Воспоминания, Корнилов Александр Александрович, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 133 минут(ы)

Минувшее: Исторический альманах. 11.

М., СПб.: Atheneum: Феникс. 1992.

А.А. Корнилов

ВОСПОМИНАНИЯ

Публикация М.Сорокиной

На рабочем столе академика В.И. Вернадского в Институте геохимии и аналитической химии АН СССР среди книг, которые ученый просматривал в последние дни жизни, находится и небольшая брошюра серого цвета — ‘А.Корнилов. Семь месяцев среди голодающих крестьян’ (М., 1893) с дарственной надписью автора: ‘Наташе и Владимиру от брата и друга. Москва. 19/II-93’. Многие годы в кабинете Вернадского хранилась и еще одна вещь, связанная с именем ‘друга всей жизни’ Адьки (так называли А.А. Корнилова близкие) — рукопись его ‘Воспоминаний’. Семейное предание Корниловых рассказывает, что объемистая папка с исписанными листами находилась в самом надежном месте — во внутренней полости большого кожаного кресла академика. ‘В нашу эпоху, — писала Н.Я. Мандельштам, — хранение рукописей приобрело особое значение — это был акт, психологически близкий к самопожертвованию — все рвут, жгут и уничтожают бумаги, а кто-то бережно хранит вопреки всему этому горсточку человеческого тепла’ {Н.Я. Мандельштам. Воспоминания. М. 1990.}.

Причин для волнения за судьбу воспоминаний Корнилова было вполне достаточно: их автор — известный русский историк, профессор Политехнического института в Петербурге-Петрограде, много лет посвятивший изучению жизни и деятельности М.А. Бакунина, создатель первого обобщающего курса истории России XIX века, являлся и одним из основателей конституционно-демократической партии, секретарем ее ЦК (1905-1908, 1915-1917), председателем Петроградского городского комитета партии. Даже этот, далеко не полный перечень вех его биографии, дает представление об историческом масштабе личности мемуариста, а тем самым и о значении его работы.

Александр Александрович Корнилов родился 18(30) ноября 1862 г. в Петербурге. Он принадлежал к старому дворянскому роду, представители которого с конца XVIII в. стали занимать видное положение в среде высшей бюрократии, армии и флота. Женитьба его отца в 1861 г. на Е.Н. Супоневой связала род Корниловых с Новосильцевыми, Шиповыми, Бологовскими. В 1876-1880 гг. Корнилов учился в 1-й Варшавской гимназии, где одновременно с ним занимались С.Е. Крыжановский, Н.В. Харламов, Л.А. Обольянинов, братья С.Ф. и Ф.Ф. Ольденбурги, Д.С. Старынкевич — все те, кто составит ядро Братства, сформировавшегося уже в Петербургском университете. Здесь к ‘варшавянам’ примкнули В.И. Вернадский, Д.И. Шаховской (окончил гимназию также в Варшаве, но 6-ую), А.Н. Краснов, Н.Г. Ушинский, И.М. Гревс.

Идеалы Братства, ставшего по выражению Шаховского, ‘исканием… обогащения единичного сознания сознанием мировым’, во многом предопределили дальнейшие общественные устремления его членов. И вслед за Вернадским Корнилов мог сказать, что ‘стал кадетом незаметно, жизненно, через Братство, Союз Освобождения, земскую жизненную среду’.

После окончания юридического факультета университета Корнилов в 1886 г. поступил на службу комиссаром по крестьянским делам в Конском уезде Царства Польского. И с этого момента в течение 15 лет его жизнь связана с крестьянскими земельными, а затем и переселенческими делами. Богатый, но в основном негативный опыт государственной службы, приобретенный Корниловым в столь удаленных друг от друга частях Российской Империи, как Польша и Сибирь, привел его к убеждению в необходимости активной оппозиции самодержавию, которая и составила главное содержание всей его последующей жизни.

В июле 1917 г. Корнилова поражают два апоплексических удара и он решает, что ‘пора начать свои воспоминания. Пожалуй, даже надо признать, что срок уже, может быть, и упущен, ибо поручиться, что при нынешних бурных обстоятельствах удастся мне их благополучно кончить, нельзя. Написать свои воспоминания я признавал важным не потому, чтобы я считал себя особо достопримечательным человеком, заслуживающим обстоятельной биографии, а потому, что судьба сделала меня свидетелем и отчасти участником таких достопримечательных событий и происшествий, воспоминание о которых вполне уместно и, может быть, даже и весьма ценно’.

Так начинаются воспоминания, над которыми историк работал в течение осени 1917 — лета 1921 гг. в Кисловодске, где он находился на излечении. То, что мы называем ‘рукописью’, ‘оригиналом’ воспоминаний, на самом деле представляет собой текст, написанный рукой второй жены Корнилова — Екатерины Антиповны, что дает основание предполагать, что либо он был записан женой ученого под его диктовку, либо переписан ею же с неизвестного нам экземпляра-автографа Корнилова. Думается, что первая версия правдоподобнее, ибо после перенесенных инсультов правая рука историка потеряла нормальную подвижность.

Как бы там ни было, после возвращения летом 1921 г. в Петроград, Корнилов предпринимает попытки издать свои воспоминания. Первоначально он ориентировался на акционерное издательство ‘Огни’, выпускавшее под редакцией П.Е. Щеголева ‘Библиотеку мемуаров’: в январе 1922 г. Корнилов сообщал Шаховскому, что ‘Огни’ хотят напечатать главы до 1901 г., но сначала их должны прочитать Б.Л. Модзалевский и А. А. Сиверс. В том же году это издательство прекратило работу, а 19 февраля 1923 г. было ликвидировано. Но Щеголев, по-видимому, не отказался от мысли напечатать мемуары Корнилова и в 1923 г. ‘взял записи…, чтобы… решить, можно ли их печатать…’. И наконец 28 мая 1925 г. читаем в одном из писем: ‘Щеголев согласился печатать рукопись без изменений и вообще был очень мил и любезен’. Но это решение, по извечной российской традиции, опоздало — 26 апреля 1925 г. А.А. Корнилов скончался.

В.И. Вернадский, находившийся во Франции, откликнулся на эту смерть большим письмом Шаховскому:

Bourg la Reine (Seine)15.V.925
4 Rue des Chenuix de fer

Дорогой Митя — сегодня совершенно неожиданно узнал от Анички о смерти Ади… Признаюсь, у меня даже явилось сомнение, верно ли это известие, т.к. оно не получило никакого отголоска в печати, к[ото]рая, впрочем из России не доходит сюда аккуратно. Но, может быть, печать ее и не отметила?

К смерти в нашем возрасте и в наше время относишься иначе, чем относился раньше. Для меня, к[ото]рый сейчас очень углубился в изучение живого и опять охвачен философским и религиозным исканием, смерть не является ужасом и я к ней отношусь с еще большим спокойствием, чем относился раньше. Но это отношение не безразличие и я очень хотел бы иметь известия о его болезни, как он умер, сохранил ли сознание, знал ли о ее наступлении, страдал ли? Что Талочка и Екат[ерина] Антип[овна]? Сообщи все, что можешь.

В последние недели хотел узнать его адрес — я знал, что он переехал на свою прежнюю квартиру — но так и не дождался адреса, чтобы написать ему.

Переписка как-то замолкла в трудных условиях жизни и в трудности выразить, что хочешь, с уверенностью или с большими шансами, что письмо при этом дойдет. Но я вполне понимаю, что отказываться от нее было слабостью — одной из многих слабостей нашей жизни…

Круг близких, дорогих близких братьев все более сжимается и остается нас совсем немного — и мы в разброде, каждый в своих идейных исканиях, но на своем жизненном посту, замираем единицами, не как целое… Была ли ошибка в нашей молодой конструкции? Явились ли мы раньше времени? Не хватило ли смелости мысли? волевого хотения?

Понемногу, когда уходили из жизни дорогие, близкие люди — Шура, Федор — когда жизнь совершенно изменила окружающее — все же мы чувствовали, что моральные — и идейные — основы нашего жизненного пути остались нетронутыми и мы им не изменили, но шли, однако, к ним отдельно, а не вместе. Наш кружок — теперь кружок стариков — доживал — но не жил общей жизнью. И сейчас смерть Ади, к[ото]рого болезнь давно уже оторвала от гущи жизни, очень ярко ставит передо мной те же мысли.

А между тем для меня является все более и более ясным будущее и большое некоторых из тех идей, к[ото]рые были нашей спайкой: примат морали и отрицание средств действия, противоречащих ей, уважение к человеческой личности и свобода, в разной форме религиозное искание — и сознание — при этой широкой нравственной атмосфере — первостепенного значения научного искания, научного творчества, ничем не ограниченного и не могущего быть ограниченным, искание нового строя жизни в подъеме семьи и свободной личности, ее высоте… Я думаю — во многом из этого таится будущее и может быть не напрасно прошли наши жизни, хотя мы не сумели дать им форму яркого выражения и как-то сами скрылись — в нашем единении — в гуще жизни.

Мы коснулись правды, остались ей верны — но поднять ее и внести в жизнь в нашем составе не смогли.

