Воспоминания о детстве и молодости, Смирнова-Россет Александра Осиповна, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 167 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

А. О. Смирнова-Россет

Воспоминания о детстве и молодости

А. О. Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания

М., ‘Наука’, 1989

Основной текст

Вариант 3. Фрагменты

Вариант 5

Альбомный вариант

<ОСНОВНОЙ ТЕКСТ>

Я родилась в 1809 году 6 марта, день мучеников в Аммерии. Мои воспоминания начинаются с трехлетнего возраста. В Одессе выпал снег в 1812 г. Я шепелявила и сказала отцу:

— Таталь, que ce que c’est ces petites plumes blanches?

— C’est de la neige, mon enfant.

— Et d’o cela vient?

— Du ciel, mon enfant, comme tout ce qui est sur la terre*.

{* — Что это за маленькие белые перья?

— Это снег, дитя мое.

— Откуда он?

— С неба, дитя мое, как и все, что есть на Земле.}

Отец мой был le Chevalier de Rossett, уроженец Руссильона, смежного с Швейцарией¹. Его мать была девица La Harpe, сестра наставника императора Александра, полковника Лагарпа. Дед мой был вольтерьянец, как, впрочем, все почти в это время, он воспитывал сына до 15-ти лет в этих же пагубных понятиях. Бабка моя перешла в римскую церковь и была ханжа весьма крутого нрава: она хотела обратить сына, с ним спорила и потчивала его пощечинами — он вышел из терпенья и оставил отеческий кров. Как он дошел до Вены, мне неизвестно, и все последующее я узнала от дяди Николая Ивановича Лорера (декабриста). Венский университет считался лучшим в Германии, и отец окончил там курс своих наук. Должно быть, что он встретил там знатных и богатых благодетелей. Я часто слыхала, что отец мой и герцог Ришелье говорили о князе Кантемире, а когда я спрашивала, кто был ‘Тантемиль’, отец мне отвечал: ‘Va jouer avec ton ballon, cela ne te regarde pas’ {Иди играй со своим мячом, это тебя не касается.}. Эти благодетели советовали ему принять должность драгомана у Порты. Порта платила тогда щедрой рукой и награждала драгоманов драгоценными камнями, жемчугами и шалями (теперь турецкие шали точно так же тяжелы, как попоны, а в то время они славились, когда шаль была так тонка, что можно было ее продернуть в обручальное кольцо). Через три года отцу надоела эта должность и он приехал в Херсон и определился в Черноморскую гребную флотилию, которой командовал известный праводушный и всеми уважаемый адмирал Мордвинов и вице-адмиралы Делабрю и de Galeta. Там он подружился с Мордвиновым², Николаем Аполлоновичем Волковым, господином Измайловым, т. е. с самыми образованными людьми. Тогда Мордвинов получил за заслуги Байдарскую долину, ему дан был выбор, и он, конечно, выбрал самую лучшую местность, где великолепная растительность, воздух самый живительный и местоположение самое красивое. Яйла освежает и оживляет эту местность. Мордвинов дал также землю моему отцу поблизости к Байдарской долине, но какой-то граф Капниси ею завладел незаконным образом. Тогда слишком мало заботились о документах, отчего были постоянные процессы. В послужном списке моего отца сказано было, что он был флигель-адъютантом князя Потемкина и получил Куяльники в Бессарабии, но и на это не было документов, остались только счета по Куяльнику (Куяльник — дача виноградная по-бессарабски). Мордвинов и многие другие оставили Крым, и в Херсоне остались адмиралы Делабрю и de Galeta. Тогда была война с турками, и Суворов осаждал Очаков³.

Я была давно замужем, и муж мой был губернатором в Калуге. Однажды приехал престарелый князь Вяземский⁴ и спросил у него, на ком он женат. Он ему отвечал: ‘На mademoiselle Rossetti’.— Et comment sen nomme-t-elle? — ‘Александра Осиповна’.— ‘Mais c’est donc la fille de mon meilleur ami le Chevalier de Rossett! Je veux la voir’ {A как ее зовут? — Александра Осиповна.— Так это дочь моего лучшего друга, шевалье де Россет! Я хочу ее видеть.} Тут гостили у нас двое из моих братьев. Он нас расцеловал и сказал: ‘Mes chers amis, votre P&egrave,re tait un gnie, qui possdait les plus belles qualits du coeur, une instruction aussi solide que varie. Sans lui nous n’avions jamais pris Otchakoff. Souvoroff n’aimait pas les trangers et ne l’a pas assez fait valoir, il’a reu pour la prise d’Otchakoff l’ordre de Sacre-Coeur garni de diamants sur le cordon le Ste George pendre au cou, la mdaille d’Otchakoff en or et six mille arpents de terre {Мои дорогие друзья, ваш отец был гений, обладавший самыми лучшими душевными качествами, прочным и разносторонним образованием. Без него мы никогда не взяли бы Очаков. Суворов не любил иностранцев и не дал оценить его по заслугам. За взятие Очакова он получил на шею орден св. Духа, осыпанный бриллиантами на голубой георгиевской ленте, золотую очаковскую медаль и шесть тысяч десятин земли} на Тилигуле’. Тилигул впадает в Ингул, Ингул в Водяную, а Водяная в Буг под Николаевом.

Что делал мой отец после Очаковского дела, в котором турки потеряли до 10 000 убитыми и ранеными, а русские — 5000, остальное турецкое войско отправилось на своих довольно пробитых нашими ядрами судах, и до 20 000 погибло в море. С взятием Очакова кончилось владычество в Южной России турок.

Во время революции французские эмигранты рассеялись по всей Европе. В Петербург между прочими — герцог Ришелье и несколько аббатов, 1 abb Pratt, не тот, который был в Париже, Pratt был наставником бывшего обер-прокурора графа Протасова: другой аббат, Deloche, был учителем физики и естественных наук, маленького курса астрономии в Екатерининском институте, l’abb Nicolle, иезуит, l’abb Rosenau в Москве совратил графиню Ростопчину, l’abb Prfactieuse, какой-то аббат был наставником Алексея Степановича Хомякова. Граф Олсуфьев и братья Мухановы тоже учились у аббата.

Император Александр был сметлив и тотчас, узнав герцога Ришелье, сказал ему: ‘Mon cher Duc, vous savez comme j’avais un grand remords, le midi de la Russie est un legs qu’elle m’a laiss, ce pays est riche en crales, mais les propritaires voient pourrir leurs rcoltes faute de dboucher. Je vous donne des pleins pouvoirs et vous prie d’tablir aussi vite que possible un courrier regulier entre la petite Russie, la Turquie et les ports de la Mediterranne’.— ‘Sire,— repondit le Duc de Richelieu,— je ferai tout mon possible pour justifier votre confiance et ne vous prie qu’une condition: je ne tirerai jamais mon epe contre un Francais’.— ‘Allez-vous, cher Duc, je vous connais’ {Дорогой герцог! Вы знаете, как меня мучит совесть. Юг России достался мне от нее в наследство, этот край богат зерном, но помещики видят, как гниет их урожай, не имея возможности вывезти его. Я даю вам полную власть и прошу вас возможно скорее установить регулярные сношения между Малороссией, Турцией и портами Средиземного моря.— Государь,— отвечал герцог Ришелье,— я сделаю все возможное, чтобы оправдать ваше доверие, прошу вас лишь об одном условии: я никогда не обнажу свою шпагу против француза.— Тогда идите, дорогой герцог, я знаю вас.}.

Еще при Потемкине были отпущены большие суммы на постройку церкви, казармы, присутственных мест, госпиталя и тюрьмы. Каково же было удивление герцога, когда он приехал в Одессу! Все эти строения были почти развалины, всего были две систерны на 8000 жителей, половина их состояла из евреев и молдаван, а русские были нищие, и по сих пор есть улица, называемая Молдаванкой. С Ришелье отправились лучшие из эмигрантов⁵: le Duc de Rochechoirt, Mortemart, le marquis de la Maisonfort, son cousin le Marquis de Rastignac, граф d’Allonville, граф de St.-Priest, граф д’Олон, граф Кастельно, который писал историю Одессы и ее управления при герцоге.

Отец приехал в 1808 году⁶, и Castelnau в своей книжке говорит: ‘Le chevalier de Rossett a cont aujourd’hui 250 vaisseaux qui sont entrs dans la rade d’Odessa et la population montait 40000’ {Шевалье де Россет насчитал сейчас двести пятьдесят кораблей в одесском рейде, а население достигало 40 000.}. Почтенный старец, отец Павловский, мне говорил в 1867 году: ‘Ришелье был великий человек, все, что он оставил и что не успели испортить, было прекрасно’. Из Лицея сделали университет, и преладный. Затруднениям не было конца, тотчас приступили к устройству систерн, к постройке церкви, казарм, присутственных мест, тюрьмы и карантина. Негде было мыть белье, и посылали на тройках белье в Херсон. Работники были отысканы только в Николаеве. Герцог очень обрадовался моему отцу, потому что он его познакомил с бытом края и некоторыми личностями, ему известными как люди честные и способные. Комендантом был назначен шотландец, генерал Фома Александрович Кобле. Тюрьма была под присмотром генерала Ферстера. Гарнизонный командир был полковник Гакебуш. Вызваны были негоцианты: итальянец Викентий Антонович Лидо, швейцарец Сикар и француз Рубо. Герцог вызвал француза Vasseil, который привез шпанских овец и лошадей. Он вызвал бывшего своего садовника Батиста, который привез огромное количество корней фруктовых деревьев, апортовых яблок, больших груш, называемых ‘poire Duchesse’ {груши дюшес} (по-русски — дули), мелких груш и полосатых груш, и смородин черных, красных и белых, из которых готовится слабительная манна. Адъютант герцога Стемпковский занялся с эмигрантом Бларамбергом раскопками древностей этого края. В Ольвиополе нашли монеты avec l’effigie {с изображением} Александра Македонского, что и заставляет полагать, что Одесса — древняя Эдесса, разрушенная, а может быть, почти обвалившаяся в море. Перед моим приездом в Одессу наш домик на хуторе съехал в море. Нашли огромные каменные фигуры, 20 штук (их называют бабами), и полагают, что они служили мерными столбами Тамерлану или Чингисхану, которые, выходя из Сибири, засеяли поля, а на возвратном пути не голодали. В книге Кастельно упоминается огромное количество всяких диких народов, которые там проходили.

Еще большее благодеяние было учреждение университета аббатом Николь⁷. В России был только один университет в Москве. И польское, и русское дворянство затруднялось воспитанием детей и жаловалось на то, что не было ни одного заведения. В нем получали классическое образование. Дядя мой, Дмитрий Ив<анович> Лорер, и двоюродный брат его Сергей Данилович Кудашев жили у нас и там воспитывались.

Из Флоренции были вызваны часовщики и ювелиры, но узнали, что эти мастера знали сокрытые искусства Медициев и успели наделать всякие гадости, раздавали кольца, в которых была отрава, они хотели завладеть герцогом. Им было известно, что он не знал женщин, они привезли с собой очень красивую итальянку, она везде преследовала Дюка, раз забралась в его спальню, бросилась к нему на шею и хотела его поцеловать в губы, он бросил ее на землю, на его крик прибежал Стемпковский и его люди. Ее отправили в тюрьму, после строгого исследования оказалось, что и кто. Поццо успел с товарищами много зла, их посадили в цепях на турецкую фелюку, и они погибли в море.

В Одессе были уже консулы: английский мистер Томас, итальянский Кастельно, который женился на красавице дочери Бларамберга. Ришелье назначил Растиньяка губернатором в Крым. Раздавая земли под Одессою, он повторял: ‘Сажайте, скрещивайте, поливайте’. Сношения были весьма затруднительны. Не получая давно известий от Растиньяка, он послал к нему отца моего, который был инспектором карантина. Бабушка моя, Екатерина Евсеевна Лорер, рожденная княжна Цицианова⁸, была содержательницей станции. Отец мой спросил у смотрителя, где бы он мог подождать. Ему сказали: у помещицы. Станция была за полверсты от дома. Ему навстречу вышла ее дочь Надежда Ив<ановна> и привела его домой. Для бабушки было достаточно, что он послан Дюком. Она его угостила ужином и даже предложила ему ночевать у нее, сказала дочери: ‘Надя, поди посмотри, хорошо ли Гапка взбила перинки и подушки в гостиной’. Отцу моему было 55 лет, а матери 18. Он пленился ее необыкновенной красотой и детской простотой: она не подозревала, что была замечательной красоты. В 36 году я встретила в Мариенбаде Софью Станиславовну Киселеву. Меня с ней познакомил в<еликий> князь Михаил Павлович. Она мне тотчас сказала: ‘J’ai connu votre m&egrave,re. Nous tions Odessa, toute notre famille et Isabelle Valevsky, la femme de Serge Gagarin, que vous connaissez. Le Duc de Richelieu nous a invit une soire en nous annonant que nous verrons la plus belle et la plus jolie personne du monde. Quand votre m&egrave,re ese entre il s’est fait un mouvement dans la socit. Elle avait une robe blanche de mousseline des Indes, ses cheveux noirs taient arrangs a la Titus cordonnet en laine rouge les traversait, pour toutes pierres elle avait des boucles d’oreilles rondes avec un petit diamant pour fermoir, ses bras, sans coup, tait d’une admirable forme. Elle tait suivie d’un beau vieillard qui portait une perruque boucle. Le Duc nous l’a prsente, elle saluait et repondait avec gne et une grande simplicit: elle n’avait pas fait de se douter de sa beaut. Le Duc avait une affection du P&egrave,re pour elle et jouissait de ses succ&egrave,s. Vous ne savez pas, ma ch&egrave,re, que quand elle tait veuve et que l’Empereur l’a envoy Odessa pour accompagner le Duc Pbourg, il tait fou amoureux d’elle et l’a demand en mariage, mais elle l’a refus. Kisseleff est un homme de grand mrite, elle aurait t tr&egrave,s heureuse avec lui’ {Я знала вашу мать. Мы были в Одессе, вся наша семья и Изабелла Валевская, жена Сергея Гагарина, которую вы хорошо знаете. Герцог Ришелье пригласил нас на вечер, предупредив, что мы увидим самую красивую и милую женщину в мире. Когда ваша мать взошла, в обществе произошло движение. На ней было белое платье из индийского муслина. Ее черные волосы были причесаны la Titus и стянуты красным шерстяным шнурком. Единственным ее украшением были круглые серьги с маленьким бриллиантом-застежкой, линии ее неподвижных рук были восхитительны. Следом за ней шел красивый старик в завитом парике. Герцог нам ее представил, она поздоровалась и отвечала смущенно и очень просто, она и не подозревала о своей красоте. Герцог был привязан к ней как отец и радовался ее успеху. Знаете ли вы, моя дорогая, что когда она овдовела, а в Одессу приехал Киселев, посланный императором, чтобы сопровождать герцога в Петербург, он до безумия влюбился и просил ее руки, но она ему отказала. Киселев — человек высоких достоинств, она была бы очень счастлива с ним.}. Моя дочь Софья Трубецкая встретила графа Киселева у графини Софьи Львовны Шуваловой, он ей сказал: ‘Princesse, vous tes tr&egrave,s jolie, votre m&egrave,re tait plus jolie, quant votre grandm&egrave,re, c’tait tout ce qui j’ai jamais vu de beau au monde’ {Княгиня, вы очень красивы, ваша мать была красивее вас, а ваша бабушка была самой красивой из всех женщин, каких я видел.}.

На возвратном пути из Крыма отец мой сделал предложение. Бабушка с радостью согласилась, не спрашивая, конечно, согласия дочери: тогда послушание было первым долгом. Их, вероятно, обвенчали в церкви Андрея Первозванного, в 7 верстах от Грамаклеи — так называлась деревушка бабушки. Теперь я должна сделать отступление от начатого повествования. На музыкальном языке это называется fugato, a сколько их приходится осмысливать в жизни.

Бабушка Екатерина Евсеевна Лорер была рожденная княжна Цицианова. Во время Петра Великого царь Вахтанг просил подданства России во избежание нападок враждебной Персии и Турции. С ним приехало множество княжеских и некняжеских родов: Цициановы, Баратовы, Алигозаровы, Давыдовы, Эристовы и другие. У князя Евсевия и жены его был единственный сын, князь Дмитрий. Он сделался известен своим хлебосольством и расточительностью, да еще привычкой лгать вроде Мюнхгаузена⁹. Он женился на побочной дочери царевича Александра Георгиевича и какой-то княгини или княжны Заборовской (этот род угас, и есть просто Заборовские). За ней он взял 8000 душ в Нижегородской губернии: торговое село Катунки приносило огромный доход. За ней был дом, конечно, деревянный в приходе Рождества в Кудрине. Это был целый квартал¹⁰, и церковь была в саду, окружавшем этот дом. Дмитрий Евсеевич сказал отцу: ‘Я ничего не беру из десяти тысяч десятин. Наплевать мне на эту дрянь! Земля отведена черт знает где, в каком-то пустыре безлюдном’. Жизнь в Москве была слишком дорога для большого семейства, и они отправились в местечко Санжары (турецкое название), где живут реестровые казаки. Девица Скоропадская, у которой именье близ Санжар, говорила мне, что это прелестный уголок, который утопает в роскошной зелени фруктовых дерев, длинная синяя слива так обильна, что ветви гнутся над палисадниками, из которых выглядывают огромные подсолнечники, шиповник, заячья капуста (valeriana), барская спесь и душистая повилика (cuscuta). Дома выкрашены желтой краской, спальные ставни и крыши зеленые. Вот где поселились Евсевий и Матрона Цициановы. Старшая дочь вышла замуж за дворянина Гангеблова и получила 2000 десятин в Балтском уезде, (вторая) вышла за Шмакова и тоже получила две тысячи десятин, не знаю, где. Третья была за Чепелевским и получила такое же количество десятин в Чикагме. Четвертая вышла за грузина Бонгескула, и не знаю, где поселилась. Старики продали свою землю и копили деньги для младшей дочери. Однажды вечером приехал в Санжары военный, который спросил, где бы он мог поужинать и ночевать. Ему отвечали, что самый большой дом был у князя Цицианова и что он очень гостеприимен. Он постучался. Ему отворили и спросили, кто он и что ему угодно. Он отвечал, что он полковник фон Лорер, уроженец северной Пруссии, и приехал, и два брата его, с Петром III, что несчастный государь назначил его главнокомандующим своих картонных войск, и когда крысы пожрали его войско, он его сажал под арест, что это ему надоело и, несмотря на обещание императора дать ему земли (Гудович и какие-то Гаронские получили по 6000 душ), он решил ехать на юг России искать фортуны. Пока он ужинал и готовили ему постель, он разговорился, сказал им, что немцы любят семейную жизнь, и что, если ему посчастливится, то хочет жениться. Все это было сказано, конечно, ломаным языком. ‘А если ты хочешь жениться,— сказал ему старик,— у нас есть еще незамужняя дочь. У нее теперь короста (чесотка), и она лежит на лежанке, вымазанная дегтем’. Его ввели к ней. Он увидел черные курчавые волосы, черные глаза, нос la Bourbon и белые как жемчуг зубы и сказал, что она ему нравится. А ее спросили, согласна ли она выйти за него замуж. Она отвечала: ‘Почтенные мои родители! Я на все согласна, что вам угодно’. Ему сообщили, что за ней 20 000 капитала, 12 серебряных приборов и дюжина чайных ложек, лисья шуба, покрытая китайским атласом, с собольим воротником, две пары шелковых платьев, несколько будничных ситцевых, постельное и столовое белье, перины и подушки, шестиместная карета, шестерка лошадей, кучер и форейтор. Выпили по обычаю рядную. Нареченный жених отправился, вероятно, прямо в Херсон. Надобно помнить, что он встретил там князя Потемкина, который не был славянофил и не гнушался услугами иностранцев, увидел европейски образованного человека и назначил его херсонским вице-губернатором, с казенной квартирой и 1000 р. содержания. На крыльях любви он поскакал на тройке, увы, может быть и в жидовской фуре, в Санжары. Там их обвенчали в приходской церкви. Князь Евсевий и княгиня Матрона горько плакали, расставаясь навеки со своей милой Кетеван (Катерина), тогда путешествия были очень затруднительны. Брат дедушки Карл Иванович служил в армии, о другом я ничего не знаю.

Вице-губернатор сделался всем известен знанием дела, честностью и простотой. У богача Щенсного-Потоцкого был нескончаемый процесс. Он решился ехать в Херсон и поручил свое дело вице-губернатору, который закончил запутанный процесс в два года. Щенсна так обрадовался, что предложил ему 2000 душ, но дед мой сказал ему, что исполнил только свой долг, что ему за это правительство дает жалованье. ‘Но если вы захотите сделать мне приятное, то подарите мне часы. Здесь они мне не нужны, но я дослужил до пенсии, жена моя купила землю, и мы хотим поселиться в деревне’. Щенсна прислал ему прекрасные золотые часы с золотой цепочкой. Когда дедушка умер, бабушка остановила стрелки и сказала: ‘Как закатилось солнце моей жизни, я их поховала’. Дядя Николай Ив<анович> говорил, что очень долго после кончины отца он приехал в отпуск, и бабушка была очень грустна и задумчива. Он ее спросил, отчего она так грустна. Она ему отвечала: ‘Душенька, отец твой был такой добрый и кроткий. Я раз послала его в поле, он не исполнил мои поручения, я на него рассердилась. Он любил пить со мной кофий. Когда он спросил, я ему сказала: ‘Идите к немцам пить кофий’. Когда я это вспоминаю, мне всегда грустно и совестно’. Это в теперешнее время покажется смешным. Есть люди, которые смеются и над Пульхерией Ив<ановной>, а в моей молодости и молодые и старые плакали, читая эту трогательную идиллию. Весь этот рассказ был сообщен Николаем Ив<ановичем> Лорером племяннику Льву Ив<ановичу> Арнольди и где-то напечатан в Москве¹¹.

Как выше сказано, 6 марта явилась на свет некрасивая смуглая девочка, которую назвали Александрой в честь двоюродной сестры отца, графини Александры de Rossette.

Графы де Россет¹² владели большими угодьями в Дофинэ, где был их домениальный престол. Герб у обеих фамилий был один: три розы на серебряном поле — тот же самый герб был у рыцарей тамплиеров, который можно видеть в Мариенбурге в Пруссии, это доказывает, что они участвовали в крестовых походах. Герб Цициановых очень странный: <нрзб.> и сверху ангел. Дмитрий Евсеевич говорил, что они происходят от Якова. Впрочем, ничему не надобно удивляться. Д<окто>р Евстон говорил мне, что он ирландец, а у него в гербу ладьи, и что он потомок Ильи. Сын мой служит на Кавказе и говорил мне, что там есть семейство, которое владеет по сию пору землями, пожалованными им Навуходоносором, и у них есть грамота на пергамене за его печатью и подписью. Род Россетов угас, а их имения сделались государственной собственностью.

Возвращаюсь к отцу и матери. Они очень обрадовались появлению на свет смуглой девочки. Маменька хотела меня кормить, но, не знаю, зачем, не могла продолжать, и мне взяли в кормилицы еврейку. Когда мне было шесть месяцев, я не хотела сосать, и тогда меня повезли в Адамовку. Отец мой при получении ее сказал: ‘Je suis le premier qui habite cette terre et je l’appelle de nom de notre anctre tous’ {Я первый владею этой землей и я нарекаю ее именем нашего общего предка.}. Я несколько раз была в Адамовке, и когда туда ехали, человек всегда спрашивал: ‘Как прикажете ехать — на Андреевку или на Янгакраки?’ (опять турецкое название).

Тогда имения населялись или покупкой или залучением бродячих крестьян из южных губерний, царан и булгар. Им отводили место, глину, солому для кровли, известь, покупали соху, волов, и два-три года они работали на себя. Отцу моему нужен был повар, и он его купил за 3000 руб. в Москве. Фрейлина Шишкина, известная писательница русских романов, мне говорила, что когда она вышла из Смольного монастыря, ей купили на рынке девку за 7 руб. Импер<атрица> Мария Федоровна это узнала, сообщила свое негодование императору Александру, который приказал продавать семьями¹³. О чем же думала великая Екатерина? К счастью, Вольтер, Дидерот и Гримм не знали, что в ее владеньях люди продавались поштучно на рынке. О Екатерина, Екатерина! Сколько зла ты разлила по земле русской!

Моя крестная мать была тетушка Екатерина Ив<ановна> Вороновская, а крестный отец — Ришелье. Брат мой Клементий родился 10 месяцев после меня. Его крестил герцог и назвал именем крестного отца¹⁴, а крестная мать была бабушка. Год спустя родился брат Иосиф, он был красавец. Через год брат Аркадий и полтора года спустя еще брат.

В этом году неаполитанская королева Каролина просила покровительства нашего государя¹⁵: она не могла больше выносить оскорбления Мюрата. Тогда эскадра адмирала Бентинга крейсировала возле берегов Неаполя¹⁶. Ее первый министр Актон вывез ее тайно ночью на адмиральском корабле. Бентинг ее довез до Генуи. Государь предложил ей ехать в Одессу. Но так как она ехала на придунайские княжества, а в Константинополе была чума, то из предосторожности ее поместили в карантинном доме, а мы переехали в собственный дом на Дерибасовскую. Как инспектор карантина, отец мой обязан был всякий день являться к королеве за приказаниями. Она узнала, что маменька родила, и предложила быть восприемницей новорожденного с тем условием, чтобы его назвали Charles-Alexandre. Она овдовела очень рано и очень любила мужа. Ее заменила г-жа де Рибас, а крестный был все так же Ришелье. После крестин королева прислала крестнику крест из крупных бриллиантов и склаваж. Весь город приезжал любоваться этим склаважем: Трегубовы, Шемиоты, Кантакузены (князь командовал Давыдовскими казаками), одним словом, вся Одесса. Жемчуга цепочки были перевязаны бриллиантами, и фермуар составлял ее имя: Каролина. Королева изъявила желание видеть меня и старшего брата. Герцог учил нас кланяться. Мы так старались, что чуть было не упали к ее ногам. ‘Vous voyez, Madame, que mes petits levs me font honneur’ {Вы видите, мадам, что мои маленькие ученики делают мне честь.}. Она была очень стара и страшна, нарумяненная сидела в кресле в бархатном темно-зеленом платье и вся покрыта бриллиантами. При ней были две старые дамы, тоже очень нарядные. Она посадила нас на колени и говорила гоп-ца-ца. Она была дочь австрийского императора.

Де Рибас был адмиралом в нашей службе, говорили, что он был генуэзский матрос. Вот что ему писал Суворов: ‘Eccelentissimo Doria, vedo che bisogna ferire con questi bestia i Turchi’ {Ваше высокопревосходительство Doria, вижу, что нужно разбить этих скотов турков (ит.).}. В Генуе есть фамилия Doria Lonte, я лично знала одного в Ницце в 1844 году, должно полагать, что Суворов знал, что он был побочным сыном генуэзского дожа Дориа¹⁷. Г-жа де Рибас была урожденная к<нягиня> Долгорукая¹⁸ и очень гордилась, вела знакомство только с семейством к<нязя> Кантакузена, зато наказал ее герцог Ришелье и никогда не посетил ее. Когда и куда уехала неаполитанская королева, мне неизвестно.

У детей своего рода интересы. Меня дразнил брат Клименька, говорил, когда мне было три года: ‘Ты думаешь, что ты хорошенькая. Ты толстая и ходишь как качка (утка)’. Я отвечала: ‘Это ницего. Тетя Мася говолит, сто у вас видны одни глаза, а я с ней поеду в Плибук’. Тетя Маша была жена моего дяди Александра Ив<ановича> Лорера. Она была урожденная Корсакова¹⁹, дочь того псковского губернатора, который вышил по канве подушку и поднес ее Екатерине, которая ему за это прислала бриллиантовые серьги. Дядя мой вышел в отставку в чине полковника уланского полка. В какой-то стычке с французами его почти изрубили, и у него был на носу шрам.

Вскоре по отъезде королевы в Одессе открылась чума. Герцог тотчас оцепил город, и полк был расположен лагерем за несколько верст. Он и эмигранты обходили улицы и справлялись о состоянии здоровья. Провизию приносили в дома гарнизонные солдаты. Мы сидели у окна и считали страшные дроги, на которых везли трупы чумных. Колодники в засмоленных рубахах шли рядом, гремя цепями, под конвоем солдат с ружьями. Это не мешало нам играть с попугаем, которого подарил мне Дюк. Маменька не могла вынесть этого зрелища и сидела в комнате окнами на двор. Когда папенька возвращался из карантина к обеду, первым движением было бежать к нему, но он делал знак рукой и уходил в другую комнату, где его обливали уксусом с водой, и надевал другое платье. Часто он нас так крепко прижимал к сердцу и целовал так горячо, как будто он думал, что на другой день и он сможет сделаться жертвой этой страшной чумы.

Однажды герцог подошел к окошку маменьки и спросил ее: ‘Quand avez vous vu Antoine Rizzi?’ (наш домашний доктор).— ‘Il a t hier et se plaignait d’avoir mal la tte, il tait assis dans ce fauteuil’.— ‘Faites le vite emporter, ch&egrave,re Madame, il a fait l’opration du boubon dans la nuit, s’est bless et il est mort ce matin, pourvu que nous n’avons pas d’autres pertes s’effacer, ma ch&egrave,re Sachinka, ta nourrice est aussi morte de la peste’.— ‘Ritschinka, je n’aimais pas ma nourrice, je ne sais pas pourquoi, et puis Maman m’a dit que les Juifs ont crucifi J. Christ et c’est un grand pch et je ne la regrette pas’ {Когда вы видели Антонио Рицци?— Он был вчера и жаловался на головную боль, он сидел в этом кресле.— Велите его скорее унести, дорогая мадам, он ночью оперировал чумного, порезался и сегодня утром скончался, только бы нам не понести еще потери. Моя милая Сашенька, твоя кормилица тоже умерла от чумы.— Ришенька, я не любила свою кормилицу, не знаю отчего, а потом мама мне сказала, что евреи распяли Иисуса Христа, а это большой грех, и я о ней не сожалею.}.

За год перед чумой отец мой страдал спазмой в желудке, был слаб и пил черный кофий с лимоном, тогда пришли какие-то люди в высоких черных бараньих шапках, им подавали тоже кофий и черешневые чубуки по чину, были чубуки в три и четыре аршина. Я всегда вертелась около отца и зажигала их трубки, от табаков запах был очень приятный. Дорогой отец мой был последней жертвой чумы. Он велел меня позвать, остановив на пороге, и сказал: ‘Tu est mon ami, mon enfant la plus chrie, promets-moi de soigner tes fr&egrave,res, de leur donner les bons conseils.— Je ne suis pas inqui&egrave,te sur votre avenir, le Duc m’a promis de vous recommander l’Empereur et sa bienfaitrice m&egrave,re, tu seras leve dans quelque institut et tes fr&egrave,res dans le corps de cadets — avec une bonne ducation on est toujours sr de faire son chemin dans le monde d’immense humanit. Quant votre fortune, c’est le Duc et votre oncle Dmitri qui en sont chargs’ {Ты мой друг, мое самое любимое дитя, обещай мне заботиться о твоих братьях, давать им добрые советы. Я не тревожусь за ваше будущее: герцог обещал мне представить вас императору и его благодетельнице-матери, ты будешь воспитываться в каком-нибудь институте, а твои братья в кадетском корпусе.— С хорошим образованием можно быть уверенным, что всегда проложишь себе путь в бескрайном человеческом мире. Что касается вашего состояния, то оно поручено герцогу и вашему дяде Дмитрию.}.

Я просила отца: ‘Потрогать твою бородавку в последний раз’. В чуме так горят, что его ноги какого-то странного блестящего цвета были открыты и на левом колене было черное пятно. Маменька поддерживала его голову. В это время пришел герцог, обнял его и сказал: ‘Дорогой друг, нужно ли так поступать вашей Наденьке, которой предстоит перенести столь тяжкую потерю?’

Я после узнала, что 300000 были положены в Херсонский приказ общественного призрения вскоре для братьев, и Адамовка, в которой было 20000 душ крестьян, доход был с земли, огорода и сада, а главное от <нрзб.>, которые населяли <2> Мне оставлен был хутор и дом на Дерибасовской, 9 пудов серебра, подарок Дюка, все бриллианты и жемчуга маменьки.

Нас всех посадили в карету, и герцог нас повез к г-же Попандопуло, самой короткой знакомой маменьки. У нее были дети и дети ее сестры Домбровской. Мы резвились в саду, не подозревая, что нам готовится после папеньки самая горькая участь. Через два дня пришла горничная маменьки Татьяна, сняла с нас мерку и сказала, что шить будет черное. Она заплакала, а я разрыдалась так, что добрая Попандопуло не знала, что со мной делать. Нас привезли в карантинный дом. Маменька сидела перед камином в глубоком трауре, я села на полу с большой куклой, последним подарком папеньки. Приехала бабушка, с моими тетками. Отца моего обратил l’abb Nicolle²⁰, и поэтому в дом приехал католический священник. С отца сняли парик, он был прекрасен, потому <что> и жизнь, и смерть его были прекрасны. Маменька и все его целовали, а я тщетно просила позволения с ним проститься, но мне отказали. Весь город следовал за погребальной процессией. Герцог ехал впереди верхом, в мундире с Андреевской лентой и орденом св. Людовика. По дороге у греческой и русской церкви служили литии. Я сидела с бабушкой, которая не знала, что со мной делать: я металась и рвалась.

Только что мы вернулись с похорон, начали перевозить нашу мебель на Дерибасовскую в наш маленький дом. Так как маменька не могла нас воспитывать, то приехал генерал Ферстер и рекомендовал ей гувернантку Амалью Ив. Шредер. Она была уроженка Констанцского озера. Мы с первой минуты полюбили это доброе, кроткое существо. Рано весной мы переехали на хутор. Настал день прощаться с герцогом. Император на высотах Монмартра сам надел аксельбант на Киселева, заметив его необыкновенные способности, он послал его в Вену с дипломатическим поручением²¹, если не князь Разумовский, то, вероятно, затем послан был его дядя Татищев, человек замечательного ума и тонкий, Меттерних его уважал, но недолюбливал, оттуда государь послал Киселева за герцогом в Одессу. Герцог, преданный России из благодарности, все-таки желал увидеть свою родину наконец успокоенную, и видеть своих сестер и их детей. Все, что он приобрел в России, он оставил, он жил при большом и почти неограниченном содержании очень экономно, оставил Стемпковскому 150000 р., библиотеку — лицею и 10000 р. сиротскому дому, им основанному. Создатель Новороссийского края и его благоденствия оставил по себе неизгладимую память. На бульваре розовых и пахучих акаций между каждым деревом был куст вечнозеленого шиповника с желтыми цветами, необыкновенно свежими, и против замка поставлена его статуя. Во время бомбардировки Одессы с ‘Тигра’²² ядро попало в его колено и статуя покосилась. В 67 году я шла по бульвару, и несколько крестьян стояло возле статуи. ‘Знать, эти ‘Тигры’ попали в Дюка’,— говорили они. ‘Что вы тут делаете’,— спросила я их.— ‘Пришли посмотреть на Дюка. Деды и отцы нам говорили, что он был благодетель края’. Извините, господа славянофилы, Новороссийский край создан французом.

Еще до приезда полковника флигель-адъютанта Киселева в Одессу приехал граф Бенигсен, женатый на польке Андржейкович, и Генрих Рудзевич. Ришелье ни за что не подал бы руки убийце им<ператора> Павла²³, он просил маменьку принять его на хуторе. У него был сын лет 12-ти. Утром был для них завтрак, но они после ворчали, что их оставили одних, и отобедавши, уехали.

На прощанье герцог дал большой вечер для всего одесского общества. Маменька поехала с хутора со мной, с братом Осей и Амальей Ив<ановной>. Она сидела с какой-то дамой в беседке, куда герцог приходил. Он сказал Амалье Ив<ановне>: ‘Promettez-moi, ma ch&egrave,re Mademoiselle Schrder, de ne jamais quitter les chers enfants. Leur m&egrave,re a trop d’affaires importantes pour se donner leur ducation. Elle a trop aim son mari et aime trop ses enfants pour se remarier’ {Обещайте мне, милая мадемуазель Шредер, никогда не покидать дорогих детей. У их матери слишком много важных дел, чтобы она могла отдаться их воспитанию. Она слишком любила своего мужа и слишком любит своих детей, чтобы снова выйти замуж.}. Маменька заплакала, а я сказала: ‘Ritchin-ka, mariez-vous avec Maman et nous partirons avec vous Paris’.— ‘C’est impossible, ma ch&egrave,re enfant. Votre Maman doit rester pour arranger ses affaires et pour teminer son proc&egrave,s avec Kapnissi. Pour la guider je lui donne l’excellent Doubnitzki de Kharkov, et pour les affaires de la maison ce bon {Ришенька, женитесь на маменьке, и мы поедем с вами в Париж.— Это невозможно, мое дорогое дитя. Ваша матушка должна остаться, чтобы уладить свои дела и окончить свой процесс с Капниси. Чтобы руководить ею, я даю ей прекрасного Дубнецкого из Харькова, а для домашних дел этого доброго} Худобашева’.

Ося стал засыпать на коленях Амальи Ив<ановны>, и нас отвезли домой, по дороге горели смоляные бочки, от треска лошади испугались и понесли. Мы радовались скорой езде, а бедная Амалья Ив<ановна> опустила все окна и кричала: ‘Mein Gott, erbarm dich unseren ‘ {Боже, помилуй наших детей! (нем.).}. В самом деле была опасность, потому что спуск к дому был довольно крутой. Дворник Яким и супруга его Гапка были вечно пьяны, но на этот раз оба вышли из своей хаты и схватились за дышло, так что мы благополучно подъехали к крыльцу. Кучер Тимошка никогда не пил, но Яким счел нужным сказать ему несколько внушительных слов. Амалья Ив<ановна> написала записочку маменьке, и она благополучно приехала на хутор.

Странно, что я, которая хорошо помню всех, посещавших наш хутор, никогда не слышала имя Киселева. Может быть, слова герцога удалили всякую мысль о втором браке. Перед отъездом на хутор Амалья Ив<ановна> сама укладывала чайный сервиз английского фаянса: одна чашка уцелела и находится у тетки моей Варвары Дмитриевны Арнольди²⁴. Мы часто ездили в Адамовку. Дом был маленький, построенный над пригорком, на котором отец развел фруктовые деревья. Под домом был погреб для молочного скота. Маменька сама снимала сливки деревянной ложкой. Мебель была из простого дерева, выкрашена светло-желтой масляной краской, а по этому грунту были букеты алых роз. Это был подарок Дюка, который иногда приезжал нас навестить, всего было 40 верст от Одессы. После войны делали народную перепись, и к маменьке приезжал еврей, и я беспрестанно слышала: ‘Ревизская сказка’, и все спрашивала, когда же жид вам расскажет свою сказку. Мы возвратились на хутор, маменька ехала со мной в Крым по делу с графом Капниси, мы ехали шагом в дормезе Дюка по глубокому песку на месте, называемом Арабатская коса, и, наконец, остановились в каком-то доме, мы вышли из душной комнаты, но услышали ужасный крик и видели издалека разъяренного быка, который поднял человека на рога. Пожидор (Элпидифор) прибежал, нас внес в дом и сказал: ‘Голубушка Надежда Иван<овна>, я смерть испугался, думал, что он бросится на вас’. Процесс, несмотря на старание Дубнецкого, был проигран, мы вернулись в дюковском дормезе к бабушке. Она вышла, защищая глаза рукой, и сказала: ‘Как же я тебе рада, Надя, почеломкаемся, и ты, Сашка, дурка, иди, поцелуй ручку у бабуси, яка ж ты гарна, совсем паненка. А я жду Алексашу с Машей’.— ‘Почтеннейшая матушка,— сказала маменька,— мне нужно ехать в Одессу, уладиться с делами и кое-что передать Амалье Ив<ановне>‘. Мы нашли всех в добром здоровье.

Маменька очень грустила и ездила к сестрам, а спустя два года после смерти отца она по приглашению Потоцких ездила в Киев на Контракты. Всем известно, что такое были эти Контракты. Вся южная знать приезжала продавать свои имения евреям, а поляки пели:

Як приехав в Золнирж,

Да к жиду в аренду.

Шоне Минка, кинцер мир,

Кинцер мир, кинцер бир.

Ей сделал предложение красивый граф Ржевуцкий, которого звали араб²⁵, потому что он был в Палестине, но она отказала ему. После Ришелье генерал-губернатором был назначен граф Ланжерон, он также сделал ей предложение, и ему она отказала, отказала и графу Подгоричанскому.

Мы жили на хуторе одни с доброй Амальей Ив<ановной>, она была сущий клад. Тогда приезжали в Россию гувернантки, которые заменяли недостаток знаний привязанностью к детям и ко всему дому. Я спала в ее комнате у ног ее кровати, а Клеминька в другом углу. Как все дети, мы просыпались с восходом солнца, тоже и Амалья Ив<ановна>, она читала свою библию, потом надевала юбку и кофточку, глядела на нас, заходила в другую комнату, где спали Ося и Аркадя, и в третью комнату, где спал Карленька с Авдотьей, выдавала провизию, заказывала обед. В 7 часов мы пили молоко с хлебом и ходили в сад собирать дикую спаржу и сморчки, заходили к Батисту, который заведовал огородом и садом. Неизвестно, зачем он не поехал с Дюком в Париж. Я помню, что отец мой посадил два тополя у входа в сад, и они очень хорошо прижились. Герцог ему сказал: ‘Эти два красивых часовых напоминают мне мое милое Ришелье, у меня нет более земель во Франции, поэтому не смею отрывать Батиста от его занятий’. У дворника Якима и супруги его Гапки была единственная дочь Приська. Эта девочка была престранное существо с ног до головы. Волосы ее желтые, лицо такого же цвета, глаза желтые, а зрачок был поперек, как у кошки, ситцевое платье на рубашку было тоже желтое, и она, я думаю, никогда не носила обуви. В своих жестких руках она вертела стебель пасклена и приговаривала: ‘Свиньям горько, а нам солодко’. Она всюду за нами ходила и ничего не боялась. Большая змея обвилась об ногу брата Аркадия, Приська подбежала и одним пальцем отбросила змею на камень и убила ее. Она всегда стояла у притолоки в передней, а так как родители никогда об ней не заботились, то Амалья Ив<ановна> ей посылала остатки нашего обеда. В саду было такое обилие ягод, черной, красной и белой смородины, вишен и груш, что их продавали русским купцам, и Амалья Ив<ановна> сама стояла с безменом в руке (по-русски — весы), в московских рядах я видела безмен. Еще одна скверная вещь, это тазы в банях, и этим мы обязаны туркам. И анбар — слово турецкое {У турков — сундук, у нас — анбар. Сундук мы тоже у турков позаимствовали (примеч. автора).}, я встретила в Константинополе английского консула в Дамаске, он там находился во время страшной резни и сказал, что не скоро он это забудет.

По другую сторону хутора нашего был хутор банкира Рено, но мы с ним не были знакомы, в 1829 г. императрица Александра Федоровна и в<еликая> княжна Мария Николаевна жили на этом хуторе, который был очень далеко от берега. Утром имп<ератрица> удивилась: дом был на самом берегу. Ночью все строение преспокойно съехало со своего места. Однако она переехала в город в дом Карасева. Дочь моя, княгиня Трубецкая, искала могилу моего отца, но не нашла: вероятно, часть кладбища съехала в море. Это море так запружено, что рыба совсем исчезла. Когда я там была, ловили камбалу (le turbot), были сельди, бычки, очень костлявая рыба вроде наших ершей, но вкуснее, были превосходные устрицы, а снетки вдруг наплывали в таком количестве, что их ловили простыми ситами и чем попало, и готовили впрок. Немало найдут драгоценных вещей на дне этого моря, когда его продренажируют. Барон Ашик, который делал раскопки в Керчи, мне говорил, что, по его мнению, гробница Митридата или была разграблена, или оказалась в море по течению к Суфут-Кале²⁶. Она была из чистого золота. В 1867 году была только одна рыба глоссы, и такая дрянная, что не стоило ее покупать. Петр Гижель говорит в своей весьма интересной книге²⁷, что Лукулл развел в Черном море le thon {тунца}, не знаю, как по-русски. Le thon marinier est une dlicatesse en France {Морской тунец — деликатес во Франции.}.

Зимой мы переезжали на Дерибасовскую, ходили гулять по грязным улицам или играли на дворе, который был чисто вымощен и белый. Наш повар Дмитрий пил запоем, я помню, что маменька ему давала какие-то горькие капли в постном масле, и он ей говорил: ‘Голубушка Надежда Ив<ановна>, хотел бы не пить, но никак не могу, так меня и тянет. Да теперь Мосейка хорошо готовит, он меня может заменить’. Но Дмитрий иногда буянил и тогда имел привычку выкидывать провизию в помойную яму. Тогда Амалья Ив<ановна> посылала за Артемием Макарычем Худобашевым²⁸ и говорила: ‘Да пожалуйста, да мсье Худобашев’ (она всегда ко всему прибавляла: да пожалуйста, по немецкой привычке — ich bitte Sie {прошу вас (нем.).}). Тогда Дмитрия запирали, и Амалья Ив<ановна> нам давала Kartoffelsalade mit Heringe и arme Ritter {картофельный салат с селедкой и гренки (нем.).}, она была мастерица на все, везде и во всем успевала, чистила клетку моей канарейки, чистила и моего серого попугая, сушила яблоки (es ist gut fr Husten) {(это хорошо против кашля) (нем.).}, учила меня вязать чулок и читать по-немецки и по-французски, кроила платья и заставляла меня подрубать, а после Марийка дошивала платья и панталоны братьев. Эту Марийку взяли в детскую из Адамовки. Их изба была первая возле Гапкиного дома. Это была изба Бабики, а затем была изба Скачко, а затем хата Чудного. Чудной точно был чудной. Он поливал на хуторе перед домом цветники из огромных глиняных чанов. И сам был огромный, смуглый и носил болбшой чуб. Иногда утром его заменял Филипп-кучер.— А где Чудной? — Ушел ночью. Он исчезал два и три месяца, приходил босой и в рубище и тотчас говорил: ‘Надежда Ив<ановна>, прикажите купить чоботы, да шесть рубах и штаны’. И Чудного опять одевали месяца на два или на три. Русский народ до сих пор любит кочевать.

После Ришелье генерал-губернатором был назначен граф Ланжерон. Он был известен своей рассеянностью²⁹, расточительностью и привычкой громко говорить то, что он думал. Пушкин мне рассказывал, что он дал большой обед одесским негоциантам, с которыми был в дружеских отношениях, и вдруг сказал громко Пушкину, который сидел возле него! ‘Si l’Empereur n’ajoute pas mon appointement, je n’aurai pas une ctelette adonner ces canailles-l’, {‘Если император не повысит мне жалованье, я не буду кормить этих каналий котлетами’.} — все расхохотались. Когда государь был в Одессе, остановился в его доме и ночевал в его спальне. Он имел привычку отдыхать час после обеда. Проснулся, а дверь была снаружи заперта. Ланжерон имел привычку запирать свою спальню на ключ, вероятно, он забыл, что государь в Одессе, отворяет дверь и говорит: ‘Sire, que faites-vous dans ma chambre?’ — ‘Ce que je fais, Mr, vous avez endurci votre souvenir, je suis tr&egrave,s mcontent du dsordre que j’ai trouv ici, et nommerai un autre gnral-gouverneur’ {‘Как что я делаю, сударь? У вас очень плохая память, я крайне недоволен беспорядком, который нашел здесь, и назначу другого генерал-губернатора’.}. Назначен был генерал Сабанеев³⁰, который ознаменовал себя тем, что построил мост через овраг, этот мост называется Сабанеевым. В 1829 году государь был очень недоволен фельдмаршалом графом Витгенштейном и колебался в назначении Дибича. Ланжерон был старший генерал-аншеф, ходил по своей палатке и громко говорил: ‘Генерал-фельдмаршал всех российских войск граф Ланжерон — клянусь честью, это звучит хорошо, но не будет, не будет’. Его адъютант Трегубов услыхал и рассказал товарищам. Это дошло до государя. Утром назначен был Дибич³¹, а вечером за ужином государь сказал Ланжерону: ‘Милый мой, не будет, не будет, поезжайте в Петербург, и мы будем часто видеться как старые друзья’.

В 17 году, три года после кончины нашего дорогого отца, мы были на хуторе. Человек пришел объявить Амалье Ив<ановне>, что военный господин желает ее видеть. Он вошел и сказал, что он капитан Петр Карлович Арнольди и что его брат, полковник Арнольди, женился на вдове Россет. Бедная Амалья Ив<ановна> слушала и побагровела. Он ей сказал, что его брат будет вторым отцом бедных сирот и что их надобно ждать через день или два. Петр Карлович ужинал, ночевал и на другое утро уехал. Вечером Амалья Ив<ановна> очень плакала, а на другой день поднялась чистка, хотя все было всегда чисто, примеряла нам платья. Клема объявил, что он уйдет к Батисту, и его оттуда никто не вызовет. Амалья Ив<ановна> решила, что я и Ося должны встречать гостей.

Теперь я скажу, как состряпалась эта свадьба. Две или три роты артиллерийской батареи стояли в Миргороде, Соколах и других местах. Селенья были богаты и вместе были богаты незамужними дочерьми. Туда отправился безногий Арнольди. Арнольди до того хвастал своими воинскими доблестями, уверял, что он очень хорошей фамилии и имеет состояние. Но тут случилось, что Карл Астафьевич Гербель сидел в уголке очень тихо и скромно, но он сказал ему: ‘Где у тебя состояние и какой ты фамилии? Ты — рижский мещанин Арнольд, а прибавил ‘и’, как будто ты принадлежишь к итальянской знати, и взял чужой герб. А что касается до твоих воинских доблестей, то тебе одному оторвало ногу под Лейпцигом?’ Сконфуженный, он ретировался. А Гербели и Гоголи приехали в Россию с Лефортом и были люди образованные. Карл Астафьич женился на Марье Даниловне Кудашевой и был прекрасный муж и отец. Маменька ехала в Виску к Кудашевым, а на возвратном пути встретила полковника Арнольди на станции. Чем пленилась, для меня непонятно, только через три дня она вышла за него замуж. Кобле ее назвал злодейкой и рвал на себе волосы. Ланжерон тоже. Он его иначе не называл, как le diable boiteux {хромой черт.}.

На другой день утром началось ожидание, приготовлен был завтрак, но они подъехали к вечеру. Мы стали ужинать. На козлах сидел денщик, полупьяный. ‘Емельян! — закричал грубым голосом полковник,— скорей: отвори дверцу’. Он вышел. И как Ося увидел деревяжку, закричал, и его унесли. Потом вышла полковница с молодым мужем, не обратила внимания на меня и Амалью Ив<ановну> и спросила: ‘А где Клименька?’ — ‘Он у Батиста, маменька’. Они ужинали особо. Амалья Ив<ановна> вздыхала и почти ничего не ела, но Ося и я ели по обыкновению, а потом понесли Климе ужин. Мы туда сбегали и рассказали все. Клима прижался к Батисту и говорит: ‘Je veux aller chez Бабушка. Je ne veux, pas voir cet homme’. — ‘Oui, mon petit, vous irez chez votre Babouchka’ {Я хочу к бабушке. Я не хочу видеть этого человека.— Да, малыш, вы поедете к бабушке.}.

На другой день солнце обливало золотом наш милый хутор, создание дорогого отца. Море, как зеркало, покрылось бриллиантом. Издали видны были корабли и паруса, окаймленные белорозовым цветом. К 11-ти часам новобрачные вышли в залу, где был приготовлен кофий и чай доброй Амальей Ив<ановной>, на которую накинулся полковник, но маменька ее обласкала, потом спросила: ‘Где же Клименька?’ — ‘Маменька, у Батиста’.— ‘Однако соус выкипел, за это надобно наказывать, я упрямства не допускаю’. Потом пошел распоряжаться, как будто все его, и сказал, что хутор — только лишняя издержка и не покрывает расходов. Мое сердце вздрогнуло, я отправилась к Скачко, которому сообщила это известие. ‘Ах, он! Вот безногий черт!’ Все люди как-то оторопели, даже Приська смутилась, Яким и Гапка наградили его не совсем лестными словами. Об Аркаде и Клименьке не было спросу, но они были так малы, что не сознавали этого ужасного равнодушия. Все как-то не клеилось, и вдруг объявили, что мы едем к бабушке в Грамаклею.

Мы скрывали свою радость, простились с садом, с Батистом, со всею прислугой, которая нас очень любила, набрали на берегу моря раковин. Началась укладка не на шутку. Марийка и Гапка уложили белье и платье. Амалья Ив<ановна> велела заготовить провизию, а в бутылках холодный кофий и чай, котлеты, пирожки с мясом, яйца в крутушку положили в миску, которая накрывалась крышкой и служила тарелкой. В свои карманы она положила лакомства. Утром кучера впихивали в чемоданы подушки и постельное белье и одеяла. С нами отпустили Пожидора, который при сей оказии, конечно, был подпоясан красным кушаком. Марийку посадили на запятки и велели ей держаться за кисти. Перед отъездом не садились, как бывало в старину полагалось и полагается, а просто запросто нас с холодностью поцеловала полковница, от него мы отвернулись. В карете сидел уж Клименька, а возле стоял добрый Батист. До первой станции мы ехали на своих, а потом не помню, где ночевали, но знаю, что ели, веселились и были уверены, что навеки будем жить у бабушки. Когда мы подъехали к крыльцу, все выскочили. Амалья Ив<ановна> заплакала и бабушка тоже, нас обласкала и говорила: ‘Играйте, детки! Я вашего шума не боюсь’.

В Грамаклее дом был о 5 окон, выштукатуренный и желтого цвета, а крыша была железная, черная. Напротив дома была большая хата, которую тотчас приготовили для нас. Рядом с домом был флигель, в котором Карл Ив<анович> жил и выводил голубей. В самой глубине двора были конюшня и сарай. Там жил кучер Филипп и держал в конюшне козла: ‘Щобы черт не путал гривы лошадей’. По ту сторону дома был сарай, крытый, как и все строения, в старновку. Затем была кладовая.

Давно, еще когда Ришелье был в Одессе, он ездил в Крым, проехал через Грамаклею и видел, что бабушка сидела перед домом, a l’ombra dlia casa {в тени дома (ит.).}, как говорят итальянцы. Он ей сказал: ‘Катрин Евсевна, что вы не сажал сад?’ —‘Ах, батюшка Дюк, а где мне достать корней? Тут не найдешь и прута, чтоб сечь непослушных детей’.— ‘Я вам буду присылать’. Под осень приехал Батист и вдоль по Водяной посадил деревья, кусты ягод, даже малину, черемуху, кукурузу. Сад тогда уже был важный, а теперь, я думаю, разросся в настоящую рощу. Бабушка, как было сказано, купила десятину по 5 коп., а теперь, т. е. в 70 году, уже платили 40 руб. за десятину. Это имение принадлежит дочери Николая Ив<ановича>³², Катерине Ник<олаевне> Сталь-Гольштейн, и она там живет с мужем и детьми.

Дворня бабушки была немногочисленна: приказчик Роман, ключница Малашка, у которой указательный палец был точно как веретено, кухарка Солоха, девка Гашка, еще другая, кучер Филипп и мальчик Сидорка, который служил за столом, ходил в белых штанах и по праздникам носил зеленый сюртук, надевал тогда чоботы, служил как форейтор, когда бабушка ездила в церковь.

В полверсте от дома была станция, и смотритель был курчавый малый Измаил. Перед домом был палисадник, в котором росла заячья капуста, барская спесь и повилика. Он был окружен крупными кольями, из окон видны были только гладь и даль. В 40 верстах жила тетушка Екатерина Ив<ановна> Вороновская, ее муж Артемий Ефимович был сын священника из дворян. В Малороссии часто были священники из дворян и были лучшие помещики, а их крестьяне — лучшие работники. Д<окто>р Оболевской был сын священника из дворян, также и почтенный старец Павловский.

Бабушка сидела в своей комнате так, что могла видеть все четыре стороны своего маленького царства. Так как летом окна всегда были открыты, то она хлопала в ладоши, и являлась под окнами Малашка за приказанием. В 7 часов она уже пила кофий с Амальей Ив<ановной> и тетушкой Верой Ив<ановной>. Обедали в час: борщ или щи, жареная телятина, так отменная, как не водится в больших городах, и за сим вареники с ежевикой. В постные дни сладкое блюдо составляли шуляки, необыкновенно вкусное блюдо. После обеда она отдыхала, а в четыре часа подавали кофий и арбуз или дыню. Два раза в неделю открывали кладовую, и вся дворня пересыпала из сита в сито просо, горох и мак. Для нас это был праздничный день, мы объедались маком.

Иногда бабушка выезжала на поповских дрожках (поповские дрожки была линейка на две персоны с фартуком). Она меня брала с собой, я ехала без шляпки, пелерины: Амалья Ив<ановна> кричала: ‘Mein Gott, Sie bringt ein Sonnenblich!’ {Боже мой, у нее будет солнечный удар! (нем.).}. Когда было слишком жарко, я подползала под фартук. Длинный Роман в синем сюртуке ехал рядом на рыжей лошади и показывал на поля: ‘Вот тут, сударыня, гирка, а подале у меня 20 десятин под арнауткой, а вон баштаны, гарбузы вовсе плохи от засухи да и дыня мала’. И Роман мне давал маленькую вместо мячика.

Вечером за ужином был кулеш, галушки и манная каша, необыкновенно хорошо сваренная. Я подобной каши не ела нигде. Когда приезжали господа, то важные ужинали и ночевали, чиновники только ужинали, а на станции была чистая комната и постель. Роман говорил, что у Малашки большой запас дынь и гарбузов, она их опускала в Водяную. Водяная тем была замечательна, что так тихо катилась меж высокого тростника, что казалась неподвижной. Раз давно в ней утонул человек, и рассказывали, что он в полдень выплывал греться на солнце, а ночью, в лунную ночь, зазывал к себе запоздалых косарей и девок.

Тетушка Вера Ив<ановна> часто опаздывала к обеду и подвергалась насмешкам на столичное образование. Она воспитывалась в Москве у Цициановых. Амалья Ив<ановна>, как представительница западного образования, заступалась за это воспитание, но бабушка не обращала никакого внимания и говорила: ‘Ты скажи мне, Верка, на що Дмитрий учит бедную девку Варвару Бонгескул танцевать?’ Потом бабушка начинала пересчитывать своих сыновей: ‘Александр женат на Корсаковой. У них есть имение где-то под Петербургом, а они все ездят в чужие края и говорят, что там лучше, я их жду теперь. Николаша служит теперь в Воронеже, он мот и балагур. Митя служит в Ордынском кирасирском полку, в корпусе безносого Прозоровского, он только что женился на его племяннице княжне Волконской. Оно бы хорошо, но совсем бедная и воспитывалась в каком-то институте, и все, верно, по-французски. Катя замужем за Каховым³³ — славный человек, и живут они в Пондике, да несчастье с сыном: у него собачья старость. Я видела часто бедного Ваню. Он точно был похож на старую собаку, уши отвисли, он сидел на корточках и засыпал, сидя на плече у матери. И 7 лет томился и он, и она. Отец и бабушка заливались слезами, когда его видели. Нас посылали с Клемой два раза в неделю к нему, он грустно улыбался, когда мы резвились перед ним, он лакал молоко, как собака. Бывает у бедных детей атрофия, но болезни, подобной бедного Вани, я никогда не видала. ‘Господи, вем, яко отвергнишь, яко же ты велми,— говорил Иоанн Златоуст,— да будет воля твоя’,— говорила бедная мать этого страдальца.

Соседей у бабушки не было: ее звали Барандовы и Бредихины. ‘Що воны думают, щобы я к ним поехала. У них по 500 десятин, зато пьют колодезную воду’. К ней, хотя редко, <ездила> двоюродная сестра ее Елизавета Сергеевна Шклоревич, рожденная княжна Баратова. Она жила в 25 верстах от Грамаклеи, в Баратовке. Когда она приезжала, то Улька, бедовая девчонка, нам говорила: ‘Теперь играйте, можете шалить, сколько угодно. Елизавета Сергеевна приехала’. Старушки сидели в гостиной на диване, перед ними стояла на столе ключевая вода, варенье смоква и другие лакомства. ‘Представьте, Катерина Евсеевна, что я три года не видела сестры Анны Сергеевны’.— ‘Да на что вам к ней ездить? Она гордится, что она княгиня Кудашева, мы знаем, какие они князья. Кудашевы ездили на запятках у Цициановых (Кудашевы купили себе княжество, кудаш по-грузински значит отхожее место). Ее бублики и сырники хороши, у нее дом со столбами, а штукатурка обвалилась, в доме пыль, а у меня Гашка всякий день моет пол с мылом и солью, щоб не было блох и мокриц. А варенье у нее на меду, и она не стыдится им подносить. А сам старик сидит в зеленом бархатном халате с собольим воротником и в красных туфлях, точно как будто царь какой с того света. Я туда возила Сашу после смерти отца, бо там у них Катенька’. Данила Кудашев³⁴ был адъютантом Багратиона, дослужился до генеральского чина и был убит под Бородиным, а жена его на его памятнике написала: ‘Смерть разлучила и Бог соединит’. Она была дочь фельдмаршала Кутузова и два года спустя вышла замуж за Сорочинского, а дочь отвезла к дедам.

‘Кстати, Екатерина Евсеевна, я издержала 5 ф. сахару на ваше варенье. Так не забудьте купить 5 ф., когда пошлете Романа в город’.— ‘Попробуйте этого варенья с имбирем. Это очень хорошо для желудка, мне его прислала Марья Павловна Кулябка. Она мне сродни по Ворожейкиным’.— ‘А у меня просьба до вас, Катерина Евсеевна, отпустите Верочку и Сашу погостить у меня только на три дня’. Я при этих словах прыгнула как кошка и объявила свою радость Амалье Ив<ановне> в уверенности, что нас отпустят. Она завязала в узелок мои вещи, а Вера Ив<ановна> уложила свои в сундучок, привезенный еще из Москвы.

Карета Елизаветы Сергеевны была на высоких рессорах и качалась, как люлька. Когда мы уселись, началось маханье платками. У брода начались расспросы, нести ли нас на руках или переехать в карете. Ничипорка (Никифор форейтор, солдат Сабанеева) сказал, что опасности нет. Девке, которая сидела на запятках, велели крепче держаться за кисти, и карета пошла прыгать по крупным камням. Лизавета Сергеевна все время крестилась. Мы ехали крупной рысью по самой гладкой дороге. По обеим сторонам были высокие поля, освещенные солнцем. Мы остановились у церкви, звонили во все колокола, и навстречу нам вышел священник в ризе с эпитрахилью и с крестом. Церковь нас поразила своим великолепием, все образа в иконостасе были в золотых окладах, мы прикладывались и все следовали к дому. И дом поразил меня: он был вдвое больше грамаклеевского. За ужином Елизавета Сергеевна объявила нам, что на другой день мы поедем на именины к ее соседям Требинским. Именины в деревне — магические слова. И Пушкин писал:

Уже заря багряною рукою выводит за собою

Веселый праздник именин.

Кажется, что мой приятель Александр Сергеевич занял это выражение у Северного рыбака³⁵, который писал:

Уже заря багряною рукой

С покойных зеркальных вод

Выводит с солнцем за собою…

далее не помню. Для именин Лизавета Сергеевна облеклась в серое левантиновое платье, натянула белые лайковые перчатки, на голове у нее был чепец с огромным белым атласным бантом, и вся уборка напоминала колокольню. Тетушка Вера была в белом платье и крево, еще модный наряд, завила букли, на шейке черная бархотка, а коса на высокий гребень по-испански. Мне надели белое платье с нескончаемым количеством мелких складок, и розовый платок на шею, новые башмаки и сережки Дюка со змейкой мелких бриллиантов. Мы уселись так, что девка сидела в моих, ногах с корзиной абрикосов. В этом благословенном краю плоды растут на чистом воздухе.

До Требинских было 25 верст. Мы выехали рано, чтобы поспеть к обеду. Ничипорка стоял в ливрее на запятках. Мы отъехали 6 верст, и на самом маленьком косогоре карета опрокинулась, неизвестно как и зачем. И Селифан, когда опрокинул бричку Чичикова, сказал всего: ‘Вот и перекинулась’. Но Селифан был пьян, а наш кучер не был пьян. Поднялся крик. Кучер лежал без памяти, форейтор не смел покинуть запятки, Ничипорка стоял как вкопанный, к счастью, прохожие крестьяне нас вывели из затруднения. Прежде всего открыли дверцу и начали вытаскивать Лизавету Сергеевну, которая была высокого роста и уперлась ногами в противоположный угол кареты. Вера Ив<ановна> всей тяжестью лежала на мне, а я уткнулась в корзину абрикосов и преспокойно их уплетала вместо Требинских. Наконец кучер очнулся, подняли карету, и оконфуженный экипаж поплелся снова в Баратовку к великому удивлению выбежавшей дворни. Ели<завета> Сер<геевна> так и всплеснула руками, когда увидела на моем лбу шишки — то, что Пульхерия (Ив<ановна> называла гуглями. ‘Что скажет Катерина Евс<еевна>? Дали дитя на руки, а привезут ее изуродованную!’ и у нее, как у Пульхерии Ив<ановны>, были снадобья. Она приказала настругать ивняка и прикладывать изнанкой к больному месту. Меня страшно баловали, т. е. целый день закармливали лакомством. На другой день осталось только желтое пятно, а на третий день из предосторожности мы ехали шагом до брода. У брода Ничипорка всех нес на руках, кроме девки. Шагом мы подъехали к крыльцу в Грамаклее, и Улька закричала, что приехал дядя Александр и тетушка Марья Ив<ановна>, при них горничная, красивая Аннушка, которая говорила по-французски, и человек Никита. Елизавета Сергеевна только успела пообедать, и об несчастном приключении не было и слова. Она отправилась восвояси.

Приезд Александра Ив<ановича> был очень неудачен. За столом Марья Ив<ановна> говорила Никите: ‘Не правда ли, Никита, что церковь Петра лучше нашего Казанского собора?’ — ‘Как можно, сударыня! Десять Казанских поместятся в св. Петре’.— ‘Молчи, дурак, що ты брешешь? Да як же ты смеешь говорить, когда господа кушают?’ Напрасно Александр Ив<анович> хвалил кушанье и жареного поросенка. Это было самое утонченное блюдо в Грамаклее, и им потчевали императора Александра, в<еликого> к<нязя> Николая и вообще знатных людей. Недолго они погостили и поехали в Петербург. У Марьи Ив<ановны> был чудный голос, вроде голоса Зонтаг, она была хорошая музыкантша и особенно хорошо пела венецианские баркароллы ‘La Biondezza in gondoletti’ — их всего шесть. Она играла также на флажолете. Марья Ив<ановна> была замечательная личность³⁶: она не выносила крепостного права. В ее деревне Гарни Острожского уезда Псковской губернии было 1000 душ. Она любила жить прилично, не принадлежала к высшему обществу и не искала его, а любила заграничную жизнь. Всякий год она созывала крестьян и спрашивала их, могут ли они ей дать чистыми 25 000 рублей. Они всегда доставляли ей эту сумму вперед за весь год. Она им говорила: ‘Перед смертью я вас отпущу на волю’.— ‘Живи, живи, матушка, нам у тебя и без воли хорошо’. С 1000 душ 25 000 асс. кажется, очень умеренное требование. Она скончалась в своем имении Гарни 95 лет и имела удовольствие видеть, что ее желание исполнилось. А крестьяне продолжали ей платить вышесказанную сумму. Император Николай Пав<лович>, проезжая мимо Гарней, любовался домом, который на пригорке и окружен садом. Красоты природы никогда не ускользали от его внимания. Человек любит природу.

Перед захождением солнца ласточки то поднимались, то опускались так низко, что крылышками поднимали пыль и оглашали воздух веселыми звуками. Они как будто резвились перед ночным отдыхом и потом укрывались в свои гнезда под крышей. Потом прилетал журавль на крышу сарая, поднимал одну красную лапку и трещал своим красным носиком, зазывая самку и птенцов. Дети говорили: ‘Журавли богу молятся. Бабушка, пора ужинать’. Перекрестившись набожно, она садилась, а возле нее Карл Ив<анович> в белом галстухе, темно-зеленом жилете, таких же панталонах и в ботфортах, а мы вокруг нее с Амальей Ив<ановной> и Вера Ив<ановна>. После ужина приходил Роман со станции и передавал ассигнации бабушке. Она их клала в мешок, который висел над ее кроватью, а медь Роман складывал в сундук в серебряную копилку. После этого она играла в дурачки с Карлом Ив<ановичем>, конечно, не за деньги, и очень сердилась, когда он выигрывал.

Самое замечательное в Грамаклее была ничем не возмутимая тишина, когда на деревне умолкал лай собак и сизый легкий дым бурьяна поднимался с земли. Крестьяне вечеряли галушками и пшенной кашей или мамалыгой. Синий бархатный воздух, казалось, пробирался в растворенное окно, его как будто возможно было осязать. Звезды с небесной высоты задумчиво смотрели на заснувшую природу. Бурьяном топят для кухни, а для топки хат делают кизяк. Паллас говорит, что бурьян состоит из пахучих трав³⁷: artemisia vulgaris — полынь, Cichorium — цикорий, verbascum nigrum {коровяк}, dipsacus sylvestris {ворсянка лесная}, daucus mauritanicus — морковь, conium maculatum — болиголов, achillea nobilis — тысячелистник, мать-мачеха, althea, leonurus cardiaca, lavatera thuringiaca, eringeron, camphora, Carduus {алтей, пустырник сердечный, хатьма тюрингенская, мелколепестник, камфора, чертополох (лат.).}, ослы любят этот куст. Трава в степях выше человеческого роста и вся испещрена подснежниками и гиацинтами — это только весной, но производит удивительное впечатление.

Гоголь провел три недели у нас в Калуге, в загородном доме губернатора, восхищался видом на Ячейку и великолепным бором за Ячейкой, я с ним была в загородной даче архиерея и заметила, что он записывал виды в своей красной книжечке. Он тут прочел Палласа³⁸, от которого был в восторге. Я его прочла в ‘Murbridge Wallace’ в английском переводе. Вообще англичане с давних пор писали об России. Я там же прочла записки адмирала Каприола и очень любопытную книжку голландца Ван-Брандт-Идена,³⁹ которого Петр Великий послал в Китай. Вся Сибирь тогда была совершенно языческая.

У бабушки была еще дочь, которая жила в Пондике у Вороновских, но когда умерла Екатерина Ив<ановна>, она возвратилась в Грамаклею. Она не была хороша, но стройна и грациозна и была необыкновенно кроткая. Раз утром пришли сказать бабушке, что флота капитан приехал на станцию, что бричка сломалась, и он просит позволения ее починить на станции, а вместе желает ей представиться. Бабушка велела его позвать к обеду. Вошел плотный среднего роста господин, очень смуглый, с большими черными глазами и курчавыми черными волосами с проседью. Он расшаркался, подошел к руке бабушки и сказал: ‘Имею честь представиться — отставной флота капитан Вантос Иванович Драгневич. Еду в Херсон по собственной надобности’. Вантос Ив<анович> ел с большим аппетитом и все хвалил. После обеда бабушка пошла в свою комнату и поручила Дунюшке показать гостю сад. Вечером он ужинал и отправился ночевать на станцию. Со станции пришли сказать, что бричка еще в поломке, и где ему обедать? Гостеприимная бабушка сказала: ‘Надоть человеку и покушать’. И он пришел к обеду. После обеда Сидорка принес ему гитару на голубой ленте, и он пел: ‘Тише, ласточка болтлива’ и еще ‘Ах, Саша, как не стыдно сердце чужое взять и не отдать’. И в это время он посматривал на Дунюшку. Вечером она вместе с ним гуляла, а после ужина он сделал предложение. ‘Що ты, с ума спятил, что ли? У меня все дочери за людьми известными, дворяне, а ты що? Да я отродясь не слыхала такого имени: Вантос Ив<анович>, да еще Драгневич!’ Бедный Вантос так смутился таким ответом, что не нашелся, чтобы ей сказать, что он из славных сербских князей и дворян. Екатерина их всех произвела в дворяне: Миленко-Стойковича, Стерича, Нерича, Штерича, Георгиевича и Драгневича. Утром хватились Дунюшки. Измаил пришел сказать, что она села в бричку Драгневича с его гитарой и поехала в Херсон. Бабушка всплеснула руками и при мне сказала Вере Ив<ановне>: ‘До какого сраму я дожила на старости, чтоб моя дочка с чужим мужчиной убигла!’ По приезде в Херсон они обвенчались под благословением Дубницкого, он об этом написал, также Дунюшка, но от бабушки не было ответа. Дунюшку это так огорчило, что она заболела и умерла. Вантос перестал играть на гитаре, поставил ей памятник — разбитую вазу на пьедестале, проводил целый день у праха нежно любимой жены, набожный, как все моряки, всякий день бывал у обедни и вечерни, служил панихиды. Он лишился сна и чувствовал, что скоро с ней соединится. В последний день он принес гитару и так грустно запел вечную память, что соседи кладбища сбежались, но нашли только его труп. Дубницкий продал его походную бричку и гитару и похоронил его возле нее. Он написал об этом в Грамаклею. Бабушку это известие повергло в страшное состояние, и она целыми ночами молилась по усопшим. Это мне сообщила Вера Ив<ановна>. Она вышла замуж за полковника Мазараки и по смерти Елизаветы Сергеевны получила Баратовку. Когда Н. И. Лорер возвратился в Грамаклею, он жил во флигеле и женился на бедной девушке⁴⁰, которая жила у Мазаракиных. Мазараки был моряк и взял к себе сироту товарища (фамилии я не помню). От этого брака была единственная дочь Катерина, которую имп<ератрица> Александра Федоровна поместила в Киевский институт. Катенька после смерти дяди Дмитрия Ив<ановича> жила с Варварой Петровной у графа Дмитрия Ерофеича Сакена⁴¹, они очень полюбили ее и выдали замуж за Сталь-Гольштейна, его адъютанта.

Бабушка боялась приезда Варвары Григорьевны, но ее кротость и смирение победили ее предубеждение. Обе были очень набожны, что не было по вкусу Николаю Ив<ановичу>. Он мне говорил: ‘Все читают акафисты, каноны и жития святых’. Николай Ив<анович> воспитывался у Василья Васильевича Капниста в Обуховке⁴². Наставником его детей был почтенный гернгутер, т. е. протестант, не придерживавшийся никаких формул, а просто христианин. Он имел сильное влияние на убеждения Николая Ив<ановича> и не чувствовал потребности иных святых и не верил в чудеса, кроме повествуемых евангелием. Совсем иначе смотрел на эти важные предметы Дмитрий Ив<анович>. У него в детстве была падучая болезнь, и он получил совершенное излечение у Ахтырской божьей матери, куда возила его бабушка. Как ни затруднительны были путешествия, но она через два-три года ездила в Ахтырку. Обыкновенно она нас с собой возила к Андрею Первозванному. Образ был самый уродливый. Святой был похож на казака, всклоченные черные волосы, злые черные глаза, длинные усы, в красном жупане, он держал какое-то оружие в руках, похожее на алебарду наших старых будочников. Но бабушку это не смущало. Кто знает, после смерти дедушки она верно ездила там молиться и получала успокоение и утешение. Его похоронили возле церкви и, вероятно, и ее похоронили возле.

Мы недолго оставались у бабушки, полковник и полковница приехали за нами. У них был крупный разговор с Дмитрием Ив<ановичем>. До нас долетали слова: ‘Продать хутор Ланжерону за 40000, а дом на Дерибасовской за 20000’. Нас они отправили в Златополь, а они были в Одессе и Херсоне, а приехавши в Златополь, мы уже нашли <их> там. Недаром бабушка говорила при нас: ‘Надя была замужем за Осип Ив<ановичем> Россет, хороший был человек и Дюка правая рука. Он оставил хоть не много денег, но довольно, чтобы им жить безбедно’. Николай Ив<анович> мне рассказывал, что папенька привез с собой деньги из Конст<антинополя>. Однажды герцог его просил составить компанию для ускорения торговли. Отец просил Лоде и Сикара⁴³. Они нагрузили корабли пшеницею, и эти корабли должны после привезти колониальные товары. Ришелье призвал отца и сказал: ‘Mon cher chevalier, je regrette beaucoup de vous avoir engage faire cette spculation. Cet insatiable Napolon a mise embargo sur vos vaisseaux, c’est avec un’coup d’Etat vous pouvez retourner votre capital’.— ‘Mon cher Duc, j’invite Lode et Sicar de me joindre, ils sont plus pauvres que moi, il faut que nous supportions cette perte en commun’. Le Duc lui dit en l’embrassant: ‘Ah, je savais bien a qui je me confiais’ {Мой милый шевалье, я очень сожалею, что втянул вас тоже в эту спекуляцию. Этот ненасытный Наполеон наложил эмбарго на ваши корабли, только при государственном перевороте вы сможете вернуть ваш капитал.— Дорогой Дюк, я пригласил Лоде и Сикара присоединиться ко мне, они беднее меня, мы должны понести убытки сообща. Герцог, обнимая его, сказал: ‘Я знал, кому доверял’.}. Но потом они удачно употребили свои капиталы, и отец мой поместил 300000 в Херсонский приказ общественного призрения сирот.

Златополь — жидовское гнездо и утопает в черной грязи. Дом был деревянный, большой, или, вернее, длинный и примыкал к саду, в котором были жидкие деревья, крапивой заросли дорожки, и ходить там не было возможности. Мне взяли учителя музыки, он так вышел скверен, что принуждены были его отблагодарить. Маменька зашивала или шила что-то, уронила клубок и сказала Карленьке: ‘Подними клубок’. Он подполз под стол, долго не мог его найти, а полковник его ударил в голову деревяжкой. Он, бедняжка, расплакался, и Амалья Ив<ановна> его увела. Мы переглянулись, полковница покраснела и покачала головой. Первые враждебные действия. За обедом бывали всегда офицеры, кто-то просыпал соль, полковница сказала: ‘Будет несчастье’. В эту минуту Ося подавился костью гуся и посинел. Адъютант Гамалея сидел рядом, у него были длинные пальцы, он проткнул горло и кровь хлынула ручьем. ‘Мерзавец, есть не умеет!’. Мы, я и Клема, сказали: ‘Нам кроме костей ничего порядочного не дают’.— ‘Все ложь!’ — вскрикнул этот злодей. Но он иногда любил похвастать своим чадолюбием: поехал в Миргород и привез оттуда мне очень странные козловые башмаки, а братьям из мела или извести фрукты, такую дрянь, что они все покидали. Но к несчастью, он привез толстую книгу, называемую Энциклопедией. По его мнению, она заменяла все возможные знания. Нас никто не учил по-русски, и энциклопедия осталась мертвой буквой.

Мы недолго оставались в этой трущобе. Пришло приказание выступать в поход. Батарею собрали посреди площади против собора, служили молебен. Арнольди ехал верхом, а за ним вестовой вез деревяжку как трофей. Златополь принадлежит г-же Высоцкой, одной из племянниц князя Потемкина⁴⁴. Их было четверо: гр. Браницкая, которой принадлежала Белая Церковь, Юсупова, у которой было 40000 душ крепостных, его любимая княгиня Долгорукая и Высоцкая.

За этим следует

Журнал походу Надежды Ивановны Арнольди⁴⁵.

1 февраля я оставила Грамаклею, милые места. С горестным чувством рассталась я с матушкой и милою сестрой. 18 верст переход, который мы должны были сделать, я не переставала об них думать. Приехали в деревню Ремонтаровку, где приготовлена была для нас квартира в господском доме, но хозяев не было дома. Они нарочно для этого случая уехали в гости. Дом их очень скучный и грустный, особенно картины и прочее все такое чистенькое, но удивило меня то, что я нашла там довольно изрядный флигель. Впрочем, квартира сия была для нас очень удобна, мы нашли обед готов, вдруг собрались офицеры, постели наши были готовы, и так как мы поздно обедали, не хотели ужинать, пили чай и легли, спокойным сном уснули.

На другой день утром рано, 2 февраля, вставши, по обыкновению напились горячего, трубы прогремели, означающие сбор. Рота проиграла зорю, мы отправились в путь шагом в м<естечко> Баландино, переход был весьма мал, только 12 верст. Тут мы должны были дневать и ночевать. Квартира наша, хоть не так хороша, однакож довольно выгодна. Три комнаты очень чистых. Мы здесь только не нашли полковника Лошкарева, ибо он нам со своим полком предшествовал, а сегодня поутру я очень рада была слышать благовест к обедне, церковь же от нас в нескольких шагах, и я ходила к обедне. Удивило меня сначала, что не нашла там ни одной души, кроме двух нищих. Священник служил и два дьячка пели, я узнала, что не большой был праздник св. Симеона и Анны, по той причине и был молебен, что это торжество в<еликой> к<нягини> Анны Павловны. Теперь только 9 часов вечера, но вокруг легли все спать, ибо завтра рано надо выехать.

Оставивши местечко Баландино, выехали мы прежде роты, ехали мы лесом по прекрасной дороге, но видя, что рота нас не обгоняла, спросили у проходящих, куда мы едем. К великой досаде узнали, что мы взяли совсем противоположную дорогу, должны были воротиться. Доехавши до настоящей нашей дороги, увидели, что рота уже здесь прошла, ибо дорога была очень испорчена, и мы принуждены были ехать по сей несносной дороге 20 верст лесом. Я удивлялась пространству сего леса и воображала приятности лета и зимы. Тут мы видели в самом лесу поселенную деревню, принадлежащую, кажется, Давыдовым (не Каменка ли это, где Пушкин писал стихи Адели?)⁴⁶. Церковь тоже есть, местоположение совершенно картинное, между горами и лесом построены избы, а внизу, без сомнения, должна быть река. Приехали мы, наконец, в деревню Александрову, нашли роту давно пришедшую, и как переход был большой, легли отдыхать, потом обедали и легли спать. Квартиру мы заняли у одного польского господина, который сам живет в Киеве, а здесь только эконом. Тут я вспомнила, что 4 февраля — тот самый счастливый для меня день (а для нас самый злополучный), в который я в первый раз встретила Ивана Карловича год тому назад. Мне живо представилось все это прошедшее время. Могла ли я тогда думать, что через год я буду с ним в походе? На другой день дорога была прекрасная, переход очень был мал — 17 верст. Мы приехали довольно скоро в деревню, называемую Любомировка. Тут подъехали мы к довольно изрядному домику, где я полагала найтить эконома, но мы на крыльце были встречены самим хозяином, мужчина польской фигуры. Пришедши в дом, нас встретила хозяйка. Они оба старались нас весьма угощивать, но их присутствие нас женировало {стесняло (от фр. gner — стеснять).}. Домик их дурно расположен, их квартира отделяла нас от детей. Хозяйка очень разговорчива, рассказывала об своих соседях и сказала, что старая моя знакомая, г-жа Поджио⁴⁷, живет от них в 8 верстах. Я было хотела к ним ехать, но раздумала и день дневки провела довольно приятно. На другой день мы располагались собираться в путь, как вдруг наш добрый Фридрих извещает нас, что кучер, наш собственный Тимошка, ночью бежал. Эта весть меня не столько потревожила, сколько удивила, ибо сей человек жил у нас с 8-ми летнего возраста до двадцати, был человек смирный, трезвый и потому никогда не был наказан. Я долго не хотела верить, но удостоверилась потому, что платье и белье было им взято. Однакож мы имели много лишних людей, тотчас его место занял другой и не помешало нам отправиться в путь. Тут я вспомнила, что он куплен нами от г-жи Поджио, имеет там родных, решилась послать юнкера Поццо с моим письмом, где просить (под влиянием безногого черта) на случай, он явится к ней, послать его под караулом в суд для препровождения его к нам (к счастью, это желанье исполнять не удавалось, кто от них ни бежал).

Здесь мы уже оставили границу Киевской губернии и въехали в Херсонскую, что было приметно: избы гораздо лучше выстроены, хлеба у мужиков изобильнее, народ гораздо смирнее и покорнее. Мы приехали в селение, называемое Стацовка, где я была раз тому десять лет, но при всем том узнала дом, где жили Чепелевские, здесь не нашли мы ни хозяйского, ни экономического дому, а остановились в мужицких избах, из которых одна была довольно чиста и велика, а другая, где были дети, немного сыра, но мы нашли средство помочь этой беде. Обили стены коврами и спокойно провели ночь, а на другой день отправились в путь в местечко, называемое Андрусовка (не тут ли был заключен Андрусовский мир⁴⁸?) Тут я узнала весьма приятную для меня весть, что деревня сестры моей Лизаньки в 12-ти верстах отсель, хотела ей дать знать, но заседатель, который был здесь для препровождения нашей роты, сказал мне, что уже послал по просьбе сестры, которая знала, что мы должны здесь проходить. Я с нетерпением ее ожидала, она в скором времени с мужем приехала. Не нужно, я думаю, изъявлять радость, не видавшись три года, в которые случилась со мной такая важная перемена (такая гадкая). Мы ночевали здесь, по обыкновению имели только дневку и уже делали с сестрой планы, как бы нам проследовать, чтобы до Кременчуга нам не разлучаться. Между <тем> квартирмейстер нам, возвратясь, сказал, что мы здесь приостанемся по причине невозможности переправлять через Днепр, и что следующая нам квартира занята еще Финляндским полком. Я очень была обрадована сему, мы здесь с сестрой очень приятно проводили время. Поблизости сего селения живет помещик Касьянов, который знаком хорошо с сестрой и по причине сего знакомства всякий день обсылает нас разными продуктами, которых мы не можем здесь достать купить, и как он живет в весьма малом расстоянии, то мы все вздумали ехать к нему, хотя он — человек неженатый. Я удивилась порядку и чистоте, которые мы нашли у него в доме. Дом довольно большой и прекрасно выстроен и меблирован, а местоположение удивительное. Мы нашли приготовленный десерт, тоже подавали кофий, тут приехала золовка сестры моей Кочергина, мы остались немного, и все поехали домой, а сестра оставалась со мной, мы играли в бостон.

На другой день муж мой получил известие, что мы должны здесь оставаться по причине опасной переправы и что Лифляндский полк также останется и занял все деревни впереди нас. Муж мой, видя по всем обстоятельствам, что мы должны будем остаться здесь дней 7 или более, квартира наша не так была выгодна, чтобы прожить без тягости, вздумал переехать к вышесказанному помещику. Может быть, мы и не решились бы на это, если бы, бывши у нас утром, не предложил это сам. Пользуясь его предложением, поспешили переехать в его дом. Казалось, он был нам очень рад, угащивал нас самым лучшим образом, стол, чай, все было у нас общее с хозяином, после обеда прекрасный десерт, время проводили приятно. В Касьянове мы убивали время более за бостоном, всякий вечер играли: сестра, хозяин дома и капитан Паскевич (брат фельдмаршала), мы нашли у него библиотеку и читали книги, играли в биллиард, и так время у нас проходило незаметным образом при всем том, что жили 15 дней, и, наконец, 18 февраля получили известие, что Днепр очистился и Лифляндский полк тронулся вперед, и мы на другой день выступили. С чувством благодарности простились мы с добрым нашим хозяином, но сестра провожала нас далее. Мы въехали на ночлег в селение, называемое Табурица, однакож прежде должны были проходить через местечко Крылову сей городок мне очень понравился, местоположение прекрасное, сестра, которая сидела со мной в карете, показывала мне дом, в котором останавливался в<еликий> к<нязь> Николай Пав<лович> (он был у нас на хуторе, ему поставили стул на пригорке, он в подзорную трубу любовался морем и кораблями: не пришла ли ему тогда мысль укрепить Севастополь, я знаю, что он там был). Дом выстроен довольно велик, наконец, мы прибыли в местечко Табурица. Квартира наша была в двух мужицких избах, но довольно велика и чиста, мы там обедали и ночевали. Ночью мы услышали, что погода переменилась, сделался сильный ветер, и брат мужа Павел Карлович (Павел Кар<лович> был прекрасный человек, он был сильно ранен в голову сабельным ударом, и над глазом был большой шрам) известил нас, что ветер напрягает, и он велел фельдъегерю переправляться и что несколько эскадронов ожидают на берегу благоприятной погоды, и так мы подвинулись еще ближе к Днепру в Белоц<ерковку>, деревню тетки княгини Кудашевой, остановились в ее доме, где люди ее нас ожидали, имея от тетушки давно приказание все приготовить к нашему приезду. Мы тут имели хороший ужин, и как мы находились уже от Днепра в 7-ми верстах, то к вечеру Иван Кар<лович> сам ездил посмотреть переправу. Переночевавши в Белоцерковке, я получила, не зная как быть, пристяжные к переправе, пустились спешным маршем к берегу. Тут уж должны были проститься с милой сестрой, и мы в одно время выехали со двора, только в разные стороны. Приехавши в Крюков прямо на берег Днепра, где уже Иван Кар<лович> нас ожидал, паром и шлюпки, все было готово, мы немедленно вышли с карет с детьми. Экипажи наши и большая часть людей были поставлены на большой паром и отчалили уже от берегу. А я с детьми и Амальей Ив<ановной> сели в шлюпку. С нами была только Марийка и Наташка, добрый наш Фридрих и унтер-офицер Андрианов, а попутчики наши были какие-то два офицера и солдаты, похожие на инвалидов, и я заметила, что они все были пьяные, и как только мы тронулись, поднялся ветер и вместо сияющего солнца небо покрылось черными облаками. Потом начал накрапать дождик, все это меня устрашало, и чем далее мы плыли, тем более поднималась погода, и как только что мы пристали к берегу и наконец к мосту, по которому должны были иттить с полверсты до берега, вдруг начался дождь с ветром, снегом или градом, так что едва мы могли держаться на ногах, я удивлялась детям, что на них это не делало никакого влияния, они еще бежали и смеялись, кроме один Карленька плакал, и то, я думаю, что в шлюпке, на руках у Марийки уснул и потом просыпается и видит себя на ветру и дождю. Приставши на берег, я так устала, что в силу могла дышать, просила провести нас куда-нибудь в дом, где бы могли отдохнуть. Тут брат Павел Кар<лович> попался нам навстречу, он проводил нас к береговому, мы вошли в маленькую комнату, где сидела одна старушка и торговала у купца русского нитки и прочие товары, и я полагала, что это ее жилище. Здесь во всем видна была бедность, и я просила у нее позволения отдохнуть в ее доме, что она охотно позволила. Я увидела маленьких детей и спросила, чьи они. Она мне сказала’ что это внуки от дочери, которая была замужем за князем Ратеевым, он здесь береговым приставом и живет здесь, но теперь поехали в лавки. Между тем я вижу, что сам князь с женой и дочерью входят в комнату. Я увидела в нем тотчас обыкновенную грузинскую физиономию доброго и простого человека. Она казалась очень занята своим княжеством. Погода вдруг переменилась, небо очистилось, блеснуло солнце, и я просила Павла Кар<ловича>, чтобы он нашел нам двое дрожек и отвез бы нас в назначенную квартиру, что было вскоре исполнено, и хотя князь был так учтив, что предлагал нам завтрак, но я не согласилась. И так как мы не могли все поместиться на двух дрожках, то я прежде поехала с Сашей, а на других Павел Кар<лович> с Клименькой и Марийка с Карленькой. Приехали на квартиру русского купца. Квартира хотя изрядная, но, по несчастью, хозяин был вдов, не было женщины, только один мальчик вертелся, кровати не было, где бы отдохнуть. Приехала Амалья Ив<ановна> с детьми, с Наташкою и Гришкою. Павел Кар<лович> с Фридрихом остались на берегу с намерением переехать на ту сторону, между тем поднялся опять страшный ветер, а мы здесь остались без провизии, без денег. Дети просили есть, ибо уже был час, я не знала, что делать. Подумавши, я заняла в хозяина денег, послала Гришку купить нам хлеба, кренделей, просила хозяина поставить самовар, дать нам чаю и сахару. Он так был добр, что все нам доставил. Между тем является наш Фридрих и говорит, что они с братом по причине сильного ветра не могли переправиться на ту сторону. Я очень была рада, что имею хотя одного человека, послала его тотчас в трактир заготовить нам обед. Он нам приносит 7 блюд очень вкусно приготовленные, и каждого блюда было на две персоны и стало на пять рублей.

Я не чаяла в этот день видеть Ив<ана> Кар<ловича>, но вдруг слышу в сенях стук, и он входит в комнату, я велела подать чаю, потом он поужинал и мы легли спать. На другой день я удивилась скорой перемене погоды, ветер совсем утих, солнце сияло во всем пространстве. Нам дали знать, что рота наша давно уже переправилась, и Иван Карлович уехал к берегу, а я с Амалией Ива<новной> отправилась в лавки, чтобы купить разную провизию к дороге. Я нашла большую разницу в цене с прочими городами: сахар, кофий, дорогие только апельсины.

Утром Иван Кар<лович> оделся, чтобы с артиллеристами явиться к генералу Богуславскому, о котором я прежде слыхала. Офицеры собрались, после обеда я встретила нашего хозяина Касиянова, он мне сказал: ‘Вечером придет посидеть с нами’ г после мы поехали к старой моей знакомой Варваре Ив<ановне> Грубе, но потом я заехала к Драгневичевой, но видела, что ставни у ней закрыты, и нам сказали, что она поехала в деревню к Раздориной. Мы вернулись домой, Касиянов посидел с нами, а я потом письма заготовляла к завтрему, и тем кончился день.

На другой день утром уложились совсем. Иван Кар<лович> поехал, чтоб провести роту во всем параде через город и между тем показать ее Богуславскому, который желал очень ее видеть. Я узнала, что смотр будет на площади перед собором, только мы в двух экипажах (я с Сашей, а Амалья Ив<ановна> с детьми) в большой карете поехали и остановились возле церкви — я видела, что служат обедню, пошла в церковь, удивилась, что церковь так велика, прекрасно выстроена, а иконостас так стар и беден, и живописи так мало, стены в нем, людей тоже было мало, только были те, которые говеют. Увидевши, что рота приближается, я села в карету. Время было бесподобное, истинная весна. Тут начали приезжать в каретах, колясках и теснились на эту площадь. Потом прибыл Богуславский верхом. Рота начала проходить тихим шагом, потом скорым маршем вокруг площади. Зрителей было очень много, около моего дормеза много всяких дам, я узнала только одну Гельфрейнову, из мужчин только подошел ко мне Толстой, которого я испугалась и, верно, не узнала бы, если бы Пожидор мне не сказал: ‘Несчастный в нищете, одет точно нищий’. Мне жаль его жену и детей. Потом я видела, что рота пошла уж в улицу по надлежащей нам дороге. Проехавши нашу квартиру, последние экипажи выехали, Богуславский провожал роту за шлагбаум и там простился с Ив<аном> Кар<ловичем>, изъявлял свою благодарность за сделанную ему честь сладким поцелуем и жатием руки, сделал мне низкий поклон и уехал. Иван Кар<лович> отпустил некоторых офицеров в город, сам подъехал к ближайшему трактиру, велел дать солдатам по рюмке, сам выпил стакан, и мы пустились далее.

23 февраля. Вышли мы из Кременчуга, шли по прекрасной прямой дороге, где по обеим сторонам виднелись беспрестанно деревни, везде церкви. Сделавши 20 верст, пришли в местечко, называемое Омельянов. Оно пребольшое, три церкви, так как его считали казенным, то я полагала, что мы остановимся у какого-нибудь попа или богатого мужика — напротив, нас подвезли к господскому нарядному дому. Вошедши, я увидела и диваны и картины, но никто из хозяев не показывался, кроме двух женщин, которые нам сказали, что их господин — отставной майор, старик, вдов и без детей, но что они все уехали в Кременчуг. По обыкновению обедали. Я полагала, что здесь будет дневка, однако на другой день мы должны были выехать. Отъехавши две версты, мы должны были сделать маленькую переправу через реку Псел на двух паромах, наши экипажи переправились, и мы, не дождавшись, поехали в назначенную нам квартиру Пески, стоящую на почтовой Полтавской дороге, поэтому мы смело ехали без провожатого, никого не спрашивая, надеясь на почтовую дорогу. Ехавши, я увидела по левой стороне большое селение: на пребольшой горе была церковь, а внизу большой дом каменный, в два этажа, крыша, выкрашенная зеленым цветом. Я прежде полагала, что это Демидовка, в которой я была 12 лет тому назад, но потом хорошенько рассмотрела и узнала, что это Манжель, деревня Николая Васильевича Капниста. Я тут представила себе живо то время, когда я здесь была почти ребенком, и все припоминала, как сидела в лесу, как бегала по горе, все это припоминала с великой приятностью — а между тем все ехали далее и, наконец, уже потеряли из виду сии прелестные места. Я спросила, где село Пески, нам ответили, что давно оставили за собой, и русский мужик нам сказал, что Пески разделяются от Манжели одной рекой. Принуждены были воротиться, отъехавши назад верст 6-ть, увидели в стороне дорогу, которая привела нас в Пески. Здесь мы имели дневку. На другой день, это было воскресение 25 числа, и я ходила к обедне. Оставивши Кременчуг, я не переставала искать средства поехать к Петру Васильевичу Капнисту, наконец хотела ему писать, но и это не знала, каким образом сделать, как случай доставил мне это удовольствие. Куплено было сено, и мужик просил очень дорого. Иван Кар<лович> велел призвать мужика, чтобы с ним поторговаться, спрашивал, чей он. Он говорит, что с Манжели Капниста и что сено господское, я сказала, что мне нужно отправить письмо Петру Ва<сильевичу>, он мне отвечал: ‘Извольте написать, я отправлю с нарочным’. Я весьма была рада и дала ему письмо.

На другой день вышли далее, день был настоящий весенний, мы проехали здесь одну прекрасную деревню, где выстроен дом, и весь двор очень хорошо, потом проехали деревню Хорошки, принадлежащую знакомому нашему Маслову, а другая половина — Сушковой. Приближаясь к назначенной для нас деревне Буняковке, мне сказали в Песках, что она принадлежит одной девице Остроградской и что там очень большой дом, то я и рассчитывала, что мы будем у ней квартировать. Нас везли прямо к ней на двор, однако к какому-то старому флигелю, где Иван Карлович нас ожидал и встретил нас тем, что сия целомудренная девица не хотела нас впустить, но Ив<ан> Кар<лович> велел насильно отпереть вороты и занял этот флигель. Она сказалась больной. Мы очень хорошо тут пообедали и ночевали и сидели все на дворе, пользуясь бесподобным временем. Церковь у нас была в виду в нескольких шагах, я решила идти к вечерне, но узнала, что в ней никогда не служат, что доказывает хорошую хозяйку, да и видно, что хозяйка очень приветлива.

27 числа пошли мы к Решетиловке, время казалось всякий день лучше, но грязь все была более, так что совершенно ехали самым тихим шагом. Но не доезжая Решетиловки, квартирмейстер нас встретил тем, что не ехать туда по причине сильной воды, и потому мы должны поворотить на селение, называемое Чернега. Я только жалела, что не видела того места, которое славится выделыванием смушек наподобие крымских. Не доезжая до Чернеги, мне говорят, что прекрасная наша канареечка вылетела из клетки и летает по степи, все наши люди побежали за ней, но она долго нас мучила, летая с места на место. Я уже была в отчаянии, тем более, что Ивана Кар<ловича> это бы огорчило, он всегда ею любовался, но наш добрый кузнец Абдулла ее поймал. Все люди из Адамов-ки, которые так усердны, что раб всегда готов служить.

Здесь мы имели квартиру у мужика очень богатого. На другой день рано утром велела подать кофий, который нам принесла Татьяна. На вопрос, зачем не Пелагея, которая всегда одна варила, нам сказали, что она больна. Я тотчас догадалась, что время пришло ей родить, ее отвели в другую избу. Я не знала, что мне начать делать, ибо мы были совсем готовы выехать. Перед нами был переход в 20-ти верстах, я же знала, что там будет дневка. Но Татьяна приходит и говорит, что она уже родила девочку, очень скоро и благополучно. Я удивлялась, как бог милостив, что он, видно, покровительствует этих мерзких, но при том несчастных тварей. Я после начала хлопотать, как бы избавиться ее ребенка, но все сделать скоро, ибо рота ушла. Экипажи все мы отправили, оставя только дормез и коляску. Мне сказали, что есть молодая женщина, которая согласится ее взять. Ее привела старуха мать, обе тотчас согласились, она просила 200 р., чтобы дала на бедность, и я дала 135 р., а Пелагею хорошо управили, положили в коляску, и мы поехали. Иван Кар<лович> мой (все знают, что он ваш) был верхом впереди на полверсты от нас, мы выехали опять на большую почтовую дорогу. Не доезжая до места, мы обогнали все наши экипажи, так тихо они ехали, как вдруг Абдулка говорит мне, что на косогоре опрокинута была карета. К счастью, дети не ушиблись, только испугались, но карету очень испортили, т. е. кузов на одну сторону раскололо. Натурально я ужасно испугалась и досадовала, конечно, более на кучера и на Ив<ана> Кар<ловича> за то, что, не знавши кучера, поверил ему экипаж с детьми.

Приехавши в селение Супруновка, Иван Кар<лович> встретил меня тем, что какое несчастие, тут я с ним немного поспорила, мне так было больно и досадно, что я весь вечер проплакала. Бедная Амалья Ив<ановна> ушибла себе руку, а более, я думаю, испугалась, легла в постель, я велела натереть ее водкой с мылом, и она уснула. Здесь мы имели дневку, я рада была за Амалью Ив<ановну>. Карету починил кузнец кое-как, а я скроила темного ситцу коптырь {Мешок для защиты от комаров.}. Квартира наша была очень нехороша, даром что у малороссийского помещика. Иван Кар<лович> почти насильно отвел нам две комнаты. Я никогда не думала, что малороссияне так негостеприимны, грубы, скупы как помещики и, одним словом сказать, гораздо хуже поляков. Я очень была рада, выехавши рано с этой деревни. Погода была прекрасная, а как мы были 8 верст от Полтавы, скоро пришли туда, но не остановились, а только прошли мимо. Я не могла рассмотреть, но часть города, где мы проходили, мне очень понравилась, тут я видела монумент в память победы над шведами (если вы встречаете хохла и не знаете, с виткиля? Если из Чернигова, он скажет — с Чернигова завзятый, если из Полтавы — с пид монумента). Вокруг нас было прекрасно, дома в два этажа, должно быть присутственные места. Тут я остановилась разменять деньги, пока рота не дошла. Нам должно было с прекрутой горы спуститься, и мы все вышли с карет: на левой стороне церковь была окружена большим строением и лесом. Я догадалась, что должен быть монастырь, и спросила у проходящей женщины. Это точно был мужской Крестовоздвиженский монастырь. С этой стороны смотреть снизу на Полтаву, вид совершенно очаровательный, тут виден дом Кочубея, о котором я столько слышала,— сад должен быть в аглицком вкусе, не засеянные аллеи, а как будто густой лес. Это Диканька, виден был дом и беседка в саду. Спустившись с горы, мы проехали четверть версты, как должны были переехать реку Ворскла, которая в сие время разлилась от Полтавы до местечка Требы, разлилась, я думаю, версты три, мы местами ее ехали по грязи, а местами водою, которая в иных местах так была глубока, что покрывала изрядные камни, как никак все благополучно переехали. Проехавши эти Требы, затем была прекрасная дорога лесом, и дорога так суха и гладка, как бы в комнате. Я беспокоилась только за Ивана Кар<ловича>, чтобы он не простудился (не беспокойтесь, он прожил до 85 лет, а вас похоронил 35-ти лет), я велела в лесу остановить, а сама вышла погулять, я видела, что он прислал солдата с дрожками, и мне сказали, что он остановился у трактира, велел всем солдатам дать по рюмке водки, а сам хочет сесть на дрожки, и мы поехали к деревне, называемой Параскеевка, там расположена была рота, а нам отвели квартиру в одного помещика Магденко. Неподалеку нас встретил хозяин и хозяйка, оба во всей форме малороссы (отчего такое презрение к ним, кажется, в Грамаклее вы были чистая хохлачка, и говорите и пишете как хохлачка), но в их домике все было чисто и порядочно. Они отдали нам две комнаты и приняли нас точно как гостей, подчивали кофеем, чаем, вареньем, однако прием их не заставил нас переменить дурное мнение об малороссийских жителях, считал же наш квартирмейстер Жданов (Аркадий его любил и называл Басбуком), что не деньги их портят, я не знаю, за что они нас так угащивали, не за то ли, что Ив<ан> Кар<лович> сказал, что с одним Магденком он был друг и, кажется, наш был родня, а я сказала, что матушка моя из Полтавской губернии, также ей напомнила об Шмаковой: она мне сказала, что они приятельницы. Здесь я не ожидала такого удовольствия, получивши два письма, оба от Астромовой (она была рожденная Аахман, их было три красивых еврейки: Юля была компаньонка Марьи Антоновны, и вышла за Кириченко-Астромов а. Она была православная, а сын ее иезуит и живет в Брюсселе. Иезуит Гагарин⁵⁰ говорил мне, что он помешан), а Ивану Кар<ловичу> от брата Александра, оба пишут, что ожидают нас с нетерпением. Я тоже должна была писать нужные письма и писала до 12-ти часов, когда все вокруг меня спало. Я просила хозяина отправить в Полтаву, и он мне дал об этом слово, и мы поехали 3-го марта. Переход наш был довольно велик, 30 верст, но я полагала ехать до деревни графа Кочубея, называемой Гутово, деревня очень велика и хороша, но нет ни господского, <ни управительского> дома, но управительский домик изрядный, где мы остановились. Услышав, что звонят в церковь, и как то была суббота и звонят к службе, пошла было, но пришедши в церковь, узнала, что звонят по умершим, а через час только будут звонить к вечерне, я воротилась, пили чай и все легли спать. На другой день рано отправились в местечко Калинов в 15 верстах от Гутова. Местечко довольно обширное и жители, видно, сильно зажиточные, оно принадлежит уже Харьковской губ<ернии>, мы здесь останавливались у одного поселянина на дневку, я была довольна, ибо сумела кончить свой капот, после делала шляпку, продолжала писать свой Журнал, в котором я была назади несколько дней. Завтра мы отправились в село Кавега, довольно пространное, местоположение прекрасное, почти все в садах, и жители, видно, весьма достаточные. Не добравшись верст пять от Кавега, мы неподалеку от имения графа Д’Олона, называемое Ливенделовка, которое он получил за женой и в котором жила ее мать Мартынова⁵¹, сама всегда жила, мне сказали, что он теперь в отпуску и живет с нею в самом Харькове. Нам в Кавеге отвели квартиру в одной вдовы, изрядные две комнаты, и мы, по обыкновению, обедали с офицерством и легли спать, только и перебыли, что видели самую квартиру и разные виды. Из Кавег пришли мы в местечко Люботин в 30-ти верстах, переход довольно был велик, остановились в одной помещицы, но дом ее весьма сиротский, нечистая мебель вся старая, и хозяйка была очень неопрятная, хотя была со мной очень вежлива. После обеда принесла мне кислых яблок, которые я очень люблю. Здесь я должна была разлучиться на несколько дней с Иваном Кар<ловичем>, чтобы ехать на почтовых до Харькова, мне есть там надобность делать покупки, и после обеда поехала с детьми и Амальей Ив<ановной>. Хоть несколько часов, но мне грустно было расставаться с Иваном Кар<ловичем> (вот полюбился сатана, лучше ясного сокола). Однакож день был прекрасный и как от Люботина до (Харькова) остается только 18 верст, то мы полагали, что засветло туда приедем. Дорога хотя и сухая, была по большей части пески, была причиной, что мы опоздали. Прибыли в 7-м или 8-м часу. По дороге в Харьков мы беспрестанно проезжали, или в стороне, большие и зажиточные деревни, а в 12-ти верстах от Харькова проехали мимо бесподобного монастыря, в лесу строение, место чудесное, прежде, увидя только церковь и дом, а внизу несколько мужицких изб, я и полагала, что это дача какого-нибудь богача, но потом, видя еще две церкви, одна возле другой, и много строения, похожего на монастырь, тут приехал мужик, я спросила его, кому это принадлежит, но он, видно, меня не понял и сказал, что все это принадлежит богатому купцу, который живет в Харькове. После я узнала, что это монастырь, но не могла узнать, какой (Святые горы, основанный Татьяной Борисовной Потемкиной), Проехавши немного городом, я велела спрашивать хорошего трактира, где бы можно иметь хороший обед, ужин и корм для лошадей, но сначала наши вопросы были неудачны, все попадались нам женщины, которые шли в церковь, которая была освещена и отправлялись поклонные вечерни. Наконец один русский мужик взялся охотно проводить нас в, по его мнению, самый лучший Оберет. Я послала человека вызвать трактирщика, вместо которого пришла трактирщица и рекомендует нам постоялый двор русского купца напротив, а наше кушанье мы можем иметь у нее. Я очень была рада, ибо я не терплю трактиров, мы приехали к доброму русскому купцу, который отвел нам две комнаты во втором этаже изрядные, все прочие были заняты проезжающими. Для нас согрели самовар. Мы пили чай и легли спать. Я с нетерпением дожидалась рассвета, который нас соединит с Иваном Карловичем). Все располагала, что надо купить, заказала обед, велела купить хлеба, который здесь очень хорош, а за обед за пять блюд по три рубли с персоны я нашла очень дорого. Квартира наша была на большой улице, где беспрестанно проезжали разного классу люди, и все больше военные, и по различным мундирам видно было, что из разных полков. Я увидела наш обоз, потом лазарет, я обрадовалась, полагая, что рота должна быть близко, но после этого еще я вижу, что наш доктор Багулевич идет мимо нашей квартиры. Я наверное знала, что он нас ищет, послала к нему. Он пришел и вдруг меня испугал, сказавши, что Иван Кар<лович> ехал на дрожках, ось сломалась и лошади понесли, и он соскочил без всякого вреда, а Ивана Карловича) понесли далее, но, к счастью, остановились, и он без всякого вреда соскочил с дрожек, едет верхом, а рота еще оставалась позади. Наконец Ив<ан> Кар<лович> подъезжает к дому бодр и весел. Рассказал, что при въезде в город повстречал графа Д’Олона, что он его узнал, тоже помнит меня и обещал быть тот же вечер у нас. Я было хотела съездить в лавки, но пришедшие гости, знакомые Ив<ана> Кар<ловича>, помешали. Первый — полковник Граббе⁵² (почище Ивана Карловича), прекрасный молодой человек, потом другие, а теперь и родной Пузанов, родной брат тому, который женат на Драгневичевой, человек он не дурак, но собою не авантажен, а бакенбарды его ужасны, но он удивительно как полюбил нас, точно как родной с нами обедал и во все время нас не оставлял (Этот должен был быть вроде Ноздрева). Прошли другие все артиллеристы, наконец показалась наша рота, все пошли смотреть, как она прошла мимо города в селение, называемое Даниловка, расстоянием в 10-ти верстах от Харькова, а мы весь тот день оставались в Харькове, с нами обедал Ган, адъютант графа Палена. После обеда я поехала с Амальей Ив<ановной> в лавки. Цены в разных продуктах никакой разницы с Кременчугом, хотя лавок здесь изобильнее. Улицы сухи, не так грязны, как в Полтаве. Мне очень хвалили магазин Витковского и что там можно все найтить. Правда, есть довольно хорошие вещи, как то: фарфор, хрусталь, и все почти петербургской фабрики, бриллиантовые фермуары, но то, что нам нужно было, не нашли, и потому купили только на 100 рублей. Потом я ездила с Иваном Кар<ловичем> в Спассков трактир, где продаются самые лучшие водки, ликеры и вина. Мы велели позвать хозяина, он приходит, и я узнаю в нем одесского, бывшего в Андросовой лавке. Он нам сказал, что отец его — содержатель трактира. Мы велели ему принести к нам на квартиру водки. Мы у него много купили, и он, ради моего знакомства, уступил на каждой бутылке по рублю дешевле. На другой день мы расположились рано выехать, но нас задержали письма, которые мы должны были писать в Херсон (вероятно, чтобы взять из нашего капитала 300000, что нам принадлежит) и доверенность засвидетельствовать того же утра. Того ж утра приехал к нам граф Д’Олон. Я нашла, что он похудел, кажется авантажнее прежнего, а более, я думаю, генеральские эполеты и ордена. Он также и мне пофлятировал {От фр. flatter — льстить.}, сказал, что я ничего не переменилась. Клеминьку он нашел, что он очень похож на покойного (а кто был покойный — разве вы подавились бы, сказавши: отца?), просил нас остаться этот день и быть у него, но мы учтивым образом отговорились (еще бы, что делать Арнольди у порядочного человека). К нам опять пришел Пузанов (вот это каналья по нем, воображаю, что это была чисто гоголевская фигура), который с нами не расставался, проводил нас в карету, был уже 3-й час.

9 марта оставили мы Харьков, на ночь приехали в Даниловку. Квартиру имели в маленьком господском доме. По обыкновению все было одно. Мой Иван Кар<лович> пошел в баню, а я пошла спать. На другой день погода была очень дурная, туман, дорога тоже была очень дурная, сыпется снег сверху, а внизу вода. Мы уже отсюда должны были взять дорогу, противную маршруту и иттить на Белгород по причине разлития реки, называемой Донец, в Волчанске, и хотя мы шли по Белгородской почтовой дороге, но с затруднением переезжали мелкие лощины, и все почти ехали шагом, потому нам переход до деревни Черемошни показался в 30 верст, а не более было 25. Деревня Черемошня летом показалась бы нам раем, ибо вся расположена между горами и небом, но по причине дурной дороги спуск с престрашных гор показался нам адом. Мы доехали до нашей квартиры, и я нашла уже, что мой Иван Кар<лович> (даже наши все знают, что он ваш, когда им делитесь с Марийкой, Наташкой и Филипповной) сидит с хозяйкою, изрядная, хотя и худая фигура, она нам отдала три комнаты. Переночевавши здесь, на другой день мы рано пустились в путь по такой же песчаной дороге. Погода все была пасмурная и туман, но приближаясь к Белгороду, начинала переменяться, показалось солнце, и с горы мы увидели прекрасный Белгород, который, казалось, наполнен церквами и монастырями, и я от любопытства насчитала 13 церквей. Тут мы должны были спуститься с большой горы. Иван Кар<лович> прислал нам солдат навстречу, чтобы осторожнее спуститься с горы, и мы очень хорошо переехали через грязный мост. Мы остановились в доме русского купца против девичьего монастыря. Я тотчас спросила хозяйку, где жила грузинская царица, она мне сказала, что здесь, в этом монастыре, в котором также находится Корсунская божья матерь. На углу монастыря была маленькая часовня, и я видела монахиню с колокольчиком, она собирала на церковь. Я пошла к ней и спросила, кто у них игуменья, она мне сказала, что игуменья очень рада, если ее навещают, и что у них делают прекрасные ковры, я ей сказала, что приду к вечерне и зайду к игуменье. Тут я узнала, что в соборе лежит св. Иоасаф, которому тоже служат панифиды, и он многих излечивал. Итак вечером я пошла к вечерне, которая служилась в маленькой теплой церкви, которая уже этой игуменьей построена, с того дому, где жила грузинская царица. После вечерни я пошла к игуменье, она очень ласково приняла меня, расспрашивала меня обо всем и удовлетворяла мои вопросы касательно их образа жизни. Она живет не пышно, но чисто и порядочно, показывала мне образа, которые вышивает фольгой, и девушки, которые ткут ковры совсем иначе, чем те, которые в наших местах работают. Один мне очень понравился, я просила ее прислать к соседу, он направит Ивану Кар<ловичу>, мы его купим. Она прислала, и мы заплатили 100 р., кажется, недорого. Так здесь была дневка, время было прекрасное, теплое, мы ходили с Амальей Ив<ановной> в собор, отслужили панихиду, прикладывались, и я видела лицо и руки, как у живого, только что высохшие и черные. Меня какой-то невольный страх объял. Священник дал мне немного хлопчатой бумаги, которой он обтер лицо и руки. Отсель пошли мы в монастырь слушать часы, ибо то был вторник. Выслушавши часы, игуменья пригласила нас к себе на завтрак, и мы с ней занялись. Мы увидели, что Иван Кар<лович> с братом Осипом Кар<ловичем> и с доктором приближался, и мы поняли, что время обедать. После обеда занялись обыкновенным нашим провождением времени, а Иван Кар<лович> всегда хлопочет: одно купить, другое починить, отдает разные приказания по службе (точно Наполеон), в забирании также фуража, подвод и пр.

На другой день поехали в деревню Шляхово, здесь в первый раз увидела я курные избы, точно курятники. Для нас нашли одну с печкой, но вся она черная, не вымощенная, только всего два окошка и темно, но я была рада, что не видели тараканов. Мы только переночевали, а на другой день зашли в деревню Новослободка, все такие же курные избы. Русские люди, женский костюм — носят на голове род повойника, но сверху покрывается полотенцем, но народ кажется очень беден, одеты точно нищие, хотя видим в них довольно хлеба. В этой слободе отвели нам квартиру у священника, здесь мы только переночевали, на другой день, вставши рано утром, узнали, что вечером, когда мы были уже в объятиях Морфея, приехал к нам полковник Мазараки, приятель и бывший под командой Ивана Кар<ловича>. Так как он со своей ротой стоит в местечке Корана в 13-ти верстах, которое мы должны проходить тот день, Иван Кар<лович> мой был очень рад его видеть, он мне сказал приятное известие, что только четыре дня он был в Курске и видел брата Митеньку и что он послал к нему нарочного сказать о нашем приезде. И так я опять поехала: ночлег был у одного помещика Сушкова, я была в вечере, но везде у него грязь и скука, и я рада была, когда оставила его жилище. Я приехала в Старый Оскол, который довольно просторный, в нем есть прекрасные дома, много лавок, мы стали в прекрасном купеческом доме, тут нам была дневка, и как от Старого Оскола до Воронежа не более 120 верст, это была уже последняя неделя поста, мне казалось, что я сумею там говеть, притом же мне Иван Кар<лович> советовал с уверением, что, по его расчету, он приобщится в 10 верстах от Воронежа в первый день Христова Воскресения и что он может приехать ко мне в первый день праздника. Хотя я долго колебалась, но при всем том решилась ехать в дормезе с Сашенькой, девкой и человеком, взяла подорожную на 6-ть лошадей. Иван Кар<лович> меня провожал до реки Оскола, которую должно было тут же в городе переезжать. В сухое время переезжают через мост, но теперь поверх моста была вода по брюхо лошадям, и как была маленькая опасность, то мне советовали переехать в лодочке, такой маленькой, что лишь я с Сашенькой могли сесть. Исправник сам был моим лоцманом, мы переехали очень хорошо, также и экипаж. Иван Кар<лович> переехал на ту сторону и тут же со мной простился. Мне было очень грустно, но утешала мысль, что я до первой станции имела бесподобную дорогу, и я полагала, что так будет продолжаться до Воронежа. Меня на станции подвезли к курной избе, вышли русские ямщики, собираются запрягать, я спрашиваю, кто здесь хозяин, записывать подорожную, мне отвечают: мы все хозяева, и подорожную не нужно записывать. Меня этот ответ удивил, и я просила скорее закладывать, но они начали мне отсоветывать ехать против ночи, что было уже 5 часов пополудни, уверяли меня, что дорога далее очень дурна. Я им не хотела верить и потому велела непременно запрягать. Когда все было готово, я видела, что на козлы сел 15-летний мальчик, а форейтор немного старее его. Я хотела переменить, но они сказали, что по череде им досталось. Не успели проехать полверсты, увидели, что снег показывается, и чем далее мы ехали, тем более находили снегу, так что отъехавши три версты, карета остановилась в снегу, и сколько ни было лошадей, никак вытащить не могли. Я принуждена была послать своего человека верхом, чтобы он привел людей нас вытащить и пару лошадей, между тем наступила ночь, но, к счастию, были светлые ночи, и месяц сделался довольно велик. С нетерпением я ожидала, я думаю — час, возвращения человека. Наконец, он привел двух лошадей и людей, которые с помощью друков <вытащили>, и еще взяли двух провожатых до будущей станции. Мы проехали всю ночь, не доезжая до станции, провожатые стали просить, чтобы и их переменить, что они прозябли, а как я сама очень устала, и жалко мне было своего человека, он почти всю станцию шел пешком, то я и велела заехать в избу самую лучшую. Хотела там отдохнуть до света, вошедши в избу, я испугалась, нашедши ее грязною, и горящая лучина, от которой был дым и угар. И так я уговорила Сашеньку здесь остаться с девкой, а сама пошла в корчму, где уснула немного, ибо вскоре начало светать, и мы со светом пустились в путь по весьма дурной дороге к городу, называемому Новодевицк, не доезжая коего версты три, на пребольшой горе, остановились лошади, коих было’ десять. Мы здесь стояли с час, и я хотела послать в город за людьми, но, к счастью, подъехал наш солдат, который был прежде послан за справками в Девицк. Он нам помог взъехать в гору, и я боялась, чтобы он не напугал Ивана Кар<ловича>, написала ему записку карандашом и поехала прямо на почту, где переменила лошадей и, напившись чаю, тот же час поехала далее, полагая тот же день быть в Воронеже, но со мной исполнилась старая пословица: l’homme propose et Dieu dispose {Человек предполагает, а Бог располагает.}. Проехавши версты четыре, опять заехали в такой снег, что одно колесо почти до половины было покрыто снегом. Как ни придумывали, как бы нам выехать, вдруг является солдат, проходящий мимо, подходит, начинает с большим усердием вытаскивать карету. Я спрашиваю, какого полка, и узнаю, что таже артиллерийский, идет в отпуск в Воронеж. Я удивилась его усердию, а он почти один поднимал карету, пот лил ручьями с его лица, и точно бы можно с помощью вытащить восемь лошадей, но ямщики были такие мерзкие, не хотя принимать, жалея своих трудов, и потому все оставалось на одном месте. Потом подъехало много извозчиков, их просила нам помогать, в чем отказа не было, и начали тащить, я думаю, 20 человек, но и тут ничего не сделали, даже с места не стронули, но бог послал нам помощь. Исправник, проезжая для встречи роты, подъехал ко мне, просил не беспокоиться, видел, что вперед нельзя вытащить, велел подать назад, и тогда уже вытащили, запрягли лошадей и поехали через другой переезд (теперь, при железных дорогах, и во сне не приснится такое происшествие). Я очень благодарна была исправнику, но тут уже потеряла надежду быть тот день в Воронеже. Приехавши в селение Турово также прямо на почту, нашла смотрителя и узнала, что до Воронежа надобно переехать Дон на пароме, расстоянием от Воронежа в 10 верстах, да от Турова до переезда верст 30,. хотя здесь версты меньше наших, здесь почти саженные, а у нас семисаженные. Однако было уже 6 часов пополудни, потому я осталась здесь ночевать. Меня было хотели везти к священнику, но как это было далеко от почты, не поехала, хотела ночевать на станции, но карета не подошла в ворота, а здесь обыкновенно, что каждый мужик имеет крытые ворота. Против почты я видела у мужика довольно высокие, велела вымерить и очень была рада, что карета могла ехать на двор. Хотя мне говорили, что изба курная, мне это не помеха и я нашла очень доброе семейство и довольно чисто. Хотя в избе были полати, но для меня их стащили на двор, и я нашла две чистые лавки, где велела сделать постель себе и Сашеньке. Вечером не велела топить, а вместо их лучинушки зажгла свою восковую свечу и этим услужила хозяйке, ибо она всю ночь просидела у свечи, поспешая к празднику шить рубахи, любовалась, что горит свеча, да еще восковая. А муж ее, старуха мать и дети, все влезли на полати и там ночевали. Я удивлялась, как они могли вынести такой жар. Внизу была такая теплота, что я открыла возле себя деревянное окно без стекла. Я удивлялась простоте этих людей, точно дикий народ! Все, что видели у меня, всему удивлялись. Я подарила ее дитяти шелковый платочек, она так была рада, точно помешанная сделалась, кланялась, на знала как меня благодарить. Наречие их такое странное, особливо женщин, что я и мало понимала. На другой день, напившись горячего, поехали мы далее. Одно воображение, что через несколько часов я буду в Воронеже, меня восхищало, я начинала уже забывать ужасные беспокойства, страх, все претерпеваемые мучения, при том же и дорога была лучше. Беспокоила меня еще река Дон в деревне Самолуки. Подъезжая к берегу, не видела на той стороне ни деревни, ни почтового двора, спрашивала здесь, где я там возьму лошадей, мне сказали, что надо на сей стороне взять обывательских, с ними переехать и они доедут до Воронежа. Итак, я послала отыскать старосту, велела ему собрать лошадей, а сама поехала к берегу. Река была очень узка и вода была чиста от льду, но меня уверили, что они замечают по воде, что скоро должен иттить лед, и тогда нельзя будет переехать, и потому я очень поспешила и, благодаря бога, мне не было тут остановки, переехала очень хорошо на пароме и поехала по прекрасной и сухой дороге к Воронежу, который издали был уже виден (читая, вероятно многие из них не читали Геродота: он, вероятно, видел какое-нибудь селение и спросил, как название, ему сказали, но притащили ворону — он в своем любопытном путешествии у скифов назвал это место Ворона, а ныне Воронеж). Приехали в город, я велела везти нас прямо к приятельнице своей Астромовой, ее муж там при должности губернского прокурора. К счастью, ямщик знал его квартиру. Проехавши небольшую улицу, он повернул влево и подвез меня к весьма хорошему двухэтажному дому. Взглянувши на свою любезную Julie, которая, по всему обыкновению, смотрела в лорнет, я не помню, как взбежала на лестницу и бросилась к ней на шею, она тоже обнимала с дружеским восторгом. Я нашла в ней большую перемену, она была желта, худа, причина сему была лихорадка, продолжавшаяся уже два месяца, она также нашла во мне некоторые перемены. Мужа ее не было дома, дети ее меня узнали. Она не знала, чем нас угостить. Они были после обеда, но она приказала сделать мне маленький постный обед, ибо была страстная пятница, сама она ничего не ела в тот день, дабы Господь избавил ее от лихорадки, и тот день она ожидала, но ее не было. Провели вечер очень приятно в разговорах. Хотя для нас была приготовлена комната внизу, но она не хотела отпустить меня одну до приезда Ивана Кар<ловича> и детей, и мне приготовлена была постель в гостинной, и Сашенька тоже со мной. На другой день поутру я ездила в церковь приложиться к плащанице и была все очень весела в надежде, что увижу Ивана Кар<ловича>) и детей в первый день праздника, как вдруг приходит человек и говорит, что меня спрашивает офицер. Я вышла в залу, нашла там точно офицера Лихачова, он приехал с Усмани нас здесь встретить. Я была очень рада, когда он мне сказал, что сейчас едет далее, дабы найтить роту, и так, поговорив с ним об наших новых квартирах, не удерживала его более. На другой день, светлое воскресение, вставши рано, я со Астромовыми поехала в церковь их прихода, не хотела ехать в собор, полагая, что здесь меньше будет народу, тем менее еще чиновников, но мы ошиблись: как тех, так и других была куча, теснота страшная, но мы стояли в таком месте, что нас не беспокоило, ранее других уехали домой, где любезной хозяйкой приготовлен был завтрак и кофий, все, что кто хотел. Но я не долго была весела. Явился опять наш Лихачов и сказал, что он вернулся, потому что никак нельзя переехать через Дон, по которому идет большой лед, что рота не пришла еще к берегу. Нечего было делать, как иметь терпение. Астромова пригласила нашего офицера обедать. Все утро приезжали с визитами, и по множеству экипажей я могла заключить о величине города, тут я нашла старого знакомого и мне по родне свояка, пастора Вебера: брат мой Шмаков женился на родной сестрице. Потом я видела много мужчин, в том числе губернатора, который в разговоре между прочим говорил, что ждет 17-ую конную роту, но река Дон так разлилась, что навряд ли через неделю может переехать, что меня очень огорчило. Я полагала, что губернатор, верно, известнее всех, так как он обязан споспешествовать в переходе войск: между тем время было бесподобное, солнце сияло, было тепло, и я не могла понять, отчего и откуда лед взялся. Офицер наш меня успокоил, что послал солдата проведать, проходит ли рота.

На другой день приезжали многие в дом, и милая Астромова, хоть не так здорова, принимала единственно для меня, чтобы меня развлечь. Познакомила меня короче с любезным семейством Дебальцевых. Он и она — препочтенные старики, имеют трех дочерей: старшая нехороша и ряба, но имеет что-то приятное и очень мила и скромна, вторая недурна собой, а третья — красавица, но ее еще не вывозят. Они екатеринославские помещики, богатые, получают доходы ок<оло> 40000, но в Воронеже имеют дом и потому живут здесь. В прошлый год они провели 6-ть месяцев в Петербурге, дочери брали уроки у Фильда (Фильд был англичанин и сочинял des nocturnes {ноктюрны.}, никто не мог играть их, как он их играл. Лист, когда был в Петерб<урге>, играл их на одном концерте. Екатерина Андреевна Карамзина, которая часто слышала Фильда самого, мне сказала, что он несравненно играл лучше Листа. Я это сказала Листу, он мне сказал: ‘Elle est parfaitement raison’ {Она совершенно права}, он предпочитал игру Фильда игре Шопена)⁵³, и они профитовали {От фр. profiter — извлекать пользу.}. Это мне сказала Астромова, которая сама большая мастерица. Прочие дамы — порядочные карикатуры, исключая еще одной Шкидановой: прекрасная собою, недавно замужем и со вкусом одета. Еще я видела даму, в которой на фабрике делают шали наподобие турецких, я никогда бы не подумала, что она не настоящая, я, которой так известны турецкие шали. Астромова сказала, что они не будут как турецкие, но лучше, чем купавинские (купавинские делали у Юсупова. У помещицы Колоколъцовой, кажется в Саратовской губернии, ткали шали. У императрицы Александры Феодоровны была пунсовая — тканъ совсем особенная, и красная краска особенной красоты. Купавинские шали носили только купчихи).

На третий день праздника, т. е. 27 марта, я увидела, что наши квартирьеры приехали, потом аптечный ящик, я уже не сомневалась, что рота переправится, потом я вижу, что все наши экипажи проезжают мимо дому, я послала их встретить. Первые приехали дети с Амальей Ив<ановной>. Хотя сказали, что нам отведены квартиры, и Иван Кар<лович> велел прямо туда ехать, но Астромовы не отпустили. Амалья Ив<ановна> сказала, что рота хотя переправляется, но к обеду не поспеет переправиться, и мы обедали, не дождавшись Ивана Кар<ловича>. После обеда мы увидели, что весь народ во всех углах бежит, и я догадалась, что наша рота идет, и не ошиблась. Рота шла во всем параде, в загородном селении река Воронеж разделяет сии селения. Я узнала, что мой Иван Кар<лович>, проводивши роту, возвращается в назначенную для нас квартиру, велела запрячь карету Астромовой и поехала на квартиру. Не успела приехать, и он встретился, не могу выразить радость, которую я чувствовала (вы радовались и не знали, что он грешным образом пытался оскорбить вашу дочь, а когда Амалья Ив<ановна> ему сказала, что скажет вам, этот мерзавец ответил: ‘Я тебя убью, скверная старуха!’), я с ним тотчас поехала к Астромовым и успела познакомить его с ними, мы ужинали и легли опять внизу (и тут этот урод опять хотел меня оскорбить, но я убежала к Наташке).

На другой день дневки Иван Кар<лович> мой ездил к Столыпину и к своему старому знакомому, председателю Бедряге, а я была у Вебера, мне было очень приятно видеть пасторшу Екатерину Ив<ановну>, она, мне кажется, помолодела, разговор наш был больше о Капнистовых и об моих родных. Вечером приехали Дебальцовы, с ними ужинали и провели время очень приятно. На другой день я должна была (проститься) с милыми Астромовыми, и мы по-прежнему потащились в поход, но дорога была изрядная. Мы еще две ночи ночевали, хотя только 60 верст от Воронежа до Усмани, на третий день в 11 часов приехали в Усмань, но еще за 7 верст были встречены чиновниками и помещиками, которые провожали нас в город, где при вступлении был молебен с пушечной пальбой. Усмань в Тамбовской губернии, в нем не более трех тысяч жителей. Мещане довольно зажиточны, судя по их наряду, женщины носят на голове гарнитуровые платочки всевозможных цветов. В старину попадьи их надевали. Однажды император Александр Пав<лович> встретил в коляске, а попадья была вся в розовом и в модной шляпке, хотел сказать Синоду, чтобы приказали одеваться поскромнее и носить потемнее, но это не состоялось, и ныне даже в деревнях эти дуры носят платья с хвостами и надевают их даже в церковь и не чувствуют, что им к лицу как корове седло. У усманских мещанок рубахи миткалевые, они носят в воскресенья и праздничные дни парчовые душегрейки, ожерелья из безрядных жемчугов, тоже и серьги, зимой эти душегрейки почти до колен и обиты куньим мехом. Они вообще красивы, но, по несчастью, белятся и сурьмятся, опять-таки зубы их черны. Мужчины носят кафтаны, обитые козьим мехом, летом в накидку на кумачовую рубаху, а зимой — в рукава.

Усмань

Дом, в котором мы жили, был, конечно, о пяти окон: три окна в зале, одно в диванной с дверью на балкон и одно в спальне полковницы и полковника, а за этим была наша комната для Амальи Ив<ановны> и для меня. Этот дом был странно построен: довольно высоко, как будто в два этажа, а, между тем, внизу ничего не было, кроме сплошной деревянной стены. На дворе были две комнаты, которые считались кабинетом Арнольди. Далее на дворе была кухня и огород, а налево от дома сараи и конюшни. Вправо от дома была гауптвахта, налево площадка, на которой был праздничный развод. Против дома была небольшая церковь, в которой никогда не служили, и перед церковью стоял юродивый в белой рубашке, подпоясанный красным кушаком, без шляпы и босой. Если ему бросали деньги, он своей длинной палкой их отбрасывал. Влево от площадки был собор. Братья мои спали в зале на тюфяках, одеяла — еще старые, одесские, парчовые, оранжевые с серебряными цветами. Они утром молились с Фридрихом ‘Vater Unser’ {Отче наш (нем.).}. Фридрих приютился в уголке на ночь у самого ватерклозета. А я ложилась с Амальей Ив<ановной>. Полковник обычно делал свой туалет на балконе, раздетый, как Вазари, по пояс, он блевал и утирал себя полотенцем, брызгал, фыркал, щипцами выдергивал волосы из ноздрей, а после этого я должна была нести чай. Вижу теперь эту чашку с крышкой. Я рассказывала Гоголю про его мытье, и он это вывел генералу Бетрищеву⁵⁴, с той разницей, что серебряная. Нам приказано было целовать эту наглую руку, мы прикладывались к ней и громко плакали. Приказано было звать его папенькой. Мы говорили: ‘Петрушка!’ ‘Что вы сказали?’,— спрашивал он гневно. ‘Мы сказали: папаша’. Боже, что накипело негодования и злобы в наших детских сердцах! Карленька жил с Марийкой внизу, и его никогда не носили наверх. А он был болен, у него выходила кишка, и он был самый кроткий и милый ребенок. Одна наша добрая заступница Амалья Ив<ановна> всякий день к нему ходила. Полковница заставляла меня вышивать по канве шелком и все просто крестом и какой-то странный узор. Я беспрестанно ошибалась. Меня за это ставили в угол. Я к Амалье Ив<ановне> смело ходила, чтобы получить немного кофия, который она сама варила на конфорке и пила с густыми кипячеными (сливками). Утром нам давали вечное молоко с булкой, а на второй завтрак в 12 часов Арнольди сказал, что довольно с нас пеклеванного. Делали тартины с маслом и редькой: он объявил Амалье Ив<ановне>, что сыр слишком дорог. Иногда Дмитрий посылал нам тайком телятину или холодную говядину.

Я раз слышала ужасный крик у гауптвахты. Несчастный рядовой кричал: ‘Ваше высокоблагородие, за то, что одна пуговица худо пришита, 500 розог!’ Амалья нас увела в сад. Нас водили гулять по усманским улицам, всего была одна длинная влево от дома, проходя мимо окошек капитана Паскевича, который сказал: ‘Une moche de chienne’ {Букв.: грязная собака (или: грязная скотина).} (его Арнольди назвал за это циником). Перед его окном стояла пьяная Улька, она никогда не шила, но переваливалась с ноги на ногу и была тоже юродивая. Он ей говорил: ‘Что Улька, брат мой Федор глуп?’ — ‘Глуп, а будет фельдмаршалом’. ‘А я?’ — ‘Ты умен, с неба звезды хватаешь, а будешь вечно капитаном’. ‘А знаешь ли ты, что безногий черт задал рядовому 500 розог за то только, что у него одна пуговица была дурно пришита? Попадись он мне и Бремзену, как бы мы ему с радостью закатили 1000!’. Паскевич никогда не был в нашем доме. Бремзен стоял не знаю где со своей батареей, был отличный командир и человек образованный и, конечно, не мог сойтись с неучем, как наш милый отчим.

‘Жаль мне деток,— говорила Улька,— ведь он, говорят, грабит и пустит их по миру’. Ведь юродивые все знают и видят, что в доме творится. В 5 часов собирались офицеры в залу, где обедали. Он la tte de la table {во главе стола (фр.).}, а возле него его адъютант болван Жданов. Мы на том конце стола с Амальей Ив<ановной>. Арнольди всегда находил случай оставить братьев без пирожного. Если были пирожки с вареньем, Амалья Ив<ановна> тайком их прятала в свой ридикюль, и он их выкрадывал у нее. После обеда запрягали коляску нашими старыми лошадьми, а кучер и форейтор были в каких-то странных армяках, подпоясанные красным кушаком. Мы один день ездили к полковнику Гакебушу, где нас угощали кофием, ягодами. У них росли Оврикулы, которые мы называли звездочки, и пахучий калуфер. Как попал Гакебуш из Одессы в Усмань, мне неизвестно. Они были бездетны и большие приятели Амальи Ив<ановны>. А на другой день мы ездили в лес, где рыжий мужик нам давал прекрасный ржаной хлеб и соты с медом. В лесу мы собирали грибы и ягоды. За обедом полковник рассказывал турусы на колесах о своих воинских доблестях, потом потешался над Паскевичем и пьяной Улькой, ему Жданов, его лазутчик, все пересказывал. <нрзб.>. Противный Осип Кар<лович> тоже ко мне приставал. Он был красив и ловок, но очень развратен, женился на какой-то княжне Хованской. Она с горя умерла, а что с ним было, не знаю. Когда и где родился Саша Арнольди, не знаю. Для него наняли рыжую, рябую и гадкую няньку Аннушку. Осенью, когда нельзя было выезжать в коляске, мои братья обязаны были возить Сашу в санках по зале, и не будь Фридриха, они бы его ударили головой о какую-нибудь мебель.

Воскресенье для меня была чистая каторга. Меня завивали, причем маменька беспрестанно повторяла, что я урода, и я ездила с ней в собор, где была сумасшедшая женщина, которой я боялась, и она заставляла меня подавать ей медные пятаки. По возвращении домой приезжал на паре в дрожках хромой городничий Белелюбский поздравить с воскресеньем (это принято в губернских городах, и в Калуге к нам приезжали с поздравлением по чинам), потом стряпчий Баросов, совершенно испитой и вечно в пуху, от него несло сивухой, вечером он играл в бостон, какая-то старуха, которая родня какой-нибудь важной персоны, помещик Прибытков с женой и дочерью, помещик Федоров с женой и десятилетней девчонкой тоже оставались на бостон.

Эти Федоровы были совершенные Маниловы: льстили полковнику и полковнице самым отвратительным образом. Закатывая глаза к потолку, Федорова говорила: ‘Какое счастье для детей ваше второе замужество, что они нашли такого нежного и заботливого отца’. На что последовал, конечно, утвердительный ответ, а подлую девчонку мне ставили в пример благодарности и нежной дочерней любви. Мне было так гадко, что я молчала. Верстах в 10 жили помещики Волховские, они были очень горды, потому что были потомки Волховских князей (последняя из княжен Волховских вышла замуж за мещанина этого города). Граф Блудов был тогда министром внутренних дел, она просила помощи у государя, который приказал ей выдать 10000 асс. Она купила домик и была очень счастлива. Sic transit gloria mundi {Так проходит слава мира (лат.).}. У Волховских было две дочери и при них была гувернантка француженка. Она для практики заставляла их играть комедию сочинения m-me Жанлис. Узнавши, что я говорю по-французски, от Волховских приехали звать маменьку погостить у них. Он очень сухо обошелся с Арнольди. Я играла у них в комедии ‘Les deux colombes {Две голубки.}. Рядом с нами жил Петр Ив<анович> Бунин⁵⁵, который звал нас к нему на именины. Петр Ив<анович> показывал Саше, сделанное из бумаги, и на отделке вместо шелку был простой картон. Анна Ив<ановна>, сестра его, была сочинительница очень плохих стихов, и при сей верной оказии писала стихи брату. У них за обедом подавали буженину. Это блюдо совсем позабыто, оно очень вкусно приправлено разными специями по-старинному. Была также маринованная дрофа, по-фр<анцузски>, кажется, outarde, по моему мнению, прегадкая, полусладкая утка. Было бланманже, красное или полосатое, кроме того пирожное, и пили за здоровье дорогого именинника цимлянское. Гакебуш не посещал дом полковника Арнольди.

Вскоре получилось известие, что князь Яшвиль приедет делать смотр 17-й конной артиллерии. Лицо Яшвиля было очень неприятное, что-то суровое и холодное, и он участвовал в страшном убийстве в Михайловском дворце⁵⁶. Ему очистили залу, а братьев перевели вниз. Он остался доволен и прибавил, что надеется, что государь тоже будет доволен, что его на днях ожидают в Борисоглебске, где была батарея Бремзена, которым он был чрезвычайно доволен. Наконец получили известие, что приедет император. Весь дом очистили, выколачивали мебель, обили новым ситцем, выписали провизию из Воронежа на почтовых тройках. Государь и князь Петр Михайлович⁵⁷ одни поместились в доме, нас всех перевели вниз. С государем был его камердинер и метрд’отель Миллер, которому служил наш Дмитрий, к счастью, в трезвом виде. Матушка родила за две недели перед тем дочь. Государь изъявил желание ее видеть. Первая комната была завалена подковами, сбруей и прочей дрянью. Не обращая внимания на беспорядок, государь сказал: ‘Мы с вами старые знакомые, если ваша дочь не крещена, я хочу быть ее крестным отцом и желаю, чтоб ее нарекли Екатериной. Avez-vous quelque chose me demander’ {Хотите ли о чем-либо просить меня?}? — ‘Государь, я озабочена воспитанием детей’.— ‘Вашу дочь я помещу в Екатерининский институт, брат Михаил, как артиллерист, будет платить за нее, а этих молодцов я беру на свой счет в Пажеский корпус: кажется у вас есть еще сын Карл Александр — и его помещу туда же на свой счет’. У царских особ особенная память: он не забыл, что обещал герцогу Ришелье нас не оставлять. Я сделала реверанс, а братья низко поклонились. ‘Vous tes conditionns, mes petits jeunes gens, j’esp&egrave,re que vous soyez dignes officiers et serviez avec z&egrave,le votre patrie’ {Вы подготовлены, мои маленькие молодые люди, я надеюсь, что вы будете достойными офицерами и с усердием послужите своему отечеству.}. Государь выпил чашку зеленого чаю с молоком и отправился отдыхать и обедать. Арнольди не было при его посещении маменьки и не был зван на обед⁵⁸. На другой день был по обыкновению развод, батарея Бремзена пришла и соединилась с батареей Арнольди и стояла лагерем в поле вне города. Городничий Белелюбский всюду скакал во весь дух перед коляской государя, запряженной вороными лошадьми. Александр Пав<лович> любил весьма скорую езду и не терпел ожидать. На одной из польских станций явился маршалка в белых штанах, шелковых чулках и башмаках с пряжками, снял свою треуголку с черным султаном и сказал: ‘Ваше императорское величество! Польское дворянство имеет честь и проч.’ — ‘Хорошо! Волконский, пора ехать! Форейтор, запрягать!’ Маршалка сел на запятки, так что его никто не видел, кроме Ильи, и <проехал> 25 верст по страшной грязи, слез тайком и скрылся. Это мне рассказывал в<еликий> к<нязь> Михаил Павлович и помирал со смеху, воображая забрызганную фигуру маршалки⁵⁹. Вечером был смотр, и матушка взяла меня с собой в коляске. Государь подъехал к ней и сказал несколько самым приятным тоном, он был сердечкин и дамский кавалер, как выражаются губернские барышни. Во время посещения государя я видела в первый раз столовый прибор герцога Ришелье (его было 9 пудов, много vermeil) {Позолоченное серебро.}. Он мне подарил этот ящик, а мне не досталось даже чайной ложки. Полковник Арнольди был communard {коммунар} и находил, что твое — мое, а мое — не твое. Государь был очень доволен батареями, особенно батареей Бремзена, <были лошади всех шерстей: вороные, гнедые, рыжие, чалые, саврасые, соловые, пегие.

После его отъезда все пошло старым порядком. Наступила скверная осень. Грязь была такая, что не было возможности выходить. После уроков с Амальей Ив<ановной> по ее серой немецкой книге мы сидели, как мухи, по углам и шептались, потому что у матушки были страшные головные боли и на ее голову лили холодной водой. Наступила зима. Снег падал хлопьями так, что не видно было ни зги и не слышно было ничего. Мертвая тишина наводила какое-то чувство уныния и страха. Дверь отворилась 31 вошел в комнату господин небольшого <роста>, весь покрытый снегом. ‘Брат Александр! — воскликнул Иван Кар<лович> — Как я рад тебя видеть! Вот дети жены, а мои уже спят. Наденька — брат Александр’. Она вошла. Он ее поцеловал, и подали чай. У Александра Кар<ловича>) были очень густые брови, из-под которых видны были серые глаза с весьма приютным и добрым выражением. Фридриху приказали приготовить постель в диванной. Александр Карлович был председателем Уголовной палаты в Тамбове, был человек честный, бескорыстный и всеми уважаемый. Он был женат на девице Молчановой, у которой было состояние. У него было восемь человек детей, в течение месяца все умерли от скарлатины, и жена умерла с горя. Александр Кар<лович> нас очень ласкал, мы казались ему жалкими. Он сказал матушке что уроки Амальи Ив<ановны> недостаточны, учителей в Усмани нет, чтобы подготовить братьев в Пажеский корпус, а меня в Екатерининский институт, и предложил ей послать всех в Тамбов, оставить в его доме и сказал, что мы получим бесплатно приготовительное воспитание у его приятеля, генерала Недоброва. Генерал Недобров был из любимцев имп. Павла, как и Аракчеев. Аракчеев был очень умен и. большой мизантроп, его угрюмый и слишком строгий характер не был в уровень с его умственными способностями. Сенатор Боратынский тоже был в числе любимцев вел. кн. Павла Петровича. Недобров получил 2000 душ, большая часть имения была в Васильевке Моршанского уезда, а в Кирсановском уезде, богатом дубовыми деревьями, была маленькая деревня Вельможка, где был маленький дом. Александр Кар<лович>, видя наше грустное положение, нас очень ласкал. Он привез из Тамбова ящик конфект и дал его Амалье Ив<ановне> для нас, и у нас сердце екнуло. Он оставался не более недели и перед отъездом сказал, что Амалья Ив<ановна> не в состоянии нас приготовить: меня к вступлению в институт, а братьев в Пажеский корпус, по-русски нас учил также юнкер Коднер, очень учтивый и добрый молодой человек. И предложил матушке переехать весной в Тамбов, остаться в его доме, а он нас повезет к генералу Недоброву, у которого есть гувернер — немец, очень добрый и ученый, а его жена — гувернантка его маленькой дочери, которой 10 лет. После его отъезда конфекты были конфискованы, ими пользовались Манилова-Федорова и ее противная дочка.

Весна была ранняя и прекрасная. Арнольди располагал батарейными лошадьми как своею собственностью. Кучера выезжали шестерик и четверик. Мы немало поплакали, прощаясь с доброй Амальей Ив<ановной>, Карленькой и Аркаденькой, ему было 6 лет только (он скончался в нынешнем году в Москве на руках у своего верного слуги поляка Фрица, который ходил за ним как нянька, потому что последние года своей жизни. он был великий и терпеливый страдалец. С ним я потеряла всех своих братьев, которых мне передал дорогой отец на смертном одре). Я сидела, в дормезе с маменькой, а братья в четвероместной карете с Наташкой. К моему ужасу, я проснулась в четвероместной карете, и возле меня мерзавец лежал. Дверца была открыта, я вышла и позвала Наташку, которая сидела на запятках. Мерзавец пошел в дормез, и таким образом я доехала с братьями в Тамбов. Александр Кар<лович> нам обрадовался. Я спала одна, а в другой комнате Наташка, и дверь была немного отворена, я спала всегда очень крепко, проснулась с ужасом: возле меня лежал мой заклятый враг. Я вскочила, позвала Наташку, легла возле нее, и она заперла дверь на задвижку. Наташка мне сказала: ‘Я все расскажу Александру Карловичу’. На другой день я слыхала, что Александр Кар<лович> ему сказал: ‘Ведь это уголовное дело, если ты еще тронешь Сашу, я же ее научу придти ко мне с жалобой и угоню тебя туда, куда Макар телят не гонял. Я слышал, что ты кому-то хвастал, что ты убил станционного смотрителя оглоблей. Если бы ты это сделал в моей губернии, я бы ^без суда повесил на первой осине. В нашей семье порядочных только три брата: Петр, Павел да я. Осип с детства был дрянь и бегал за девками, и ты был всегда жаден и зол и тоже бегал за девками. Отец наш был бедный, но честный человек, а ты немало горя ему причинил. Что ты хвастался своей деревяжкой? С 12-го года немало русских ходят на деревяжках: у Дризена отняли ногу до бедра, у Кульнева вся нижняя челюсть повреждена, он этим не хвастает. Берегись ты у меня, я пугать не люблю’. Мы беспрестанно подходили к Александру Кар<ловичу>, его целовали, даже его руку. С каким восторгом мы сели в карету с ним, когда поехали к Недоброву. Прощаясь с маменькой, мы ей все целовали руку и при ней мы все сказали: ‘Прощайте, Иван Кар<лович>‘, поцеловали Наташку, которой велели как можно лучше прятать фунт конфект, которые Алек<Сандр> К<арлович> нам дал и велел отдать их Амалье Ив<ановне> для Карленьки и Аркади.

Генерал Недобров принял нас очень ласково, сказал, что надеется, что нам будет приятно жить у него, и, оборотясь ко мне, сказал: ‘А ты, моя миленькая, будешь неразлучна с моей Варенькой, которой 10 лет’. Василий Александрыч был довольно высокого роста и плотный, волосы его были совершенно седые. Васильевка меня поразила своим великолепием. Большой дом был в два этажа, под зеленой крышей, окружен садом и цветниками, влево от дома был большой каменный флигель под красной крышей. Там жил гувернер, племянник генерала, сирота Данила Недобров, трое братьев Боратынских: Ираклий, Лев и Александр, сын гувернера и мои братья. У них была своя прислуга, туалет их был очень аккуратен, их купали в холодной воде, на это было несколько ванн. В большом доме жили две взрослые дочери Василия Алекс<андровича> — красавица Катерина В<асильевна> и Надежда В<асильевна>, весьма приятной наружности смугляночка, очень живая и веселая, жена гувернера с дочерью Варей и я. Против дома была церковь во имя св. Петра и Павла, главы были позолочены, внутренность была восхитительная, все образа в золотых окладах, ризы священника и дьякона были богатые, в церкви был паркет, на одном крылосе пели женщины и девки, на другом мужчины. Церьковь набивалась битком крестьянами и крестьянками, многие стояли на паперти. Богослужение отправлялось с возможной торжественностью, никому в голову не приходило не стоять молитв. В будни все собирались в большую залу, где уже был накрыт стол, на котором лежали груды тар-тин с маслом, разного печенья, кренделей, подковок, самовар уже кипел. Василий Алекс<андрович> входил в залу и читал громким и твердым голосом утренние молитвы, я слушала разиня рот, потому что кроме ‘Vater Unser’ никакой не знала. Потом Василий Александр<ович> и все становились на колени, он читал молитву поминания дрожащим голосом и всегда поминал покойную жену и императора Павла. Он уходил один с Варей пить кофий у себя на балконе против церкви, где покоился прах его жены. Я не знаю, кто она была. А его старшие дочери разливали чай и кофий для прочих. Три повара работали на честную компанию, у которой от весеннего живительного воздуха был волчий аппетит. Потом все отправлялись учиться.

Читателю, может быть, любопытно узнать некоторые подробности о семействе Боратынских. Их род, говорят, происходит от князей Барятинских. Мать их была девица Черепанова, одна из лучших воспитанниц Смольного монастыря. Когда ее старшего сына Евгения отдали в солдаты, она помешалась и не выезжала из своего имения. Евгений был камер-пажем, задолжал и просил дядю, сенатора Боратынского, дать ему денег. Старик ему отказал. Когда тот ушел, в отчаянии нечаянно юноша увидел золотую табакерку с алмазами, принадлежащую его дяде, и продал ее, вероятно за бесценок. Дядя не пощадил красивого и даровитого племянника, его разжаловали в солдаты и сослали в Гельсингфорс⁶⁰. Там он влюбился в Аврору Карловну Шернваль и писал ей свои первые стихи:

Выдь, дохни нам упоеньем,

Соименница зари.

Всех румяным появленьем

Оживи и озари.

Сердце юноши не сводит, далее не помню⁶¹.

Плетнев сообщил мне его последние предсмертные стихи⁶²:

Ты помнишь, что изрек Седой Мелхиседек:

Рабом родится человек, Рабом и умирает.

Пушкин был самого высокого мнения о его поэтическом даровании и уважал его как человека.

В Васильевке был биллиард, и в ненастные дни молодые люди играли на биллиарде, делали тут же гимнастику. После смерти жены генерал Недобров посвятил себя добрым делам. Как образованный человек он хотел, чтобы дети его соседей получили образование. У него был доктор для крестьян, больницы не было, но при церкви была комната, куда помещались те больные, которым нельзя было лежать дома.

Обедали в четыре часа и после обеда катались на линейках или гуляли, особенно в дубовом лесу, собирали грибы и на дубовых листьях орешки, из которых делали чернила. В свободные часы он сидел задумчиво, и с ним Варя. У нее была комната, на полках были всевозможные сервизы чайные и столовые, куклы большие, одетые, у которых был туалетный стол, была кукла в колыбели, миниатюрные комоды, тонкое белье для куклы. Я с ней тут часто сидела, один раз она меня спросила: боюсь ли я исповедоваться. Я вытаращила глаза и спросила ее, что такое исповедь. ‘Как, ты не знаешь? Надобно остаться одной с священником и говорить ему все свои грехи. Мне было 7 лет, когда я в первый раз исповедовалась и надобно было говорить правду, что я шалила, дурно молилась богу, рассердилась. Это называют ‘быть на духу’. Когда будет пост, ты научи папеньку, и ты будешь исповедоваться и разговляться, а до 7 лет приобщают детей без исповеди’. Я все это намотала на ус.

В Васильевке был домашний оркестр, и в воскресные и праздничные дни были танцы. Александр Кар<лович> был влюблен в Екатерину Васильевну и откалывал с ней казачка (так выражались в Васильевке). Левушка Боратынский и я танцевали в костюме matelot, я не помню теперь, как и что это за танец, а Варя очень хорошо плясала русскую с Александром Боратынским. Василий Алек<сандрович> всегда присутствовал и приходил в восторг, когда его любимая дочь Варя плясала русскую в сарафане и повязке. Два раза мы ездили в Вельможку на линейках, веселая компания всю дорогу пела русские песни: ‘А я в три косы косила’, даже камаринскую, ‘Ай, Феня, Феня, ягода моя, шла с царева кабака’, ‘Деревня наша хороша, только улица грязна’. На траве расстилали ковры, все садились, а лакеи, повара разносили холодные блюда, паштеты, жареные курицы и прочее, даже подавали цимлянское. Зачем и вызывать из Франции виноделов из Шампани, а бросать свои. О, русские неряхи!

Поздней осенью нас повез Александр Кар<лович> в гадкий Усмань, где он объявил Ив<ану> Кар<ловичу>, что женится на Катерине Вас<ильевне> Недобровой, старшей дочери генерала Недоброва, и берет за <нею> 1000 душ и прекрасное приданое. Он был очень холоден с полковником, остался всего три дня, очень нас рекомендовал Амалье Ив<ановне>, даже поцеловал ей руку. Я воображаю, что Арнольди скрежетал зубами. Нам очень обрадовалась добрая старушка, Карленька и Аркаденька, нашим рассказам не было конца. Опять учили немецкие слова по серой книге Амальи Ив<ановны>, слово ungefhr мне не давалось. Молились опять ‘Vater Unser’, братья с Фридрихом, я с Амальей Ив<ановной>, ездили к Гакебушу и в лес к рыжему мужику. Один раз он мне сказал странную вещь. Была большая куча человечьего кала, а в середине большая зубчатая ромашка, он мне сказал: ‘Девочка, сорви, скушай и увидишь видение апостола Петра’. Я сорвала и съела. Он мне сказал: ‘Ах вы, бедные детки, и учит-то вас немка. Старушка она хорошая, у нее немецкая Библия, и она учит вас священной истории. У тебя, девочка, пакостник отчим, ты не отдавайся ему’.— ‘Я всегда убегала от него, а теперь он не смеет, у него есть брат в Тамбове, очень хороший, и он ему сказал, что это уголовное дело, и он меня научит жаловаться на него и его сошлют в Сибирь’.— ‘Я знаю Тамбовскую губернию и уйду от него в Саровскую пустынь’. Это, вероятно, был Серафим, русский Симеон Столпник⁶³. Его житие напечатано с его портретом.

Наступили трескучие морозы. Дмитрий начал пить, его по обычаю привязали к дереву и обливали холодной водой. Можно себе представить его крик. Я не понимаю, что он остался у этого изверга, а не последовал примеру Тимошки, которого никогда не отыскали, слава богу! У Арнольди была старая моська, которую я любила, у меня был поплиновый капот с бархатным воротником, его переделали для Кати, которую я очень любила. Она начинала говорить, и ее мамка говорила, что Катя ‘гуторит’. Я нарядила моську в этот капот и пустила на грядки, можно себе представить, в каком виде явилась моська в этом капоте.

Не помню, в какой пост полковница пила кофий то с миндальным молоком, то белое молоко из фундовых орехов, то из белка, за обедом был суп с маслинами, пирожки, начиненные грибами, на пирожное левшанки с вареньем или оладьи и сироп. Она на неделю поехала в монастырь, игуменью звали Анфиса Пав<ловна>. Она была еще молода и очень хороша собой. В монастыре была схимница, ее черное платье было покрыто мертвыми головами, костями накрест и херувимами, все это было вышито. Она наводила на меня страх. Уроки Вари не были забыты. Я сказала игуменье, что минуло 9-ть лет, и я ни разу не исповедовалась и не причащалась са смерти моего отца, что хотя он был католик, но очень часто приобщался, и мне было 6 лет, когда он скончался, и что мать моя не служила по нем панихиду. Просила исповедоваться, вынуть часть по отце у обедни и отслужить панихиду. ‘С чего ты это взяла?’ — сказала мне полковница.— ‘У Недоброва всегда так делали’. Игуменья ей выразила свое удивление, сказала, что один пост не загладит грехов, и пригласила ее более часто приезжать в ее монастырь. ‘Вы можете в Усмани найти духовника’. Раз я слышала необыкновенный и унылый звон колоколов в соборе, мне сказали, что умер священник, и всегда так звонят при смерти духовного лица.

К весне начали все укладывать — и в Грамаклею. Бабушка и Амалья Ив<ановна> плакали, а я слышала, что бабушка сказала, что выменяет образ Иоасафа. Тут был опять крик и шум, спор с дядей Дмитрием Ив<ановичем>, и нежные родители поехали в Херсон. Дубницкого уже не было на свете, а в Херсонском банке Арнольди всех разругал впух и впрах и взял 150000 из нашего трехсоттысячного капитала. У бабушки оставили Карленьку, Катю и при них Марийку, а Наташку взяли с собой. Бабушка жила с Дмитр<ием> Ив<ановичем> и его женой, Вера Ив<ановна> жила в Баратовке после смерти Елизаветы Сергеевны. Приезжал только Илья Ив<анович> Чепелевский, привез бубликов из Виски и сам уплетал бабушкины сосиски. К светлому воскресению пекли пасху, что по-русски кулич, в нее вкладывали маленькие кусочки очищенного миндаля, что давало особый приятный вкус, конечно, и то, что у нас пасха, было необыкновенно вкусно, а писанки были гораздо милее красных яиц. Их крестьянские девушки окрашивали зеленой краской и делали на них красные глазки с белой каймой. Опять такой же обед и ужин, все в довольстве, а не с гнусным ругателем Арнольди. Где были Арнольди, я не знаю. Вероятно, в Крыму и в Бессарабии отвоевывали Куяльники и по процессу с Капниси. Поздно осенью они приехали и сказали, что мы едем в Петербург. Артемий Ефимович Вороновский просил, чтобы отвезли с нами его старшего сына Митю и передали его в Москве в семейство Прудниковых.

В большой карете ехал полковник с супругой, а напротив Клема, Митя и я. На козлах сидел крепостной Антон, его закадычный друг. В четвероместной крытой коляске Аркадя, Ося, Наташка и рыжая рябая девка Аннушка с маленьким Сашей Арнольди. Она знала, как угодить господам, и говорила, что мы дразним Сашу. Мы ехали то на колесах, то на полозьях. После 12-го года беглые солдаты укрывались в лесах, тогда дремучих. (Увы! Где они теперь! Гоголь вздыхал и говорил: ‘Леса рубят без толку, реки мелеют, а климат все суровее’). У князя Одоевского на вечерах я встречала г-на Штукенберга⁶⁴, он знакомых и незнакомых спрашивал: ‘А что Волга — мелеет или нет?’ Он, говорят, написал очень дельную книгу о обмелении рек и вредном влиянии обмеления на атмосферу и на плодородие почвы. Река Москва до того обмелела, что, верно, куры в ней гуляют. От этого рыба исчезает, остается грязь. Мне раз принесли огромную устрицу, необыкновенно жирную, открытую, знать дохлую’ Это значит, что есть и речные устрицы. Москву-реку надобно купировать, и одеть берега камнем и развести в ней рыбу. Барки из Касимова в Москву идут гужом 6-ть недель, а раз случилось, что в октябре надобно было выгружать зерно и везти его от Брод на телегах, отчего в Москве ужасно вздорожал хлеб. Под Лондоном то и дело, что ссыпают в реку и ее совершенно закрывают. На моих глазах в Калуге Ока опустилась на ‘аршин. Однажды в лесу послышался свист, кучер наш стал ехать почти шагом и сказал, что лошади стали. Свист не переставал, кто знает, тут, может, была шайка капитана Копейкина и Дубровского. Антон, по обыкновению, был пьян. Арнольди вышел и сказал кучеру: ‘Если ты тотчас не поедешь во всю прыть,— ты видишь эту деревяжку,— я сам убью тебя костылем’. Мимо нас проехала коляска во весь дух. Пожидор спешил из полости на воздух. У Пожидора на козлах сидел его шестой сын Минька, которого он очень любил. Мы благополучно приехали в Москву и остановились в доме родных Ивана Кар<ловича> каких-то Гееровых. Дом был маленький, грустный. Тут мы остались три дня и поехали в Петербург, тащились неделю то на полозьях, то на колесах по бревенчатой мостовой. Приехали в феврале и остановились в доме Галкина на углу Малой Морской и Большой Миллионной. Тотчас поехали к его родным, доктору Миллеру, женатому на девице Циргольц. У нее были две сестры — Елизавета Ив<ановна> и Дарья Ив<ановна>. Арнольди строил куры Дашеньке. Она была недурна, он ее колол в бока, прищелкивал языком и припевал, поддерживаясь на своей деревяжке: ‘Все на свете можно, только осторожно’. После обеда у него он беспрестанно рыгал и говорил, что у него изжога (le fer chaud) и пил клюквенный морс. Жена Миллера была в чахотке. У них было два сына, один был похож на лягушку. У них был гувернер Шницлер, он писал очень дельную книгу об России и знает ее лучше русских бар. Она напечатана в Петерб<урге>⁶⁵. Циргольцевы были знакомы с Гречем и Фаддейкой Булгариным. Арнольди читал ‘Выжигина’ и очень ценил этого подлеца. Говорил, что зачитывается ‘Северной пчелой’, а особенно фельетоном Бранта⁶⁶. Пушкина он ни в грош не ставил, говорил: ‘Скверный, вольнодумный мальчишка!’ Вот вкус!

Я сидела у окошка с рябой Аннушкой. Наконец, полковница догадалась, что у нее есть родная тетка ее супруга⁶⁷. Мне надели белое платье, розовый кушак и повезли меня к Цициановым. Они жили в доме Галкина, почти у Трухмальных ворот. Дом был одноэтажный, из гостиной, где была лаковая мебель, был вход в сад. При входе в дом была зала, в одном конце стоял ломберный стол, и на нем раскладывал пасьянс бодрый и краснощекий старик, а возле стоял, заложив руки за спину, его камердинер Сергей Михеевич. ‘Ты кто?— сказал мне дяденька.— ‘Я Сашенька Россет’.— ‘Ступай к бабушке’. Меня встретила княжна Елизавета Дмитр<иевна>, ей было 35 лет, наружность ее была приятная, она повела меня к матери, которая мне не понравилась. Она была сухая и смотрела строго. Меня повели к княжне Анне, она прекрасно рисовала по кости и брала уроки у италианца Росси. Он был очень дурен, но она в него влюбилась и хотела выйти за него замуж. Они тогда еще не были совсем равноправны. Дедушка говорил, что все люди равны, но жена его совсем иначе думала и запретила Росси приходить в дом. В доме жила Каролина Ив<ановна> Витич, их экономка, она давно была православная, Варвара, но ее всегда звали Каролиной Ив<ановной>, ее племянница Катенька Эвспиус, Иван Сергеевич и Мария Сергеевна Лутковские, которая была предметом всех забот старой княгини. У нее были расстроены нервы перед началом месячного очищения, призвали докторов Римана и Штофрана, который был доктором имп. Елисаветы Алексеевны. Они сказали, что не имеют способа ее вылечить. Она впала в состояние ясновидения и сама привила себе лекарства и была в этом состоянии 6 недель. Однажды утром спросила кусок бумаги и уголь, набросала пропасть крестов и над ними распятого Спасителя, приказала, чтоб живописец масляными красками написал этот образ, пока образ писали, ее припадки так увеличивались, что она лежала по несколько часов как мертвая, совсем не спала и ничего не ела. Когда принесли образ, она исповедовалась, приобщилась, служили обедню и Акафист Иоасафа, она приложилась к образу и стала твердо на ноги и была совершенно здорова. Этот образ находится теперь у княжны Селесты Дмитр<иевны> Цициановой, которая живет в Новодевичьем монастыре, но не монахиня.

Мне очень понравилась молельня княгини, она была в стороне и сверху до конца покрыта образами в золотых окладах. Тут была голова св. Анастасии в золотом окладе, украшенном бриллиантами, а сверху крест, рука Ефрема Сирина в филигранном окладе, украшенном бирюзой, рубинами и изумрудами. Неугасимая лампадка теплилась и придавала нечто таинственное этому уголку. Но там была другая прелесть, другого роду — тарелка, на которой были конфекты, и мне дали всю тарелку. У них жила арапка, которую звали Зетюльбе, это было ее истинное имя, а по крещению она была Аксинья Михайловна. Зетюльбе была скорее une multre {мулатка}, она ходила в простом платье горохового цвета и на голове вязанная шапочка, обвитая белой кисеей. Она воспитывалась с княжнами, брала уроки французского языка у m-me Camerata и говорила по-французски, она была ловка и отлично танцевала. Не знаю, когда вышла мода на арапов — от Петра 1-го, я полагаю, а как он приобрел Ганибала⁶⁸, я не помню. Дмитрий Евсеевич всегда был рад случаю потратить деньги, он выкупил родителей Зетюльбе, их везли зимой в коляске, в которой была их поклажа, этот сундук беспрестанно толкал ее в голову, когда ее привезли, была с одной стороны шишка. ‘Зачем ты не сказала об этом отцу и матери?’ — ‘Они крепко спали, я не хотела их беспокоить’. Когда Цициановы совсем разорились, рекомендовали Зетюльбе в няньки княгине Кудашевой, рожденной Choiseul. Она была ослепительной красоты, любила мужа и уживалась с невестками — Корба, Вельской и Гербель. К Дмитрию Ев<сеевичу> хаживал иногда знакомец и ростовщик Ордынов, он раз пришел и говорит: ‘Ну, не нужны ли тебе денежки?’ — ‘Нет, а впрочем дай 8000 ассигнациями)’.— ‘Возьми’ — и вынул пучок ассигнаций, тот схватил и не считал. Ордынов сказал: ‘Был недавно у княгини Дарьи, сидит с любовником, ох уж эти мне господа, только бы им послаще, да табачницу’. Митрополит Филарет мне говорил, что он знал и уважал Ордынова — он брал только один процент, а если были люди честные и не состоятельные, он не брал ни процента, ни капитала, а теперь, подавая доверенность, берут после без зазрения совести. Он не знал, что с освобожденных крестьян брали до 12-ти. Дмитрий Евсеевич завел Английский клуб в Москве и очень его посещает. Он всех смешил своими рассказами, уверял, что варит прекрасный соус из куриных перьев и что по окончании обеда всех будет звать петухами и курицами. Он мне рассказывал, что Екатерина очень любила горячие калачи, а Потемкин его как флигель-адъютанта послал в санях с этими калачами, он ехал так скоро, что шпага его беспрестанно стукала о верстовые столбы, и в Петергофе к завтраку ее величества подали калачи. В знак благодарности она дала Потемкину соболью шубу. Он отправился в Москву, Потемкин был у обедни, по окончании обедни он подошел и объявляет ему о подарке. ‘Да где же она?’ Он вносит ее, и она так легка, что полетела на паникадило⁶⁹. В Петербурге он продолжал жить открыто, продал Катунки за 500000 р. и поместил деньги в стол и даже не запирал. Тогда дозволено было графу Головкину сделать лотерею из его имения Воротынец, у княгини было 200000, и она взяла билеты на эту сумму, но не выиграла, по несчастью. Он давал обеды Нарышкину, Вяземскому, Мещерскому, генералу Потемкину, Сазонову и всегда приносил десерты княгине и фрукты — он всегда сам варил варенье за столом в серебряной чаше на серебряной конфорке.