Новые поколения подойдут к тому же с большей смелостью и с большей решимостью…

Жизнь идет и все меньше остается личных связей с будущим, связи в прошлом — в ушедших. Из моей семьи — я остался один. И из дорогого кружка друзей остались осколки.

А наши дети при их нетронутости в чистоте их личностей едва сохраняют отпечатки нашей духовной близости…

Конечно, в этом мы вольны были сами, когда убедились в невыполнимости нами той формы жизни, которую мы создать — слабо правда — пытались, когда мы фактически ее оставили замирать.

Аде, мне кажется, пришлось пройти больше тяжелого, чем пока пришлось испытать нам оставшимся. Меня всегда страшило — впрочем, это не то слово, т.к. страха я не испытывал — охват той медленной смерти, теряя возможность полного духовного проявления своей личности, которую я видел так близко и тяжело на моем отце и к которой так близко подошел Адя…

Не знаю, как сложится моя дальнейшая судьба — но мне иногда сейчас хочется перед своим земным концом — дать в яркой форме те мысли и искания, касающиеся вечных вопросов бытия, которые сложились в моей долгой духовной жизни и начинают сейчас выливаться в ясные формы. Благодаря этой работе мысли я чувствую эти годы странным образом — как бы вторую молодость, связанную с большим спокойствием к жизни и к смерти и с все увеличивающимся чувством бесконечности мига жизни и связи своей со всем живым. Не знаю, решусь ли я изложить эти всегда идущие во мне достижения или так же, как в братском строении нашей молодости, и я в этой работе мысли и интуиции, как мы все в свое время в идее братства — остановлюсь перед осуществлением в жизни ощущаемого в мысли как должное…

Я знаю, что Адя в последние годы стал ближе подходить к религиозным вопросам, в которые раньше он не проникал глубоко. Но уже силы его угасали и не знаю, смог ли он что-нибудь сделать или все осталось не высказанным…

Очень часто думаю о Тебе, мой дорогой, хотя ни разу не писал Тебе. Сейчас я все время в работе и в большом подъеме мысли — но успеваю сделать ничтожно мало по сравнению с тем, что было бы нужно и что хотел бы.

Что Наташа и Аня? Ты теперь дедушка? Я думаю, что это гораздо более глубокое достижение, чем обычно считается — так как мы миг в цепи поколений и часть нас переходит только в потомстве.

Горячо и нежно Тебя, мой дорогой, обнимаю. Твой Владимир.

Что Иван и Маша — о них давно не имели известий. Наш горячий привет тебе и Анне Ник[олаевне]. {ЛО ААН СССР. Ф.726. Оп.2. Д.334. Л.23-26 об. Копия, сделана Шаховским.}

Старые друзья Корнилова, прежде всего тот же Шаховской, с одной стороны, пытались облегчить материальные условия жизни его семьи, а с другой, стремились сохранить память о друге. В одном из писем Шаховского читаем:

Есть ли у нас список писаний Ади? Пишет ли о нем, написал ли о нем Пресняков? Независимо от нашего перед Адей долга чрезвычайно важно было бы для русской исторической науки и для назидания подрастающего поколения закрепить сделанное Адей — в частности — по русской истории. Ведь это самое лучшее, что у нас есть в этой области и надо непременно облегчить всячески использование этого для поколения, к[ото]рое без сознательного понимания пройденного Россией за последние 100 лет пути будет жалким болтуном и тягостным для себя и для других грузом. {ЦГАОР СССР. Ф.5102. Оп.1. Д.1297. Л.3.}

Как целостный текст ‘Воспоминания’ Корнилова сохранились как минимум в двух экземплярах {‘Как минимум два’ — ибо известно, что в сентябре 1930 В.И. Вернадский посылал вдове Корнилова ‘бумагу для 4-х копий’ (ЦГАОР СССР. Ф.5102. Оп.1. Д. 1149. Л.3).} — в семье А.А. — у его дочери Натальи Александровны (машинопись) и в личном фонде В.И. Вернадского в Архиве АН СССР (Ф.518. Оп.5. Д.68, рукопись). Машинописный фрагмент воспоминания (до 1883) находится и в личном фонде историка в ЦГАОР СССР (Ф.5102. Оп.1. Д.93) — том самом ‘фонде’, который своим существованием ‘обязан’ обыску в квартире Корниловых в начале 30-х годов: все ‘арестованные’ бумаги поступили после соответствующей проверки в так называемый ‘исторический архив’ НКВД-МВД, чье ‘собрание’ было влито в начале 60-х годов в состав ЦГАОР (заметим, что аналогично ‘происхождение’ в этом архиве и ряда материалов Г.В. и В.И. Вернадских, Д.И. Шаховского).

Текст, публикуемый в настоящем издании, получен нами в конце марта 1990 г. от Наталии Александровны Корниловой — Талочки, дочери А.А. Корнилова. Через месяц — 22 апреля 1990 г. — она скончалась.

Воспоминания насчитывают 617 машинописных листов. Для публикации нами отобраны главы, образующие самостоятельный, логично завершенный эпизод ‘сибириады’ А.А. Корнилова.

НАЗНАЧЕНИЕ В СИБИРЬ. ИРКУТСКАЯ ГОСТИНИЦА ДЕКО. НАЧАЛЬНИК КРАЯ А.Д. ГОРЕМЫКИН. И.П. МОЛЛЕРИУС. Е.А. СМИРНОВ. ИНТЕРЕСНЫЙ РАЗГОВОР С ГОРЕМЫКИНЫМ ИЗ-ЗА МОЕГО МЕСТА.

В феврале 1894 г. состоялось мое назначение в Сибирь и мне предстояло, получив прогоны и подъемные, тронуться довольно скоро в дальний путь.

Сдав свою библиотеку для перевозки в Иркутск транспортной конторе Второвых, сам я отправился налегке, с одним легким большим чемоданом, да с подушкой, завернутою в плед. Выехал я из Петербурга 4 марта и, пробыв 3 дня в Москве у Вернадских¹, отправился 8 числа в Иркутск. Путь в Иркутск в то время был далекий и не особенно легкий: железнодорожное сообщение открыто было только до Челябинска, от Челябинска до Кургана возили по неоткрытой еще линии едущих по служебной надобности в товарных вагонах. Переезд этот, составлявший менее 300 верст, потребовал однако ровно сутки езды. По совету Л.Ф.Пантелеева², хорошо знакомого с сибирскими порядками, в Кургане я заехал к исправнику, чтобы взять у него подорожную на пользование лошадьми по казенной надобности. Исправник этот принял меня весьма любезно и охотно выдал мне просимую у него бумагу. Но тут же посоветовал ехать не по казенному тракту, через Петропавловск, а по коммерческому, через Тюкалинск. ‘Здесь, — сказал он, — вас повезут от дружка к дружку, по веревочке, по казенному тракту вам следовало бы платить за тройку лошадей по 4 1/2 коп. с версты, да на чай еще давать ямщикам. А тут, если вы объявите, что будете платить по пятачку с тройки, так вас будут мчать сломя голову’. Мне именно хотелось попробовать этой бешеной езды ‘сломя голову’, которой славились еще тогда ямщики на сибирских трактах, и я послушался исправника. И не раскаялся. От Кургана до Ишима 305 верст, т.е. больше чем от Челябинска до Кургана, проехал же я это расстояние в сутки и 1 час. Ехал я по гладкой, как скатерть, санной дороге, лежа в просторных сибирских санях, на купленной мною в Кургане кошме. Мороз ночью достигал -20^о, но я был в хорошей енотовой шубе и в теплах валенках. Лишь на одной остановке пробыл я около часу, найдя там готовый суп из курицы, которым и пообедал, да раза два пил чай по получасу. На остальных станциях перепряжка лошадей и перегрузка моего тощего багажа брала обыкновенно не более 10 минут. Правда, я, сверх условленного пятачка с тройки и с версты, платил и тут ямщикам на чай, от 20 до 50 копеек, смотря по скорости их езды. Помню, особенно поразил меня один ямщик, который, запрягши вместо тройки четверку, попросил у меня разрешения промчать меня вместо одной две станции — правда, короткие, верст по 18-ти, так что в сумме весь перегон составил 36 верст. Этот перегон он действительно промчал меня в 1 ч. 45 минут, ни разу при том не ударив лошадей. Усевшись на козла и перекрестившись, он только гаркнул: ‘Ух, с горки на горку, даст барин на водку!’ — и лошади его сразу понеслись, как оглашенные.

Есть, несомненно, своя поэзия в этой быстрой езде по гладкой снежной равнине и я с удовольствием мчался по ней, вдыхая свежий морозный воздух.

Из Челябинска в Иркутск предстояло мне всего проехать на лошадях почти ровно 3000 верст, но я этим тогда не удовольствовался и своротил из Канска на Барнаул, где тогда находился брат моей невесты, с которым я обещал ей познакомиться. Это прибавило мне лишних 600 верст, которые казались мне тогда пустяком.

Однако заезд этот оказался сопряженным с некоторыми неудобствами. За Канском кончилась хорошая дорога и наступила оттепель. Возили еще на санях, но уже по отвратительной дороге, с ухабами и зажорами, причем однажды ночью, среди дремучего леса, угораздило моего ямщика въехать в такую зажору, из которой, как он ни бился, лошади его не могли взять. Тогда он, наконец, объявил мне, что отпряжет пристяжную и поедет на ней в ближайшую деревню за подмогой. Мне ничего не оставалось, как согласиться, хотя, признаюсь, оставаться одному глубокою ночью, среди темного леса, в этой стране, где встречались на каждом шагу ссыльно-поселенцы, мне было жутковато. И промелькнула даже мысль, уж не нарочно ли ямщик мой устроил всю эту историю, и не за грабителями ли он поехал теперь. Делать однако было нечего,- и я переменил только свое положение из лежачего на сидячее и, вынув револьвер, положил руку на курок и стал в таком положении поджидать событий. Ямщик мой отсутствовал долго, более часа. Но тревога моя оказалась напрасною: явившись часа через полтора с двумя крестьянами — все трое верхами — они припрягли своих лошадей и вытащили наконец мои нетяжелые сани из зажоры.

В Барнауле я пробыл тогда один только день и ни с кем, кроме брата своей невесты, не видался. Выехав затем снова на главный тракт и переночевав и проведя часть дня в Томске, я вновь с такою же быстротою отправился в Красноярск, где санная дорога окончательно уже прекратилась и где мне пришлось испытать впервые всю прелесть зимнего колесного пути. Путь этот людям, не имеющим своего ‘проходного’ транспорта, приходилось совершать в так называемых почтовых повозках, настолько широких, что мне случалось впоследствии езжать в них втроем, лежа рядом. В этот же раз, когда я ехал один со своим чемоданом, мне приходилось нередко прыгать вместе с ним по повозке — особенно в тех случаях, когда ямщики не клали в повозку достаточно сена. А один раз пришлось и опрокинуться в канаву, что было ночью, во время сна и о чем я узнал уже лежа в канаве и держа в объятиях свой чемодан. К счастью, случай этот не имел для меня дурных последствий. Расстояние между Красноярском и Иркутском, ровно в 1000 верст, я проехал в 4 1/2 дня, что для плохой колесной дороги считалось весьма быстрым.

Вообще же весь путь на лошадях от Кургана до Иркутска, составлявший со сделанным мною заездом в Барнаул 3600 верст, я проехал ровно в 17 дней, так что, когда я предстал в Иркутске перед правителем генерал-губернаторской канцелярии Моллериусом³, извещенным по телеграфу о дне моего выезда из Москвы, то он был крайне изумлен быстротою моего прибытия.

В Иркутск я приехал 1 апреля 1894 г. Ангара была при этом настолько уже ненадежна, что ямщики не взялись меня перевозить через нее ночью, и я должен был дождаться на последней станции утра. И, действительно, на следующий день после моего прибытия, она уже вскрылась.

В Иркутске я остановился в лучшей тогдашней гостинице Деко, впрочем, довольно грязной. Была распутица в полном ходу и город Иркутск сразу же поразил меня необыкновенной грязью своих немощенных улиц. Безнаказанно можно было пройти по деревянным его тротуарам лишь до ближайшего угла, а там уже человеку, желающему сохранить некоторую чистоту ног, приходилось брать извозчика, которые, к счастью, были не дороги.

На другой же день по приезде я отправился к Талиным родным⁴, которым она, ничего не сообщая о наших отношениях, рекомендовала меня в письме, посланном ею со мною, лишь как большого своего друга. Вместе с письмом я передал им посланный ею же ящик с апельсинами (в 100 штук), долженствовавший произвести некоторую сенсацию, так как апельсины в то время считались в Иркутске большою редкостью и продавались от 80 к. до 1 р. за штуку. Мать Тали сразу отнеслась ко мне чрезвычайно радушно, и я был позван в тот же день к ним обедать, причем меня угостили любимым сибирским блюдом — пельменями в разных видах. С младшею сестрой Тали Катей⁵ я познакомился еще в Петербурге, так как она в тот год поступила уже на курсы. В Иркутске же я познакомился и со среднею сестрою — домовитой Машей, которая была главной помощницей матери по хозяйству и ввиду болезненности матери являлась в сущности даже и почти полною хозяйкою дома. С ней я довольно быстро сошелся и она, кажется, очень скоро поняла из разговоров со мною истинный смысл моих отношений к Тале, о которых однако же прямо мне было запрещено говорить.

На другой день по приезде в Иркутск отправился я представляться главному начальнику края, генералу от инфантерии Александру Димитриевичу Горемыкину⁶. Это первое свидание с ним осталось мне хорошо памятным. Помню, что так как у меня не было мундира, то я представлялся во фраке, чем возбудил некоторые скептические замечания со стороны своих новых сослуживцев, которые полагали, что ‘генералу’ это не понравится. Но ‘генерал’ не обратил на этот раз на мою одежду никакого внимания. Мне очень недолго пришлось ждать его в приемной и почти вслед за докладом обо мне дежурного адъютанта дверь из кабинета отворилась и из нее вышел плотный генерал, небольшого роста, с умным лицом и не старый еще на вид. Выслушав мое официальное представление, он, радушно протянув мне руку, сказал, что не ожидал меня так скоро видеть, и поблагодарил за скорый приезд, сообщив, что в канцелярии дел по крестьянской части накопилось много. Затем он взял меня под руку и стал ходить со мною по приемной, в которой, кроме дежурного адъютанта, никого не было, расспрашивая меня о прежней моей службе. Услышав от меня, что я уже почти два года находился в отставке и занимался помощью голодавшим крестьянам⁷, он заявил мне, что это обстоятельство увеличивает мою цену в его глазах, так как я в своей продовольственной деятельности, несомненно, много сталкивался c земскими людьми и с порядками земской России, которые очень его интересуют. Что же касается деятельности моей по крестьянскому делу в Царстве Польском⁸, то он сказал мне, что видит во мне, вследствие этой моей деятельности, как бы своего старого сослуживца, так как он сам когда-то, при первом своем переходе от чисто-военной к административной деятельности, был короткое время комиссаром по крестьянским делам в Царстве Польском, а затем председательствовал года полтора в комиссии по крестьянским делам Варшавской губернии, откуда и получил первое свое назначение в губернаторы Подольской губернии. Затем словоохотливый генерал тут же рассказал мне, как он, прослужив четыре года губернатором и не ужившись с новым тогдашним генерал-губернатором киевским, Дундуковым-Корсаковым, опять вернулся в военное ведомство, причем был назначен начальником штаба Одесского военного округа при графе Коцебу, а после того долго командовал одною из расположенных в Одессе дивизий, причем ‘имел честь’, как он выразился, познакомиться и с отцом моим⁹, в бытность его управляющим канцелярией одесского генерал-губернатора. ‘Прослужив в Одессе почти 20 лет, — повествовал далее Горемыкин, — я получил, наконец, назначение в корпусные командиры, но не успел принять корпуса, как получил новое, неожиданное для меня назначение на настоящую мою должность иркутского генерал-губернатора, в каковой и нахожусь вот уже пять лет. Уверен, — прибавил он в заключение, — что мы с Вами сойдемся’.

После этого весьма радушного приема, рассказанного мною тотчас же Смирнову¹⁰, который оказался милым и простым человеком и с которым мы быстро сблизились, оба мы были уверены, что все пойдет в служебном отношении и далее у меня, как по маслу. Смирнов собирался через месяц уехать и понемногу сдавал мне свою должность. Как вдруг в один прекрасный день правитель канцелярии И.П. Моллериус, пригласив меня к себе в кабинет, заявил мне со смущенным видом, что намеченное назначение мое в делопроизводители канцелярии по крестьянской части не может, к сожалению, состояться, так как генерал-губернатор вынужден предоставить это место состоящему при нем чиновнику особых поручений Д.В. Безобразову, мне же предлагает место чиновника особых поручений. Я был очень озадачен таким предложением и тут же заявил Моллериусу, что, конечно, я не имею возможности настоять на назначении меня в должность делопроизводителя, но так как я решился приехать в Иркутск для занятия крестьянскими делами, то прошу лучше оставить меня в ныне занимаемой мною должности помощника делопроизводителя крестьянского отделения, впредь до приискания мною других подходящих для меня занятий. В тот же день я был потребован к генерал-губернатору, который в присутствии Моллериуса повторил мне то же, что и он, но при этом объяснил и причину, вынуждавшую его назначить Безобразова делопроизводителем. Оказалось, что Безобразов сделал на днях предложение его племяннице, по закону же чиновник особых поручений, равно, как и правители канцелярии, не могут состоять в родстве с генерал-губернатором, а остальные чины канцелярии — могут. ‘Я, — прибавил генерал-губернатор, — никого так не хотел бы иметь своим сотрудником по крестьянскому делу, как Вас, но что же прикажете мне делать с Безобразовым?’ Поблагодарив начальство за откровенное объяснение, я со своей стороны просил разрешения объясниться с ним совершенно откровенно и тут же заявил ему, что пошел на службу в Сибирь, интересуясь исключительно крестьянскими и переселенческими делами, и что поэтому прошу оставить меня в ныне занимаемой мною должности, тем более, что никаких карьерных соображений я не питаю, предлагаемой же мне должности чиновника особых поручений никак не могу принять ввиду полной неопределенности занятий, с нею связанных, и особого характера личных услуг, которые с нею соединяются.