<ВАРИАНТ 3>
Фрагменты

Мне купили маленький сундучок, уложили белье и платье на неделю, и мы поехали в Екатерининский институт, прямо к начальнице¹. Она нас приняла очень благосклонно и сказала, что поручит меня пепиньерке Марии Ив<ановне> Шлейн. Тут я простилась с маменькой, она очень плакала, а я не проронила ни слезинки, меня утешала мысль, что не услышу стука ненавистной деревяжки. Мария Ив<ановна> Шлейн была достойная и очень умная.

Я поступила в институт в 1820 г. В 25 году было знаменитое и ужасное наводнение в Петербурге². Ночью поднялся сильный ветер и продолжался 12 часов. Утром мы по обыкновению были в 9 часов в классе. Швейцар вышел и объявил, что дрожки не пришли и учители не будут, потому что на всех улицах вода выступает. Через несколько минут вошла мадам Кремпина, очень озабоченная, и сказала: ‘Prenez vos cahiers et allez au dortoir’ {Возьмите тетради и идите в спальню.}. Наши солдаты жили в подвалах, и их начало заливать. Они перешли со своим добром и семействами в классы, где оставались три дня. А мы блаженствовали в дортуарах. Все обложили окна и смотрели, как прибывает вода, наша смирная Фонтанка была свинцового цвета и стремилась к Неве с необыкновенной быстротой, скоро исчезли берега. По воде неслись лошади, коровы, даже дрожки, кареты, кучера стояли с поднятыми руками, пронеслась будка с будошником.

Дело становилось серьезным, наконец кто-то закричал: ‘Ну, mesdames, что если вода дойдет до нашего среднего этажа!’ — ‘Что вы, что вы говорите, неужели вы думаете, что императрица не найдет способа нас вывезти!’. При Петре Великом было большое наводнение, и он дал приказ, чтобы все имели большие лодки или баржи. Император приказал, чтобы ему подали лодку, но адмирал Карцов не знал или забыл это приказание, наконец из адмиралтейства привезли лодку, и государь со свитой отправился в ней³, чтоб успокоить взволнованное народонаселение. Полкам велено было выступать за город к Трем рукам, за исключением тех, которые стояли за Литейной. По церквам сделались службы, молебны, и в 12 часов пополудни ветер начал утихать. Неизвестно, сколько людей погибло, но с той поры, благодаря бога, еще не было подобного наводнения. Многие здания были повреждены, оказались трещины во многих домах, все хлебные магазины были залиты, и мы долго ели затхлый ржаной хлеб, пока из Москвы не подвезли свежий, который проростал и дал ростки. Императрица, всегда готовая подать помощь, поместила в наш институт 20 девочек, поместила других в разные заведения, их называли наводниками. Их должны были поместить в четвертое подготовительное отделение, они даже не могли читать. Одна из них была 15 лет и неутешно плакала. Она все повторяла: ‘Я круглая сирота и жила одна с братом, других родных у меня нет, я не знаю, где мой брат’. Его отыскали, и государыня его поместила в кадетский корпус. Почти все были дети бедных чиновников и мещан с Выборгской стороны и с Петербургской стороны. В эти дни нам не могли приготовить обед, и мы пили казенный чай, а вечером сварили кое-как ужин. На другой день утром Фонтанка была ниже обыкновенного и наполнена курами, собаками и камнями.

Девица Марья Ив<ановна> Шлейн была потом наставницей детей графини Орловой-Давыдовой. Начальницей Екатерининского института была госпожа Брейткопф, ее муж и две дочери тоже жили в институте. Она была родом из Бельгии и католического исповедания, и при ее комнатах была маленькая католическая капелла, и доминиканец служил и давал уроки катехизиса девицам этого исповедания, а для протестанток приезжал пастор Рейнбот. Их возили в праздники в английскую церковь Рейнбота.

Классы еще не сформировались, и меня еще не экзаменовали. В этот день я успела познакомиться с некоторыми девицами, и меня посвятили во все тайны, сказали, что надобно непременно обожать кого-нибудь из больших, сказали, что есть противные учители, а дамы классные ‘кошечки’. Одним словом, так приготовили меня, что на другой день я встретила одну девицу, она мне понравилась, и я узнала, что ее зовут Далия Потоцкая, и начала ее обожать, т. е. подходить к ней в коридоре и говорить: ‘Mon ange, je vous adore’ {Ангел мой, я вас обожаю.}. Далия действительно была очень хороша. У нее были прекрасные алые губы и очаровательные улыбающиеся черные глаза. Ее сестра Пелажи была брюнетка и, по правде сказать, еще красивее. Пелажи вышла замуж за Сангушку, а Далия за пана Млодецкого, и когда привезла сына в Петербург, часто бывала у Плетнева, который уже был учителем с 7-го выпуска в институте.

Летом нам давали ягоды. Я забыла, что у меня была в детстве перемежающаяся лихорадка, очень обрадовалась клубнике, и вследствие этого у меня сделалась лихорадка. Я была уже более двух месяцев в лазарете, и доктор не знал, что делать. Императрица Мария Федоровна приехала из Павловска и спросила у меня, отчего я больна. Я ей сказала, что мне доктор в Одессе давал рвотное, а потом что-то горькое, и лихорадка проходила. Она велела написать матушке, которая прислала рецепт, и после трех приемов хины лихорадка прошла и более никогда не возвращалась.

Я поступила в 1-е отделение маленького класса. Учителем французского языка был эмигрант Mr Charles de St. Hilaire, его очень любили и уважали. Мы писали под диктовку, и St. Hilaire очень удивился, что не нашел ни одной ошибки ни у меня, ни у княжны Стефании Радзивилл. Я сама не знаю, зачем я правильно писала. Учителем русского языка был Василий Ив<анович> Боголюбов. У него был рот до ушей, уши ослиные, он заставлял учить наизусть самые скучные стихи. Говорил, что басни Крылова просто дрянь в сравнении с Херасковым. Вот басня, от которой он был в восторге⁴:

На зелененьком листочке

Червячок во тьме блистал.

Змий поспешно прибегает

И невинного пронзает

Жалом гибельным своим.

‘Что я сделал пред тобою?’

Червячок, упадши, рек.

‘А зачем блестишь собою?’

Змий сказал и прочь потек.

Вообще выбор учителей не был удачен, но всех хуже, конечно, был священник. К нам приезжал полупомешанный старый священник с какого-то кладбища. Мы зубрили Платонов катехизис⁵ и поступили в большой класс. Там нам дали другого священника, который скоро помешался, с ним мы, однако, выучили наизусть литургию, ‘Книгу премудрости Сираха’, составленную придворным священником Мансветовым. В большом классе учителем французского языка был Mr Bord, пустой и дрянной французишка, человек, лишенный вкуса, и мы даже не знали лучших стихов Расина и Корнеля, а повторяли стихи из ‘Jardins de Lille’ и ‘Le Tronc de Panesigna’ и Boileau. Зато учитель русской словесности был Петр Александрович Плетнев, которого все любили и уважали. Так как учитель истории Слонецкий возбуждал только смех, то для новейшей и российской истории его также заменил Плетнев. Учитель физики, естественной науки и астрономии был почтенный и красивый старик, аббат Deloche. Императрица так его уважала, что всегда подавала ему руку и говорила ему: ‘Mon sher abb, combien je regrette que vous refusez de donner des leons au couvent de Smolny’ {Дорогой аббат, как мне жаль, что вы отказываетесь давать уроки в Смольном монастыре.}.

У нас была пневматическая машина, электрическая машина и лейденские банки, делались опыты. Делош приносил листки, исписанные прекрасным сжатым почерком, мы их переписывали, и когда он приходил, повторяли урок в течение трех четвертей часа, а остальное время заполнялось вычислениями. Курс был насколько возможно полным и легким для усвоения. Учитель географии Успенский был очень ученый и умный человек. Мы учились по карте, путешествовали, и в главных городах он сообщал нам сведения о состоянии города, числе жителей, промышленности и торговле, а мы записывали в тетради. Он преподавал нам историю открытий, и узнали, что прежде Колумба Америку открыли три венецианца⁶, братья Зени. Учитель немецкого языка был Herr Mellina. Он нас познакомил с лучшими германскими поэтами.

Наш день начинался в 6 часов зимой и летом. Наши слуги были инвалиды, которые жили в подвалах, женатые, со своими семьями. Тот, который звонил, курил смолкой в коридорах. Курилка звонил беспощадно четверть часа, так что волей-неволей мы просыпались. Курилка был в Париже и уверял, что говорит по-французски: ‘Коли хочешь белого хлеба, только скажи дю пан дю блан, а коли черного — дю пан дю двар, а у немцев спросишь свечку, и скажи лихтеру, а подсвечник подлихтер, отрежь хлеба, дай комсу, да еще полкомсы’. Солдатики были наши друзья. После моей продолжительной лихорадки доктор сказал, что мне надобно позволить спать до 7 часов и обедать у начальницы для подкрепления, что было весьма приятно. Мы все были готовы в половине осьмого и шли молча попарно в классы. Были три отделения и каждое в особой комнате. У дежурной классной дамы была тетрадь, куда она записывала малейший проступок в классе. Дежурная девица читала главу из евангелия, а потом воспитанница разносила булки, те, за которых родители платили даме классной 10 р. в месяц, пили у нее чай с молоком и получали три сухаря из лавочки вдобавок к булке, а прочие пили какой-то чай из разных трав с патокой и молоком, это называли декоктом, и было очень противно.

В 9 часов звонок, и все должны были сидеть по местам в ожидании учителя. В понедельник первый был новый священник Смирнов, с ним мы прошли Ветхий завет пространно и остановились на Сауле. Когда он приходил в четверг, он спрашивал: ‘Девицы, где мы остановились?’ — ‘На Сауле’, и он опять начинал историю Саула. Так продолжалось около шести недель, и получили известие из Смольного, что бедный Смирнов помешан. В Смольном его заменил весьма замечательный священник Недашев, переведенный из Ревеля, а нам объявили, что нашим законоучителем будет Василий Михайлович Наумов, он был из Филаретовых учеников. Всего оставался год до выпуска, и мы должны были выучить катехизис Филарета и толкования на четыре евангелия, это стоило нам больших трудов. Для нового священника была квартира, назначен был дьякон Кузьма Колиевич, который учил воспитанниц. Эти девушки были предметом особых забот императрицы, их в младенчестве отдавали на воспитание чухнам, которые гораздо трезвее и образованнее русских крестьян. Поступая к нам, они почти не говорили по-русски, мы у них узнали много чухонских слов, а их учили говорить по-русски. Две из них спали около дортуара, мели его, делали постели и надевали чехлы. Вечером мы сами перестилали наши постели. В среду и субботу они нам мыли головы и ноги. Зимой вода была так холодна, что мы молоточком пробивали лед и мылись ею. В 1825 году существовало еще Библейское общество, и нас заставили читать прескучную книгу ‘Училище благочестия’, и к великой нашей радости вдруг взяли все номера. Я позже узнала, каким образом уничтожилось Библейское общество, которое издавало ‘Училище благочестия’. Библейское общество составилось в Англии⁷, и герцог Йорк, человек строгих правил и религиозный, составил это общество для распространения библейских книг и вообще духовных произведений, в это же время известная квакерша госпожа Фрей⁸ проникла в женскую половину известной тюрьмы Newgate. Тюрьма была грязная, темная, несчастные женщины, как дикие звери, были за железной решеткой, и полицейские ей объявили, что она подвергается большой опасности. Но ничто не устрашило ее, она вошла за решетку, все стадо ринулось на нее, она спокойно им сказала: ‘Mes amies, je viens vers vous dans l’espoir de soulager vos mis&egrave,res et vos souffrances, et j’esp&egrave,re avec l’aide de Dieu vous faire du bien’ {Друзья мои, я прихожу к вам в надежде утешить вас в ваших несчастьях и страданиях и надеюсь с божьей помощью сделать вам добро.}. Пошли подписки на улучшение тюрем, из Англии это движение перешло во Францию. В 1815 году император и король Прусский поехали в Англию, тогда царствовал толстый и безнравственный Георг IV⁹. Мне рассказывала lady Braunlow, племянница известного лорда Castelnaugh, что, выходя из дворца, Георг показывал государю идти вперед. Когда он появился, ура огласило воздух на несколько минут, короля также приветствовали, а когда явился Георг, его освистали. Народы умеют давать уроки. Государь среди всех празднеств и развлечений просил нашего посла Христофора Андреевича Ливена, заменившего Семена Романовича Воронцова, найти ему несколько человек для осушения болот под Царским Селом. Это был предлог: ему хотелось людей для образования Библейского общества. В Петербург приехал господин Pitt с женой, Daniel Wheler и Wering, и все принадлежали к обществу квакеров. Известно, что наставником императора Александра был La Harpe, который ограничился нравственным воспитанием, сам он говорил, что только на окровавленных полях России озарилось его сердце светом религии. Г-жа Крюднер, известная своей религиозной проповедью, искала случая с ним переговорить, он ее встретил после Венского конгресса у князя Волконского в Бадене, и с этих пор уже был под влиянием ее религиозных убеждений¹⁰, знал Юнг Штиллинга¹¹, последний через m-me Krdner подарил ему карандаш, подаренный ему Лафатером. Лафатер поздно вечером писал какую-то философскую тему и не мог вывести заключения. Ему явился седовласый и благообразный старец, который вручил ему этот карандаш и исчез. Лафатер в ту же минуту нашел ответ. Мне это рассказывал граф Михаил Юрьевич Вьельгорский. Несколько лет по вступлении на престол императора Николая поручено было графу Блудову очистить рассеянную кипу бумаг, лежащую на письменном столе покойного императора, он нашел этот карандаш в простом красном сафьянном футляре и дело Волынского, там же нашел записку Петра I генералу, которому поручено было покончить с несчастным царевичем Алексеем. У него болело горло, и аптекарь приготовил лекарство, которое было причиной его’ смерти ¹². С тех пор все аптекари в России немцы — у них де более порядка. M-me Krdner была на Венском конгрессе, под ее влиянием был написан знаменитый trait de la triple alliance {трактат Тройственного союза} между Россией, Австрией и Пруссией. Император питал особое уважение к прусскому королю и, чтобы укрепить этот союз, предложил ему выдать свою любимую дочь Шарлотту за в<еликого> князя Николая. M-me Krdner была в Париже. В литературном мире она известна была романом под названием ‘Valerie’. Замечено было, что во времена политических переворотов и страшных войн литература приобретает сентиментальный характер. ‘Valerie’ вроде романов m-me Cottin, Каролины Пихлер и Августа Лафонтена. Сама m-me Krdner писала: ‘Elle n’tait pas jolie, mais gracieuse, elle dversait le chawl ravir, elle n’tait pas fiance et a dit qu’elle avait une table en marbre rose veinie de noir, rose comme la jeunesse et veinie de noir comme la vie’ {Она не была красива, но привлекательна, восхитительно носила шаль, она не была помолвлена и сказала, что у нее был стол розового мрамора с черными прожилками, розовый, как юность, и с черными прожилками, как жизнь.} ¹³.

Эта фраза и мне нравилась в моей юности, и у императрицы Александры Федоровны был такой стол, она мне сказала: ‘Ma ch&egrave,re, c’est comme la table de Valerie’ {Моя дорогая, это стол как у Валери.}, тогда был тоже в моде роман Бенжамена Констана ‘Adolphe’, переведенный князем Вяземским¹⁴. Жуковский перевел роман г-жи Sousa¹⁵ ‘Engene de Rothelin’, a Карамзин писал ‘Остров Борнгольм’, Марфу Посадницу и бедную Лизу. Лука, крепостной человек его первой жены, мне рассказывал, что Карамзин не трогал дохода своей дочери Софьи и жил очень скромно доходами с своего журнала ‘Мои безделки’: ‘Мы наняли комнатки в Марьиной роще для Сонюшки, и Николай Михайлович писал ‘Марфу посадницу’ и ‘Лизу русальницу’, тем мы и жили¹⁶. Дела наши поправились в 1810 году, когда Карамзин ездил в Тверь, где он читал первый том своей истории великой княгине Екатерине Пав<ловне>‘. Лука говорил, что ‘не будь меня да Сербиновича¹⁷, историю не напечатали бы’: он носил корректуру.

Я пишу без всякого порядка, а вы там уже разберете, что когда надобно писать для соблюдения хронологии. Теперь здесь вышла переписка Екатерины с Гриммом¹⁸. Надо сказать несколько слов об этой вредной женщине. В чем состояло ее величие? Что такое величие при таких страшных преступлениях? Брат мой Клементий был послан разыскивать в архивах все, что ему покажется довольно интересным для передачи в архив министерства двора или иностранных дел. Как помню, в местечке Алешках, на Кинбурнской косе, он нашел экземпляр первого манифеста Екатерины по вступлении на престол: в нем сказано, что, по просьбе Петра, она берет на себя бремя правления¹⁹. Манифест брат передал куда следует. Это бремя несла Екатерина, кокетствуя умом с энциклопедистами, упиваясь похвалами, которые расточал перед ней безбожный Вольтер, Даламбер и Дидерот. Ее переписка с Гриммом здесь напечатана, и нельзя надивиться отсутствию чувства, хотя она беспрестанно говорит о своих внуках Александре и Константине: ‘Monsieur Alexandre fait des lettres un ne, pendant que je m’occupe des affaires de l’Etat’ {Господин Александр пишет письма ослу, в то время как я занимаюсь государственными делами.}. Она, как Людовик XIV, могла сказать: ‘l’Etat c’est moi’ {Государство — это я.}. Тьер когда-то выпустил эту фразу²⁰. Северная Семирамида вполне олицетворяла эту фразу. Все знают, как она ходила пешком к Троице, это была комедия, а ее знаменитое путешествие на юг России была тоже комедия и случай пококетничать с австрийским императором Иосифом II. Она знала, что издерживаются страшные деньги на содержание двора, видела собственными глазами, что придворные лакеи выносят короба всякой провизии, и говорила: ‘Il faut bien que ces pauvres gens jouissent aussi de la vie’ {Надо же, чтобы и эти бедные люди наслаждались жизнью.}. Она знала, что губернатор Волков грабит свою губернию, и говорила: ‘C’est un homme d’esprit ‘et tout le monde a des dfauts’ {Это умный человек, а недостатки есть у всех.}. У нее был один сын, она его ненавидела, позволяла камер-пажу князю Александру Николаичу^2j, передразнивать его и сама хохотала во все горло. Проходя мимо, бедный в<еликий> ас<нязь> сам был свидетелем, как его мать с придворными смеялась над родным детищем. Сердце его было доброе, он смиренно покорялся и никогда не жаловался на бездушную мать. Когда ей пустили кровь, она выпустила фразу: ‘Je suis chme, c’est la derni&egrave,re goutte de sang Allemand’ {Мой путь окончен. Это последняя капля немецкой крови.} ²², этой фразой могли восхищаться только немцы или дураки.

Покойная императрица Мария Александровна²³ сохранила большую привязанность к своим родным и родине, а между тем она совершенно обрусела и всякую минуту своей жизни посвятила служению России, в этом все согласны, и теперь, что ее нет, все отдают ей полную признательность и справедливость. Екатерина переводила Беккария²⁴, занималась правами человечества. Что такое права человечества? У размышляющего христианского человечества одно право: покорность, это не понравится нашим нигилистам, которые считают своей обязанностью отравлять всякий шаг своего государя динамитами. Она с Шлецером занималась филологией, переписывалась с m-me du Devand²⁵. В Канне я познакомилась случайно с Mrime, он был в восторге от ее ума и возносил ее до небес.— ‘Je ne suis pas de votre avis, Mr, et ne lui pardonne pas d’avoir dispos des paysans libres en faveur de ses amants’ {Я не согласна с вами, сударь, и не прощаю ей то, что она раздавала свободных крестьян своим любовникам.}, он этого не знал.

Екатерина вздумала дать права своему дворянству, и затеяны были? дворянские выборы. Это дело было недурное, но когда нашелся человек поумнее ее, помещик Коробьин, который сказал, что первым шагом должно быть уничтожение крепостного права²⁶ (этот документ находится в архиве Эрмитажа, его читал Александр Николаевич Попов, как жаль, что он умер, не окончив своего труда²⁷, вам не дурно заняться им), Екатерина тотчас закрыла выборы²⁸. Она ограбила церковь и церковные земли раздала своим любовникам и фаворитам²⁹. Когда графиня Анна Алексеевна подарила митрополиту Филарету в светлый праздник миллион на поправку, кажется, Десятинной церкви, его поздравил с подарком граф Комаровский. Филарет при ней сказал: ‘Анна ничего не дала, она только возвратила церкви то, что ей принадлежало’. Графиня упала к нему в ноги со-слезами. Церковные крестьяне были самые счастливые, они всем владели и платили оброку 10 р. асс. (Андрей Николаевич Муравьев прекрасно описал гр<афиню> Анну, сравнивая ее с римскими Меланиями)³⁰. Бартенев так влюблен в Екатерину, у него ведь сумбур в башке, что старается доказать, что она дочь Бецкого³¹. Она основала Воспитательный дом, Бецкий ввел его по примеру Англии, и назвала это ломбардом, потому что она там занимала деньги, и завела у нас ассигнации, от которых мы так страдаем. Она основала Смольный монастырь для воспитания дочерей дворянства. Первой начальницей была француженка m-me Lafont, воспитание было самое светское, о религии мало заботились. Ее брат, которого звали просто Ангальтом³², был гораздо выше ее в нравственном отношении, она ему поручила воспитание Шляхетного кадетского корпуса, основанного имп<ератрицей> Елисаветой Петровной. Те люди, которые оттуда вышли, были люди полезные и достойные. В 1849 году я встретила на пароходе француза князя Broglie с сыном, он со мной заговорил самым чистым русским языком. Когда я удивилась, он мне сказал, что он воспитывался при Ангальте в кадетском корпусе и сына выучил говорить по-русски, он с восторгом говорил о воспитании при Ангальте. Екатерине была присуща в высшей степени ambition, не знаю слова, чтобы выразить слово амбиция, и тщеславная. Вольтер внушил ей мысль занять Царьград, потому что она не имела никакой особой симпатии к Греции: наградила титулом Чесменского Алексея Орлова, лучшего из Орловых, не она, а он положил начала инвалидному дому в Чесме. Она дала Орлову еще другое поручение: ее тревожила знаменитая авантюрьерка, известная под именем княжны Таракановой. Полагали, что эта Тараканова была побочная дочь Елизаветы Петровны, но это непростительная клевета³³. Елизавета была женщина нравственная, за ней был один грешок, она любила токайское вино< и купила в Венгрии виноградные лозы. Николай велел их продать, и деньги пошли в тамошнюю церковную кассу. Полюбив Кириллу Разумовского, вышла замуж за него³⁴. Разумовский был честный хохол, он в присутствии графа Воронцова и третьего <лица> разорвал и сжег документ, свидетельствующий о его браке с имп<ератрицей> Елизаветой Петровной. Это при мне граф Блудов рассказывал, при Тютчеве и Кутузове³⁵. Разумовский был оригинал, проводил день у жены и вечером, часов в 11, возвращался? домой. Его лакей заснул, а когда проснулся, увидел, что шубу графа украли. Он боялся камердинера и сказал графу не говорить ему про шубу. Когда камердинер его спросил: ‘А где же шуба?’ — ‘Про то Грицько знае’. Он спросил Грицько: ‘А где же шуба?’ — ‘Про то граф знае’. Дело так и не объяснилось. Это мне рассказывал Николай Ив<анович> Лорер. Он мне рассказывал также, что когда наши войска вступили в Париж, император отдал приказ, чтобы шли в полной парадной форме, и чтобы батареи, фургоны вошли позже и обошли бульвары и лучшие улицы. Он шел в avenue des Champs Elyses и видит толпу, подходит и с удивлением видит, что хохлы препокойно курят люльку, а волы лежат возле телег. ‘Звидкиля вы?’ — ‘З Златоноши, ваше благородие’. — ‘Да як же вы пришли сюда?’ — ‘Сказали везти ту пшеницю за армией и пришли до Берлина, это уж в Неметчине, тут сказали: ‘Идьте домой’, а тут опять: ‘Везите, мерзавцы, до местечка Парижа’, вот и прийшли. Да что воны дивуются, французы, да ще и потрогают’. Покрытые дегтем, они французам казались как будто не люди, а чучелы. Тут хохлы разохотились говорить с земляком и ему сказали: ‘А вы, ваше благородие, звидкиля?’ — ‘З Грамаклеи в Херсонской губернии’. — ‘Старуху Лореровочку мы знаем, возили мыло и пшеницю в Одессу. Вона нам хлеба и дынь и гарбузов посылала, а горилочки, говорила, не маю’.

Напишите в Одессу³⁶ княгине Марье Александровне Гагариной, дочери Александра Скарлатьевича, у нее преинтересные мемуары графини Эделинг, сестры Александра Скарлатьевича. Вы увидите, что происходило на Венском конгрессе, какую роль играл граф Каподистрия, как началась мысль о возрождении Греции, его действия в Париже и спасение Франции от раздробления, эти мемуары пора напечатать вполне. Толстый обжора и неблагодарный старик Людовик XVIII так забылся, что всегда шел прежде нашего государя на официальных обедах. Пушкин спросил раз старого солдата, что он делал в Париже. ‘А мы,— говорит,— старого Дизвитского посадили на престол. Ведь где беспорядки, всегда уж наш царь все приводит в порядок’. Это напоминает разговор дьякона с капитаном у Мятлева³⁷. ‘Где ныне царская фамилия,— спрашивает дьякон у капитана.— В Константинополь едет царь.— Неужто турки взбунтовались? — Нет, нет, а только их пристращать’.

Возвращаюсь к Екатерине. Она женила очень рано в<еликого> князя Павла Петровича на принцессе Гессен-Дармштатской, она была красавица и очень умна, Великий> к<нязь> ее страстно любил, но она была, как мне говорил граф Александр Ив<анович> Рибопьер, гульливого десятка, спаивала крепким опиумом мужа и бесчестила его ложе с Андреем Кирилловичем Разумовским. Екатерина это узнала и послала Разумовского послом в Неаполь³⁸. Она не разродилась, в<еликий> к<нязь> очень удивился, что ее не похоронили в крепости, Екатерина тут сжалилась над ним и сказала, что врачи полагают, что зародыш — урод, и поэтому ее нельзя похоронить в крепости. Ее тело было помещено в имение графа Буксгевдена Schloss Bade и спит под сводами. В<еликий> к<нязь> Павел был болезненный ребенок и очень нервный. Вот что Пушкин мне рассказывал: она знала, что на него находили пароксизмы страха, когда он слышал внезапный шум, она послала его командовать войсками, мы воевали с Швецией, и корабли их под Верелей так палили, что в Смольном монастыре окна дребезжали. Павел был все время впереди, делал чудеса храбрости, но поплатился горячкой и расстроением желудка³⁹.

Спустя год привезли 15-летнюю девочку, принцессу Wurtemberg Monbelliard. Ее портрет во весь рост находится в Эрмитаже⁴⁰ — личико умное и приятное и темно-голубые выразительные глаза, но ничто не обещало необыкновенной красоты. Здесь у графа Monbrison находится ее портрет en miniature {миниатюрный}, писанный в Париже, вероятно, знаменитым Petitot, она этот портрет подарила своей детской подруге, с которой осталась навсегда дружна, графине Оберкирх, которую в<еликий> князь называл мадам Цукербукер. Мадам Оберкирх была тетка Monbrison’a, a ему достался этот портрет. Это такая прелесть. Ее красота могла сравниться только с красотой ее друга, Марии Антуанетты. Когда в<еликий> к<нязь> женился, отношения его с матерью еще более охладели, она взяла двух в<еликих> князей и им велела жить в Гатчине. Они жили очень скромно, над ними смеялись. Les gatchinois {Гатчинцы} сделалось насмешкой. Екатерина в<еликую> княгиню называла ‘La fermi&egrave,re allemande’ {Немецкая фермерша}, они не имели воли ни в чем. Когда старшей в<еликой> княжне исполнилось 8 лет, Екатерина написала рижскому генерал-губернатору графу Брауну: ‘Mon cher Brown, vous qui m’envoyez les meilleures oranges, ne pourrez vous pas m’envoyer la meilleure gouvernante pour mes petites filles’ {Дорогой Браун, вы посылаете мне лучшие апельсины, не сможете ли прислать мне лучшую гувернантку для моих внучек.}. Только что Браун получил эту записку, ему пришли сказать, что баронесса фон Ливен желает его видеть. Вошла высокого роста красивая дама, осанка ее была важная и твердая. Он ее посадил и спросил, что она желает. ‘Во-первых, Exellenz, прикажите заплатить жиду, который меня привез из Херсонской губернии, где муж мой умер. Я продала все, что имела, и села в скверную фуру с тремя сыновьями и двумя дочерьми, все деньги истратила, но так как я приехала просить вас как можно скорее доставить мне мою пенсию, то надеюсь вам заплатить. Прошу вас оказать мне свою протекцию, я хочу завести маленький пансион для воспитания моих дочерей, а сыновья будут учиться в гимназии. Я найму учителя русского языка, потому что мы русские подданные, а со временем найму и фр<анцузского> учителя, так как в России все говорят по-французски’. С жидом расплатились, и Браун предложил баронессе жить у него до приискания квартиры. Он удивился твердости, необыкновенному практическому уму и простоте своей собеседницы и на третий день сообщил ей, что нашел для нее приличное место. Она вскочила и всплеснула руками, когда он ей сказал, что она будет гувернанткой в<еликих> княжен⁴¹. ‘Ach, mein Gott, ich kann ja nicht sprechen Franzsisch’.— ‘Das ist auch gar nicht ntig, die Grossfrstinen werden Lehrern haben’ {Ах, боже мой, я не говорю по-французски.— А это тоже вовсе не нужно, у великих княжен будут учителя (нем.).}. Дело идет о хорошем, солидном нравственном воспитании, вот, что требуется от гувернантки’. Баронессу и ее детей одели, нашли служанку, которую я еще знала, купили карету и повезли баронессу Ливен, рожденную Поссе (она была курляндская уроженка из числа древних мещанских фамилий, которых не гнушались гордые бароны наших остзейских провинций). Она ехала на шестерне с чином генеральши и с запиской Брауна прямо в Царское Село. Екатерина была в Софии, после смерти Ланского она часто туда ездила, потому что он там похоронен. Екатерина была сметлива, тотчас оценила приезжую, пригласила ее обедать и убедилась, что лучшего выбора нельзя было сделать. Сыновей баронессы определили в кадетский корпус, тогда Пажеский корпус не был особым заведением, Ангальт из кадетов выбирал лучших в пажи. Они жили в особом доме по поступлении их в пажи. А дочерей отпустили с баронессой в Гатчину. Она произвела самое приятное впечатление на в<еликого> князя и великую княгиню, сделалась доверенным лицом и другом и оказала им величайшие услуги. Она одна умела сохранять мир между обоими дворами. Ее дочери пользовались уроками великих княжен (эту историю мне рассказывал Александр Федорыч Барят<инский>, он и теперь еще нашим консулом в Лондоне, от него я узнала очень интересные вещи, я играла с ним в пикет. Он человек умный, образованный, не знаю, зачем его не назначили давно уже посланником куда-нибудь).

Екатерина требовала, чтобы в табельные дни в<еликий> к<нязь> и в<еликая> княгиня присутствовали при выходе и маленьких в<еликих> к<няжен> учили делать реверанс. В именины в<еликой> княжны Марьи Пав<ловны>, которой было 7 лет, и ее матери был выход, и Марье Пав<ловне> приказали подходить ко всем министрам. За ней шла генеральша Ливен. Бедняжка долго стояла перед графом Паленом и, наконец, сказала ему: ‘Mr le Comte, aimez-vous la pommade la rose?’ — ‘Non, m-me, j’aime la pommade la bergamote’ ‘Et moi, j’aime beaucoup la pommade la rose et comme c’est mon jour de nom, on m’a donne’ {‘Г. граф, любите ли вы розовую помаду?’ — ‘Нет, мадам, я люблю бергамотовую’ — ‘А я очень люблю розовую, и так как сегодня мои именины, меня ею напомадили’.}. Две старшие дочери в<еликого> князя были необыкновенной красоты, стройные, как пальмы, и когда Александре Павловне исполнилось 17 лет, Екатерина вызвала наследника шведского престола⁴² в надежде, что он женится на ней. Все знают, что брак этот не состоялся, потому что принц, обещавший, что у великой княгини будет церковь, вдруг отказался от своих слов. Когда Густав должен был бежать, наследник был Бернадотт⁴³. В отомщение за обиду бабки и сестры, император поддержал Бернадотта, и с вступлением новой династии Швеция лишилась поддержки Франции и сделалась совершенно безопасна для России.

Швеция, Норвегия и Дания страшным образом подтачивают новейшие теории, в Дании более половины народонаселения неверующие, и по окончании наук молодые люди иногда обращаются в христианство. То же самое у нас в Финляндии, и все это распространилось даже до Куспио, книгой мерзавца Ренана⁴⁴. Вавилон на Сене, как называл Париж Николай Дмитрич Киселев, будет отвечать за все свои преступления. Однако надобно сказать правду: здесь идет страшная борьба между духовенством и наставниками des coles communales {коммунальных школ}, оставленными Mr Duruy при Наполеоне III. Les fr&egrave,res de la doctrine chrtienne {Братья христианской доктрины.} взялись за воспитание мещан, детей служащего люда и за 30 ф. в месяц формируют благочестивых граждан. Иезуиты воспитывают детей высшего класса. Сен-Сирское училище, которое при Луи Филиппе известно было своим развратом и каждый вечер посвящало плотскому, то, что у нас называется шпицбалы, теперь не является в эти школы самого необузданного бесстыдства. Все усилия Гамбетты, Жоржа Ферри в уничтожении религии тщетны ⁴⁵, церкви полны народа, и замечено, что мужчины почти более, чем женщины, прибегают к св. причащению. Покойная имп<ератрица> еще незадолго до своего последнего и тягостного путешествия дала поручение посольству собрать сведения о заведении аббата Руссель. У него был маленький капитал, после Коммуны он подобрал на улицах нищих мальчиков, которые в рубищах спали под воротами, питались даже отбросными корками, он нанял маленькую квартиру и поместил этих несчастных сирот. Он поехал в Англию в надежде собрать там способ для увеличения своей школы. На железной дороге он встретил господина, которого просил о помощи, тот ему отвечал, что во время войны Англия истощилась, что он ему советует повременить, дал ему 2 фунта и сказал: ‘Надеюсь, что через два месяца буду в состоянии дать вам более’. Через несколько месяцев он прислал ему 200 000 ф. Имя этого благодетеля осталось неизвестным. Многие приняли участие. Папа Пий IX ему послал, сколько мог, и теперь учатся 300 мальчиков, которые учатся всяким ремеслам. Он издает очень интересный журнал с литографиями под именем ‘La France illustre’. Шесть священников постоянно дежурят, они пишут текст журнала, а мальчики печатают с помощью паровой машины. Сам Руссель веселенький и живчик. Его сестры и двоюродные сестры чинят белье и одежду мальчиков. 40 мастеровых при доме, и он отдает в другое заведение где-то, где у него тоже заведение, и собирает постоянно деньги на свои заведения. Хомяков в своей брошюре сказал⁴⁶: ‘Le caract&egrave,re affair de l’Eglise de Rome’ {Деловой характер Римской церкви.}. Это упрек пустой, гораздо хуже странное равнодушие наших попов, их сребролюбие, не говоря уже о светских членах православной церкви.

Но возвращаюсь к в<еликому> к<нязю> и великой княгине. Екатерина послала их путешествовать. Они ехали под именем Comte et Comtesse du Nord {Принц и принцесса Северные}, с ними были фрейлины Екатерина Ив<ановна> Нелидова и Наталья Семеновна Борщова, воспитанницы Смольного монастыря. Не знаю имен кавалеров, их провожавших. Кажется, нашим послом был Колычев, очень умный, но в высшей степени развратный. В Вене их приняли со всевозможными аттенциями, и тут они просватали Александру Павловну за эрцгерцога палатина Венгерского, с условием, что в<еликая> к<няжна> сохранит свою религию. Построена была церковь, но говорят? что под тем или другим предлогом бедную в<еликую> к<няжну> отдаляли как можно чаще от исполнения ее духовных обязанностей. Вскоре получили известие, что красавица в полном цвете лет скончалась⁴⁷. В Германии прошла молва, что какой-то венгерский граф, ее камергер, чтобы избавить юную несчастную жертву фанатизма, предложил ей ехать в Германию, где она и скончалась, но это чистая сказка. Воспитанная в самых строгих правилах, великая княгиня безропотно переносила страдания нравственные, пока ей позволяли физические силы.

Из Вены граф и графиня Северные поехали в Париж (год не помню), где имели большой успех. Великая княгиня пленяла красотой и грацией, в<еликий> князь своим остроумием и ласковым обхождением⁴⁸. Это пребывание было уже перед революцией. Везде прорывалось своеволие, печатали вредные книги, а что хуже — гравировали самые ужасные и опасные предметы, между прочим, Комма под названием ‘Justine’⁴⁹. В<еликий> князь купил эти гравюры, запер их в сундук и собственной рукой написал: ‘Personne ne. doit ouvrir cette caisse, le burin des plus grands graveurs franais ne s’est pas refus de graver ces infamies’ {‘Никто не должен открывать этот ящик, резец величайших французских граверов не отказался гравировать эти бесстыдства’.}. Этот сундук за печатью императора находился в Гатчине, и покойный государь решил его открыть, он при мне сказал импер<атрице>: ‘Mes cheveux se sont dresss sur ma tte, quand j’ai vu quelques gravures’ {‘У меня волосы встали дыбом, когда я увидел некоторые из этих гравюр’.}, не знаю, где этот сундук. В<еликая> княгиня подружилась с Марией Антуанеттой и была с ней в постоянной переписке. Говорят, что в<еликая> княгиня Александра Иосифовна нашла 1000 писем несчастной и совершенно невинной королевы⁵⁰ и что их напечатают. Воспитанная в Вене, где думали только о веселии и жили беззаботно, она и в Париже не соблюдала строго этикета. Она любила танцевать и танцевала кадрили с красавцем Диллоном, а вальс со шведом, красавцем Ферзеном. Михаил Юрьевич Вьельгорский мне рассказывал, что однажды, после лишнего тура вальса, она, засмеявшись, взяла руку Ферзена и сказала: ‘Voyez, comme mon coeur bat’. Louis XVI qui tait cot, lui a dit: ‘M-me, on vous aurait cru sur parole’ {‘Посмотрите, как бьется мое сердце’. Людовик XVI, который был рядом, сказал ей: ‘Мадам, вам поверили бы в этом на слово’.}. Ее восторженностью воспользовался мерзавец кардинал де Rohan, история du collier de la Reine {с ожерельем королевы} всем известна⁵¹. В Париже была женщина, известная под именем la femme La Motte, она была похожа на королеву, и ей досталось le fameux collier {это знаменитое ожерелье.}. Эта La Motte умерла в Одессе. Она очень дорожила какой-то шкатулкой. После ее смерти открыли шкатулку и нашли только ножницы. Как и почему она очутилась в Одессе, неизвестно.

В<еликий> князь посещал Академию наук, Сорбонну, гошпитали, сестер милосердия, но не был у герцогини <нрзб.>. Они посещали оперу. Мария Антуанетта очень покровительствовала Глуку⁵², а публика не отнеслась так к появлению его пьес. Хотя гроза уже издали гремела, Гонкур в своих ‘Penses’ пишет: ‘Французы говорят, что родина — покровительница’⁵³.

Из Парижа путешественники приехали в Берлин, и там устроился брак в<еликой> княгини Елены Пав<ловны> с герцогом Павлом Мекленбург-Шверинским⁵⁴, и этот брак был столько же счастлив, сколько несчастлив брак венгерской палатины. В<еликий> князь был в восторге от прусского короля и король ценил <великого> князя.

Когда они вернулись, Екатерина приняла их очень хорошо и объявила, что пора выдать замуж в<еликую> княжну Марию Павловну. В 1804 году выписали герцога Саксен-Веймарского. Он был дурен, глуп и обжора, но добродетельная Мария Павловна его любила и была счастлива. Она нашла еще старика Гете и кружок людей умных и приятных⁵⁵. У нее было две дочери: принцесса Мария (старшая), которая вышла за принца Карла Прусского, и Августа, жена ныне царствующего германского императора Вильгельма, и сын. В Петербурге проживали иностранные принцы: Леопольд Саксен-Кобургский, брат Анны Федоровны, жены в<еликого> к<нязя> Константина Павловича, принц Павел Вюртембергский и принц Ольденбургский. Они состояли в русской службе. Брат в<еликой> княгини Марии Федоровны⁵⁶ был начальником путей сообщения. Он был человек замечательного ума и ученый. В<еликий> князь Михаил Павлович его называл: ‘Mon oncle le grand pontife’ {Мой дядя первосвященник}, a в обществе его звали ‘Шишка’, потому что у него над правым глазом была большая шишка. Он был также начальник Инженерного корпуса. Он жил скромно, одним жалованьем, и занимал несколько комнат в Шепелевском дворце.

В 1810 году получили неожиданное известие, которое взволновало весь двор. Наполеон просил руки в<еликой> княжны Екатерины Павловны⁵⁷. Рибопьер мне рассказывал, что утром за завтраком в<еликая> княжна с приближенными шутила и смеялась над принцем Ольденбургским, который не скрывал своих чувств (между нами будь сказано, у него был постоянно понос). Вечером у вдовствующей императрицы Марии Фед<оровны> было большое собрание, не было только ни Екатерины Павловны, ни принца Ольденбургского. Дверь отворилась, и дежурный камергер громко объявил: ‘Ее императорское высочество с нареченным женихом принцем Ольденбургским’. Наполеону написали, что его предложение пришло после помолвки. Но за это мы поплатились войной 1812 года. Наполеоны — выскочки, которые никогда не забывают и не прощают тем, кто смотрит на них иначе, чем на происходящих из великих и древних династий. Вышли записки Ремюза⁵⁸: каким мелочным подлецом оказывается великий полководец. Он был только великий полководец и фигляр.

В 1796 году 12 июля родился в<еликий> князь Николай⁵⁹, а за год перед этим в<еликая> к<няжна> Анна Павловна. По вступлении на престол родился порфирородный в<еликий> к<нязь> Михаил, а после него в<еликая> княжна Ольга, которая жила только неделю⁶⁰. Державин написал стихи на ее смерть, сравнил ее с розовым лепестком. Они напоминают стихи Малерба⁶¹:

Et rose, elle a vcu

Ce que vivent les roses —

L’espace d’un matin *.

{* И роза, она прожила

Сколько живут розы:

Одно лишь утро.}

При царских детях были дамы, которых называли полковницами. Они давали отчет доктору о здоровье ребенка, заставляли его молиться и были неотлучны от него. Полковницей в<еликого> князя Николая была полковница Адлерберг, а ее помощницей полковница Тауберт⁶². Вот откуда та привязанность, которой пользовались и пользуются Адлерберги. С младенческих лет в<еликий> к<нязь> Николай привязался к Владимиру Федоровичу, и он вполне заслуживает доверие, которым пользовался.

В записках генерала Рапп⁶³ вы найдете самое точное повествование а страшной ночи, когда совершилось ужасное преступление. Нет сомнения, что несчастный Павел был подвержен припадкам сумасшествия. Но кого же он сделал несчастным? Он ссылал в Москву, в дальние губернии. При нем не было рекрутского набора, нового налога, не было войны, Россия была покойна. Пушкин мне рассказывал, что в 6 часов не было ни одной бутылки шампани. Совершив гнусное дело, несчастные ликовали. Я раз говорила князю Дмитрию Александровичу Хилкову, что император Павел навел страх на всю Россию.— ‘Скажите — на Петербург. Страх божий — начало премудрости. После страшной распущенности царствования Екатерины нужна была строгая рука. Он разогнал толпу и оставил при себе Куракина⁶⁴, который вполне заслуживал его доверия. Павел был человек религиозный и нравственный’. Он был дежурным пажом 1-го марта. Павел получил столовый фарфоровый сервиз от прусского короля, никогда не был так весел, как в этот вечер, шутил с Нарышкиным, разговаривали о Наполеоне и его войнах. Он сказал великое слово: ‘Il me semble que les souverains n’ont pas le droit de verser le sang de leurs sujets pour ruiner leurs diffrents, il faudrait faire comme dans les anciens temps et se battre en champ clair avec ses champions’. C’est une parole chevaleresque et Paul tait un preux chevalier dans toute acception du mot’ {‘Мне кажется, что государи не вправе проливать кровь своих подданных для уничтожения не угодных себе. Нужно было бы поступать как в древности и сражаться в открытом поле со своими соперниками’. Это рыцарские слова, и Павел был доблестным рыцарем, в полном смысле слова⁶⁵.} ⁶⁵. Кстати или некстати, в Петербург приехал из деревни старик Скарятин и был на бале у графа Фикельмона. Жуковский подсел к нему и начал расспрашивать все подробности убийства: ‘Как же вы покончили, наконец?’ Он просто отвечал, очень хладнокровно: ‘Я дал свой шарф, и его задушили’. Это тоже рассказывал мне Пушкин⁶⁶.

Но возвращаюсь к институту. В ноябре 1825 года получено было известие о кончине императора Александра. Федор Ник<олаевич> Глинка мне рассказывал, что в последние годы своей жизни Александр впал в горькую ипохондрию, сблизился с женой и жил более в Царском Селе. Перед отъездом из Петер<бурга> он посетил в Невской Лавре монаха Авеля, известного своей отшельнической жизнию и духом прозрения. Он беседовал с ним целый час, и Авель ему сказал, что он не увидит более своей столицы. То же самое предсказала ему в 1815 году мадам Le Normand. Она ему сказала: ‘Les derni&egrave,res annes de votre r&egrave,gne sont obscurcies par des inquitudes, vous mourrez loin de votre capitale, apr&egrave,s vous viendra un r&egrave,gne long et glorieux, et puis je ne vois que dsordre, flamme et feu’ {Последние годы вашего царствования затемнены беспокойствами, вы умрете вдали от вашей столицы, после вас придет царствование долгое и славное, а потом я вижу лишь беспорядок, пламя и огонь.} — и смешала карты. Это мне рассказывал Федор Ив<анович> Тютчев⁶⁷. Карты для Ле Норман были традицией, она приходила в состояние ясновидения. Недавно умер в Париже некто Эдмон, у него не было карт, а он вдруг приходил в ясновидение, предсказал падение Наполеона, и ему запрещено было принимать.

Александр Пав<лович> выехал в коляске с своим кучером Ильей, у Трех рук он остановился, долго смотрел на Петерб<ург>, глаза его налились слезами, и он сказал: ‘Илья, я более не увижу Петербурга’. Он тут родился, вырос, тут любил, тут выстрадал в страшную годину 1812 года, весьма естественно, что он любил места родимые. И я люблю Одессу, хотя Одессы моего детства не осталось и помину, и перед моим приездом наш хутор с домом обвалился в Черное море, и море его поглотило, и Грамаклея, и Адамовка мне кажутся лучше всех деревень на свете.

Императрица Елисавета Алексеевна писала из Таганрога⁶⁸: ‘Notre Ange est au ciel et je regrette sur la terre’ {Наш ангел на небесах, а я горюю на земле.}. Все носили кольца с этой надписью, в 68 году я видела еще это кольцо у графа Киселева. Это известие как громом поразило всю Россию. Митрополит Филарет тотчас с нарочным прислал бумагу, которая лежала в Успенском соборе на престоле под печатью. Об этой бумаге знал только покойный император, вдовствующая императрица, князь Александр Николаевич Голицын и секретарь его Попов, который и отвез ее в Москву. Вероятно, Филарет знал, что она заключает добровольное отречение от престола в<еликого> князя Константина Пав<ловича>: отречение, когда получил позволение жениться на девице Грудзинской, получившей титул княгини Лович. В<еликий> к<нязь> Николай, не зная ничего, тотчас первый присягнул императору Константину, и во дворце присягали первые чины двора. Неизвестно, почему вдовствующая имп<ератрица> присягнула. Когда же из Москвы нарочный привез бумагу, содержащую отречение, в<еликий> к<нязь> и министр юстиции, князь Дмитрий Ив<анович> Лобанов-Ростовский решили послать еще в<еликого> к<нязя> Михаила Пав<ловича>, чтобы узнать, не переменил ли мнение в<еликий> к<нязь> Константин. Великий князь встретил генерала, кажется Феншоу, посланного вице-королем польским, чтобы поздравить брата со вступлением на престол, и в Варшаве сам присягнул, польская армия и вся Польша⁶⁹.

В городе сделалось волнение. В Московском полку не хотели вторично присягать, офицеры подстрекали солдат к неповиновению. Командир, барон Фридрикс, был ранен. То же повторилось в Измайловском полку, ранен был Штюрмер. Во дворце занимал караул Морской пехотный полк, капитан Панов не хотел присягать. Их заменили павловцы. В Царском Селе гусары тоже бунтовали, и полковник Велио был ранен. Вся царская фамилия была собрана в Зимнем дворце, все министры, сенаторы и вообще замечательные люди, между ними Карамзин, находили положение опасным, советовали послать за экипажами и вывезти всю царскую семью. Но вдовствующая императрица и Александра Федоровна объявили, что не оставят государя в опасности.

Преображенский полк выстроился перед Дворцом, государь проходил перед рядами, уговаривал их быть верными присяге. Между тем площадь наполнилась народом, который волновался и кричал, сам не зная, зачем: ‘Дайте нам Константина и жену его Конституцию!’ Сумасшедшие вожди заговора велели кричать ‘Конституцию!’ Петерб<ургский> генерал-губернатор, неустрашимый граф Милорадович старался успокоить войско и народ, но был смертельно ранен Каховским, и дело приняло еще более серьезный оборот. К несчастью, на площадь проникли моряки, и тогда уже генерал Алексей Федорович Орлов послал сказать государю, что нельзя более терять времени, наступила темнота. Три выстрела из орудий рассеяли толпу. Зачинщики рассеялись, и полиция ночью их разыскивала. Князь Петр Трубецкой скрывался у австрийского посла Лебцельтерна, его шурина, Щепина-Ростовского нашли где-то под мостом. Вечером все было совершенно спокойно⁷⁰.

Николай Алексеевич Муханов обедал у английского консула, он позвал сына: ‘Таганрог, друг мой, поди сюда! Я очень любил императора Александра и назвал его Таганрогом в память о нем’. После Крымской войны у них появились Альмы и Инкерманы, а жену лорда Гренвиля зовут Касталия.

Митрополит Серафим остановлен был чернью в переулке. Дмитрий Ев<сеевич> Цицианов подошел к его карете и сказал ему: ‘Что ты, старый дурак, тут делаешь? Ступай в Лавру’. Утром у него был Оболенский и все ему рассказал, он надел шапку и палку взял и отправился на площадь⁷¹.

Я была в институте, в 5 часов мы посылали женщину, которая жила у начальницы, в лавочку за всякой дрянью, она долго не приходила. Все ее окружили и спрашивали, что с ней было.— ‘Девицы, я чуть со страху не умерла,— отвечала Сашка,— в городе был бунт, стреляли из пушек, и что народу перебило!’ Это все прибавлено. Начались аресты, получили весьма тревожные известия из второй армии. У генерала Киселева находился самый опасный член общества, Пестель, умнее и образованнее прочих, он очень легко вербовал молодежь, генерал Юшневский, Муравьев⁷².

В Пажеском корпусе пажи играли и шутили. Всех веселее был Линфорд. Один из офицеров, Клуге фон Клугенау, сказал ему: ‘Какой вы сын отечества!’ — ‘Я не сын отечества, я Вестник Европы’. Тогда было три газеты: ‘Петерб<ургские> ведомости’, ‘Вестник Европы’ и ‘Сын Отечества’⁷³.

Между тем казаки везли шагом из Таганрога тело покойного императора, останавливались в городах и у всех церквей служили литии. Гроб был закрыт и поставлен в Казанском соборе. Казаки в память того, с которым они воевали по всей Европе, жертвовали серебро на иконостас. Все жители Петерб<урга> сочли долгом поклониться тому, который с такой славой умиротворил Европу. Всем известны стихи на возвращение покойного⁷⁴:

Ты возвратился, благодатный,

Наш кроткий ангел, луч с небес.

Все институты облеклись в черные передники, и нас возили в Казанскую. Признаться надобно, что для нас это было partie de plaisir {Увеселительная прогулка.}, потому что мы катались в придворных экипажах только на масленицу и на святой. Когда после смерти государя императрица вошла в наш класс, мы были так поражены ее переменой и грустью, что встали молча, у многих навернулись слезы. Она, видимо, была тронута и сказала: ‘Mes chers enfants, vous avez perdu un protecteur, vous en avez un autre’ {Милые мои дети, вы потеряли одного покровителя, но у вас есть другой.}. 14 число отозвалось и у нас в институте. Очень искусный инженер, полковник Богданович, брат дамы классной, был замешан в заговоре и застрелился. Брат девицы Галяминой тоже был арестован, но вскоре выпущен⁷⁵.

Великим постом назначен первый экзамен у священника при императрице. Она приехала в 10 часов утра, с ней князь Александр Ник<олаевич> Голицын. Нас экзаменовали от 10 до часу, а в два продолжался экзамен до 7 часов вечера. Императрица и ее свита у нас обедали. Прежде продолжения дано было три дня.

После этого были публичные экзамены. В первых рядах за решеткой сидел митрополит Серафим, священники, католический епискоа Сестренцевич, он был почтенный старик, Филарет его очень уважал, он был склонен к православию, и все иностранные послы, которые знали, что это будет приятно государыне, присутствовали и министры. После этого назначен был день прощания, императрица приехала с государем. Он был бледен и очень худ, видно было, что он очень озабочен. Мы пели прощальные стихи, сочиненные Плетневым, а Кавос, наш учитель пения, сочинил музыку⁷⁶:

Расстаемся, расстаемся,

Мы с приютом детских лет,

Мы судьбе, зовущей в свет,

Невозвратно отдаемся.

Был у нас другой хранитель,

Он уж взят на небеса,

Небеса его обитель.

При этих словах слезами прервались наши голоса, мы не окончили. Государыня взяла за руку молодого императора и сказала: ‘Au revoir, mes enfants’ {До свидания, дети мои!}.

Пришел и день выпуска. В 10 часов была обедня, молебен с коленопреклонением, все уже были одеты в городские платья, всякая по своему состоянию. Я была в казенном платье, меня никто не брал. Дядя Дмитрий Ив<анович> написал, что он и жена его стары, никогда не выезжают из Грамаклеи и что я со скуки у них умру. Марья Ив<ановна> Лорер тоже отказала, потому что была в глубокой горести. Ее племянница Елизавета Петровна Нарышкина, рожденная графиня Коновницына, готовилась ехать в Сибирь с мужем. Ее братья Петр и Иван были сосланы на Кавказ⁷⁷. Три звонка. Дверь отворили в рекреационной зале, и вошла государыня. Мы стояли, за ней шла начальница и дамы классные в своих синих мундирных платьях и несли шифры, золотые и серебряные медали. 1-й шифр получила Бартоломей, дочь известного доктора Бартоломея, второй я, меня подкузьмила арифметика, а то бы я получила первый. Третий — Нагель, четвертый — Эйлер. Шифры очень красивы: золотая буква ‘М’ с короной, на белой муаре ленте, окаймленной красным цветом. Императрица сама прикалывала шифры и раздавала медали. Стефани Радзивилл получила вторую золотую. Это мы смастерили столько же для Стефани, которую все любили, столько же, чтобы сделать удовольствие государыне. Бедняжке было шесть лет, когда ее привезли в институт, мать ее не любила, она была почти сирота, но добрая государыня была совершенно как мать для нее. После медалей пошли поклоны. Последний для бедной Трамбицкой, которая не хотела подходить, но импер<атрица> ее подозвала и сказала: ‘Ma ch&egrave,re enfant, si vous n’avez pas bien tudi, vos Dames de classe ont t contentes de votre conduite, je sais que votre m&egrave,re est tr&egrave,s pauvre, au lieu de 250 roubles qu’on donne aux enfants qui ne peuvent pas se faire une toilette convenable, vous aurez 500 roubles’ {Дитя мое, если вы и не учились хорошо, то ваши классные дамы были довольны вашим поведением, я знаю, что ваша мать очень бедна, вместо 250 р., которые дают детям, не имеющим возможности сделать приличный туалет, вы получите 500 р.}. После этого государыня собственноручно дала каждой из нас евангелие и каждой сказала: ‘Lisez tous les jours un chapitre, mon enfant’. Уезжая, она сказала начальнице: ‘La petite Rossett reste ici jusqu’ nouvel ordre, m-lle Euler aussi, les parents doivent les prendre pour un mois! Et petite Radziwill pourra venir de demain au palais avec sa gouvernante m-lle Ungebauer’ {Читайте каждый день одну главу, дитя мое. <...> Маленькая Россет останется здесь до нового, распоряжения и Эйлер тоже, родители должны их взять на месяц! А маленькая Радзивилл может явиться завтра во дворец со своей гувернанткой мадемуазель Унгебауэр.}. Спустя месяц нам сшили черные шерстяные платья, и начальница повезла нас в Зимний дворец, где нас представили как будущих фрейлин императрицы Александры Федоровны⁷⁸, а оттуда в Аничковский, где нас представили ей. После нескольких слов гофмаршал их двора, граф Моден, велел нас отвести в наши комнаты — всего три маленькие конурки, в спальне была перегородка, за которой спала моя неразлучная подруга Александра Александровна Эйлер. Она тотчас наняла фортепиано, и мы с ней играли в четыре руки, тогда в моде был Hummel, конверты его и сонаты прекрасные. В институте я брала уроки у m-me Nagel, ее внучка Капитолина была косая, злая и капризная девчонка, я ее терпеть не могла. Бабушка ее, которую все звали Grand Maman, была католичка, у нее было много католических книг, между прочим ‘La vie de St. Augustin’. Старушка обедала у начальницы и всегда оставляла пирожное для внучки. Капитолина приглашала Балугьянскую и меня в 3 1/2, когда был отдых, с ней разделить это пирожное. Однажды она все нам отдала, когда мы спросили ее, зачем она не ест, она отвечала: ‘S-te Monique ne mangeait que quand elle avait faim’ {Св. Моника ела только когда была голодна.}. Балугьянская и я, мы уплели все, и всякий день она отказывалась. Мы говели на страстной неделе, уже у Наумова, перед исповедью он нас очень серьезно приготовил к исповеди и принятию святых тайн, до той поры мы не слыхали подобных слов. Все заметили, что он произвел сильное впечатление на Капитолину. Она вдруг изменилась, утром молилась и с молитвой умывалась, одевалась, в классе делала то же самое, можно без преувеличения сказать, что она вся обратилась в молитву, начала прилежно учиться. Девицы было начали смеяться, но ничто ее не смущало, и с уважением смотрели на нее. Она была очень нетерпелива, играла гораздо лучше меня на фортепиано и сказал мне: ‘Ma ch&egrave,re Sachenka, rendez-moi un service, voici une sonate tr&egrave,s difficile de Hummel, nous la jouerons mesure par mesure, je vous promets de ne pas m’impatienter’ {Милая Сашенька, окажите мне услугу, вот очень трудная соната Гуммеля, проиграем ее такт за тактом, я обещаю вам не терять терпения.}. Что было сказано, то было сделано, и я ей очень благодарна. После выпуска Балугьянская пригласила некоторых подруг на танцевальный вечер. Старушка m-me Nagel предложила Капитолине туда ехать, но она слезно просила не везти ее на бал. Ее назначили пепиньеркой, но спустя месяцев шесть она занемогла. Ее свезли в лазарет, доктор сказал, что у нее нервное расслабление и что должна быть нравственная причина, потому что все укрепляющие средства не помогали. Она на исповеди призналась Наумову, что желает перейти в римскую церковь, поступить во Франции в монастырь, что желание так сильно и она только тогда будет здорова. Нечего было делать. Наумов очень жалел, но, зная состояние наших монастырей, он ей сказал, что не может и не хочет ей мешать. Бабушка отвезла ее в Версаль к аббату Prfontaine, она выучилась латинскому языку и поступила в Sacr-Coeur de Paris, rue de Vanne, faubourg St. Germain. Теперь она abesse du Sacr Coeur Confesseur.

У нас был слуга, мужик Илья, он приносил нам обед, у Эйлер была девушка чухонка, а у меня русская, эти две постоянно ссорились. Илья мне сказал: ‘Ваша Прасковья Михайловна — злейшая раскольница и очень вредная женщина. Она принадлежит к расколу Солодовникова и серебряных лавок’⁷⁹. Однажды она была так зла, что я ее спросила, что с ней делается. Она мне отвечала, что закрыли часовню купца Милова, а вскоре закроют часовню купца Косова. Я ничего ровно не понимала и только позже узнала, что значит секта серебряных лавок.

Однажды утром я слышу громкий голос в передней и узнала знакомый голос Фомы Александровича Кобле. Он вошел, меня обнял и сказал: ‘Ах, Сашенька, как я рад, что вы теперь во дворце и что государыня не отдавал вас к Арнольди, даже запретил этот скверный человек принимать в институт’. Я спросила его о бабушке. ‘Ваша бабушка еще жива, но очень горюет, что Николаша в Сибири, а Митя с женой взяли племянника Пузанова и хотят ему оставить Грамаклею, я сказал им, что нехорошо, потому что Сашенька будет просить государя и Николашу простят’. Я его спросила о детях. ‘Клавдинька вышла замуж за маркиза Паулуччи, с ней поехала мадемуазель Курсель, вы помните ее, Аполлон управляет Коблевкой, а я живу с мой пансион, все сожалею моя жена, я ее очень любил, она была дочь казацкой полковник Цветогоров, меня туда послали в ега станица. Мы полюбили друг друга. Полковник мне сказал: ‘Черт тебя знает, кто ты такой, и вера-то у тебя не наша’. Тогда я свою невесту увозил, посадил ее перед меня на лошадь, сказал ей держаться крепко. Я был честный человек, мы скакали 40 верст, и в первой станице, где был поп, я на ней женился. Она прежде не хотела и говорила: ‘Фома Алек<сандрович>, вы такой ученый, а я ничего не училась’.—‘Какой я ученый, я только помню свои шотландские песни’.— ‘А как же вы генерал?’ — ‘А это я за свою храбрость генерал. А вы, Сашенька, были у Мордвинова? Вам надо туда ехать, он был друг вашего папеньки. Его жена — моя сестра, а племянница — моя, за господин сенатор Столыпин, прекрасный человек’⁸⁰.— ‘Я ее знаю, она очень дружна с тетенькой Марьей Ив<ановной>‘.— ‘Ну так вы должны ехать с ней к Мордвинову’. Добрый Кобле уехал и более я его не видела.

В институте, я еще была в маленьком классе, мне пришли сказать, что у начальницы в передней ожидает меня женщина. Я вошла и не узнала ее. ‘Барышня, вы меня не узнали — я была горничная вашей маменьки, я Татьяна, как вы выросли, я вас не узнала бы’. ‘Ах, Татьяна, как я рада вас видеть, я не помню, где я вас видела в последний раз’.— ‘В Усмани, я всегда была вольная, одесская мещанка. Я уж не хотела оставаться от Ив<ана> Карловича и просила отпустить, он меня записал в крепостные. Я жаловалась исправнику, он и его разругал, тогда я пошла к Гакебушу, они мне дали с Амальей Ив<ановной> деньги и я с ними приехала в Одессу’.

Однажды я стояла у окошка и видела, что импер<атрица>, стоя, кушала что-то, она меня увидела, и вижу, что она рукой меня зовет. Когда я пришла в кабинет, она мне сказала: ‘Avez-vous mang des fraises hors de saison, en voila dans ce petit panier, cela vient des serres de Czarskoe. Comment vous appelle-t on?’ — ‘Alexandrine, mon jour de nom est le 23 d’avril’.— ‘Ma ch&egrave,re, c’est le jour o les vaches vont au champs. Mon jour de nom est le 21 d’avril’ {‘Ели вы когда-нибудь землянику не в сезон — вот в этой маленькой корзинке, это из оранжерей Царского. Как вас зовут?’ — ‘Александрина, мои именины 23 апреля’.— ‘Моя милая, в этот день коров выгоняют в поле. Мои именины 21 апреля’.}. 23 утром пришел лакей меня поздравить с именинами и принес белую Gaz de Chambery на платье, гренадиновые цветы и веер трокадеро, они были в моде, и я его долго сохраняла. Очень часто императрица за мной посылала, и я ей рассказывала наши институтские шалости. У нее была счастливая способность серьезно интересоваться окружающими ее. Ее фрейлина, графиня Софья Гавриловна Моден, заметила, что я пользуюсь расположением государыни, и невзлюбила меня, и однажды императрица мне сказала: ‘II faut que j’invite plus souvent Sophie le matin, car elle est envieuse, on s’imagine que je suis libre de voir et d’aimer qui je veux, ce serait un bon privil&egrave,ge, mais on se trompe, j’aime beaucoup la princesse Troubetzkoy et Catiche Saltykoff, mais si j’invite une fois de plus l’une on l’autre, elles boudent’ {Мне нужно почаще приглашать Софи утром, потому что она завидует, воображают, что я могу видать и любить, кого хочу, это было бы очень хорошо, но это ошибочно. Я очень люблю княгиню Трубецкую и Катиш Салтыкову, но если я приглашаю одну или другую лишний раз, они сердятся.}.

До страстной недели мы поехали в Царское Село и жили в Большом дворце. В крепости производили суд над заговорщиками, декабристами, как их называли⁸¹, a в Царском государь принимал дела от Аракчеева. В 9-ть часов мы собирались в крошечном кабинете Екатерины. Императрица работала, граф Моден читал ей какой-то невинный и скучный роман, его дочь, Эйлер и я, мы втихомолку зевали, а доктор Крейтон храпел. Около 10-ти часов слышен был мерный и твердый шаг государя. Он приходил в старом сюртуке Измайловского полка, которого был шефом, без эполет, бледное лицо его выражало усталость. Императрица ему сказала: ‘Mon Dieu, que vous avez l’air fatigu {Боже мой, какой у вас усталый вид.}!’ — ‘Да, поработать с Алексеем Андреевичем нелегко, дела страшно запутаны, и мне приходится их разбирать за несколько лет’. Мы ужинали, а государь, посидев с четверть часа, уходил к себе в кабинет, за китайскую залу. Уходя к себе, я видела, что по-варенки еще содержат огонь на случай, государь захочет ужинать.

Я с Эйлер жила внизу, окошками на большой двор. Мы уж легли, Эйлер спала, я услыхала конский топот, вскочила и подошла к окну. Мимо наших окон проскакал кто-то на серой лошади, в серой шинели и серой каске, к калитке сада, у которой всегда инвалид. Утром Софья Моден мне сказала, что та же странная фигура проскакала мимо ее окон, но затем под колоннадой нашли следы, вдоль по аллее, мимо беседки, называемой ‘У Померанца’, перескочила через канавку у Лебедя, и тут исчезли следы. Императрица уже спала, но удивительно, что государь ничего не слышал, он ничего не говорил, то полагали, что не слышал. Моден полагал, что это была фарса какого-нибудь лейб-гусара. Караул на дворе также его видел, инвалид у решетки ему отворил ее, часовой у Померанца тоже. История этого часового очень смешная⁸². Император Александр увидел, что на померанцевом дереве один уже остался, и хотел его сберечь и приказал поставить часового, померанец давно сгнил, и дерево поставили в оранжерею, а часового продолжали ставить у пустой беседки. Император проходил мимо и спросил часового, зачем он стоит. ‘У померанца, ваше величество’.— ‘У какого померанца?’ — ‘Не могу знать, ваше величество’. Волконский ему объяснил дело, и часового отменили. Тот, который говорил m-me Stal: ‘Je ne suis qu’un heureux accident’ {Я лишь счастливая случайность.}, был либеральнее на словах, чем в действительности⁸³. Мучить часовых из-за померанца непростительно.

Очень старый гоф-фурьер приходил всякий день осмотреть наши комнаты. Я спросила, чьи эти комнаты были до нас. ‘Светлейшего Таврического Потемкина, с тех пор никто не жил. Комнаты под колоннадой были для фаворита. Я был лакеем у Ланского, когда он убился, он прекрасно ездил верхом, хотел перескочить у Лебедя, лошадь споткнулась, и он головой ударился о камень, его принесли без памяти. Пустили кровь, она не пошла. Мы думали, матушка государыня с ума сойдет. Его похоронили в Софийской церкви’⁸⁴. Его бюст есть у его сестры Кайсаровой. Говорят, что Екатерина его только так любила, а потом Платона Зубова.

Мне рассказывал Александр Павлович Яковлев, что когда Александр ехал в Калугу, не знаю, где был крутой спуск, погода была дождливая, и губернатор Омельяненко целую неделю сам ездил осматривать дорогу. Император приехал не в духе. С горы пришлось спускать его экипаж на руках. ‘Дорога очень дурна’,— сказал он сердитым тоном. ‘Ваше величество, 8000 человек работали целую неделю’.— ‘50000, милостивый государь, когда едет ваш император!’ Нелиберальный Николай Пав<лович> после приключения в Чембаре⁸⁵ не ездил более с своим кучером Яковом, на станциях ему выбирали лучшего кучера. От Подольска до Москвы дорога была ужасная. Ямщик ехал шагом. Государь был подвержен мигреням, его тошнило, он сказал Орлову: ‘Я лучше пойду пешком’. Ямщик повалился ему в ноги: ‘Государь, я пропал, если скажут, что я своего царя не умел везти’. Он сел, и 6 часов битых они тащились до Москвы.

Александр умел быть колким и учтивым. На маневрах он раз послал с приказанием князя Лопухина⁸⁶, который был столько же глуп, как красив, вернувшись, он все переврал, а государь ему сказал: ‘И я дурак, что вас послал’. Николай Пав<лович> сказал генералу Токаржевскому дурака, и на другой день извинился перед фрунтом.

Я пишу без всякого порядка и хочу сперва покончить об институтах. Государыня очень заботилась о вентиляции, тогда не было новых способов изменять воздух. В каждом классе были две двери, которые открывали, когда в половине 12-го мы ходили по коридору, и открывали форточку. Когда мы входили, было 13 градусов Реомюра. Мы снимали пелеринки, когда отогревались, и чуть делалось жарко, открывали окна в коридор, эти окна называли фрамыгами. В коридоре всегда было свежо и накурено смолкой. Когда было холодно, мы надевали большие драдедамовые платки. В 12 часов мы обедали. Начиналось пение трехголосного ‘Отче наш’, и если на голодный зуб пели дурно, то должны были повторять. Обед наш был самый плохой, но это была вина эконома. Экономы во всех казенных заведениях — бедовые люди. У всякого заведения был опекун, наш был ученый генерал Клингер (он тоже написал трагедию ‘Фауст’)⁸⁷, мы ему жаловались, сменили одного и взяли Дириана, у которого был единственный сын и было состояние, а нас кормили все также худо. Провизия не была дурна, но кухарки, из ряда вон небрежные, поджаривали скверную говядину с тёртой de pomme de terre ou de pois {картошкой или горохом.}. Суп был вроде того, который подавали Хлестакову, и трапеза заключалась пирогом из какой-то серой муки, и начинка была чернослив или морковь, мы ели эту дрянь и были здоровы. На первой и последней неделе великого поста, в среду и пятницу нам давали похлебку, белорыбицу, от которой столовая наполнялась такой вонью, что мы кричали издали воспитанницам: ‘Вон, вон!’, а вместо пирогов клюквенный кисель с сытой. Но хлеба всегда было вдоволь, и мы делали тюрю, были сыты и здоровы. Я узнала, что нынче в институтах дают картофель счетом и даже черный хлеб порциями, изменили часы. Мне кажется, что в мое время все было правильнее устроено. Для учениц и учеников полтора часа сряду следить за уроком по силам, а два часа утомительно. Когда мы обедали, класс выметали, опять открывали форточку и впускали свежий воздух. От часу до двух мы ходили и учили наизусть для учителя. В два часа учитель приходил до 3 1/2, опять ходили попарно, молча, по коридору. Вообще молчание соблюдалось и за отдыхом, а в 5 часов ходили пить чай, а победнее довольствовались ржаным хлебом с солью. Хлеб пекли у нас в подвале и он был прекрасный и прекрасно испечен. Из лазарета государыня обыкновенно входила в 1-ое отделение, она вызывала, осматривала с ног до головы, ей показывали руки, зубы, уши. Она сама убеждалась, что мы носим панталоны. Дирин шил новые из такой дерюги, что они были похожи на парусинные, а фланелевые юбки такие узкие, что после первой стирки с трудом сидели в них. Когда мы говели, после причащенья все три отделения, ‘кошечки’ и ‘простушки’, были собраны. Императрица приезжала нас поздравлять с принятием святых тайн и увещевала нас не забывать, что мы совершили самый важный акт в этой жизни. При ней нам подавали чай с красным вином и каждой просвиру. В институте не делали шагу без ее истинно материнской заботы и любви. Ее деятельность была изумительной. Летом и зимой она вставала в 7 часов, тотчас одевалась, а с 8-ми часов она уже занималась с секретарем Вилламовым. Он вел переписку с госпиталем и институтом. Екатерининский институт был основан в 1800 году на собственные деньги, императора Павла и его супруги. Дом, кажется, принадлежал графу Воронцову⁸⁸и вполне отвечал своему назначению, потому что за домом был большой сад, и стена отделяла нас от Литейной улицы, грунт гораздо выше и воздух здоровее, вот почему императрица устроила там тоже Мариинскую больницу. Влево от строения для девиц и прислуги, живущей в подвале, большой двор, там прачечная, кухня, стойло для лошадей и сарай, помещение для эконома, полицмейстера и Беловой, с ней живут две питомки.

Наш капельмейстер господин Berting, un personnage des contes de Hoffman {персонаж из сказок Гофмана}. Он так любил музыку, что даже когда настраивал фортепиано, останавливался на созвучиях и потряхивал головой, когда мы танцевали des pas, Mr Didelot хлопал в ладоши и приговаривал: ‘Раз, два, три, раз, два, три, голова ваша пади’, Бертинг с чувством ударял смычком по своей старой скрипке и качался на стуле. Прочие музыканты были сыновья наших солдат: Васька, Ванька malade {больной}, потому что был долго болен, и Васька косолапый. У Ваньки malade был прекрасный почерк, и он всегда подавал государыне рапортичку.

Начальницу m-me Breitkopf мы так любили, что точно от души ее называли maman. Наш сад был как игрушка, maman сама сеяла, сажала и пересаживала цветы, в больших перчатках она рылась в грядках, и мы ей помогали. Ее старшая дочь была замужем за Василием Николаевичем Зиновьевым. Василий Ник<олаевич> был человек замечательный строгостью своих правил, твердостью своих убеждений и щедростью. Он был друг Воронцова, князя Михаила Цицианова, его сестра была замужем за несчастным Григорием Орловым⁸⁹. Она умерла в чахотке и похоронена в Ливорно, где скончалась. (В Ливорно похоронена также Александра Андреевна Воейкова, сестра Жуковского⁹⁰, на ее надгробном камне написано: ‘Да не смущается сердце ваше, веруйте в меня и в дела мои’.) Она была красавица, и после ее смерти Орлов окончательно помешался. Говорят, что Екатерина его боялась. Я очень люблю надпись на воротах в Царском: ‘Орловым от беды избавлена Москва’. У Екатерины была потребность кокетствовать умом, ее письма Гримму от этого утомительны. Отсутствие чувства утомляет в разговоре, а тем более в переписке. В любимом внуке Александре она видела свое творение. Она вызывала Даламбера, но он отказался по болезни. Дидерот приехал единственно, чтобы продать свою библиотеку. Митрополит Платон был еще в Петербурге, он изъявил желание его видеть, вошел в комнату и сказал по-латыни: ‘Нет бога’ с торжественным видом, полагая, что Платон не знает по-латыни, но очень удивился, когда он ему сказал: ‘Рече безумец в сердце своем’, показал ему дверь и ушел⁹¹. Тогда приехал швейцарец La Harpe, родной брат моей бабки Россет. Всем известно, какого рода воспитание он дал своему ученику: мораль, не зависящая от религии. Император его очень любил, и в 1815 году La Harpe y него жил в Елисейском дворце и был приглашен на все обеды. Государь часто ездил в Мальмезон к бедной Жозефине. M-me Rcamier с мужем часто была приглашаема на эти обеды. В нее страстно был влюблен прусский принц Август и предлагал ей развестись с старым доктором Rcamier, но она решительно отказала. Он выпросил позволение снять ее портрет во весь рост. Судя по этому портрету, она совсем не так хороша. Я купила за сто франков ее портрет, писанный на кости Bouvier. Она жила тогда у m-me de Stal в деревне, с которой была очень дружна, она была очень стройна, черты лица тонкие и прелестное выражение. Она кончила жизнь в Abbaye au Clair. Ballanche, автор de la Palingenesie, Chateaubriand были ее ежедневными посетителями. M-me Rcamier была в Эмсе, когда в<еликая> к<нягиня> Александра Федоровна там пила воды после вторых родов. Она мне говорила: ‘Quand je l’ai vue, ce n’tait plus qu’une grosse petite femme, toute simple’ {Когда я’ее видела, это была просто толстая маленькая женщина, совсем простая.}.

Со всем своим умом m-me de Stael имела талант всем надоедать. Граф Медем мне говорил, что она жила на Елагином острове у графа Федора Орлова и так была невыносима, что Орлов не знал, как от нее избавиться. В Англии ее пригласил lord Lansdawne в Steward на праздник и надоела всем до смерти. Он поехал в Италию и встретил ее на станции, она влезла в его карету, а на одной станции он, ни слова ни говоря, улизнул от нее⁹². Один Фридрих Вильгельм Шлегель, как терпеливый немец, выносил ее благодушно. Я понимаю, что Гейне ее возненавидел и назвал ‘La Suitanne de la pense’ {Султанша мысли.}, та всегда носила красный тюрбан.

Киса, lisez Heine, il y a choses charmantes, j’ai lu Berlin ses ‘Reisebilder’.— A Berluin, disent les Prussiens, je lirais.— Je connais des charmants vers de Shakespeare traduits par Heine, je vous les conterai, et la musique est de Schubert. Et connaissez-vous sa ‘Fischermdchen?’⁹³. Liszt joue cela d’une mine admirable. Il savait que j’aime beaucoup cette pi&egrave,ce et la jouait toujours pour moi. J’ai t ses 18 concerts. Il est le gnie du piano et la divinit vraie {Читайте Гейне, у него есть очаровательные вещи, я прочла в Берлине его ‘Reisebilder’.— В Берлюине, как говорят пруссаки, я прочту.— Я знаю прекрасные стихи Шекспира, переведенные Гейне, я вам их расскажу, а музыка Шуберта. А знаете ли вы. его ‘Fischermdchen’? Лист играет это с восхитительным видом. Он знал, что я очень люблю эту вещь, и всегда играл ее для меня. Я была на 18 его концертах. Это гениальный пианист, истинно божественный.}.

Первая жена Зиновьева была Дубенская, дочь духовника Екатерины, не знаю, как он ей разрешил принять причастие, зато у него было 6000 душ и прекрасно меблированный дом на Фонтанке возле Троицкого подворья. Это состояние досталось бездетному Николаю Васильевичу. У Зиновьева было своих 2000 душ и под Петерб<ургом> именье Копорье, где видны развалины крепостцы. Я и в Изборске еще видела безобразный остаток маленького укрепления — были, вероятно, построены какими-нибудь российскими Вобанами. Я видела табакерку с изображением крепости Копорье у Зиновьева. Они там проводили лето. Зиновьев жил очень скромно, откладывая из своего дохода для составления капитала дочерям. Когда он овдовел, в память жены внес 250000 в Опекунский совет. Вторая жена была старшая дочь maman Breitkopf. Из процентов давали самым бедным девицам 250 рублей асс. при выпуске. Всякое воскресенье он приезжал к обедни в институт, становился против алтаря у самого входа, перед ним все дети, иногда племянники его жены, Балабины. В то время не ходили в сюртуке, и Василий Ник<олаевич> с утра был в белом галстуке. После обедни вся семья завтракала у maman и опять собирались у нее в четыре часа, играли в ‘кошки-мышки’, танцевали. Старшему сыну Степану было 18 лет, его гувернер заметил, что ученик задумывается, небрежно учится, смекнул, что отрок влюбился. В кого? В меня. Мне было 13 1/2 лет. И он перестал являться в четыре часа. У начальницы по вечерам бывали два гимназиста, Митенька и Боренька Глинки⁹⁴, пасынки мадам Кюхельбекер, и мы с ними играли в шашки. Дмитрий теперь послом в Португалии, а дочь его Устинья Дмитриевна прекрасно поет. Вечером Василий Ник<олаевич> угощал девиц бриошами с молоком, угощевали только тех, у кого были на руке перевязки. Ленточка была свидетельством, что хорошо училась и хорошо себя вела в течение недели.

Maman Breitkopf очень любила цветы, мы с ней пересаживали, пололи и поливали. Для своих незамужних дочерей она. построила домик. Mademoiselle Nathalie и mademoiselle Emilie проводили там летние дни. В двух комнатах помещались все их сокровища: флигель mlle Emilie и все нужное для живописи, mlle Nathalie прекрасно писала акварелью. В жардиньерках были всегда свежие цветы, и канарейки оглушали комнаты своим веселым пением. Обе сестры были вполне счастливы. После смерти отца они сосредоточили всю любовь на старушке матери. За год до нашего выпуска скончалась maman⁹⁵. Нельзя выразить нашего огорчения. Мы просили, как милости, позволения дежурить у ее гроба. Три дня покрывали этот дорогой труп свежими цветами и повезли ее хоронить. Мы все уныли, осиротели. По рекомендации графини Адлерберг, начальницей назначили Амалию Яковлевну Кремпину, которую с первой минуты мы невзлюбили. Она была женщина очень ограниченная, щепетильная и любила подарки. Мы, конечно, звали ее мадам Кремпин, Кремпуська, Крыса. Следующие выпуски, хотя и звали ее maman, но никогда ее не любили. После ее была Родзянко, рожденная Самарина, но она вовсе не понимала своего назначения. То же произошло в Смольном после смерти умной графини Адлерберг. Теперь все заведения импер<атрицы> Марии Федоровны совершенно упали. Покойная благодетельница никогда не теряла из виду своих воспитанниц. Они могли всегда найти защиту и помощь, когда приезжали в Петерб<ург>. Из ее институтов выходили искренние дочери, хорошие жены и матери.

Мы были все так дружны, что старые подруги смело обращались к тем, которых положение было выше и давало способы помогать. Княжна Стефани Радзивилл получала во дворце 60 000 р. асс. с своего огромного состояния. У ее отца было 150000 душ крестьян в Польше и Литве, огромные великолепные леса в Царстве <Польском>, местечки Кайданы и Несвиж. Ее опекуны, князь Любецкий и граф Грабовский, сказали ей, что так как был большой долг по имению, они не могли давать больше дохода. Ее отец Доминик содержал кавалерийский полк, когда Наполеон завладел Польшей. Эти два магната только славились опекунами, а все было в руках какого-то Дмитриева, очень ненадежного человека. В счетах было выставлено, что на ее содержание в институте отпускали 14000 р., а на деле не было и трех. В воскресенье какой-то Крыжановский приносил ей изредка 50 р. асс. а обыкновенно 10 только, и к вечеру у нее ничего не оставалось. Во дворце она делала долги, девице Королевой дала 25 000. Пирамидова выходила замуж и просила на приданое, Лебле тоже, каждой из них она дала по 10-ти тысяч. Всякий день раздавалось 50, 20 или 10 р., смотря по тому, что оставалось в кассе. Ее гувернантка мадам Унгебауэр с ней спорила, сердилась, но Стефани отвечала: ‘Je sais que Dmitrieff profite de mon revenu, je veux plutt les donner aux pauvres qu’ ce coquin’ {Я знаю, что Дмитриев пользуется моим доходом. Уж лучше я его отдам бедным, чем этому негодяю.}. ‘Крыжанька’, как она его называла, был честный, и от него она узнала, что Дмитриев обманывает Грабовского. Чтобы дать понятие о богатстве Доминика Радзивилла, я привожу слова старика Грабовского. В Несвиже был огромный дворец, окруженный садами и парком. Одна комната была назначена для приема короля. Карнизы были из лучшего серебра, массивные и самой лучшей работы столы, кресла, стулья, канделябры — все серебряные. Стулья были обиты самым лучшим малиновым венецианским бархатом, и полы устланы богатыми коврами. В стенах были заделаны во время войны знаменитые изумруды. Куда все это девалось, неизвестно, обвиняли в краже какого-то Каменского, исчезло тоже серебро.