Услыхав эту последнюю фразу, Моллериус, как мне показалось, даже подпрыгнул на своем стуле, а Горемыкин, ходивший до тех пор по кабинету, круто повернулся и покраснев затылком, что было в нем признаком особого волнения, как я потом не раз мог наблюдать, видимо что-то хотел мне сказать, но остановился. И затем, помолчав с минуту, он сказал:

‘Да, вот что Вас останавливает! Но ведь характер должности чиновников особых поручений всецело зависит от меня, и я их всегда употребляю сообразно их способностям: одни из них заняты дежурствами и личными при мне услугами, как Вы изволите выражаться, другие же заняты бывают исключительно серьезными поручениями, возлагаемыми на них по службе. И в частности Вам я имел в виду поручать главным образом именно крестьянские дела. Я могу Вам даже это торжественно обещать теперь’.

‘Покорнейше благодарю, Ваше Высокопревосходительство, — ответил я, — но ведь люди не вечны, и сегодня Вы изволите занимать пост генерал-губернатора, а завтра это может быть другое лицо, которое, увидя меня в списке чиновников особых поручений, может возложить на меня поручение, совершенно не согласное с моими взглядами и убеждениями’.

‘Однако, Вы не из сговорчивых, — возразил Горемыкин, — но в таком случае я предлагаю Вам следующее: приказом моим по канцелярии Вы будете назначены чиновником особых при мне поручений, с откомандированием Вас в канцелярию для заведования в ней совместно с делопроизводителем 4-го делопроизводства, крестьянскими и переселенческими делами, а чтобы гарантировать Вас на случай моей смерти или внезапного перевода, я согласен оставить занимаемую Вами ныне должность вакантной и дать Вам приказ об обратном переводе Вашем в помощники делопроизводителя, который Вы и можете иметь в кармане на всякий случай’.

Против этого последнего предложения генерал-губернатора возразил Моллериус, указавший, что в результате у нас будет одним чиновником меньше и что от этого может выйти затруднение в делах канцелярии.

Тогда я, смущенный очевидной готовностью Горемыкина идти на уступки мне, решился заявить, что согласен принять назначение чиновником особых поручений, раз в самом приказе будет упомянуто об откомандировании моем в канцелярию для занятия крестьянскими и переселенческими делами.

Выйдя после того от генерал-губернатора вместе со мною, Моллериус не преминул мне заметить, что ему в первый раз приходится присутствовать при разговоре генерал-губернатора со столь непокладистым подчиненным и что он удивляется сдержанности и особому благорасположению ко мне генерал-губернатора. Что же касается самого Горемыкина, то, к чести его, я должен отметить, что независимость и прямота моего поведения произвела на него, видимо, хорошее впечатление. И я с тех пор завоевал особое его уважение, которым потом пользовался неизменно.

РАЗДЕЛ ДЕЛ С БЕЗОБРАЗОВЫМ. ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ. ИХ НАДЕЛ ЗЕМЛЕЙ. ЗЕМЕЛЬНОЕ ДЕЛО. ПЕРЕСЕЛЕНИЯ В ГОЛОДНЫЕ ГОДА. ПЛОХОЕ ВЕДЕНИЕ ПЕРЕСЕЛЕНЧЕСКОГО ДЕЛА МИНИСТЕРСТВОМ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ.

С Безобразовым мы вскоре благополучно размежевались в заведовании делами 4-го делопроизводства. Он взял на себя заведование административными крестьянскими делами, которые меня гораздо менее интересовали, я же взял на себя заведование всеми поземельными и переселенческими делами. Заведование этими делами выражалось собственно в докладах по этим делам генерал-губернатору. Доклады эти делались раз в неделю по каждому делопроизводству делопроизводителями (и в том числе и мною) лично, в присутствии лишь правителя канцелярии, который сам ничего не докладывал, а лишь выражал по выслушании доклада свое мнение или заключение, после которого генерал-губернатор постановлял по делу свое решение, иногда в форме письменной резолюции, иногда же в форме словесного распоряжения. И то, и другое должно было быть исполнено канцелярией к следующему докладу (за исключением экстренных дел) в виде бумаги, заготовляемой от имени генерал-губернатора к соответствующему лицу или учреждению.

В то время земельными делами в крае, выражавшимися главным образом в виде заготовления и отвода переселенцам особых для них участков, заведовали двоякого рода учреждения: дело заготовления участков производилось чинами Министерства земледелия и государственных имуществ, сформированными в особые межевые отряды, каждый такой отряд находился под начальством особого старшего производителя работ и состоял из двух производителей работ, одного помощника и ряда топографов. В Иркутской и Енисейской губерниях, подчиненных иркутскому генерал-губернатору, работало два таких отряда: один под начальством А.Н. Ушакова¹¹ (бывшего впоследствии членом I Государственной Думы), другой под начальством г. Востросаблина. Хотя отряды эти подчинены были непосредственно департаменту земельных имуществ, во главе которого в то время стоял очень порядочный человек И.И. Тихеев¹², но все же в деятельности своей отряды эти находились под контролем генерал-губернатора и обязаны были подчиняться его указаниям.

Самое же дело отвода переселенцам заготовленных им участков и забота об устройстве переселенцев на них лежала на четырех чиновниках особых поручений по переселенческим делам, состоявших в полном распоряжении генерал-губернатора. Кроме того, эти чиновники являлись также и членами особых комиссий по приему заготовленных участков, состоявших под председательством вышеупомянутых старших производителей работ.

Дело образования переселенческих участков затрагивало, конечно, также и интересы старожилых крестьян, так как в состав этих участков они могли включать также и разбросанные и далеко отстоящие от старожильческих селений пашни и различного рода угодья этих крестьян, под известными, конечно, условиями. Проистекавшие отсюда неудовольствия и жалобы подлежали в конце концов разрешению генерал-губернатора.

Равным образом окончательному рассмотрению генерал-губернатора, в порядке аппеляционной инстанции над губернскими и областным управлениями, подлежали также и все граничные споры между старожилами-крестьянами, казаками и инородцами в Иркутской и Енисейской губерниях и Якутской области.

Но самым важным и основным вопросом являлась в сфере генерал-губернаторского управления разрабатывавшаяся в то время общая поземельная реформа, действие которой должно было распространиться на четыре сибирских губернии, Тобольскую, Томскую, Енисейскую и Иркутскую. Дело в том, что поземельное устройство сибирских крестьян и инородцев в то время еще не было начато. В 1886 г. на Восточную Сибирь было распространено общее положение о крестьянах лишь в одном только административном отношении, причем обязанности мировых посредников были возложены на местных полицейских чинов — земских заседателей (становых приставов). В поземельном же отношении сибирские крестьяне были вовсе устроены и находились в том положении, в каком были вообще государственные крестьяне в России до графа Киселева¹³. Они находились даже в заведовании местных казенных палат, ибо особых управлений государственными имуществами в Сибири введено не было. Конечно, благодаря сибирскому многоземелью, быт их от этого не страдал, ибо они могли пахать и возделывать казенную свободную землю где и сколько хотели. Но с развитием переселенческого движения, когда [перед] правительством серьезно встала забота об устройстве переселенцев на новых местах, то старожилым крестьянам во многих случаях приходилось потесниться. И хотя в этих случаях начальство принимало в расчет установленную еще в конце XVIII века норму наделения казенных крестьян в многоземельных губерниях по 15 десятин на душу, однако, ввиду крайней раскиданности разработанных крестьянами пашен и лугов и при наличности в крае частью огневой, подсечной, частью залежной системы полеводства, возникал вопрос о том, достаточна ли 15-десятинная пропорция, в которую зачислялись и все промежуточные невозделанные земли, чтобы обеспечить благосостояние местных крестьян. При существующих местных особенностях культуры, при ничтожной ценности невозделанных и находящихся под дремучим лесом так называемых таежных и урманных пространств и, наоборот, при высокой ценности труда и, следовательно, обработанных или завоеванных у тайги земельных участков, нередко сведение местных крестьян к установленной пятнадцатидесятинной норме казалось им, и не без основания, посягательством на их собственность, добытую тяжелым трудом.

В степных местностях Сибири, где у крестьян, и в особенности у инородцев, находившихся в полукочевом состоянии, развито было значительное скотоводство и практиковалась залежная система обработки земли, 15-десятинная пропорция тем более во многих случаях могла оказываться неудовлетворительной.

При таких условиях, когда правительство признало необходимым приступить к земельной реформе в 80-х годах прошлого столетия, то под влиянием остережений, полученных им от местных начальств, признано было необходимым, прежде приступа к земельной реформе и даже прежде проектирования основных ее положений, приступить к подробному местному статистическому исследованию существующего землепользования и хозяйства местных крестьян. В Западной Сибири исследование это было совершено под руководством опытных и ученых статистиков: А.А. Кауфмана и г. Осипова¹⁴, в Иркутскую и Енисейскую губернии для организации этого дела, еще при предместнике Горемыкина, графе А.П. Игнатьеве¹⁵, были приглашены известные земские статистики Н.М. Астырев, Л.С. Личков и Е.А. Смирнов¹⁶, которые, прибыв в Иркутск в 1887 г., сумели быстро и мастерски сорганизовать и поставить это трудное дело благодаря превосходному подбору помощников и второстепенных работников из числа большею частью молодой местной сибирской интеллигенции. Ко времени моего прибытия в край, эта важная предварительная работа была уже блестящим образом закончена, и местная администрация обладала драгоценным статистическим материалом, выражавшимся в толстом томе отлично разработанных статистико-экономических сведений по каждому из пяти уездов Иркутской и Енисейской губерний. Здесь следует сказать, что материал этот, собранный по прекрасно разработанным Астыревым, Личковым и Смирновым программам, охватывал всесторонне не только землепользование, но и весь культурно-хозяйственный быт местного крестьянства.