Маленькую Стефани привезли в Екатерининский институт, когда ей было 5 лет. Она жила у начальницы. Ее мать ее не любила, и с охотой отдала в чужие руки. Она была Моравская⁹⁶, и ее отдал отец 16-ти лет замуж за какого-то Старжинского. Доминик Радзивилл в нее влюбился, и Старжинский ее проиграл в карты за 16000 злотых. Она, как многие польки, была не красавица, но грациозна и в высшей степени то, что французы называют sdui sant {обольстительна.}. Импер<атор> Александр следовал примеру бабки и надеялся сблизить русских с поляками свадьбами. Он убедил княгиню выйти замуж за генерала Александра Ив<ановича> Чернышева. Чернышев был убежден, что он герой, что все наши победы — его победы. Между прочим, он точно первый занял Кассель. Подъезжая к Вильне, он: сказал: ‘Votre Alexandre prit Cassel’ {Ваш Александр взял Кассель.}. Полусонная княгиня ему сказала: ‘Ce cela, M-r, prenons Vilna et n’en parlons plus’ {Прекрасно, мсье, возьмем Вильну и не будем более об этом говорить.}. В Петерб<урге> она сказала государю: ‘Votre Majest, est-ce qu’une femme voudrait de se sparer de son mari, s’il la tue journellement un peu?’ — ‘Certainement’.— ‘Eh bien, Sire, Tchernichoff me tue par l’ennui qu’il me provoque’ {Ваше величество, может ли женщина развестись с мужем, который ежедневно понемногу ее убивает? — Конечно.— Так вот, государь, Чернышев морит меня скукой.}, и преспокойно отправилась в Варшаву.

Императрица любила Стефани как свою родную дочь и постоянно заботилась об ее судьбе. Впрочем, о ком не заботилась эта христианская исердобольная душа? Плетнев женился очень молодым и был учителем в институте с платой 1000 р. в год. У него была квартира, состоящая иэ трех комнат в Павловском корпусе, где он тоже давал уроки. Когда родилась его дочь, расходы почти удвоились. Нужна была сперва кормилица, потом нянька. Жена его хозяйством занималась и помогала няньке стряпать, Плетнев начал беспокоиться, лишился сна и нервы его расстроились. Он просил начальницу выпросить трехмесячный отпуск. Какой-то швед советовал ему лечиться холодной водой. Он нашел одну комнату на Охте, лечился уже два месяца и мало получил облегчения. Грустный, озабоченный, он сидел на лавочке перед домом, мимо его проехал фельдъегерь на тройке. Он подумал: ‘Вот какому-нибудь счастливцу этот фельдъегерь везет или чин или ленту через плечо’. Проскакав все село, фельдъегерь возвратился и спросил его: ‘Не знаете ли вы, где здесь живет учитель Плетнев?’ — ‘Да это я. Я — Плетнев’,— отвечал встревоженный Плетнев. ‘Ее величество прислала меня из Павловска, велела узнать о вашем здоровье и чтобы вы не изволили беспокоиться. Если вам нужно еще полечиться, отпуск продлят, и вы еще получите для этого пособие’. Плетнев сказал мне, что с этой минуты он вдруг начал поправляться: ‘Я почувствовал, что у меня есть опора, что я — не какое-то ничтожество, что и мне есть цена. Я этой великодушной государыне обязан всей моей карьерой’⁹⁷.

При Кремпиной начались в институте интриги и образовалась немецкая партия. Сама Кремпуська и наш инспектор классов Карл Федорович Герман привязывались беспрестанно к Плетневу и к священнику Наумову. Священник, наконец, вышел из терпения и объявил ему, что будет жаловаться самой государыне. Однажды, уже при императрице Александре Федоровне, в пятницу на масленой неделе она мне велела приехать в институт. Мы сидели рядом, императрица между Кремпуськой и мной. Священник вышел и сказал: ‘Какая у нас неделя?’ Отвечали, как следует. ‘Как должно проводить ее?’ — ‘Со среды начинаются особые молитвы с коленопреклонением, а в субботу день прощения’ и прочее. ‘А как проводят эту неделю в свете? Утром и вечером театры и балы, а в последний день танцуют с утра и до полночи’. ‘Ma ch&egrave,re, ce sont des pierres dans mon jardin’ {Это камни в мой огород.},— сказала государыня. Кремпина вспыхнула и сказала: ‘Ne croyez-vous, votre Majest, qu’on pourrait suspendre l’examen?’ {Не думаете ли вы, ваше величество, что можно прекратить экзамен?} и сделала знак рукой. ‘Pourquoi, cette leon m’intresse beaucoup {Отчего же? Этот урок меня очень интересует.}, продолжайте батюшка, я вижу, что девицы очень хорошо учились’. Потом экзаменовал Плетнев. После экзаменов начальница и Герман представляли учителей к награждению, они имели подлость не выставить имя священника. Императрица собственноручно написала: ‘Et pourquoi pas le prtre? J’ai t parfaitement contente de son examen — une montre en or de 500 roubles et mdaille en or’ {А почему же не священника? Я была очень довольна его экзаменом — золотые часы в 500 рублей и золотую медаль.}. ‘Вот видите, Амалья Яковлевна,— сказал ей Наумов,— государыня дала вам хороший урок’. Когда после двадцатилетнего преподавания он просился на покой, императрица определила его в придворный штат, он получил пенсию и квартиру в Запасном дворце под Таврическим садом.

Теперь я еще скажу, что когда были в Петербурге иностранные послы или путешественники, которые изъявляли желание видеть институты, то государыня сама с ними приезжала. Приезжал какой-то австрийский эрцгерцог. Он был в золотом венгерском мундире и с ним большая свита тоже в венгерских мундирах. При фр<анцузеком> после графе La Ferroneys Deloche меня вызвал и я толковала les surfaces planes, concaves et convexes, et les miroirs, с a. d. j’ai dit que la catoptrique et la dioptrique, a в ботанике Аиннееву систему: les 21 classes fondes sur les acotyl&egrave,dons et les cotyldons {о ровных, вогнутых и выпуклых поверхностях и зеркалах, т. е. я сказала, что такое катоптрика и диоптрика <...> 21 класс, основанные на акотиледонах и котиледонах.}. Я у него была первая ученица. А Стефани описывала Бюффонову систему. Kisseleff, avez-vous tudi de la physique et l’histoire naturelle? — Dans Dorpat je n’ai tudi que les langues mortes et la philosophie {Киселев, вы знали что-нибудь из физики и естественной истории? — В Дерпте я изучал только мертвые языки и философию.}. Мы с Языковым шли по философскому и филологическому курсу. Я прочту Бюффона и займусь физикой, очень рад, что вы мне указали это занятие. Я вижу, что вы преученая.

Когда приехала знаменитая певица Каталани, то и ее пение мы слышали. Государыня приехала и сказала: ‘Mes enfants, vous allez entendre la plus grande cantatrice, c’est Mme Catalani et l’Empereur nous fera l’honneur de venir notre soire, il a une estime particuli&egrave,re pour cette Dame’ {Дети мои, вы услышите величайшую певицу, это мадам Каталани, и император сделает нам честь прибыть на наш вечер, эта дама пользуется его особым уважением.}.

Пошли приготовления, которые продолжались неделю. Вытащили белые коленкоровые платья, которые переходили из выпуска в выпуск. Марья Ив<ановна> Штатникова, очень злая сероглазая кастелянша, которую звали ‘серый волк’, и портной Шмидт, у которого палец был култышкой, как у портного Акакия Акакиевича, примеряли платья, то убавляли, то прибавляли к талье и по росту. Кушаки были красные атласные, а сзади бантом, и кушакам было по несколько лет. Из Гостиного двора принесли козловые башмаки, а по будням у нас были опойковые. Нас всех завили барашками. В большом классе были косы под испанскую гребенку и кушаки были белые атласные.

Наконец настал великий день. Наша зала была освещена сальными свечами, а на этот случай купили стеклянные рожки. Три звонка — и вошла государыня с своей свитой. Она была декольте, на шее у нее всегда было три нитки крупного жемчуга, она ходила на высоких каблуках и переваливалась и была очень крепко зашнурована, она сохранила туалет дореволюционный. С ней была мадам Каталани в оранжевом платье и пунцовая роза в волосах, при ней фрейлина Екатерина Николаевна Кочетова и княжна Елизавета Григорьевна Волконская, барон Альбедиль, гофмейстер и камергер князь Андрей Пав<лович> Гагарин, красавец. Они все зашли за перегородку. Там стол стоял с разными угощениями, все блестело золотом и серебром. Освещение было ослепительное.

Два звонка, и в залу порхнуло прелестное существо. Эта молодая дама была одета в голубое платье и по бокам приколоты маленькими букетами мелкие roses pourpres {красные розы}, такие же розы украшали ее маленькую головку. Она не шла, а как будто плыла или скользила по паркету. За ней почти бежал высокий веселый молодой человек, который держал в руках соболью палантину и говорил: ‘Charlotte, Charlotte, votre palatine!’ {Шарлотта, Шарлотта, ваша палантина!} За решеткой она поцеловала руку государыне, которая ее нежно обняла. Мы все сказали: ‘Какая прелесть! Кто это такая? Мы будем ее обожать’. Дамы сказали: ‘Это в<еликая> к<нягиня> Александра Федоровна и в<еликий> к<нязь> Николай Пав<лович>‘.

Три звонка. Вошел Александр Пав<лович>, тотчас повел рукой по своей лысине и притянул лорнет. Он был удивительно сложен и ходил прекрасно в ботфортах и белых панталонах, а на груди шведский орден de l’toile polaire {Полярной Звезды.}. Он другого ордена не носил. Государыня пошла к нему навстречу, благодарила его за сделанную институту честь и сказала: ‘Remerciez l’Empereur, mes enfants’ {Дети мои, благодарите императора.} и раздалось громкое: ‘Nous remercions votre Ma jest Imperiale!’ {Мы благодарим ваше императорское величество.}. Еще три звонка, и вошла маленькая дама в сером платье, в белом чепце, окутанная белым газом, в красных пятнах на лице. Она подошла к нам и спросила: ‘Где маленькая Радзивилл?’ и сказала ей несколько слов. ‘Ах, mesdames, какая противная, кто это?’ Дамы сказали, что имп<ератрица> Елизавета Алексеевна.

‘Она точно старая гувернантка’. За перегородкой ее приняли по холодку. В<еликий> к<нязь> Михаил Пав<лович> тогда был за границей, где и обрел вюртембергское сокровище, которое отравило его жизнь⁹⁸. Мадам Каталани пела ‘Sul margine d’un Rio’ и ‘La placida campagna’ {‘На берегу реки’ и ‘Тихое поле’ (ит.).}, два романса, которые были тогда в моде. Неделю готовились к празднику и после неделю говорили о празднике, а все удовольствие продолжалось два часа. По отъезде высоких гостей нам дали пустой чай вместо ужина и раздавали придворные конфеты. Впрочем, нам часто государыня посылала гостинцы: когда привозили с Дона первую и лучшую паюсную икру, и для нас была доля. На святой и на масляницу мы катались в придворных каретах и в каждом кармане был фунт конфет. В лазарет для выздоравливающих из дворца привозили то, что прописывал доктор Рейнбот — виноград, желе.

<ВАРИАНТ 5>
Фрагменты

Еще я забыла упомянуть, что когда я была еще выпускная в институте, я получила известие о смерти матери в день 14 числа декабря, я не плакала, меня отпустили горевать в дортуар, и я сказала своей приятельнице Стефани: ‘Stphanie, je ne puis pas pleurer, c’est affreux’.— ‘Ma ch&egrave,re, consolez-vous, je ne pleurait pas non plus quand ma m&egrave,re mourut¹, elle ne m’a jamais aim et me prfrait Felicie Антушевич qui est la fille de Mr Idevray et je ne suis que la fille elle’ {Стефани, я не могу плакать, это ужасно! — Милая моя, утешься, я тоже не плакала, когда умерла моя мать, она тоже не любила меня и предпочитала мне Фелиси Антушевич. свою дочь от г. Идевре, а я только ее собственная дочь.}.

Я помню, что моя бедная мать очень подружилась с моей дамой классной мадемуазель Уолесс, и я слышала, что она все заботилась выдать меня замуж. Она жила на Софийской в доме Аладьина, она хотела дать Клеме, своему фавориту, редкие часы отца, безногий черт взвизгнул, взял их и сказал, что это баловство. Ограбить нас совершенно было любимой задачей этого изверга, который хвастал своему сыну Леве, что убил оглоблей станционного смотрителя, встретив какую-то княгиню, его лошади были усталые, она ехала в Петербург с сыном и дочерью для определения детей. Он спросил у него лошадей в трескучий мороз, и человек не допускал его, он ездил всегда с плеткой и дал ему. Она просидела 24 часа, ожидая лошадей, и дети плакали, просили есть. И все сходило с рук этому скоту. Он заехал в институт, прямо в комнату мадемуазель Уоллес, которая вышла не знаю куда, и меня застал в ней Арнольди, хотел меня поцеловать, насильно посадил меня на свои поганые колена: в эту минуту вошла мадемуазель Уоллес и сказал: ‘Comment, Monsieur, vous vous permettez ces familiarits avec belle-fille?’ — ‘Mlle Wallace, je vous assure que je me suis dfendue quand il a voulu m’embrasser et c’est de force qu’il m’a fait asseoir sur ses genoux’ {Как, мсье, вы позволяете себе такие вольности с падчерицей? — Мадемуазель Уоллес, уверяю вас, что я не позволила ему меня поцеловать, и он только силой посадил меня к себе на колени.}. Он смотрел на меня своим дерзким мерзостным взглядом. ‘Mon Gnral, je vous prie de sortir de ma chambre, dfendue par ordre de l’Impratrice, le Suisse vous mettra la porte, si vous vous prsenterez encore’ {Прошу вас, генерал, выйти из моей комнаты, императрица это запретила, если вы еще раз явитесь, швейцар вас выведет.}. Я спросила, что мне досталось после матушки. ‘Две подушки, одна кофта, платье разорванное и все’.— ‘А где серебро мое?’ — ‘Все мое, и бриллианты, вам один фермуар в кленовом ящике’. Фермуар был пользой изрядной, я его продала за 400 р. асс. ‘А наш капитал?’ — ‘У вас ничего нет, Адамовку твоя мать записала на мое имя, для моих детей’ — ‘Вы знаете, все на свете можно, только осторожно. Я все ваши мерзости расскажу когда-нибудь государю, потому <что> я назначена быть фрейлиной императрицы Александры Фед<оровны>‘. При этих словах он сконфузился. ‘А теперь вон отсюда, генерал, надеюсь — навеки’.

Так как Арнольди распустил слух, что отец мой был танцмейстер, вырезал из книг наш герб и мы должны были взять герб Лореров — три лавровые ветки на не знаю каком поле, выдумал, что мой отец на службе накрал деньги, то императрица Мария Федоровна велела навести <справки> в Одессе. Ответ был, что шевалье де Россет умер от чумы и что он был в чине бригадира². Эта справка шла месяц, после которого меня взяли во дворец.

* * *

Потом государь уходил, и в 11 часов скучный вечер кончался. Софья Моден жила внизу за комнатой в<еликой> княжны Ольги Николаевны. Государыня повела Эйлер и меня к ней и сказала ей: ‘Oly, ce sont mes nouvelles Demoiselles d’honneur’ {Оли, вот мои новые фрейлины.}. Ей было четыре года, и она была дивной, красоты. Она на нас посмотрела и сказала, глядя на меня: ‘Черненька’, а на белокурую Эйлер: ‘Беленька’. Это имя так осталось навсегда. Мы жили в нижнем этаже, окнами на двор в самом крайнем углу, влево от караула. Всякое утро к нам приходил очень старый камер-фурьер, я его спросила, кто прежде жил в этих комнатах.— ‘Светлейший князь Таврический’.— ‘А после кто?’ —‘Никто, потому что император Павел жил в Павловске, а осенью в Зимнем’. ‘Так вы, верно, рано знали Потемкина?’ — ‘Я при нем был, и через него сделал всю карьеру. Вам, верно, известно, что покойную имп<ератрицу> Екатерину возвел на престол Орлов и князь Таврический. Говорил, что Потемкин был ее любовник. Может быть, но недолго. Светлейший этими пустяками не занимался, зачастую, как его позовут к обеду или на вечер, он отказывался. Утром рано он с ног до головы мылся самой холодной водой и весь туалет делал один, потом подолгу молился и всегда на коленах, а потом уж позовет меня и велит спросить кофию. Все посты соблюдал. Он матушке-царице, снисходя ее слабости, выбирал любовников. У него была одна страсть — любовь самая неограниченная к матушке и к России. Как уж очень ему тяжко, он скачет в Москву к своей старушке матери, ведь она была из бедных дворянок Смоленской губернии Энгельгардтов и жила в Москве в маленьком домике. Светлейший хотел ей купить большой дом и с церковью.— ‘На что мне это, Гришенька, я ведь привыкла к этому дому, а в церковь езжу на саночках в одну лошадку, одно не люблю, что попы торгуются на обедню и говорят: ‘Дай на чай целковый или закуску’. Ну, я с одним уговорилась и всегда даю ему пять рублей и знаю, что он меня ждет’. С ней светлейший богу молился, привозил ей для этого евангелие и духовные книги, говорили, что он казну грабит в свое удовольствие, это клевета, все деньги шли на устройство государства. Ведь что Херсон выстроился, ему обязаны — он дружбу свел с англичанином Говардом³ и тот советовал ему везде строить больницы и богоугодные заведения. Он и схоронил Говарда в Херсоне и памятник ему поставил и сказал: ‘Говард был друг человечества’. Опять в Николаеве он учредил Черноморскую компанию, вам, может быть, это известно’. У меня бывает иногда отсутствие памяти, и я ничего на это не отвечала.

‘Уж больно ему надоели турки, так он сказал Суворову, которого ужас как любил, что покончить бы с туркой, так и была большая баталия под Очаковом, на все это шли русские деньги. А что государыня подарила ему Таврический дворец и дом в Петербурге, это правда. Она из благодарности и племянницам его дала большое состояние. Светлейший более всех любовников матушки Екатерины любил Ланского, для того, <что> он не вмешивался в дела и не с интересу любил государыню. Он был крепкий, обходительный, красавец и ловкий, манера его была искренняя. Он был смелый ездок, ему выбрали самую лучшую лошадь. Он у ‘Лебедя’ хотел перескочить, лошадь споткнулась, и он лежал без памяти, его подняли и понесли в его комнаты, что под лестницей, оттуда был ход к государыне. Позвали докторов Фуса и Роджерсона, открыли кровь — не пошла. Доктора решили известить государыню. Она рвала себе волосы, только сказала: ‘Похоронить его в Софии’. Она села в карету и на шестерке поскакала в Петербург, спустила все шторы и прямо в Зимний дворец, никого к себе не впускала и через три дня вернулась в Царское, прямо в Софию, на его гробницу. А вскоре было известно, что его заменил Дмитриев-Мамонов, только на короткое время, для того, <что> он влюбился в свою двоюродную сестру, фрейлину, княжну Щербатову’.

Гораздо позже Александр Ив<анович> Рибопьер мне рассказывал, чта она заметила, что Мамонов краснел, когда произносили имя Щербатовой, заметила также, что он был с ней холоден и чувствовал себя неловко. Однажды она ему сказала: ‘Mon cher Mamonoff, je veux vous marier’.— ‘De grce, Mme!’.— ‘Je crois que la princesse Scherbatoff vous convient’ {Дорогой Мамонов, я хочу вас женить.— Помилуйте, мадам.— Мне кажется, что княжна Щербатова вам подходит.}. Он замолчал, она ему сказала: ‘Il est donc vrai, Mr’ {Так это правда, мсье?}? Тотчас подписала ему 7000 душ и дворцовый дом и сад у подошвы Воробьевых гор. Он лишился жены и был несколько лет сумасшедший⁴.

Отец Рибопьера был эмигрант из Эльзаса, там есть останки замка Рибопьер. Все эмигранты искали способы существования, говорят, что Шатобриан жил тем, что делал салат у больших господ⁵ и получал 5 шиллингов за это. Рибопьер вызвался быть парикмахером Екатерины, и кривой сын его Алексаша завивал Екатерину, но она узнала, что Рибопьер был прежде военный, сделала его генералом. Была война с турками, и он был убит под Варной, где и похоронен. Александр Ив<анович> был большой анекдотист, тоже и Александр Николаевич Голицын. Рибопьер мне, между прочим, рассказывал, что при Екатерине было всего 12-ть андреевских кавалеров. У него был старый дядя Василий Ив<анович> Жуков, который смерть как хотел получить голубую кавалерию. Один из 12-ти умер, и князь просил Екатерину ему дать этот орден — он был сенатор и очень глупый человек. Получивши ленту, он представился, чтобы благодарить. После представления его спросили, что сказала ему государыня. ‘Очень хорошо приняла и так милостиво отнеслась, сказала: ‘Вот, Василий Ив<анович>, только живи, до всего доживешь».

* * *

Перед отъездом я была дежурная, прислан был в Россию Веллингтон⁶для изъявления сочувствия о кончине покойного императора и с поздравлением вновь вступившего. Государь показывал ему внутренние покои. Впереди шла императрица Мария, молодая государыня ему говорила: ‘Passez, Mr le Duc’ {Проходите, господин герцог.}, и он беспрекословно шел вперед, а государь меня пропускал, а сам шел последний. Веллингтон был еще крепкий человек, с весьма выразительными черными глазами, орлиным носом. У него был красный мундир и важный вид.

* * *

Я скучала в Царском, не имея книг: раз приехал Арнольди в самый час обеда, разговор не вязался, и после обеда я ему объявила, что нам не позволено принимать чужих мужчин,— ‘Я не чужой’.— ‘Вы хуже этого, Ив<ан> Кар<лович>, вы враг мой и моих братьев. Зачем являетесь вы, прошу вас более не являться, а не то я скажу государю’.

К концу поста государь пошел с собакой Гусаром его купать и бросил ему свой носовой платок, в эту секунду его камердинер, запыхавшись, прибежал и сказал: ‘Светлейший князь Лопухин ожидает ваше величество’. Государь, взволнованный, скорым шагом пошел во дворец и Гусар за ним, я вытянула носовой платок и после отдала его камердинеру. После я узнала, что Лопухин принес лист осужденных на смерть, их было 20-ть. Государь сказал: ‘Князь, это странно начать царство с смертной казни 20-ти молодых людей. Что говорит брат Михаил?’ — ‘Ваше величество, в<еликий> к<нязь> и граф Бенкендорф были совсем против смертной казни’.— ‘Я этому рад’.— ‘Но генерал Левашов более всех настаивал на смертной казни Каховского, потому что думал — он убил графа Милорадовича’.

Известно, что повесили Пестеля, самого опасного, потому что самого умного из общества во Второй армии, которой командовал генерал Киселев, Рылеева, Бестужева, Каховского и Муравьева-Апостола. Так <как> в числе заговорщиков многие принадлежали к высшему кругу, то их родственники были очень недоброжелательны и рассказали, что когда старый Лопухин подал государю лист в 20 человек, приговоренных на смертную казнь, что он хотел подписать, и будто Лопухин ему сказал: ‘Государь, вы начинаете царствовать’ и затрясся. Это чистая ложь — при мне он сказал императрице: ‘Ma ch&egrave,re amie, la peine de mort a t abolie depuis l’Impratrice Elisabeth qui tait humaine, et le malheur veut que ce soit moi le premier depuis ce temps qui a sign ce terrible dcret’ {Дорогой друг, смертная казнь в России отменена со времени императрицы Елизаветы, которая была гуманна, и по несчастью я первый с того времени должен подписать этот ужасный указ.}. Государыня заплакала⁷.

Когда зачинщиков повесили, и суд окончен (у меня затерялась книжка всего суда, составленная Дмитрием Николаевичем Блудовым⁸), то служили в Казанской церкви молебен, и государь император присутствовал, и это было поставлено в укор. А что если бы удалось им иметь успех, в России произошла бы кровавая и, как говорил Пушкин, беззаконная и безрассудная резня⁹.

* * *

Так как все заговорщики сидели в казематах, то Нева была покрыта лодками, родные подъезжали, отдавали им записки и разную провизию, на это добрый Бенкендорф смотрел сквозь пальцы, и великий князь Михаил П<авлович> тоже, а его прослыли каким-то тираном. Потом на тройках начали вывозить из крепости в Сибирь. Неизвестно почему Батенков остался в Алексеевском равелине, а Поджио и Лунин провели 12 лет в Шлиссельбурге. Комендант крепости был немец Альфиц, всякое утро приходил он им напомнить, что они должны благодарить государя за помилование. К ним приходил инвалид, чистил комнату каждого и приносил кушанье. Однажды с нетерпеньем Лунин ударил ногой в дверь, и он очутился в комнате Поджио. Инвалид принес ужин и приложил палец к губам — они расстались и закрыли осторожно дверь. Когда пришел вечером комендант, прикрыл их тут уж розно, они проводили дни вместе и читали евангелие. Спустя 12 лет их вывозили, у одного из них было 80 гривен, они хотели дать инвалиду, он заплакал, махнул рукой и не взял. Я это рассказала государю, он приказал узнать, жив ли он, и хотел сделать его унтер-офицером. Право, наши солдатики — святые люди¹⁰.

Мы поехали говеть в Петербург. В 8 часов была утреня в гостиной и вечером тоже, я была в восторге от пения придворных певчих. В день причастия имп<ератрица> Мария Федоровна приехала. Государь хотел ей сделать приятное, пригласил Криницкого, ее духовника, служить обедню, а дьякона выбрал Возерского, которого он любил. Он служил прекрасно и с благоговением. Криницкий его терпеть не мог и объявил Модену, что не будет с ним служить. Моден кричал и сердился: ‘Ces canailles de prtres russes, ils ne pensent qu’ l’argent {Эти канальи, русские попы! Они думают только о деньгах.}’. Наконец, уломили Криницкого. ‘Вкусите и видите’ пели по нотам Сарти (Сарти приехал при Елизавете Петровне¹¹, он советовал пустить Бортнянского и Березовского в Италию, петь в Неаполе).

Пока начальником III отделения был добрый граф Бенкендорф, сибирякам и ссыльным были большие льготы — но когда его заменил граф Орлов, дела приняли другой оборот и даже весьма неприятный¹².

Государь на руках поднес к чаше Александра Ник<олаевича>, а других поднял, Мария Федоровна все время стояла, но Александра Федоровна сидела, спросила меня: ‘Pourquoi pleurez-vous?’ — ‘)е trouve si touchant que l’Empereur pope communie les enfants’ {Почему вы плачете? — Я нахожу столь трогательным, что император как поп причащает детей.}. Затем приобщалась Мария Федоровна, затем молодая императрица, потом государь, затем Софья Моден и я, потом все те, которые были около царской фамилии 14 декабря, даже конюхи.

После обедни я отправилась в свою конурку. Эйлер приехала из английской церкви. У нас была дворцовая карета, и мы в ней ездили в институт, а я к Стефани Радзивилл в Зимний дворец. Государыня на Страстной неделе прислала мне желтый, разубранный букетами хвост, вышитый серебром, и юбку, всю вышитую серебром, а Эйлер — голубой дымковый, весь вышитый серебряными цветами, и такую же юбку. <...>

Мы обычно отправлялись в проходную императрицы. Она мне сказала: ‘Comme vous tes ple, sans tre coquette il ne faut pas avoir l’air malade, je vais vous mettre de rouge, mais seulement de cette occasion, jamais au bal’ {Как вы бледны, без кокетства не нужно иметь больной вид, я вас подрумяню, но лишь на этот раз, никогда не делайте этого, идя на бал.}. Выход еще не начинался, государь шел под руку с императрицей, оба кланялись на все стороны. Камер-паж нес длинный хвост, другой шел за государем, потому что в церкви он держал шпагу государя, за ними шли вдовствующая императрица с в<еликим> к<нязем> Михаилом Пав<ловичем> (я его уже прежде видела на 25-летии нашего института, он разговаривал с мадам Штатниковой: ‘Мы оба какие толстые’ <нрзб.>) и за ними шли камер-пажи, потом вся свита, прямо в большую залу, потом маленькую белую залу, затем в залу с портретами фельдмаршалов, в белую залу, где были собраны обоего пола знатные особы. Меня поразила своею красотою и туалетом графиня Моркова, рожденная Гагарина. У нее была лента св. Георгия. В церкви я стояла возле Стефани, которая была покрыта бриллиантами и в великолепном кремовом платье. У обеих государынь были бриллиантовые диадемы на голове, тогда не было еще русского платья и кокошников, и носили платье времен Екатерины: придворное платье. Впереди шли грузинские царевны, а Елена П<авловна> сидела в жемчуге. Стефани меня рассмешила и сказала: ‘Посмотри на Лакримозу¹³. Ее жемчуг так натянут, что ее задушит’. Ей неприятна была вторая роль в шествии. Придворные певчие пошли в черном по другим комнатам, попы были в черных ризах. Вернувшись, певчие облеклись в богатые ризы, тогда форменных еще не было. Певчие пели ‘Да воскреснет Бог’ и пр. Царская фамилия сидела за решеткой <...>

Царская фамилия стояла, и начали подходить — первый светлейший Лопухин, за ним боком Мириан царевич, который ходил как Бобчинский, граф Нессельрод, Ланжерон, генерал-аншеф Дризен, Сперанский, который поразил меня¹⁴: сложен удивительно, лоб большой, открытый и светлые голубые глаза, Государственный совет, сенаторы в новых мундирах, потом гвардия, и кончилось все к 11-ти часам. Царская фамилия разговелась у себя, я пошла к Стефани, где был кулич, пасха, крашенные яйца, чай и кофий, и вернулась утром домой. В четыре часа — царские часы и поздравления митрополита, присутствующих в Сенате и дам. Графиня Нессельрод подошла, потом вдруг из-за нее стала прямо против государыни графиня Ланжерон и сказала: ‘Я старшая гофмейстерина’, императрица с трудом удержалась от смеха <...>

На третий день после Христова праздника весь двор <отправился> в Царское Село, жара была невиданная, везде от Петербурга почти до Москвы горели леса. Солнце стояло на горизонте как огромный красный шар. Императрица очень страдала от жары и сидела в мраморной комнате, там она писала свой журнал и письма. Мы из старых комнат спасались от жары в других комнатах окошками в сад. Принц Карл приехал с графом Редерн и графом, кажется, Хольце. Принц вел себя очень дурно¹⁵: если нам случалось пройти мимо его комнаты, он стоял в одной рубашке на окне. Мы, наконец, перестали ходить в сад и переехали опять на ту сторону. Там был рояль, и Эйлер с Редерном играли в четыре руки Бетховена. В мой дежурный день, пока им<ператрица> спала, я бродила по комнате и нашла плохой портрет сепией Мамонова и показала ей: ‘Mon fr&egrave,re l’Empereur a ordonn d’emporter tous les portraits des favoris de l’Impratrice, le magnifique portrait de Valerien Zouboff est chez comte Dmitri Zouboff’ {Мой брат император приказал убрать все портреты фаворитов императрицы. Превосходный портрет Валерьяна Зубова находится у графа Дмитрия Зубова.}. Мать Зубовых была Воронова и приходилась сродни Смирновым по Бухвостовым. Мать Николая Мих<айловича> была рожденная Бухвостова¹⁶. Петр Великий подарил 8000 душ Бухвостову в Великолуцком уезде и в Пусторжевском, там были огромные столетние дубы и прочие деревья и водилась в изобилии дичь, а в Рязанской губернии он ему дал половину Михайловского уезда и город Раненбург. Растрелли высек из зеленой яшмы его статую. Бухвостов был человек глубоко религиозный, его огорчала распутная жизнь Петра, и он удалился в Рязанскую деревню, где и умер, забытый и Петром, и его придворными.

При Петре приехал знаменитый математик и астроном шотландец Брюс. Он тоже удалился от развратного двора в Москву в Саввин монастырь и проводил не только дни, но и ночи под деревом, где наблюдал звезды. Дерево и теперь существует, а лавочки, которые окружали дерево, недостает. Всем известен Брюсов календарь, его предсказания все сбылись и сбываются¹⁷, Гатцук всегда их напоминает. Я ему не верила, но во время франко-немецкой войны сказано было: война между двумя великими державами — один государь лишь пострадает. А предсказания о погоде гораздо верней календаря и астрономических наблюдений.

Наконец подошел день отъезда в Москву. Прежде всех должка была ехать вдовствующая императрица с штатс-дамой княгиней Репниной-Волконской (она была очень стара), фрейлиной Кочетовой и к<няжной> Прасковьей Алекс<андровной> Хилковой. В коляске ехал в<еликий> к<нязь> Михаил Павлович с наследником, которому было 7 лет. Императрица заметила, что Михаил Пав<лович> был очень любезен со мной, и сказала мне: ‘D’o vient votre amiti avec Michel?’ — ‘Vous savez, madame, qu’il a pay mon ducation, cela a tabli des rapports d’amiti entre nous’ {Откуда у вас такая дружба с Мишелем? — Вы знаете, мадам, что он платил за мое воспитание, это установило дружеские отношения между нами.}. Итак, они отправились, императрица со своей княжной, у старухи Волконской беспрестанно был понос (я скажу, что она черезчур мерзостная). Она говорила: ‘Permettez, madame’ {Позвольте, мадам.}, из заднего экипажа, где сидели камер-юнгферы, выносили трон, гайдуки из своих ног делали ширмы и ‘тортунья’ (ее звали la Tortue {черепаха.}, потому что она едва передвигала ноги) освобождалась, возвращалась в карету не без запаха. На козлах сидел ее постоянный кучер Чулков. Городской форейтор, точно так же, как в городе, скакал во весь дух, останавливались обедать и ночевать. На осьмые сутки они приехали в Москву. Потом поехала императрица с государем и детьми, и все жили в Малом дворце. В Петровское выехал к ним митрополит, многочисленное духовенство, генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын. Из Петровского уже ехали в городских каретах, мои братья Аркадий и Осип сидели на пазах^17а и получили золотые часы. Аркадий срхранил свои до последних дней своей смерти, а Ося был как обычно. 8000 были в параде, брат мой Клементий упал с лошади, но не ушибся, его отнесли в какую-то карету, и целый день спал до Москвы. Москва кишела иностранцами. Английский посол был герцог Девонширский, с ним был его племянник Уитерли Рассел, французский посол герцог де Мармон, с ним мсье Телак, граф Шарль де Лаферроне и мсье Тактюри, принц Карл Прусский, граф Редерн и двое братьев Радзивилл, Фердинанд и Гильом. Прусская принцесса, двоюродная сестра короля, была замужем за князем Антоном Радзивилл. Когда король был после родов своей любимой сестры¹⁸, он подал руку императрице Марии Ф<едоровне>, за ней шла в<еликая> к<нягиня> Александра с Алек<сандром> П<авловичем>, Николай Пав<лович> вел Елизавету Алексеевну. Императрица в какой-то больнице останавливалась, расспрашивала докторов и о всех осведомлялась. Алек<сандр> Пав<лович> ему сказал: ‘C’est une faiblesse de Maman, elle croit que tout le monde s’intresse ce que est son grand intrt dans la vie’ {Это слабость матушки. Она думает, что все интересуются тем, что составляет ее главный интерес в жизни.}. Он повернулся, и они тронулись с Елизаветой Алексеевной, а в<еликий> к<нязь> ничего не сказал, но в ту же минуту король обратился к в<еликой> к<нягине> и сказал: ‘Ma ch&egrave,re Charlotte, je serais bien heureux, si un jour j’apprenais que vous faites seulement la moiti du bien que fait l’Impratrice’ {Милая Шарлотта, я был бы счастлив, узнав когда-нибудь, что ты делаешь лишь половину добра, которое делает императрица.}. Вот уж был реприманд Елизавете Алексеевне! Где же была Елена Пав<ловна>¹⁹? Она путешествовала под предлогом болезни и была в Риме, где бросилась к ногам папы Григория XVI и ему сказала: ‘Me voil enfin au pied du chef de la vritable Eglise, car contre les vices l’Eglise Orthodoxe ne connat pas la chant’ {Наконец я у ног главы истинной церкви, ибо православная церковь против пороков не знает милосердия.}. Там она встретила Шатобриана и просила его прочесть ей ‘Путешествие из Парижа в Иерусалим’, стараясь завлечь принца <...> Григорий XVI узнал, верно, что она интригует, и приказал ей выехать из Рима без аудиенции. Оттуда она поехала в Неаполь, где купила серебряную статую <...>

Коронация была великолепная, затем последовал обед в Грановитой палате, а потом не было конца балам и праздникам. Народу был устроен праздник на Ходынке, жареные быки, бараны, сласти и вино и пиво. Бал и пляс до вечера, но тут некоторых почти до смерти раздавили.

Мне писала моя Стефани, а я пока жила в Таврическом дворце с княгиней Ливен и Авдотьей Михайловной Луниной. Имп<ератрица> мне сама рассказывала: ‘Vous savez, comme Maman est stricte pour tout ce qui est tiquette, je devais mettre une robe rose et j’ai crit un billet l’Empereur en lui disant que je ne pouvais pas mettre le cordon rouge sur rose et que je mettrai le cordon bleu, sans rflchir il l’a envoy Maman, qui m’a rpondu: ‘Vous mettrez votre cordon rouge, comment peut-on se permettre ces frivolits, moi j’ai refus quietement de garder la robe rose’ {Вы знаете, как матушка строга к этикету. Я должна была надеть розовое платье и послала записку императору, говоря ему, что не могу надеть красную ленту на розовое и надену голубую ленту. Не подумав, он отослал ее матушке, которая мне написала: ‘Вы наденете вашу красную ленту, как можно позволять себе такие фривольности!’ Но я все-таки спокойно отказалась надеть розовое платье’.}.

При коронации Александра Пален подошел к Платону и сказал: ‘<нрзб.> знаю <нрзб.>, да ведь знал и твой ученик’. Это мне рассказывал Александр Ив<анович> Тургенев. Когда Екатерина строила Большой дворец, церковь Спаса на бору была окружена дворцовым строением. Тургенева спросили²⁰: ‘Что, говорят, что в Москве Спаса на бору взяли ко двору?’ Говорят, что в этой церкви есть живопись Рублева, у стены около ризницы есть Федор Студит тоже письма Рублева. Колокола звонили три дня в знак радостного события.

Стефани мне писала: ‘Представь себе, дорогая, однажды мы поехали в Архангельское к Юсупову. Ты знаешь походку императрицы и ее нужды, она еле передвигала ноги, а этот дурак крикнул своему садовнику: ‘Подай горшок императрице!’ Я изумилась таким нравам. На другой день я возвратилась к себе, моя комната убрана розами, и записка: ‘Княжна, позвольте мне принести к вашим ногам свое сердце и все, что я имею’. Я сейчас же пошла сказать императрице, что я не могу принять это предложение²¹, она мне сказала ответить несколькими строками и отослать розы. Я ответила: ‘Князь, благодарю вас за розы, но не могу принять ни вашего сердца, ни ваших роз’. Он женился на очень хорошенькой девушке 17 лет, Зинаиде Кнорринг <...>‘

После коронации все поехали в Царское село. Я танцевала с маркизом де Табэ, который мне сказал: ‘Je suis vieux pour m’interesser aux femmes et la mode, mais ce sont des yeux que je ne sais pas Paris {я стар, чтобы интересоваться женщинами и модой, но таких глаз не видел и в Париже!}!’ Уитерли Рассел был всегда на виду и танцевал до упада, и все прескверно. Потом все разъехались, остались только настоящие чины и министры. Получили известие о кончине Елизаветы. Марья Федоровна узнала, что она выехала, но заболела, выехала к ней навстречу и в Белеве нашла ее уже мертвой, она умерла на руках преданной ей фрейлины Валуевой. Императрица А<лександра> Ф<едоровна> с графиней Медем поехала в ее имение и запечатала все ее вещи и бумаги <...>.

Я не жила на Елагином острове, но в 9 часов уезжала из Зимнего и в дворцовой карете имела по дежурному посту. Я заметила, что меня провожал кавалергардский офицер Андрей Николаевич Архаров, он был беленький, с отчаянными глазами. Я спускала штору с его стороны, он подъезжает к другому окну, и эта комедия продолжалась во всю поездку. Я это сказала имп<ератрице>, и она, наконец, велела мне дать одну комнату во флигеле, где жила Юлия Федоровна Баранова и ее дочь Луиза. Я вздумала писать масляными красками деревья, но Жуковский меня обескуражил, сказав, что мои деревья похожи на зеленые шлафроки.

Имп<ератрица> Мария Федоровна жила на Головинской даче с фрейлиной Катериной Ив<ановной> Нелидовой, Кочетовой и старухами. В<еликая> к<нягиня> Елена Павловна жила на Васильевском острове и была беременна. В свободные дни я с утра отправлялась на Головинскую дачу, где очень скучала Стефани, обивали обе дверь Нелидовой и уверяли, что оттуда ужасный дух, а Кочетова помирала со смеху. Раз Стефани мне сказала: ‘Мимо нас на дрожках ездит какой-то кавалергардский офицер и смотрит на нашу дачу. У нас скука страшная за обедом: Велеурский, секретари, кроме рыжего барона Мейендорфа, самого приятного, маленькая Нелидова в дополнение ко всему. А у вас лучше?’ — ‘У нас всегда ужинает Салтыков, шеф полка и дежурный по караулам, даже урод Безобразов и Бобер Котревицкой, Ферзен, но я его терпеть не могу’.— ‘Знаешь, дорогая, я не могу более выносить эти обеды. Графиня Ливен сказала мне, что я не должна выходить замуж за Васеньку Кутузова, он беден. Так ты мне приищи кого-нибудь’.— ‘Но, милая моя, императрица как раз сегодня просила меня спросить у тебя, решила ли ты что-нибудь насчет Фердинанда²². Его мать написала ей, что он хиреет с каждым днем и имп<ератрица> просит тебя написать его тетке несколько строк’.— ‘Хорошо, но ты увидишь, что из этого ничего не выйдет’. Недели через три императрица меня позвала и сказала: ‘Милая Черненькая, бедный Фердинанд умер, и его последние слова были: ‘Прощай, Стефани, до свидания в лучшем мире’. Я отправилась на Головинскую дачу и сказала ей: ‘Стефани, императрица послала меня сообщить тебе ужасную весть, Фердинанд умер’.— ‘Я тебе говорила, что из этого ничего не выйдет. Я напишу письмо тете с выражением соболезнования и покажу свое письмо императрице. А ты теперь приищи мне жениха’. <...>

Я гуляла всегда за решеткой сада с Софьей Моден, она всех знала. В этот день дежурный по караулам был красавец, я ее спросила, кто он.— ‘Это граф Луи Витгенштейн’. Я ей сказала: ‘Какой он красавец!’ Он у нас ужинал, я ему сказала: ‘Граф Витгенштейн, не у вас ли серая лошадь? Вы часто проезжаете мимо Головинской дачи’.— ‘Да, а кто вам это сказал?’ — ‘Моя подруга’.— ‘А как ее имя?’ — ‘О, вы ее не знаете, это княжна Стефани Радзивилл. Она только что получила известие о кончине своего кузена и жениха Фердинанда Радзивилл’.— ‘Она его любила и сожалеет о нем?’ — ‘Нет, это был брак по расчету, его уже давно желал князь Антон. У Стефани 150 000 душ, прекрасные леса в Царстве Польском, имения в Несвиже и Кайданах, где у нее замки. А вы, мсье, собираетесь жениться или хотите устроиться иначе?’ Он сильно покраснел (Софи Моден мне сказала: ‘У него есть любовница — немка и двое или трое детей от нее’). ‘Мое сердце свободно, а мои родители желают, чтобы я женился, так как мне уже тридцать лет, но все мое состояние — 25 000 р. с Дружина, из них я посылаю отцу на расходы’. Потом говорили всякий вздор. У Салтыковых был бал, я спросила его, поедет ли он туда — он ответил, что совсем не ездит в свет. На другой раз все повторяется. Стефани писала, что ей все это надоело и продолжала разговор: ‘Но как же с ним познакомиться?’ — ‘Скажи Волконскому, что дежурный по караулам у нас всегда ужинает и приглашают тех, кого у вас никогда не приглашают’. Сказали ему, он сказал: ‘Какая хорошая мысль, наши ужины смертельно скучны, всякий, кроме Ивановского и Безобразова, будет развлечением. Луи Витгенштейн достоин такой чести’. Он раз ужинал, императрица с ним была ласкова, потому что уважала его отца. Он ей понравился и через Велеурского сделал предложение. Она была хороша, умна и мила. Витгенштейн тотчас взял отпуск и поехал в Тульчин к отцу и матери (она была рожденная Снарская). Стефани рассудила подождать и говорила: ‘У нас останется еще шесть недель, чтобы поближе познакомиться’.

Двор отправился в Зимний дворец, но фрейлинские комнаты еще не были готовы, и я жила в Аничковом и с утра отправлялась к Стефани. При ней была гувернантка, мадемуазель Унгебауэр, при ней мы с Стефани делали свой туалет в спальне за перегородкой. С ног до головы мылись холодной водой с одеколоном, сами причесывались и очень хорошо делали свои букли, на босу ногу в капотах у открытой форточки садились пить чай, медный самовар кипел, мы сами заваривали чай в высоком чайнике, подле был калач, всякое кушанье свежее из лавки, масло, варенье из черной смородины, купленное в лавочке, она находила, что оно лучше. Перед ней стоял ее человек Сергей Игнатьев, с которым она болтала всякий вздор и говорила, чтобы карета была готова в два часа, и Богданка стоял на запятках, он похож на обезьяну. ‘Помилуйте, ваша светлость, Богданка стоит, а Васильев и Гурьянов обижаются’.— ‘Это ничего, им надобно дать каждому целковый, они будут очень рады, а я хочу, чтоб всегда ездил’. Лизавета Андреевна тотчас говорила: ‘Княжна, ведь это уж 12 рублей’.— ‘Ну так что же, мне можно тратить’.— ‘Но, княжна, вы забыли, что дали 10 рублей мадемуазель Кривовой и потом подарок ей на свадьбу. Затем вы каждый день заказываете новую пару атласных башмаков у Пецольда, и это составляет 1325 рублей. Надо носить кожаную обувь’.— ‘Я не виновата, что у меня нога как у мишки, а Пецольдом я очень довольна’. В день никогда не раздавалось менее 50 рублей, бедные имели пенсион на месяц. Раз, только я приехала, входит Табен в коричневом сюртуке, похожий на повара. Я сказала Стефани. Она отвечала: ‘Верно, Табен пришел за деньгами’. Табен был приятный немец, придворный и довольно толстый. Но Лизаветка, как мы ее звали, приносит письмо. Стефани читает и помирает от смеха: ‘Господин фон Тун, секретарь генерала Мюллера, делает ей предложение’.— ‘Княжна, он ждет ответа’.— ‘Скажите, что ответа не будет’.— ‘Но, княжна, ведь это невозможно, напишите ему’.— ‘Ну, дайте бумагу и перо. Княжна Радзивилл благодарит господина Туна за предложение, но не может принять его’. Но было хуже предложение: Александр Вюртембергский, двоюродный брат государя и племянник Марии Федоровны сделал предложение. Надобно было письменно отвечать. ‘Пойдем в Эрмитаж, и там мы придумаем, что отвечать. Что за радость выйти замуж за personnage muet’ {немое лицо.} (Александр и брат его Евгений, которого в Кавалергардском полку звали ‘чушка’, всегда ужинали за фрейлинским столом и ни слова не говорили, мы их называли ‘personnages muets’). В Эрмитаже занялись картинами, нам особенно нравилась картина Греза ‘Паралитик’, тут целая сцена, это лучшая картина Греза, останавливались у ‘Моны Лизы’ Леонардо да Винчи²³, рассматривали Рембрандтов, восторгались Овербеком, любили тоже картины <нрзб.>, казавшиеся мне выше Рафаэля, когда его мы не могли любить. Вкус образуется в области искусства.

Поехали кататься по Невскому с Богданкой на запятках. Возле саней в огромных санях, похожих на пошевни, ехал генерал Костецкий, который выдумал влюбиться в Стефани, оттого назывался Боголюбов No 2. Только что он был с ее стороны, я тотчас пересаживалась, и так все время. Костецкий мне говорил: ‘Не для вас, не для вас сударыня’. Из ее окошек в 3-м этаже видна была Зимняя канавка, и карета Костецкого там стояла, когда мы возвращались. Тотчас отворялась форточка, я на него сыпала бумажки и выливала воду. Когда совсем смеркалось, он уезжал. Он вздумал раз сделать ей предложение и сказал, что у него имение в уезде Конотоп, и послал ей дрянные бриллиантовые серьги. Ее девушка их себе взяла, из этого вышла история, и она должна была отпустить девушку. Вдруг вечером она мне говорит: ‘Пожалуй Александр Вюртемб<ергский> поразит всех — я чувствую сердцем, он не приедет’.— ‘Нет, моя дорогая, это невозможно, выйти замуж за человека, от которого слова не дождешься при всей его важности. Напиши письмо’. ‘Ваше величество, принц Александр Вюртембергский сделал мне честь предложением выйти за него замуж. Но так как я уже дала слово графу Луи Витгенштейну, то могу только поблагодарить его высочество за оказанную мне честь. Смиреннейшая и покорная слуга вашего императорского величества Стефания княжна Радзивилл’. ‘Ты знаешь, я не хотела иметь разных забот, а Витгенштейну покажу, буду кокетничать с Вяземским, с Огаревым, хотя он женатый’ <...> Так и тянулось.

После обеда Сергей запрягал сани, и мы с 9 до 11 часов катались. Мы жили на Комендантской лестнице, внизу всегда встречали Башуцкого, который раскланивался. Возвращаясь в одиннадцать часов, встречали Башуцкого: ‘Поздно, поздно, сударыни, возвращаетесь’. <...> Вечером иногда давали веселые пьесы: <нрзб.> и ‘Две сиротки или избушка в лесу’. Мы абонировались у жида Бродского на ноты, и я с ней играла в четыре руки. Она купила маленькую гармошку, которая, между прочим, играла Гайдна, Стефани заводила беспрестанно и ставила возле комнат мадемуазель Кнорринг, которую она называла Кноробова, и та со слезами просила избавить ее от музыки. В ее коридоре жила Юленька Башилова, очень умная, серьезная девушка. Ее сестра, Шипова, была в своем имении, она там писала трагедии: Ромул, Сократ и Александр Македонский.

* * *

Двор переехал в Зимний дворец, и в городе были маленькие вечера в полутрауре. Первый был у Лизаветы Мих<айловны> Хитровой. Она жила во втором этаже посольской квартиры, приемы ее были очень приятные, черные волосы под гребенку. Она говорила в нос и принимала гостей на кушетке в неглиже. Стефани и я, мы были званы на этот вечер. В углу, между многими мужчинами, стоял Пушкин. Я сказала в мазурке Стефани: ‘Выбери Пушкина’²⁴. Она пошла. Он небрежно прошелся с ней по зале, потом я его выбрала. Он и со мной очень небрежно прошелся, не сказав ни слова.

Зимой я была больна. Доктор Арендт мне сказал, что у меня печень расстроена и просил заботиться. 14 октября меня и Эйлер сделали фрейлинами²⁵, и мы, наконец, переехали в Зимний дворец: 96 ступенек приходилось высчитать два и три раза. У Эйлер пошли прыщи по всему лицу и болели здоровые зубы, она лечилась омеопатией у д-ра Пятинга, и он ей очень скоро помог. У меня же все были нервы не в порядке, и я вздумала пить молоко и более ничего не есть. Мне казалось, что я лучше сплю от этого молока.

Летом в Павловске познакомилась с семейством Карамзиных. Лорд Хартфорд привез государю орден Подвязки. Государь был в Берлине по случаю болезни императрицы, и в Павловск были приглашены два родственника лорда Хартфорда Барри Сеймур. Лизаньке Карамзиной было 5 лет, она была прехорошенькая девочка, и мы ее затеяли познакомить с этим Барри. Тут сестра ее Софья Ник<олаевна> была и пригласила меня побывать у них в Царском. Они жили в Китайских домиках, и тут началась долголетняя дружба с этим милым семейством. Катерина Андреевна, по-видимому, сухая, была полна любви и участия ко всем, кто приезжал в ее дом. Они жили зимой и осенью на Владимирской против самой церкви и просили меня у них обедать. После обеда явился Фирс Голицын и Пушкин и предложил прочитать свою последнюю поэму ‘Полтаву’²⁶. Нельзя было хуже прочесть свое сочинение, как Пушкин. Он так вяло читал, что казалось, что ему надоело его собственное создание. Когда он кончил, спросил у всех их мнение и, наконец, меня, я так оторопела, что сказала только: ‘C’est tr&egrave,s beau’ {Это очень красиво.}. Арендт мне советовал ехать в Ревель и купаться в море. Я сказала об этом имп<ератрице>. Она велела мне дать четвероместную дорожную карету, подорожную на 6 лошадей, и все было уплачено помимо меня. Мне выдали жалованье за три месяца, что составляло 500 р. асс. и я отправилась с Карамзиными в Ревель. Старшему сыну Андрею было 13 лет, Александру — 10, Владимиру 6, а Лизе 5 лет²⁷, у них был гувернер Тибо, девушка Екат<ерины> Андреевны, крепостная Фиона и крепостной человек Лука. Мы жили на даче Келлера, бывших стеклянных заводах, неподалеку от нас был Brigittenkloster, далее Веннис барона Деллингсгаузена, прекрасный замок, очень хорошо, по-старинному устроенный, куда надобно было ехать в коляске. Как только мы тронулись, коляска начала издавать самые странные звуки, но это было безопасно, и мы с кучером ездили все лето в церковь, где служил св<ященник> Вейдинг, большой приятель Катерины Андреевны. У Карамзиных жила еще англичанка мисс Энджел, красавица, у нее были две сестры, и покойный Александр П<авлович> их заметил, кажется, и очень к ним благоволил. В Ревеле был адмирал Талызин, но он редко приезжал, зато адмирал Спафарьев очень часто звал нас к себе или приезжал к нам. Он меня очень полюбил и называл ‘прекрасная особка’. Одна из его дочерей была красавица и была замужем за маркизом де Траверсе, эмигрантом. Марья Христофоровна Шевич была с падчерицей Александрой Ив<ановной>. Был граф Евграф Евграфович Комаровский, Евгений Петрович Стерич²⁸ и Николай Михайлович Смирнов. Я прежде с ним познакомилась в Петербурге у княгини Долгорукой, она хотела выдать замуж свою дочь и звала фрейлин, потому что балы только тогда были удачны, когда были фрейлины. Ярцева была очень хорошенькая блондинка. В Ревеле стоял армейский полк Суворовский, бывший Фанагорийский, и на бале я познакомилась с капитаном Яковлевым. Он говорил только по-русски и танцевал, конечно, с кондачка. Это был тот капитан Яковлев, который с кондачка же прошел по Остроленскому мосту, когда кишки его висели до полу²⁹. Он тут же и умер, а как часто он был отважен.

Вечером играли часто в вопросы и ответы. Комаровский был большой мастер на это и всегда все критиковал, а Адина Шевич его называла ‘Comte Commentaire’. Он спросил: ‘Какую прогулку вы предпочитаете — пешком или на лошади’, я ответила: ‘На лошади’, а Александрина Шевич: ‘В зависимости от того, о каком животном идет речь’. Это мило. Я гуляла и ходила гулять в поле, любила бродить, мне поручали Володю и Лизу. Он был несносный мальчик и раз сказал Лизе: ‘Иди к черту’, она ему тотчас ответила: ‘Иди сам, ты там лучше подходишь, чем я’. Раз я встретила бродягу в халате, морщинистый, небритый и босой. Я ужасно испугалась и бросилась бежать. Я писала Вяземскому, что в Ревеле очень хорошо, только я боюсь бродяг, у нас было много слухов о бродягах.

Из Ревеля я приехала уже в Зимний дворец. Окна были на двор, а за перегородкой спали мои девушки. У Билибиных были маленькие вечера, я часто бывала у них. Там Александра А<лександровна> Эйлер познакомилась с Алексеем Ник<олаевичем> Зубовым. Он был высокий смуглый мужчина (не в моем вкусе), очень противный и слыл богачом. Он ей сделал предложение, и свадьба была в Зимнем дворце. Императрица надела на нее свои бриллианты. Ее отец и мать были в отсутствии, и был посаженым у Зубова Билибин и шафером Иван <нрзб.>. В то же время устроилась свадьба Лизаветы Витгенштейн с князем Репниным-Волконским.

Наследнику был осьмой год. Государь назначил его наставником Жуковского, который жил в Шепелевском дворце, сам назначил ученого юродивого Мердера его дядькой. Мердер был женат на англичанке мисс Салли Оксфорд, ее мать и горбатая сестра Мэри Оксфорд жили с Мердером. Он сказал государю, что нужен ночной дозор и рекомендовал Семена Алексе<евича> Юрьевича, который жил в комнате наследника.

Во время коронации государь просил матушку простить Виельгорского³⁰. Он был женат на принцессе Бирон-Курляндской, когда овдовел, приехал в Москву, Петербург и, очень естественно, искал утешения у сестры своей покойной жены, принцессы Луизы. Они друг друга полюбили и тайно обвенчались. Она была любимая фрейлина Марии Федоровны, и пришлось в этом признаться. Она обратилась к 1-му секретарю Григорию Ив<ановичу> Вилламову, который был католик. Вилламов был замечательный человек: необыкновенный ум с большой начитанностью. Он был предан как верная собака государыне. Он не решился сделать огорчение импер<атрице>. Она была дежурная и ехала в карете с государыней, бросилась на колени и сообщила ей о своей свадьбе. Ответу не было никакого, но через Вилламова по приказанию государя Ал<ександра> П<авловича> они присуждены были жить в Курском имении. В то же время возвращены были князья Барятинские, которые тоже жили в заточении в Курской губернии). Эти два семейства очень там подружились и скоро получили позволение жить в Петербурге. Не знаю, почему гетман Скоропадский пожаловал к<нязю> Барятинскому 300 000 десятин земли в Курской губернии, никто не знает, зачем они продали половину. Это мне фельдмаршал Барятинский рассказывал³¹. У них остались владения только в селе Ивановском. Фельдмаршал совсем иначе рассказывал историю убийства Петра III. Он говорил, что князь Ив<ан> Барятинский играл в карты с самим государем. Они пили и поссорились за карты. Петр Третий рассердился и ударил Барятинского, тот наотмашь ударил его в висок и убил его³² <...>

Чтобы побудить наследника хорошо учиться, ему дали двух товарищей: старшего сына Виельгорского Иосифа и молодого Паткуля. Жуковский усердно принялся за дело, составил какие-то таблицы для изучения древней, средней и новейшей истории синхронно. Государь всегда сам присутствовал при экзаменах. Учителем русской истории был Арсеньев. Император ему сказал: ‘До Петра вы, а с Петра — я’. Учителем немецкого языка был Кавелин³³. Искали долго учителя математики. Государь приехал в третью гимназию, где был брат мой Лев Арнольди, во время урока математики Шепелевского, который краснел, бледнел и тотчас потерялся, вынул что-то и спрятал у себя в кармане. Государь спросил у директора, что он ищет в кармане.— ‘Ваше величество, он был представлен к награждению и получил Станислава III степени в петличку, разве нельзя было мне дать русский крест, он носит всегда в кармане спрятанным про случай’. Государь рассмеялся, сел и просил Шепелевского продолжать, его это ободрило, он прочел весьма интересную лекцию и получил Анну в петличку. Государь предполагал взять его в учители математики, но не знаю, сбылось ли это. Законоучителем был Павский, его скоро заменил ученый, умный и прекрасный человек Барсов. Его обвинили в протестантизме и просили митрополита Филарета указать на хорошего законоучителя, он и назначил Василия Борисовича Бажанова. Променяли ястреба на кукушку.

В 1848 году грянул революционный гром. Из Парижа, как пламя, загорелась в Австрии кровавая революция. Ля Тур, приятный и добродетельный человек, был убит, этот Halunke Меттерних war auch gestorben {также умер (нем.).}. На молодого Франца Иосифа напал с ножом какой-то мерзавец и ударил его ножом в затылок, но его руку остановил граф О’Дона, убийцу посадили в тюрьму. Меттерних выехал с женой в карете, обитою рогожей, как будто предпринял путешествие в Саксонию, там он был почти в безопасности. Перед его каретой ехала г-жа Костецкая. Ему хотелось пить, его жена просила гарсона подать стакан воды, он узнал их, принес воду, не взял их деньги, наконец, отвез его в Иоганнисберг. Вышло четыре тома его весьма интересных записок³⁴, изданных его сыном Рихардом, который был послом при Наполеоне III.

В Италии, в Богемии и в Пруссии разразилась революция. Императрица просила Гримма прочесть ей Гетева ‘Фауста’, а князь Волконский и Медем присутствовали при этом чтении. Я встретила в Салтыковском коридоре приехавшего пыльного Михаила Велеурского³⁵ и спросила: ‘Quelles nouvelles de Berlin?’ — ‘Je viens avec des n&egrave,fles et des lettres pour l’Impratrice’ {Какие новости из Берлина? — Я возвращаюсь ни с чем и с письмами для императрицы.} и он отправился к государю наверх, а я поехала на свою квартиру на Мойке. Из газет я узнала, что в Берлине смотрело войско на буйную толпу, что тело провезли мимо дворца, заставили короля выйти на балкон, и так как он был в каске, кричали ему: ‘Geh’s herunter’ {Вон отсюда! (нем.).}, требовали удаления гвардии. Ей приказано было идти в Потсдам, не отвечать на грубости темной, всегда грубой буржуазии. Один плеснул офицеру фон Застров в глаза и приказал ему не вытирать глаза. Гвардия вся шла со слезами на глазах³⁶.

Гримм мне рассказывал, что государь, очень встревоженный, вошел в комнату и спросил ее, что ей читает Гримм.— ‘Фауст’ Гете’.— ‘Goethe! C’est votre infme philosophie, c’est votre infme Goethe qui ne croyait rien, qui sont la cause des malheurs de l’Allemagne. Sortez d’ici!’ {Гете! Зто ваша гнусная философия, ваш гнусный Гете, ни во что не верующий — вот причина несчастий Германии! Уйдите отсюда.}. Когда он сообщил императрице, что было с ее несчастным братом (у него тогда был первый удар), с ней сделалась дурнота, и Гримма, который стоял, как вкопанный, у дверей, послали за Мандтом. Мерсье был поверенным в делах и мне рассказывал: ‘Quand j’ai demand l’Empereur une entrevue, j’ai trouv l’Empereur tr&egrave,s mu et lui a dit: ‘Sire, vous tes le seul qui n’a rien craindre des rvolutions’.— ‘Mon cher Monsieur Mercier, les rvolutions sont indiques, je n’ai pas encore mancip mes paysans, et je sais de bon sens qu’ils sont mcontents de leur servitude. Il suffit d’une tincelle pour bouleverser l’ordre prsent dans mon empire’ {Когда я просил императора меня принять, я нашел его очень взволнованным и сказал ему: ‘Государь, только вам нечего бояться революций’.— Милый мой г. Мерсье, революции предопределены, я еще не освободил своих крестьян и знаю, что он недовольны своим рабством. Достаточно искры, чтобы ниспровергнуть весь нынешний порядок моей империи.}. Мерсье мне рассказывал, что он обедал у старого герцога де Брольи, обедали несколько человек, в том числе Боссе, говорили о железных дорогах. Боссе имел привычку засыпать после обеда. Герцог де Брольи спросил его: ‘Боссе, отчего вы спите на железной дороге?’ — ‘Я говорю, что это колыбель мировой цивилизации’.

Я была больна нервами, ко мне пришел давнишний приятель граф Павел Медем, он тоже больной, и сказал мне то же самое. Я ему сказала, что московский митрополит Филарет говорил, что это дьявольское изобретение. Он совершенно прав, это действительно дьявольская вещь. Поживем — увидим. Мы живем как в эпоху крестовых походов, все общество перемешивается, христиане женятся на жидовках, русские выходят замуж за итальянцев, французов и англичан, и наоборот. Митрополит Филарет говорил мне: ‘В селении Вавилонском друг друга не понимали, потому что говорили руками, у нас всюду и везде все говорят одним языком и друг друга не понимают’. <...>

В 1848 году граф Дмитрий Николаевич³⁷ не раз мне говорил, что <нрзб.> крестьяне его говорили: ‘Когда, батюшка, нас царь на волю пустит’, он об них донес министру внутренних дел Льву Алексеевичу Перовскому.

Я жила в Павловске во время эпидемии холеры и встретила графа Киселева: он меня спросил, читала ли я письма об Остзейских провинциях. Я сказала, что они есть у меня, но я их не читала, потому что их автор мне часто говорил о своем воззрении на эти провинции, их называют Балтийскими, эти губернии. ‘Дайте мне их, пожалуйста’. Я их послала графу, через несколько дней он мне сказал: ‘Да, я с Самариным совершенно согласен’. Тогда пошли гонения на славянофилов по доносу Орлова, он, кажется, родился сыщиком³⁸.

* * *

В начале 30-го года я была вечером у императрицы и слышала, что государь сказал Киселеву: ‘Я читал твой отчет с удовольствием и вижу, что мы сделаем для освобождения несчастных крестьян в княжествах’.— ‘Государь, я с одной стороны должен был гладить по головке бояр, а с другой подтягивать’. Киселев мне говорил: ‘Я сказал государю: Ваше величество, я не рвусь иметь <...>‘. Он вздохнул и сказал: ‘Зачем, я читаю губернаторские отчеты и знаю, что сплошная ложь, а правдивы отчеты Гессе, Новгородцева, Смирнова и Руперта’. Гессе был подольский губернатор, и когда ему приносили журнал губернского правления, он отвечал: ‘Отвечать по материи’. Отчеты его были очень кратки: ‘Ваше величество, урожаи самые лучшие, зерно идет по высокой цене. В губернии все тихо, поляки с удовольствием приезжают в Житомир, веселятся на балах и театрах и благодарны вашему величеству за ваше к ним расположение. Затем остаюсь Гессе’³⁹. Новгородцев был меломан, у него был домашний оркестр <...>, вкус к музыке распространяется, это доказывает образование.

H. M. Смирнов писал, что поляки неблагонадежны, что вице-губернатор Клушин просто-таки дружится со своими слугами и оркестром, что он получает хлеб и свежую баранину из его Орловского имения, что он бескорыстен и знает дело, но что он обязан сказать, что его можно только держать в звании вице-губернатора <...> По доносу Клушина и Чурбана Николай лишился места⁴⁰, а недобросовестная Елена Павловна говорила, что он брал взятки. Но я ей за это заплатила в Риме в 57 году.

* * *

Государь сказал Киселеву: ‘Пора мне заняться нашими крестьянами. Я то и дело получаю известия, что в той или другой губернии стреляют в помещиков, в Кременчуге высекли почтенного Паскевича, потому что, как военный, он строго требовал порядка, высекли несчастного Базилевского — я отдам его под опеку, он живет в нужде, все знают, что его секли и все его презирают, а он и в ус не дует. Я не хочу разорять дворян. В 12 году они сослужили службу, жертвовали и кровью и деньгами’.

Норову оторвало ногу под Бородином, он и Вяземский были тогда в московской милиции, 15-ти лет, под Бородином.

‘Я хочу отпустить крестьян с землей, но так, чтобы крестьянин не смел отлучаться из деревни без спросу барина или управляющего: дать личную свободу народу, который привык к долголетнему рабству, опасно. Я начну с инвентарей, крестьянин должен работать на барина на три дня и три дня на себя, для выкупа земли, которую имеет, он должен будет платить известную сумму по качеству земли, и надобно выплатить в несколько лет, земля будет его. Я думаю, что надобно сохранить мирскую поруку, а подати должны быть поменее. Я об этом давно говорил Блудову, он поручил чиновнику <нрзб.> составить полный план. Надобно будет повестить прежде в церквях это будет средством для улучшения быта духовенства. Эта мудрая и великая Екатерина обижала церковь, после, особенно деревенские, нищие, оттого нет школ в деревнях, а это необходимо. Говорят, что я — враг просвещения. Есть два просвещения: западное развращает их, я думаю, самих, совершенное просвещение должно быть основано на религии’.— ‘Государь, я не грамотей, позвольте мне взять в редакторы моего человека, Николая Милютина, служит в Министерстве внутренних дел, и Перовский говорит, что он лучший человек у него’.— ‘Выбери, кого знаешь, я уверен, что выбор будет очень хорош’ <...> Затем последовал указ об обязанных крестьянах, который остался, по милости Меншикова и Закревского, мертвой буквой⁴¹.

В 1828 году вышел манифест с объявлением войны с Турцией. Императрица решила ехать в Одессу с великой княжной Марией Ник<олаевной>, которая была тогда ребенком, а с ней фрейлины: графиня Моден, княжна Урусова, доктор Крейтон. Я просила императрицу меня взять, мне так хотелось увидать бабушку, Грамаклею и Адамовку, которая, увы, была уже не наша. Мать моя помешалась за несколько месяцев перед последними родами, и этот мерзавец Арнольди заставил ее совершить преступное дело — Адамовка, по духовному завещанию отца, принадлежала братьям. Она умерла в родах 36 лет отроду. Не раз бедная мать наша раскаивалась, что так безрассудно вышла замуж. Государыня мне сказала: ‘J’aurais bien prfr de vous prendre que cette ennuyeuse princesse Ouroussoff, mais tout est fix par Maman, et je ne pourrai pas prendre une 3-me, ce serait une dpense trop faite. D’ailleurs je ne regrette pas car Maman vous rend justice — cette mchante vieille Moden vous a calomni et a dit que vous recevez des officiers dans votre chambre. L’Empereur a fait appeler Moden et sa femme et leur a donn une bonne leon’ {Я предпочла бы взять вас, чем эту скучную Урусову, но у матушки все установлено, и я не смогу взять третью, это был бы слишком большой расход. Впрочем, я не жалею, ибо матушка отдает вам справедливость — эта старая злючка Моден вас оклеветала, сказала, что вы в своей комнате принимаете офицеров. Император велел позвать Модена и его жену и дал им добрый урок.}.

В 26-м году был 1-го генваря бал с мужиками⁴², в их числе, конечно, было более половины петербургских мещан. Государыня была в сарафане и в повойнике и все фрейлины тоже. Мужчины в полной форме, шляпа с пером, тогда была мода на султаны из белых и желтых куриных перьев, и каждый хотел иметь лучший плюмаж. Полиция счетом впускала народ, и более 4000 не пускали. Давка была страшная. За государем и государыней — брат мой Иосиф, уже камер-паж, держал над ее головой боа из белых и розовых перьев. Государь <говорил> беспрестанно: ‘Господа, пожалуйста’ и перед ним раздвигалась эта толпа, все спешили за ним. Я шла с каким-то графом Ельским, впереди Стефани с графом Витгенштейном. Он давно был в Петербурге, но узнал, что она изрядно кокетничает с кривым князем Львовым Андреем. Бедный Львов сделал ей предложение, она ему отказала. Он занемог, впал в чахотку, поехал в Италию, умер в Ливорно, где его похоронили с Кутузовым и Мухановым. Это оскорбило Витгенштейна, но раз он ее где-то встретил и решился явиться на этот праздник.

Императрица Мария Федоровна сидела за ломберным столом и играла в бостон или вист, с ней министры, в Георгиевском зале, туда мужиков пускали по 10-ть зараз, везде гремела музыка. По углам были горки, на которых были выставлены золотые кубки, блюда, и пр. Лакеи разливали чай и мешали чай ложечками, неравно кто-нибудь позарится на чужое добро. Церковь была освещена и священники и дьяконы служили молебны остальным, их было немало. Удовольствие кончалось в 8 часов, а в 10-ть часов дежурная фрейлина и свита отправлялись ужинать в Эрмитаж. Все комнаты были обиты разноцветным стеклярусом, освещение было сзади и ослепительно (это все от времен Екатерины), за ужином играла духовая музыка Ариозо и Вариации Бетховена. Мужики имели право оставаться до полночи, а мы все расходились по своим комнатам. Я видела, что боа Стефани было в шляпе Витгенштейна. Я ей сказала: ‘Знаешь, я приеду болтать с тобой’.— ‘Нет, я устала, и у меня болит голова’. Я поняла, что все решено. Утром рано я поехала к ней, она сидела, смеясь, одетая, возле жениха, и Лизаветка тут же.

Утром рано я к ней приезжала заказывать белье, Пецольду несколько дюжин черных, белых, красных, голубых башмаков, тогда мода была, чтобы обувь была того же цвета, как платье. Мадам Бологьель шила платья, она была не в моде, но Стефани ее любила и слышать не хотела о Циклерах: ‘Сестры Циклер в моде, а я на зло им хочу все заказывать у мадам Бологьель’. Опекуны князь Любецкий и граф Грабовский расщедрились, прислали немца Римплера, и она выбрала, что хотела. Из серебряных лавок принесли на выбор столовое серебро и туалетное. Она прежде просила Грабовского купить ей туалетное серебро, он ей прислал аплике, она его побросала и дала своим девушкам кроме жалованья. Она очень любила Крыжановского, который приносил ей всякое воскресенье 50 р. асс. и ‘Крыжаньке’ она подарила уйму этих вещей и запретила Дмитриеву к ней являться, он был ужасный мошенник <...>

Волконский ему подарил дачу Павлино, но она ни за что не хотела, чтобы он ее принял. У Волконского были вкусы против натуры, но кроме этого ничего не было предосудительного. У Витгенштейна же была любовница и дети. Стефани ему сказала, что она это знала, и просила его продать Павлино и отдать деньги этой женщине. Он продал Павлино за 40000 асс. кажется, Велеурскому, и разделался с этой женщиной. Протестантская свадьба была во дворце, посаженной матерью была Мария Федоровна и в<еликий> к<нязь> Михаил Пав<лович>. Католическая — в церкви св. Екатерины, двор и гости, Велеурский был шафером, кроме шаферов есть и свидетели, и Михаил Пав<лович> поехал в католическую церковь как свидетель.

Они наняли дом г. Гурьева на Фонтанке, меблировал Гамбс, который был в большой моде. Ливрея была синяя, а панталоны коричневого цвета, оливковые чулки и башмаки, упряжь была русская. Повар был француз, но для Стефани особенно готовила жена ее возлюбленного Сергея Никитина, который стоял за ее стулом, и она с ним разговаривала. Ей готовили щи или борщ с пирожками, кулебяку, жареный, картофель с луком, яичницу с луком, варенье, и она пила брусничную воду. Когда я обедала, то разделяла ее трапезу. Иностранные послы, секретарь ф<ранцузского> посольства Лагренне, истинная сорока, обедал всякий день без зазрения совести. Конюшенная девка Ярцева⁴³ тоже ездила к ней и подучила Лагренне сказать, что Стефани кокетствовала с Архаровым и поссорила меня с ней. Во время беременности Стефани ела воск, от нее прятали воск, даже восковые свечки. На бале она подошла ко мне и сказала: ‘Je n’aime et ne veux que les bougies en belle cire et je voudrais toutes les manger’ {Я люблю и хочу только свечи лучшего воска, я хотела бы их все съесть.}. Она родила дочь Марию, нынешнюю княгиню Гогенлоэ, они поехали во Флоренцию, где жила польская эмиграция, познакомились с лучшими фамилиями и родила сына Петра. Во Флоренции доктора объявили, что у нее чахотка и послали их в Эмс. Ее любимая девушка Полина родила дочь и бросила ее в отхожее место, флорентийской полиции заплатили очень дорого и ее освободили. Они уехали в Эмс, где нашли сестру и старую мать графа. Как все чахоточные, Стефани была полна надежд. Однажды вечером она была в розовом капоте, покрытом кружевом, закашлялась и сказала мужу: ‘Louis, faites-moi un lait de poule’ {Луи, сделайте мне гоголь-моголь.} — и спокойно заснула. Во Флоренции поляки сбили ее с толку и сделали ее противницей России и государя, даже Марии Федоровны. По духовному завещанию она оставила мужу все свое огромное состояние по Литовскому статуту, 10000 Полине, 10000 другой девушке и 1000 своей подруге Качаловой.

Еще до ее свадьбы в Петербург приехал богач граф Станислав Потоцкий, который купил дом на Английской набережной. Парадная зала была темно-голубого цвета и по ней с верхнего до нижнего карниза был золотой герб Потоцких. Он давал обеды и первые обеды в 10-ть персон, изысканные обеды. Государь его спросил: ‘Est-ce que Gibbier me donne ‘des dners fins?» — ‘Non, Sire, vos dners et vos soupers sont tr&egrave,s bons, mais ils ne sont pas fins’. — ‘Il faut que je m’essaye, donnez-moi le dner fin’. — ‘Votre Majest, veillez recommander les convives, il me faut des gourmands pour un dner fin’.— ‘Invitez que vous voulez’ {A что, Жибье готовит мне изысканные обеды? — Нет, государь, ваши обеды и ужины очень вкусны, но они не изысканны.— Я должен попробовать, угости меня изысканным обедом.— Извольте назвать сотрапезников, ваше величество, для изысканного обеда мне нужны гурманы.— Приглашай кого хочешь.}. Государь и отправился, обед длился более полутора часов, государь встал и сказал: ‘Je vous demande pardon, Messieurs, j’ai faire et vous quittez-moi pour avouer que j’ai aujourd’hui le dner fin’ {Прошу прощения, господа, у меня дела, а вы расходитесь и признайте, что у меня сегодня изысканный обед.}.

Стефани была еще во дворце, пошла со мной и Качаловой в манеж. Качалова была длинная, очень дурна собой, она ей надела розовый платок на шею и светло-зеленую шубу на собольем меху, лицо и шуба были одного цвета. Ко мне подошел Потоцкий и сказал: ‘Comment, vous n’tes pas du caroussel?’ — ‘Je ne sais pas monter cheval’.— ‘Je vais vous enseigner’ {Разве вы не участвуете в карусели? — Я не умею сесть на лошадь.— Я сейчас вас научу.} и сказал конюху привести Сакена. Сакен была белая старая кобыла, на которой всегда ездил фельдмаршал Сакен, когда приезжал в Петербург из Киева. Сакена привели, наставили стремена, Потоцкий показал, как занести ногу, как держать уздечку, показал, как поворачивать лошадь, и поехал шагом вокруг манежа, потом велел ехать рысцой вокруг и приказал привести Юлию, старую рыжую лошадь. Тут оказалось, что езжу без страха и что я должна быть в карусели. Я просила государыню, она велела мне сшить синюю амазонку и черную шляпу.

У Потоцкого в столовой был прекрасный орган и звон. В нем было двадцать регистров. Он вздумал дать большой обед, на котором были государь, государыня и жена Лариона Васильевича Васильчикова, рожд<енная> Пашкова, и прочие. Я сидела за столом между в<еликим> к<нязем> Михаилом Пав<ловичем> и Потоцким, и Михаил Пав<лович> сказал: ‘Роtocki, un doux penchant vous entrane’⁴⁴.— ‘Et que voulez vous, Monseigneur, les vieux p&egrave,res aiment ses enfants jolies’ {Потоцкий, вас увлекает нежная склонность.— Что вы хотите, ваше высочество, ведь и старые отцы любят своих прелестных детей.}. Так как это было летом, то репетиции делали по летнему обыкновению, однако с музыкой. Против были дворецкие на лошадках, за каждой из нас был берейтор. Мой кавалер был брат Елены Павловны принц Павел Вюртембергский. Она, конечно, не участвовала в карусели, это было бы слишком легкомысленно. После всяких фигур галопом ехали мимо публики. Подъезжая к Жуковскому, я ему сказала: ‘Василий Андр<еевич>, каково! Каприз на лошади’. Государь был кавалер Вареньки Нелидовой, она прекрасно ездила верхом, но всех лучше императрица. Она была так грациозна и почти не касалась лошади. Ее кавалер был Михаил Пав<лович>. Государь мне сказал: ‘Зачем ты меня не выбираешь?’ (по-русски он всегда говорил мне ты). ‘Ты’ был критериум его расположения к женщинам и мужчинам: Ярцевой он всегда говорил ‘вы’, Любе Хилковой тоже, графу Воронцову ‘вы’, Киселеву ‘ты’, Потоцкому тоже, Канкрину, из уважения, ‘вы’, также многим генералам прошлого царствования: Уварову, Дризену, Мордвинову, Аракчееву и Сперанскому.

У Потоцкого были балы и вечера. У него я в первый раз видела Елизавету Ксаверьевну Воронцову в розовом атласном платье. Тогда носили cordeli&egrave,re {цепь из драгоценных камней.}, ее cordeli&egrave,re была из самых крупных бриллиантов. Она танцевала мазурку на удивленье всем с Потоцким. Шик в мазурке состоит в том, что кавалер даму брал себе на грудь, тут же ударяя себя почти в центр тяжести (чтоб не сказать задницу), летит на другой конец залы и говорит: ‘Мазуречка, пани’, а дама ему: ‘Мазуречка, пан Храббе’. У него постоянно брюхо тряслось, когда он был в белых штанах, а легкость была удивительная, тогда танцевали попарно, а не спокойно, как теперь, и зрители всегда били в ладоши, когда я с ним танцевала мазурку. На его вечерах были швейцары со шпагами, официантов можно было принять за светских франтов, ливрейные были только в большой прихожей, омеблированной как салон: было зеркало, стояли кресла и каждая шуба под номером. Все это на английскую ногу. Пушкин всегда был приглашен на эти вечера и говорил, что любителям счастье, все подавали охлажденным, и можно называть то то, то другое, и желтенькие соленые яблоки, и морошку, любимую Пушкиным, брусника и брусничная вода, клюквенный морс и клюква, кофе с мороженым, печения, даже коржики, а пирожным конца не было. В воскресенье у императрицы были вечера на сто персон и салонные игры, ‘кошки и мышки’. Я отличалась в этой игре, убегала в другую комнату, куда рвался Потоцкий, я от него опять в коридор, и кончалось, когда он говорил: ‘Je ne puis plus’ {Больше не могу.}.

Александра Васильевна д’Оггер вышла замуж за Ивана Григорьевича Сенявина, она устроила свой дом на Английской набережной и сказала, что в приемный день принимает запросто у себя утром. Тогда спускали занавески и делался таинственный полусвет. Она сказала Кирилле Ал<ександровичу> Нарышкину: ‘Vous savez, mon cousin, il faut venir en redingote n’importe s’il fait beau o s’il pleut’ {Знаете, кузен, надобно приходить в сюртуке, невзирая на погоду.}. Нарышкин явился, весь забрызганный грязью, с сапог его текла вода. ‘Mon cousin, vous tes fait comme un courbefv il fait tr&egrave,s beau temps aujourd’hui’.— ‘Ma ch&egrave,re cousine, il y avait une mare aupr&egrave,s, du Palais. Je regrette d’avoir abim votre joli tapis franais’ {Кузен, вы словно горбатый, а погода сегодня прекрасная.— Дорогая кузина, около дворца была лужа. Мне жаль, что я испортил ваш красивый французский ковер.}. На следующий день он явился в мундире, со шпагой на боку. ‘Дело в том,— сказал он,— что сегодня у меня доклад у государя’. Она получала ‘Revue des Deux Mondes’, который всегда лежал у нее на столе. У нее делали живые картины: ‘Урок музыки в Торбюри’. Граф Гаген, секретарь прусского посольства, держал виолончель со смычком между ног, стол был накрыт ковром, я в широких рукавах с кружевами, в длинных локонах и нарумяненная сидела, облокотясь, и слушала. Ее тетка Татищева одевала Софью Урусову и забыла ее нарумянить, она держала и закрывала лицо нотами. Медем подошел и сказал: ‘О любезная Розали’. Потоцкий издали протягивал мне руки. Два раза заставляли нас сидеть. Татищева хотела непременно выдать ее за Воронцова-Дашкова, который был наш посланник в Баварии и приехал в отпуск, но это ей не удалось. Потом была картина графини Завадовской ‘Мать Гракхов’, она лежала на кушетке, дети стояли за спиной ее кушетки, оба сына Сенявины. Она так была хороша и в ней было столько спокойной грации, что все остолбенели. Эту картину повторяли три раза. Потом я в итальянке, в крестьянском итальянском костюме сидела на полу, а у ног моих Воронцов-Дашков в костюме транстевера лежал с гитарой на полу у моих ног. Большой успех, и повторили три раза и, не сняв костюм, оделись и в каретах отправились к Карамзиным на вечер⁴⁵, я знала, что они будут танцевать с тапером. Все кавалеры были заняты, один Пушкин стоял у двери и предложил мне танцевать с ним мазурку. Мы разговорились, и он мне сказал: ‘Как вы хорошо говорите по-русски’.— ‘Еще бы, мы в институте всегда говорили по-русски, нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили по-французски. А на немецкий махнули рукой’. ‘Mais vous tes Italienne?’ — ‘Non, je ne suis d’aucune nationalit: mon p&egrave,re tait Franais, ma Grand-m&egrave,re tait une Gorgienne et mon Grand-p&egrave,re — un Prussien, mais je suis orthodoxe et Russe de coeur’ {Но вы итальянка? — Нет, я не принадлежу ни к какой национальности: мой отец был француз, моя бабушка — грузинка, а дед — пруссак, но я православная и по сердцу русская.}.