Ко времени моего прибытия в Министерстве земледелия и государственных имуществ был, наконец, составлен проект поземельного устройства сибирских крестьян, разработанный главным образом А.А. Кауфманом на основании статистических материалов, собранных в Тобольской и Томской губерниях. Проект этот поступил тогда на заключение иркутского генерал-губернатора в отношении применимости его к Иркутской и Енисейской губерниям. Он был получен в бытность Смирнова в Иркутске и подвергся с его стороны большой критике в отношении оснований, на которых предполагал он передать землю во владение крестьян. По проекту предполагалось сохранить за государством право верховной собственности на землю (dominum directum), крестьянам же предоставляемую им землю передать лишь в постоянное пользование (dominum uttile) за определенный оброк. На этих именно основаниях в свое время утверждена была за казенными крестьянами их земля и в Европейской России, причем крестьяне представлялись таким образом как бы бессрочно обязанными по отношению к собственнику земли — государству.

Известно, что впоследствии, когда государству потребовались деньги для возмещения потерь, происшедших от понижения выкупных платежей бывших помещичьих крестьян, то правительство, пользуясь таким неопределенным положением бывших казенных крестьян, перевело их якобы на выкуп, утвердив земли их за ними в полную собственность, но произвольно повысив при этом лежавшие на них денежные повинности. Имея в виду этот пример, Смирнов и возражал против идеи сохранения в Сибири прав верховной собственности на землю за государством, причем он не без основания, конечно, указывал, что при наличности самодержавной и самовластной правительственной власти, владение крестьян отведенными им землями ничем не будет ограждено. Он указывал, что при этой системе даже и прочность границ отведенных крестьянам земель не может считаться гарантированной.

Для обсуждения присланного из Петербурга проекта Горемыкин собрал большое совещание, в состав которого, кроме нас, ближайших его сотрудников, вошли также местный губернатор К.Н. Светлицкий, управляющий казенной палатой И.Л. Лавров, оба старшие производители работ по отводу переселенческих участков Ушаков и Востросаблин, чиновники по переселенческим делам Н.Г. Козлов, А.И. Орлинский и Н.А. Степанов, два местных податных инспектора и некоторые из прежних статистиков, участвовавших в исследовании землепользования крестьян.

В этом совещании я разошелся во мнении с Е.А. Смирновым и поддерживал мнение Кауфмана, выраженное в проекте. Тайным моим соображением, которое я не мог, конечно, высказать вслух в официальном совещании, была мысль, что самодержавие доживает, быть может, свои последние годы в России, а между тем, раз мы откажемся от идеи верховной государственной собственности на землю, то вернуться к этой идее впоследствии будет в высшей степени затруднительно, если не невозможно. Сам генерал-губернатор горячо поддержал идею необходимости сохранения верховной собственности на землю за государством, и на стороне ее оказалось большинство членов совещания. И хотя Е.А. Смирнов и впоследствии, в петербургских совещаниях, в которых мне пришлось участвовать, продолжал упорно отстаивать свою мысль, но и там это ему не удалось.

В дальнейшем обсуждении проекта основным вопросом явился вопрос о нормах землевладения, причем здесь мы считали необходимым значительно повысить основную 15-десятинную норму, особенно для степных местностей, и в некоторых случаях доводили ее, помнится, до 25 десятин. Сверх того повсеместно мы предполагали прибавить к основному крестьянскому наделу по 3 десятины на прибылое население, а в местностях таежных отвести еще трехдесятинные лесные наделы.

Большие споры неожиданно вызвал вопрос о счете душ, на которые должен отводиться надел, ибо некоторые члены совещания, в том числе, помнится, и сам Горемыкин, довольно долго отстаивали мысль, что к учету должны приниматься лишь ревизские души, а не наличные. При помощи собранных статистических данных, однако, его удалось убедить в необходимости счета наличного населения, какое будет в каждом устраиваемом селении к моменту его устройства. Дополнительной важной гарантией ненарушимости существующего благосостояния населения служило в наших глазах правило, что при желании каждое общество может удержать за собой часть предположенных к отрезу земель или и все такие земли, лишь с обязательством допринять на них недостающее число душ в определенный срок. Таковы были эти основные положения проектируемого поземельного устройства сибирских крестьян. Вскоре, как будет видно из дальнейшего изложения, мне пришлось принять участие и в дальнейшем рассмотрении этого дела в Петербурге.

Что касается переселенческого движения, то важнейшим вопросом в этом отношении являлся в то время вопрос об устройстве так называемых ‘самовольных’ переселенцев, которые составляли в то время огромное большинство всех двигавшихся в Сибирь переселенцев. Переселенческое дело и законодательство по переселенческому вопросу являлось делом сравнительно новым. До освобождения крестьян в Сибирь могли более или менее свободно переселяться, конечно, одни лишь казенные крестьяне, помещики же пользовались лишь правом ссылать наиболее непокорных и порочных из подвластных им крестьян. Со времени освобождения крестьян, и в особенности с переходом значительной их части на выкуп, стало развиваться также и самочинное переселение бывших помещичьих крестьян. Однако же правительство, долго смотревшее на этот вопрос исключительно с точки зрения дворянских интересов, которые, как казалось ему, могли серьезно пострадать от усиленного переселения, грозившего создать недостаток рабочих рук, нужных помещикам, относилось к делу переселения вполне отрицательно. Когда же усиливавшееся и развивавшееся с каждым годом самовольное переселение крестьян под влиянием недостаточности отведенных им на родине наделов дало особенно сильно себя почувствовать к концу семидесятых годов, то правительство подвергло этот важный вопрос обсуждению созванных при Н.П. Игнатьеве¹⁷ в особое совещание так называемых ‘сведущих лиц’, из числа главным образом земских гласных и общественных деятелей. На обсуждение этого совещания переданы были только что выработанные в то время, по соглашению с министрами внутренних дел, государственных имуществ и финансов, секретные правила о переселенцах 10 июня 1881 г. Правилами этими признавалось желательным допускать переселение крестьян только с разрешения правительства, причем такие разрешения должны были выдаваться по соглашению министров внутренних дел и государственных имуществ, что создавало большую волокиту. Совещание ‘сведущих людей’ сильно раскритиковало эти правила и признало, что переселенческое движение не должно подвергаться никакой регламентации, что переселения должны, наоборот, допускаться в том объеме, в каком они происходят и что правительством должны быть принимаемы только меры по отношению к устройству переселенцев на местах, без всякого, однако ж, стеснения их в выборе места переселения, что им должны быть предоставляемы известные льготы в уплате податей и повинностей и оказываемы, по мере возможности, пособия, как денежные, так и натуральные — последние, главным образом, в форме выдачи леса на постройку.

План этот не получил однако же утверждения, и правила 10 июня 1881 г. остались в силе, а переселенческое движение тем не менее продолжало по-прежнему совершаться в форме самовольных переселений. Правительству же и в эти годы приходилось мириться с этим фактом, и самовольные переселенцы, вопреки изданным правилам, не только не возвращались назад, но их и формально, в конце концов, приходилось устраивать на местах, иногда даже давая им, в виде исключения, известные льготы и ссуды.

В конце концов, в конце восьмидесятых годов, уже при полном разгаре реакции, в министерство гр.Д.А.Толстого¹⁸, пришлось-таки осуществить часть мер, рекомендованных в 1881 г. ‘сведущими людьми’. 13 июля 1884 г. был опубликован проведенный через Государственный Совет особый закон о переселенцах, которым разрешение переселений было значительно облегчено. Разрешение переселений по этому закону давалось уже одним министерством внутренних дел, и притом самые переселения обставлялись очень значительными льготами: на первые три года и по водворении переселенцы освобождались от всяких податей и воинской повинности, а в следующие три года подати взимались с них в половинном размере. Сверх того могли быть оказываемы им и различные денежные и натуральные пособия.

Когда начались голодные годы, то переселения из неурожайных местностей чрезвычайно усилились. Это обстоятельство вызвало специальный циркуляр министра внутренних дел И.Н. Дурново¹⁹, совершенно запрещавший всякое переселение в Сибирь и временно приостановивший действие закона 1889 г. Действие этого циркуляра оказалось однако же ничтожным, и никогда еще самовольное переселение в Сибирь не достигало таких размеров, как в 1892 г., когда число самовольных переселенцев, перешедших Урал, достигло 90 тысяч душ, и несмотря на суровые угрозы, заключавшиеся в министерском циркуляре, насильственно возвращать таких переселенцев с пути, как бы далеко они ни зашли, самодержавному правительству Александра III и на этот раз не оставалось ничего другого, как сделать исключение в пользу нарушителей правительственной воли и приказать местным начальствам устроить этих самовольных переселенцев на избранных ими местах.