‘Плетнев нам читал вашего ‘Евгения Онегина’, мы были в восторге, но когда он сказал: панталоны, фрак, жилет, мы сказали: какой, однако, Пушкин индеса {От фр. indcent — непристойный.}’. Он разразился громким веселым смехом, свойственным только ему. Про него Брюллов говорил: ‘Когда Пушкин смеется, у него даже кишки видны’⁴⁶.

Зимой я ездила к тетушке Марии Ив<ановне> Лорер. Она жила на Гороховой, в доме Грачева. У нее жил тогда Дмитрий Ев<сеевич> Цицианов, а жена его, больная, жила в Москве у какой-то Лопухиной, которая их кормила потрохами и всякой дрянью. Толстая княжна написала Сергею А<лександровичу> Лутковскому, что им невтерпеж. Он им предложил жить в его доме у Харитонья в Огородниках, купил у Сухаревой башни кое-какую мебель, и с крепостной и двумя старухами поместились. Когда княгиня умерла, то княжна выгнала отца. У тетушки он был на кухне целый день, ходил на рынок покупать провизию. У нее я играла в четыре руки с Павлом Зубовым Бетховена. Она жила со своей неизменной Мари и гувернанткой мадемуазель Жироду, со своей Аннушкой, которая была все в доме. Серафима Ив<ановна> Штерич представила Ивана Серг<еевича> Мальцева и говорила, что он очень богат и будет хорошим мужем для меня. Ив<ан> Сергеевич смотрел глупыми глазами, но не производил ровно никакого впечатления на меня. Егермейстер говорил мне, что он ужасно скуп. Но вскоре он назначен был секретарем Грибоедова и уехал с ним в Персию⁴⁷. Я бывала часто у Зубовой⁴⁸. Там всякий вечер была музыка Фирса (т. е. Сергея Голицина, зачем его звали Фирсом, я не знаю, 14 числа св. Фирса, и его арестовали, вообразив, что и он в заговоре, но после, поняв, что он чист, его отпустили⁴⁹), да Глинки, которого звали сеньор Глинчини <...> У Глинки был дишкант, и весьма малозвучный, но он пел превосходно. Я заметила, что у Зубовой часто появлялись прыщики на губах и вокруг шеи, но она была здорова и весела. Доктор Арендт меня встретил и сказал: ‘Пожалуйста, барышня, будьте осторожны, не пейте из одного стакана с ней, а главное, не садитесь на ее горшок’. Я ничего не поняла, через два года приехала Нина <нрзб.> и сообщила, что ее мерзавец муж заразил ее дурной болезнью, что ребенок был гнилой и заразил даже няньку. Ее послали на воды. Между тем она открыла, что они в долгу как в шелку, Зубов занял у каких-то жидов по 10 процентов, продал всю мебель, даже ее одеяло зимнее, и поехали в Нижегородскую губернию, в город Горбатов, где приютились в маленьком имении двоюродной сестры Зубова Александры Александровны Зубовой. Она и там не скучала, занялась хозяйством и садом, сажала и прививала деревья и цветы. Узнав, что Д<нрзб.> уволен от службы за недобросовестностью, поехала одна в Петербург и умолила государыню доставить это место ее мужу. Императрица с радостью это устроила, прося Канкрина. И они поехали жить в Нижнем Новгороде. Она подружилась с женой Михаила Пет<ровича> Бутурлина, рожденной княжной Вяземской, с семейством барона Тришатского, у которого было две дочери, его обожавшие. Все деньги она выплатила понемногу, Зубов оставил ярмарку и вступил в Москве в почтамт. Там они купили дом на Садовой, она купила рояль, с ней жили две тетки, старые девицы Чибисовы. Она нашла там генерала Шилова⁵⁰ и была дружна с его женой, рожд<енной> гр<афиней> Комаровской. Над Шиповым смеялись — над кем не смеются в Петербурге? Он был честен, умный, сведущий и написал очень дельную брошюру о необходимых переменах по министерству внутренних дел, которую никогда не печатал. Безбедные старики ходили всякий день к ранней обедне, имели тесный кружок друзей и были очень счастливы. Княгиня Хилкова ей тоже очень обрадовалась. Я занемогла в селе Спасском и приехала лечиться у Иноземцева, она сняла мне квартиру и провела почти весь день со мной. Иноземцев хотел лечить меня молоком, но я не вынесла этого лечения, он давал мне какие-то порошки для желудка и приказал лежать целый день в саду. Я простудилась, легла в постель, у меня сделался сильный понос, сообщили Александрине, и она заметила, что у меня кровавый понос, она скорей послала за Иноземцевым, который его остановил самым простым образом.

Почти все вечера я проводила всегда у Карамзиных. Катерина Андреевна разливала чай, а Софья Николаевна делала бутерброды из черного хлеба. Жуковский мне рассказывал, что когда Николай Михайлович жил в Китайских домиках, он всякое утро ходил вокруг озера и встречал императора с Александром Николаевичем Голициным, останавливался и с ним разговаривал иногда, а Голицина, добрейшего из смертных, это коробило. Вечером он часто пил у них чай, Катерина Андреевна всегда была в белом полотняном капоте, Сонюшка в стоптанных башмаках. Пушкин у них бывал часто, но всегда смущался, когда приходил император. Не имея семейной жизни, он ее всегда искал у других, и ему уютно было у Карамзиных, все дети его окружали и пили с ним чай. Их слуга Лука часто сидел, как турка, и кроил себе панталоны. Государь проходил мимо к Карамзиным, не замечая этого. ‘Карамзин,— говорил Жуковский,— видел что-то белое и думал, что это летописи’. У нас завелась привычка панталоны звать летописями. Жуковский заставил скворца беспрестанно повторять ‘Христос воскресе’, потом ошибется и закричит: ‘Востиквас’⁵¹, замашет крыльями и летит в кухню. Александра Федоровна терпеть не могла Наполеона, государь часто его хвалил. Княгиня Трубецкая, чтобы польстить государыне, сказала: ‘C’tait un tyran, un despot’ {Зто был тиран, деспот.}, догадалась, что сказала невпопад, сконфузилась — я Жуковскому сказала: ‘Эта дурища при слове деспот сконфузилась, и с ней сделался востиквас’. И это было принято в нашем арго, также слово флертовать.

Весной Мария Фед<оровна> поехала в Павловск⁵². Она была в своей городской карете и вязала из серебряных ниток кисеты, и надобно было считать ряды, потом привязывать нижние для составления креста. За ней ехала карета с другими фрейлинами, в коляске ехал Павел Ив<анович> Кутайсов, ее гофмейстер, и егермейстер Михаил Юрьевич Велеурский, гофмейстер Ласунский в карете, потому что у него болели глаза, в зеленой карете — Дюбуа и Дебле, камердинер и парикмахер Матвей Петрович Петров и камердинер Гримм.

До нашего отъезда в Салтыковском коридоре произошло волнение, нечто вроде междоусобной войны. Князь Волконский заметил, что придворные лакеи долго не гасили свет. Было правило, что если свеча догорит более половины, им доставалась свеча, которую они продавали. Он долго сам наблюдал, наконец поручил арапам: они были гораздо честнее. Обязательнее всех был красивый арап Кайтан, он всегда стоял у ручки государыни. Он гасил свечи, за это они ему отомстили: обвинили его сына Ивана, что он что-то украл, его послали в Кронштат, где он был барабанщиком. Зетюльбе была жена Кайтана, который был очень падок до девок, она ревновала, и Кайтан ее прибил до полусмерти. Она ушла к себе со слезами и сказала: ‘Бедный мой Иван должен бить в барабан, это меня так огорчает. Александра Осиповна, попросите его помиловать’. Его послали в исправительное заведение, что гораздо хуже барабана, наконец, его простили. Княжна Цицианова послала Зетюльбе в Киев к княгине Кудашевой, где она воспитывала маленьких детей, и оттуда ей нашли место у богатого старика Скоропадского. <...>

В нашем корридоре жила фрейлина Дивова, Катерина Ивановна Арсеньева, сестра Павла Ив<ановича>, лучшего кавалера в<еликих> к<нязей> Николая и Михаила⁵³ (у них было их 12-ть), Наталья Ив<ановна>, рожденная Пущина, Наталья Николаевна Беклешова, совершенная дура, сестра генерала Беклешова, человека необыкновенно умного, честного и бескорыстного, он вышел из министерства с известным Трощинским, Олимпиада Петровна Шишкина и графиня Сухтелен, сестра нашего посланника в Стокгольме. Нам продолжали покупать свечи и желтые свечи для ночников, вся молодежь поднялась из-за свечей — отцы поднялись на нас. Графиня Сухтелен пришла ко мне и сказала: ‘Пусть, наконец, молодежь потребует хороших свечей, пусть, наконец’, она беспрестанно говорила ‘пусть, наконец’. В 70-м году она была еще жива и где-то жила неподалеку от Парижа, мне это сообщила ее племянница, очень милая и умная девушка, сказала мне, что она все любит говорить ‘пусть, наконец’. Я думаю, что ей по крайней мере 90 лет. В этом же корридоре фрейлинская гувернантка Наталья Семеновна Ховен, рожд<енная> Борщова. Она, наконец, прекратила междоусобную войну за свечи. Я думаю, что такой войны не было во всем свете. Брат мой Клементий говорил, что в России все так особенно и странно, что надобно иметь ключ к таинствам России, подобно книге Юнга Штиллинга ‘Ключ к таинствам природы’.

В воскресенье государыня ходила к обедне в большую церковь и стояла в роброне, т. е. в платье с хвостом, и дежурная тоже была в роброне. Наталья Семеновна ходила ко всем фрейлинам и просила их одеться в роброн, ее лакей Гурьянов обходил всех, мы обыкновенно говорили: ‘Пусть старушка потешится’. Шишкина, Беклешова и Пущина, бедная Наталья Семеновна, тогда приходили в отчаяние. Я раз согласилась идти к обедне в роброне, она так обрадовалась, что меня поцеловала и сказала: ‘Ma ch&egrave,re, j’ai des pastels de Novgorod, je vous les enverrai’.— ‘Pour qui vous priez, ma ch&egrave,re Наталья Семеновна, je vous assure que je le fais de bonne grce et ne vous inquitez pas’ {Милая моя, у меня есть новгородские пастели, я вам их пошлю.— Милая Наталья Семеновна, уверяю вас, что я делаю это по доброй воле, не беспокойтесь.}. Катерина Николаевна Кочетова жила особо, у нее были три комнаты, две девушки. Она была оригиналка, вставала в 6-ть часов, ванна со льдом была готова. Она купалась и вытиралась одна, запирала дверь на ключ и ходила, как ее создал господь, перед открытой форточкой, какой бы ни был мороз, потом одевалась, надевала легкие башмаки, одевала платок, мчалась <нрзб.>, а в 8 часов была у обедни в большой церкви, оттуда возвращалась в свою гостинную и пила чай со сливками, а в постные дни с миндальным молоком. Ей приносила федоровская баба ржаной хлеб с черникой и сухую калину, когда ее хватил мороз, и тут же другой запах придает, и это довольно вкусно. Я часто у нее пила чай, она была очень милая и ленивая. После чая она читала ‘Четьи Минеи’ и сочинения Симеона Полоцкого (воображаю скуку от этих сочинений!) После ездила с визитами и часто обедала у Ивана Петровича Новосильцова <...>. К ней приезжала француженка с модами и уверяла ее, что тюрбан или берет ей очень пристали. Она говорила: ‘Вы цветок’, а оборачиваясь ко мне, говорила: ‘Да разве что-нибудь пристало такой старухе, у нее-то и нос крючком’. Новосильцов имел привычку петь, когда играл в карты. Граф Александр Ив<анович> Сологуб говорил, что он пел: ‘Ты не поверишь, ты не поверишь, как ты мила’, а когда спускалась Мария Федоровна, он пел: ‘Ты не поверишь, ты не поверишь божеской милости императрицы’.

После нашего приезда приехала светлейшая к<нягиня> Ливен, наследник с Мердером, Паткулем и Петей Мердером. Жуковский был болен и отправился в Швейцарию с своим другом безруким Рейтерном. Там я подружилась с семейством графини Эльмпт, она была гофмейстериной Елены Пав<ловны>, но она поехала в Англию с графиней Нессельрод, князем Николаем Сергеевичем Голициным и фрейлиной Анной Матвеевной Толстой. В Павловске жила старуха Архарова, ее дочь Софья Ив<ановна> Сологуб и с ней ее необыкновенно хорошенькая Надежда Львовна Сологуб и два сына — Лев и Владимир. Старшему было лет 16-ть, а Владимиру 11 или 12. При Ольге Николаевне была девица Дункер, презлая, препротивная и глупая скотина. Она была дамой классной в Смольном. В<еликая> княгиня Веймарская⁵⁴ приехала на два или три месяца погостить с мужем и детьми. Императрица проводила день в Большом дворце и затем в 11-м часу с дежурной фрейлиной отправлялась в Николаевский деревянный дом, где жили дети. Она просыпалась в 6 часов, тотчас приходил лакей и говорил: ‘Ее величество изволили проснуться’. В 7 часов он говорил: ‘Ее величество изволили выйти в уборную’. Потом в 7 1/2: ‘Изволят кушать кофий’. Тут уж приходилось бежать. Она была необыкновенно пунктуальна. Людовик XIV сказал: ‘Je suis un grand artiste’. Нет, это Нерон, а он сказал: ‘La ponctualit c’est la politesse des Rois’ {Я великий артист… Точность — вежливость королей.}. И точно, Марию Федоровну никогда не ждали и мы не могли не быть пунктуальны. В гостинной торчал первый доктор Рюль, гофмейстер Ласунский и всегда точный секретарь и два садовника. Она назначала, кого просить к обеду из соседей, а егермейстеру назначала экипажи для всякой прогулки, Рюль давал отчет о больнице и вообще о санитарном состоянии Павловска и деревни Федоровской. Это был рассадник кормилиц для царских и городских детей. Народ был трезвый, здоровый, постоя никогда не было, а все знают, что постой войск портит женщин и нравственно. Государыня очень крепко опиралась на руку фрейлины, так что мы поддерживали свой локоть рукою. В ридикюле всегда было 500 р. асс. По дороге встречали людей на коленях, раздавали 50 р., потом с садовником разговор о деревьях, которые срубить, которые добавить, он мигом бежал и потчевал сливой, где поправить мостик или беседку. Нагулявшись с час, она садилась в дрожки, а ее собака Азор сидела впереди и не спускала с нее глаз, но Азор мне милее Гусара.

После прогулки государыня занималась делами со своим секретарем Вилламовым, Новосильцов докладывал о домашних делах, а ровно в три часа она выходила из уборной в гостинную, мы уж все стояли декольтированные, с короткими рукавами, в шеренгу, иногда она приглашала к обеду свою племянницу принцессу Марию Вюртембергскую, она была очень приятна, но так растолстела, что Велеурский говорил про ее руки: ‘La nature s’est trompe et lui a donn 4 jambes’ {Природа ошиблась и дала ей четыре ноги.}. Она жила в царском Большом дворце с своими дамами, мадам Крок и Бальвилье — придворные языки ее звали <нрзб.>. Еще жила ‘тортунья’⁵⁵ со своей шотландкой графиней Девиер, ее языки называли графиня Виднер. Обед был in fioqui, за каждыми двумя стульями был официант, напудренный, мундир весь в галунах с орлами и в шелковых чулках. За государыней камер-паж. Камер-пажи жили где-то в городе, обедали и ужинали во дворце за ширмами в проходной комнате. Обед продолжался более часа, возле государыни с правой стороны княгиня <нрзб.>, с левой Нелидова, а потом фрейлинство — княжна Репнина, Лунина, Ярцева, Кочетова и я, так, чтоб государыня могла нас видеть. Прочих не приглашали к обеду. Однажды приехал Мириан царевич. Императрица его спросила, пьет ли он сельтерскую воду по ее совету.— ‘Нет, ваше величество, с нее дует’.— ‘Ах, пожалуйста, затворите окошки, Мириан царевич может простудиться’. Иногда обедали в Камероновой галерее, иногда в Лебеде, или в Розовом павильоне. После обеда отдых до 6-ти часов, а после катание. Государыня в открытом ландо с обеими статс-дамами и фрейлиной Кочетовой, мы старались сесть на стороне Велеурского, он нам пел ‘Блеск лодки, на которой я плыву’. В 8 часов мы были все уже готовы к вечернему собранию. Государыня сидела за круглым столом и вышивала по канве, а барон Мейендорф читал ей ‘Les mmoires de Ste Hl&egrave,ne’⁵⁶. Вилламов и Новосильцов подсаживались к круглому столу или к другому, за которым мы сидели и с нами Велеурский. В половине девятого ужинали. Я заметила, что ей Дюбуа принес дупелей и сказала Велеурскому: ‘Il y en a encore trois, je veux savoir si c’est meilleur’ {На кухне есть еще три, я хочу знать, лучший ли этот (фр.).}, но я нечаянно толкнула тарелку, и жаркое упало на пол. Всем это показалось смешно, со мной сделался нервный смех, и я все повторяла: ‘Comme c’est drle, bcasse par terre’ {Как смешно, дичь на полу.}. О ужас! Государыня сказала: ‘On peut tre gaie et rire, mais ce rire aussi immodr est tr&egrave,s inconvenant’ {Можно быть веселой и смеяться, но такой неумеренный смех неприличен.}. Я боялась, что она спросит, отчего я так смеялась. Окна были до пола, и за окнами всегда были гусарские офицеры и другая молодежь, проживающая в Павловске.

<АЛЬБОМНЫЙ ВАРИАНТ>

Вдаль до крепости изредка пушки стреляли, и слышался какой-то неизъяснимо грустный гул, который сливался с заунывным звоном колоколов. Le glas de la mort {Похоронный звон.} очень хорошо выражает чувство, которое охватывает душу. Тело еще простояло три дня¹ в крепости. Потом отслужили последнюю заупокойную обедню, панихиду и опустили бренные останки труженицы в землю. Печаль и рыданья были неумолчны: плакали и дети, и взрослые, и старики.

Осень была сырая и холодная, и решено было, по совету врачей, оставаться в Зимнем дворце. Я ходила к Кочетовой всякий вечер на чай. Туда приходил великий князь Михаил Пав<лович> и князь Сергей Михайлович Голицын. Он снимал свою ленту, и я раз ее надела, как вдруг этот старик мне сказал: ‘Si vous vous mariez avec moi, vous aurez le cordon de Ste Catherine’.— ‘Je la veux bien’ {Если вы выйдете за меня замуж, у вас будет Екатерининская лента.— Я согласна.},— отвечала я. Он всегда садился подле меня на диване, и в<еликий> князь говорил: ‘Голицын, Голицын, un doux penchant m’entraine’ {Сладостная склонность меня увлекает.}. Все сказанное в шутку сделалось скоро для меня горькой истиной. Дело в том, что все старухи прочили богатого старика за своих внучек. Особенно желала поймать его за свою внучку Ольгу St. Priest, у которой глаза были как плошки, но которая славилась тем, что картавила и танцевала французские кадрили с вычурными па, шассе, круасезы и подчас и па-де-ригон. Голицын приходил ко мне до собрания, в 7 часов, дал мне читать проповеди митрополита Михаила, предшественника Серафима. Проповеди были коротенькие, простые и практические. Голицын подарил мне в бархатном окладе ‘L’anne spiritiuelle’, очень хорошо составленное чтение на всякий день: краткая история святого, изречения из ‘Imitation’ или Фенелона и Боссюэта и постановление на весь день. Марья Савельевна очень апробовала эту свадьбу и говорила: ‘Иди, матушка! Другой старик лучше голопятых щелкоперых офицеров. Будут деньги, и братишкам будет лучше, а то они, бедные, снуют по Невскому, понаделали должишки, а мы вот месяц должны мужикам и в гостиницу’. Эти речи Марьи Савельевны мирили меня с мыслью идти замуж за старика и поселиться в Москве с пятью старухами, его сестрами, и с m-lle Casier. Я переписывалась дважды в неделю с князем Сергеем Михайловичем, но свадьба эта не состоялась, потому что жена ему напомнила, что долг платежом красен: когда в молодости она просила разводной, муж на это не согласился, а теперь она не согласилась. Не понимаю, почему она меня возненавидела и передала свою ненависть сестре своей Ирине Михайловне Воронцовой-Дашковой, запретила своей belle-fille {невестке.} звать меня на ее балы, что лишило меня знакомства с самым приятным домом². Хозяйка была умная и острая шалунья. Окруженная роскошью, не забывала никогда бедных, способна была на самоотвержение. Ее все любили. После смерти графа она вышла за француза графа Poilly, была несчастлива, в Париже жестоко проболела целый год. Ее смущали, чтоб она перешла в римскую церковь, но она осталась верна своей православной и скончалась на руках у священника Васильева в полной памяти, получив утешение в исповеди и причащении святых тайн. К концу года Петербург проснулся, начали давать маленькие вечера. Первый танцевальный был у Элизы Хитровой. Она приехала из-за границы³ с дочерью, графиней Тизенгаузен, за которую будто сватался прусский король. Элиза гнусила, была в белом платье, очень декольте, ее пухленькие плечи вылезали из платья, на указательном пальце она носила Георгиевскую ленту и часы фельдмаршала Кутузова и говорила: ‘Il a port cela Borodino’ {Он носил это под Бородино.}, Пушкин был на этом вечере и стоял в уголке за другими кавалерами. Мы все были в черных платьях. Я сказала Стефани: ‘Мне ужасно хочется танцевать с Пушкиным’. ‘Хорошо, я его выберу в мазурке’,— и точно подошла к нему. Он бросил шляпу и пошел за ней. Танцевать он не умел. Потом я его выбрала и спросила: ‘Quelle fleur?’ — ‘Celle de votre couleur’ {Какой цветок? — Вашего цвета.},— был ответ, от которого все были в’ восторге. Элиза пошла в гостиную, грациозно легла на кушетку и позвала Пушкина⁴. Всем известны стихи Пушкина:

Ныне Лиза en-gala⁵

У австрийского посла,

Не по-прежнему мила!

Но по-прежнему гола.

К ней ходил Вигель, на которого Пушкин сочинил стихи, когда он осмелился порицать государя Ник<олая> Павловича: ‘Вигель-Фригель, сын портного’. А Соболевский еще лучше отделал:

Ах, Филипп Филиппыч Вигель,

Как жалка судьба твоя!

По-немецки ты Швейнигель,

А по-русски ты свинья.

Этот Вигель оставил записки, которые напечатали с пропусками, не знаю, почему, у него желчь без злобы и протест против западного напускного образования. Он наш русский St. Simon⁶. Он был человек умный, способный и принес свою лепту на гражданском поприще, особенно по департаменту духовных дел. Сам же он был ревностный православный и всегда с омерзением рассказывал, что граф Андрей Разумовский отвечал, когда его упрекали, что он поздно приходит к обедне: ‘Comment! Mais je viens, toujours pour le ‘со страхом’ {Как! Я всегда прихожу к…}. Он был в коротких отношениях с графом Блудовым, его ум и начитанность делали его приятным собеседником. После смерти императора Николая Павловича он вздумал приносить свои жалобы Блудовым, где его выпроводили со стыдом. Так как я иногда позволяла себе порицать импер<атора> в политических делах весьма некстати, то ок приехал ко мне, но при первых словах я его прервала, сказав ему: ‘Вы збываете, что государь был мой благодетель’,— и он отретировался, поджав хвост⁷. Тогда он устремил свое гадливое расположение к Элизе⁸, но там был сконфужен Пушкиным, который сказал, что проходил мимо портного Фригеля, et a rime tr&egrave,s bien avec Вигель {Это хорошая рифма к Вигель.}. Тогда-то, живя в отставке, сей Вигель принялся серьезно за свои записки, украсил русскую литературу портретами, хотя в карикатурном виде.

После Нового года балы, вечера и концерты участились. Фирс Голицын меня зазвал в Филармоническую залу, где давали всякую субботу концерты: ‘Requiem’ Моцарта, ‘Cration’ Гайдена, симфонии Бетховена, одним словом, сериозную немецкую музыку. Пушкин всегда их посещал. Тогда в ‘Северных Цветах’ печатали стихи Трилунного. Я говорила Пушкину: ‘Я уверена, что Трилунный здесь’. ‘Конечно, он стоит в углу, фамилия его Струйский’⁹. Бедный Струйский сошел с ума и умер в Оверни в сумасшедшем доме в меланхолии. Довольно и одной луны. За ним водились три. Впоследствии эти концерты утратили свой сериозный характер, сериозные давались у Певчих¹⁰, и в этой зале, музыкальной прародительнице классической музыки в России, играли проезжие артисты и наш доморощенный Карл Мейер. У этого Мейера только были пальцы, но не было души, он брал такие цены за уроки, что его перестали брать, он завидовал Гензельту и старался его топить, когда играл с ним Мошелеса или Калькбреннера. Отомстил же за Гензельта Лист: он играл с Мейером в четыре руки, кивнул знатокам и так играл, что Мейера как бы не было. У Певчих сидели всегда рядом граф Ларион Васильевич, генерал Шуберт, братья Виельгорские, Крылов, Александр Андреевич, Одоевский, Карл Брюллов, во втором ряду сидела моя персона. Когда приехали Миллеры, наслаждение и восторг достигли до nec plus ultra {высших пределов (лат.).}. Старики только переглядывались и приговаривали: ‘А помнишь ли, Александр Андреевич, как мы игрывали квартеты Бокерини?’ 4-ре брата Миллера только смотрели друг на друга и играли самые трудные квартеты¹¹ Бетговена и старичка Гайдена, как одним смычком. Раз придворные певчие пели хором ‘Тебе бога хвалим’, который кончается: ‘аминь, аминь, аминь’. Брюллов встал и сказал: ‘Ажно пот выступил на лбу!’ Так тесно связаны все искусства, да и наука, потому что Шуберт был великий математик. Чего доброго, и Аракчеев любил музыку, барабанную и пушечную, наверно.

Лето мы по-прежнему проводили сперва в Петергофе, куда приезжал шведский принц Оскар и принц Карл Прусский. Ездили на три дня в Красное Село на маневры¹², вечером на зорю. Зрелище было великолепное. Когда солнце садилось, все снимали кивера и пели ‘Коль славен наш господь в Сионе’, и потом все расходились. Наши комнатки в Красном Селе были точно каюты. Обедали на Дудергофской горе: государь имп<ератор>, принц Оскар и принц Карл. Последний вздумал раз огладить руку Урусовой, она вспыхнула от негодования. Государь рассердился и сказал ему: ‘Вам бы лучше учиться у принца Оскара’, а тот отвечал: ‘Ce n’est rien, ce n’est qu’un Prussien’ {Это ничего. Ведь он лишь пруссак.}. Зимой принца Карла сменил меньшой брат имп<ератрицы> принц Альберт¹³. В Аничковском дворце начались еженедельно балы в числе 100 персон. Приглашались министры, для которых расставляли карточные столы, из дам — самые элегантные. Импер<атрица> стояла и сидела у дверей спальни, а возле нее у окна Альберт со мной, и этот подлец позволял себе неприличные шутки и жесты, она кивала головой, а я сердилась не на шутку. Ужинали в час. Государь не любил, чтобы, поздно танцевали, и после все разъезжались. Польку еще не знали, но вальсировали, все помирали со смеху, когда старый Чернышев¹⁴ пускался, приседая на поворотах, с имп<ератрицей>, которая насильно его выбирала в котильоне. ‘Vous dansez comme l’Emp Alexandre’.— ‘Mais, madame, il n’a jamais dans’ {Вы танцуете, как император Александр.— Но, мадам, он никогда не танцевал.}. Киселев и Бутурлин, эти два Ореста и Пилада, никогда не танцевали и сидели в старческой комнате за зеленым столом. Киселев играл спустя рукава, Бутурлин, напротив, играл серьезно и на выигранные деньги одевал свою богатую супругу¹⁵. Она была богата, всегда accoutre {безвкусно одета.}, по-моему, совсем нехороша, а так себе: глаза — гляделочки. Рожденная Комбурлей. Говорили, что отец ее накрал во время войн, бывши подольским губернатором. Он, главное, наживался от безмозглых поляков. Они все были более или менее замараны в интрижках. У Бутурлиных жила старуха Комбурлей и ее дочь. Фундуклей им был двоюродный брат, у него было огромное состояние. Бутурлин купил галерею Алексея Перовского за сто тысяч и несколько бюстов. Он давал балы и преподлый ужин. Тут раз случилась пресмешная штука. Графиня Разумовская приехала очень поздно на бал. Лакеи спросили у ее лакея: ‘Откуда ты привез свою качучу?’ Она раз танцевала во дворце и очень хорошо. Она тоже давала балы и matines dansantes tr&egrave,s choisies {танцевальные утра для самого избранного общества.} и возбуждала неудовольствия в том обществе, где ее пригревали после многолетнего пребывания за границей в Париже, где она проживалась и тешила французское общество.

Но возвратимся к Стефани. Витгенштейн приходил уже как жених, я по просьбе невесты приезжала по-прежнему. Привычки и шутки с Сергеем и Богданкой продолжались. Лизаветка сидела, когда жених приезжал, и это было довольно скучно. Она объявила, что Сергей будет ее камердинером, и устроили его семейство в Дрисненском имении, подаренном петербургским купечеством после войны 12-го года. Туда послали портрет Стефани en-pied {во весь рост.} и сундуки с приданым. Опекуны Стефани, князь Любецкий и граф Грабовский, Дмитриев и Кожуханка должны были купить бриллианты, жемчуг и серебряный туалет. Она прежде уже требовала этот последний предмет, но ей прислали аплике, она его исковыряла и бросила. Первого генваря, в день бала с мужиками в числе 40 тысяч, она была в белом платье, обшитом белыми перьями, а на шее был розовый боа, я заметила, что этот боа очутился в шляпе Витгенштейна, и, уходя наверх, она не звала меня. Значит, слово навеки было дано. И как короток был век этого милого существа! Увы, таков удел прекрасного на свете¹⁶: оно не уживается в мире слез и печали. Свадьба была назначена в конце февраля¹⁷, протестанская, во дворце, в присутствии императорского дома и всех фрейлин, которые были все в белом, и невеста в белом кисейном. Потом накинули на нее великолепный салоп на чернобурой лисице, покрытой белым атласом, и в четвероместной карете, синей, обитой желтой материей, с двумя лакеями на запятках, поехали в католическую церковь, где совершился обряд. В<еликий> к<нязь> Михаил Павлович, как ее посаженный отец, поехал в церковь. Витгенштейн был тогда в опале¹⁸, и имп<ератрица> Александра Федоровна, как ни старалась уговорить государя присутствовать при протестантской церемонии, не успела. Стефани никогда не говорила, но не могла простить этой обиды, и я приписываю ее полонизм этому поступку.

Они поселились в доме Гурьева на Фонтанке и открыли дом, взяли ложу во французском театре. Повар их Lallemand был лучший в Петербурге и делал des dners tins {изысканные обеды.}. Дипломатический корпус, падкий на хороший обед, часто посещал их дом, особенно Лагрене, француз, пустой ветрогон, почти всякий день там обедал, из товарищей князь Суворов, я и Любинька Ярцева, иногда пепиньерка Качалова. И она требовала, чтобы эти господа обходились с Качаловой как с действительным членом высшего круга, катала ее в своем ландо на вороных и брала ее в театр. За столом стоял за ней Сергей. Когда ели суп, ей подавали щи с кашей, она пила брусничную воду с водой и льдом, вареники, колдуны, кулебяка, картофель жареный с луком составляли ее обед, а французской кухни она не касалась. M-r Lallemand огорчался, учился русской кухне, но она ему не давалась, и на княгиню готовила какая-то кухарка, которой она сама заказывала любимые блюда. После Святой они дали маленький бал. Стефани уже начала есть воск, который у нее отнимали, люстра была освещена восковыми свечами, и она мне говорила: ‘Кажется, я бы полезла за этими свечами’. Эти свечи свели ее в гроб, заклеив ее внутренность. Весною она получила известие, что ее мать опасно больна у своего отца, старика Моравского, под Вильной, они тотчас собрались, но поехали с условием, что там не будет Безобразова¹⁹. Они нашли княгиню Радзивилл в отчаянном состоянии, при ней была Езерская и Felicie Антушевич, ее побочная дочь. У Моравского она терпела от его любовницы Репелювны, или Рампелювны, которая управляла всем домом. Княгиня просила Стефани дать Сергею миллион ассигнациями и 500 тысяч Фелиси. Фелиси была в 8-м выпуске, но оставалась на наш выпуск. Они очень любили друг друга, но Фелиси была сдержанного характера и ни с кем не сближалась, кроме Стефани. Чья дочь она была, неизвестно, многие говорили, что она дочь Езерской, но никто не знал, кто был ее отец, да никто и не спрашивал. Она хорошо училась, но как-то скромно, и об ее достоинствах не было разговора. Здоровье Стефани требовало лучшего климата. Они поселились во Флоренции, набитой поляками. Князь Огинский был их домашним человеком. Флоренция была веселеньким городом, катаньям, театрам, балам не было конца, танцевали мазурочку Пани или Пати чуть не на перекрестках, а об религии помалкивали. Тут случился в их доме неприятный случай: Полина родила и бросила бедного младенца в отхожее место. Наехала полиция, ее с трудом отстояли, но Стефани что-то невыносимое было в присутствии Полины, она ее отослала и дала ей 10000 ассигн. Каролина говорила, что ей было душно в спальне, когда Полина была с ней. Она вздохнула после ее отъезда, впрочем, они никогда не ладили. Из Флоренции они поехали в Эмс, там нашли стариков Витгенштейнов. Конец бедняжки в 22 года жизни, она не страдала, а только кашляла и слабела. Раз вечером надела розовое атласное платье, обшитое белыми кружевами, и чепчик с розовыми цветами, закашлялась, просила мужа сделать un lait de poule {Гоголь-моголь.} и, не проглотив ложечки, склонила головку на плечо мужа — умерла.

Et rose, elle a vcu

Ce que vivent les roses:

L’espace d’un matin * ²⁰.

{* Роза, она прожила столько, сколько живут розы: одно утро.}

В отчаянии отправился бедный вдовец с двумя детьми, Машей и Петром. Малолетки не чувствовали, чего лишились, и ласкали неутешного отца, когда он заливался горькими слезами. По приезде он тотчас меня навестил, привез мне цветы с ее могилы. Не дремала и Любинька Суворова, ей достались бриллианты с умершей ее подруги, которую она преследовала своей притворной преданностию. Бог с ней, с этой вероломной женой²¹, неблагодарной дочерью и дурной сестрой, несправедливой матерью! Имп<ератрица> Александра Федоровна была совершенно обольщена этой коварной девкой: нам еще в Петергофе <доставалось> за нее, когда она, не сказавши никому ни слова, ездила верхом с Суворовым, будто бы мы нарочно отказывались с ней ездить, странно, что Потоцкий ее раскусил и никогда с ней не говорил.

В это лето приехал Поццо-ди-Борго²², наш посол в Париже. Вечером мы ездили на Бабьи Гоны, где государь делал маневры кадетам. Государыня сидела на соломенном стуле, а я на бревнах, которые готовили на постройку какой-то беседки, рядом со мной Поццо. Она его представила мне, как бывшей ее фрейлине, и Поццо сказал: ‘Y-a-t-il longtemps que mademoiselle vous a quitt’ {Давно ли мадемуазель нас покинула?}? Государыня рассмеялась, потому что я уж была на сносях. Поццо был высокий, плотный старик, говорил прекрасно по-французски, он ненавидел Наполеона, жил долго в Англии, где нашел еще более ненависти к завоевателю, там детей пугали его именем и говорили: ‘If you will be naughty, Bony will take you’ {Если будешь вести себя дурно, Боней возьмет тебя (англ.). Боней — сокр. ог Бонапарт.}.

После революции 30-го года Поццо был назначен в Лондон. Вся партия Faubourg St.-Germain упрекала нашего посла и говорила, что он в день революции зашиб миллион. Лондон был для него род ссылки. Киселев был секретарем посольства²³. После обеда Поццо, стоя, грелся у камина, вдруг стал опускаться и, наконец, упал, послали за доктором, но удар был нервный, и с этого дня начал завираться. Он умер в Алжире, оставив огромное состояние своему племяннику Карлу Поццо, который женился на девице Crillon, красавице, но совершенной кукле. Они живы и теперь еще дают балы самые модные, не знаю, кому достанется это состояние, потому что они бездетны. После него назначен был граф Петр Петрович Пален, рыцарь, седой, как лунь, высокого роста, бледный и вызывающий невольное уважение. При нем был курляндец граф Павел Медем, очень умный студент Геттингенского университета, а первым секретарем был Николай Киселев. Николай, Пален и Шеппинг жили в Париже, последний только и знал, что сплетничал. Говорили, что в Париже очень весело, и балы tr&egrave,s raffins. Попробовала их raffinement {Очень утонченные… утонченность.}. M-me Delmar позвала меня на вечер, в концертной комнате, будто необычно устроенной, хорош же был вечер: трехперсонное собрание, как изъяснялись придворные лакеи: непоседа Кити Габрияк и я. Кити после многих лет встретила меня: ‘Сашенька’, а я отвечала: ‘Кити, qui tes vous marie? O est Ad&egrave,le?’ — ‘Ad&egrave,le est Rome Trinit del Monte, religieuse’.— ‘Sic transit gloria mundi’ {за кем вы замужем? Где Адель? — Адель в Риме, в Trinit del Monte, монахиня.— Так проходит слава мира (лат.).},— подумала я. Стихи Пушкина к прелестной 15-тилетней девочке Адели²⁴:

Играй, Адель,

Не знай печали,

Хариты, Лель

Тебя венчали

И колыбель

Твою качали.

Твоя весна

Тиха, ясна.

Для наслаждений

Ты рождена.

Адель жила тогда с матерью Давыдовой, рожденной Граммон, в Каменке, тогдашнем rendez-vous польских магнатов и веселий всякого рода. И Пушкин с Кавказа с Раевскими там жил несколько месяцев²⁵. Хороши же были лучшие годы цветущей Адели за решеткой в монастыре. Голые стены, messe-basse {обедня без пения.}, на завтрак minestra итальянская, т. е. соленая вода с вермишелью, a pour distraction {для развлечения.} упрямые и капризные дети, которых посвящали в тайны грамматики и римской bigoterie, т. е. русского ханжества. Эта Адель была потом в парижском Sacr-coeur: вздумала сделаться игуменьей и, наконец, к великому скандалу благородного Faubourg St.-Germain, бросила le froc aux ordures {монашество (букв.: забросила рясу в крапиву).} и теперь неизвестно где живет с двоюродной сестрой Кити Кудашевой. Кудашева ездит с горбатой lady Caroline Pepyr (??) и архиправославная. Ее леди закупила кучу лампадок и подарила их своей матери: на страх этой барыне их зажигали в Торкее в мою бытность²⁶ в этом красивом и милом уголке, где я провела столько приятных годов после эмансипации ради экономии.

В Англии все своеобразно. Например, приезжие ждут прежде визита туземцев и отдают на другой день, затем следуют dner-partys, т. е. зовут la cr&egrave,me de la socit {званые обеды <...>, сливки общества.} знакомиться с ним. Мы приехали с триумфом, с outrider {Слуга, сидящий верхом на лошади (англ.).}, с курьером, и остановились в ‘Royal Htel’, рассчитались с нашим дорогим проводником, который наврал, что мы чуть ли не царской фамилии. Мы начали искать квартиру, встретили Шулепникову с детьми и miss Spencer. Они нам указали Enfield рядом с ними, мы оглядели и тотчас решились ее взять. Хозяин и хозяйка были достаточные люди, она была нашей кухаркой и прекрасно готовила, a house-maid {горничной (англ.).} была Jane How, которая впоследствии была моя девушка в течение 15 лет. Великая княгиня жила тогда в Торки²⁷, позвала меня на чай в Babicombe, прелестное место на берегу моря. Все сидели на камушках: волны умирали у наших ног. Ее дети играли с Ольгой и Надей. Маруся была уже большая девочка, a Eugnie нянька носила на руках. Великая княгиня назвалась ко мне на чай. В субботу — это немалая забота. Truby отправился тотчас в лавки, принес хлеб, масло, сливки, Devonshire-cream. К 8 часам я созвала русских, кроме Друцкой. Кити Шулепникова так была хороша, что в<еликая> к<нягиня> невольно мне сказала: ‘Comme elle est encore jolie’ {как она еще хороша.}. Spencer оставалась с детьми. Елена, старшая дочь, обещала быть красавицей, но не сдержала слова и вышла болезненная и толстая, неповоротливая девушка. В<еликой> княгине понравился мой вечер. Она после купанья в море, и тотчас подавали чай с густыми сливками, она спросила: ‘D’o avez vous la cr&egrave,me et le beurre? Je ne parviens pas en avoir du bon’ {Где вы берете сливки и масло? Мне не удается достать хорошее.}.

Ее страшно обкрадывали, потому что Куракин, ее тогдашний гофмейстер, находил, что его княжескому званию неприлично входить в дрязги экономии.

В<еликая> к<нягиня> приезжала в мидже Стокса, моего кучера, очень верного и трезвого человека, который никогда не приписывал на счетах. Ему платили аккуратно всякую субботу. Дети в<еликой> к<нягини> жили в Apsley house, у обманщика Маркети. Дороговизна была ужасная: с Сергея и Юрия фунт в день. Когда в<еликая> к<нягиня> переехала в Villa Syracusa, их перевели к m-rs Ward, а граф, она и их дочь с английской няней жили с ними. Она позвала нас обедать, стол был скверно накрыт, никакого украшения, три вазы, где лежали скверные персики, дрянной виноград, обед довольно плохой, и подавалось в одно блюдо, так что на последних попадало все уже холодное. Вечером мы составляли вист или ералаш. Мальчиков засадили за уроки. Приехал из Лондона священник Попов, а гувернером их был Ребиндер.

Судьба этого прекрасного добродетельного человека была замечательна. Оставшись круглым сиротой, он был помещен самим государем в Александровский корпус в Царском Селе, оттуда в 1-й кадетский корпус и, как отличный ученик, поступил в Преображенский полк на Миллионной. Не имея ровно ничего, он искал совета, как жить, не делая долгов, и адресовался к брату моему Александру. Он мне сам говорил: ‘Я ему обязан и его советам, что сделал карьеру и удостоился быть наставником этих детей, по указанию самого императора’. Теперь он женат на Кочубеевой, которая счастлива, но болезненна, он генерал-адъютант, но получил бессрочный отпуск. Со слезами говорил он мне о старшем сыне Николае, который подавал столько надежд. Он поселился с недостойной женщиной в Риме, другие братья его презирают, а я не раз упрекала Сергея за его неосторожные слова и порицания старшего брата. Юрий — тот ничего не говорит, он только занимается в конюшне с лошадьми и английскими мохнатыми собаками. Кучера для него приятнее всяких принцев и королей, он и теперь продолжает ими заниматься.

В ту зиму не было конца вечерам и балам²⁸: танцевали у графини: Лаваль, у Сухозанетши, у графини Разумовской и в Аничкове дважды в неделю. На масленой танцовали с утра декольте и в коротких рукавах, ездили в пошевнях на Елагин, где катались с горы в больших дилижансах, как их называли. Мужики в красных рубахах правили, государь садился охотно в эти сани, и дамы. Потом переходили к другой забаве: садились, в пошевни импер<атрица>, рядом с ней или Салтыкова, или Фредерике и кня<гиня> Трубецкая, за санями привязывались салазки одна за другой, туда усаживался государь, за ним Урусова или Варенька Нелидова. На Каменном острову была лужайка, которую нарочно закидывали снегом, тут делали крутой поворот, и поднимался смех: салазки опрокидывались. Пошевни были запряжены шестериком, кучер Канчин мне говорил, что у него душа была в пятках на этом повороте, и весь он был в поту. Возвращались домой, где подавали djeuner la fourchette {легкий завтрак.}, попросту обед, а после обеда начинались petits jeux: la guerre {игры: в войну.}, и кошка и мышка, беготня была во все комнаты. Звонок к сбору был в руках имп<ератрицы>. В шесть часов были уже все дома и готовились на какой-нибудь вечер. Я тогда только что вышла замуж и очень веселилась. Софья Михайловна Смирнова поселилась у нас, когда мы переехали на дачу на Каменном острову, и с ней ее воспитанник, Миша Штейдель. Софья Михайловна была горбатая и лечилась у магнетизерки Турчаниновой²⁹, у которой перебывал весь город, и рассказывали, что из немного кривого плеча княжны Марьи Труб<ецкой> вылезали волоса и катились слезы. Софья Мих<айловна>, как все горбатые, очень любила наряжаться и щеголяла маленькой ногой на высоких каблуках. Она была общительна. К нам часто ездил секретарь прусского посольства граф Гаген, и она с ним вела богословские разговоры. Он был фанатик католик, как и его двоюродный брат Вестфален, а она архиправославная. Геккерен тоже часто ездил³⁰. Рядом с нами жила графиня Пушкина-Урусова и давала вечера, муж ее был обжора и давал обеды. Тут явилась в свет Аврора в полном цвете красоты. Особенно у нее был необыкновенный цвет лица и зубы, как жемчуг. Виельгорский сочинил мазурку — ‘Mazurka d’Aurore’. Всем известны стихи Баратынского к нейэ, когда он был в изгнании в Финляндии:

Выдь, дохни нам упоеньем,

Соименница зари.

Всех румяным появленьем

Освети и озари³¹.

Сестра ее Emilie была хороша и еще милее Авроры. Она вышла замуж за графа Владимира Пушкина, она была очень умна и непритворно добра, как Аврора, в Петербурге произвели фурор ее белокурые волосы, ее синие глаза и черные брови. В деревне она ухаживала за тифозными больными, сама заразилась и умерла на 26-м году. Валуев и Костя Веригин сходили с ума от горя. Валуев уже был женат на Машеньке Вяземской³², которая, ничего не подозревая, зазывала Emilie и дружилась с ней. Валуев уже тогда имел церемониймейстерские приемы, жил игрой, потому что ни жена, ни он не имели состояния. Машенька кормила свою дочь Лизу, очень серьезно смотрела на матримониальную жизнь и не выезжала в свет. Но Софья Николаевна Карамзина, эта милая болтунья, скоро успела переменить это настроение. Сперва она являлась по вечерам у Карамзиных, где встретила на свою беду Наталью Николаевну Пушкину, а у Пушкиной познакомилась с Idalie Полетикой и вообще занималась только нарядами и болтовней³³. У Карамзиных, с возвращения их из Дерпта, собирался весьма тесный кружок молодых людей³⁴, рекрутский набор лежал на Софье Ник<олаевне>, которую мы прозвали ‘бедная Сонюшка’: она летом и зимой рыскала по городу в изорванных башмаках, вечером рассказывала свои сны, ездила верхом и так серьезно принимала участие в героинях английских романов, что иногда останавливала лошадь и кричала: ‘Lise, c’est tout fait comme ce paysage que Camille admirait dans le chteau’ etc. etc. {Лиза, это точно как тот пейзаж, которым Камилла восхищалась в замке, и т. д.}. Софья Николаевна делала тартины с ситным хлебом, Екатерина Андреевна разливала чай, а Валюша его подавал. Убранство комнат было самое незатейливое: мебели по стенкам с неизбежным овальным столом, окна с шторами, но без занавесок. Общество, как я выше сказала, было ограниченное, но дух Карамзина как будто группировал их вокруг своей семьи. Сыновья его подросли и служили в конной артиллерии, близорукий Андрей и Александр. Первый был сердечкин и влюблен в меня с 13-летнего возраста, а Александр возился с своей собакой Афанаськой, которая с ним ездила в Нижний, в Макателемы, имение его матери. Володя еще был с m-r Thibaud, a Лизанька всегда с матерью, ходила ежедневно пешком в обедню, ела постное и не курила, несмотря на искушения, которым Сонюшка ее подвергала. Софья Ник<олаевна> была падчерицей Ек<атерины> Андреевны, но точно так же любима, как и дети второго брака H. M. Карамзина. У нее было имение — 500 душ в Орловской губернии³⁵, село Бортное, которое ей досталось от матери ее, рожденной Протасовой. У Карамзина же не было ничего. Говорят, что Карамзины происходят от татар Кара-Мурза и уроженцы Саратовской губернии.

Но возвратимся к нашей молодежи. Вот их имена: Одоевский, уже женатый, жил на Моховой, и вся группа приезжала почти вместе с ним, братья Веневитиновы — Дмитрий был красивый юноша и уже написал много стихов, но смерть его скосила рано, Кошелев, Андрей Муравьев и Галахов, который возвратился из армии, где служил в уланском полку, он страдал нервами и лечился омеопатией, которой сделался ревностным апостолом и поборником, Андрей Муравьев, которого Пушкин назвал Бельведерский Митрофан, когда он разбил вдребезги гипсовую статую ватиканского Аполлона. Этот Муравьев написал трагедию под названием ‘Тивериада’³⁶. Муравьев, что ни говорят его критики, замечательная личность. У всех братьев этого семейства выработался железный характер, сильное религиозное чувство³⁷. Андрей Ник<олаевич> позже писал о православной церкви, познакомил невежественную публику с сокровищами православия. Гоголь очень уважал его труд и говорил: ‘Вот человек, который исполнил долг пред Богом, церковью и своим народом’.

Набесновавшись вдоволь в мясоед и на масленой, имп<ератрица> ездила на экзамены Екатерининского института: брала работу, вязала шнурок на вилке и слушала со вниманием. Как старая институтка, я присутствовала по зову самой государыни. Сестра моя ничему не училась³⁸, а только занималась шалостями, и часто страдала горлом и была часто в лазарете. Конечно, первый экзамен был у священника Ивана Михайловича Наумова. Он начал с того, что спросил значение масленой недели. Ответ был: это неделя приготовления и прощения, с середы начинаются поклоны и ‘Господи Владыко’. ‘Так, но вы вступите в свет, где не соблюдаются правила церкви и где эта великая неделя проводится в театрах и на балах, потому прошу вас не забывать мои наставления’. Императрица обратилась к начальнице и сказала ей: ‘Ce sont des pierres dans mon jardin’ {Это камни в мой огород.}. Кримпуська перепугалась и спросила, не передать ли экзамен Плетневу. Один Deloche был доволен… ‘Non, pourquoi? Je suis tr&egrave,s contente qu’il parle ainsi ces pauvres enfants’ {Нет, зачем? Я очень довольна, что он так говорит этим бедным детям.}. Когда экзамены кончились, в воскресенье folle journe {последний день масленицы.} справлялось в Аничковом дворце, приглашения были утренние для избранных и вечерние для городских дам, т. е. для толпы. Утром в белой гостиной, где играл Лядов и со скрипками, вечером же был оркестр в длинной зале под режиссером Лабицким. Все надевали старые платья и донашивали до конца сезона. Я надевала пунцовое платье и белые цветы и то и дело, что танцевала с Опочининым, конногвардейским офицером³⁹, он был умен, приятен выражением умных глаз и танцевал удивительно. Имп<ератрица) это заметила и мне сказала: 'Vous faites une jolie paire avec Opotchinine'.-- 'Oh, madame, comme c'est agrable avec lui de danser под Лабицки'{‘Вы с Опочининым очень красивая пара’.— ‘О, мадам, как приятно танцевать с ним под музыку Лабицкого’.}.

Она расхохоталась и спросила: ‘Est-ce qu’il est capitaine?’ — ‘Qui, il se mend d’avoir les aiguillettes’ {Что он, капитан? — Да, и страшно хочет иметь аксельбанты.}. Catherine Тизенгаузен, которую Булька Столыпин прозвал Чингис-Ханка, подскочила и спросила меня: ‘Qu’est-ce que l’impa dit?’ — ‘Je lui ai repondu, que Thodore ne rve que des aiguillettes’.— ‘Comme s’est bien de votre part!’ {Что сказала императрица? — Я ей отвечала, что Федор только и мечтает, что об аксельбантах.— Как это хорошо с вашей стороны!}. Тут я подвела его к государыне, а она сказала: ‘C’est vrai qu’il danse ravir’ {Правда, он танцует восхитительно.}. С этой поры наш Опочинин получил аксельбанты, потому что в самом деле он их заслужил, был лучший офицер в полку и сделался модным человеком. Он женился на красавице, дочери известного генерала Скобелева. Из простых сделался одним из лучших служак⁴⁰, весь израненный саблями в рукопашных сражениях при Наполеоне, он был в моде, в отставке он был членом Английского клуба, женился на богатой купчихе и жил только для детей. Было мало людей так уважаемых, как он: когда он входил в клуб, все вставали и протягивали ему руки.

Потом все притихло. Свет занялся свадьбой Елены Бибиковой, которая была маленького роста, у нее были черные глаза, а зубы как жемчуг, она дебютировала на folle journe вечером, и ее мать мне ее препоручила. На ее устах явилась первая улыбка пренебрежения и насмешки. Свадьбу объявили с Эспером, князем древнего рода Белосельским-Белозерским, чему свидетельствует фамильный герб — рыбки, этот герб принадлежит и Вадбольским, Вандомским и Шелешпанским. Вадбольский был дурак, непонятно, почему он был замешан в историю 14-го числа⁴¹. Он служил в Измайловском полку, был статен, смугл и довольно красив и хорошо танцевал.

Княгиня Белосельская презирала бедного Эспера, о котором в<еликий> к<нязь> Михаил Павлович говорил, что у него голова, как вытертая енотовая шуба.

Когда Эспер умер, после многих кокетств эта барыня выбрала в мужья красивого и милого Василия Кочубея, который не раз раскаивался в своем выборе. Она была взыскательна, капризна, поселилась в его доме, который перестроила и отделала очень роскошно, в гостиной повесила портрет Василия во весь рост, окружила цветами и зеленью, ее кокетничали при Григории Волконском, Суцци и бедном Платонове. Этот наивный господин вздумал ее любить чистой юношеской первой любовью, она его спровадила, упрекнув, что un btard {незаконнорожденный.} не смеет и думать о ней. Платонов перенес свою любовь на меня и в Бадене поверял мне свое прошлое горе, особенно страдал он от неправильного рождения. Он был сын какой-то польской графини и князя Зубова. Платонов был умен и очень образован. Бедняжка втюрился порядочно в меня, я же просто любила его, как доброго товарища. Он был страстно влюблен в Малибран, ездил всюду за ней и был в Англии, когда эта гениальная певица, после роли Дездемоны, умерла скоропостижно. Его любящее и нежное сердце, не знавши семейного счастья, обратилось всецело ко мне. Я собиралась к Софье Радзивилл на вечер, он меня просил сыграть ему что-нибудь из ‘Сомнамбулы’, я села за клавикорды, чувствовала, что его влюбленные взоры были устремлены на мои плечи, почувствовала негодование и протест против этого нечистого взгляда, накинула шарф и села в кресло, начала вязать кошелек. ‘Pour qui cette bourse?’ — ‘Pour vous, je vous l’ai promise’ {Кому предназначается этот кошелек? — Вам, я вам его обещала.}. И тут, обмолвясь, он мне сказал. Я взглянула грозно и сказала ему: ‘Qui vous donne la libert de prendre un encouragement de ma part {Как вы смели думать, что я вас обнадеживаю.}?’ Он ушел со слезами на глазах и стоял неподвижно на своем балконе. Этот роман кончается ничем. Клеопатра Трубецкая как ни старалась склонить меня к благодарной симпатии, все ее уговоры остались тщетны.

По дороге в cara patria {любезное отечество (ит.).} мы остановились в Франкфурте-на-Майне⁴²в Htel de Russie, где мой муж купил у Зарха самый лучший маркобруннер и рейнвейн ‘De la com&egrave,te’, a я взяла девушку Lenchen из unseren Provinzen {наших прибалтийских губерний (нем.).}. Негоциант m-r Jones рекомендовал няньку для Нади, Сару-Анну Martindale, она жила у нас несколько лет и поступила потом к Горяиновым в Воронежской губернии. Была ли она православная, или осталась протестанткой, не знаю, но приехала в Петербург и привезла каждой из нас образок святителя Митрофания. Она рассказывала, что раз окрестные крестьяне бунтовали. Князь Долгорукий, тогда губернатором, приезжал их усмирять, но пришлось прибегнуть к военной силе, стреляли холостым зарядом, и все успокоилось. Сара и теперь у Горяиновых, но уже экономкой. Ей построили домик с садом, устроили все на английский манер, и она мне сказала, что вовсе не желает возвратиться в Англию в Шропшир, где у нее нет родных кроме старой тетки. Англичане очень легко устраиваются в России, в самых отдаленных губерниях, где устраивают себе миниатюрную родину, русские же напротив, за границей утрачивают свою оригинальность, особенно в Париже, где совершенно развращаются, начиная с религии, картавят и пускаются в самый наглый космополитизм. В Италии они считают себя обязанными посещать храмы и галлереи и толкуют вкривь и вкось об искусстве.

Весной по обычаю мы поехали в Царское и опять в Большом дворце. В<еликая> к<няжна> Александра Николаевна каталась в своей маленькой коляске еще с мамкой, няней Коссовской, а вез ее камердинер Тутукин. Я жила под колоннадой, против моих комнат жило семейство наставника наследника, Петр Карлович Мердер, рядом со мной жил почтенный старик Александр Родионович Кошелев, слепой, обломок Александровского увлечения в протестантизм. Я часто ходила к этому почтенному, нефашионабельному семейству. Выбор Мердера самим государем удивил петербургскую публику и доказывает проницательность императора. Мердер был очень дурен, весь в рябинках, его взор был строгий, прямой, он был знаток детства. В<еликий> к<нязь> к нему привязался, а сын Мердера сделался товарищем его высочества. Они ездили верхом на серой лошадке Пашке. Павел Петрович Ушаков учил их вольтижировать, но Пете Мердеру нечего было учиться этому искусству: он ездил на рыжей лошаденке, которая брыкала, и Петя всегда летел через ее голову, вставал и опять садился. Дочь Павла Пет<ровича> Ушакова Varette была с Шуваловой первая фрейлина имп<ератрицы> и осталась всегда ее любимой фрейлиной. Когда после первых родов императрицу послали в Эмс, она жила на перепутьи два месяца в своем милом Берлине и очень веселилась. Тогда дан был знаменитый праздник-костюме ‘Ауренгзеб, или Магическая Лампа’. Государыню носили на паланкине, она была покрыта розами и бриллиантами. Многочисленные ее кузины окружали ее, они считали ее крупные браслеты и броши и были точно субретки в сравнении с ней. В их свите был Жуковский и Василий Перовский, который надеялся затопить свое горе в блеске и шуме двора. Когда он узнал, что Софья Самойлова вышла за Алексея Бобринского, он не мог скрыть своего огорчения и, в избежание шуток, прострелил себе указательный палец правой руки. Он мне сам сказал: ‘Гр<афиню> Самойлову выдали замуж мужики, а у меня их нет, вот и все’. Он мне рассказывал всю историю, как они садились за столом в Павловске против Софьи Самойловой, делали шарики и откладывали с Жуковским по числу ее взглядов. Она была очень счастлива с Бобринским. Он никогда ничему не учился⁴³, зато характер его был самый благородный и души высокой. После свадьбы они поселились в его деревне Михайловском, в Тульской губернии. Тут она ему читала или заставляла его читать исторические книги, одним словом, она его образовала. У них родилось там четверо детей, все мальчиков. Все они учились сперва дома, с английским наставником, потом поступили в Петер<бургский> университет, а отец и мать поселились на Галерной, в собственном доме, который отделали со вкусом и с умеренной роскошью. Этот дом сделался rendez-vous тесного, но самого избранного кружка. Перовский бывал ежедневно, граф Ферзен и некоторые члены дипломатического корпуса, особенно часто бывал неизбежный ветрогон Лагрене, и свадьба Вареньки Дубенской там устроилась⁴⁴. Приезду графини Бобринской императрица очень обрадовалась: на безрыбьи и рак рыба, на безлюдьи Фома — дворянин, и в отсутствие Varette и Софи она сблизилась с княгиней Трубецкой, которая сравниться не могла с этими дамами. Государь же не любил Бобринскую за свадьбу Дубенской, он возненавидел Лагрене после револю<ции> 30 года. У Лаваля был бал, на котором он танцевал до упада. Когда ему заметили неприличное его поведение, он отвечал: ‘Quand le roi saute, son secrtaire peut bien danser’ {Когда король скачет, секретарю его вполне можно плясать.}. Это, конечно, дошло до государя, который наградил его крупным словечком. Совсем иначе вел себя достойный и серьезный Bourgoing⁴⁵. Varignita потащилась в Дармштадт, где супруг ее назначен был charg d’affaires {поверенным в делах.}. Адэн повез свою Varignita. Я нашла их проездом через этот cul-de-sac {захолустье (букв.: тупик).} немецкий. Varignita кормила свою Габриэль и страшно позировала, как жена какой-то будущей clbrit {знаменитости.} и мать ангела чистоты. Она, впрочем, перешла уже в римскую веру, читала только, по указанию мужа, полезные книги, лепетала про Faubourg St.-Germain. К этому Faubourg Лагрене принадлежал с помощью иезуитов, у которых воспитывался в Сант-Омере, и с покровительством графа Лафероне. Он вздумал влюбиться в его старшую дочь Полину (mademoiselle) Craven), но получил самый положительный отказ.

Когда императрица возвратилась из-за границы, мы опять жили в Царском Селе. Осенняя пора была самая приятная и покойная. Софи Карамзина гостила у меня неделю. Мы много гуляли по пешему хождению, она рассказывала, где именно имп<ератор> в сопровождении Александра Николаевича Голицына встречал ее отца и с ним долго беседовал стоя. Голицын ревновал, но ничего не обнаруживал, его высокая душа невольно протестовала против недостойного чувства зависти. В китайском домике Софи показывала место, где ее мать разливала чай для умиротворителя Европы, и как у нее атласные башмаки просили каши. Екатерина Анд<реевна> ходила в белом канифасовом капоте с длинной пелеринкой. В передней сидел Лука и кроил панталоны из синего сукна. Карамзин проходил мимо за государем, Лука продолжал кроить, и Жуковский говорил: ‘Карамзин видел что-то длинное и думал, что это столбцы’. Пушкин, еще лицеистом, был уже вхож в семейство Карамзиных и графа Толстого, советника придворного департамента. Его жена была Барыкова⁴⁶, друг Воейковой Алекс<андры> Андреевны, и дом их был центром для лицеистов. Я тогда еще не имела никаких сношений с этими домами. Когда имп<ератрица> поехала в Одессу⁴⁷, меня оставили у имп<ератрицы> Марии Фед<оровны> в Павловске. Новосильцеву было поручено наблюдать за моим поведением, потому что гр. Моден наплела бог весть что на меня. На мое поведение Новосильцев сделал самый удовлетворительный рапорт, и я вошла опять в милость государыни, зато Ярцева подпала под немилость и за столом получила реприман. Главная надзирательница прачешного двора, хорошо управлявшая этим домом 25 лет, умерла, она была родная тетка Ярцевой, но та стыдилась скромного положения тетки, скрыла это от нас и не надела траура. Императрица велела ей сшить черное платье, носить его 6 недель и выговаривала за низкое чувство укрывательства своего положения. Мы не любили эту интриганку и радовались ее унижению.

Осенью все обратилось в нетерпеливое ожидание: ждали возвращения имп<ератора> и имп<ератрицы>. Они приехали в последних числах 28-го года⁴⁸, свита запоздала потому, что недоставало лошадей на станциях. В четвероместной карете сидели гр<афиня> Софи Моден, Урусова и доктор Крейтон. Урусова была больна, и ее подруге было достаточно, чтобы взвести самые гнусные клеветы на ее счет. Но это не имело ни малейшего влияния на ее репутацию. Урусова была горда и глупа, но чиста, как хрусталь. Гвардия выступила навстречу государя и неумолкаемо приветствовала его криками: ‘Ура, ура, победитель нехристей’. Имп<ератрица> Мария ожидала любезного сына и героя с лихорадочным нетерпением. Заметили, что у нее лицо покрылось красными пятнами, доктор пустил ей кровь, ночь она провела тревожно, на другой день еще дала последний семейный обед, вечером открылся сильный жар, а 14-е число не стало благодетельной государыни.

Зима была тихая, весной по обычаю двор переехал в Царское, и потом в Петергоф, где не было праздника 1 июля. Мы, шесть свитских фрейлин, жили во флигеле, т. е. в кавалерийских домиках, деревянные и ветхие, эти строения были так холодны и сыры, что стоять на полу было вредно. Я жаловалась. Государыня мне прислала шитый коврик, когда я одевалась. Рядом с моим домиком жили Перовский и Жуковский, а в 3-м номере флигель-адъютант Хазарский, который прославился своим мужеством на корабле ‘Изумруд’⁴⁹ во время Турецкой войны. Раз Жуковский хотел сделать ему визит и спросил у лакея, где живет Хазарский. ‘Герой? — отвечал тот. — А вот рядом с нами’. Этот ответ полюбился Жуковскому. ‘Русский народ всегда метко означает, что отличает одного человека от другого, например, Пушкин всегда у них поэт, а гусарский полковник всегда просто полковник, что мазурку танцует, я у них учитель наследника’. В Петергофе начались, однако, парады, обеды и вечера после катания и чаю. В воскресенье возня была страшная, особенно для дежурной. В восемь часов надо было ехать в коляске за государыней, она каталась, гуляла пешком или сидела в Монплезире и писала свои записки и письма. Ее переписка была очень большая. Еженедельно было письмо к прусскому королю, сестрам и кузинам всевозможных княжеств. Наследник начал уже серьезно заниматься, к нему взяли в товарищи графчика Иосифа Виельгорского и Паткуля. Это товарищество было нужно, как шпоры для ленивой лошади. Вечером первый подходил тот, у которого были лучшие баллы, обыкновенно бедный Иосиф, который краснел и бледнел, что касается до Паткуля, тот никогда не помышлял о такой чести. Наследник не любил Виельгорского, хотя не чувствовал никакой зависти: его прекрасная душа и нежное сердце были далеки от недостойных чувств. Просто между ними не было симпатии. Виельгорский был слишком серьезен, вечно рылся в книгах, жаждал науки, как будто спеша жить, готовил запас навеки. Придворная жизнь была для него тягостна. Весной этого года он занемог, его послали в Рим на зиму, и там, на руках Елизаветы Григорьевны Чертковой и Гоголя, увял этот прекрасный цветок⁵⁰ и скончался тихо, не жалея этого мира. Его мать была уже в Марсели с дочерьми и сыном Михаилом, когда Гоголь привез неутешного отца на пароходе. Графиня не хотела верить, когда наш консул ей сообщил это известие, она его схватила за ворот и закричала: ‘Вы лжете, это невозможно!’ Потом, не говоря ни слова, поехала в Петербург, уселась против портрета сына, покрытая длинным креповым вуалем, не плакала, а сидела, как каменный столб. Александр Николаевич Голицын и Матвей Юрьевич постоянно были при ней. Государя она приняла как нельзя хуже и упрекала его за смерть Иосифа, говоря, что они его не поняли и огорчили его юное сердце. Странно, что брат мой Иосиф очень подружился с покойным Иосифом, тот ему сообщал все свои беды и читал ему выписки из книг, все серьезное. Вместо Жозефа взяли Петю Мердера. При наследнике находился еще офицер Семен Алексеевич Юрьевич, уроженец литовский. Когда Мердер занемог, он не мог вставать ночью, когда мальчику нужно было, то он сказал государю. Это верная собака и к тому же учитель польского языка. Доктором детей был Крейтон, человек хорошей шотландской фамилии, честный и благородный, он оставался доктором царской фамилии до приезда Мандта.

При великих княжнах была Юлия Федоровна Баранова, дочь графини Адлерберг, очень добрая и честная женщина, но очень ограниченная, притом слабого здоровья. У в<еликой> к<няжны> Ольги Николаевны была m-lle Dunker, злое существо с романическими наклонностями, она любила слушать с Мердером пенье соловья по вечерам около дворца в кустах. Система Дункер была совершенно овладеть умом своей воспитанницы и ссорить двух сестер, Марию Ник<олаевну> с меньшой сестрой, что ей вполне удалось, и то детское чувство охлаждения осталось на всю жизнь. Сестры любили друг друга, но не ладили.

Швейцарец Жилль и Жуковский были учителями, впоследствии Плетнев заменил Жуковского, когда науки сделались серьезнее. Русскую историю преподавал профессор Арсеньев, скучнейший из смертных. Имп<ератор> ему сказал: ‘Русскую преподавать до Петра, а с Петра я сам буду учителем’. На этих же лекциях никто не присутствовал. Государь знал все 20-ть томов Голикова⁵¹ наизусть и питал чувство некоторого обожания к Петру. Образ Петра, с которым он никогда не расставался, был с ним под Полтавой, этот образ был в серебряном окладе, всегда в комнате императора до его смерти. Глядя на него, он отдал богу душу, которая и на земле всегда всецело принадлежала своему Творцу. Надобно сказать, что имп<ератрица> никогда не была довольна обстановкой своих детей, она очень справедливо говорила, что Юлия Федоровна Баранова была неудовлетворительна как гувернантка такой острой девочки, как в<еликая> к<няжна> Мария Николаевна, тогда взяли во фрейлины Наташу Бороздину. Наследник приударил за ней. Мария Ник<олаевна> этим забавлялась и сделалась confidente {поверенной.} его детских и невинных преследований. К счастью, Наташа была благоразумная девочка и смеялась над его вздохами. Наташа всегда была в большой дружбе с в<еликим> кн<язем> и пользовалась милостями государя. Отец ее был корпусный командир, делал все кампании и отслужив, поселился в орловском имении с старшей дочерью Казаковой. Он приехал в Петербург после выпуска двух старших дочерей, занемог и умер на руках у жандармского генерала Балабина, который донес государю через графа Бенкендорфа, в каком бедном положении он оставлял своих сирот, его жена, рожденная Жеребцова, кутила где-то за границей, где прижила сына. Тогда взяли двух старших Бороздиных во дворец и дали им вензель. Граф Моден и им завидовал. Тогда Пушкин написал стихи:

Всему завистливый Моден,

На вензель, двум сироткам данный…⁵²

Сестрам дали четыре комнаты по комендантскому подъезду. Настенька пела, как соловей, а Ольга ничего не делала и ходила из угла в угол. Настенька вышла замуж за Николая Урусова, милейшего из многочисленных братьев Софьи, а Ольга за старика Мосолова, который очень дурно с нею обходился, их разлучили и приказали ему выдавать ей ежегодно 25 тысяч ассигнациями, она жила одна особняком⁵³. Наташа очень сблизилась с семейством Виельгорских: на их даче Павлине она познакомилась с Гавриилом Павловичем Каменским, который с ней и с Опочининой занимался ботаникой. От науки перешли к более приятному занятию. Наташе строил куры адъютант в<еликого> к<нязя> Мих<аила> Павл<овича> Огарев, она его презирала за его низкопоклонство, предпочла ему бедняка Каменского и вышла замуж за него. Во дворце поднялся настоящий бунт. Полина Бартенева сказала: ‘Il ne me reste plus qu’pouser un tambour-major’ {Мне остается только выйти замуж за полкового барабанщика.}. Наташу это не смущало, весь двор был за нее. От в<еликой> к<няжны> Марии Николаевны она приезжала ко мне и сообщала мне свои смиренные планы. Государь выдал ей двойной оклад невест, т. е. 24 т. вместо 12-ти. Приданое она делала весьма скромное, он назначен был чиновником министерства финансов и послан в Англию. Наташа нашла там покровительство у русского священника Попова, истинного христианина, она родила сына Николая и дочь Александру, после вторых родов простудилась, начала кашлять и слабеть. Они переехали в деревню, поправления не было. Дети ее очень озабочивали, тут были две соседки, пожилые девицы, которые няньчили детей. Смерть уже ожидала своей жертвы, и перед приходом страшного гостя она их поручила этим девицам и завещала мужу только молиться об ней и жениться на одной из сестер, у них будет добрая мать и отец. Ее похоронил Евгений Иванович в Kanzel Green, где лежит его меньшой сын Евгений, куда скоро Попов похоронил жену, Алису, жену сына священника Василия, куда погребли его и дочь его Ольгу Оленину. Брунов со свойственной немецкой натурой не показал ни малейшего чувства к зтим горям, и похороны всего лучшего и чистого на свете прошли в сердечном уединении. Но тот, который собирает слезы, как крохи драгоценных бриллиантов, воздаст им сторицей, как он сам это возвестил людям в утешение: ‘Аще человек оставит жену и детей, воздам ему, как Иову за его лишения и скорби’. Иов говорил: ‘I know, that my redeemer liveth, and the doubt not trouble ту heard’ {Я знаю, что мой искуситель жив, и сомнение не смущает мое сердце (англ.).}. Евгений Ив<анович>, знакомый с английским переводом Ветхого Завета, любил вклеить английский перевод Тиндаля в своих письмах ко мне. Он знал английский язык вполне и любил трагикомический юмор Шекспира. Этот милый, юный сердцем старик летом возил свое семейство во Францию в Кале или другое место на берегу моря и любил смотреть на волны, особенно любил седьмой вал, когда он умирал у его ног. ‘Вот как моряки верно изучили неумолкающее движение моря,— говорил он.— Канал меня живо переносит в любимую охоту, когда на утлой лодке я плыл на взморье нашего Ботнического залива, где тоже делал рикошеты и считал волны’.

Зимой этого года светская жизнь увлекала всех, однако были маленькие вечера causantes {для бесед.}, т. е. расставлялись зеленые столы, и на них сражались кто во что горазд. Шуваловы наняли дом Михаилы Голицына, и там собирались только тузы. Все влюблялись в эту польскую волшебницу⁵⁴. Фекла Валентинович была сперва замужем за князем Платоном Зубовым, как все старики, он ее обожал, баловал, как дитя. Ей было 16 лет, когда он увидел ее в одном из предместий Вильны, на возу одна, меньшая сестра ее метала, а мать сидела перед домом и работала. Зубов подошел к старушке и предложил деньги, если Фекла согласится быть его любовницей. Он жил с какой-то графиней и прижил с ней несколько детей, которых воспитал и дал каждому миллион ассигнациями. Старушка вскрикнула, что скорее умрет, чем пережить срам своей дочери. Тогда Зубов предложил жениться, выдал другую сестру за Асицкого, одарил все семейство, а свою жену повез в свое великолепное имение в Лифляндии, Руенталь. С этой уже законной женой последний фаворит Екатерины имел сына, но ребенок недолго радовал его и вскоре умер. Князь без завещания и оставил свое огромное состояние и громадное количество бриллиантов жене. Особенно славились три шатона чистейшей воды, один был разрезан, и в него был вставлен портрет Екатерины. Оставшись вдовой в таких молодых летах, с процессом на руках, Фекла нашлась среди затруднительных обстоятельств. Николай Николаевич Новосильцев был в Варшаве статс-секретарем по польским делам, она его вызвала, и он принялся за ее дела, обещал много, а сделал еще более, она ласкала старого и уродливого развратника мыслью, что выйдет за него замуж. Только что процесс был выигран, она поехала в Вену оканчивать свое светское воспитание и встретила там графа Андрея Шувалова. Этот пройдоха при имп. Алекс<андре> Павловиче, чтобы сделать карьеру, просил руки Софьи Нарышкиной⁵⁵, когда она уже была в чахотке. У нее был дом на набережной и 25 тысяч асс. дохода, Александр I был очень скуп. Но эта свадьба не состоялась, а в вознаграждение его послали секретарем к Татищеву в Вену, обе шляхтянки сошлись как нельзя лучше, одна старела, а Фекла была в полном цвете красоты. Она выучилась болтать по-французски и была потом принята аристократическим обществом, танцевала мазурочку пани так, что все старичье приходило в неистовый восторг. Тут она вышла замуж за гр. Шувалова и поехала во Флоренцию, где они прожили там год. Свадьба их была в Лейпциге в греческой церкви, там родился их старший сын Петр, нынешний посол в Англии. Мне рассказывал всю процедуру и записал младенца как законнорожденного. Я не знаю, зачем родители так заботились, известно, что les btards font tous des carri&egrave,res {Все незаконнорожденные делают карьеру.}. Жуковский, Орловы, Перовские — все сделали карьеру или отличились на каком-нибудь поприще. Соболевский между прочим писал комические стихи.

Вот самые известные:

Лев Павлович Зеебах,

Женившись на уроде,

Живет себе на хлебах

У графа Нессельроде.

Или:

Подбородок в саже,

Сажа в подбородке,

Что может быть гаже

Графа Безбородки⁵⁶.

Неелов, beau-fr&egrave,re графа Киселева, подвизался в том же роде⁵⁷, по несчастию, с нескромностью, напр.:

Удивила всю Европу, разодравши себе…

Указательным перстом.

Он намарал что-то весьма смешное на сенатора Мороза. С искусством не позволено обращаться без уважения. Это надобно оставить франц<узам>, которые для турецких и египетских пашей, которые за них платили большие цены. Христиане же, развратные старики, завешивали эти картины зеленым. Это напоминает, что в Царском Селе был портрет Елисаветы за зеленой тафтой⁵⁸. Имп. Николай смело показал, сказав: ‘Admirez la chastet de mon aeule’ {Полюбуйтесь целомудрием моей прабабки.}.

Фекла, поселившись в Петер<бурге>, и с удивительным тактом сделала себе положение. Она прежде была на коронации уже как графиня Шувалова, но с наследством du cordon de St. Catherine {Екатерининская лента.}. Когда она представлялась имп<ератрице>, я ее видела. Она была как-то пышно хороша, руки, шея, глаза, волоса — у нее все было классически хорошо. После представления государыня сказала: ‘Pour deux mois de mariage elle est singuli&egrave,rement avance’ {За два месяца замужества она удивительно развилась.}. У них играли в вист 250 roubles la partie {по 250 р. партия.}: граф Нессельроде, Матвей Юрьевич Виельгорский, обер-егермейстер князь Лобанов, злой и глупый человек, из дам она подружилась с Мери Пашковой и графиней Чернышевой. Эти три были неразлучны и в театре, и катались вместе, и танцевали на тех же балах и с теми же кавалерами. Имп<ератрица> смеялась, но Юлия Федоровна Баранова трепетала за дочь, ей казалось, что Мери уже обзавелась любовником. Бедная Мери жила душа в душу с своим Мишелем Пашковым, под строгим надзором кн. Татьяны Васильевны Васильчиковой. Она обмывала своих дочерей и жила очень просто, хохотала детским смехом, ездила по воскресеньям к бабушке в Смольный⁵⁹ и забавлялась с мамзель Хандвик, m-elle Узлер и не помышляла об светских удовольствиях. Сестра ее Луиза еще была в Смольном и рассказывала ей свои проказы. Владимир Федорович Адлерберг был большой сердечкин, он был женат на Марье Нелидовой, племяннице Алекс<андра> Львовича Нарышкина. Он приезжал в санях за девицей Яхонтовой, очень хорошенькой кокеткой, становился на запятках, и тут они менялись нежными взглядами и поцелуями под самым носом Марьи Васильевны, отвозили Яхонтову в Смольный и возвращались домой поздно. Начинались сцены, упреки, он сердился, она плакала и принимала валериану. Они жили на заднем дворе в Аничковском дворце. Марья Васильевна занималась детьми, своим любимцем Сашей, который был дурен, но очень умен и учился хорошо, Никса был тоже умен, но ленив, дочери ее, Юленька и другие, были милые девочки, но не хороши. Владимир Федорович влюбился в Ярцеву, а так как фрейлина — зелен виноград для флигель-адъютантов, то он сделался поверенным ее сердечных тайн. Она призналась, что умирает по Александру Суворову, и он устроил эту свадьбу очень легко. Суворов был прекрасный и честный малый, сделал эту глупость и, что странно, несмотря на ее связь с Витгенштейном, все ее капризы⁶⁰, он всегда любил.

История с Витгенштейном очень интересовала имп<ератрицу>, потому что ей хотелось женить его на красавице Леонилле Ивановне Барятинской. Эти бархатные глаза, соболиные брови наделали много шума. В нее влюбился Александр Трубецкой и предложил ей руку, но она оскорбилась и вышла за Витгенштейна. Первые годы они были очень счастливы. Стефани оставила мужу все свое состояние: в Царстве Польском знаменитые сады и в Литве местечки Кивлер и Кейданы, тоже местечки в Волынской и Подольской губерниях. Грабовский при мне рассказывал, что в Несвиже были комнаты, обитые красным бархатом, все мебели были массивного серебра, все карнизы, люстры и канделябры. Эти комнаты назывались королевскими. По Литовскому статуту Стефани имела право оставить это состояние мужу или кому хотела. Литовский статут теперь давно уже уничтожен, что положило конец многочисленным процессам. Когда в 1818 году начали приводить в порядок архив польских дел, то нашли 18 т<ысяч> разводных дел, не знали, что делать, и написали папе Киаромонти⁶¹, прося его остановить этот скандал. Это было хуже, чем в Германии, потому что в Прибалтийском крае запрещены были разводы, только в крайностях они допускались. Мать Стефани была отдана Моравским 16 лет за Станкевича, совершенного подлеца: он ее проиграл в карты Доминику Радзивиллу за 20 т. злотых, потом по желанию имп<ератора> Александра она вышла за Чернышева⁶². Он ей сильно надоел рассказами своих военных похождений, подъезжая к Вильне, она ему сказала: ‘A a, Monsieur, assez avec cela, vous avez pris Cassel, prenons Vilna et n’en parlons plus’ {Ну, мсье, довольно этого, вы взяли Кассель, возьмем Вильну, и ни слова об этом более.}.

В Петер<бурге> она спросила государя: ‘Est-ce qu’on a le droit de se sparer d’un mari qui vous tue par l’ennui?’ — ‘Tr&egrave,s certainement’ {Возможно ли развестись с мужем, который убивает вас скукою.— Бесспорно.},— отвечал государь. ‘Eh bien, je me spare de votre Чернышов’.— ‘Faites comme vous l’entendez’ {Хорошо, я развожусь с вашим Чернышевым.— Делайте, как знаете.},— отвечал спокойно государь. Что было сказано, то было сделано.

Но перейдем к Вит<генштейнам>. Они жили, кажется, в Шарлоттен-штрассе. Леониль родила там сына Александра, Маша и Питер были уже взрослые дети. Эта комедиантка Леониль вздумала уверить детей, что она им мать, она ревновала умершую. Давыдов был тоже в Берлине. Его жена была кроткая, прямая женщина, с ними была сестра Давыдова, очень умная, но дурная собой девица и весьма православная. Тут сварганили ее свадьбу с графом Эглофштейном, у которого кроме приятного лица не было ни гроша. Они были очень счастливы, и позже Albert Pourtales уговорил ее перейти в протестантизм. Я проводила зиму 37 года в Париже, и Витгенштейны поселились в Fbourg St.-Germain, на quai d’Orsay. Я раз приехала с визитом, и желала видеть детей, заметила, что Маша со временем будет похожа на свою мать. На другой день приехал ее брат Александр и спросил меня, что я говорила. На мой ответ он сказал: ‘Elle ne vous pardonnera jamais cela’.— ‘Le grand malheur! Je me passerai de son pardon’ {Она вам этого никогда не простит.— Велико горе! Обойдусь без ее прощения.}. Муханов ее не терпел, говорил, что Верон пишет ее портреты⁶³ — и пешком, en chtelaine avec un faucon sur la main {Владетельницей замка с соколом на руке.}, и лежа, и сидя, и в черном с красным, и в белом как весталку, и все по 20 т. франков. Когда, говорил он, все пьют чай, ей подает камердинер апельсин и мелкий сахар на серебряном подносе, последнем остатке Несвижского величия: на этом-де подносе (прошу извинения у Каткова, что у него украла ‘де’, причастие, введенное им в моду) подавали кофе какому-то королю. Тогда пошли в моду исторические воспоминания и реставрации разрушенных фамильных склепов и замков. Вит<генштейны> отправились в развалину Sayn и начали там строиться. Наши Витг<енштейны> были графы Вит<генштейн> Беренбург, но прусский король их сделал князьями. Это понравилось тщеславной Леонилле Ивановне, и она превратилась в совершенную пруссачку. Так как она в Риме приняла римскую веру и в траурном платье, с распущенными волосами и под вуалью несла на плечах огромный крест в чистый четверг. Не знаю, писали ли ее портрет в этой позе, знаю, что папа Григорий 16-й и весь sacr coll&egrave,ge {синклит (Священная коллегия).} плакали от умиления, что русская княгиня оставила схизм и обратилась в омут римской грязи. Вот гистория, так гистория. Это напоминает письмо наших солдат, которое Евгений Ив<анович> мне передал:

Пишет, пишет король прусский

Государыне французской

Мекленбургское письмо.