Такое распоряжение на этот раз последовало во исполнение представления специально командированного в тот год в Западную Сибирь сенатора князя Голицына²⁰.

До какой степени плохо работали в то время учреждения Министерства внутренних дел по выдаче разрешений на переселение, мне самому пришлось в этом убедиться в бытность мою в Петербурге вместе с генерал-губернатором в 1895 г. Однажды я был в земском отделе по какому-то делу и в приемной этого отдела встретил хорошо мне знакомого писателя-философа В.В. Лесевича²¹. Удивившись этой встрече, я спросил его, по какому он находится здесь поводу. На что получил раздраженный ответ, что он уже несколько часов сидит здесь и не может добиться чести быть принятым в этом ‘святилище’, чтобы навести нужную ему справку. Оказалось, что он являлся в данном случае ходатаем за своих бывших крепостных крестьян, которые хлопотали о разрешении им переселения из Полтавской губернии в Минусинский уезд Енисейской губернии, предварительно они посылали туда своих ходоков, которые и выбрали для них подходящий участок в степной части Минусинского уезда. Я предложил Лесевичу свои услуги, чтобы ускорить выдачу ему просимой им справки, и каково же было мое изумление и негодование, когда я узнал, что переселенцам этим разрешено переселение г. министром, но вовсе не в Минусинский уезд, на избранный ими участок, а на какой-то иной неизвестный им участок в Тобольской губернии. Когда я спросил подлежащего чиновника о причинах такого изменения, то тот нимало не смущаясь, попросту заявил мне, что произошла, вероятно, ошибка, в данном случае, однако же, по его мнению, уже не поправимая, ибо последовало уже разрешение г. министра внутренних дел, изменить которое уже невозможно. Объявив Лесевичу этот печальный результат моей справки, я успокоил его, однако, обещанием добиться через своего генерал-губернатора пересмотра этого возмутительного дела. В самом деле, не возмутительный ли это факт? Крестьяне, с таким трудом идущие на исполнение затруднительных для них требований закона, в данном случае исполнили их благодаря вмешательству в дело интеллигентного человека, их бывшего помещика, снарядили в далекую Сибирь специальных ходоков, которые облюбовали для них определенный участок, указанный им местным начальством, и все это оказывается напрасным, благодаря небрежности или ошибке какого-то петербургского чиновника, который записал их совершенно на другой участок, в другой губернии, может быть, для них вовсе неподходящий! В данном случае ошибка эта была исправлена исключительно благодаря случайной встрече Лесевича со мной, ибо мне удалось-таки — правда, не без труда — убедить моего генерал-губернатора вмешаться в это, собственно не подлежащее его ведению дело, и заставить, благодаря особому письму его самому министру, пересмотреть это дело и разрешить крестьянам поселиться на избранном ими участке. Спустя, несколько лет я имел удовольствие видеть это их новое поселение, действительно, великолепно выбранное и представлявшее собою уже довольно большое селение, с большими скирдами немолоченного хлеба, являвшимися запасом прошлого урожая, с хорошенькими и чистенькими малороссийскими домиками и с колодцами в виде журавлей, столь популярных на родной их Украине. И всего этого могло бы не быть, и напротив, могло бы последовать разорение несчастных крестьян, [если бы] не случайное, совершенно непредвиденное вмешательство двух живых людей в это канцелярское дело.

Вскоре, однако, благодаря открытию работ по постройке Сибирской железной дороги, взгляд правительства на переселенческое дело изменяется довольно существенно. Самый вопрос о переселениях изъемлется фактически из непосредственного ведения Министерства внутренних дел и передается в особый комитет по постройке Сибирской железной дороги, где и рассматривается в особой комиссии о различных подготовительных предприятиях, связанных с постройкой этой железной дороги. Комиссия эта, находившаяся под председательством весьма лукавого, но в то же время разумного человека, А.Н. Куломзина²², взглянула довольно правильно на переселенский вопрос, и, благодаря докладам этой комиссии, взгляд этот сообщился и самому председателю особого совещания наследнику престола Николаю Александровичу. Взгляд этот основывался на том соображении, что с одной стороны, развитие переселенческого движения никоим образом не могло отзываться дурно на состоянии сельского хозяйства в местах выхода переселенцев, ибо в годы наибольшего развития переселенческого движения число переселившихся в Сибирь лиц обоего пола не достигало даже 1/3 общего годичного прироста населения европейской России. С другой же стороны, являлась совершенно очевидная необходимость приложить все старания к уплотнению населения Сибири, без чего и проводимый через Сибирь великий железнодорожный путь рисковал попасть в положение чересчур трудно обслуживаемого со стороны людского персонала, чересчур убыточного в хозяйственном отношении, ибо было очевидно, что дороге, проводимой по безлюдному краю, не пришлось бы перевозить почти никаких грузов, кроме одних лишь транзитных, которые никоим образом не могли оправдать понесенных на постройку этой железной дороги государством расходов.

С этих пор и до окончания постройки Сибирской железной дороги все меры законодательного характера, касавшиеся урегулирования переселенческого движения, проходят уже не через Государственный Совет, а через Комитет Сибирской железной дороги, который отпускает и весьма значительные по тому времени средства для финансирования различных предприятий, связанных с переселенческим делом. Так, благодаря постановлению этого комитета и на отпущенные им средства, образованы были в 1893 году особые межевые партии по заготовлению и отводу переселенческих участков. Так же точно из сумм Комитета Сибирской железной дороги отпускались значительные средства, с течением времени сильно возраставшие из года в год, на расходы по водворению переселенцев на местах и на воспомоществование им как в пути, так и на устройстве их на местах. Средства эти отпускались по сметам, составлявшимся на местах местными главными начальствами, затем рассматривались подготовительной комиссией при Комитете сибирской дороги под председательством Куломзина, и, наконец, утверждались в самом Особом Комитете.

Вскоре по приезде мне пришлось и лично войти в сношение с самими переселенцами, проходившими через Иркутск и направлившимися на Амур. В то время переселение на Амур было временно приостановлено ввиду начавшейся нашей и общеевропейской войны с Китаем. Но и независимо от этого официального воспрещения переселения на Амур, мне было ясно все неудобство этого переселения и все ожидавшие этих переселенцев невзгоды и разорения ввиду только что прочитанной мною официальной переписки об условиях водворения переселенцев в Приамурском и особенно в Нижнеуссурийском крае. Ввиду же начавшихся уже военных действий, я знал, что по Амуру на плотах — как в то время двигались переселенцы — их во всяком случае не пропустят и что, если они, не послушавшись меня, двинутся далее, то придется им зазимовать в Забайкалье, в самых неудобных для них условиях. Переселенцев этих — по большей части малороссиян из Черниговской и Полтавской губерний — скопилось несколько тысяч в Иркутске. Многие из них находились в пути по году и больше. И вот я старался убедить их, благо было еще не поздно, — это был конец июня или начало июля — отказаться от мысли о поселении на Амуре или на Уссури и водвориться вместо того у нас в Енисейской или в Иркутской губерниях, причем со своей стороны обещал им оказать в этом деле полное содействие. Я старался возможно рельефнее изобразить им при этом, как неудобства, представляемые для переселенцев Нижнеуссурийским краем, так и трудности дальнейшего их пути и неизбежность новой зимовки в самых неудобных условиях в Забайкалье. И обратно, рисовал им соблазнительные, мне казалось, для них картины привольных условий водворения переселенцев в Канском или Минусинском уездах. Много раз привелось посетить мне их в обширном переселенческом бараке под Иркутском, но как я ни старался их убедить, все мои старания оказались напрасны. И не мудрено, конечно, что эти несчастные измученные люди, столько раз испытавшие на своем веку недобросовестность и легкомыслие чиновничьих указаний и разъяснений, не хотели поверить и в этом случае мне, чиновнику. Впоследствии, однако, они сильно в этом раскаялись, и на следующую весну мне привелось встретиться опять с огромным их большинством, в качестве обратных уже переселенцев, напрасно пропутешествовавших до Шилки и обратно. На этот раз еще более истомленные и натерпевшиеся невзгод, они уже лично ко мне относились с видимым доверием и от души ругали сами себя, что не послушались моих советов в прошлом году. Все они были водворены на вновь заготовленных переселенческих участках в Минусинском, Ачинском и Канском уездах Енисейской губернии.

СЪЕЗД СТАРШИН ДЛЯ УРАВНЕНИЯ ПОВИННОСТЕЙ. ПРИЕЗД ТАЛИ. ПРОСВЕТИТЕЛЬНАЯ РАБОТА. ОТКРЫТИЕ БЕСПЛАТНОЙ ЧИТАЛЬНИ. ОБЩЕСТВО РАСПРОСТРАНЕНИЯ НАРОДНОГО ОБРАЗОВАНИЯ В ИРКУТСКОЙ ГУБЕРНИИ. НАУЧНЫЕ ЧТЕНИЯ В ГЕОГРАФИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ.

Несмотря на то, что заведование крестьянским делом в крае было поделено между мною и Безобразовым, как сказано выше, таким образом, что тогда как он заведовал административными крестьянскими делами, на мою долю приходились дела переселенческие и поземельные, мне однако же давались иной раз небезынтересные для меня поручения также и в сфере дел безобра-зовского отдела. Так, в сентябре 1894 г. я был командирован для руководительства назначенным в г. Иркутске на 29 ноября того же года съездом представителей от крестьянских волостей и инородческих ведомств Иркутского уезда по уравнению и упорядочению отбываемых населением подводной и дорожной повинностей. Дело это для крестьян и инородцев было чрезвычайно важное, а для меня в высшей степени интересное, почему и я принял с удовольствием возложенную на меня командировку. Такие съезды, имевшие место раз в 3 года, перед составлением общей сметы земских повинностей в крае, были заведены еще при гр. Игнатьеве по идее тех земских статистиков — Астырева и Смирнова — которые были тогда приглашены для обследования крестьянского землепользования и хозяйства в крае. Во время производства своего статистического исследования, статистики эти были поражены той неравномерностью в отбывании тяжелых дорожных и подводных повинностей, с какою отбывание это ложилось на различные селения и улусы в зависимости от их местоположения.

Вообще надо сказать, что натуральные повинности в Сибири по своей тяжести далеко превосходили весь размер денежных повинностей и оброков, лежавших на крестьянском населении. Самою тяжелою из этих повинностей, до постройки Сибирской железной дороги, была повинность по содержанию в порядке Большого сибирского тракта, лежавшая всецело на плечах населения огромных уездов, через которые тракт этот пролегал. Стараниями местного начальства тракт этот был приведен почти весь в состояние шоссированной дороги, о чем особенно позаботилось сибирское начальство перед проездом по этому тракту наследника-цесаревича в 1891 г. С тех пор содержание этого тракта в полном порядке стало одним из коньков главной сибирской администрации. Между тем по тракту этому в то время постоянно шли нескончаемые обозы, сильно его выбивавшие. И вот, для починки этого тракта, ежегодно в июне месяце назначались огромные наряды крестьян, причем некоторым из них приходилось являться с телегами, лошадьми и инструментами иной раз за 400 верст и более и проводить на тракте за работой по нескольку недель времени в самое дорогое для крестьянина время укоса травы.

Точно так же неравномерно падало на крестьян и инородцев и содержание подводной повинности, которая ложилась на них тем тяжелее, чем более проезжей являлась дорога, пролегавшая через данное селение.

Задачей съезда являлось, таким образом, вычисление размеров всех натуральных повинностей, ложившихся на то или другое селение данного уезда, с целью правильного разверстания этой тяжести между всеми селениями. При этом дело сводилось не к одной лишь механической раскладке повинности по числу душ, а к такой раскладке, при которой, по крайней мере до некоторой степени, принималось бы во внимание и общее экономическое положение каждого селения, то есть степень зажиточности его жителей и наличность особых промысловых условий. Съезд этот составлялся не только из представителей каждого волостного общества или инородческого ведомства, в нем принимали участие также все волостные старшины и инородческие головы со своими писарями, а также и все земские заседатели уезда и уездный исправник или его помощник. Руководителями таких съездов генерал-губернатор, не желая назначать местных исправников, назначал обыкновенно наиболее опытных и сведущих лиц из числа производителей работ по образованию переселенческих участков и из числа состоявших при нем переселенческих чиновников, из которых в то время многие принадлежали к числу прежних статистиков по исследованию крестьянского землепользования.

Таким образом, мое назначение было довольно необычно, ибо опытности в делах у меня еще не могло быть в то время, и свидетельствовало об особом доверии ко мне начальника края. Будучи, однако, назначен в сентябре для руководительства съездом, который был созван лишь в конце ноября, я имел время хорошо приготовиться к исполнению этой своей обязанности. Между тем съезд этот, настоящий небольшой парламент, численностью своих членов далеко превышал размеры уездного земского собрания, так что я не без смущения занял в нем свое председательское место, когда он собрался в музее Восточно-Сибирского отдела Географического общества. Войти в роль руководителя этого съезда мне помогла, однако, не столько моя теоретическая подготовка к нему, сколько мой опыт в обращении с крестьянами и крестьянскими сходами, приобретенный мною как во времена моего комиссарствования, так и за время моей продовольственной деятельности в голодающих местностях. Лишь благодаря этому опыту, я не смутился ужасным шумом, галдежом и беспорядком, с которыми мне приходилось бороться в этом собрании, ибо я давно знал, что чем больше дать крестьянам поспорить и прокричаться в подобных делах, задевающих глубокие их интересы, тем больше от такого бурного и беспорядочного по виду обсуждения получится в конце концов толку. Так и в данном случае, после бурного и шумного заседания первого дня съезда, собравшиеся представители волостей успели-таки договориться между собою и установить более или менее справедливые основы разверстки, а затем уже началась работа съехавшихся писарей, которым предстояло, применив эти основы к имевшимся у нас цифровым данным, вывести цифровое распределение повинности. Потом распределение это было мною детально проверено, при участии местного исправника и некоторых господ заседателей, и затем, в последний, третий день съезда, было без труда принято и одобрено съездом.

На этом съезде я имел возможность ближе познакомиться с лучшими представителями крестьянства Иркутского уезда и местного инородческого населения и должен сказать, что знакомство это было гораздо более в пользу культурности и толковито-сти сибирских крестьян, нежели припомнившиеся мне невольно в этом случае первые впечатления мои от знакомства с польскими крестьянами в Конском уезде, а равно и с крестьянами голодающих местностей Тамбовской и Тульской губерний. Особенно же хорошее впечатление произвел на меня личный состав волостных писарей, из числа которых многие выделялись своей интеллигентностью и порядочностью, а также и довольно независимым отношением своим к чинам земской полиции, являвшимся прямым их начальством. Надо сказать, что волостной писарь в крупных сибирских волостях является очень часто хорошо обеспеченным чиновником, которому богатое здешнее крестьянство не жалеет давать хорошее жалование, иногда в 2-3 тысячи рублей (золотом) и даже больше. Поэтому-то они, дорожа своим местом и в то же время будучи в состоянии существовать без всяких взяток и незаконных поборов, бывают очень часто вполне порядочными людьми. Приятно удивило меня также независимое отношение волостных старшин к земским заседателям, и хотя земского заседателя крестьяне обыкновенно называли здесь ‘барином’, но никакого низкопоклонства по отношению к нему не проявляли, а волостные старшины и другие более или менее почетные крестьяне при встречах здоровались с ним за руку. Таким же рукопожатием встречали, случалось впоследствии, и меня волостные начальники, во время производившихся мною ревизий волостей разных уездов.

Между тем летом 1894 г. приехала в Иркутск Таля по окончании Высших женских курсов, вместе с сестрой своей Катей, которая приехала тогда на каникулы. Я ездил их встречать до г.Канска, верст за 700 от Иркутска, для чего мне необходимо было взять отпуск на неделю. И помню я, как удивлялись и недоумевали по этому случаю и Моллериус, и сам Горемыкин, которым я не мог сообщить настоящей причины своего отъезда. Когда же дело объяснилось, и я перед свадьбой моей, совершившейся 17 октября того же 1894 г., должен был, наконец, объявить об этом генерал-губернатору, то он, отнесшись к моему заявлению с большим участием и дружелюбием, выразил надежду, что я наверное скоро познакомлю его и его жену, Елену Димитриевну, с своею супругою, на это я должен был отвечать, к новому его изумлению, что, к сожалению, буду лишен этой чести, так как я должен был, ввиду застенчивости своей невесты, дать ей обещание не принуждать ее ни к каким знакомствам с официальными лицами. Добродушный начальник мой отнесся, однако же, и к этому моему, не совсем ловкому заявлению с полным добросердечием, сказавши мне, впрочем, смеясь, что так как невеста моя состоит городской учительницей — а Таля в то время, действительно, поступила в городские учительницы, с целью исполнить лежавшее на ней обязательство, — то он, генерал-губернатор, в качестве попечителя учебного округа, имеет возможность с нею познакомиться, посетив ее школу. Это действительно он и исполнил вскоре после нашей свадьбы, к немалому смущению Тали. Впрочем и вообще нежелание Тали знакомиться с ‘высшими иркутскими сферами’ не могло долго быть выдержанным, ибо, во-первых, жена Моллериуса, Анастасия Петровна, оказалась с нею уже знакомой, познакомившись с нею случайно на пароходе еще во время первого путешествия Тали в Петербург, а во-вторых, и Елена Димитриевна Горемыкина, женщина очень добрая и простая, так убедительно стала доказывать мне всю неловкость нашего положения и с таким добросердечием предлагала даже первая приехать познакомиться с Талей, что нам ничего не оставалось, как сделать визит Горемыкиным. И надо сказать, что мы в этом не имели основания раскаиваться, потому что за все семь лет моей службы в Сибири и А.Д., и Е.Д. Горемыкины все время были так к нам предупредительны и с такой деликатностью относились к застенчивости Тали, что мы могли и после лишь с удовольствием вспоминать наше с ними знакомство.