Или, что еще лучше:

Однажды принц Оранский встретил на мосту

И сказал девке Орлеанской: ‘Что ты, девка… Или в черта веришь?’

Нечего сказать, тонко сказано, мило и игриво, хотя немного казарменно. Вся эта литературная наука далась мне после института.

В Зайне устроили капеллу, но в число святых поставили образа св. Ольги и Владимира, яко предков, потому что Барятинские были удельные князья и хвалились, что они старее Одоевских, что неверно, если Лакьер не ошибся⁶⁴. Графиня Орлова⁶⁵ приехала погостить у сестры, в доме уже жил гувернер из французов, красивый, у князя во флигеле жила его любовница немка, так что состояние бедной Стефани тратилось за границей во все четыре стороны. Рядом, как в насмешку, был сумасшедший дом, настоящая пародия замка. Гр<афиня> Орлова-Давыдова заметила гувернера, который срывал пахучую траву citronelle {мелисса аптечная.}, отирал руки и, коленопреклоненный перед своей ‘мадонной чистоты’, подавал измятую в его руках citronelle. Она, поднимая глаза к небу, опускала их на бедного гувернера, который со вздохом поднимался медленно со своей скромной позитурой. Один раз утром графиня Орлова-Давыдова заметила тревогу в доме: готовилось стадо принять своего пастыря. Леониль Ив<ановна> облеклась в черное платье и под вуалью, коленопреклоненная, рядом с гувернером и детьми, стояла на коленях и приняла с должным уважением своего епископа. Она вздохнула, когда сестра ей объявила, что уезжает и уже уложилась и позавтракала. В самом деле, что было оставаться среди овец паршивому козлищу? С той поры сестрицы не съезжались. В антракте сумасшедший утопился в пруде под самым носом княгини. Не подозревала она, что ее муж, с которым она дружески и непритворно сблизилась, сойдет с ума и что ей придется с ним возиться целый год. Тут подоспел ее брат, Виктор, когда Вит<генштейн>, в припадке ярости, врывался к жене. Потом приехал фельдмаршал с женой, уже совершенной low church {правоверной.}, она мне привезла трактаты, между прочим ‘The baum of Giliard’. Они повезли несчастного Louis в Cannes, где его катали, забавляли как ребенка, он скончался тихо, будто бы уснул. Он был незлобивый грешник и был убежден, что милосердный бог простит ему его вольные и невольные грехи. Так кончилась эта супружеская жизнь, начатая страшной притворной любовью, перешедшая на короткое время в indiffrence {безразличие.}, а потом в дружбу.

Супружеский союз так свят, что, несмотря на взаимные ошибки, прощают друг другу и заключают жизнь мирно и свято. Фельдмаршал еще оставался в Cannes на той же самой вилле, где скончался князь, жена его писала мне в Лондон своим крупным почерком, что у нее разыгралась грузинская желчь и что она спит и видит, как бы вернуться в Courbe-Royal. Они тут поселились на первый год супружеской жизни и хотели пощупать мнение общества. Первый визит был ко мне в Торкей. Барятинский был доволен обедом. Княгиня тотчас была son aise {в своей тарелке.}, обходилась с Ольгой и Надей как с сестрами, они позвали нас с детьми к себе. Езды в карете было всего два часа. Courbe-Royal место историческое: туда спасалась от Кромвеля королева Мария Henriette. Оно теперь принадлежит несчастному, которого катают в кресле, и руки его у самого плеча, он человек умный и пишет книги, он поселился в другом месте возле Newton-Аббот с сестрой, старой девицей.

В Англии нет ни одного дома, где бы не было про случай старой девицы, многие из них выходят замуж в 50 лет, так племянница Дюка Northumberland вышла замуж за apothecary⁶⁶ (это значит — уездный врач) Mr Tatiny. Герцог не протестовал, и он и Lady Louise Percy послали поздравительные письма и подарки — Mr Tatiny вздумал провозглашать себя Percy Tat, но на это герцог не согласился. Накануне смерти герцога Алджернона у меня <был> Mr Campbell и с сожалением о Lady Louise: несмотря на то, что ее отец жил экономно и застраховал свою жизнь очень дорого, на ее долю выпадало только 300 ф<унтов>. На другой день утром принесли ‘Плимутскую газету’ (pur little lamp {наш маленький светильник (англ.).}, так ее называли) и крупными буквами стояло: ‘Death of Algernon Duke of Northumberland at Almewick Castle, after a short illness’ {‘Смерть герцога Нортумберлендского в замке Олмвик после краткой болезни’ (англ.).}. Я скорее отправилась в Dilton за новостями. В Button bay вышла и спросила: ‘How is lord Baverley?’, улыбаясь мальчишка мне отвечал: ‘His Grace is very well, but you can see Lady Louisa’ {Как лорд Бэверли? <...> ‘Его милость хорошо, но вы не можете видеть леди Луизу’ (англ.).}. Doctor Evenson. Старик искренно любил своего двоюродного брата, так что в 81 год надобно было осторожно объявить о горе, сопряженном с переменой положения. Первым делом было духовное завещание. Каждому из детей, которые все съехались, он оставил по миллиону франков, кроме лорда Closena. Старику пришлось выплатить огромные деньги за наследство, этот миленький налог падал на земли по настоянию Гладстона, чтобы подорвать аристократию. Лорды поморщились, но приняли этот закон без всяких прений.

Они поехали в Лондон, и лорд Henry, самый тщеславный член семейства, настаивал, чтобы ехали в Нортумберленд-гауз, но старик ни за что не хотел, и они остались в Partenon-Place. Я тут провел, говорит, 70 лет. Lady Louisa отделала три комнаты и обили старинные новым ситцем с модным рисунком, и Lord Henry втюрился позднее в Норт<умберленд>-гауз. Я у них обедала в Partenon-Place, на десерт подавали старинный сервиз porcelain of Waurcester {ворчестерского фарфора (англ.).}. Гильом стоял за своим барином, лакей подавал блюда.

Из Almewike были присланы фазаны и фрукты. Лучших фазанов я не едала, они питаются можжевеловыми ягодами, что дает особенный ferment их мясу. На похоронах было огромное стечение народа, из Almewike прибыли депутации простого люда, и тело погребли в Westminster Abbay {Вестминстерском аббатстве (англ.).}, где был фамильный склеп. Потом повезли старика в Anbock, где он принимал все окружное дворянство, дал обед своим tenants {арендаторам (англ.).}. Лорда Генриха сделали корифеем консервативной партии, Джасмену досталось 8000 ф<унтов> и поместье, не знаю в каком графстве. Он был женат на вдове Grant, y которой была дочь, которую все любили в семействе. Бедный Джасмен, добрейший из смертных, вывозил в свет эту гаденькую и капризную девчонку. Annie Mansfield нас очень рассмешила, сказав: ‘Denken Sie sich, die Pustosz Rthia aus India wird gemeldet: the Lady Pauline Percy’ {‘Подумайте, о Пустоши Рэтиа из Индии будут докладывать: леди Полина Перси’ (нем.).}. И лорд Чарльз очутился лордом. Тут произошел спор и недоумение. Спрашивали себя студенты, si le titre est reversible {обратим ли титул.}, ответ герольдмейстера, подкрепленный вековыми примерами,— и Карлинька в 75 лет очутился лордом к великому удовольствию Lady Charles. Герцог трактовал меньшого брата как мальчишку, последний завивался и носил в петличке фиолеты примаверы. Он был ужасно скуп, имение его жены было в его руках, и дочери своей Изабелле он выдавал according to his business {в соответствии с состоянием его дел (англ.).}. На туалет ей давали 50 ф<унтов> и требовали, чтобы она была прилично одета. Изабель этим не смущалась, не любила ни туалета, ни большого света и возилась с более старшими госпожами Lady Hunter, Mme Базанквист и с детьми Mrs Claridges, проводила несколько дней на ее даче.

‘But tomorrow is the great bal at Chiswick’,— говорила ей мать с удивлением, на что дочь ей отвечала прехладнокровно: ‘They don’t miss me there’ {‘Но завтра большой бал в Чизвике’ <...> ‘Меня там не хватало’ (англ.).}. Она осталась в девках, живет с матерью в деревне, где никого не принимают, кроме родных. Изабель, которая доросла до basket carnage {коляска (англ.).}, ездит в Лемингтон к клерджиману {От англ. clergiman — священник.} и с ним посещает бедных и школы. Говорят, что и она и Lady Луиза хотели соединиться брачными узами с клерджиманами, но родные воспротивились таким alliances disproportionnes, но не msalliance {Несоответствующим союзам, но не мезальянсу.}, потому что их духовенство, с малыми отступлениями, выходит из Gentry {дворянства (англ.).}. Я рекомендовала князю Виктору Барятинскому Mr Haussman, он был очень беден, красив, и мы его прозвали ‘the perptuel curate’ {вечный курат (помощник священника).}. Он поехал в Париж и Баден и с ужасом рассказывал Mme Mancy (рожд<енной> de Bourbel), что воскресенье не соблюдается, что княгиня вовсе не занимается детьми и только думает о забавах, всякий день на пикниках, что французы ездят верхом в Bois de Boulogne с demi-monde {в Булонский лес с дамами полусвета.}, в белых панталонах. Согласитесь, что такой недостаток в декорум непозволителен. Вот что писал этот наивный clergiman.

У Барятинских он недолго оставался, возвратился в Англию на старое место в Йоркшире. Говорили о кокетстве, и он рассказал, что после утренней службы он отводил 7-ми летнюю девочку к ее родным, эта воструха просто с ним кокетничала и не зная, как вызвать его комплименты, спросила его, заглядывая ему в глаза: ‘Do yon think that God finds me pretty?’ — ‘God thou not pay any attention, but to good behavior’ {Как вы думаете, Бог находит меня хорошенькой? — Бог обращает внимание только на твое хорошее поведение (англ.).}.

После скандала, наделанного братом ее, маркизом ge Bourbell, история mrs Mancy очень интересная. Ее мать была англичанка, брала уроки у ее отца, когда он продал свои часы, не любил жить на чужой счет, как делал его король, который жрал с своей свитой в Митаве, в Берлине и, наконец, разорил лорда Hastings в Holyrood Castle, куда его засадили, потому что он всем надоедал. Он там жил до 15-го года, когда мы его посадили на престол его предков. Наши солдатики говорили: ‘Наши батюшки и матушки, где чуть что, наш царь приходит и приводит все в порядки, вот мы посадили на место старичка дизвитского’⁶⁷. Солдатики везде находились в Немечине, как они выражались, они просили хлеба: ‘Отрижь, мамка, комсу да еще полкомсы’. Свечки называли ‘лихтером’, ‘да принеси еще подлихтер’. Хлеб у них был дю пан дю двар. ‘Дай мне дибла’ — так выражался наш Кураев в институте. Это тот злодей, что звонил по коридору беспощадно и вечером зажигал фонари и всегда забывал освещать парадную лестницу, так что мы сходили в 4 и 5 часов тайком, чтобы готовить уроки Плетневу. Солдаты мыли полы швабрами и открывали фрамыги. Никак не могла узнать, почему эти окна называются фрамыгами. Наш язык переполнен татарскими и турецкими выражениями. Так, в Кон<стантинополе> я узнала, что в Дамаске, во время резни христиан, английский консул скрывался в амбаре. Слово сундук — турецкое, и на пароходе только и слышно было ‘сендук’. У этих женщин все кошки рыжие и сидят в железных клетках, когда качает, их рвет, они славно ловят мышей, в которых нет недостатка в Кон<стантинополе>. У меня в Терании поймали в одну ночь 8 штук, Тик мешал мне спать, к счастью Фаншурка, которая их боялась, была в родах (ее препоручили человеку Николи, и его прозвали Парамоной, т. е. мамкой моей собачонки). Эта сквернавка вовсе не знала материнских забот, бросала своих щенят и прибегала ко мне, щенята вышли прегадкие после ее безнравственного поведения с кон<стантинопольской> собакой. Дети нашей хозяйки m-me Petala с восторгом их приняли. Мы проводили время очень приятно, объездили все достопамятные места, были в Порте, в Семибашенном замке, где был заключен наш Булгаков⁶⁸, ездили в лодке в Буюкдере, где была русская дача, ездили в Килию, нас возил наш драгоман Periclis и шел по улице, сопровождая наши chaises porteur {носилки.} с двумя хамалами, всегда из булгар. Periclis был очень смешон, уверял, что султану недолго царствовать, потому что разбойник Елизферий всегда укрывается в непроходимых лесах Средней Азии, forts vierges {девственных лесах.}. Ольга и Миша рисовали. Миша встретил черкеса, который служил у Воронцова на Кавказе, к его удивлению, черкес его спросил, что делает княгиня Елизавета Ксавериевна без князя? Этот черкес был одним из переселенцев и был приставлен в Маскию Св. Софии. Боже, что сделали турки с этой церковью пристройками! Внутренность обезображена надписями из Корана, пол устлан соломенными коврами, в храме всегда кто-нибудь бормочет, сидя на коленках, что-нибудь нараспев, и перебирает четки. Женщин я никогда не видала ни в одной мечети. Мы ездили в патриархат, церковь вся украшена деревянной и весьма красивой резьбой. Когда в<еликий> к<нязь> Алексей приехал⁶⁹, греки встретили его криком: живио {Да здравствует (сербск.).}! Он с послом пил кофе у патриарха, и тотчас затем патриарх отдал ему визит в черном облачении малом, ему также подали кофе в крошечных чашечках, наш священник показал ему посольскую церковь. Во время Бутенева греки толпились в этой маленькой церкви, и патриарх изъявил сожаление, что это сближение утратилось, не знаю почему. Игнатьев и его жена вовсе не интересовались церковью⁷⁰: ризы были бедные, певчих не было, и пели наши матросики с стасионера, ‘Тамань’, скудного пароходика. ‘Тамань’ уцелел из нашего севастопольского флота. Игнатьев выехал раз с женой в Крым. Черное море расколыхалось. Катя Игнатьева расплакалась и умоляла мужа вернуться, напрасно он ее просил не подвергаться насмешкам: ce que femme , Dieu le veut {Чего хочет женщина, того хочет Бог.}.

Утром рано прибежал Fred St.-John и со смехом объявил нам, что Ignace возвратился, убоялся моря. Плавание по Босфору вовсе не безопасно, надобно спешить домой, как только он покрывается рябинками. Один раз я с книгой сидел под окном, вдруг повеял свежий ветерок, и затем вихрь, Миша и Ольга поехали с одним гребцом в каике на ту сторону, также m-me de Bourges и m-me Рейнеке на базар в Стамбул. В 8-мь часов позвонили на ужин, прошел еще час, никого не видать, наконец, в 9-ть приплыла большая барка, и эти дамы приехали домой, моих же все не было видно. M-me Petala сама начала беспокоиться, наконец, явилась Ольга с Мишей под зонтиком. Только что они причалили к азиатскому берегу, поднялся вихрь, гребцы направили лодку в устье реки и наотрез отказались выйти из убежища, греки, зная море, очень осторожны. ‘Подождите,— говорили они,— пароход придет через час, и на нем вы безопасно доплывете в Буюкдере’. Они оттуда пришли пешком усталые и мокрые, маленький дождик превратился в крупные капли. Мы сели за ужин, который был хуже обыкновенного. Миша тоже меня напугал порядком, он поехал на катере английского стасионера на Змеиные острова, где еще видны остатки какого-то храма, вероятно, Нептуна или Эола, с ним англичанин, женатый на Балтачи. Они вернулись очень поздно, при сильном ветре. Босфор запружен телами несчастных, погибших в море: всякий год 10 и более человек делаются жертвами волн. Пароходная езда также не безопасна: секретарь нашего посольства два раза подвергался большой опасности, пароход ‘Колхида’ столкнулся с английским пароходом у памятника Геро и Леандра. Замечено, что несчастия обыкновенно там случаются. Миша ходил в Килию с Кумани и принес с собой белые лилии, оба ботаника не могли их классифицировать, говорят, что они выросли на месте, где христианин был замучен, и кровь чистой души оставила по себе эти цветы как памятник. Турецкое население ничего не делает, и вся торговля и промышленность в руках у греков. Последние все тешат себя мыслью, что в скором будущем Византия будет им отдана. Теперь англичане там хозяйничают, а французы наполняют их карикатурные министерства: У них есть la Banque Ottomane, которой директором маркиз Plock, очень умный человек, а вице-директор Tom Bruce, брат лорда Elgin. Этот банк завел Furnel, и они получают 10-ть процентов. Теперь Plock директором Французского банка. Он ознаменовался во время Коммуны, где, подвергаясь опасности, спас банк. Галиоти приезжал из Женевы, спас бумаги, Castelnau завернул их в plaid, когда уже коммунисты окружали банк. Какое страшное время Франция и все переживали в эту несчастную годину! Tom Bruce очень приятный господин, толстяк и весельчак, он зашибает 25 фр., a Plock все 100000 фр. Madame la marquise утешается, потому что ее супруг живет с какой-то цыганкой, женой капитана французского стасионера. Вообще в Конст<антинополе> не женируются. Маркиз Moustier при жене плакал, обнимая свою любовницу, принцессу Салонскую. Lady Bulver пьянствовала на стасионере и лежала на плечах у мичманов, а ее муж после Moustier унаследовал Салонскую барыню. Бульвер содержал теперешнюю m-me Caporal. Я познакомилась с Капоралем, он был с острова Крита и фабрикант мыла. Это греческое мыло без запаха расходится по всему миру и есть основание всех душистых мыл. К нам оно приходит в своей чистоте, в четвероугольных кирпичах со штемпелем, в детстве меня мыли этим мылом, кажется, оно готовится из грецких орехов. Нет сомнения, что древние греки его употребляли. Оно приходит к нам с халвой и рагат-лукум, в милых коробках из особого дерева. В Одессе есть еще в море мыло глинистое, и я помню, что по приказу доктора Карузы меня и маменьку мазали этим светло-зеленым мылом и потом обмывали в море. О, море, изумрудное одесское море, как ты хорошо, когда твои рябинки золотятся под палящим солнцем и ночью серебрятся под луною, и черные дельфины выскакивают! Когда под старость я приехала в Одессу на пароходе ‘Тамань’, эти знакомые фантастические дельфины медленно поднимались, потому что негостеприимное море было тихо, как озеро, и под облачным небом облеклось в серый саван. Капитан нашего корабля, капитан Томилович, остаток храброго Севастопольского флота, мне сказал, что ни разу не имел такого благополучного плавания. Мы отвозили наших русских паломников из Иерусалима. Тут был несчастный еврей, совершенно сумасшедший, он все хотел раздеваться догола, и принуждены были запереть его au fond de cale {в глубине трюма.}, где он метался и выл. В Одессе его отвезли в еврейский госпиталь. В Кон<стантинополе> мы обедали у m-me Petala в общей комнате. Туда приходили австрийцы, их драгоман замечательно ученый и сведущий человек Капораль, который приносил вести из Перы и Галаты, эти вести известны под названием les canards de Galata {Галатские утки.}. В четыре часа мы пили чай в общем столе, всегда пустом. St.-John, Mallet, Кумани, Жадовский были охотники все на наш чай со сливками и самым лучшим маслом. В посольстве их кормили с горьким маслом, а сама посланница несла молочник и всегда говорила, что этот чай разорителен, в корзинке я видела засохший croissant {рогалик.}. Все три княжны, посол и его жена рассказывали про бал, я не могла забыть, что турки выпили 1000 чашек кофею без сливок к утешению этих скупердяек, еще бы, чашки ведь с наперсток. Обед у них был изрядный, я у них познакомилась с черногорским сенатором Пламенцовым и его секретарем Боржичем. Оба плечистые, здоровенные парни. Хитров с ними говорил по-славонски, потому что их язык более разнится с русским, чем болгарский. Бедные булгары говорят почти как мы, они служат хамасами, продают кукурузу и розовые и голубые леденцы, которыми отравляла себя Melanie de Plock, не признавалась матери, что производило ее рвоту, и вечером говорила: ‘Non, jamais je mangerai plus des bonbons roses et surtout des bleus’ {Нет, я никогда больше не буду есть розовые конфеты, а особенно голубые.}. Эта девица на детских балах набивала в узел носового платка леденцы. Когда Fred St. John ее спросил: ‘Comment faites-vous pour manger ces petites merveilles?’.— ‘En reniflant et avec la main, comme a, avec le revers’ {Как это вы делаете, чтобы есть эти маленькие чудеса? — Вдыхаю их в себя и рукой, вот так, тыльной стороной.}. Она занималась моей моськой и раз вскрикнула: ‘Ah, mon Dieu, qu’est-ce que je vois, Fanny a perdu une dent, il faut la mettre chez le dentiste’ {Ах, боже, что я вижу, Фанни потеряла зуб, нужно повести ее к дантисту.}. Маркиза после долгих стараний приобрела l’attention de ce cher Timoni, un dragoman de l’ambassade de Russie {внимание этого милого Тимони, переводчика русского посольства.}.

Семейство Балтачи было очень многочисленное, оно оставалось верно древним греческим именам: там были Mr. Miltiad, Epaminondas, Pericles, Aristarcus и один только Theodoros, самый умный и честный грек, которого нечего было бояться и повторять известную поговорку: Timeo Danaos et dona ferentes {Боюсь данайцев, даже дары приносящих (лат.).}. Я уже немного мараковала по-гречески. Во время болезни в Павловске, я встретила у А. С. Норова Дмитрия Христофоровича Гумалика, который с ним читал греческих классиков. Утром я заходила на дачу Истрова, где жили Норовы. Абр<ам> Сер<геевич> сидел у окна с книгой и переводил что-то. Комнаты были метены до половины, стулья лежали на полу: я это сообщила хозяину. ‘А это,— говорил он заикаясь,— оттого, что Эпикур играет в бабки с форейтором’. Лакеи ведь все эпикурейцы! За столом происходили часто смешные сцены. Норов просил прощенья у слуги и клал ему бумажку в 5 или 10 р<ублей>. ‘А вот вы не извольте в другой раз драться!’ Вечером мы играли в ералаш, мелкие карты он называл мингрельцами, Варвара Егоровна немцев называла Дрентельманами. Платки Аб<рама> Сер<геевича> летели во все углы, он беспрестанно нюхал для глаз, и Варвара их подбирала. Он был очень distrait {рассеян.}, часто спрашивал калошу для своей деревяшки. ‘Да она осталась под Бородиным’,— отвечала ему жена. Он ухаживал за m-me Никитенко и раз влез в ее вагон, заболтался и уехал с ней в Царское. Кучер долго ждал, наконец, приехал и говорит, что он вероятно уехал в Царское: ‘Такой уж странный этот барин, бог с ним!’ Абр<ам> Серг<еевич> завидовал мне, что я чище его выговариваю по-гречески и читаю наизусть ‘Отче наш’ и ‘Верую’. Так мы делили время между делом и бездельем. Говоря о православии, я ему сказала: ‘Я люблю нашу церковь за ее истину’. Он вошел в восторг. ‘Нет, милая, дайте поцеловать себя за это слово’,— и обнял меня. ‘Абрамуш! Абрамуш!’ — заметила Варвара Егоровна. Норов был гораздо образованнее прочих министров. ‘Да,— говорил он на балах, подсаживаясь к этому кривотолку графу Панину,— тут мы забираемся в греческую и латинскую древность, и Панин является правотолком’. Он очень учен и жалел, что у нас так неглижируют классическими писателями⁷¹. До женитьбы Норов ездил в Сицилию и выдал очень дельную книгу о греческих развалинах в Таормине, был в Иерусалиме, поднимался вверх по Нилу до не знаю какой катаракты, и человек, который много его вещей растерял по дороге, отвечал ему: ‘Это осталось у берберов на повороте’. В Египте его самолюбие кольнуло его: англичане и французы платили дорогие цены за остатки египетских древностей. De Leyard купил их зодиак, который раскололся при спуске, и этот зодиак теперь в Лувре. Шамполион, а потом Бунзен и sir Gardner Wilkinson первые начали заниматься египетскими сокровищами зодчества и живописи. Sir Gardner мне говорил, что вся наука пришла на Запад из Египта, что Геродот — лучший описатель этой курьезной страны. Их живопись вся историческая. Евреи были все белокурые, красивые, как наш Спаситель, среднего роста, с голубыми глазами. Они представлены делающими плиту, некоторые магнетизерами. Теперь читают их надписи по ключу Шамполиона. Абр<аму> Серг<еевичу> удалось купить статую Изиды, за которую он заплатил 6000 ф. и вздумал перевезти ее в Одессу, по дороге он посетил в Средней Азии семь церквей апокалиптических, убедился в истине пророчеств Иоанна Богослова: там-де мерзость запустения, пророчески предсказанная Даниилом. В Кандии он переругал пашу турецкого, который не оказывал <должного> обращения его деревяшке, трактовал русского генерала как джаура {гяур, неверный.}, он тут встретил Кинглека, который возвращался в Европу. Последний публиковал свое путешествие под названием Eothen, т. е. заря по-гречески. Норов лишился ноги в 17-ть лет под Бородиным, как все безногие, он очень потолстел. Юношей он <был> очень красив, волочился за всеми хорошенькими en tout bien et tout honneur {честно и благородно.}, его артистическая натура ценила все прекрасное как божие творение. Насчет клубнички он пользовался только раз, когда был в связи с вдовой адмирала Сенявина, она жила в Калужской губернии в уединении, не имея детей. Он поехал в город, увидел свою Вареньку и женился, она ничего не имела, у матери ее Меропы Ивановны было много дочерей и мало состояния. В Египте Норова подстегнуло русское самолюбие, и он купил за 6000 фр. Изиду, уложил ее на пароход и послал в Одессу. По Нилу встретил он какую-то женщину, которая целовала Изиду и оплакивала ее отъезд, должно быть, это была какая-нибудь Кондакия, царица Савская, времен царя Соломона. Из Одессы Изиду взвалили на сани и шестериком везли в Питер. Жених позабыл ее существование. Он жил тогда во втором <этаже> у Пантелеймона, человек его вбегает и говорит барину: ‘Наша Изида приехала на шестерике. Вот и письмо’.— ‘Вот-те на!’ Путешествие ее стоило 6000 фр., итого уже 12, а где их взять? Набивши нос табаком, что он всегда делал в затруднительных обстоятельствах, Абр<ам> Сер<геевич> отправился скоренько к кн. Волконскому. Тот ему сказал: ‘Да кто вас просил купить эту Изиду? Куда мы ее поставим? Пожалуй, под лестницу в Академию Художеств’. Так и сделали, и бедная Изида и доселе покрывается пылью под лестницей Академии Художеств, основанной Шуваловым при Елисавете. Абр<ам> Сер<геевич>, желая познакомить нашу невежественную публику с сокровищами египетского художества, написал статейку в ‘Северной Пчеле’⁷², которая под покровительством правительства служила светилом политическим, нравственным, художественным. Андрей Муравьев на следующий год привез двух великолепных сфинксов⁷³, которые украшают наружную лестницу Академии Художеств. Абр<ам> Сер<геевич> Норов при имп. Николае был министром просвещения и очень скорбел, что классики были в совершенном загоне в гимназиях, и особенно старался ввести изучение греческого языка, у него было 15 000 редких книг⁷⁴ и манускриптов, даже еврейских, чудные издания Эльзевиров и Дидота.

Его жена составила каталог с помощью <Дмитрия> Христофоровича Гумалика и говорила, что еврейские буквы все шкапчики и точки. Гумалик получил образование в Халкидонской семинарии и готовился <для> духовного положения. Из Кон<стантинополя> он приехал в Одессу, где его пригрел Александр Скарлатич Стурдза. Евгений Гагарин уже был принят как жених. M-me Стурдза, дочь знаменитого Гуфланда, приносила в банке варенье и раздавала очень умеренно эти сладости, которыми заедали весьма скудную трапезу. Не знаю, не по закону ли это макробиотики. Александр Скарлатич ребенком переехал в Одессу после резни 21-го года, он сделался известен имп<ератору> Александру после войны 12-го года, когда написал критическую статью на западное образование⁷⁵. Замечательно, что Брунов ее перевел на немецкий язык в Лейпциге.

Брунов воспитывался в Лейпциге с братом своим горбуном, они были русские подданные, курляндцы. Брат его издавал газету в Дрездене еще в 1854 году. Карьера старшего самая странная, он выставлял себя, где только мог быть замечен, занялся под руководством Балтазара Балтазаровича Кампенгаузена истою протестантской пропагандой и протестантским благотворением, т. е. русским свиньям ничего не давать, а только милым немцам сапожникам и прочим высоким ремесленникам, дошедшим до искусства обманывать. Русские пили сбитень с черным хлебом, а немцы чай mit Bulken und сухарем и говорили: пожалует, das kann ich auch machen {Это я тоже могу сделать (нем.).} и лакали очень дурно и втридорога. Русские говорили: фронтон заподлицо, а немцы ein Frontone mit грациозное Fgung {Фронтон с грациозным соединением (нем.).}, ведь это мило, право мило. Но теперь мы очнулись, узнали, что поляки, богемцы, сербы, булгары, черногорцы тоже наши братья славяне, и принялись жать немцев. Они втихомолку наживаются, но не смеют пикнуть. Ведь вся Пруссия была славянская, а Мекленбургия и теперь осталась оботритской⁷⁶. Лейпциг просто Липецк, только нет целебных вод, а Дрезден — Дражданы. Я дразнила своего англичанина в Риме и уверяла его, что вся Северная Германия будет под железным игом Всероссийского государства. ‘Und unsere schne Civilisation,— вскрикивал этот закоснелый немец,— und die schne posie von Hans Sachs, scheinte makellos und poet, und der gewisse Heine, der so schn ber die Thrnen Urzeit gut bescheint

Die Damen waren stetisch,

Die Herren mit zartem Gefhl⁷⁷ *.

{* А наша прекрасная цивилизация,— <...>,— и прекрасная поэзия Ганса Сакса, кажется, безупречная, и поэт, и известный Гейне, который так хорошо осветил слезы прошлого:

Полны эстетизма мужчины,

У дам возвышенный взгляд (пер. В. Левика).}

Совершенно анакреонтическое, ваш плевый Пушкин ничего подобного не писал’. Как же не так, а зато ваш башмачник Hans Sachs не может сравниться с нашим великим Тредьяковским, этот был прямо с кондачка и писал: ‘О лето, о лето, Тем ты не любовно, что вовсе не грибовно’. Смейтесь над грибами, вся Россия объедается грибами в разных видах, и жареных, и вареных, и сушеных. Мужики ими наживаются, и в необразованной Москве рынки завалены сушеными трюфелями. Я смерть люблю грибы, жареные на сковороде.

Немцы все — картофельники поганые — это мне сказал литвин,— и образованные наслаждаются вафлями. Что такое вафля — просто дрянь. Мятлев говорил, что на свадьбе Лизеты подавали вафли, когда он писал идиллию⁷⁸:

Кантор женится с Лизетом,

Колонисты поднялись,

Кто со скрипкой, кто с кларнетом,

И все вместе поплелись.

‘Куда, милые?’,— спросил с экипажа-телеги турок. ‘В Красный кабачок, кте <здесь и далее слова перевираются, имитируя немецкий акцент> государь сам опробовал немецкий фафель, они лучше, чем в Померании у почтенной старушки на станции, и она пожелала портрет Фридрих Великой, когда он в лодке переехал Стикс. Оне крадсненский гусар с крафом Ланжерон, он пальшой парин из француского корота Тулузы, там имеет свой Rentier farm {Доходную ферму (нем.).} и фсе ей толжны теньки’. Брунов говорил точно так же, как эти колонисты, которых поселили у Средней Руки для высушки болот и садки деревьв, это сделала Екатерина и дала им разные льготы. Вот эти свиньи, говорят мужики, не знают некрутчины. Орлову понадобился хороший редактор, и Воронцов ему уступил Брунова, который ему писал в Адрианополе, всем известен этот знаменитый трактат⁷⁹ как авторитет, на который мы ссылались перед поганой Крымской войной. По этому трактату нам дали право входить в Босфор и отрезали часть Бессарабии до Прута, а в средней Азии дали Батум, прекрасный порт. Я помню, как возили турецкое золото на Монетный двор, но государь простил им несколько миллионов, потому что издержки войск были уплачены. Благодарить приехал Халиль-паша⁸⁰, его приняли в Тронной зале. Имп<ератор> стоял перед троном, и Халиль коленопреклоненно вручил ему письмо Махмуда. Махмуд был последний замечательный султан, по несчастию, он упивался араки, его лечил английский доктор Милинген и припадки delirium tremens {белой горячки (лат.).} лечил сильными приемами опиума, его катали в парадном каике нарумяненного, потому что боялись возмущения в Кон<стантинополе> в случае его смерти, он останавливался у подъезда Бутенева, которого любил и очень уважал. Перед отъездом Халиля государь долго с ним говорил о положении Турции и сказал ему: ‘Передайте от меня следующее предложение, чтобы мирным образом покончить с этим вечно угрожающим потрясением Восточного вопроса. Один Махмуд может его разрешить, скажите ему, что, как друг, я советую ему принять веру большинства своих подданных’. Халиль, тронутый, отвечал, что надобно будет выбрать минуту расположения к разговору. Восемь месяцев он искал удобного случая. Махмуд вскрикнул: ‘Государь Николай Пав<лович> единственный честный человек в Европе’. И начал заниматься церковью православною, но вскоре умер. Абдул Азиз уже пил⁸¹ и совершенно одурел, подпавши совершенно в руки англичан, с его короткого правления пошла la grande dgrengolade de l’empire Ottomane {великое распадение Оттоманской империи.}, a последний удар нанесла ему та же Англия своим вмешательством во внутренние дела этого несчастного государства. ‘Les hommes s’agitent, et Dieu les m&egrave,ne’ {Люди тревожатся, а Бог их ведет.},— сказал Фенелон. Брунов приехал в Петер<бург>, где был назначен готовить в<еликого> к<нязя> Константина Николаевича к его поездке на Восток, он учился по-турецки. Щедро одаренный, он впился жадно в разные книги, читал историю Гаммера ‘L’empire Ottomane’. Встретив его раз на вечере, я ему сказала: ‘Nous devons prendre Cple’.— ‘Comme de raison, il sera nous’ {Мы должны взять Константинополь.— Он, разумеется, будет наш.}. Его сопровождал Литке и Гримм. В Севастополе, рассказывал Гримм, мы нашли флот в цветущем состоянии. Лазарев был ученик англичан, офицеры имели каждый в своей каюте библиотечку и карты, они читали, ходили по городу, кутили умеренно и пили умеренно. Одним словом, они были порядочные люди: из них вышли наши герои Корниловы, Нахимовы. Во время Синопского сражения он делал чудеса на своем ‘Владимире’⁸². Когда соединенный флот окружил берега Крыма, он выходил безбоязненно в море и говорил, что можно было остановить высадку их войск и отстоять. Благоразумная наша звезда решила иначе. Трое братьев Бутаковых ознаменовали себя различными подвигами. Спокойные, хладнокровные, эти три рыжичка, как прозвали их солдатики, были замечательные люди. Я встретила Григория и Алексея у фельдмаршала Барятинского и наслаждалась их разговорами. Фельдмаршал знал азиатскую карту и политику. Они с Алексеем Ивановичем говорили, что мы должны следовать указаниям Великого Петра и взять весь этот край до Персии и Афгана. Петр послал Бека и 300 человек войска, чтобы проложить дорогу, но все погибли в песках и были вероломно перерезаны этими же персиянами. Алексей Иванович закупил машины в Ливерпуле и с женой отправился к Аральскому морю, оттуда он мне писал комические письма и описывал, что делает героиня пустыни, его жена, как она варит, готовит обед, каких зверей и рыб она ест, а каких дает только индигенам {От фр. indig&egrave,ne — туземец.} Какие звери нас едят, которых мы едим. Он нарисовал мне карту этих морей и пустынь. Он нашел там Шевченко, бедного изгнанника за какие-то либеральные стихи, писавшего прелестно la sepia {сепией.}. Он написал портрет какого-то дикого⁸³. Григорий Бутаков ездил в Англию, чтобы следить за прогрессами английского морского искусства, он говорит, что французский флот просто дрянь в сравнении с английским. Алексей вернулся с Аральского моря, в Пет<ербурге> никто не обращал на героя никакого внимания, он умер забытым, но потомство воздаст ему должное. Третий брат был защитником критских греков, которых безбоязненно перевозил в Грецию peu peu {понемногу.}. A теперь он крейсирует на Босфоре, Дарданеллах и в Средиземном море.

В бытность мою в Кон<стантинополе> приезжал в<еликий> к<нязь> Алексей Александрович, ему назначалось плавание в Великом океане. Цветущий и красивый юноша. С ним была свита: ботаник, инженер, доктор Сдекауер, которому он обязан своим здоровьем. Я видела маленького Алексея у Анны Тютчевой. Бледный, желтенький пятилетний ребенок, он рисовал в Дармштадте корабли и русских орлов и играл с сестрой Марьей Александровной, тоже слабенькой девочкой. Она страдала глистами, ее вылечил Обломиевский омеопатией, Анна с помощью английской няни Кити вытаскивала клубки зловредного червяка солитера, который всю пищу отравлял. Когда девочка оправилась, получила месячное очищение в 11 лет, государь, который обожал это милое дитя, хотел всегда, во все погоды с ней кататься, чего Анна не могла допускать, когда она была нездорова. С этой поры поселилось в душу государя неудовольствие на Анну⁸⁴, которое повело ей к свадьбе с Иваном Аксаковым, этим заподозренным врагом общественного порядка, славянофилом.

Соболевский при сей верной оказии ради красного словца написал четверостишие: Иван и Анна венчаются у Спаса на Бору, древнейшей церкви в Москве. Тургенев Александр, которого спрашивали, что нового по Москве: Спаса на Бору взяли ко двору. И точно, некогда окруженный густым бором бедный Спас окружен теперь фрейлинскими покоями.

Соболевский сочинил тогда стихи на всю Славянщину⁸⁵:

Ненавистны мне синие чулочки

Хоть на министерской дочке

Кошелев, сидя на бочке пенного вина

и проч.

На барона Александра Мейендорфа он написал тоже⁸⁶:

Везомый парой, а не паром,

Москву изъездил Мейендорф.

Он ей сказал, что есть дрова и торф.

Поверила Москва-столица,

Церквей, что сорок сороков,

А эти сорок сороков

Лишь только нуль и единица

К числу бессчетных дураков.

А теперь надобно вернуться к давно прошедшим дням молодости. В Зимнем дворце все притихло без моей Стефани, Юленька вышла замуж за Зиновьева, Чихачова за Кавелина. Летом приезжал из Персии Хозрев-Мирза⁸⁷ и навез кучу шалей, при Хозреве была большая свита, он был маленького роста и красивый мужчинка. Находили сходство между ним и в<еликой> к<няжной> Марьей Николаевной, и на костюмированном бале она была одета по-персидски, шапка из смушек очень к ней пристала. Говорят, что бедному выкололи глаза, говорят, что и Фазиль-хану доставят то же удовольствие, но в поездку свою в образованные государства не разделяют мнения мудрых персиян, и Фазиль глядит в оба, как бы задушить шаха и сесть на его место. Султан презирает шаха, а последний султана, потому что они разного толка. Французский министр Гобино написал очень интересную книгу о Персии⁸⁸. Персияне проводят целые дни в религиозных и философских прениях и знакомы со всеми философами и мудрецами Запада. Русские, верные своему призванию вводить гадости, подарили им Вольтера. Но оставим этих свиней.

Зимой были по обыкновению пошлые, большие и маленькие балы, летом в Петергофе и на Елагине, и Царском — осенью. Импер<атрица> была беременна. В первых числах сентября мы поехали на 8-весельном катере на Елагин, она хотела собрать последние цветы. Она была в светло-зеленом платье, в белой шляпе, qui encadrait son gracieux visage un peu fatigu {которая обрамляла ее изящное, несколько утомленное лицо.}. Я все время <думала>: ну, как она вздумает рожать, что я буду делать! Государь приехал в коляске, и мы вернулись вечером на том же катере. Ничего не было, она мне сказала: ‘Vous vous ennuyez, voil mes albums’ {Вам скучно, вот мои альбомы.},— и принесла большую книгу. Государь ей сказал громко: ‘Quelle imprudence!’ {Какая неосторожность!}.

9-го числа я еще жила в Аничкове, меня разбудила девушка со словами: ‘Скорее, скорее, я приготовила уже голубой хвост с серебром. Императрица благополучно родила сына, и все едут в Зимний на молебен и крестины’. От радости я вскочила, умылась наскоро, выпила чашку чаю. Пушки палили, колокола всех церквей звонили веселым гулом. 101 удар. Это сын, потому что в Аничкове не знали наверное. И родился Константин Порфирородный, на радость и горе своим родителям и России⁸⁹, но об этом после в свое время. После счастливых родов все приняло праздничный вид до лета, которое мы проводили, как только наступили жаркие дни.

Удовольствия приостановились, когда как громовым ударом разнеслась весть о Июльской революции. В этот день назначен был обед в павильоне, где обед поднимается механикой Показунина и слуг нет в комнате. Государыня, обладая силой воли, была по обычаю весела, государь запоздал и пришел бледный и расстроенный. С ним Александр Ник<олаевич> Голицын в сером сюртуке. Все придворные были в смущении, одни фрейлины ничего не знали. Я спросила Влад<имира> Фед<оровича> Адлерберга, который мне отвечал: ‘Vous tes trop curieuse, ce sera demain dans la Gazette de Ptersbourg» {Вы слишком любопытны, завтра это будет в ‘Петербургских ведомостях’.}. Подробностей не было никаких, известно было, что король в Рамбулье и охотится как ни в чем не бывало. Эта катастрофа отозвалась в Италии и во всей Германии⁹⁰, в Лейпциге горланили студенты и кричали: vive la rpublique {да здравствует республика.}. Саксонский король должен был скрываться в крепости на горе. Это накинуло тучи на наш мирный горизонт и отложили петергофский праздник и вообще балы.

Июльская революция была прелюдия страшного 48-го года. Где был тогда Бисмарк? Вероятно, в школе или университете и задумывал Germania una {Единую Германию (ит.).}. Зимой пушки рассеяли тучи революции, оставив по себе много жертв, в улице Transnoire были кровопролитные стычки, осаждали Notre-Dame, раскидали великолепную библиотеку этой церкви, убили достойного архиепископа monseigneur de Gentin у алтаря и бесчинствовали страшным образом.

Тогда явилась новая литература в лице Виктора Гюго, она была отпечатком страшных кровавых сцен и господствовала долго, в России читали ‘Les deux pendus’⁹¹, ‘Notre Dame de Paris’ {‘Двое повешенных’, ‘Собор Парижской богоматери’.} и пр. дрянь, но наши авторы воздержались от подражания. Бедный Карл Х-й с герцогом Ангулемским и детьми <поселился> в Буштирау под Прагой. Династию Бурбонов революционная Франция погребла на эшафоте с добродетельным и честным Людовиком Шестнадцатым и отпели его на плахе, где милый 20-летний ребенок получил венец мученицы. Так как место не бывает пусто, водворилась династия Бонапартов. Великий завоеватель, Александр Македонский новейшей истории, обладал всеми залогами основателя династии. Наполеон III-й в другом роде был великий человек, друг и опора колеблющейся Римской церкви, он был добр, мягок сердцем и щедр до расточительности. После войны и Седанского погрома⁹² его повезли в Кассель, во дворец, где прусская королева окружила его всеми возможными удобствами. Страдальца посетила великодушная его жена и вывезла его в скромный Чизльгорст, где он оканчивал свои мученические дни, думая только о милом сыне. После его кончины мальчика отдали в Вульвич, где он отлично учился, выбрал достойных товарищей. Имп<ератрице> Евгении в наследство было всего 250000 дохода, она принуждена была донашивать свои старые платья и отослать часть свиты и прислуги. Описание похорон, аутопсии и пр. исполняли столбцы ‘Times’. Я была в Англии и помню впечатление, которое охватило всю Англию.

Принц Наполеон с принцессою Клотильдой приехал в нашу гостиницу Claridges и тотчас отправились в Чизльгорст. Они ехали на Брюссель и Остенде, море было не только бурно, но и опасно. Это была гадость не пропустить их через Францию.

Теперь молодой Бонапарт окончил науки⁹³, живет с матерью, которую обоготворяет. Его фотографическая карта представляет avec le cordon de la Lgion d’honneur {с лентою Почетного Легиона.}. Взгляд его холоден, лоб открытый выражает нечто повелительное и вместе снисходительное. Наш государь, королева Виктория посещали им<ператрицу> Евгению с уважением. Принца наш император посадил по правую руку с одобрительным знаком Валлийского. Нет сомнения, что он будет царствовать и царствовать хорошо, усвоив себе английский либерализм и применяя его к характеру французского переменчивого характера, не упускать минуту, ‘der Augenblick des Glcks’ {мгновение счастья (нем.).}, как объяснил это Ауэрбах в своем романе ‘Башмачок’⁹⁴, он сядет в крепкое стремя. Не стану описывать историю Бонапартов и Евгении, она всем известна. Говорят, что она дочь писателя Mrime, это сущая ложь, она дочь герцога Теба, первого испанского гранда, а мать ее была англичанка легкого поведения, которую Mrime хорошо знал, оттуда ложные слухи. У Евгении есть гордость гранда и сильное религиозное чувство, доходящее до фанатизма, которое, к несчастью, вызвало несчастную Мексиканскую войну⁹⁵. Она стоила дорого Франции, злополучному Максимильяну и его супругу Шарлотту лишила разума. Страдалица жива, покойна и ест, но после того, как ее статс-дама пробует блюда, она рядится, раскладывает наряды на креслах, воображая, что говорит с знакомыми дамами. Ей показали портрет Максимильяна во весь рост, она не обратила никакого внимания, говорят, что в этой болезни случается, что бред настоящего заменяется бредом болезни. Максимильяна все оплакивали, менее всего имп<ератор> Франц и скверная его мать, эрцгерцогиня София. Многие оплакивали со слезами его. В то же время умер в Бельгии эрцгерцог Стефан, которого эта скверная София не проронила ни слезинки над его телом. Наша в<еликая> к<няжна> Ольга Николаевна встретила Стефана. Он не был хорош, но умен, образован, она отказала Альберту, который приезжал свататься на ней. Когда я ехала в Вену, имп<ератрица> мне сказала: ‘Priez Mdem de tcher d’arranger ce mariage. Oly n’en dmonte pas. C’est le seul prince qui lui plaise. Quant moi, je pense toujours ce malheureux mariage de la Grande duchesse Alexandrine, ce triste sjour en Hongrie’. J’ai tout de suite fait ma commission Mdem qui s’est fch tout rouge, en me disant: ‘C’est cette vieille sotte Catherine Tiesenhausen qui a appuy sur la comtesse Fiquelmont, lui dbite toutes ces sotti es, Fiquelmont n’a aucun pouvoir. Ce mariage ne peut pas se faire pour mille raisons tr&egrave,s valuables: la question religieuse, le fanatisme de l’archiduchesse sa m&egrave,re, le peu d’affection qu’elle a pour le Monsieur, il est le plus dou de ses fils et l’enthousiasme des slaves pour une alliance avec la Russie’ {Попросите Медема, чтобы он постарался устроить эту свадьбу. Олю она не смущает. Это единственный принц, который ей понравился. Что же касается меня, то я все думаю о несчастном браке великой княжны Александры, об ее печальном пребывании в Венгрии. Я тотчас выполнила данное мне поручение к Медему, который вышел из себя и сказал мне: ‘Это старая дура Катерина Тизенгаузен, поддерживаемая гр. Фикельмон, доносит ей все эти глупости, но Фикельмон ничего не значит. Эта свадьба невозможна по тысяче самых разных причин: вопрос вероисповедания, фанатизм его матери эрцгерцогини, ее малая привязанность к нему, он даровитее всех ее сыновей, а славяне были бы в восторге от союза с Россией’.}. Я все это написала m-me Frderiks, и все кануло в воду. Красивейшей из дочерей нашего имп<ератора> суждено было выйти за ученого дурака⁹⁶ в Виртембергию, la Belle et la Bte {красавица и чудовище.},— говорили в городе. В<еликие> к<нязья> Николай и Михаил Николаевич сделали из него совершенный poltron {труса.}.

Зимой все было по-старому, начали поговаривать о том, что мне пора выходить замуж, сама имп<ератрица> мне говорила: ‘Il vaut mieux se marier sans amour que de rester vielle fille, on s’ennuie et ennuie le monde’ {Лучше выйти замуж без любви, чем остаться старой девой, которая и сама скучает и наводит скуку на других.}. Александра Петровна Дурново очень хорошо знала Смирнова во Флоренции, очень его уважала и хвалила, советуя выйти за него замуж. Суженого, ряженого конем не обойдешь. Я его встречала всякий вечер у К. А. Карамзиной, где его любили, а Софья Николаевна просто обожала его, и они не расставались. В Риме они жили с моим троюродным братом Евгением Штеричем. Один граф Комаровский его ни в грош не ставил. Вечером играли в jeux d’esprit и писали на клочках бумаги ответы. Александрина Шевич, всегда скромная и молчаливая, лучше всех отвечала. На вопрос пресловутого Комаровского, с кем приятнее прогулка, она отвечала: ‘C’est selon la bte, avec la quelle on la fait’ {Смотря по животному, с которым ее совершаешь.}. Екатерина Анд<реевна> читала и шила рубашки детям. После утренней прогулки с нами Володька и Лизанька делали zigzaki впереди, мы обыкновенно ходили в Бригитен, а иногда к барону Делингсгаузену. Когда мы уходили, Сонюшка читала Андрюше, которому было 13-ть, Michaud sur les Croisades {Мишо — О крестовых походах.}. Thibaut занимал Сашку и Николеньку. По возвращении пили чай, а Ек<атерина> Андр<еевна> принималась за чтение и работу, я тоже читала Андрюше sur le vieux de la montagne {о горном старике.}, но вскоре Ек<атерина> Анд<реевна> просила меня не ходить в комнату больного, он сильно страдал глазами и носил зеленый зонтик, постоянно д-р Витмер подчивал его Wiener-prosintchen. У Андрея проснулась чувственность, он был влюблен в меня, и потому было воспрещено входить мне в его комнату⁹⁷. Андрей остался близорук навеки, у него были нежные масляные глаза и приятное лицо. Сонюшка его обожала, и когда несчастный, в цвете лет, погиб на пушке⁹⁸, которую он защищал под конец один с племянником моим Петрушей Голицыным, его камердинер нашел эти обезображенные трупы, осталась только метка на его рубашке, камердинер все сложил в гроб, который привезли в женский монастырь в Петер<бург>. Вдова была неутешна и поселилась в Финляндии в Трасканоне, а Сонюшка с ума сошла. Веселый и приятный дом облекся в безмолвие скорби и печали.

Я вышла замуж и поехала в Москву знакомиться с родными мужа и его дядей Петром Петровичем Смирновым. Это был остаток Екатерининских времен.

Михаил Петрович был ремонтером Конногвардейского полка и получил от Екатерины синие эмалевые табакерки, осыпанные бриллиантами, с ее шифром. Дмитрий Петрович занимался механикой, закупал старые часы и запоры и серебряные кубки, у него тоже была астролябия. Петр Петрович, убоясь имп<ератора> Павла Петр<овича>, вышел в отставку вместе с Михаилом Петровичем. Дмитрий Петрович нашел, что удобнее не стеснять себя, и прижил детей с женой доктора Кораблева, эти дети пользовались названием законных детей, и Дмитрий Пет<рович> оставил им по духовному завещанию 500 душ, часы, кубки и астролябию (после узнают всю ценность этого инструмента). Михаил Петр<ович> женился на Федосье Петровне Бухвостовой, девице гораздо образованнее мужа, они путешествовали за границей, при них был крепостной человек Карп, которого они звали Карпуней, что возбуждало <смех> других русских путешественников, они покупали картины и драгоценный саксонский фарфор. Последний был разбит уже при нас в Спасском, но венский теперь упакован в Англии и возбуждал восхищение английских знатоков. Он светло-зеленый, а на коричневом поле история Амура по рисункам английской принцессы. Следовательно вдвойне был дорог англичанам. Мне предлагали 1000 ф<унтов>, но я не решилась продать. В невежественной Русландии после обедов подавали кофий в таких чашках, но никто не обращал внимания.

Петр Петр<ович> выставил на своем доме: дом корнета Смирнова. Он был очень хороший помещик, все хлопотал о своих владимирских мужиках, вел их процессы, защищал их от притеснения становых. Он ездил во все метели и снега в Мышкинский уезд. В доме он был скуп до крайности, домом управляла его любовница и наперсница затей его законной супруги Татьяны Мих<айловны>, рожденной Рахмановой. Первая жена его была девица Охотникова, приятной наружности. До замужества она любила г-на Поливанова. Поливанов тоже жил у Николы на Курьих Ножках. Княжна Цицианова была дружна с сестрой Поливанова, которая жила у Троицы и возилась с отцом Флавианом, как Юлия Самойловна Головинская с канонархом Арапом. (Раз Арап, стоя на коленях, клал двести поклонов во время акафиста божьей матери, потому что в приятной беседе с Ю<лией> С<амойловной> забывал, что его ждет игумен, и певчие кто в лес, кто по дрова). Петр Петрович ревновал первую жену, отвез ее в Картуново, которое, говорил он, ‘я купил после француза по 25 р. асс. с лесом, деревня не приносила никакого <дохода>, потому что обрабатывалась по-дурацки’. Его жена переписывалась тайно с Поливановым, он перехватил письмо и, отдавая распечатанное послание ее любимца, сказал ей: ‘Вот вам, сударыня, письмо вашего любовника’. И в самом деле она зачахла и тихо рассталась с жизнью, радуясь, что в лучшем мире она встретит своего друга. Через год Петр Пет<рович> утешился в объятиях своей жирной Татьяны Рахмановой. ‘Оцень холошая фамилия’,— говорил он. Ортография Пет<ра> Пет<ровича> была своеобразная, как его разговор. Он говорил, что у него ‘пок болит’. Дом его на Молчановке был набит собаками и щенками. Вонь была невыносимая, он спал с двумя-тремя собаками, они уступали место только Наталье, когда она ждала своего старика. У них была дочка Сонька, которая всегда стояла у притолки и шпионила. Петр Петр<ович> требовал, чтобы и у него останавливалась, в избежание издержек в трактире. Он в торжественные дни давал обеды, стол накрывался покоем, собиралась вся Воейковщина⁹⁹ и рассаживали всех по рангу. Я занимала первое место, обед был наилюднейший, он рассаживал и потчивал свою роденьку. Кити Голицына была недурненькая девочка, но такая affecte {притворщица.}, что тошно было смотреть на нее, она жевала медленно du bout des l&egrave,vres {едва касаясь губами.}, как ее гувернантка m-me Dani, которая говорила: ‘n’imitez pas votre oncle’ {не подражайте вашему дядюшке.} Жданов. Жданов был пузатенький господин в широких шароварах, ножки его были bancal {кривые.}, и шаровары скрывали этот недостаток от его жены Варвары Петровны. Она была глупее всех Воейковых, исхудалая пиголица, и болтала и любезничала с подругами. Есть в губернских городах мода ходить под ручку вдвоем и втроем и иногда в восемь, они заигрывают с мужчинами и будто не нарочно задевают их. Особенно разыгрываются они в деревне. После катанья под Новинским в ландо, на шестерике, он уезжал в Картуново. Экипажей у Петра Петр<овича> было много разнокалиберных. Раз меня повезли в голубой двуместной карете, лошади путались, экипаж колыхался и дребезжал. Утром в воскресенье дядя уходил на рынок под Новинский или к Сухаревой башне, где покупал всякую дрянь и рухлядь, подковы, замки и петли, все это за гривну, и складывал все сам в сарае. Сарай этот представлял картину хаоса. В Картунове отстроилась церковь, к которой вела хорошенькая березовая аллея. День был торжественный, солнечный и теплый, мы приехали накануне с братом Аркадием, присутствие гвардейского полковника в полной форме с регалиями было приятно самолюбию Петра Петр<овича>. Николай говорил: ‘А ты надень свой малый мундир и кресты’. Аркадий подавал руку к<няжне> Голицыной, мой муж соседке, к<нягине> Мещерской (она была купчиха с пенязями, а муж a mis un peu de fumier sur sa modique terre {положил немного навоза на ее скудную землю.}). Я шла с соседом Петром Ивановичем Куманковым, братом Сергея Ивановича. Озеров шел с Березниковой, Алекс<андра> Пет<ровна> Воейкова с Павлом Алексеевичем Березниковым, она уже заговаривалась и болтала без умолку всякий вздор. Березников был в мундире Драгунского полка. Он дал обед, у него были чистота и порядок совершенно казенные и казарменные. Стол был накрыт беспорочно новой скатертью, хлеб был прекрасный, хлеб пекли дома, рядом со столовой была оранжерея, в которой росли георгины и резеда, так что запах этих скромных цветов доходил до трапезующих. На дворе была булочная, кузнечная изба, портные и сапожники помещались в одном месте. В избежание сырости стены до половины обивались досками, это делалось не из видов человеколюбия, но ради экономии. Березникова тотчас после освящения церкви родила и в розовом платье, покрытом тюлевой вышивкой домашнего изделия, лежала уже на кушетке, возле нее столик навощеный, так что можно было полагать, что он прямо из домашней столярной. Все было тихо и мертво вокруг нее, дети были в детской. Бедная Березникова вышла замуж за Павла Алексеевича, потому что в Елманове было 500 душ незаложенных, и была надежда получить частичку Картунова. У нее самой было 1000 душ, она была кроткая и приятная женщина, шла за него по приказанию отца и матери и не знала любви, не знала, что ждет ее от жестокого и тиранического мужа, даже не смела посвятить себя всецело детям. Он любил только девочек и был равнодушен к мальчикам, которые привязались к бедной матери. Какие драмы в каждом семействе! Люди были все запуганы, надевали шерстяные туфли, когда сновали между домом и флигелями, двор был убит щебнем. Одним словом, сивилизация и дичь сливались в Елманове. В доме не было ни одной книги, ей давали читать самые невинные романы вроде ‘Les veilles des chteaux’ и ‘Les petits migrs’¹⁰⁰. Бедняжка их читала и перечитывала, ее ум просил другой пищи, она любила со мной разговаривать, заглядывать в чужую жизнь. Березников был ужасно ревнив, боялся даже невыносимого Трубникова, этого Созия Петра Петр<овича>, который сосал трубку целый день и носил кисет с вонючим табаком на пуговице, точно как казак. Она была очень дружна с Софьей Мих<айловной>, сестрой моего мужа, и с m-elle Casier, которая, вздыхая, говорила: ‘Pauvre enfant, comme on l’a sacrifie’ {Бедное дитя, как ее принесли в жертву.}.

После празднества все стали разъезжаться. Аркадий не вынес пытки и удрал в Спасское. Я из последних тронулась в закрытой коляске с Леонтьевыми, а Николай Мих<айлович> настоял, чтобы я ехала с Васильем Алексеевым, его бывшим камердинером и курьером за границей. Тотчас по выезде из Картунова Василий начал проситься в коляску и затеял драку с кучером, то погонял, то останавливал лошадей, вырвав кнут от кучера. Наконец добрались до станции, где положили Василия в телегу, поручили его кучеру и поехали далее, он бился и кричал несколько времени, потом все затихло, по дороге он еще зашел в кабак с кучером, натюрившись вдоволь, оба легли в телегу, а лошади проголодались и сами плелись до станции. На следующей станции не нашли лошадей, предлагали целковый диктатору станции, но все было тщетно, спросили самовар и расположились пить чай. Толстая стряпуха принесла огромный самовар, мы вынули крендели, булки и сливки и рассуждали, что пора уже поздняя, что мы приедем на Дорогомиловский мост к заутрени, а мост этот трясся, его не чинили после француза. Александра Ив<ановна> Леонтьева тут нашлась и сказала, что я придворная штатс-дама, всякий день обедаю с царем и буду на него жаловаться, и он пойдет в кандалах в Сибирь. Эта ложь подействовала, как молния, нам впрягли шесть лихих коней, и мы покатили по гладкому шоссе, убитому самим господом богом, на спуске к мосту форейтор упал с уносных, но все обошлось благополучно, и мы подкатили к гостинице Шора на Тверской. Это была гостиница-модель. Мы нашли Аркадия и княжну Цицианову, которые смеялись до слез, когда Аркадий им рассказывал проделки Жданова с девицей Раховской и Трубниковым с кисетом, который они прятали под юбки. Дети, Ольга и Соня, проводили это время с княжной, они катались, и раз Ольга уперлась на дверцу, которая отворилась, и дитя чуть не вылетело. Княжна так и обмерла.

Мы поехали в четвероместной карете к Троице. Каролине препоручили провизию и вино. Только отъехали несколько верст, она уже предлагала брату: ‘Аркартий Оси<пович>, не угодно ли картлетку или яйцо в крутушку?’ В Мытищах мы пили чай, эта вода славится как лучшая для чая. Мы остановились в гостинице, где меня изъели клопы, и всю ночь провели в борьбе с этим скверным вонючим существом. Утром пошли к обедне. Антоний сам служил и позировал страшно, по выходе все подходили за благословением. Когда я подошла в розовой шляпке, он принял вид благоговения, а мужикам давал руку почти с презрением. ‘Э, да ты штукарь’, подумала я и вскоре убедилась, что он точно был штукарь и обманщик. Антоний был побочный сын царевича грузинского и родился в его доме в Нижнем, красивой наружности и очень самолюбивый, отец сделал из него аптекаря и лекаря. Единственная дочь царевича Анна Егоровна влюбилась в красивого юношу. Царевич уговаривал сына посвятить себя богу и церкви и отослал его к игуменье в Саратовскую пустынь. Эта женщина имела хорошее влияние на него и послала его в какой-то монастырь, где его постригли. Он любил рисоваться в рассказах своих искушений. Первое явилось в рыжей шубе, покрытой камлотом, второе — в пении соловья в часы полуночи, когда он читал молитвы. Все это победил силою креста и воли, бросаясь на колени и орошая пол слезами. Графиня не хотела выходить замуж, что очень огорчало старика-отца, и просилась в монастырь. Он ее отпустил, и она отправилась в Костромскую губернию, в Бельмажскую обитель. Игуменья была умная, образованная женщина, с большой exprience {опытностью.}, казначея была Ханыкова, они заметили, что душа Анны Егоровны была взволнована, и притом она не хотела подчиняться монастырским правилам, письменно они известили царевича, что не знают, что с ней делать, и считают ее вовсе не созданной к монастырской жизни. Царевич послал Антония вывезти ее оттуда. Перед отъездом она изъявила желание взять совет от Серафима. Поехали вечером, и с ними какая-то дама, семь верст тащились по песчаной дороге, княжна все время спала. Домик пустынника состоял из конурки и большой комнаты, где валялась всякая дрянь, бочки, кадки и пр. Долго стучали, наконец, он спросил: ‘Кто там?’ — ‘Я, Антоний, ваш знакомый’. Он выглянул и спросил: ‘Кто эти дамы?’ Первая пошла ее приятельница, а наша княжна крепко уснула на бочке, и отец и она страдали спячкой. Когда она вышла, Серафим сказал: ‘Тем лучше, значит я ей не нужен’. Проснувшись, она стучала, но ответа не было, они вернулись в монастырь и оттуда отправились в Нижний. 35 лет княжна вышла замуж за графа Александра Пет<ровича> Толстого, святого человека. Он подчинился своей чудовине и жил с нею как брат. Вся ее забота состояла в том, чтоб графу устроить комнаты, вентиляцию и обед по его вкусу. Она видела только тех людей, которых ее муж любил, брезгливая, она сама стояла в буфете, когда люди мыли стекло и фарфор, полотенцам не было конца, переменяли их несколько раз. ‘Вы были в Англии и знаете, как там содержится буфет, вот посмотрите, какая вода в бутыли, она накрыта новой чистой дощечкой’. В коридоре жили семинаристы, у каждого был свой номер, они были совершенно свободны после обедни, где они составляли препорядочный хор и пели простым напевом. Граф вывез дьяка из Иерусалима, это был такой чтец, что мог только сравниться с дьяком им<ператора> Павла Пет<ровича>, слова выкатывались как жемчуг. После обедни пили чай в длинной гостиной, его разливала Софья Пет<ровна> Апраксина, которую граф звал Фафка, а она его Зашу. Графиня засыпала, подавался чай, кофий, шоколад, крендели и сухари всякого рода из Немецкой булочной на Кузнецком мосту. В гостиной стоял рояль и развернуты ноты, музыка все духовного содержания. Графиня была большая музыкантша, по левую руку этой гостиной была ее спальня, <кровать> посреди комнаты, с чисто подобранными одеялами и простынями, чтобы не касаться ничего пыльного. За этим была комната Кальяны, наперсницы ее причуд, и стоял некоторый мебель, который играл большую роль в доме: его мыли в трех водах и выставляли на чистый воздух, а горшок или выпаривали, или покупали новый. Графа называли Еремой, потому что он огорчался безнравственностью и пьянством народа и развратом модной молодежи, он нарочно ездил к Оверу, который ему сказал, что Диоген, встретив идиота, сказал ему: ‘Несчастное дитя, отец твой был пьян, когда мать зачала тебя’. Граф тогда возился с монахами Греческого подворья, бегло читал и говорил по-гречески, акафисты и каноны приводили его в восторг, они писаны стихами, и эта поэзия ни с чем не может сравниться. В псалмах были темные места в славянском, как и в греческом переводе, они и теперь не исправлены. Только один английский перевод ясен, но я полагаю, что Тиндаль или был хорошо знаком с еврейским языком, или вложил в уста царя Давида свою собственную мысль.

Графиня принимала по вечерам с семи часов. Серафима Голицына им читала вслух какую-нибудь духовную книжку, а через день приходил греческий монах и читал также. Графиня засыпала и на русский день. ‘Как я люблю греческий звук, потому что граф это любит, и вас я люблю, потому что он вас любит. Мы благодарны Гоголю за ваше знакомство’. Все эти Толстые оригиналы, а более всех Сергей Петрович, неразлучный со своим камердинером Иваном. За границей они меня тешили. Раз в Люцерне погода стояла премерзейшая. Mont Pilate утопал в густом сером тумане, дождь лил ливмя. Пурталес приходит и говорит мне: ‘Александра Осип<овна>, знаете ли, кто здесь?’ — ‘Нет’.— ‘Граф Толстой с Иваном, они обедают в table d’hte’. Толстой прибежал на минуту и сказал, что спешит показать Ивану ce lion {этого льва.} de Lucerne. Иван остался недоволен, дураки не хотят признаться, что бог их спас, а не их львиная храбрость. ‘Меня,— говорил Толстой,— жена послала сюда, потому что я не был на Пилате, где Суворов отличился. А что вы скажете о новом догме?’ — ‘Паганство’ {От фр. pagane — язычник.},— отвечала я.— ‘А, говорю, что божию матерь за заслугу произвели в следующий чин’. В Москве славянофилы рассуждали о браке и чистоте, которой требовал этот юнец. Да, надобно быть девственником, чтобы удостоиться быть хорошим супругом, где тут девственник, нет ни одного! ‘Я’,— отвечал Константин Сер<геевич> Аксаков. ‘Ну, позвольте же мне стать перед вами на колени’,— и точно стал на колени, низко поклонился, перекрестился, а потом сказал: ‘А теперь позвольте вас поцеловать’. Брат Лев Арнольди рассказывал все его проказы, которые он делал, бывши губернатором. Раз он поехал в уездный город и пошел в уездный суд, вошед туда, помолился пред образом и сказал испуганным чиновникам, что у них страшный беспорядок. ‘Снимите-ка мне ваш образ! О, да он весь загажен мухами! Подайте мел, я вам покажу, как чистят ризу’. Он вычистил его, перекрестился и поставил его в углу. ‘Я вам изменю киоту, за стеклом мухи не заберутся, и вы молитесь, все у вас будет в порядке’. Ничего не смотрел, к великой радости оторопелых чиновников, и с чем приехал, с тем уехал и, возвратившись, рассказал жене, что все там в порядке. Я думаю, что такие губернаторы лучше тех, которые все принимают en srieux {всерьез.} и всякое лыко в строку. Подольский губернатор Гессе¹⁰¹, устарелый в чиновной жизни, очень удивлялся, когда молодые губернаторы жаловались, что они завалены делами. Когда ему приносили чепуху губернского правления, он писал на стороне: ‘Отвечать по материи’. Другой губернатор, Вронченко в Саратове, водил государя Александра целый день. Этот был тип Манилова, исполнен благоволения. Представив чиновников государю, каждому выпевал или тропарь, или кондак. Вот это сам председатель такой или такой палаты, и это вот наш совестный судья, олицетворенная правда. Потом он водил безмилосердно государя по гуляньям и в беседку. ‘А тут,— говорил он,— собирается наша молодежь играет <в> невинные игры, а оркестр играет веселенькую музыку’. Тут Алек<сандр> П<авлович> не утерпел и послал губернатора покоиться на лаврах благоволения.

Александру Пав<ловичу> напрасно сделали репутацию либерала. Это все эта бездельница Stal, султанша мысли, как ее прозвал Гейне, когда она ему приписала известные слова: ‘Je ne suis qu’un accident heureux’ {Я лишь счастливая случайность.}. Когда Основьяненко был губернатором¹⁰² в Калуге (он находился в штабе у Барклая и накрал богатое состояние), императора задержали на спуске пригорка. 8000 мужиков работали ночь и день, клали хворост и засыпали песком и щебнем, но неумолимый дождь смывал весь труд к утру. Приехавши в назначенную квартиру, он жаловался на остановку. Основьяненко отвечал: ‘8000 работали день и ночь’.— ‘Милостивый государь, 50000, когда ожидают государя’. На маневрах князь Лопухин переврал его приказания и, возвратившись, рассказал, что сделал. ‘И я дурак, что вас послал’,— был грациозный ответ. Вот тебе и либерал и gentleman с уточненным обращением!

Никто не знает, какую тревогу поднимает приезд царя. Губернатор рыщет по городу с полицеймейстером верхом, и все в галоп, дома белят, заборы облекают в серую краску, гарнизонная команда облекается в новые мундиры, артиллерия <слово пропущено Смирновой> порох по Московской улице, выстроенной из драни и досок, губернатор и полицеймейстер распушили Тушина, начальник умнейший, дурак, посадил его под арест. Остановили езду извозчиков, подобрали драгоценное орудие смерти и пожара и успокоились. Крыши красили зеленым и красненькой краской, звонили в колокола, делали репетицию, архиерей написал краткое, но выразительное слово приветствия жданному и желанному царю, и потом уж только молились и говорили: ‘пронеси, господи, грозу!’ Даже у Александра Ив<ановича> Яковлева и у Николая Алекс<еевича> Писарева переколотили мебель, расставили ее чинно по стенке, детей принарядили, и все приняло необычный строй. Я уверяла мужа, что государь не приедет, что это сказал сам великий grand pontife¹⁰³ {первосвященник. Игра словом pontife — строитель мостов. Имеется в виду гр. Клейнмихель.} Ченсловскому. Этого господина 8 лошадей ждали неделю. Шутка — 8 лошадей, тогда как положено назначать всего две тройки! И этот ругался и бранил всех. Губернатор выехал к нему на станцию, где он прохлаждался по дороге в свое имение Почеп. Из хохлацкого Разумовского это имение перешло к верной собаке Аракчеева, сыну чухонского мужика. Я спросила полковника Сухотина, известного умника, как Александр Павлович был в Калуге. Тогда, сказал он, губернатором был Бибиков, женатый на Муравьевой, сестре повешенного. Он сказал: продрал таким чертом, что никто не опомнился. Архиерей чуть не выронил крест на паперти, когда тот вскрикнул, мимо во весь дух. Вот его обращение. Бибиковский дух его гнал, она, однако, из предосторожности поехала в Москву. Бибиков был лучший губернатор, очень умен и сведущ. Тотчас после его отъезда его перевели в другую губернию и назначили приторного Унковского. Он и жена его крали в четыре руки, она завела приюты, сиротский дом, прослыла матерью вдов и сирых и удостоилась получить благодарственный рескрипт имп<ератора>, а Иларев, секретарь добродетели, получил Анну в петличку. Эта заманчивая штучка его не покидала в постели, как говорили les mchantes langues {злые языки.}. После счастливого обхода государем Калуги дождь смыл серую краску, после крыши, крытые какой-то странной, зато дешевой краской, стали похожи на вытертую енотовую шубу. Чиновники успокоились, надели старые сапоги с заплатами, а кто с дырками, начались пикники и thtres de socit {любительские спектакли.}, в которых девица Корпиловская с Машкой, которая всегда кстати умела выбрать чайное местоположение, и госпожа Еленева, супруг сей последней был чиновником губернского правления, известный Фаня, по причине супружницы он пользовался благоволением губернатора и уважением всего города, он мог даже покупать все в кредит у рядовичей. Щедрый губернатор все платил, у его жены явилась даже красная турецкая шаль с иголочки. Великий Семен Яковлевич Унковский, которому правительство поручило воспитание благородного калужского дворянства, сделал сослуживца Яновского начальником губернской гимназии. Унковский приносил моим детям краткую географию, из которой они узнали, что бог тоже сотворил чернокожих людей, хотя они не трубочисты. Иван Давыдович Делянов называл Семена Яковлевича калужским Песталоцци. У него был странный дормез, висящий очень высоко, качался, как люлька, а окна были с переплетом, как в домах. Подобных окон я помню только у старухи Гангебловой под Балтой. Карета была красная, а моя тетушка была синяя, она так и слыла ‘синей тетушкой’, в этой странной карете она помещалась с своей девкой, бубликами и коржиками в карманах дормеза. Карета Унковского уцелела после нашествия пугала сивилизации. Именье Унковского было на берегу Угры, которую называют поясом Богородицы, потому что ни татары, ни Литва никогда не переплывали эту реку, которой вид вселяет какой-то грустный страх. Домик Унковского имеет характер камер-каюты, мебели казались будто прибитыми, фамильные портреты висели по стенам: многие из рода Тургеневых. У него были две дочери: меньшая — Душа, была кроткая и приятная девица. Старшая вышла замуж за Кабрита, которого отец был постоянно пьян, что весьма некстати для председателя казенной палаты. Он покрал большие деньги и подвел под пьяную руку, ‘а у Кабрита кубышечка полна, а этого никто не знает’.

Ивану Серг<еевичу> как-то попался журнал губернской девицы. На рыбака рыба. Между прочим, она писала: ‘Вчера на балу губернатора был особенно мил чиновник акцизного стола ко мне, а Лев Ив<анович> был просто душка’¹⁰⁴, и все так от доски до доски. Ах, губернские барышни! Как вы милы, вы приезжаете на бал с стоптанными башмаками, которые привязываете грязной ленточкой то и дело, чтоб идти в уборную губернаторши, где берете ее гребни, помаду, духи и одеколон, даже просите ее старых башмаков, и все это чтобы потанцевать с пробирмейстером Бранденбургом или с Петром Петр<овичем> Гильфердингом, а может, о счастие, с красивым Александром Кояндером, а может быть, с Жабовым. Жабов представлялся утром губернатору, получил уже приглашение с условием, что будет танцевать с его женой, и сам себя рекомендует. Вообразите мое удивление, когда подошел ко мне высокий мужчина, такой смуглый, что можно было подумать, что он вылез из трубы. Ровным шагом он подошел ко мне, храбро, как жандарм, и громовым голосом высказал мне свой служебный титул: ‘Честь имею представиться, жиздринский посредник ротмистр Жабов’. Сестра моя Оболенская у меня гостила. Ей представили одного офицера. Она его спросила о его странном прозвище. Он тотчас отвечал по-французски: ‘Je suis officier de bois’ {Я — лесничий.}, a поскользнувшись, сказал: ‘Le plancher est tr&egrave,s scolsant’ {Пол очень скользкий. От слова ‘скользкий’ произведено будто бы французское слово ‘scolsant’.}. Ужин был накрыт в столовой, закуска исчезла как магическим жезлом. За ужином подавали холодное мясо, телятину, обливную рыбу с желеем, на заедки и десерт были слоеные пирожки, груши, яблоки. Их барыни ели с кожей и, танцуя, укусывали, а потом кавалер, милая обмена нежностей. На этом вечере случился скандал. Высокий Александр Кояндер танцевал вальс с какой-то толстой барыней. Губернатор очень старомодно вертел Еленеву. Произошла карамболь, и толстая барыня очутилась на паркете. Очень рассерженная таким пассажем, она на другой день говорила, что губернатор ей подставил ножку. Я очень любила наши немые разговоры с братом Львом и Аксаковым. Я сидела на диване. По правую руку сидела губернская предводительша Квашнина-Самарина, по левую какая-нибудь власть, напр., Зыбина, которую звали Дракон. Это прозвище шло как нельзя лучше к ее характеру. На флангах желонер Бюргер, буфетчик, расставлял кресла казенным порядком. Тут рассаживалась по порядку председательша гражданской палаты Александра Ив<ановна> Писарева, за ней для исполнения ее поручений — ***. Он принимает вид скромного обожателя, облокачивается на ее кресло и качается на одной ножке. Рядом с нею сидит Анна Ефимовна Яковлева, председательша уголовной палаты, и последнее кресло вмещает купчиху Квасникову, тучную бабу, скромно закутанную в купавинскую шаль. У нее глаза как у выдры, бриллиантовые сережки. Ее некрасивая дочка всегда в розовом креповом платье, в новых белых атласных башмаках. За ними ухаживает Nicolas Родкованцев, которого французскими буквами написали Nicolas Подкованцев. У Квасниковой расстроены нервы, она от этого принимает холодные ванны и пилюли. Здоровье ее поправилось в Воронеже. В Калуге было много раскола и молельщиц. Мерзости этих тайных эмиссаров, интриг, играющих ту же роль, что иезуиты в Испании. Но перейдем к нашему аристократическому обществу. Аксаков говорил: ‘Посмотрите на Анну Ефимовну, строгое добродетельное выражение ее серых и пронзительных глаз. Она сидит в своем кюриловском кресле с коронным беретом и белым пером. У нее что-то наполеоновское в походке’. А Клементий Осип<ович> говорит: ‘Посмотрите на Бюргера, как он серьезно подходит с серебряным подносом или пондосом,— как говорила или говорит племянница Clara Россет своей няне Паскали Rose, она ее звала: Паналь: ‘Барыне всегда подают на пондосе’. С Аксаковым та же тетушка Цицианова была в беспрестанных спорах. Однажды она его спросила: ‘Как вы едете в Москву?’ — ‘Я всегда езжу на Пахру, короче’ и рассказал, что там водится нехорошее. Она его прозвала ‘Два слова, или Ночь в аду’, известный балет с пантомимой. На даче я с ним один раз в присутствии Левы назвала его чурбаном и выгнала из дому, запрещая ему являться ко мне, кроме балов и официальных приемов. Он написал прекрасные стихи:

Вы смущаетесь легко,

И вашу мудрость, вашу веру

Теперь я понял глубоко.

А в конце:

Недостойное начало порчи

Вам в душу проникло и проч.¹⁰⁵

Я тотчас послала эти стихи Плетневу в ‘Современную газету’, в которой была страшная пустота. Иногда явятся, бывало, стихи Лермонтова, и печатался ‘Портрет’ Гоголя. Меня поразил этот талант, и я спросила Плетнева, кто автор этой nouvelle. ‘Неужто вы не узнали? Это последнее произведение Гоголя’. Аксаков оскорбился тем, что я не оскорбилась его посланием, и написал другое, не хотел их списать для Левы. Они кончались словами: ‘Я забыл, что дама вы блистательного света’, это было у автора самым колким упреком, Лева их затвердил после вторичного чтения и мне их сообщил, а я Аксакова благодарила и сказала: ‘Второе послание лучше первого’. ‘Бродяга’ уж был окончен¹⁰⁶. Несмотря на нашу комическую ссору, он сам ее читал, и мы все были в восторге. Не знаю, почему Аксаков ее не перепечатывает. У нас такой неурожай в беллетристике, что, пожалуй, хоть приниматься за Тредьяковского, Кострова и Измайлова. Можно присоединить Федорова и Сумарокова с Озеровым. Не шутите Озеровым: его трагедия ‘Дмитрий Донской’ удостоивается представления на театре gala. Скука одолевала всех, кроме райка. Каратыгин рычал, а Толченов каким-то басом мычал. Раек неистово аплодировал и вызывал: ‘Толченого! Толченого!’. Он являлся в хламиде, сандалиях и кланялся на все четыре стороны, прижимая руки к сердцу. Александр Карамзин очень хорошо передразнивал Толченова. Константин Аксаков напечатал тогда трагедию ‘Прокопий Ляпунов’¹⁰⁷, которая произвела фурор в Москве, особенно когда начиналось в конце трагедии славление. При колокольном звоне славили нараспев: ‘Славен город Москва, славен город Владимир’, и так все древние русские города.

Перед отъездом Аксакова он там читал свой саро d’opra {шедевр (ит.).} критики: ‘Утро в уголовной палате’. Тут представлен Александр Ив<анович> Яковлев среди его забот о румянах, белилах, башмаках и наряде актрис нашего губернского театра. Тщетно представляли его товарищи, что надобно подписать бумагу о преступнике, который уже высидел 10-ть лет в остроге, что конечно пытка хуже путешествия по пешему хождению в Сибирь. Он повторял: ‘Иван Серг<еевич> времени нет’¹⁰⁸.

На прощание Аксаков меня спросил, что ему делать: продолжать ли авторскую карьеру, или продолжать службу в Москве, где ему предлагали место председателя уголовной палаты? Я ему отвечала: ‘А как вы думаете, спросил ли бы Пушкин, какую карьеру ему выбрать?’ И так я решила судьбу Аксакова, о чем не жалею, потому что он не может ничего печатать без строжайшей цензуры. В Петербурге Аксаков перешел в министерство внутренних дел чиновником особых поручений и был послан по раскольничьим делам в Ярославскую губернию и в Бессарабию, где притон некрасовцев и завязка подлейших интриг с Австрией и греческими свергнутыми архиереями. Он надеялся получить много сведений у преосвященного Иринарха, сосланного туда из Риги, но тот ему сказал: ‘Мне запрещено входить в дела порученной мне епархии’. Русские чиновники ничего не ведали, не знали, но полковник Чуди, родом из Швейцарии, сообщил ему сокровища сведений. В Петерб<урге> Аксаков взял квартиру на Литейной с Самариным и Александром Ник<олаевичем> Поповым. Я была больна, жила на Вшивой Бирже, в доме Вилье. Эти господа часто ко мне ходили. Со мной жили Елизавета Ив<ановна> Леонтьева, девушка Федосья, страшная пьяница, и прекрасный человек Николай. Письма Самарина об остзейских провинциях были уже всем известны¹⁰⁹. Они затрагивали дурака Суворова, и эти умники с Паниным, женатым на чухонке Тизенгаузен, решились представить государю. Летом в Павловске мне их дал Барановский, и граф Киселев просил меня дать их ему на три дня, прочел их и был совершенно согласен со взглядом Самарина. В городе была холера. Я постоянно страдала желудком и лечилась у Фогт, часто оставалась без денег: у Ник<олая> Мих<айловича> был обычный беспорядок в высылке моего месячного содержания. Я просила Самарина дать мне 1000 р. ассигнациями взаймы. Он отвечал, что завтра же он пойдет к своему банкиру. Прошло три дня, а об нем не слуху, ни духу. Я, наконец, послала своего личарду к нему. Он вернулся и говорил, что Самарин исчез, поехал в виц-мундире на вечер, но что приехал фельдъегерь и сказал, чтобы он сперва заехал в министерство. Извозчики между собой толковали, и его кучер сказал, что ждал барина до двух часов у подъезда и, соскучившись, вернулся домой. На другой день приехал Андрей Карамзин. Я лежала на диване. Он спросил о здоровье. Я сказала: ‘плохо’.— ‘Еще бы, после этого несчастия!’ Под влиянием страха от холеры я сказала ему: ‘Неужели Самарин умер?’ — ‘Нет, но он пропал без вести. Дмитрий Оболенский, Веневитинов, Карамзины и я, мы рыщем по городу целых три дня и ничего не узнали. Сам Перовский ничего не знает, а фельдъегерь молчит, как гроб. Наконец, Оболенский поехал в крепость к коменданту, добрейшему генералу Набокову, и узнал, что он в флигеле получает содержание из дворца, в светлой комнате, но отняты всякие ножи, бритвы. Его посещает Баженов, духовник государя, странный иезуит, bastard {незаконнорожденный.} и мерзавец’. Таков уже удел царей, что от духовника до министров все и всё их обманывают. Ко мне приехал рыжий барон Мейендорф, еще до заключения Самарина, и сказал мне с злобной улыбкою: ‘Кто-то будет плакать!’ Подлец, немец, — подумала, но не смутилась и не огорчилась. Две недели просидел Самарин в своей светелке и не имел позволения писать родным. Вести сообщал Дмитрий Оболенский то по почте, то по оказии. Наконец, его выпустили и повезли прямо во дворец и в кабинет государя, который обошелся с ним весьма милостиво¹¹⁰, велел ему ехать в Москву. ‘Я сам назначу вам место, потому что к пасхе мы все едем в Москву’. В промежуток взяли Аксакова¹¹¹, который принес смелые бумаги со стихами. Его повезли в Третье Отделение, где он беседовал с горбатым шпионом Зайцевым. Ему дали книги, бумагу и перо и спросили, почему его брат не любит Петербурга. ‘Ведь вы читали его письмо, так зачем спрашиваете?’ Константин Серг<еевич> ему писал: ‘Приезжай к нам в Белокаменную, ненавистен этот побочный город, прижитый с Западной Европой’. Аксакову приказали изложить письменно свои мысли, он написал шесть листов своим ровным, резким словом и почерком, тогда уже его называли: ‘и закален в борьбе суровой’¹¹². Брат Клементий говорил: ‘Россия вовсе не просит вас заботиться о ее участи, она живет себе под железным игом Ивана Васильевича Грозного, человека храброго, но серьезного’. Без шуток, Фирс Голицын видел на всех станциях картинку, как мыши кота погребают, и другую, тщательно прибитую гвоздиками: портрет Ник<олая> Пав<ловича> в белых штанах, ботфортах, и Андреевской кавалерии и с вышеупомянутой надписью.