Таля, поступив в городские школьные учительницы, или вернее, вернувшись вновь в звание школьной учительницы, которою она была еще и раньше, до поступления на курсы, несмотря на тяжесть для нее этих обязанностей при слабом ее здоровье, все же не хотела ими ограничиваться. Ей хотелось тогда деятельно участвовать в различных общественных просветительных учреждениях Иркутска, которых и до нас существовало в Иркутске уже несколько и к числу которых скоро прибавилось два новых, при близком нашем участии. Старыми учреждениями были: Общество пособия учащимся Восточной Сибири и Комиссия для устройства народных чтений. Вновь устроены были тесным кружком лиц, в котором мы оба принимали близкое участие, бесплатная библиотека-читальня, открытая в память А.В. Потаниной²³, и Общество распространения образования в Иркутской губернии. Особенно деятельное участие Таля принимала в организации бесплатной библиотеки-читальни и устройстве народных чтений и музыкально-литературных утр, имевших огромных успех среди иркутского городского населения. В деле устройства народной библиотеки-читальни, наряду с нами, принимали большое участие: одна также окончившая высшие курсы учительница местного института Анастасия Александровна Белозерова, Нина Николаевна Заостровская, жена директора народных училищ Иркутской губернии, дочь местного богатого купца Екатерина Федосьевна Пахолкова, тоже бывшая курсистка, и один весьма оригинальный господин, бывший студент Медицинской академии, занимавшийся в Иркутске оспопрививанием и различного рода просветительной деятельностью, родной племянник известного доктора Н.А. Белоголового²⁴, В.А. Белоголовый, человек бесспорно хороший и честный, но с большими странностями и в высшей степени придирчивый. Благодаря его участию в этом деле, нам приходилось выдерживать с ним постоянные дебаты, однажды едва не закончившиеся серьезною ссорою между мной и им из-за грубостей, которые он наговорил А.А. Белозеровой.

Утверждения устава библиотеки-читальни мне удалось довольно скоро достигнуть благодаря хорошим моим отношениям с Горемыкиным и столь же скоро были закуплены и выписаны необходимые для нее книги при посредстве магазина Макушина, отделение которого в то время существовало в Иркутске под управлением В.М. Посохина. Для помещения бесплатной читальни городская дума отвела нам две большие комнаты в здании городской управы, но добиться разрешения именовать нашу бесплатную библиотеку-читальню именем А.В. Потаниной нам долго не удавалось. Зависело это разрешение от министра народного просвещения и представление об этом должно было идти через генерал-губернатора, как попечителя учебного округа. И в данном случае влияние мое на него оказывалось уже недостаточным, ибо он очень не симпатизировал Потанину, имя которого для него соединялось с идеями ненавистного ему сибирского сепаратизма²⁵. Я добился-таки, что он сделал соответствующее представление, но в такой сухой, чисто передаточной форме, которая не обещала нам ничего хорошего. Учреждение бесплатной библиотеки-читальни, видимо, отвечало назревшей потребности в книгах населения, так что вскоре нам пришлось расширить наше предприятие и открыть второе отделение читальни в наемном уже помещении, в более демократической части города, ‘на Горе’. Здесь, впоследствии собравшись со средствами, построили мы на отведенном нам городом участке и собственное здание бесплатной библиотеки-читальни, которое уже вскоре вслед за сим украсилось и именем А.В. Потаниной.

Гораздо больше затруднений предстояло нам преодолеть в деле образования Общества попечения о распространении народного образования в Иркутской губернии. Здесь очень трудно было нам провести устав через учебный отдел Восточной Сибири. Хотя во главе этого отдела и стоял в качестве попечителя округа тот же Горемыкин, но всеми делами отдела фактически заведовал главный инспектор учебных заведений Восточной Сибири некто г. Татлин, человек в высшей степени реакционного образа мыслей. Не возражая в принципе против открытия такого общества, он стремился, однако же, свести по уставу все его функции к одному лишь сбору денег, распоряжение которыми должно было зависеть всецело от него, Татлина. Соответственные поправки он и старался ввести в наш проект устава. Собранное нами учредительное собрание уполномочило для ведения переговоров с Татлиным особую депутацию из трех лиц: Б.П. Шостаковича (управляющего отделением Сибирского банка), Н.С. Боголюбского (начальника горного округа в Иркутске)²⁶ и меня. Депутация эта, бесплодно потеряв два утра на убеждение Татлина, кончила тем, что, серьезно с ним побранившись, решила отложить дело до лучшего времени. К счастью, Татлин вскоре был переведен куда-то или вышел в отставку, и тогда уже, при заместителе его Дедове, дело об утверждении устава нашего общества получило, наконец, желательное движение.

Немало затруднений и палок в колеса вставляла нам администрация, заведовавшая делами народного просвещения в Иркутске и в деятельности нашей в комиссии народных чтений. Здесь главным нашим врагом являлся инспектор народных училищ города Иркутска г. Троцкий-Сенютович, Это был уже настоящий мерзавец и доносчик, с которым у меня вскоре вышла история из-за того, что я не подал ему руки, когда он явился в качестве непрошенного соглядатая в заседание нашей комиссии, где я председательствовал. Я знаю, что Троцкий-Сенютович принес на меня тогда формальную жалобу Горемыкину, но Горемыкин, хорошо зная этого господина, не обратил на это дело ни малейшего внимания и даже ничего мне об этом не сказал тогда.

Вскоре, однако, по делам этой комиссии вышло у нас и более крупное недоразумение с учебным ведомством. Лица, выступавшие чтецами на публичных чтениях, должны были по закону быть утверждаемы в этом звании местной губернской властью, причем в самых правилах было указано, что без специального утверждения могут выступать на чтениях лица учебного и духовного ведомства. Однажды иркутский губернатор, которым в то время был уже Моллериус, отказал нам в утверждении чтецом одного контрольного чиновника, некоего г. Соломона. И когда я запросил И.П. Моллериуса письмом о причинах этого отказа, то он ответил мне письменно, что действовал в данном случае по соглашению с учебным отделом, каковой отдел обратил его внимание на существование особого министерского циркуляра, рекомендующего отказывать в утверждении чтецами всех вообще лиц, кроме лиц учебного и духовного ведомств, каковые лица между тем вовсе и не нуждались в утверждении по точному смыслу закона. На такое произвольное толкование закона я обратился с письменной жалобой к Горемыкину, но Горемыкин, которому Татлин представил имевшийся у него министерский циркуляр, не счел себя вправе поступить вопреки этому министерскому распоряжению, о чем я и получил от него письменное уведомление. Тогда я, явившись к нему официально, предупредил его, что вынужден буду принести на него жалобу в Сенат, на что он с усмешкой отвечал мне: ‘Что же, вы имеете на это полное право!’ Соответствующая жалоба была мною тщательно составлена и отправлена в Сенат. К моему удивлению и удовольствию, Сенат не замедлил рассмотрением этого дела и через несколько месяцев после того — помнится, во время какого-то официального торжественного богослужения, Горемыкин, подойдя ко мне в церкви и подавая мне руку, довольно громко сказал: ‘Честь имею вас поздравить, вы выиграли ваше дело в Сенате против меня’. Вслед за тем я получил и письменное извещение о том же в виде копии сенатского указа от иркутского губернского управления. Привожу здесь этот случай, как свидетельствующий о полной порядочности Горемыкина как начальника в отношении меня, ибо в те времена не многие из начальников отнеслись бы так лояльно к жалобе на них со стороны их подчиненного в Правительствующий Сенат.

Общественная деятельность моя в Иркутске не ограничивалась сферой различных просветительных начинаний. Вскоре же по приезде своем я был приглашен в число членов Восточно-Сибирского отдела Императорского Географического общества и немного времени спустя был избран в нем в члены совета. Деятельность этого общества в Иркутске, где в его распоряжении находилась отличная аудитория состоящего при нем большого музея, выражалась главным образом в устройстве различного рода публичных научных чтений и сообщений, кроме того, общество это издавало свой специальный научный журнал. Но главной сферой его деятельности была огромная Якутская область, в которой оно производило различные этнографические и статистические исследования, главным образом при помощи многочисленного контингента ссылаемых туда политических ссыльных, для чего в его распоряжении находился в то время небольшой капитал (10 тысяч рублей), пожертвованнный Иннокентием Михайловичем Сибиряковым²⁷. Деятельность эта была, таким образом, вдвойне благотворительна, ибо в результате ее обогащалась этнографическая наука и получали некоторые средства к существованию и в то же время привлекались к полезному и для многих из них живому труду политические ссыльные, заброшенные в страшную глушь Якутской области.

Во главе этого общества стоял иркутский городской голова В.П. Сукачев²⁸, человек очень богатый, довольно просвещенный и тароватый. За это последнее свое качество он и был главным образом избран в председатели этого общества. Как городской голова, Сукачев служил несколько четырехлетий подряд бесплатно, отдавая все причитающееся ему содержание на прибавки к жалованию думских служащих. Враги его любили вскрывать и рассказывать причину такой его тароватости, которая заключалась, по их рассказам, в том, что Сукачев чувствовал себя неправым перед родным своим городом, оттягав у города многомиллионное наследство, завещанное городу родным дядей Сукачева Трапезниковым. Впоследствии мне пришлось прочесть полный печатный отчет об этом судебном процессе. Подробности дела в настоящее время ускользнули из моей памяти, и я могу здесь привести лишь общее