К празднику Пасхи вся царская фамилия поехала в Москву. Славяне собрались к обеду, пили здоровье государя и целовали друг друга с поздравлением, что их вождь Самарин — между ними, они не подозревали, что все люди были шпионы, клевреты подлеца Закревского, Чурбана-паши, как его называл весь Петер<бург>. Он передал Орлову, будто славяне пили здоровье государя в насмешку. Вследствие этого гнусного доноса Самарину велено было ехать в Саратов, где губернатором был князь Черкасский, дед Владимира Алек<сандр.>, и супруга его, урожд. Алябьева^112а. Самарин зажил губернской жизнью, танцевал на балах в вицмундире и белых перчатках, даже приволакивался кое за кем, но никогда не приглашал жандармской полковницы, сентиментальной дамы. Муж ее донес это Орлову, такую манкировку сочли за знак неповиновения и перевели его через два месяца в Киев под железную руку Дмитрия Гавр<иловича> Бибикова. С Черкасским он ладил: рыбак рыбака видит издалека, а москвич москвича. Черкасский говорил и писал только округленные фразы в таком роде: ‘Надобно, чтобы все население исполнилось не рабской, а детской любовью к царю, чтобы поняло законность требований правительства’. Одним словом, это был человек с новыми тенденциями. В Киеве он не ездил к полякам. Тимашев командовал кавалерией, и он проводил все вечера у Тимашевых, его жена Пашкова была милое и кроткое существо, занималась детьми и хозяйством. Из Киева Самарин писал часто то комические письма, то серьезные, рисовал карикатуры, между прочим, председателя гражданской палаты Самарина, пузатого и приземистого господина, он говорил, что некто поляк Култюженский так танцевал мазурку и польку, что он советовал ему ехать в Петер<бург>: ‘Там вас сейчас сделают камер-юнкером, позовут во дворец на балы, и карьера ваша в шляпе’. Но благоразумный поляк остался в Киеве. Всем известно, что умный Бибиков жил с женой Писарева, правителя его канцелярии, этот брал взятки беспощадно. Брат Клементий тоже был в Киеве, в это время вводились, и очень справедливо, инвентари в южных польских губерниях, брата послали в Подольскую губернию, помещики переполошились, но успокоились, увидав приятного и светского чиновника. Польские помещики во сто крат хуже русских. Когда он серьезно принялся за дело, то Грохольский, из жидов, предложил ему большие деньги, но как это не взяло, то хотели подсунуть ему любовницу: но убедились, что и это тщетно. Самарин часто посещал киевского митрополита, который был соверщенно как невинное дитя. На экзамене в университете профессора и студенты хотели подшутить над ним и читали очень долго о значении конкубин в Греции, наскучив повторением слова конкубина, он вздохнул и сказал: ‘Ну, довольно о конкубинах, а вам, молодежь, советую обходиться без них’. Духовенство тогда переписывалось через ходоков. С Амфитеатровым Юрий Ф<едорович> написал мне длинное письмо или вернее диссертацию о наших киевских отшельниках, Феодосии Печерском и пещерах. Это письмо у меня в сохранности. Самарин ехал с Бибиковым в Москву и рассказывал, как он мучил бедного смотрителя школы, точно как будто муху жарил на свечке. Это было очень гадко, и слова, что ‘теперь один пан ездит на шести лошадях, а я добьюсь, чтобы шесть панов ехало на одной лошади’. Такие речи раздражали поляков, а в конце результаты были грустные и кровавые, все держалось при покойном имп<ераторе>. Во время Крымской кампании в западных губерниях стояло 200000 войска, которое было заражено страшным тифом по причине сырости среди польских болот. Для защиты Петер<бурга> оставался: флот, по одному баталиону гвардейских полков и милиция Петер<бургской> и Новгородской губерний, да еще финские стрелки. Гродненские гусары занимали Финляндию, впрочем, совершенно покойную. Щербатов и Самарин были по выбору назначены полковниками своих милиционеров. Юрий Фед<орович> мне писал, что чурбаны гораздо лучше и приличнее дворян. Андрей Трубецкой с Соней и Шуваловы жили в Ямбурге. Ник<олай> Мих<айлович> ездил тогда с Ольгой к ним на недельку, жара стояла невозможная, а ночи были прехолодные, так что муж мой должен был закутать Ольгу своей шинелью. Соня так страдала от жары, что они должны были сделать сторы из соломы и обливали их холодною водой.

Когда бедный наш государь так огорчился, когда увидел неприятельский флот под Кронштадтом, то с ним сделался второй нервный удар. Первый случился, когда Орлов приехал из Вены после вероломного и двусмысленного ответа австрийского имп<ератора>. Всем известно, что имп<ератор>, будучи в Вене, обещал престарелому Францу II-му поддерживать его внука, он сдержал слово в 1848 г., когда революция грозила совершенным разрушением Австрийской империи. Страшен был 48-й год¹¹³: искра, упавшая из Парижа, разлила пламя в Италии и объяла всю Германию. Мне рассказывала графиня Редерн, жена прусского министра в Дрездене, что она выехала тайком ночью из Турина, бывши на сносях, и переехала Mont Cenis ночью, везде по дороге встречали ее неистовые клики. Во Франкфурте на баррикаде бесился князь Лихновский с возгласами: ‘Freiheit, Bruderschaft’ {Свобода, братство (нем.).}. Жуковский сидел в соборе, когда Лассаль и подобные подлецы курили и произносили страшные речи, в Вене был убит бедный и честный патриот Латур, разносили листочки, где сулили большие деньги за голову diesen Halunke {этого висельника (нем.).} Меттерних, и тот уже катил по железной дороге в своем дормезе, обшитом циновками, с своей верной подругой. Они с трудом достали стакан воды от доброго кондуктора, который приложил палец ко рту и не хотел принять денег. В Johannensberg они жили спокойно до усмирения революции. В Дрездене дрались на улицах под командой Бакунина, он, подобно Лафайету, ехал на белой лошади. Король убрался в Кенигштайн, студенты неистовствовали в Лейпциге. Берлин представлял картину самую печальную, войска были выведены, когда они шли с строгим запрещением отвечать взбешенной черни, под Линденами их встретила чернь ругательствами и бросала в них всякий сор и камни. Солдаты шли молча и плакали, офицеры шли сдержанным шагом. Рассказали мне — барон Застров был более других огорчен. Его портной плюнул ему прямо в лицо и не дозволил ему утереть лица. Граф Альберт Пурталес рыскал по всему королевству, набирая подписку на конституцию в благоразумных размерах. В доме доктора Шпица Лассаль указывал, как es ist auch Каноне Футер {Это тоже пушечное мясо (нем.). От нем. Kanonefutter — пушечное мясо.}. Крайняя партия делала всякие мерзости, первой ее заботой было завладеть казенными капиталами. Эти известия из Берлина привез секретарь нашего посольства Михаил Мих<айлович> Виельгорский, выходя от имп<ератрицы>, я его встретила грязного и запыленного в Салтыковском коридоре. Я ему сказала: ‘Vous apportez des biscuits de Potsdam…’ ‘Oui,— dit il,— ils sont jolis ces biscuits, vous en aurez des nouvelles ce soir’ {Вы привезли бисквиты из Потсдама.— Да,— сказал он,— отличные это бисквиты, вы про них узнаете сегодня вечером.}. Тогда Гримм читал имп<ератрице> ‘Фауста’, который ей очень нравился. Он только что принялся читать, когда послышался шаг государя. Он, скрестив руки, передал имп<ератрице> эти грустные известия. Она расплакалась и повторяла: ‘Mon pauvre fr&egrave,re, mon pauvre Guillaume!’ — ‘Il s’agit bien de votre poltron de fr&egrave,re quand tout s’croule en Europe, qu’elle est en feu, que la Russie pourrait aussi tre bouleverse’ {Мой бедный брат, мой бедный Вильгельм!— Нечего говорить о вашем трусливом брате, когда все рушится в Европе, когда она в огне, и в России могут тоже быть потрясения.}. С имп<ератрицей> сделалась дурнота, послали за Мандтом, который остолбенел, когда узнал, что творится в его фатерланде. Государыне дали лавровые капли и aconit, ее уже тогда сильно тревожило биение сердца. Гримм стоял все у двери с ‘Фаустом’ подмышкой. Имп<ератор> напустился на него: ‘А, вы смеете читать эту безбожную книгу перед моими детьми и развращать их молодое воображение! Это ваши отечественные головы — Шиллер, Гете и подобные подлецы, которые подготовили теперешнюю кутерьму. К счастью, при детях Философов, который через к<нязя> Петра Мих<айловича> мне сообщил. Вы тоже им толкуете об Орлеанском королевстве и le bon roi Ren {добром короле Рене.}, я вас спрашиваю, какая нужда русским в<еликим> к<нязьям> знать эти пустяки?’ Философов был не глупый человек, но совершенный олух, и это он говорил Гримму, что этим юношам нет никакого дела de le bon roi Ren, он, прежде поступления на должность наставника царских детей, был адъютантом в в<еликого> к<нязя> Михаила Пав<ловича>. Князь Илья Долгорукой мне говорил: ‘Терпеть не могу этой гнусной хари, интриган первостатейный, глаза совершенно honoberis, словно на картине’.

Мы приятно проводили лето 1838 года с ним, его жена страдала нервами, я их понимала, и мы с нею сошлись на этой приятной почве.

Графиня Киселева и сестра ее Нарышкина, Рибопьеры всегда обедали в кургаузе. Я разговорилась об этих сестрах. ‘Софья,— сказал он,— вся начистоту, а Ольга поднесет вам яду и сама же будет бегать за противоядием’. Софья Ст<аниславовна> меня страшно полюбила¹¹⁴, после вод я приходила к ней пить кофий. Польский кофий славится. Имп<ератрица> Екатерина выписала из Варшавы кофишенка, и придворный кофий и теперь славится. Его надо варить в фаянсовой посуде и на маленьком огне, чтобы он не вскипал. Моя хозяйка чуть продирала глаза, когда я к ней входила. Не знаю, зачем она всегда спала на полу, разве только затем, чтобы мыши, такие плодовитые в Германии, забирались к ней. Тотчас раздавался крик: ‘Михалина, прытко воды! Сальватор, кофий, сбегай за метелкой!’ Кофий варили в серебряной кастрюльке на спирту с камфоркой, он был так крепок, что она обливала только сахар, и чашка наполнялась густыми сливками с пенками, хлеб с маслом, разное печение украшали стол. Софья Ст<аниславовна>, умывши лицо и руки, надевала на рубашку черное платье и кружевную мантилью и уходила на целый день на рулетку. В три часа она приезжала за мной в коляске, и мы катались часа два. Она мне говорила: ‘Ma ch&egrave,re, vous marchez comme princesse, comme une reine, vous avez l’air de glisser sur la terre comme sur la mer. Nicolas m’a dit que d’abord c’est votre dmarche qui l’a rav: il tait fou amoureux de vous, j’avais beau donner des mains pour vous runir. Il revenait le lendemain dsol de votre amicale indiffrence. ‘Elle est froide comme une pierre, ses yeux noirs sont toujours <пропущено сказуемое>. Pourquoi donc n’avez vous pas rpondu son amour?’ — ‘ quoi bon? j’tais marie, je ne dis pas non si je n’avais pas d’enfants, vu que je n’ai jamais aim mon mari que d’amiti, mais fid&egrave,lement. Il est jaloux et me tuerait ou mourrait de chagrin, s’il savait, que j’aime quelqu’un’.— ‘Mais, ch&egrave,re amie, il est tr&egrave,s soucieux vous connaissez son histoire avec Demidoff: il devait se battre avec lui et c’est Platonoff, une de vos victimes, qui a empch au duel aux pistolets’ {Милая, вы ходите как принцесса, как королева, кажется, будто вы скользите по земле, словно по морю. Николай мне говорил, что прежде всего восхитила его ваша походка. Он до безумия был влюблен в вас. Напрасно я старалась вас соединить. Он приходил на следующий день в отчаяние от вашего дружеского равнодушия. ‘Она холодна, как камень. Ее черные глаза всегда…’ Отчего же вы не отвечали на его любовь? — К чему? Я была замужем… Я бы не ответила ему отказом, если бы у меня не было детей, так как я никогда не любила своего мужа иначе, как дружеской, но верной любовью. Он ревнив и убил бы меня или бы умер от горя, узнав, что я полюбила другого.— Но, дорогой друг, он очень тревожится, вы знаете его историю с Демидовым. Он должен был драться с ним, и это Платонов, одна из ваших жертв, помешал дуэли на пистолетах.}.

Я ей болтала всякий вздор, и она мне говорила: ‘Si j’tais l’impratrice), vous ne m’auriez jamais quitt pour une seconde’. — ‘Mais aussi,— отвечала я,— elle aime beaucoup mon bavardage et l’Emp aussi, ils rient comme des fous quand je raconte les btises que je faisais avec Stphanie au Palais d’hiver et mme les folies de l’Institut. J’y suis d’un soir l’autre et comme je lis tr&egrave,s bien, je fais la lecture. C’est moi qui va Peterhoff en hiver pour les huit jours de l’anniversaire de la mort du roi de Prusse. L’Emp travaille, et je lui lis quelque roman ou des mmoires. Les romans de Georges Sand venaient de paratre, c’est l’amour d’un mdecin qui est amoureux de la jeune folle, qu’il traite¹¹⁵. Elle rpond son amour, et l’imp me dit: ‘Ma ch&egrave,re, comprenez, qu’elle aime un mdecin. Ft-il beau comme Adonis, un homme qui vous prescrit des purges ou un lavement et qu’on paye dix francs la visite!’ {Будь я императрица, я бы никогда ни на секунду не отпускала вас от себя.— Но она тоже очень любит мою болтовню, и император также, они хохочут, когда я рассказываю про мои с Стефани глупости в Зимнем дворце и даже шалости в институте. Я бываю там почти каждый вечер, так как я очень хорошо читаю, то занимаю их чтением. Я езжу в Петергоф зимой на неделю, когда бывает годовщина кончины короля прусского. Император работает, а я ему читаю какой-нибудь роман или мемуары. Стали выходить романы Жорж Занда. Тут любовь медика, влюбившегося в молодую помешанную, которую он лечит. Она тоже его любит. Императрица мне сказала: ‘Поймите, милая, она любит медика, будь он прекрасен, как Адонис, но это человек, прописывающий вам слабительное или клизму и получающий по десяти франков за визит!’.}. Какой аристократический взгляд на любовь! Ведь любовь не рассуждает, и нынче русские барыни, начитавшись госпожи Занд, усвоили ее взгляды и таскаются по Европе с курьерами из итальянцев без зазрения совести. Возвратившись в Россию, они опять верхом на приличии, потому что Николай Пав<лович> не шутит и, пожалуй, тотчас вас забракует. Я помню, с каким трудом добилась развода девица Дудина, вышед из Смольного, вышла замуж и должна была развестись. Все приняли участие в бедной девушке. Процесс производился секретно в Синоде, тут были замешаны доктора, судьи, и, наконец, ее развели, но это было с большим скандалом. В Москве развели Пашкову с кн. Лобановым, что подняло всю Белокаменную¹¹⁶. А сегодня разводятся, опять сходятся и выходят замуж за разведенного, заткнувши за пояс слова Евангелия, точно как протестанты. Они женятся на две недели, зачем уже проходят через церемонию, не знаю, вся церемония состоит в дикой и скучной проповеди о брачной верности и святости ваших уз. Я думаю, что проповедь просто наказание за легковерные взгляды auf die Liebe in der Ehe {на любовь в браке (нем.).}. Они особенно приличны для Берлина, одного из самых безнравственных городов в Европе: вечером у каждых ворот вы видите старую и гадкую кухарку с жареным гусем, которым она потчует молодого и красивого солдата. Моя кухарка Каролина мне призналась, что es ist so schn, so ein frischer Militaire, er versteht was Liebe ist {это так хорошо, такой молодец, военный, он понимает, что такое любовь! (нем.).}!

После первых трудных моих родов доктора послали меня в Берлин¹¹⁷посоветоваться с Тифенбахом и Гауке. Но Тифенбах отказался сделать мне нужную операцию и сказал, как честный немец: ‘Давайте мне миллион, я не сделаю ее, у меня было три дамы на руках, одна операция <удалась>, другая осталась без последствий, а третья кончилась фистулой, что усугубило страдания’. Из Петерб<урга> мы ехали в четвероместной карете, мой муж и его сестра. Окна были покрыты рисунками. Иногда снег влетал в карету. Несмотря на это, я была весела и играла в пикет. Курьер наш Миллер, известный как самый искусный по этому делу, был очень горяч. Чухны народ милый, смирный и кроткий, ямщик был бедный чухна, у него был флюс, и щека подвязана, лошади то и дело что приставали, Миллер ударил ямщика: тот кротко отвечал: ‘Спасибо, душенька’. Есть своего рода поэзия в этих белых полях, на которых густо растут хвойные темно-зеленые деревья. Тишина, все мертво, как сама природа, она как будто отдыхает от знойных трудовых дней, с ней отдыхает и человек. Вечерком при лучине прядут бабы, припевая песенку:

Спи, малютка, почивай,

Глаз своих не открывай.

Вырастешь большая,

Будешь в золоте ходить,

В золоте ходить,

На золотом стульце,

На серебряном блюдце.

Люди будут все любить.

Этой песне я научилась, у ондаровской крестьянки Марины, которая кормила Олю и, качая ее на руках, всегда пела песенку. Колыбельная песня у всех одна. В Германии поют:

Schlaf, Kinderchen, balde,

Sonnerchen scheint im Walde

Sonnerchen geht mit grnem Grassen

Und sagt der guten Adini weinen lasse *.

{* Спи, дитятко, скорее,

Солнышко светит в лесу,

Солнышко идет с зеленой травой

И говорит милой Адини: перестань плакать (нем.).}

Кто сочинил эту песню? Никто и все, она вырвалась из души матерей. Таковы все народные песни, оттого повторяются веками и услаждают все поколения. О, боже! Что были бы мы без песен, как бы славили Бога, его щедрое милосердие? На станции Баубен мы встретили Алексея Иван<овича> Трубецкого, с ним был жандарм, оба были вооружены пистолетами и заряженными, за кушаком были кинжал и кистень. Трубецкой не советовал нам ехать только потому, что лес наполнен остатками повстанцев после варшавского погрома, мы посадили его в карету и дали ему рому. Мороз стоял в 20-ть градусов, мы дотащились в местечко Росинг. Жиды праздновали шабаш, везде висели канделябры <нрзб.> рукавов и их грустный припев наводил тоску. Мы ночевали у жидка очень гадко, постлали соломы и вынули подушки из кареты. Было так холодно, что мы не решились будить курьера, который улегся в карете, и спросили у хозяйки чайник и чашки. ‘А что такое самовар, и сайник, я не снаю, а есть городенька’ — и принес грязную кастрюльку. Оттуда мы приехали в Юрбург, где обедали при жидах, они смотрели с удивлением на котлеты, которые приготовил нам Миллер, и жареный картофель с луком. Из Юрбурга мы приехали в Сталугин, где осмотрели наш паспорт, тут и таможня.

Меня поразил прусский официальный люд. Что за важность, какое чувство своего достоинства, все точно генерал-губернаторы! Мы ночевали в Мариенбурге у доброй старушки на чистых кроватях под красными пуховиками. Утром попали в Schloss и видели рыцарскую залу ордена тамплиеров, в ней собирался капитул, на столе и стульях розан на серебряном поле, герб рыцаря Розенберга, канцлера этого весьма могущественного ордена, который угнетал весь славянский элемент и обратил его в римский раскол. В Эльбинге была еще ночевка. Ночью нахт-вахтер трубил в рог и кричал страшным басом:

Die Uhr hat zwlf geschlagen,

Die guten Leute gehen schlafen,

Gott erbarme dich unserm etc.*

{* Двенадцать пробило, добрые люди идут спать. Господи! помилуй нас… и т. д. Нахт-вахтер — ночной сторож (нем.).}

Еще ночевали и, наконец, дотащились до Берлина. Сквозь тонкий слой снега зеленая травка пробивалась, на деревьях были уже почки нежного зеленого цвета, вся природа возвещала радостно приближение весны. Нам Рибопьер уже заказал квартиру в Htel de Russie. Нас встретили с колокольным звоном, выбежал хозяин Krieger и все кельнера. Тотчас подали чай, потсдамские сухари, масло. Эта гостиница была самая модная, в ней останавливались всякие немецкие принчики, которые льнули к Пруссии и почти все служили в ее войсках. В это время жил в отеле принц Павел Мекленбургский, офицер белых улан, белобрысый урод, вечером на лестнице всегда был Knobeke, пьяный Павел Мекленбургский, муж принцессы Александрины, и его двоюродный братец кого-то прибили, и хозяин их разнимал. Вскоре я писала Вяземскому письмо с описанием моей одиссеи в юмористическом тоне. Он мне отвечал: ‘Ах, матушка Александра Денисовна, вся в папеньку Дениса Ив<ановича> Фон Визина’¹¹⁸.

Импер<атрица> дала мне письмо к королю, а другое к княгине Доминике Радзивилл¹¹⁹. У нее была одна дочь Элиза, премилая и прелестная особа, и остались в живых два сына, Вильгельм и Карл, оба были женаты на принцессах Клари, которым принадлежит Теплиц. Король уже был женат на принцессе Лигниц, рожд. графине Ларис, к счастью она была протестантка. Она была маленького роста, приятной наружности, особенно хороши были ее добрые, ласковые глаза и густые черные волосы. Король был очень набожен и она тоже. До замужества, где ее встретил король, она ему сказала, что хочет себя посвятить служению Божию, как дьяконисса, но провидение определило ей быть дьякониссой отживающего короля-воина. Утром она ему читала газеты, с ним молилась и читала ему духовные книги. Ровно в 12-ть с половиной король уже катился по Линден, в светлой простой коляске крытой, в Шарлоттенбург, где в саду покоится прах его первой супруги, прелестной и добродетельной Луизы. Мраморный памятник сделан Раухом. Они обедали в 3 часа и приглашали одного из принцев и всегда пастора Эйлерта, который читал им вечером. В 8-мь часов король уже был в театре с женой, с фрейлиной и принцем Карлом Мекленбург-Стрелицким, братом королевы Луизы. Он командовал гвардейским корпусом, и в театр являлся в камергерском мундире. Король был в сюртуке без эполет. Он жил в маленьком скромном доме, налево были покои принцессы, а направо покои короля. Зала и гостиная разделяли их комнаты, весьма скромно меблированные. Король выплачивал Ротшильду и Дельмару долги, которые он сделал во время разорительных войн Наполеона. Берлин был два раза им занят. Королевское семейство жило в Мемеле в крайней бедности: не платили ни наставнику принцев Шамбо, ни гувернантке, мамзель Wildemets. Они жили подаянием имп<ератора> Александра. Государыня Александра Фед<оровна> мне показывала легонькую красную шаль, в которую ее закутывали в сильные холодные дни. Она берегла ее, как сокровище, в воспоминание бедственных дней ее детства. Все семейство с прислугой помещалось в 5-ти комнатах. Королева после ездила в Петерб<ург>. Имп<ератор> встретил ее на полдороге между Стрельной и Пе<тергофом>, где ее ожидал придворный завтрак. Он накинул на ее плечи белый салоп на чернобурой лисице, опушенной черными соболями. В Пет<ербурге> имп. Мария Феод<оровна> приняла, ее с почтением и осыпала ласками. В театре-гала все пришли в восторг и кричали: ‘La plus belle et la plus virtueuse des Reines, ton ennemi est vaincu, et l’univers enti&egrave,re est ton ami fid&egrave,le’ {Самая прекрасная и добродетельнейшая из королев, твой враг побежден и вся вселенная — твой верный друг.}.

Это все я прочла в книге Rmusat¹²⁰, в Торкей, перевела эту книгу и дала перевод сыну нашего священника Попова, дьякону Василию Попову. Не знаю, напечатали ли этот отрывок. Потом я перевела записки Grallet de Monpellier, который из фанатика римской церкви поехал на юг Америки и там сделался квакером. В Лондоне он узнал, что после войн имп<ератор> Александр, окруженный в Лондоне знаками величайшего уважения и признания за его смиренность во время Парижского Конгресса, не обращал внимания на эти тщеславные знаки. Через своего посла князя Кристофера Ливена он отыскивал квакеров под предлогом осушения болот вокруг Петербурга и по дороге в Царское. Герцога Глостера, единственного добродетельного человека в большой королевской фамилии, уже не было в живых, он умер в 1810 г., но общество распространения Библии уже процветало. Тюрьмы понемногу преобразовывались. Квакерша госпожа Фрей, первая женщина после многих столетий совершенного равнодушия, первая она переступила за порог женского отделения в страшной тюрьме Ньюгета. Полицейские служители долго не хотели ее пустить в эту страшную комнату. ‘Я войду с Богом и словом утешения’,— отвечала эта мужественная женщина. В ее биографии, написанной ее племянницей, рассказаны все ее христианские подвиги. Она была в Ницце в 1842 году, в мою бытность в этом городе. Граф де Местр, тогдашний генерал-губернатор, истинно хороший христианин, но фанатик, как и его отец Иосиф де Местр, наделавший столько шума и тревоги в нашем петербургском обществе обращением или совращением, наследовал фанатизм, принудил госпожу Фрей оставить Ниццу. M-me Мопеу, рожденная <...>, после разнообразных тяжелых испытаний пришла в <...> и рассказывала мне много подробностей о г-же Фрей. Они были близки — она и M-me Money. Он и госпожа Фрей знали друг друга. В Париже, при Луи XVIII, они встретились на большом вечере у министра Passy, лучшего из либеральных министров либерального министерства. Общество собралось ранее обыкновенного, потому что знало, что m-me Фрей не любила поздних часов. Huissier {Привратник} постоянно называл входящих гостей, наконец, он отворил дверь и сказал с особым ударением: ‘Madame Frey!’ Все как бы по уговору <встали>. Многие ее видели в протестантской церкви Rue de… и были тронуты ее простыми молитвами ex tempore и ее проповедями. Она вошла тихо, просто, поклонилась и протянула руку хозяину. Она была высокого роста, довольно худа, одета в светло-лиловое атласное платье, немного длиннее сзади, что придавало необыкновенную majest {величественность.} ее походке. Волосы, просто и гладко зачесанные, были покрыты тюлевым чепчиком с рюшкой и подвязаны узенькой белой ленточкой, белый барежевый шарф был приколот на плечах, белые перчатки оканчивали этот простой туалет. ‘Elle montait,— говорила Mr. Money, — comme notre Seigneur au mileu de la pharisiens, srieux, lgante et de toute ce que la mode apprte a de plus nouveau: Ce visage calme, srieux et digne, avec l’expression d’une douce bienveillance! En m’apercevant elle me tendit les deux mains et comme elle vit des larmes dans mes yeux elle me dit {‘Она поднималась,— говорила мадам Моней.— как Спаситель среди фарисеев, серьезная, элегантная, во всем, что вычурная мода может предложить нового. Это спокойное, серьезное и достойное лицо с выражением мягкого благоволения! Увидев меня, она взяла меня за обе руки и, увидев слезы у меня на глазах, сказала мне: <на этом текст варианта обрывается>.}.

ВОСПОМИНАНИЯ О ДЕТСТВЕ И МОЛОДОСТИ
<Основной текст>

1881. Датируется по указанию на смерть Арк. О. Россета

Впервые (с пропусками и ошибками): Смирнова, 1931, с. 22—23, 38—51, 60—74. Автограф: ГБЛ, ф. 474, 1. 25

¹ Отец мой был шевалье де Россет…— О происхождении и биографии отца Смирновой и вообще о проблемах ее родословной см. статью. Формулярный список его см. Смирнова, 1929, с. 406 и наст. изд., с. 574—575.

² Там он подружился с Мордвиновым…— Речь идет о Н. С. Мордвинове, в 1787—1790 гг. командовавшем флотилией на Черном море, впоследствии морском министре (с 1802 г.).

³ …Суворов осаждал Очаков.— Имеется в виду русско-турецкая война 1787—1791 гг. Очаков, который русские войска осаждали с июля 1788 г., был взят штурмом, только в декабре этого года.

⁴ …престарелый князь Вяземский…— Николай Григорьевич Вяземский (1767—1846), сенатор.

⁵ С Ришелье отправились лучшие из эмигрантов…— Следующие затем сведения об истории Одессы в годы управления ею Ришелье и об его окружении, состоявшем главным образом из французских эмигрантов, заимствованы Смирновой из литературы: книги Кастельно ‘Essai sur l’histoire ancienne et moderne de la Nouvelle Russie’ (Paris, 1820), книги Антуана ‘Histoire des migrs franais depuis 1789′ (Paris, 1828) и специально посвященной Ришелье книги Crousaz Crtet de, Leon. Le duc de Richelieu en Russie et en France’, возможно также — из мемуаров Рошешуара (Rochechoir L. Souvenirs sur la Rvolution, l’Empire et la Restauration). Были и другие источники:— 22 декабря 1866 г. Смирнова писала Бартеневу из Одессы: ‘Сведения о Ришелье получала здесь от университетского священника Павловского’ (ЦГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. Ед. хр. 423. Л. 9 об.).

⁶ Отец приехал в 1808 году…— Неверно: И. Россети стал инспектором Одесского карантина 12 декабря 1802 г.

⁷ …учреждение университета аббатом Николь.— Смирнова ошибочно называет Николя основателем университета в Одессе. Один из частных пансионов, существовавших в Одессе в начале XIX в., был в 1805 г. преобразован Ришелье в Дворянский институт. В 1812 г. в Одессу был приглашен содержатель аристократического пансиона в Петербурге аббат Доминик Шарль Эжен Николь. (О нем см.: Frappaz Ch. Vie de l’abb Ni-colle. P., 1857). При нем Дворянский институт стал называться Благородным пансионом, а с 1816 г.— Ришельевским лицеем (см.: Яковлев В. Н. Аббат Николь и первые годы Ришельевского лицея // Новороссийский календарь на 1881 год. Одесса, 1892). На базе лицея в 1864 г. был учрежден университет. Неверно и утверждение, будто в начале XIX в. в России был только Московский университет, в 1802 г. был открыт Дерптский, в 1804 г.— Казанский и Харьковский.

⁸ Бабушка… рожденная княжна Цицианова…— Цициановы — один из древнейших княжеских грузинских родов. Российское подданство принял прибывший в Россию в свите царя Вахтанга в 1725 г. кн. Паата (Папуна) Цицианов (см. таблицу ‘Свита Вахтанга VI’ в кн.: Пайчадзе Г. Г. К истории русско-грузинских взаимоотношений (I четв. XVIII в.). Тбилиси, 1960. С. 208 (на груз. яз). Однако справка о роде Цициановых в кн. Ахвердян Р. С. Из истории русско-грузинских литературных взаимосвязей. Тбилиси, 1985. С. 15, а также поколенная роспись, хранящаяся в деле о возведении в княжеское достоинство рода Цициановых (ЦГИАЛ. Ф. 1343. Оп. 46. Д. 856) и доходящая до 1839 г., не включает в себя ни Евсевия (Яссе) Цицианова (р. ок. 1700), ни его детей Дмитрия и Екатерины. В ‘Смотровом списке грузинского гусарского полка’ (1753) кн. Иесей (Яссе) в Малороссии Цицианов значится прибывшим в Россию в 1724 г. и имеющим 30 дворов (сведения любезно указаны нам Р. С. Ахвердян). Они, следовательно, принадлежат к другой ветви рода, и генеалогию их установить по имеющейся литературе не удалось.

⁹ …князь Дмитрий… вроде Мюнхгаузена.— Дмитрий Евсеевич Цицианов, брат бабушки Смирновой Е. Е. Лорер. Его племянник Н. И. Лорер писал о нем: ‘Он был известен в то время (1812 г.) своею роскошью и в особенности обедами, за которыми угощал тогдашних знаменитостей большого света, и кончил впоследствии тем, что проел свои 6 тысяч душ’ (Лорер Н. И. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 39). Некоторые его фантастические выдумки записаны далее в мемуарах Смирновой (наст. изд., с. 477, 478, 503). Анекдоты и рассказы Д. Е. Цицианова были широко известны. Рассказы Цицианова рассыпаны в Записных книжках Вяземского (Соч. Т. 3. С. 146, Т. 8. С. 388 и др.), в ‘Русском архиве’ в письмах А. Булгакова и др. Пушкин писал: ‘Всякое слово вольное, всякое сочинение возмутительное приписывается мне, как всякие остроумные вымыслы князю Цицианову’ (Пушкин. Т. 11. С. 23). Россказни Цицианова он имел в виду в 43-м авторском примечании к гл. VII ‘Евгения Онегина’ (Пушкин. Т. 6. С. 195). скрытое упоминание о них, как установлено Е. Я. Кургановым, есть в тексте ‘Домика в Коломне’, Смирнова несомненно являлась одним из главных источников пушкинской осведомленности о цициановских анекдотах (см.: Курганов Е. Я. К истории одного авторского примечания к ‘Евгению Онегину’ // Временник ПК. 1978. Л., 1981, Он же. Из реального комментария к поэме ‘Домик в Коломне’ // Там же, 1980. Л., 1983, Устный рассказ в системе русской культуры конца XVIII—XIX века // Автореф. на соиск. уч. степени канд. филол. наук. Тбилиси, 1986). Свод рассказов Цицианова см. также в комментарии Б. Л. Модзалевского к Дневнику Пушкина (Пушкин А. С. Дневник. Пг., 1923. С. 99—102).

¹⁰ Это был целый квартал…— Нынешние Грузинские улицы в Москве см.: Пайчадзе Г. Г. К истории грузинской колонии в Москве в XVII—XVIII веках. Тбилиси, 1982).

¹¹ Весь этот рассказ… где-то напечатан в Москве.— В известных в печати воспоминаниях Н. И. Лорера и Л. И. Арнольди такого рассказа также нет.

¹² Графы де Россет…— О легенде, связанной с графами де Россет как предками отца Смирновой, см. наст. изд., с. 580—582.

¹³ …приказал продавать семьями.— При Александре I было запрещено только выдавать доверенности и совершать по ним купчие на продажу крестьян поодиночке и без земли, однако указа, запрещающего вообще такую продажу, так и не последовало (как отмечает В. И. Семевский, сам Александр был уверен, что такое решение в его царствование состоялось, нетрудно понять, почему в это верили и другие, например Смирнова). См. об этом: Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. СПб., 1888. Т. 1. С. 483, 493-495.

В тексте пропуск: ‘Когда она созвала дворянские выборы, ей прислали отчеты губернских заседаний. Но сибиряк Коробьин написал, что прежде всего надобно начать с освобождения крестьян от крепости. Она тотчас закрыла заседания, и все ограничилось выборами дворян на службу. Отчет Коробьина находится в Эрмитажном архиве. Александру Николаевичу Попову граф Блудов поручил их просмотреть и привести в порядок. До Петра еще царевна Наталья Алексеевна и ее друг князь Голицын об этом рассуждали. Странно, что в это давно прошедшее время в высшем круге умели говорить и писать по-латыни, а теперь даже царские дети не учатся мертвым языкам. Как ни верти, а классическое образование так же нужно русским, как и прочим европейским народам. Ведь это только один Аксаков может говорить, что Россия иначе создана, чем другие народы, и что нам нечего занимать у стародавних рас’.

Ошибаясь в имени, Смирнова имеет в виду царевну Софью Алексеевну и кн. В. В. Голицына, ее фаворита. О замыслах Голицына отменить крепостное право см.: Семевский В. И. Крестьянский вопрос с России в XVIII и первой половине XIX века. СПб., 1888. Т. 1. С. 1—3.

¹⁴ Брат мой Клементий… назвал именем крестного отца…— Это замечание Смирновой не вполне понятно: имя Ришелье было Арман Эманюэль Софи. Указание Смирновой о времени рождения ее брата Клементия ей, несомненно, хорошо известном, корректирует встречающуюся в литературе дату 1811 г. К. О. Россет родился, таким образом, в январе 1810 г.

¹⁵ …Каролина просила покровительства нашего государя…— Мария Каролина, королева сицилийская, жена короля Фердинанда I, была в Одессе проездом в Австрию, предоставившей ей убежище после падения династии Бурбонов в Неаполе.

¹⁶ …эскадра адмирала Бентинга крейсировала возле берегов Неаполя.— Уильям Генри Кавендиш Бентинк, английский посланник при Неаполитанском дворе с 1811 г., при кратковременном вторжении в Геную в 1814 г. восстановил республиканскую конституцию 1797 г., что повлекло за собой его отставку.

¹⁷ Де Рибас был адмиралом… Дориа.— Адмирал О. М. Дерибас, с успехом участвовавший в русско-турецкой войне 1787—1791 гг. и, в частности, в штурме Измаила, что и было поводом цитируемого и некоторых других писем Суворова, происходил не из Генуи, а из Неаполя и не имел никакого отношения к генуэзскому Дориа. Суворов просто ассоциирует его с генуэзским адмиралом Андреа Дориа (1468—1560), не раз побеждавшим турок в Средиземном море. Другое письмо Суворова с обращением ‘Непобедимый Дориа’ см.: Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963. С. 56. Ср. также: Девятнадцатый век. М. Т. 2. 1892. С. 253 (вероятный источник этого построения Смирновой, хотя, рассказывая об этом же в ‘Автобиографических записках’, она ссылается на сведения Н. И. Лорера (наст. изд., с. 259).

¹⁸ Г-жа де Рибас была урожденная к<нягиня> Долгорукая…— Смирнова ошибается: жена Де-Рибаса — Анастасия Ивановна, рожд. Соколова, внебрачная дочь И. И. Бецкого.

¹⁹ Тетя Маша… урожденная Корсакова…— Мария Ивановна Лорер была сестрой A. И. Коновницыной, матери декабристов И. П. и П. П. Коновницыных и Елизаветы Петровны, жены декабриста M. M. Нарышкина. Отсюда родство с ними Смирновой, побуждавшее ее не раз добиваться смягчения их участи.

²⁰ Отца моего обратил аббат Николь…— Из этих слов Смирновой ясно, что И. Россети не был первоначально католиком (как скорее всего было бы, если он происходил от французского рода графов Россет).

²¹ …послал его в Вену с дипломатическим поручением…— П. Д. Киселев в качестве флигель-адъютанта Александра I сопровождал его на заседания Венского конгресса.

²² Во время бомбардировки Одессы с ‘Тигра’…— Речь идет о бомбардировке Одессы англо-французской эскадрой во время Крымской войны — 10/22 апреля 1854 г.

²³ …граф Бенигсен… убийце им<ператора> Павла….— Беннигсен бар. (позже граф) Леонтий Леонтьевич, один из главных заговорщиков 1801 г., в 1812 г.— начальник Главного штаба, позже главнокомандующий 2-й армией.

²⁴ …у тетки моей Варвары Дмитриевны Арнольди.— Непонятная ошибка Смирновой: B. Д. Арнольди (рожд. Свербеева) — жена ее брата Л. И. Арнольди.

²⁵ …граф Ржевуцкий, которого звали араб…— Речь идет о Вацлаве Ржевуском, проведшем несколько лет (1818—1821) среди арабских племен. См. о нем: Аанда С. С. Мицкевич накануне восстания декабристов // Литература славянских народов. 1959, Вып. 4. С. 149, Siemefiski L. Emir Tadz-el-Faho (Waclaw Rzewuski.— Portrety literackie. Poznan, 1875. T. 4. С 147—393.

²⁶ Барон Ашик… Суфут-Кале.— Легенда о гробнице Митридата в Керчи, широко распространенная (см., напр., письмо Пушкина брату: ‘Морем приехали мы в Керчь. Здесь увижу развалины Митридатова гроба’. Пушкин. Т. 13. С. 18), основывалась не на исторических фактах (понтийский царь Митридат, покончивший с собой в Пантикапее, нынешней Керчи, не был там похоронен), а на трагедии Расина (см.: Формозов А. А. Пушкин и древности. М., 1979. С. 29—30).

²⁷ Петр Гижель в своей книге…— Такого автора обнаружить не удалось. Вероятно, ошибка Смирновой в имени.

²⁸ …Артемием Макаровичем Худобашевым.— Это одесский почтмейстер, потом член Бессарабской конторы иностранных поселенцев, кишиневский знакомый А. С. Пушкина (о нем см. рассказы В. П. Горчакова и И. П. Липранди: Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 242, 303).

²⁹ Он был известен своей рассеянностью…— Анекдоты о рассеянности Ланжерона зафиксированы в воспоминаниях ряда современников. В частности, похожий рассказ о том, как Ланжерон запер царя в своем кабинете, повторен М. Д. Бутурлиным (как имевший место в 1818 г.) в его ‘Записках’ (РА. 1897. No 5. С. 19), В. А. Соллогубом (Воспоминания. М., Л., 1931. С. 320—321), Вяземским в Старой записной книжке (Сочинения. Т. 8. С. 57). История об обеде, который Ланжерон давал иностранным негоциантам в Одессе, где будто бы присутствовал Пушкин, в несколько ином варианте повторена в записях Вяземского (Там же. С. 56).

³⁰ Назначен был генерал Сабанеев…— И. В. Сабанеев не был одесским генерал-губернатором, он командовал находившимся на юге России 6-м корпусом.

³¹ Утром назначен был Дибич…— И. И. Дибич был назначен главнокомандующим в разгар русско-турецкой войны 1828—1829 гг., в результате того, что ответственность за неудачи первого периода войны ему удалось возложить в глазах Николая I на командующего П. X. Витгенштейна. Он успешно закончил войну, приведшую к заключению Адрианопольского мирного договора. Анекдот о Ланжероне записан у Вяземского (Сочинения. Т. 8. С. 56), ср. комментарий Б. Л. Модзалевского к Дневнику Пушкина (с. 182—183).

³² …дочери Николая Ив<ановича>…— Дочь Н. И. Лорера Екатерина Николаевна — баронесса Гротгус (а не Сталь-Гольштейн).

³³ Катя замужем за Каховым…— Елизавета Ивановна Кахова, тетка Смирновой, здесь ошибочно названа Екатериной.

³⁴ Данила Кудашев…— Смирнова ошибается и в имени Кудашева (речь идет о ген.-майоре Николае Даниловиче Кудашеве, зяте М. И. Кутузова, женатом на дочери последнего Екатерине, действительно впоследствии вышедшей замуж за Сорочинского) и в фактах его биографии (умер в 1814 г. от ран, полученных в битве под Лейпцигом).

³⁵ …у Северного рыбака…— Северный рыбак — М. В. Ломоносов. В примечании к XXV строфе V главы ‘Евгения Онегина’ Пушкин писал: ‘Пародия известных стихов Ломоносова:

Заря багряною рукою

От утренних спокойных вод

Выводит с солнцем за собою и пр.’ О мотивах появления этого примечания Пушкина см.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина ‘Евгений Онегин’. Комментарий. Л., 1980. С. 278. Строки самого Пушкина переданы Смирновой тоже неверно.

³⁶ Марья Ив<ановна> была замечательная личность…— О ней вспоминали многие современники. Декабрист А. Е. Розен, заехавший к ней в имение Гарни, возвращаясь с Кавказа на родину в 1839 г., писал: ‘Умная, образованная женщина приняла меня чрезвычайно ласково и приятно, беседа была занимательна. Все устройство в доме был комфорт образцовый: дом и сад свидетельствовали, что хозяйка долго жила в Италии’ (Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 409).

³⁷ …бурьян состоит из пахучих трав…— Сведения Смирновой извлечены из указ. соч. Палласа (см. примеч. 66 к <Воспоминаниям о Н. В. Гоголе>).

³⁸ Гоголь… тут прочел Палласа.— Гоголь провел три недели в Калуге в сентябре — октябре 1849 г. Об отношении Гоголя к Палласу и его увлечении ботаникой Смирнова рассказывает подробнее в ‘Воспоминаниях о Гоголе’ (см. наст. изд. С. 69—70).

³⁹ …прочла… книжку голландца Ван-Брандт-Идена.— Этим странным наименованием Смирнова объединила двух мемуаристов: Избранта Идесса и Адама Бранда, отправленных Петром I в Китай в 1692 г. (См.: Идес Избрант и Бранд Адам, Записки о русском посольстве в Китай. М., 1967). Записки обоих издавались в английских переводах в XVIII в.

⁴⁰ … Н. И. Лорер… женился на бедной девушке…— Жена Н. И. Лорера — Надежда Васильевна (рожд. Изотова).

⁴¹ Катенька… жила с Варварой Петровной у графа Дмитрия Ерофеича Сакена.— Имеется в виду гр. Д. Е. Остен-Сакен. Вдова Д. И. Лорера, Варвара Григорьевна, ошибочно названа Варварой Петровной. О дочери Н. И. Лорера см. выше, примеч. 32.

⁴² Николай Ив<анович> воспитывался… в Обуховке.— Эти сведения неточны. Сам Н. И. Лорер писал: ‘…я был принят как сын в доме П. В. Капниста (брата нашего поэта В. В. Капниста) <...> желая помочь матери моей, обремененной большим семейством, он, вскоре после смерти батюшки, предложил отдать ему на воспитание одного из сыновей’ (Лорер Н. И. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 39). Имение П. В. Капниста — Турбайцы Полтавской губ. Гувернер-гернгутер Нидерштеттер (Там же, С. 375—376).

⁴³ Отец просил Лоде и Сикара…— В действительности не Лоде, а В. А. Лидо и К. Я. Сикар, французские негоцианты в Одессе.

⁴⁴ …Высоцкой, одной из племянниц князя Потемкина.— Владелица Златополя, Высоцкая — не племянница Г. А. Потемкина, а жена его племянника Николая Петровича Высоцкого, сына его сестры Пелагеи Александровны.

⁴⁵ Журнал походу Надежды Ивановны Арнольди.— Дневник матери Смирновой за время перехода части, которой командовал И. К. Арнольди, и семьи в Усмань, видимо, сохранялся у Александры Осиповны до конца жизни. В других вариантах ‘Автобиографических записок’ он переписан ею с сокращениями и так воспроизведен в издании: Смирнова, 1931. С. 51—60.

⁴⁶ …не Каменка ли это, где Пушкин писал стихи Адели? — Предположение Смирновой верно: судя по маршруту, Н. И. Арнольди действительно должна была проезжать имение Давыдовых и Раевских Каменку, где Пушкин гостил осенью 1820 г. Стихи к Адели: ‘Играй. Адель, не знай печали’ (1822) обращены к Адели Александровне Давыдовой, в 1820 г. подростку.

⁴⁷ …старая моя знакомая, г-жа Поджио…— Речь идет о матери декабристов Александра и Иосифа Поджио Магдалене Осиповне, ее имение Яновка Чигиринского повета Киевской губ. находилось на пути следования Н. И. Арнольди.

⁴⁸ …Андрусовский мир?— Андрусовский мирный договор между Россией и Польшей был подписан 3 января 1667 г. в д. Андрусово Смоленской губернии.

⁴⁹ Юля была любимица Марьи Антоновны…— Речь идет о М. А. Нарышкиной, фаворитке Александра I.

⁵⁰ Иезуит Гагарин…— Гагарин кн. Иван Сергеевич (1814—1882), в 1843 г. эмигрировал и вступил в орден иезуитов.

⁵¹ …ее мать Мартынова…— Смирнова верно называет жену Д’Оллона Мартыновой. Рошешуар в своих мемуарах ‘Souvenirs sur la Rvolution, l’Empire et la Restauration’ сообщает, что Д’Оллон женился на Мордвиновой, ‘племяннице крымского гражд. губернатора’ (р. 56). Французский историк Пэнго, писавший в конце XIX в. о французской эмиграции в России (Pingaud L. Les franais en Russie et les Russes en France. P., 1886), сообщает, что Д’Оллон был племянником Ришелье (р. 460). Он упоминает ряд лиц из окружения Ришелье в Одессе, о которых пишет и Смирнова.

⁵² …полковник Граббе…— Павел Христофорович Граббе, член Союза благоденствия, впоследствии ген.-адъютант, ген.-от кавалерии, командующий войсками на Кавказе (1838—1842), в 1817 г. командовал Лубенским гусарским полком.

⁵³ Фильд был англичанин… предпочитал игру Фильда игре Шопена.— Джон Фильд — ирландский композитор и пианист, живший в 1804—1831 гг. в Петербурге, занимаясь преподавательской и концертной деятельностью, громадный успех имели его ноктюрны. Смирнова была поклонницей Листа после его концертов 1837 г. в Париже, познакомилась же с ним скорее всего в России, где он гастролировал в 1842 и 1848 гг.

⁵⁴ Я рассказывала Гоголю… генералу Бетрищеву…— Об этом рассказе Смирновой Гоголю см. наст. изд., с. 608. Во 2-м томе ‘Мертвых душ’: ‘Наместо ее (Улиньки) предстал в густых усах и бакенбардах великан-камердинер с серебряной лоханкой и рукомойником в руках <...>. Опустя с одной руки халат и засуча рукава рубашки на богатырских руках, генерал стал умываться, брызгаясь и фыркая, как утка. Вода с мылом летела во все стороны’ (Гоголь. Т. 5. С. 43). Таким образом отождествление ‘чашки с крышкой’, в которой Смирнова приносила отчиму чай, и ‘серебряной лоханки’ неверно.

⁵⁵ Петр (Иванович) Бунин — Иван Петрович (а не Петр Иванович), дядя В. А. Жуковского, его тетка — Анна Петровна Бунина, поэтесса.

⁵⁶ …он участвовал в страшном убийстве…— В. М. Яшвиль — не просто один из заговорщиков, осуществивших убийство Павла I. Почти по всем версиям событий ночи 11 марта 1801 г., он принадлежит к числу лиц, действовавших наиболее решительно и дерзко и фактически это убийство осуществивших (см.: Эйдельман Н. Я. Грань веков. М., 1982. С. 320—326). Однако утверждение Смирновой, что генерал Яшвиль, приехавший в Усмань в 1818 г.— Владимир Михайлович — ошибочно. В. М. Яшвиль умер в 1815 г., смотр в Усмани делал его брат Лев Михайлович, ген.-от-артиллерии.

⁵⁷ …князь Петр Михайлович…— Волконский, сопровождавший Александра I в его поездке по России в 1818 г. Александр I мог заехать в Усмань только на обратном пути из Крыма в Москву (ехал через Воронеж и Липецк).

⁵⁸ Арнольди не было… не был зван на обед.— О недостоверности и тенденциозности этого рассказа Смирновой см. наст. изд., с. 583.

⁵⁹ …явился маршалка… забрызганную фигуру маршалки.— Маршалка (маршалок) — во времена Смирновой так назывались в Царстве Польском уездные (поветовые) и губернские предводители дворянства.

⁶⁰ …подробности о семействе Боратынских… послали в Гельсингфорс.— Весь рассказ о происхождении Е. А. Баратынского и его судьбе не имеет ничего общего с реальными фактами. Фамилия Баратынских (Боратынских) происходит от названия замка ‘Боратынь’, принадлежавшего предкам поэта, и никак не связана с Барятинскими. Е. А. Баратынский был исключен в 1816 г. из Пажеского корпуса и отправлен ‘на попечение родных’ за похищение из дома одного из его товарищей по корпусу черепаховой табакерки и денег. Подростки рассматривали это как акцию созданного ими тайного ‘Общества мстителей’. Дядя Баратынского Петр Андреевич, вопреки утверждениям Смирновой, хлопотал за племянника. В 1818 г. Евгению разрешили вступить на службу в л.-гв. Егерский полк. В январе 1820 г. Баратынский был произведен в унтер-офицеры с переводом в стоявший в Финляндии Нейшлотский полк. Здесь он оставался до производства в офицеры — до 1826 г.

⁶¹ Там он влюбился… далее не помню.— Речь идет об Авроре Карловне Шернваль фон Валлен, впоследствии жене П. Н. Демидова, а после его смерти, с 1846 г., Андрея H. Карамзина. Смирнова цитирует (неточно) стихотворение Баратынского ‘Девушке, имя которой было Аврора’. Вторая строфа: ‘Пылкий юноша не сводит / Взоров с милой, и порой / Мыслит с тихою тоской,/ Для кого она выводит / Солнце счастья за собой’ (Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. М., 1982. С. 111).

⁶² …Плетнев сообщил мне его… стихи…— Смирнова забыла, кому принадлежит стихотворение, и здесь (и, кроме того, в тексте ‘Баденского романа’) приписала его Баратынскому. Она цитирует (неточно) стихотворение К. Н. Батюшкова ‘Изречение Мельхиседека’. У Батюшкова: ‘Ты знаешь, что изрек, / Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек? / Рабом родится человек, / Рабом в могилу ляжет…’ (Батюшков К. Н. Сочинения. М., 1955. С. 304).

⁶³ Это, вероятно, был Серафим, русский Симеон Столпник.— Это предположение лишено оснований. Серафим Саровский (1760—1833), известный своими благочестивыми беседами (что и заставило Смирнову сравнить его с Симеоном Столпником), стал монахом еще в конце XVIII в.

⁶⁴ У князя Одоевского… Штукенберга…— О своих встречах и дружеских отношениях с В. Ф. Одоевским Смирнова пишет во многих вариантах своих мемуаров (см. наст. изд., с. 487, 504, 505). Иван Федорович Штукенберг, географ, гидрограф, автор ряда трудов о бассейнах русских рек (изданы в Петербурге на нем. яз. в 1840-х годах).

⁶⁵ …Шницлер, он писал очень дельную книгу… Петербурге.— По-видимому, речь идет об Иоганне-Генрихе Шницлере, жившем в 1820-х годах в России в качестве домашнего учителя, автора ряда трудов по русской истории, географии и статистике.

⁶⁶ …знакомы с Гречем и Фаддейкой Булгариным… Бранта.— Неизменно отрицательное отношение Смирновой к Булгарину и Гречу, проявляющееся при всяком их упоминании, сложилось, несомненно, еще в молодости и ведет свое начало от оценки их всем литературным ее кругом 1830-х годов. Значительно позже она писала Гоголю о своем разговоре с книгопродавцем Ивановым, которому сказала, что не будет покупать у него ‘и всем его раскритикует, если узнает, что он, как Смирдин, подружится с Фаддеем’ (см. наст. изд., с. 605). В свидетельство умственной ограниченности отчима Смирнова приводит интерес его к роману Булгарина ‘Выжигин’ (скорее всего — более известный ‘Иван Выжигин’, 1829). Л. В. Брант — фельетонист ‘Северной пчелы’.

⁶⁷ …родная тетка ее супруга.— Непонятное замечание Смирновой: Цициановы были родственниками ее матери, а не отчима.

⁶⁸ …как он приобрел Ганнибала.— Мода на пажей-арапчат распространилась в Европе в начале XVIII в. Прадед Пушкина, Абрам Петрович Ганнибал, был сыном эфиопского князька. Сам Пушкин, по семейным преданиям, так излагал историю появления его в России: ‘Русский посланник в Константинополе как-то достал его из сераля, где содержался он аманатом, и отослал его Петру Первому’ (Пушкин. Т. 12. С. 311, 312).

⁶⁹ Дмитрий Евсеевич завел Английский клуб в Москве… полетела на паникадило.— Английский клуб в Москве был основан в 1772 г. жившими в Москве иностранцами, стал русским аристократическим клубом в 1790-х годах, был закрыт Павлом I и возобновил свою деятельность в 1802 г. Утверждение, что Д. Е. Цицианов является его основателем, таким образом, неверно, однако он был одним из его старшин (см. комментарий Б. Л. Модзалевского к дневнику Пушкина: Пушкин А. С. Дневник. Пг., 1923. С. 102). Приведенные Смирновой цициановские анекдоты (о шпаге, стукавшей о верстовые столбы, о подаренной Потемкиным собольей шубе) в несколько иной редакции содержатся в одном из вариантов ‘Баденского романа’ (см. наст. изд., с. 477, 478, 503). О рассказах Д. Е. Цицианова, ‘русского Мюнхгаузена’ см. выше, примеч. 10.

<ВАРИАНТ 3>
Фрагменты

Не ранее 1880, датируется по упоминанию о смерти имп. Марии Александровны.

Впервые (с пропусками и ошибками): Смирнова, 1931, с. 77—81, 214—224, 89—94, 81—89.

Автограф: ГБЛ, ф. 474, 1.4 и 1.17 (опущено начало тетради 1.4, сокращенный текст ‘Журнала походу Надежды Ивановны Арнольди’, воспроизведенный в указанной выше книге, с. 51—60).

¹ …в Екатерининский институт, прямо к начальнице.— Начальница Екатерининского института в 1820 г.— Анна Ивановна Брейткопф.

² …наводнение в Петербурге.— Не в 1825 г., как пишет Смирнова, а 7 ноября 1824 г.

³ …государь со свитой отправился в ней…— Александр I не выезжал во время наводнения 1824 г. на лодке, к концу дня, когда вода спала, он поехал в обычном своем экипаже до Галерной. 8 ноября он принял назначенных им для ликвидации последствий, бедствия трех военных губернаторов частей Петербурга (см.: Шильдер I. Т. 4. С. 324—326).

⁴ Вот басня, от которой он был в восторге…— Басня ‘Червячок’ Е. А. Колычева (Муза. 1796. Ч. 1. Январь. С. 19).

⁵ Мы зубрили Платонов катехизис…— Имеется в виду одно из главных сочинений московского митрополита Платона (П. Г. Левшина, 1797—1812) — ‘Краткий катехизис для детей’.

⁶ …прежде Колумба Америку открыли три венецианца…— О приоритете Колумба в открытии Центральной и Южной Америки шли, как известно, длительные споры а науке, этого приоритета, однако не опровергнувшие. Сведения, полученные Смирновой в институте — отклик различных гипотез ‘антиколумбистов’ (см.: Путешествия Христофора Колумба. Дневники, письма, документы. М., 1961).

⁷ В 1825 году существовало еще Библейское общество, составилось в Англии…— Смирнова ошибается: среди многочисленных изданий Библейского общества не было периодического органа ‘Училище благочестия’. Журнал с таким названием издавался в 1857—1860 гг. в Риге, при духовной семинарии. Какое издание Библейского общества она имела в действительности в виду, неизвестно. История возникновения Библейского общества в России изложена Смирновой в последующем тексте неверно. Общество было-открыто с разрешения Александра I в 1812 г. (а не в 1815 г.) как Петербургское, к 1814 г. стало Российским. Утвержденный императором проект основывался на принципах, положенных в основу деятельности Британского общества. После отставки президента общества А. Н. Голицына в 1824 г. общество фактически прекратило свое существование. Из названных Смирновой лиц в состав комитета общества вошел только пастор англиканской церкви Питт.

⁸ …известная квакерша госпожа Фрей…— Речь идет об известной английской филантропической деятельнице Элизабет Фрей. Смирнова, вероятно, читала ее посмертно изданные мемуары: ‘Memoirs of the life of Elisabeth Fry’ (L., 1847). Квакеры — английская религиозная секта.

⁹ В 1815 году император и король прусский поехали… Георг IV.— Посещение Англии Александром I и прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III состоялось не в 1815, а в мае—июне 1814 г. Англией в это время правил принц-регент, будущий король. Георг IV.

¹⁰ Г-жа Крюднер… под влиянием ее религиозных убеждений…— Крюднер (Криденер) бар. Барбара Юлия, писательница, проповедница-мистик. Первая встреча Александра I с ней произошла в мае 1815 г. в Гейльбронне, где была в этот момент русская глазная квартира. Сведения об этом Смирнова скорее всего заимствовала из мемуаров Р. С. Стурдзы (графини Эдлинг), подготовившей эту встречу. Смирнова читала их в, рукописи, о чем упоминает в своих мемуарах (наст. изд., с. 133).

¹¹ Знал Юнг Штиллинга…— Иоганн Генрих Юнг Штиллинг, немецкий писатель-мистик. Александр I первоначально относился к его сочинениям крайне отрицательно, но лично познакомившись с ним в Карлсруэ в 1815 г., поощрял переводы его сочинений на русский язык.

¹² …поручено было графу Блудову… причиной его смерти.— Рассказы о документах, обнаруженных при разборе в 1830—1831 гг. архива Зимнего дворца и материалов Московского главного архива Министерства иностранных дел, Смирнова могла слышать от самого Блудова. Однако, сведения, сообщаемые ею о смерти царевича Алексея и касающихся ее бумагах, вполне апокрифичны. Смирновой версию об отравлении царевича мог передать и Пушкин, в свою очередь узнавший о ней из Записок Брюса на английском яз. (см: Фейнберг И. Л. Новые данные о работе Пушкина над историей Петра (Пушкин и ‘дело царевича Алексея’) // Вестник АН СССР, 1955. No 1. С. 83—95). Записки Петра I ‘генералу’ с приказом убить Алексея Блудов обнаружить не мог. Скорее всего речь идет об инструкции Петра П. А. Толстому и А. И. Румянцеву по поводу мер к возвращению Алексея из Вены в Россию. Не мог найти Блудов на столе Александра I и ‘дело Волынского’. А. П. Волынский — кабинет-министр имп. Анны Ивановны с 1738 г., в 1740 г. был обвинен в измене и казнен. ‘Дело’ его, о котором здесь идет речь,— скорее всего, выписки, из него, сделанные для Екатерины II (ЦГИА. Ф. 468, по тайной канцелярии, д. 8).

¹³ M-me Krdner была на Венском конгрессе… comme la vie.— Нет оснований не только приписывать Криденер идею Священного Союза, но и вообще преувеличивать ее влияние на политику Александра I, хотя он встречался, беседовал с ней во Франции в 1815 г. и даже показывал ей проект акта Венского конгресса, а с 1818 г. она жила в России (см. об этом: Шильдер I. Т. 3. С. 324—326, 328, 344, Пыпин А. Н. Г-жа Криденер // ВЕ. 1869. No 8 и 9). Роман ее ‘Валери’ (1803) имел огромный успех в Западной Европе и в России. Упомянутые Смирновой произведения других писателей, как и роман ‘Валери’,— сентиментальные семейные романы, на которые в годы молодости Смирновой особенно ополчалась романтическая критика. Фрагмент из романа ‘Валери’, приведенный Смирновой в виде цитаты, в действительности — объединение различных текстов из него, отчасти в пересказе, отчасти (о столе) неточная цитата (фраза начинается словами: ‘Je vous envoie aussi une tr&egrave,s belle table de marbre de Carrare…’ См.: Krdner В. Valerie. P., 1846. P. 174). Роман этот должен был особенно привлекать внимание Смирновой: ситуация в нем — любовь молодого человека к беременной замужней женщине — напоминала ее собственный роман с Киселевым.

¹⁴ …’Adolphe’, переведенный князем Вяземским.— Роман Бенжамена Констана ‘Адольф’ в переводе Вяземского вышел в свет в 1831 г. с посвящением Пушкину.

¹⁵ Жуковский перевел роман г-жи Sousa.— Об этом см. примеч. 96 к основному тексту ‘Баденского романа’.

¹⁶ …Карамзин писал… тем мы и жили.— Здесь, как часто бывало у Смирновой, спутаны и факты, и хронология. Все названные произведения Карамзина написаны задолго до юности Смирновой. ‘Мои безделки’ (1794) — не журнал, а сборник статей Карамзина, ранее напечатанных в ‘Московском журнале’, рассказ Луки относится, очевидно, к 1802—1804 гг., когда Карамзин издавал ‘Вестник Европы’ (там, в частности, была напечатана повесть ‘Марфа Посадница’).

¹⁷ …не будь меня да Сербиновича…— К. С. Сербинович, чиновник министерства народного просвещения, с 1826 г. цензор Петербургского цензорного комитета, писатель, помогал Карамзину в работе над его ‘Историей’, его усилиями был посмертно напечатан 12-й том ‘Истории’. Сербинович оставил ценные воспоминания о Карамзине: Сербинович К. С. Н. М. Карамзин. Воспоминания // PC. 1874. No 9—10.

¹⁸ …переписка Екатерины с Гримом — Речь идет о переписке, напечатанной Я. К. Гротом в Сб. РИО, т. 23 (СПб., 1878), 33 (1881), т. 44 вышел после смерти Смирновой. См. также работу Я. К. Грота: ‘Екатерина II в переписке с Гриммом’. СПб., 1884.

¹⁹ …экземпляр первого манифеста Екатерины… время правления…— Говоря о ‘первом манифесте’ Екатерины, Смирнова имеет в виду манифест, изданный ею в самый день переворота, 28 июня 1762 г. Он публиковался не раз, и, в частности, Бартеневым (Семнадцатый век. Т. 4. С. 216). 6 июля был издан второй ‘обстоятельный манифест’, подробно разъяснявший причины, побудившие Екатерину свергнуть мужа с престола (см.: Билъбасов В. А. История Екатерины II. Б., 1900. Т. 2. С. 31 и 64).

²⁰ Фраза ‘Государство — это я’, приписываемая (не вполне достоверно) Людовику XIV, введена в оборот вовсе не Тьером. Французский историк Ж. Дюлор в книге ‘Histoire physique, civile et morale de Paris’ (P., 1839. T. 5. P. 80) рассказывает, что этими словами король в 1665 г. прервал президента парижского парламента, выдвигавшего на первый план интересы государства.

²¹ Александр Николаич — Голицын (1773—1844), государственный деятель при Александре I, в детстве был камер-пажом, товарищем игр старших внуков Екатерины II, Александра и Константина Павловичей.

²² ‘Je suis chme, c’est la derni&egrave,re goutte de sang Allemand’.— Рассказ о таких предсмертных словах Екатерины Смирнова могла услышать как устное предание — апокрифичное, так как Екатерина после удара умерла, не приходя в сознание.

²³ …императрица Мария Александровна — жена Александра II, умершая в 1880 г.

²⁴ Екатерина переводила Беккария — Беккариа Чезаре (1738—1794), итальянский публицист и правовед. Трактат его ‘О преступлениях и наказаниях’ был использован Екатериной II при составлении Наказа 1767 г. Комиссии для составления нового Уложения. 10-я глава сочинения Беккариа (переведенная не Екатериной, а Г. Козицким по ее поручению) вошла затем в Свод законов. Первый полный перевод сочинения Беккария появился в России только в 1803 г.

²⁵ Она с Шлецером занималась филологией, переписывалась с т-те du Devand.— Август Людвиг Шлецер жил в России в 1761—1767 гг., изучая древнерусское летописание. Маркиза Дюдеффан, корреспондентка Вольтера, Даламбера и других деятелей XVIII в., салон которой был одним из литературных центров Французского просвещения.

²⁶ …дворянские выборы… уничтожение крепостного права…— Имеется в виду созыв Екатериной в 1767 г. представителей части сословий для разработки нового Свода законов (так наз. Уложенная комиссия). Фактическая сторона дела изложена Смирновой верно: заседания были закрыты под предлогом начавшейся русско-турецкой войны. Григорий Коробьин, депутат Комиссии от Козловского дворянства, предлагал ограничение власти помещиков. Однако в сознании Смирновой история Уложенной комиссии объединилась, по-видимому, с изданной Екатериной II 21 апреля 1785 г. ‘Жалованной грамотой дворянству’.

²⁷ …Попов… умер… не окончив своего труда.— Близкий к славянофилам историк, член-корреспондент Академии наук А. Н. Попов, знакомый Смирновой, в последние годы жизни работал над монографией, посвященной истории России в эпоху Отечественной войны 1812 г. Труд остался незаконченным, отдельные статьи по этой теме были напечатаны им в 1875—1877 гг. в ‘Журнале Министерства народного просвещения’, ‘Русском архиве’ и ‘Русской старине’.

²⁸ …Екатерина тотчас закрыла выборы.— Прекращены были работы Уложенной комиссии, но дворянские выборы не только не были закрыты, а прочно вошли в практикус этого времени.

²⁹ Она ограбила церковь и церковные земли раздала своим любовникам и фаворитам.— Смирнова ошибается. Екатерина II провела секуляризацию церковных земель, которая не ухудшила, а несколько улучшила положение живших на них крепостных. Секуляризованные земли были подчинены особой Коллегии экономии, а крестьяне составили особую группу государственных крестьян, так наз. экономических.

³⁰ … графиня Анна Алексеевна… сравнивая ее с римскими Меланиями…— Графиня А. А. Орлова, дочь А. Г. Орлова-Чесменского, отказавшаяся после смерти отца от светской жизни, жила в Юрьевском монастыре и занималась благотворительностью в пользу церкви, была близким другом архимандрита Фотия. А. Н. Муравьев упоминал ее не раз в своих трудах, в частности, в мемуарах (Муравьев А. Н. Мои воспоминания. М., 1913), но сравнения, о котором пишет Смирнова, обнаружить не удалось. Св. Мелания (388—444), римлянка, устраивавшая женские монастыри в Палестине под руководством блаженного Августина.

³¹ Бартенев… старается доказать, что она дочь Бецкого.— Бецкий Иван Иванович (1704—1795), действ, тайный советник, шеф Шляхетного кадетского корпуса, основатель Воспитательных домов в Петербурге и Москве, Смольного института, директор Академии художеств. Легенда о том, что Екатерина — его дочь, возникла, по-видимому, вследствие исключительного доверия, неизменно оказывавшегося ему Екатериной, и дружеских отношений Бецкого с ее матерью, герцогиней Ангальт-Цербстской. Впервые эта легенда появилась в примечании к нем. переводу записок Массона ‘Geheime Nachrichten ber Russland’. P., 1802. T. 2. P. 171. П. И. Бартенев упомянул эту версию в своем издании ‘Осмнадцатый век’ (т. 1, с. 7). Однако она повторялась не только им.. Ее подробно и с полным доверием изложил, например, Н. И. Греч в своей книге ‘Записки о моей жизни’ (М., Л., 1930. С. 125). В науке она решительно отвергнута (см.: Билъбасов В. А. История Екатерины II. Б., 1900. Т. 2. С. 3). Недоброжелательные отзывы о Бартеневе, встречающиеся в мемуарах и письмах Смирновой, не помешали ей поддерживать с ним дружеские отношения и печататься в его журнале ‘Русский архив’.

³² Ее брат, которого звали просто Ангальтом.— Ф. Е. Ангальт — не брат, а весьма дальний родственник Екатерины II, директор Петербургского сухопутного шляхетного корпуса, основанного в 1743 г. При Екатерине директором его был Бецкий.

³³ …авантюрьерка, известная под именем княжны Таракановой… клевета.— Елизавета Тараканова, самозванка, выдававшая себя за дочь Елизаветы Петровны и А. Г. Разумовского. В 1775 г. была арестована в Италии А. Г. Орловым и умерла в Петропавловской крепости от туберкулеза. Ко времени, когда Смирнова писала свои мемуары, в печати был уже ряд работ, разоблачавших эту претендентку на русский престол, в частности — статья С. М. Соловьева в РА (1868, No 2).

³⁴ Полюбив Кириллу Разумовского, вышла замуж за него.— Ошибка в имени, в действительности речь идет о фаворите Елизаветы Петровны Алексее Григорьевиче Разумовском. Его брат Кирилл — ген.-фельдмаршал, гетман Украины. О браке Елизаветы с А. Г. Разумовским см.: Анисимов Е. В. Россия в середине XVIII века. Борьба за наследие Петра. М., 1986. С. 183—185.

³⁵ он <...> разорвал и сжег документ… при Тютчеве и Кутузове.— Блудов рассказывал это, несомненно, со слов С. С. Уварова, тестем которого был Алексей Кириллович Разумовский, племянник А. Г. Разумовского. Впоследствии этот рассказ был напечатан ‘(Чтения ОИДР. 1863. Т. 3. С. 153).

³⁶ Напишите в Одессу…— Обращение это — очевидно, к будущему издателю,— показывает, что данный вариант мемуаров писался для публикации (предназначался для И. С. Аксакова). Бартенев опубликовал впоследствии в извлечениях мемуары Р. С. Эдлинг (РА. 1887. No 2—4. 12). Полное издание: Mmoires de la comtesse Edling. M.. 1888.

³⁷ …старого Дизвитского посадили на престол… разговор дьякона с капитаном у Мятлева.— Дизвитского — Людовика XVIII (от фр. dishuit — восемнадцать). Упоминаемый ‘разговор’ — ‘Прощание двух братьев, дьякона и капитана’ (Мятлев И. П. Указ. Соч. С. 170), Смирнова, как обычно, цитирует по памяти и изменяет смысл текста, строки ‘Нет, нет, а только их пристращать’ в стихотворении нет, на вопрос ‘Неужто турки взбунтовались?’ капитан отвечает: ‘Молчите, братец, мы заврались’.

³⁸ …она была… гульливого десятка… послом в Неаполь.— Рассказ Рибопьера записан в дневнике Смирновой 18 марта 1845 г. (наст. изд., с. 15).

³⁹ …Павел был болезненный ребенок… горячкой и расстроением желудка.— Рассказ Пушкина, слышанный им, вероятно, либо от Н. К. Загряжской (ее сестра, Прасковья Кирилловна, была замужем за Гудовичем, с которым Павел бывал откровенен), либо от И. И. Дмитриева, по существу неверен. Павел действительно принимал участие в военных действиях во время русско-шведской войны 1788—1790 гг., но добился этого сам, вопреки воле не раз отказывавшей ему в этом матери (см. переписку Павла с Екатериной II юб этом в кн.: Шильдер II, с. 209—225).

⁴⁰ Ее портрет во весь рост находился в Эрмитаже…— Имеется в виду портрет работы А. Рослина (1777). В настоящее время местонахождение этого портрета не установлено. Второй, миниатюрный, портрет неизвестен.

⁴¹ …она будет гувернанткой великих княжен.— Здесь рассказана биография бар. Шарлотты Карловны Ливен, впоследствии светлейшей княгини. Смирнова дружна была с ее невесткой Дарьей Христофоровной, и все это могла слышать от нее, а не только от А. Ф. Барятинского, на которого она ссылается.

⁴² …Екатерина вызвала наследника шведского престола…— Переговоры о браке вел. кн. Александры Павловны с шведским принцем, будущим королем Густавом IV, начались в 1792 г., в 1795 г., когда ей было 13 лет, переговоры были продолжены во время визита короля в Петербург, но не увенчались успехом. В 1799 г. она вышла замуж за австрийского эрцгерцога Иосифа.

⁴³ …наследник был Бернадотт…— Маршал Наполеона Ж. Б. Бернадотт был усыновлен в 1810 г. шведским королем Карлом XIII и с 1818 г. стал королем под именем Карла XIV.

⁴⁴ …книгой мерзавца Ренана.— Речь идет о книге Ж. Э. Ренана ‘Жизнь Иисуса’ (1863).

⁴⁵ Все усилия Гамбетты, Жоржа Ферри в уничтожении религии тщетны…— Раздражение против Гамбетты и особенно Жюля Ферри (она ошибочно называет его Жоржент связано не столько с их политическими позициями, в 1870—1880-е годы весьма умеренными, сколько с антиклерикальной деятельностью и, в частности, проведенным Ферри в 1880 г. законом, отнявшим у духовенства влияние на среднюю и высшую школу.

⁴⁶ Хомяков в своей брошюре сказал…— Вероятно, речь идет об одной из брошюр, направленных против католической церкви, которые Хомяков издал за границей в 1853—1858 гг. (отчасти под псевдонимом Ignotus). Они вышли затем в одной книге под заглавием ‘L’Eglise latine et le protestantisme au point de vue de l’Eglise d’Orient’ (Lausanne et Vevey, 1872). В книгу вошли брошюры: ‘Quelques mots par un chrtien orthodoxe sur les communions occidentales l’occasion d’un mandement de Mgr l’archevque de Paris’, ‘Encore quelques mots, par un chrtien orthodoxe sur les confessions occidentales, l’occasion de plusieurs publications religieuses, latines et protestantes’, a также открытые письма епископу Утрехтскому и в редакцию журнала ‘L’Union chrtienne’ (‘по случаю речи иезуита Гагарина’). На рус. яз. впервые: Полн. собр. соч. М., 1867. Т. 2. Приведенного Смирновой выражения в них нет, но близкие мысли несколько раз повторены.

⁴⁷ …красавица в полном цвете лет скончалась.— Вел. кн. Александра Павловна умерла в возрасте 18 лет в 1801 г.

⁴⁸ Из Вены граф и графиня Северные… ласковым обхождением.— Павел Петрович с женой под именем графов Северных ездили по Европе в 1782 г. О приеме их в Вене см.: Шильдер II. С. 158—159. В Париже о Павле сочувственно и с уважением отзывались французские энциклопедисты.

⁴⁹ …Комма под названием ‘Justine’…— Скорее всего, имеется в виду один из альбомов франц. художника Шама (или Кама), сотрудничавшего в журнале ‘Charivari’.

⁵⁰ …в<еликая> княгиня Александра Иосифовна нашла 1000 писем… королевы.— Вел. кн. Александра Иосифовна — жена вел. кн. Константина Николаевича. Сведений об этой находке в литературе нет. Письма Марии Антуанетты, публикация 1864—1873 гг.,— подделка (Блок. М. Апология истории, или ремесло историка. М., 1973. С. 52, 212).

⁵¹ …история с ‘Ожерельем королевы’ всем известна.— Дело об ожерелье королевы — афера с покупкой будто бы для Марии Антуанетты бриллиантового ожерелья, заказанного в свое время Людовиком XV для своей фаворитки мадам Дюбарри. Афера была организована любовницей кардинала де Рогана графиней Ламотт-Валуа. Суд над ней и ее сообщниками (1785—1786) стал одним из известных событий предреволюционной эпохи во Франции. Ламотт-Валуа была приговорена к телесному наказанию и тюремному заключению. Роган был оправдан. Впоследствии она бежала из тюрьмы и напечатала в Лондоне свои мемуары. О ее пребывании и смерти в России сведений в литературе нет.

⁵² Мария Антуанетта очень покровительствовала Глуку... — Слова Смирновой о Глюке заимствованы, скорее всего, из статьи Альфреда Рамбо, которую она могла прочесть и в ‘Revue des Deux Mondes’ (1877, 15.I и 15.II), и в переводе в ‘Русском архиве’ (1877, No 7). Рамбо пишет, в частности: ‘Глюк, приехавший во Францию в свите Марии Антуанетты, должен был победить предрассудки ‘диких парижан’ и встретил почти такое же противодействие как известный немецкий композитор нашего времени’ (т. е. Вагнер.— РА. 1877. No 7. С. 274—275).

⁵³ Гонкур в своих ‘Penses’ пишет…— У Гонкуров нет такого произведения. Смирнова имеет в виду, по всей вероятности, извлечения из их дневников, неоднократно издававшиеся под заглавием ‘Ides et Sensations’ (первое издание — Paris, 1877).

⁵⁴ …брак в<еликой> княжны Елены Пав<ловны> с герцогом Павлом Мекленбург-Шверинским…— Третья дочь Павла I, вел. кн. Елена Павловна, была женой принца Фридриха (а не Павла) Мекленбург-Шверинского.

⁵⁵ Она нашла еще старика Гете и кружок людей умных и приятных.— О вел. кн. Марии Павловне в кругу Гете и его русских посетителей см.: Fahrten nach Weimar. Slawische Gste bei Goethe. Auswahl aus Briefen, Berichten und Aufzeichnungen mit einem Vorwort von R. Fischer und mit Anmerkungen von P. Kirchner und R. Ziemann. Weimar, 1958.

⁵⁸ Брат в<еликой> княгини Марии Федоровны…— Александр Фридрих, герцог Вюртембергский.

⁵⁷ В 1810 году… Наполеон просил руки в<еликой> княжны Екатерины Павловны…— Дата сватовства Наполеона I к вел. кн. Екатерине Павловне указана неверно. Переговоры об этом возникли во время Эрфуртского свидания 1807 г., но, желая отклонить предложение, Александр I в 1808 г. объявил об обручении вел. княжны с принцем Петром Ольденбургским.

⁵⁸ Вышли записки Ремюза…— Мемуары графини Ремюза, статс-дамы императрицы Жозефины, жены Наполеона I, были напечатаны в 1879—1880 гг.

⁵⁹ В 1796 году 12 июля родился в<еликий> князь Николай.— Николай I родился 25 июня 1796 г. Эта ошибка Смирновой, много лет участвовавшей в праздновании дня рождения царя, особенно обращает на себя внимание как непонятный провал памяти.

⁶⁰ …вел<икая> княжна Ольга, которая жила только неделю.— Она прожила, в действительности, почти три года (1792—1795) и была старше Михаила Павловича на 6 лет. Стихи Державина на ее смерть: ‘На кончину великой княжны Ольги Павловны’ (1795).

⁶¹ …стихи Малерба.— Смирнова цитирует ставшие хрестоматийными строки из стихотворения Малерба ‘Consolation monsieur Du Prier sur la mort de sa fille’ (Malherbe F. Oeuvres potiques. P., 1926. P. 72—73).

⁶² Полковницей в<еликого> князя Николая… Тауберт.— Ю. Ф. Адлерберг была назначена гувернанткой вел. кн. Николая Павловича в 1797 г. и оставалась ею до 1802 г., когда стала начальницей Смольного ин-та. Няней Николая была Евгения Васильевна Лайон (См.: Шильдер III. Т. 1. С. 3—6).

⁶³ В Записках генерала Рапп…— Записки французского генерала — гр. Раппа, где, в частности, есть рассказ об убийстве Павла I: Rappe comte Jean. Mmoires du gnral Rappe, aide-de-camp de Napolon, crits par lui-mme et publis par sa famille. P., 1823.

⁶⁴ …оставил при себе Куракина…— Александр Борисович Куракин был ближайшим другом Павла I с детских времен.

⁶⁵ Павел был доблестным рыцарем в полном смысле слова.— О природе и корнях ‘рыцарства’ Павла I, его консервативной утопии см.: Эйдельман Н. Я. Грань веков. М., 1982. С. 68—85.

⁶⁶ Это тоже рассказывал мне Пушкин.— См. рассказ об этой беседе Жуковского со Скарятиным в дневнике Пушкина (запись от 8.III.1834) и примечания Б. Л. Модзалевского: Пушкин А. С. Дневник. 1833—1835 / Под. ред. Б. Л. Модзалевского. М., Пг., 1923. С. 91, 92, 102.

⁶⁷ Это мне рассказывал Федор Ив<анович> Тютчев.— Запись Смирновой об этом рассказе ей Ф. И. Тютчева см. в Дневнике от 13 марта 1845 г. (наст. изд., с. 12).

⁶⁸ Императрица Елизавета Алексеевна писала из Таганрога…— Письмо имп. Елизаветы Алексеевны имп. Марии Федоровне от 19 ноября 1825 г.: ‘Notre ange est au ciel et moi sur la terre’ (см. Шильдер I. T. 4. G. 485).

⁶⁹ Это известие как громом поразило… польская армия и вся Польша.— История междуцарствия 1825 г. изложена Смирновой весьма неточно (документы о нем и истинный ход событий см.: Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи. М., 1926, Гордин Я. А. События и люди 14 декабря Хроника. М., 1985. С. 9—164). Николай I знал о своей будущей судьбе наследника престола с 1819 г. (Междуцарствие…. с. 13). Текст манифеста Александра I от 16 августа 1823 г. об отречении Константина и объявлении наследником Николая был передан не только митрополиту в Москву, но и в Государственный совет, сенат и синод. Вскрыт был экземпляр Государственного совета (там же, с. 84).

Рассказ Смирновой представляет, однако, интерес как одна из версий, объясняющих события междуцарствия и бродивших в придворных кругах в то время, когда Смирнова попала во дворец.

⁷⁰ В городе сделалось волнение… все было совершенно спокойно.— Изложение событий 14 декабря 1825 г., крайне поверхностное, неясное и полное ошибок, просто непонятных для столь осведомленного человека (даже в имени С. П. Трубецкого, свояченица которого С. И. Борх была близкой знакомой Смирновой), отражает характер смутных сведений о происшедшем, которые могла почерпнуть из разговоров во дворце Александра Осиповна, попавшая туда почти сразу после событий. Об истинном ходе восстания 14 декабря см.: Нечкина М. В. День 14 декабря 1825 г. М., 1975, Гордин Я. А. События и люди 14 декабря. М., 1985.

Упомянутый Смирновой Штюрмер — в действительности командир л.-гв. Гренадерского полка Н. К. Стюрлер, раненый на Сенатской площади Каховским, капитан Панов — поручик того же полка (а не Морского пехотного), декабрист Н. А. Панов, Велио — бар. И. И. Велио, не полковник, а ротмистр конной гвардии, он был ранен не в Царском селе, а на площади, командуя одной из атак конногвардейцев на каре восставших. Принц Евгений Вюртембергский, которому Николай поручил охрану дворца и своей семьи, писал в воспоминаниях: ‘Шталмейстеру Самарину я с глазу на глаз посоветовал держать на всякий случай наготове кареты императорского семейства, а о причине этого немедленно сообщил обеим императрицам, которые, в особенности императрица Александра, осыпали меня жестокими упреками. Они сказали мне, что решились разделить участь императора’ (Междуцарствие, с. 116). Источник сведений Смирновой — скорее всего, сама Александра Федоровна. О лозунге ‘Константина и жену его Конституцию’,будто бы провозглашавшемся народом на площади, см. у М. В. Нечкиной, убедительно доказавшей, что это анекдот, использованный правительственной версией событий (Нечкина М. В. День 14 декабря 1825 года, с. 292—293). Д. А. Щепин-Ростовский был арестован 14 декабря в доме Кусовниковой на Сенатской площади (Пушкин Б. Арест декабристов // Декабристы и их время. М., 1932. Т. 2. С. 412).

⁷¹ Митрополит Серафим… отправился па площадь.— История о встрече Д. Е. Цицианова с митрополитом Серафимом на Сенатской площади, восходящая несомненно к рассказам самого Цицианова, любопытна как свидетельство, до сих пор не встречавшееся в источниках. Если она правдива, то несколько разъясняет обстоятельства неудачной попытки митрополитов Серафима и Евгения вступить в переговоры с восставшими. М. В. Нечкина, особенно подробно проанализировавшая этот эпизод, не смогла полностью объяснить, отчего отступившие от каре митрополиты не вернулись к своей карете, а, пройдя через пролом в заборе, окружавшем строящийся собор, наняли извозчиков (Указ. соч., с. 233—238). Столкновение с народом, окружавшим каре, вполне это объясняет.

Е. П. Оболенский, объезжавший утром 14 декабря ряд полков, на которых рассчитывали декабристы, действительно мог по дороге повидаться с Д. Е. Цициановым.

⁷² У генерала Киселева находился… Муравьев.— Муравьев — С. И. Муравьев-Апостол, смысл этих слов — во 2-й армии, начальником штаба которой был в 1825 г. П. Д. Киселев.

⁷³ Тогда было три газеты… ‘Сын Отечества’.— Из перечисленных изданий газетой были только ‘Санктпетербургские ведомости’, ‘Вестник Европы’ и ‘Сын отечества’ — журналы.

⁷⁴ …стихи на возвращение покойного…— Цитируется (неточно: следует — наш кроткий ангел, луч сердец) кантата Державина, исполнявшаяся на празднестве в Павловске по случаю возвращения Александра I в Петербург 27 июля 1814 г.

⁷⁵ …полковник Богданович… но вскоре выпущен.— Декабрист И. И. Богданович, капитан л.-гв. Измайловского полка, покончил с собой (‘зарезался бритвой’) в ночь на 15 декабря — по утверждению его однополчанина А. Е. Розена, ‘упрекнув себя в том, что не содействовал’ (Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 134), фактически в том, что не смог сорвать присягу полка. Подполковник квартирмейстерской части В. Е. Галямин после восстания 14 декабря содержался под домашним арестом, переведен в армию, в Петровский пехотный полк. Членом тайных обществ декабристов не был.

⁷⁶ …прощальные стихи, сочиненные Плетневым… сочинил музыку.— Стихи не Плетнева, а Жуковского: ‘Хор девиц Екатерининского института на последнем экзамене, по случаю выпуска их, 1826 года февраля 20 дня’, текст передан неточно.

⁷⁷ …Нарышкина… сосланы на Кавказ.— К марту 1826 г., когда решалась судьба Смирновой, следствие по делу декабристов не было еще закончено, поэтому все сведения о судьбе Е. П. Нарышкиной и братьев ее И. П. и П. П. Коновницыных несколько опережают события. Е. П. Нарышкина выехала в Сибирь только в мае 1827 г. Братья Коновницыны были переведены в части, расположенные на Кавказе, в 1827 г.

⁷⁸ …нас представили как будущих фрейлин императрицы Александры Федоровны…— В действительности они были зачислены в штат двора Марии Федоровны.

⁷⁹ …расколу Солодовникова и серебряных лавок.— Солодовников — именитый петербургский купец-скопец. В его доме в конце XVIII в. жил основатель скопчества Кондратий Селиванов, выдававший себя за Петра III.

⁸⁰ …он был друг вашего папеньки… прекрасный человек.— Речь идет о семье Н. С. Мордвинова: его жене Генриетте Александровне (рожд. Кобле) и дочери Вере Николаевне, жене обер-прокурора Сената Аркадия Алексеевича Столыпина.

⁸¹ …суд над заговорщиками — декабристами, как их называли…— По всей вероятности, Смирнова употребляет здесь слово ‘декабрист’, привившееся позднее, не замечая, что в 1826 г. этот термин еще не возник. В крепости шел не суд, а следствие по делу декабристов.

⁸² История этого часового очень смешная.— У Вяземского в ‘Старой записной книжке’ этот анекдот изложен совершенно иначе: ‘На Каменном острове Александр заметил лимон необычайной величины. Он приказал принести, когда спадет. Приставили дежурного офицера при карауле. Далеко за полночь свалился. Будят царя, приносят лимон’ (Полн. собр. соч. Т. 8. С. 352). Рассказ Смирновой, объясняющий название беседки ‘У Померанца’, вероятно, ближе к царскосельскому фольклору.

^8а Тот, который говорил m-rne Stal… чем в действительности.— Смирнова имеет в виду известную беседу Ж. де Сталь с Александром I во время ее пребывания в России: ‘Государь,— сказала я ему,— Вы сами — конституция для Вашей империи, и Ваше сознание — гарантия ее’.— ‘Если это так, — ответил он мне,— то я лишь счастливая случайность’ (Stal de С. Dix annes d’exil. P., 1904. P. 336—337).

⁸⁴ Я был лакеем у Ланского… похоронили в Софийской церкви.— Рассказ о смерти А. Д. Ланского, фаворита Екатерины II, неверен. Несчастный случай действительно имел место (Екатерина писала Гримму после смерти Ланского: ‘Ровно за год до кончины он упал с английской лошади и расшиб себе грудь’), но умер он ‘от горловой болезни’.

⁸⁵ …Николай Пав<лович> после приключения в Чембаре…— 26 августа 1836 г. по дороге из Пензы в Тамбов опрокинулась коляска, и император сломал ключицу.

⁸⁶ …послал с приказанием князя Лопухина…— Павел Петрович Лопухин, флигель-адъютант Александра I, впоследствии ген.-лейтенант. Этот же анекдот, без упоминания фамилии Лопухина, приводит Вяземский в ‘Старой записной книжке’ (Вяземский. Зап. книжки. С. 203—204). Возможно, от него и слышала эту историю Смирнова.

⁸⁷ …Клингер (он тоже написал трагедию ‘Фауст’)…— Фридрих Максимилиан (Федор Иванович) Клингер, немецкий поэт и писатель, в течение долгих лет возглавлял учебные заведения в Петербурге (1-й кадетский корпус, Пажеский корпус), был попечителем Дерптского университета. Упомянутый Смирновой ‘Фауст’ не трагедия, а роман ‘Faust’s Leben, Taten und Hllenfahrt’ (1791). Русский перевод см.: Клингер Ф. М. Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад. М., Л., 1961.

⁸⁸ Дом, кажется, принадлежал графу Воронцову.— Предположение, что для Екатерининского института был куплен дом Воронцова, неверно: в 1802 г. Александр I подарил для него так наз. Итальянский дворец, а затем на месте его было построено новое здание (на Фонтанке у Аничкова моста). См. об этом: Панкратьева Е. Санкт-Петербургское училище ордена св. Екатерины (Екатерининский институт). СПб., 1899. С. 11—12).

⁸⁹ …сестра была замужем за несчастным Григорием Орловым.— Имеется в виду Григорий Григорьевич Орлов, фаворит Екатерины II ‘несчастный’, так как последние годы жизни он был психически болен.

⁹⁰ …Александра Андреевна Воейкова, сестра Жуковского…— В действительности — племянница Жуковского. Надпись на ее могиле приведена Смирновой неверно (см.: Соловьев Н. В. История одной жизни. Пг., 1915. С. 263).

⁹¹ Дидерот приехал… показал ему дверь и ушел.— Смирнова приводит рассказ Карабанова, напечатанный в PC. В. А. Бильбасов решительно опровергает возможность, такого диалога между Дидро й Платоном (см.: Бильбасов В. А. Дидро в Петербурге. СПб., 1884. С. 126—127).

⁹² …m-me de Stal… улизнул от нее.— Смирнова ошиблась: речь идет, конечно, об отношениях г-жи де Сталь с В. Г. Орловым. Праздник, данный им в честь Сталь, она описала в ‘Dix annes d’exil’ (P. 1904. P. 328—330). Отрицательное отношение к Сталь во время ее пребывания в России было распространено в консервативных кругах, отклики его дошли до Смирновой. Рассказы о Сталь она могла слышать и от своей знакомой Д. X. Ливен, у которой, как у жены русского посла в Лондоне, Сталь бывала, живя там (см.: Дурылин С. Г-жа де Сталь и ее русские отношения // ЛН. Т. 33—34). О пребывании де Сталь в Англии см.: Cunnel D. M-me de Stal en Angleterre // Revue d’histoire littraire de France. P., 1913. P. 868—898.

⁹³ Киса, читайте Гейне… А знаете ли вы его Fischermdchen? — Внезапное вторжение в текст воспоминаний обращения ‘Киса’ (обычное обращение Смирновой к Н. Д. Киселеву в тексте ‘Баденского романа’) лишний раз показывает параллельную работу ее над обоими циклами. Какие стихи Шекспира, переведенные Гейне, имеет в виду Смирнова, установить не удалось. Ясно, однако, что речь идет о переводе стихов из ‘Двух веронцев’ Шекспира — текста, на который создана песня Шуберта под заглавием ‘К Сильвии’ (перевод не Гейне, а Бауэрнфельда). См. об этом также примеч. 88 к 3-му варианту ‘Баденского романа’. ‘Fischermdchen’ (Рыбачка) — песня Шуберта на стихи Гейне.

⁹⁴ …Митенька и Боренька Глинки, пасынки мадам Кюхельбекер.— Б. Г. и Д. Г. Глинки были племянниками, а не пасынками Юлии Карловны Кюхельбекер, служившей в Екатерининском институте.

⁹⁵ А. И. Брейткопф умерла в 1823 г.

⁹⁶ Она была Моравская…— Биография матери Стефании Радзивилл рассказана Смирновой неоднократно, с некоторыми разночтениями. Теофилия Моравская (ум. 1828), дочь генерала Кароля Моравского, в первом браке за Юзефом Старженским, во втором за князем Домиником Иеронимом Радзивилл, в третьем браке за А. И. Чернышевым (Polski slownik biograficzny, t. XXX/1, z. 124 (1987), s. 176).

⁹⁷ Когда родилась его дочь… всей моей карьерой.— Рассказанный Смирновой эпизод относится, по-видимому, к 1831 г. Дочь Плетнева Ольга родилась в мае 1830 г. Отъезд Плетнева из Петербурга на Спасскую мызу (дачный поселок за Охтой до нынешней Пискаревки) в начале июня 1831 г. был связан с начавшейся эпидемией холеры и душевной депрессией после потери Дельвига и близкого Плетневу П. С. Молчанова. По-видимому, знак внимания Плетневу со стороны императрицы был так или иначе подсказан ей Россет, во всяком случае, в письме Пушкину от 19 июля 1831 г. Плетнев благодарит ее за дружескую заботу и, между прочим, пишет: ‘Я не умею сам себе объяснить, чем я заслужил от нее столько участия, но быть за это признательным и преданным очень умею. <...> В ней так много человеко-прекрасного, так много предупреждающего и столько душевной делимости, что, право, об ней нельзя говорить просто, как о других’ (Пушкин. Т. 14. С. 194—195). Судя по контексту письма, Плетнев действительно получил через нее какое-то пособие.

⁹⁸ …вюртембергское сокровище, которое отравило его жизнь.— Речь идет о вел. кн. Елене Павловне. О враждебном отношении к ней Смирновой см. наст. изд., с. 584, 585. Можно полагать, что в нем сыграла роль и неприязнь к золовке имп. Александры Федоровны, достаточно широко известная. Вяземский писал жене 2 января 1832 г. о ней: ‘…здесь не заживется, ибо не уживется, и разногласие ее с прочими членами царской семьи слишком резко’ (Звенья. Т. 9. С. 237).

<ВАРИАНТ 5>
Фрагменты

Не ранее 1880, датируется по ссылке на слова Пушкина о бунте, напечатанные в РА. 1880. No 3.

Впервые (с значительными пропусками): Смирнова, 1931. С. 94—95, 97—100, 101—113, 114—127.

Автограф: ГБЛ, ф. 474, 1. 7.

¹ Разговор этот не мог иметь места в 1825 г.: мать Стефании Радзивилл умерла в 1828 г.

² …он был в чине бригадира.— По формулярному списку И. Россети, составленному после его смерти 18 декабря 1813 г., он умер в чине коллежского советника (ЦГАЛИ. Ф. 485. Оп. 1. Ед. хр. 876. Л. 170).

³ …Он дружбу свел с англичанином Говардом…— Английский филантроп, теоретик пенитенциарной системы Джон Говард в 1789 г. посетил Россию и скончался в Херсоне от тифа.

⁴ …Александр Ив<анович> Рибопъер мне рассказывал… был несколько лет сумасшедший.— Передача Смирновой рассказа А. И. Рибопьера о женитьбе А. М. Дмитриева-Мамонова на Д. Ф. Щербатовой почти дословно совпадает с соответствующим текстом ‘Записок’ Рибопьера (РА. 1877, No 4, с. 466—468).

⁵ …Шатобриан жил тем, что делал салат у больших господ…— Слух этот не подтверждается мемуарами Шатобриана. Он рассказывает, что жил в Лондоне переводами с латыни и английского языка (Chateaubriand F. R. Mmoires. P., 1964. P. 159—160).

⁶ …прислан был в Россию Веллингтон…— Веллингтон прибыл в Россию 19 февраля 1826 г. по случаю вступления Николая I на престол. Хотя по официальным документам Смирнова была взята во дворец только в конце марта 1826 г., но ее воспоминание о приезде Веллингтона показывает, что фактически она оказалась там раньше.

⁷ К концу поста государь пошел с собакой Гусаром его купать… государыня заплакала.— Рассказы Смирновой об этом эпизоде с купаньем собаки и платком зафиксированы не только в двух циклах ее ‘Автобиографических записок’ (здесь и в одном из вариантов ‘Баденского романа’ — нас., изд., с. 346), но и в дневнике А. С. Пушкина. Перед записью от 8 марта 1834 г. (‘Вчера был у См<ирновой>…’ — т. 12, с. 321) в дневнике Пушкина написано: ’13 июля 1826 года в полдень гос<ударь> находился в Царск<ом> Селе. Он стоял над прудом, что за Кагульским памятником, и бросал платок в воду, заставляя собаку свою выносить его на берег.— В эту минуту слуга прибежал сказать ему что-то на ухо. Царь бросил и собаку и платок и побежал во дворец <...> Фрейлина подняла платок в память исторического события’. В ‘Баденском романе’ (наст. изд., с. 346, примеч. 99) этот эпизод отнесен к окончанию работы суда. Между тем, в данном месте своих записок она утверждает совсем иное: дело было ‘к концу поста’, а прибыл к царю П. В. Лопухин, председатель Верховного уголовного суда над декабристами, со списком приговоренных к смертной казни.

Дважды зафиксированный первый вариант ее рассказа не соответствует действительности: уже в 7 часов утра 13 июля 1826 г. фельдъегерь доставил царю донесение П. В. Голенищева-Кутузова и записку И. И. Дибича о состоявшейся казни (К истории казни декабристов 1826 года // PC. 1882. No 7. С. 215). Второй вариант, помещенный в комментируемом тексте, более вероятен, а изменение его Смирновой диктовалось, вероятно, желанием представить себя свидетелем более важного исторического события. Но и в этом варианте довольно много фактических неточностей. Беседа Лопухина с царем о списке приговоренных к смертной казни не могла иметь места ‘к концу поста’. Пасха в 1826 г. приходилась на 18 апреля (что делает вообще маловероятным купание собаки), мера же наказания декабристам I разряда и поставленных вне разрядов были установлены лишь на заседаниях суда 29 и 30 июня (ВД. Т. XVII. С. 143—144, 153— 155). Поэтому Лопухин не мог ранее 1 июля представить царю даже предварительный список. Всеподданнейший же доклад Верховного уголовного суда был представлен Николаю только утром 10 июля, когда царь и внес в него коррективы. По приговору суда к смертной казни были осуждены 36 (а не 20) декабристов. Царь отменил смертные приговоры для 31 из них, судьбу же пятерых, поставленных вне разрядов, лицемерно предоставил решению суда. Содержание беседы Николая с Лопухиным, приведенное Смирновой, маловероятно, Вел. кн. Михаил Павлович и В. В. Левашов вообще не входили в состав Верховного уголовного суда, Бенкендорф был лишь членом Ревизионной комиссии. Слова об отмене смертной казни при Елизавете Петровне, вложенные в уста царя, в принципе могли быть произнесены, хотя решение о смертной казни части подсудимых было принято Николаем еще в начале работы суда (см. его письмо вел. кн. Константину Павловичу от 6.VI.1826 — ВД. Т. XVII. С. 22) и специальная записка M. M. Сперанского подводила юридическую базу под это, доказывая, что указы Елизаветы отменяли казнь только за уголовные преступления, и ссылаясь на прецеденты, имевшие место позднее (казни Мировича и Пугачева). П. Д. Киселев был не командующим 2-й армией, а начальником штаба при командующем П. X. Витгенштейне.

⁸ …книжка всего суда, составленная Дмитрием Николаевичем Блудовым…— Имеется в виду изданное в 1826 г. ‘Донесение Следственной комиссии’, автором которого был Д. Н. Блудов.

⁹ …произошла бы кровавая и, как говорил Пушкин, беззаконная и безрассудная резня.— Известные слова Пушкина, которые неточно передает Смирнова (‘Не приведи бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный’), относящиеся к восстанию Пугачева, содержатся в главе, не включенной Пушкиным в окончательную редакцию ‘Капитанской дочки’. Черновая рукопись этой главы была впервые опубликована в РА (1888. No 3). Упоминание слов Пушкина уточняет датировку этого варианта ‘Воспоминаний о детстве и молодости’, показывая, кроме того, как внимательно следила Смирнова тогда за журналом Бартенева.

¹⁰ Неизвестно почему Батенков остался в Алексеевском равелине… святые люди.— Декабрист Гавриил Степанович Батеньков был приговорен к 20-летней каторге, срок которой в августе 1826 г. сокращен до 15 лет, заключен сперва в Свартгольмскую крепость, откуда в июне 1827 г. переведен в Петропавловскую и до января 1846 г. был заключен в Алексеевском равелине, после чего отправлен на поселение в Томск. Истинная причина его особой и жестокой судьбы осталась неизвестной, хотя в литературе высказывался об этом ряд предположений. Вероятнее всего, причиной были подозрения Николая I о связях Сперанского с декабристами через Батенькова и исключительно мужественное поведение Батенькова на следствии (см.: Семенова А. В. Временное революционное правительство о планах декабристов. М. 1984. С. 59—60). Далее речь идет о декабристе Иосифе Поджио, осужденном по IV разряду и приговоренном к каторжным работам на 12 лет (в августе 1826 г. срок сокращен до 8 лет). По просьбе своего тестя, сенатора А. М. Бороздина, препятствовавшего намерению дочери следовать за мужем в Сибирь, И. Поджио отбыл весь срок в Шлиссельбургской крепости. Сведения о заключении Михаила Сергеевича Лунина в той же крепости неверны и весь эпизод апокрифичен. Лунин после приговора был отправлен в Свеаборг, а в октябре 1827 г. в Выборгский шлосс, откуда в апреле 1828 г. прибыл в Нерчинские рудники.

¹¹ …Сарти приехал при Елизавете Петровне…— Итальянский композитор Джузеппе Сарти приехал в Россию в качестве придворного капельмейстера в 1784 г.— т. е. при Екатерине II.

¹² …добрый граф Бенкендорф… и даже весьма неприятный.— Здесь, как и выше, в рассказе о Верховном уголовном суде над декабристами, создается идеализированный образ Бенкендорфа. В этом отразилась не только свойственная Смирновой субъективность оценок знакомых ей лиц, но и стремление противопоставить его А. Ф. Орлову, с которым отношения ее были всегда дурными (см. запись в дневнике от 15 марта 1845 г. и рассказ о столкновении с Орловым в (Воспоминаниях о Н. В. Гоголе) (наст. изд., с. 13 и 61).

¹³ Посмотри на Лакримозу…— Лакримоза (от лат. lacrimosa) — плачущая: очевидно, прозвище (плакса), данное подругами-фрейлинами вел. кн. Елене Павловне. В католической религии Лакримоза — Богоматерь, оплакивающая сына.

¹⁴ …Сперанский, который поразил меня…— Ср. описание внешности Сперанского у Вигеля: ‘Он имел лицо весьма приятное и белизну молочного цвета. Голубые взоры его ни на что не устремлялись, никогда не блуждали, никогда не потуплялись…’ (Вигель Ф. Ф Записки. М., 1928. Т. 1. С. 156).

¹⁵ Принц Карл… вел себя очень дурно…— Карл Прусский, брат имп. Александры Федоровны, о его непристойном поведении с фрейлинами, которое позволял себе и другой ее брат, принц Альберт, посетивший Петербург в 1830 г., см. наст. изд., с. 185—186.

¹⁶ Мать Николая Мих<айловича> была рожденная Бухвостова.— Смирнова (а за ней биографы ее и ее мужа) неосновательно считала свою свекровь Ф. П. Смирнову (рожд. Бухвостову) внучкой Сергея Леонтьевича Бухвостова, ‘первого солдата’ Петра I. П. Е. Рейнбот доказал в своей монографии, что С. Бухвостов не был женат и не имел потомства (ЦГАЛИ. Ф. 485. Оп. 1. Ед. хр. 876. Л. 164). Возможно она была его дальней родственницей. Рассказ о конце его жизни также апокрифичен.

¹⁷ Всем известен Брюсов календарь, его предсказания все сбылись и сбываются.— Так называемый Брюсов календарь, составленный библиотекарем Василием Киприяновым ‘под надзором’ Я. В. Брюса,— гражданский календарь, издававшийся в 1709—1715 гг. Кроме астрономических сведений, пасхалий и других церковных справок, он содержал астрологические предсказания, заимствованные из книг немецких астрологов. Таблицы его были рассчитаны на 112 лет, до 1821 г., и, следовательно, не содержали прогнозов на 1870 год (франко-прусская война, в результате которой рухнула Вторая империя во Франции, что и имеет в виду Смирнова). Предсказания до 1996 г. содержались в календаре, переизданном при Екатерине II и повторенном потом под названием ‘Первобытный Брюсов календарь’ (Харьков, 1875).

Предсказания ‘Брюсова календаря’ перепечатывались в календарях XIX в., в частности, в ежегодном ‘Календаре Гатцука’.

^17а …сидели на пазах…— В парадных придворных каретах на передних рессорах есть сиденья для пажей, называемые пазами (Милорадович Г. Материалы для истории Пажеского корпуса. Киев, 1876. С. 45).

¹⁸ Прусская принцесса, была замужем за князем Антоном Радзивилл. Когда король был после родов своей любимой сестры…— В этом довольно невнятном изложении Смирнова внезапно от событий коронации Николая I в Москве переходит к совсем иным. Прусская принцесса — Луиза Фридерика Прусская, король — Фридрих Вильгельм IV, брат имп. Александры Федоровны, в описываемое Смирновой посещение России еще наследный принц.

¹⁹ Где же была Елена Пав<ловна>? — В рассказе Смирновой о посещении Рима вел. кн. Еленой Павловной и аудиенции у папы, будто бы совпадающем по времени с визитом в Россию Фридриха Вильгельма III, смешаны совершенно различные хронологические факты: Григорий XVI был папой с 1836 г., прусский король посетил Россию в 1818 г., Елена Павловна стала женой вел. кн. Михаила Павловича в 1824 г.

²⁰ Когда Екатерина строила Большой дворец… Тургенева спросили…— Здесь может идти речь только об отце А. И. Тургенева Иване Петровиче (1752—1807). В год смерти Екатерины А. И. Тургеневу было 12 лет. При Екатерине (в 1773 г.) было начато строительство большого дворца в Кремле, впоследствии прекращенное. В церкви Спаса на бору, теперь не существующей, росписи Рублева неизвестны. Вероятно, Смирнова спутала их с иконами его письма в Благовещенском соборе. Федор Студит кисти Рублева неизвестен.

²¹ …я не могу принять это предложение…— Владельцем Архангельского, подмосковной Юсуповых, был в 1826 г. кн. Николай Борисович Юсупов. Однако по контексту письма С. Д. Радзивилл ясно, что речь идет о сватовстве к ней его сына Бориса Николаевича. Последний женился только в 1835 г. на Зинаиде Ивановне Нарышкиной.

²² …решила ли ты что-нибудь насчет Фердинанда.— Фердинанд Луи Радзивилл, сын Антона Радзивилла и Луизы Прусской, двоюродный брат С. Д. Радзивилл, желавший на ней жениться (умер в 1827 г.).

²³ …у ‘Моны Лизы’ Леонардо да Винчи.— Картина Леонардо да Винчи ‘Мадонна Литта’ ошибочно названа Смирновой ‘Мона Лиза’.

²⁴ Двор переехал в Зимний дворец… ‘Выбери Пушкина’.— Рассказ о вечере у Е. М. Хитрово, когда Смирнова впервые познакомилась с Пушкиным, несколько иной в альбомном варианте ‘Воспоминаний о детстве и молодости’ (см. с. 184 и примеч. 4) и в ‘Баденском романе’ (с. 355). О датировке его см. наст. изд., с. 590—591. Полутраур — не менее, чем через 3 месяца после смерти имп. Марии Федоровны, умершей 24 октября 1828 г., т. е. не ранее января 1829 г.

²⁵ 14 октября меня и Эйлер сделали фрейлинами…— Указ о назначении А. О. Россети фрейлиной подписан Николаем I 14 октября 1826 г. (ЦГИА. Ф. 466. Оп. 1. Ед. хр. 273. Л. 91).

²⁶ …явился Фирс Голицын и Пушкин и предложил прочитать… ‘Полтаву’.— Это чтение могло быть не позднее конца февраля или начала марта 1829 г. (В начале марта поэма уже была сдана в печать, а Пушкин 4 марта уехал из Петербурга. См.: Измайлов Н. В. Пушкин в работе над ‘Полтавой’ // Очерки творчества Пушкина. Л., 1975. С. 111—112), ‘Фирс’ Голицын — кн. С. Г. Голицын, поэт и композитор (см. о нем также наст. изд.,с. 355).

²⁷ Старшему сыну Андрею было 13 лет… а Лизе 5 лет…— Возраст детей Карамзиных указан неточно: в действительности летом 1829 г. Андрею было 15 лет, Александру — 14, Владимиру— 10, Елизавете — 8.

²⁸ Был граф Евграф Евграфович Комаровский, Евгений Петрович Стерич…— Комаровского звали Егор Евграфович, Евгений Петрович — Штерич.

²⁹ …капитан Яковлев… прошел по Остроленскому мосту…— Имеется в виду сражение при Остроленке 14/26 мая 1831 г., во время подавления польского восстания 1830—1831 гг., поражение повстанческой армии в котором предопределило исход военных действий.

³⁰ …государь просил матушку простить Виельгорского — Имение Виельгорских в Курской губ.— Луизино, Барятинских — Марьино. М. Ю. Виельгорский действительно смог приехать в Петербург только в 1827 г. Эпизод с его пребыванием в Луизине описан также в Воспоминаниях В. А. Соллогуба (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988, с. 435).

³¹ …гетман Скоропадский пожаловал кн<язю> Барятинскому 300 000 десятин земли… фельдмаршал Барятинский рассказывал.— Имеется в виду Александр Иванович Барятинский (1815—1879), фельдмаршал, командир отдельного Кавказского корпуса и наместник Кавказа (с 1856 г.).

Земельные пожалования Барятинским от гетмана Скоропадского могли быть связаны с тем, что Иван Федорович Барятинский (ум. 1738), ген.-аншеф, был главнокомандующим на Украине. Гетман Украины в 1708—1722 гг. И. С. Скоропадский раздавал малороссийские земли великоруссам.

³² Фельдмаршал совсем иначе рассказывал историю убийства Петра III… убил его.— Версия А. И. Барятинского об обстоятельствах убийства Петра III не совсем совпадает с главным и единственным документом, эти обстоятельства излагающим,— запиской Алексея Орлова к Екатерине, написанной в тот же день (‘Он заспорил за столом с князь Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни’), ‘Князь Федор’ — Федор Сергеевич Барятинский (а не Иван, тоже находившийся, впрочем, при Петре III). Записка, снимавшая с Екатерины ответственность за пооисшедшее, хранилась ею до самой смерти, при разборе ее бумаг была уничтожена Павлом I. Однако Ф. В. Ростопчин успел снять копию, и записка была впервые напечатана Бартеневым в ‘Архиве кн. Воронцова’ (М., 1881. Т. 21. С. 430. Текст записки см. также: Бильбасов В. А. Указ. соч. Т 2 С. 127—129). Слова ‘совсем иначе’ показывают, что Смирнова успела ознакомиться, с этой публикацией Бартенева.

³³ Учителем, немецкого языка был Кавелин.— Смирнова, имея, конечно, в виду А. А. Кавелина, в 1834—1841 гг. наставника наследника престола, ошибается, считая, что он преподавал немецкий язык. Учителем его был Иван Павлович Шамбо.

³⁴ Из Парижа, как пламя, загорелась в Австрии кровавая революция… четыре тома: весьма интересных записок…— Народное восстание в Вене, ознаменовавшее собою начало революции 1848—1849 гг. в Австро-Венгрии, началось 13 марта 1848 г., т. е. через три недели после февральских событий в Париже, завершившихся низложением монархии Луи-Филиппа. Граф Теодор фон Латур, военный министр, был убит 6 октября 1848 г. в ходе уличных боев, вызванных приказом Латура направить войска на подавление революции в Венгрии. Уже убитого Латура повесили на фонаре. ‘Молодой Франц. Иосиф’ — Франц Иосиф I, вступил на престол в декабре 1848 г. после отречения имп. Фердинанда I в результате Октябрьского восстания в Вене. Меттерних не умер в 1848 г. 14 марта 1848 г. он бежал в Германию, с 1849 г. жил в Бельгии, после поражения революции 1848—1849 гг. вернулся в Австрию. Автобиографические записки, Меттерниха вошли в собрание его бумаг, изданное на немецком языке в 8 томах (Aus Metternich’s nachgelassenen Papieren. Wien, 1880—1884), а до этого (1879 г.) появились на французском языке. Это-то издание, вероятно, имеет в виду Смирнова.

³⁵ Я встретила… пыльного Михаила Велеурского…— Речь идет о сыне М. Ю. Виельгорского, дипломате Михаиле Михайловиче.

³⁶ Из газет я узнала… со слезами на глазах.— Смирнова описывает революционные события в Берлине 18—19 марта 1848 г., когда мимо дворца пронесли трупы убитых на баррикадах и заставили короля Фридриха Вильгельма IV обнажить перед ними голову.

³⁷ Граф Дмитрий Николаевич — Д. Н. Блудов.

³⁸ …читала ли я письмо об Остзейских провинциях… по доносу Орлова, он, кажется, родился сыщиком.— Речь идет о сочинении Ю. Ф. Самарина ‘Письма из Риги’, где резко критиковалась политика правительства Николая I в прибалтийских губерниях. ‘Гонения на славянофилов’ — ряд репрессивных мер, принятых Николаем I в 1849 г. после распространения в рукописях ‘Писем из Риги’. Были арестованы Самарин и И. С. Аксаков, по освобождении Самарин был отправлен на службу в Симбирскую губ., он и оба брата Аксаковы были подвергнуты негласному полицейскому надзору и фактически надолго отстранены от общественной и издательской деятельности. Однако-толчком к этому был донос не А. Ф. Орлова, а рижского губернатора А. А. Суворова. Орлову было поручено императором дознание по этому делу (см.: Литературные взгляды и творчество славянофилов. М., 1978. С. 41—46).

³⁹ …государь сказал Киселеву… Затем остаюсь Гессе’.— В этом фрагменте воспоминаний Смирновой смешаны воедино разновременные события: беседа П. Д. Киселева’ с Николаем I о реформах в Дунайских княжествах, которая могла иметь место только в 1830-х годах, сведения об отчетах губернаторов 1840-х годов и об истории калужского губернаторства Н. М. Смирнова (1845—1851).

Беседа Киселева с царем здесь отнесена к 1830 г. и передана, в соответствии с этим, так, будто реформы еще впереди (действительно, Органический регламент, определивший положение крестьян в Молдавии и Валахии, был введен в 1831 г.), однако в других циклах мемуаров Смирнова передает эту же беседу несколько иначе, относи ее к 1834—1835 гг., что соответствует действительности (см. об этом: Дружинин H. M. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. М., 1946. Т. 1. С. 244—246, Заблоцкий-Десятовский А. П. Граф П. Д. Киселев и его время. СПб., 1882. Т. 2. С. 2—8).

Неточны и другие факты: Павел Иванович Гессе был не подольским, а черниговским губернатором (1841—1855), подольским губернатором в 1836—1840 гг. был Гирс (Дружинин H. M. Указ. соч. С. 305). Но Житомир, о котором идет речь в приведенном в качестве анекдота тексте отчета Гессе, находился не в Подольской или Черниговской, а в Волынской губернии.

⁴⁰ По доносу Клушина и Чурбана Николай лишился места…— Клушин — П. Н. Клушин, калужский вице-губернатор в 1846—1854 гг., Чурбан-паша — прозвище московского ген.-губернатора А. А. Закревского. О деле, из-за которого H. M. Смирнов был отозван из Калуги, см. наст. изд., с. 608.

⁴¹ Пора мне заняться нашими крестьянами… указ об обязанных крестьянах, который остался, по милости Меншикова и Закревского, мертвой буквой.— Рассказ Смирновой о взглядах Николая I на крестьянский вопрос, высказанных в беседе с П. Д. Киселевым, представляет значительный интерес прежде всего потому, что может восходить непосредственно к рассказам Киселева, с которым она много встречалась, живя за границей. В нем, однако, немало хронологических несоответствий. Центром приведенного Смирновой диалога царя с Киселевым является подготовка указа об обязанных крестьянах, в котором Киселев действительно принимал деятельнейшее участие. Но секретный комитет, которому это было поручено, создан в 1839 г., указ последовал 2 апреля 1842 г.— а слова царя начинаются с инцидента с Базилевским, имевшим место в 1849 г. (П. А. Базилевский, помещик Полтавской губ., был высечен своими крестьянами. После этого он был лишен звания камергера и выслан за границу. См. об этом: Крестьянское движение в России в 1826—1849 гг. М., 1961. С. 815, упомянутый факт экзекуции над неким Паскевичем в литературе не отмечен). В дальнейшем изложении идет речь о Н. А. Милютине, одном из деятелей реформы 1861 г., но в подготовке указа 1842 г. не участвовавшем. Не имел отношения к нему и его неудаче и Закревский. А. С. Меншиков, напротив, был членом Секретного комитета 1839—1842 гг. и сыграл в нем значительную роль (об этом и о подлинных причинах малой результативности указа см.: Мироненко С. В. Секретный комитет 1839—1842 гг. и вопрос об освобождении крепостных крестьян // Вестник МГУ, серия истории. 1977. No 3).

⁴² …бал с мужиками…— Традиционное демонстративное мероприятие зимой во дворце, летом — в Петергофе (с 1826 по 1829 г. летних не было). Кюстин, видевший такое празднество в Петергофе летом 1839 г., писал об этом в своей книге: ‘Когда император открывает свободный с виду доступ во дворец привилегированным крестьянам и буржуа, которых он дважды в году удостаивает чести явиться к нему на поклон, он не говорит земледельцу, купцу: ‘Ты такой же человек, как я’, но говорит барину: ‘ты раб, как они…’ (Кюстин де А. Николаевская Россия. М., 1910. С. 53).

⁴³ Конюшенная девка Ярцева…— Любовь Васильевна Ярцева, потом жена А. А. Суворова, фрейлина, с которой враждовала во дворце Смирнова. См. далее: ‘Мы ее терпеть не могли…’ (с. 362).

^43а Об этой ‘карусели’ Жуковский писал А. А. Воейковой 2 апреля 1828 г.: ‘Был два раза карусель, т. е. 16 пар дам и мужчин танцевали верхами в Михайловском манеже. Видеть это было очень приятно. Дамы были одеты в обыкновенном суконном верховом платье, все почти в черном, с белыми кавалергардскими фуражками на головах. Царица была лучше всех, она удивительно ловка верхом’ (Русский библиофил. 1915. No 7. С. 24).

⁴⁴ Михаил Пав<лович> сказал… vous entraine’…— В следующем (альбомном) варианте мемуаров Смирнова относит эту реплику великого князя к ухаживанию за ней С. М. Голицына (наст. изд., с. 183).

⁴⁵ …отправились к Карамзиным на вечер.— В издании ‘Пушкин в воспоминаниях современников’ этот рассказ Смирновой напрасно идентифицирован с записью в дневнике Д. Ф. Фикельмон от 13 января 1830 г. (М., 1974. Т. 2. С. 140, 420, примеч. 2). Фикельмон указывает состав участников поездки, в котором нет ни Россет, ни Воронцова-Дашкова, Смирнова пишет о поездке только на вечер к Карамзиным.

⁴⁶ Когда Пушкин смеется, у него даже кишки видны.— Эти же слова Брюллова о смехе Пушкина приводил Арк. Россет, рассказывая о нем П. И. Бартеневу (Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 356).

⁴⁷ Ив<ан> Сергеевич смотрел глупыми глазами… уехал с ним в Персию.— И. С. Мальцев, чиновник Московского архива Министерства иностранных дел, старший сын и наследник богатого фабриканта С. А. Мальцева, в 1828 г. назначенный первым секретарем посольства в Персии, был единственным сотрудником посольства, оставшимся в живых во время его разгрома и убийства Грибоедова. Скупость И. С. Мальцева была, очевидно, известна (см.: Воспоминания кн. А. В. Мещерского // РА. 1900. No 6. С. 256).

⁴⁸ Я бывала часто у Зубовой.— Зубова — подруга Смирновой по институту. А. А. Эйлер — жена Алексея Николаевича Зубова.

⁴⁹ …зачем его звали Фирсом… его отпустили…— О происхождении прозвища С Г. Голицына — Фирс см. рассказ В. А. Соллогуба (Соллогуб . А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 566—567). День св. Фирса по православному календарю — 14 декабря, но биография С. Г. Голицына никак не связывает его с восстанием на Сенатской площади, по делу декабристов он не привлекался.

⁵⁰ Она нашла там генерала Шилова…— Имеется в виду ген.-адъютант Сергей Павлович Шипов, в молодости, как и его брат Иван, близкий к ранним декабристским организациям, потом военный деятель николаевского царствования, его жена Анна Евграфовна, сестра Е. Е. Комаровского.

⁵¹ …панталоны звать летописями… закричит: ‘Востиквас’…— H. M. Смирнов писал Пушкину весной 1832 г. ‘Я должен являться в половине двенадцатого и являться в коротких белых летописях <...> и я прошу тебя спасти мои летописи от грязи и прислать, если можешь, свою карету ровно в 11 часов (Пушкин, т. 15, с. 23). В одном из своих писем к А. О. Россети Жуковский упоминает этого скворца, он пишет ей: ‘ангел мой с черными глазами, которые так милы, когда <...> бегают туда и сюда подобно одному сумасшедшему скворцу, повторяющему Христос востесквос’ (РА. 1883. No 2. С. 335).

⁵² Весной Мария Фед<оровна> поехала в Павловск.— Смирнова возвращается здесь от событий 1829—1830 гг. снова к первому времени своего пребывания во дворце. Эти хронологические скачки мемуаристки, в издании 1931 г. выстроенные в мнимую последовательность, во многом запутали датировку освещаемых Смирновой событий.

⁵³ …Арсеньева, сестра Павла Ив<ановича>, лучшего кавалера в. к. Николая и Михаила…— В действительности Николая Ивановича.

⁵⁴ При Ольге Николаевне… В<еликая> княгиня Веймарская…— Ольга Николаевна — дочь Николая I, великая княгиня — его сестра Мария Павловна.

⁵⁵ Еще жила ‘тортунья’… — Прозвище гофмейстерины кн. А. Н. Волконской (см. выше, с. 162).

⁵⁶ ‘Les mmoires de Ste Hl&egrave,ne’ — вероятно, изданные в 1822—1824 гг. ‘Dictes-de Ste Hl&egrave,ne’ в восьми томах (записки, продиктованные Наполеоном его приближенным Гурго и Монтолону).

АЛЬБОМНЫЙ ВАРИАНТ

Впервые (с купюрами, пропусками и непрочитанными словами): РА. 1895. No 5— 9, купюры воспроизведены: сб. ‘Ветвь’. М., 1917, затем, с пропусками: Смирнова. 1929. С. 172—271.

Автограф: ОПИ ГИМ, ф. 420 (Щукинское собрание), No 83/157.

¹ Тело еще простояло три дня…— Говорится о смерти и похоронах имп. Марии Федоровны (октябрь 1828 г.).

² …сестре своей Ирине Михайловне… приятным домом.— У Е. И. Голицыной не было ни сестры, ни кузины (их в XIX в. часто называли тоже сестрами) с таким именем. Воронцова-Дашкова, о которой может идти речь,— Александра Кирилловна (1818—1856), жена гр. Ивана Илларионовича. По словам В. А. Соллогуба, дом Воронцовых-Дашковых был ‘самым блестящим, самым модным и самым привлекательным домом в Петербурге’ (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. М., 1988. С. 433). Смирнова, по-видимому, спутала имя хозяйки дома с именем Ирины Ивановны Воронцовой-Дашковой, жены Ф. И. Паскевича.

³ …Элизы Хитровой. Она приехала из-за границы…— Е. М. Хитрово приехала из-за границы еще в 1826 г., но в Петербурге поселилась год спустя, в 1827 г. (см.: Цявловская Т. Г. Неизвестные письма к Пушкину от Е. М. Хитрово // Прометей. М., 1974. Вып. 10. С. 242).

⁴ Пушкин был на этом вечере… и позвала Пушкина.— Ср. с рассказом об этом в другом варианте ‘Воспоминаний о детстве и молодости’ (см. выше, с. 167) и в ‘Баденском романе’ (с. 355).

⁵ Ныне Лиза en-gala…— Эпиграмма, четыре строки из которой приводит Смирнова, приписывалась Пушкину. Как пушкинскую ее приводит В. А. Соллогуб (Указ. соч. С. 299), А. М. Каратыгина (Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 204). Пушкину эпиграмма не принадлежит (см. Цявловская Т. Г. Указ. соч. С. 243).

⁶ К ней ходил Вигель… он наш русский St. Simon.— ‘Вигель-Фригель, сын портного’ — возможно, контаминация известной Смирновой эпиграммы Пушкина на Д. П. Северина (‘Ваш дед портной, ваш дядя повар…’, 1823) и приписывавшейся Пушкину эпиграммы на Вигеля ‘Для чего, скажи мне, Вигель, / Шьет тебе штанишки Бригель…’ (См.: Русская потаенная литература XIX столетия. Отд. 1. Стихотворения, ч. 1. Лондон, 1861. С. 91). Последняя эпиграмма, по мнению С. Д. Полторацкого, принадлежит С. А. Соболевскому (см.: Крамер В. С. Д. Полторацкий в борьбе за наследие Пушкина // Врем. ПК. 1967—1968. Л., 1970. С. 71).

Из текста второй эпиграммы Соболевского Смирнова приводит только первую строфу (ср.: Русская эпиграмма второй половины XVII—начала XX в. Л., 1975. С. 379), с вариантом: вместо Schweinwigel (свинья — Вигель) у Смирновой Швейнигель (Schweinigel — похабник), известны были противоестественные наклонности Вигеля. Записки Вигеля при жизни Смирновой издавались только в извлечениях (РА. 1863, PB. 1864—1865), полное издание — 1892—1893 гг. Однако он не раз читал их в знакомых домах, и Смирновой они были известны. Сравнение Записок Вигеля, с их желчными и разоблачительными характеристиками высшего круга его времени, с аналогичными по характеру мемуарами герцога Сен-Симона, было впервые сделано M. H. Лонгиновым (Современная летопись. 1863. No 46).

⁷ После смерти императора Николая Павловича… он отретировался, поджав хвост.— Инцидент с Вигелем подробно описан самой Смирновой в письме к неустановленному адресату (Самарину?): ‘Мне сообщают из Москвы, что там рассказывают мою сцену с Ф. Ф. Вигелем с прикрасами, об этом Соболевский писал H. M. Ей нет никакой надобности в прикрасах, она и без того была довольно хороша, а так как Петербург — самый маленький город в свете, то история на следующий день поошлась по набережным, по Морской и Невскому, об ней говорили на Сергиевской, на Литейной и даже на Васильевском острову, так как М. Голицын приехал поговорить со мною об ней. Лишь Пески и Охта ее игнорировали. Тютчев, А. Попов, Шеншин, Константинов, Григорий Щербатов и другие присутствовали при исполнении, но, однако, я не бросала лампы в Вигеля и даже не напоминала про стихи Соболевского’ (РА. 1897. No 8. С. 620). См. также: ‘Ф. Ф. Вигель и А. О. Смирнова’ (Там же. С. 631—632). Возможно после этого инцидента Соболевский сочинил вторую строфу своей эпиграммы:

Счастлив дом, а с ним и флигель,

В коих, свинство не любя,

Ах, Филипп Филиппыч Вигель,

В шею выгнали тебя!

Об отношениях Смирновой с Вигелем см. ‘Смирнова и Вигель’ (РА. 1895. No 6).

⁸ Тогда он устремил свое гадливое расположение к Элизе…— Смирнова возвращается к событиям 1829 г., не замечая хронологического несоответствия слова ‘тогда’ описанному перед этим инциденту 1855 г.

⁹ Тогда в ‘Северных цветах’ печатали стихи Трилунного… фамилия его Струйский.— Поэт, прозаик, музыкальный критик Д. Ю. Струйский (псевд. Трилунный) — в конце 20-х — начале 30-х годов знакомый Пушкина. Пушкин напечатал его стихотворения ‘Тьма’ и ‘Возрождение’ в ‘Северных цветах ‘а 1831 г.’ и в ‘Северных цветах на 1832 г.’

¹⁰ …концерты… у Певчих…— Т. е. в императорской Певческой капелле.

¹¹ …он завидовал Гензельту… квартеты…— Пианист и композитор А. Л. Гензельт приехал в Россию в 1838 г., концерты бр. Мюллеров в Петербурге состоялись в 1845 г. (о них см. в Дневнике Смирновой за 16 марта, с. 14). Таким образом, все эти музыкальные впечатления относятся к более позднему времени, чем конец 1820-х годов, о котором идет речь. Среди упоминаемых посетителей концертов ‘граф Ларион Васильевич’ — Васильчиков, Крылов — Иван Андреевич.

¹² Лето… в Петергофе… в Красное Село на маневры…— Приезд шведского и прусского принцев относится к лету 1830 г. Маневры в Красном Селе происходили с 14 по 18 июля 1830 г. (Смирнова, 1929. С. 409).

¹³ Зимой принца Карла сменил… принц Альберт.— Принц Альберт приехал в Петербург зимой 1829/1830 г., а не 1830/1831 г., как можно понять рассказ Смирновой (в No 2 ‘Сев. Пчелы’ за 1830 г. он упомянут среди присутствующих в свите Николая I — Смирнова, 1929. С. 410).

¹⁴ …старый Чернышев…— Обер-шенк гр. Г. И. Чернышев, отец декабриста З. Г. Чернышева и жены декабриста А. Г. Муравьевой. Рассказ Смирновой дает ценные детали о положении и поведении находившихся при дворе родителей декабристов.

¹⁵ Киселев и Бутурлин… богатую супругу.— Имеются в виду П. Д. Киселев и Д. П. Бутурлин. Жена Бутурлина, Елизавета Михайловна, была дочерью известного богача М. П. Комбурлея.

¹⁶ Увы, таков удел прекрасного на свете…— Скрытая цитата из стихотворения Жуковского ‘На кончину е. в. королевы Виртембергской’ (1819): ‘Прекрасное погибло в пышном цвете… Таков удел прекрасного на свете!’

¹⁷ Свадьба была назначена в конце февраля…— В действительности 14 апреля 1828 г.

¹⁸ Витгенштейн был тогда в опале…— ‘Опала’ Л. П. Витгенштейна, как выражается Смирнова, была связана с причастностью его к движению декабристов (член Союза благоденствия и Южного общества). С сентября 1828 г. был в отставке. Весьма характерно, что Николай I отказался присутствовать на свадьбе любимой воспитанницы своей матери, хотя сам отпустил Витгенштейна с оправдательным аттестатом.

¹⁹ …с условием, что там не будет Безобразова.— Намек на всем известные близкие отношения матери С. Д. Радзивилл Т. И. Чернышевой с С. Д. Безобразовым, знаменитым красавцем своего времени.

²⁰ L’espace d’un matin — строка из стихотворения Ф. Малерба (см. выше, примеч. 61: к варианту 3).

²¹ Бог с ней, с этой вероломной женой…— В дневнике Пушкина запись от 6 марта 1834 г.: ‘В городе много говорят о связи молодой княгини С. с графом В. Заметили на ней новые бриллианты, рассказывают, что она приняла их в подарок от В. будто бы по завещанию покойной его жены’ (Пушкин. Т. 12, с. 320). В записи от 16 апреля 1834 г.: ‘Сувор<ова> брюхата и, кажется, не во время. Любопытные справляются в Инвалиде о времени приезда ее мужа в Петербург’ (Там же. С. 326).

²² В это лето приехал Поццо ди Борго…— Переход к событиям 1834 г., очевидный по дальнейшему тексту.

²³ Вся партия… Киселев был секретарем посольства.— Faubourg St.-Germain — аристократический район Парижа. Н. Д. Киселев был с 1832 г. вторым секретарем русского посольства во Франции.

²⁴ Стихи Пушкина к прелестной 15-ти летней девочке Адели…— Стихотворение Пушкина, которое цитирует Смирнова, написано в 1822 г. Адели Давыдовой было тогда 14 лет.

²⁵ И Пушкин с Кавказа с Раевскими там жил несколько месяцев.— Раевские — семья ген. H. H. Раевского, в имение которого Каменка Пушкин наезжал в 1821—1822 гг. из Кишинева.

²⁶ …в Торкее в мою бытность…— Смирнова жила в Торке (Англия) в 1862—1869 гг.

²⁷ Великая княгиня жила тогда в Торки…— Вел. кн. Мария Николаевна, ее дети от герц. Максимилиана Лейхтенбергского Елена, Мария, Евгения, Сергей (1849—1877), Юрий (р. 1852). Елена — дочь от второго мужа Г. А. Строганова, впоследствии жена В. А. Шереметева.

²⁸ В ту зиму не было конца вечерам и балам…— Зиму 1831/1832 гг. (далее Смирнова сообщает, что только что вышла замуж: свадьба ее была 13 января 1832 г.).

²⁹ …лечилась у магнетизерки Турчаниновой…— Имеется в виду Анна Александровна Турчанинова, писательница и переводчица, печатавшаяся в первой четверти XIX в. О ней как магнетизерше вспоминали многие современники.

³⁰ Геккерен тоже часто ездил.— Остается неясным, имеется ли в виду Дантес или его приемный отец (скорее всего, последний — в единственном ее упоминании о Дантесе в (Воспоминаниях о Н. В. Гоголе) он назван Дантес).

³¹ Тут явилась в свет Аврора в полном цвете красоты… освети и озари…— Аврора Шернваль, фрейлина с 1831 г. О посвященном ей стихотворении Баратынского см. примеч. 61 к основному тексту ‘Воспоминаний о детстве и молодости’.

³² Валуев уже был женат на Машеньке Вяземской…— Хронология снова спутана Смирновой: М. П. Вяземская вышла замуж только в 1836 г., когда Смирнова была уже за границей. Описываемая ею ситуация могла иметь место только в конце 1830-х годов.

³³ …где встретила на свою беду Наталью Николаевну Пушкину… нарядами и болтовней.— Единственное замечание Смирновой, показывающее оценку ею интересов H. H. Пушкиной как пустых (в воспоминаниях о Пушкине она упоминает ее мало, на всегда сдержанно, здесь же истинное отношение к ней и Идалии Полетике вырвалось наружу). В записях Я. П. Полонского рассказов Смирновой это тоже проскальзывает: ‘Жена его ревновала ко мне. Сколько раз я ей говорила: ‘Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев,— разве ты не видишь, что я не влюблена в него, ни он в меня’.— Я это очень хорошо вижу, говооит, да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает’ (Голос минувшего. 1917. No 11—12. С. 155).

³⁴ У Карамзиных, с возвращения их из Дерпта, собирался весьма тесный кружок молодых людей.— Братья Карамзины (Андрей и Александр) окончили Дерптский университет в 1833 г. и вступили в службу в гвардейскую конную артиллерию. Речь идет уже, следовательно, о событиях 1833—1834 гг. (до отъезда Смирновой за границу). Здесь и далее смешаны события этого времени с более ранними (упомянутый как член этого кружка Д. Веневитинов умер в 1827 г.).

³⁵ …500 душ в Орловской губернии…— Имение С. Н. Карамзиной — в Симбирской губ.

³⁶ …Андрей Муравьев… под названием ‘Тивериада’.— Эпиграмма Пушкина ‘Лук звенит, стрела трепещет…’ (впервые: MB. 1827. No 3. С. 124) была написана, когда Муравьев в доме З. А. Волконской сломал руку гипсовой статуи Аполлона. Пьеса А. Н. Муравьева ‘Битва при Тивериаде’ была написана в 1828 г. (по словам самого Муравьева — ‘во время турецкого похода’, см.: Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т 2. С. 57). Отрывки из нее Пушкин напечатал в ‘Современнике’ (1836. Т. 2. С. 140—179).

³⁷ У всех братьев этого семейства выработался железный характер, сильное религиозное чувство.— По существу совершенно верная характеристика общих черт братьев Андрея Муравьева — Александра Николаевича, декабриста, и Михаила Николаевича, Муравьева— ‘Вешателя’.

³⁸ Сестра моя ничему не училась…— Ольга Ивановна Арнольди. Следующий далее эпизод выпускного экзамена описан в другом варианте этих воспоминаний (см. выше, с. 153) и ‘Баденском романе’ (с. 336).

³⁹ …танцевала с Опочининым, конногвардейским офицером…— Опочинин, о котором идет речь, ошибочно назван Федором — его имя Константин Федорович.

⁴⁰ Из простых сделался одним из лучших служак…— Начиная с этих слов сообщаются сведения уже не о К. Ф. Опочинине, а о его тесте И. Н. Скобелеве.

⁴¹ …Вадбольский был дурак, непонятно, почему он был замешан в историю 14-го числа.— Кн. А. П. Вадбольский членом тайного общества не был, но 14 декабря пытался отклонить солдат своей роты от присяги. Любопытное замечание, раскрывающее отношение Смирновой к движению декабристов.

⁴² По дороге в cara patria мы остановились в Франкфурте-на-Майне…— Начиная с этого места хронология рассказа Смирновой все время сбивается: поскольку упоминается ее дочь Надя, родившаяся в 1840 г., ясно, что речь идет о возвращении в Россию в 1844 г. Но тут же идет рассказ о лете 1828 г. ‘Весной… мы поехали в Царское’. Затем (о прогулках с С. Н. Карамзиной в Царском Селе — с. 196—197) как будто, о лете 1830 г. потом (с. 197) снова о 1828 г. В последующем тексте ошибки в именах: Карл Карлович Мердер, Родион Александрович Кошелев.

⁴³ Она была очень счастлива с Бобринским. Он никогда ничему не учился…— Публикуя этот текст в РА, Бартенев сделал следующее примечание к этому месту: ‘Смирнова ложно утверждает, что Бобринский ничему не учился, он был одним из первых учеников Московской школы для колонновожатых H. H. Муравьева. У Бобринского было трое, а не четверо детей. Женился он в 1821 г.’ (Цит. по: Смирнова, 1929. С. 413).

⁴⁴ …часто бывал неизбежный ветрогон Лагрене, и свадьба Вареньки Дубенской там устроилась.— Свадьба секретаря французского посольства в Петербурге в 1828—1834 гг. Т. Лагренэ и фрейлины В. И. Дубенской.

⁴⁵ …достойный и серьезный Bourgoing…— Французский посланник и полномочный министр бар. Бургуэн.

⁴⁶ …графа Толстого… Его жена была Барыкова.— Говоря о графе Толстом, ‘советнике придворного департамента’, Смирнова имеет в виду гр. Варфоломея Толстого, но путает, утверждая, что жена его была Барыкова: Прасковья Васильевна Барыкова, была женой А. А. Толстого. Это знакомые Пушкина в Москве (Черейский. С. 440)

⁴⁷ Когда имп<ератрица> поехала в Одессу…— Императрица уехала в Одессу 26 апреля 1828 г., вернулась 6 октября.

⁴⁸ …ждали возвращения имп<ератора> и имп<ератрицы>. Они приехали в последних числах 28-го года…— По окончании кампании 1828 г. русско-турецкой войны 1828—1829 гг. Николай I возвратился из императорской главной квартиры после взятия Варны (сентябрь 1828 г.), императрица из Одессы — в октябре.

⁴⁹ …флигель-адъютант Хазарский… на корабле ‘Изумруд’…— Речь идет об Александре Ивановиче Казарском, назначенном флигель-адъютантом в мае 1828 г. за успешный бой брига ‘Меркурий’, которым он командовал, с двумя турецкими кораблями.

⁵⁰ Весной этого года он занемог… увял этот прекрасный цветок…— В рассказе об Иосифе Виельгорском сбита хронология — заболел он не в 1828 г., когда был взят в товарищи к наследнику (как получается из слов Смирновой), а взрослым юношей, чиновником Военного министерства. Умер в Италии в 1839 г.

⁵¹ Государь знал все 20-ть томов Голикова.— Сочинения И. И. Голикова: ‘Деяния Петра Великого’ (М., 1788—1789. Т. 1—12), ‘Дополнения к деяниям Петра Великого’ (М., 1790—1797. Т. 1—18).

⁵² …Пушкин написал стихи:

Всему завистливый Моден,

На вензель, двум сироткам данный…—

В ‘Евгении Онегине’ (гл. VIII, строфа XXV):

Тут был на эпиграммы падкий,

На все сердитый господин:

На чай хозяйский, слишком сладкий,

На плоскость дам, на тон мужчин,

На толки про роман туманный,

На вензель, двум сестрицам данный…

Смирнова, таким образом, с уверенностью, как известный факт, раскрывает имя прототипа ‘сердитого господина’ — Г. Ф. Моден.

⁵³ …Ольга за старика Мосолова… жила одна особняком.— История брака Мосоловых рассказана также А. П. Глушковским (Воспоминания балетмейстера. Л., М., 1940. С. 131): ‘Федор Иванович Мосолов имел более 4 тысяч душ крестьян, медные заводы и большой каменный дом на Тверском бульваре. Ему в то время было около 70 лет <...> супруги разъехались, и Ф. И. Мосолова заставили посредством суда выдавать молодой жене ежегодно на содержание по 12 тысяч рублей’.

⁵⁴ Все влюблялись в эту польскую волшебницу.— Волшебница — гр. Ф. И. Шувалова, с 1826 г. жена церемониймейстера двора А. П. Шувалова.

⁵⁵ Этот пройдоха… чтобы сделать карьеру, просил руки Софьи Нарышкиной…— Софья Нарышкина — внебрачная дочь Александра I от М. А. Нарышкиной (ум. в 1824 г. от туберкулеза).

⁵⁶ Соболевский между прочим писал комические стихи. Вот самые известные… графа Безбородки.— Обе эти эпиграммы отсутствуют в изданиях Соболевского. Они были в архиве Смирновой, так как их же текст переписала О. Н. Смирнова с пометой ‘Женева, 1866’ (ЦГАЛИ. Ф. 485. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 1).

⁵⁷ Неелов, beau-fr&egrave,re графа Киселева, подвизался в том же роде…— Неелов Сергей Алексеевич (1778—1852), известный поэт-эпиграмматист. Вяземский писал о нем:

‘Основатель стихотворческой школы, последователями которой были Мятлев и Соболевский, только вообще он был скромнее того и другого. В течение едва ли не полувека малейшее житейское событие в Москве имело в нем присяжного песнопевца’ (Старая записная книжка. С. 118). Вторым браком, с 1837 г., Неелов был женат на А. Д. Киселевой, сестре П. Д. и Н. Д. Киселевых. Биографию и публикацию стихов Неелова см.: Русские Пропилеи. М., 1916. Т. 2. Упомянутую эпиграмму см.: Русская эпиграмма второй половины XVII — начала XX в. Л., 1975. С. 221.

⁵⁸ …портрет Елисаветы за зеленой тафтой.— Вероятно, портрет Л. Каравакка Елизаветы Петровны ребенком, обнаженной (вторая половина 1710-х годов, см.: Портрет петровского времени. Каталог выставки. Л., 1973. С. 42). Ныне — в ГРМ.

⁵⁹ …ездила по воскресеньям к бабушке в Смольный…— Бабушка М. Т. Пашковой — начальница Смольного института гр. Ю. Ф. Адлерберг.

⁶⁰ …ее связь с Витгенштейном, все ее капризы…— Ср. отзыв о ней в Дневнике Пушкина: ‘С<уворова> очень глупа и очень смелая кокетка, если не хуже’ (Пушкин. Т. 12. С. 320).

⁶¹ …написали папе Киаромонти…— Папа Пий VII (1800—1823).

⁶² Мать Стефани была отдана… вышла за Чернышова.— История замужества матери С. Д. Радзивилл рассказана Смирновой несколько раз (см. наст. изд., с. 152, 304), фамилия ее первого мужа всякий раз другая (Старжинский, Старчевский, Станкевич).

⁶³ …Верон пишет ее портреты…— Скорее всего, не Верон, а французский художник-портретист Орас Берне (1789—1863), приезжавший и в Россию.

⁶⁴ …если Лакьер не ошибся.— Имеется в виду книга А. Б. Лакиера ‘Русская геральдика’ (СПб., 1855).

⁶⁵ Графиня Орлова…— Ольга Ивановна Орлова-Давыдова (рожд. кн. Барятинская) сестра Л. И. Витгенштейн.

⁶⁶ …племянница Дюка Northumberland вышла замуж…— Здесь и далее комментируется история младшей ветви герцогов Нортумберлендских, носивших фамилию Перси. Смирнова и ее дочь Ольга были близки со многими членами этой семьи, их письма 1860-х — 1880-х годов сохранились в архиве (Генри Перси — ЦГАЛИ. Ф. 485. Оп. 1. Ед. 516 и 846, его кузины Луизы — ед. 519, его дочери Исабель — ед. 518). Герцог Олджернон Нортумберлендский, умерший в 1865 г., не имел прямых потомков по мужской линии, и ему наследовал кузен Чарлз (у Смирновой — Карлинька) Перси, которому было более 80 лет.

⁶⁷ …старичка дизвитского…— См. выше, примеч. 37 к Варианту 3.

⁶⁸ …в Семибашенном замке, где был заключен наш Булгаков.— Русский дипломат Я. И. Булгаков, чрезвычайный посол и полномочный министр в Константинополе в 1781—1789 гг., был заключен султаном в 1783 г. в Семибашенный замок.

⁶⁹ Когда в<еликий> к<нязь> Алексей приехал…— Вел. кн. Алексей Александрович был в Турции и Греции в 1871 г.

⁷⁰ Во время Бутенева… Игнатьев и его жена вовсе не интересовались церковью…— А. П. Бутенев — русский посол в Константинополе в 1830—1842 и 1856—58 гг., Н. П. Игнатьев — с 1864 г.

⁷¹ Во время болезни в Павловске… неглижируют классическими писателями.— Об А. С. Норове, с которым Смирнова была в дружеских отношениях, она рассказывала не раз в своих мемуарах, создавая юмористический, но вместе с тем уважительный его портрет. В данном месте мемуаров рассказано о встречах с ним в Павловске, где Смирнова провела лето 1848 г. А. С. Норов (1795—1869), путешественник и писатель, в это время правитель дел по принятию прошений на высоч. имя, впоследствии товарищ министра народного просвещения (с 1850 г.), министр (1854—1858), с 1851 г.— председатель Археографической комиссии, много сделавший на этом посту. До 1823 г. Норов служил в гвардии, потерял ногу в Бородинской битве, вышел в отставку полковником. Жена Норова с 1836 г.— Варвара Егоровна, рожд. Панина (см. биографический очерк А. В. Никитенко: Сборник статей II отд. Имп. Академии наук. 1869, No 9, с. 11—34).

⁷² До женитьбы Норов ездил в Сицилию… написал статейку в ‘Северной пчеле’…— Книга Норова — ‘Путешествие в Сицилию в 1822 г.’ (СПб., 1828). Далее упоминается его книга ‘Путешествие к семи церквам, упоминаемым в Апокалипсисе’ (СПб., 1847). Но Смирнова смешала вместе разные путешествия Норова: путешествие в Египет и Нубию, совершенное в 1834—1835 гг. (его книга: Путешествие по Египту и Нубии в 1834—1835 годах Авраама Норова, служащее введением к путешествию по Святой земле. СПб., 1840) и по Ближнему Востоку (отразившееся в предыдущей книге). Рассказ Норова о покупке статуи, в которой он ошибочно видел изображение Изиды, содержится в ‘Путешествии по Египту и Нубии…’ (ч. 2, с. 350). В Академию художеств статуя поступила в 1837 г., с 1852 г. хранится в Эрмитаже, о чем Смирнова не знала (см.: Лапис И. А., Матъе М. Э. Древнеегипетская скульптура в собрании Гос. Эрмитажа. М., 1969, No 102, рис. 66). Историю покупки Норовым древнеегипетской статуи Смирнова повторила в ‘Баденском романе’ (наст. изд., с. 482, 483). Характерно, что, рассказывая здесь о женщине, оплакивавшей отъезд статуи, Смирнова в шутку предполагает в ней царицу времен царя Соломона, в ‘Баденском романе’ она уже всерьез названа египетской царицей. Упоминаемая потом книга У. Кинглека ‘Eothen’, посвященная его путешествию на Восток, вышла в свет в Лондоне не в 1840 г., когда Норов был в Египте, а в 1844 г.

⁷³ Андрей Муравьев на следующий год привез двух великолепных сфинксов…— Сфинксы эпохи Аменхотепа III были приобретены не ‘на следующий год’ после Изиды, а несколькими годами раньше. История их приобретения рассказана способствовавшим ему А. И. Рибопьером в его ‘Записках’ (РА. 1877. No 5. С. 34). Они были установлены на Васильевском острове в 1832—1834 гг. (Струве В. В. Петербургские сфинксы // Записки классич. отделения Русского археологии, общества. СПб., 1913. Т. 7. С. 20—51).

⁷⁴ …у него было 15 000 редких книг…— См.: Библиотека А. С. Норова. Каталог. СПб., 1868. Ч. 1.

⁷⁵ Александр Скарлатин… западное образование.— Сведения о Стурдзе у Смирновой путаные и неверные: А. С. Стурдза (1791—1854) попал в Россию с родителями годовалым ребенком, впоследствии учился в Германии. Статья, о которой идет речь, написана была для Аахенского конгресса Священного Союза (‘Mmoire sur l’tat actuel de l’Allemagne’, 1818). В ней с клерикально-монархических позиций критиковались немецкие университеты. Последовавшие события (статья была поддержана А. Коцебу, убитым за это студентом Зандом) вызвали острый резонанс в русском обществе. Все это, по-видимому, осталось неизвестным Смирновой.

⁷⁶ …Мекленбургия и теперь осталась оботритской.— Оботриты (бодричи), славянское племя, жившее в бассейне Эльбы. Территория, некогда занимавшаяся им, с XV в. входила в состав Мекленбургских княжеств (Мекленбург — Шверин и Мекленбург — Стрелиц).

⁷⁷ ‘Die Herren mit zartem Gefhl’ — Об этих стихах Гейне из ‘Книги песен’ см. примеч. 9 к основному тексту ‘Баденского романа’.

⁷⁸ …он писал идиллию…— Строфа из стихотворения Мятлева ‘Свадебный поезд колонистов’:

Каспар женится с Лизетом,—

Колонисты поднялись,

Кто со скрипкой, кто с кларнетом

Все в дорогу собрались

(Мятлев И. П. Стихотворения. Сенсации и замечания госпожи Курдюковой. Л., 1969. С. 140).

⁷⁹ …этот знаменитый трактат…— Речь идет об Адрианопольском мирном договоре 2.IX.1829 г., которым окончилась русско-турецкая война 1828—1829 гг. По этому договору к России перешло устье Дуная с островами, Кавказское побережье Черного моря до северной границы Аджарии и крепости Ахалкалаки и Ахалцих. Молдавия, Валахия, Греция получили автономию от Турции. Брунов поехал на мирные переговоры при одном из русских уполномоченных гр. Палене. Он удачно сочинил один из проектов временного соглашения с турками, проект понравился второму уполномоченному А. Ф. Орлову, и тот взял его к себе, рекомендовав его императору. Это стало началом дипломатической карьеры Брунова (Рус. Биогр. Словарь, т. Бетанкур — Бякстер. С. 372).

⁸⁰ Благодарить приехал Халиль-паша…— Халиль-паша прибыл в Россию в январе 1830 г.

⁸¹ Абдул Азис уже пил…— Абдул Азис-хан, второй сын султана Махмуда II, султан с 18б1 г., неврастеник и алкоголик, при котором фактическое управление государством принадлежало великому визирю.

⁸² Во время Синопского сражения он делал чудеса.— Слова о Синопском сражении относятся к Нахимову, разгромившему в этом сражении 18 ноября 1853 г. турецкую эскадру Осман-паши.

⁸³ Он нашел там Шевченко… портрет какого-то дикого.— Шевченко в 1847 г. за участие в Кирилло-Мефодиевском обществе был арестован и отдан в солдаты в Оренбургский корпус. Служил на п-ове Мангышлак, где и встретился с А. И. Бутаковым, в 1848—1849 гг. капитан-лейтенантом флота, начальником Аральской гидрографической экспедиции, в штат которой, благодаря хлопотам Бутакова, Шевченко вошел как художник. После экспедиции они были вместе еще некоторое время в Оренбурге (Шевченкiвський словник. Киiв, 1978. Т. 1. С. 96—97). ‘Портрет какого-то дикого’ — одна из жанровых зарисовок, сделанных Шевченко в 1848—1849 гг., возможно — ‘Казах на коне’.

⁸⁴ …государь, который обожал это милое дитя… неудовольствие на Анну…— Об особой привязанности и Николая I к внучке Марии, и Александра II к дочери см. в воспоминаниях А. Ф. Тютчевой ‘При дворе двух императоров’ (М., 1928. С. 171, 172, 194). О причинах, побудивших А. Ф. Тютчеву расстаться со двором, где она провела 13 лет, сперва как фрейлина имп. Марии Александровны, потом воспитательница ее младших детей Марии, Сергея и Павла, см. вступит. статью С. В. Бахрушина к указ. книге (с. 7—9).

⁸⁵ Соболевский сочинил тогда стихи на всю Славянщину…— Смирнова в приведенных стихах, как всегда неверно переданных, объединила две эпиграммы С. А. Соболевского: на А. Д. Блудову (Эпиграммы и экспромты С. А. Соболевского. Под ред. В. Каллаша. М., 1912. С. 19) и ‘Корифеям московского славянофильства’ (там же, с. 44). Вторая строфа эпиграммы на Блудову:

Смешны мне синие чулочки

Хотя и и в пожилых годах,

Хотя б на министерской дочке,

На камер-фрейлинских ногах.

Стихи из эпиграммы о славянофилах:

Пред ним коленопреклоненный,

Не чуждый также откупов,

Кадит усердно муж почтенный,

Творец ‘Беседы’ Кошелев.

В предыдущей строфе: ‘На бочке пенника простого / Блаженный Кокорев сидит’.

⁸⁶ На барона Александра Мейендорфа он написал тоже…— Следует неточно переданная эпиграмма Соболевского ‘Легенда’ (Соболевский С. А. Указ. соч. С. 70—71). См. также в ‘Баденском романе’ (наст. изд., с. 356).

⁸⁷ Летом приезжал из Персии Хозрев-Мирза.— Хозрев-Мирза — сын Аббас-Мирзы, прибыл в Россию в июле 1829 г. с извинениями иранского шаха за убийство Грибоедова. О пребывании его в России см. РА. 1889. No 1. Хронология всех этих событий сбивчива: С. Д. Радзивилл вышла замуж в 1828 г., приезд Хозрев-Мирзы относится к лету 1829 г., рождение вел. кн. Константина Николаевича — к 1827 г., за рассказом о нем сразу следует известие о революции 1830 г. во Франции.

⁸⁸ Французский министр Гобино написал очень интересную книгу о Персии.— Имеется в виду книга французского посланника в Иране Ж. А. Гобино ‘Les religions et les philosophies dans l’Asie Centrale’.

⁸⁹ 9-го числа… императрица родила сына… на радость и горе своим родителям и России…— Эта фраза отражает резко отрицательное отношение Смирновой к либеральным позициям Константина Николаевича, его роли в крестьянской и судебной реформе 1860-х годов, его близости к вел. кн. Елене Павловне.

⁹⁰ Эта катастрофа отозвалась… и во всей Германии…— Речь идет о волнениях 1830 г. в Лейпциге, Дрездене и Хемнице, вынудивших короля Саксонии Антона дать отставку премьер-министру Айнзиделю и согласиться на конституцию.

⁹¹ …в России читали ‘Les deux pendus’…— У Гюго нет произведения с таким заглавием. В других вариантах мемуаров Смирнова называет так роман Яна Потоцкого ‘Рукопись, найденная в Сарагоссе’.

⁹² После войны и Седанского погрома…— Имеется в виду франко-прусская война 1870—1871 гг., поражение Франции в которой привело к крушению Второй империи. 1 сентября 1870 г. при Седане немецкие войска нанесли сокрушительное поражение французской армии. Наполеон III сдался в плен. 4 сентября Франция была провозглашена республикой.

⁹³ Теперь молодой Бонапарт окончил науки…— Сведения о принце Наполеоне способствуют датировке этого варианта: он окончил артиллерийское училище в Вульвиче в 1874 г., убит в 1879 г.

⁹⁴ …Ауэрбах в своем романе ‘Башмачок’…— У популярного во второй половине XIX в. немецкого писателя Бертольда Ауэрбаха нет романа ‘Башмачок’. По всей вероятности, это обычная для Смирновой неточная ассоциация: известная повесть Ауэрбаха ‘Босоножка’ (‘Barfssele’) (из серии ‘Schwarzwlder Dorfgeschichte’. В., 1856).

⁹⁵ …вызвало несчастную Мексиканскую войну.— Французская интервенция в Мексику в 1862 г., в ходе которой было свергнуто прогрессивное правительство Б. Хуареса и на мексиканский престол (в 1863 г.) был избран в качестве мексиканского императора австрийский эрцгерцог Максимилиан. В 1867 г. он был свергнут народным движением и расстрелян.

⁹⁶ Красивейшей из дочерей… выйти за ученого дурака…— Речь идет о Карле I, короле Вюртембергском, а до 1864 г. наследном принце Фридрихе Александре, муж вел. кн. Ольги Николаевны, он получил образование в двух университетах: Тюбингенском и Берлинском. ‘Красавица и чудовище’ — известный сюжет, отразившийся в фольклоре и литературе разных стран. В русской литературе — сказка С. Т. Аксакова ‘Аленький цветочек’.

⁹⁷ Вечером играли… воспрещено входить в его комнату.— В повествование о зиме 1831/1832 гг., когда Смирнова вышла замуж, без оговорок вписано повторение рассказа о пребывании летом 1829 г. в Ревеле с Карамзиными (см. выше, наст. изд., с. 168).

⁹⁸ …несчастный, в цвете лет, погиб на пушке…— Андрей Николаевич Карамзин погиб в мае 1854 г. в Валахии во время Крымской войны.

⁹⁹ …собиралась вся Воейковщина…— Родные H. M. Смирнова по его тетке А. П. Смирновой, бывшей замужем за П. И. Воейковым.

¹⁰⁰ …самые невинные романы.— ‘Les veilles des chteaux ou cours de morale l’usage des enfants’ (P., 1784. T. 1—4), ‘Les petits migrs ou correspondance de quelques enfants’ (P., 1798. T. 1—2) — романы Ф. де Жанлис.

¹⁰¹ Подольский губернатор Гессе…— О нем см. выше, примеч. 39 к 5-му варианту.

¹⁰² Когда Основьяненко был губернатором…— Фамилия калужского губернатора здесь названа неверно, в предыдущем изложении этой истории правильно: Н. К. Омельяненко (наст. изд., с. 147). Там же анекдот о Лопухине (см. выше, примеч. 86 к 3-му варианту).

¹⁰³ …сказал сам великий Grand pontife…— Игра словами (grand pontife — первосвященник, pontife — строитель мостов). Имеется в виду главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями П. А. Клейнмихель. Ранее подобное же прозвище дано Смирновой Ангальту.

¹⁰⁴ Ивану Серг<еевичу>… Лев Ив<анович> был просто душка.— Имеются в виду И. С. Аксаков и Л. И. Арнольди, служившие в Калуге во время губернаторства H. M. Смирнова.

¹⁰⁵ …я… выгнала из дому… Вам в душу проникло и проч.— Ссора Смирновой с И. С. Аксаковым летом 1846 г. подробно описана была им в письмах к родителям. Непосредственным поводом к ней послужил разговор об отношениях Николая I с В. А. Нелидовой, возникший при случайном упоминании брата последней И. А. Нелидова, приятеля Смирновой (см.: Аксаков И. С. Письма к родным. М., 1988. С. 268, 269). Стихотворения Аксакова цитируются Смирновой неточно. Приводим точный текст этих отрывков.

А. О. Смирновой

Первый:

Вы примиряетесь легко,

Вы снисходительны не в меру,

И вашу мудрость, вашу веру

Теперь я понял глубоко.

Второй:

А вы? Вам в душу недостойно

Начало порчи залегло,

И чувство женское покойно

Развратом тешиться могло!

Третий:

И много — много дивных сил

Господь вам в душу положил!

(Аксаков И. Стихотворения и поэмы. Л., 1960. С. 73—75).

Далее приведен конец стихотворения ‘А. О. Смирновой’ (‘Когда-то я порыв негодованья…’):

‘И понял я, хоть поздно, в этот миг,

Что ждать нельзя иного мне ответа,

Что дама Вы, блистательная, света!..’

(Там же. С. 75).

Другая ссора, прекратившая на долгое время отношения И. С. Аксакова со Смирновой, возникла из-за отношения Аксаковых с Гоголем (Аксаков И. С. Письма к родным. С. 354, 355). ‘Современная газета’ — конечно, журнал ‘Современник’, но стихотворения эти там не были напечатаны (опубликованы впервые после смерти Аксакова и Смирновой).

¹⁰⁶ ‘Бродяга’ был уже окончен.— Хронология произведений И. С. Аксакова неточна: оба послания к Смирновой относятся к 1846 г., поэма ‘Бродяга’ к 1852 г.

¹⁰⁷ Константин Аксаков напечатал тогда трагедию ‘Прокопий Ляпунов’.— Речь идет об исторической драме К. С. Аксакова ‘Освобождение Москвы в 1612 г.’, напечатанной в 1848 г. и поставленной на сцене 14 декабря 1850 г. (после первого представления была запрещена). Драма заканчивается голосами стрельцов, славящих русские города.

¹⁰⁸ …’Утро в уголовной палате’… ‘Иван Сергеевич, времени нет’.— Имеется в виду ‘Присутственный день уголовной палаты (судебные сцены)’ Ивана Аксакова. Впервые напечатаны Герценом (‘Полярная звезда’. Лондон, 1858. Кн. 4). Содержание сцен изложено Смирновой по памяти и очень неточно.

¹⁰⁹ Письма Самарина об остзейских провинциях были уже всем известны.— О ‘Письмах из Риги’ Ю. Ф. Самарина и его аресте см. выше, примеч. 38 к 5-му варианту.

¹¹⁰ …повезли… в кабинет государя, который обошелся с ним весьма милостиво…— Изложение беседы Самарина с царем см.: Самарин Ю. Ф. Собр. соч. М., 1889. Т. 7. С. ХС—XCIII, ср. также рассказ о ней в Дневнике А. В. Никитенко (М., 1955. Т. 2. С. 328, 329). Отъезд двора в Москву весной 1849 г. был связан с окончанием строительства Большого Кремлевского дворца.

¹¹¹ В промежуток взяли Аксакова…— И. С. Аксаков находился под арестом в III отделении с 17 по 22 марта 1849 г.

¹¹² Ему дали книги, бумагу и перо… ‘и закален в борьбе суровой’.— Подлинный текст цитаты из письма Константина Аксакова к брату Ивану от марта 1849 г.: ‘Как противен мне Петербург, этот незаконнорожденный город, прижитый с разнузданной Западной Европой’ (ГБЛ. Ф. 3. Карт. 3. Ед. хр. 1. б., л. 7 об.). Ответы И. С. Аксакова на заданные ему письменные вопросы см.: Аксаков И. С. Письма к родным. С. 497—508.

^112а …губернатором был князь Черкасский… супруга его, урожд. Алябьева.— Дед Владимира Александровича Черкасского Александр Андреевич вообще не был губернатором. Губернатором (но не в Саратове, а в Симбирске) был в 1848 г. П. Д. Черкасский. Жена А. А. Черкасского — урожд. Арсеньева.

¹¹³ Страшен был 48-й год.— Повторение, с некоторыми иными деталями, рассказа о революции 1848 г. См. ранее (наст. изд., с. 170).

¹¹⁴ Я разговорилась об этих сестрах… Софья Ст<аниславовна> меня страшно полюбила…— Биографию сестер Потоцких (С. С. Киселева и О. С. Нарышкина) см.: Гроссман Л. П. У истоков ‘Бахчисарайского фонтана’ // Пушкин. Исслед. и мат. М.—Л., Т. 3. 1960.

¹¹⁵ …mdecin qui est amoureux de la jeune folle, qu il traite.— Скорее всего, имеется в виду роман Жорж Санд ‘Индиана’ (1832), где изложена близкая ситуация.

¹¹⁶ …развели Пашкову с кн. Лобановым, что подняло всю Белокаменную.— О нашумевшем разводе И. А. Лобанова-Ростовского с женой Елизаветой Петровной Киндяковой (Пашковой она стала во втором браке) см. в статье: Гиллельсон М. И. Письмо А. X. Бенкендорфа к Вяземскому о ‘Московском телеграфе’ // Пушкин. Исслед. и матер. М.—Л., 1960. Т. 3. С. 423, 424.

¹¹⁷ После первых трудных моих родов доктора послали меня в Берлин…— Рассказ о поездке в Германию в 1832—1833 гг.

¹¹⁸ Об этих словах Вяземского см. примеч. 119 к основному тексту ‘Баденского романа’.

¹¹⁹ …письмо к королю, другое к княжне Доминике Радзивилл.— Княгиня Радзивилл, тетка имп. Александры Федоровны — не Доминика, а Луиза Фридерика.

¹²⁰ …я прочла в книге Rmusat, в Торкей…— Не совсем понятно: мемуары Ремюза, о которых уже упоминала Смирнова, вышли в свет только в 1879—1880 гг., в Торкей она жила в 1860-х годах.

А. О. Смирнова-Россет

Воспоминания о детстве и молодости

Читайте также: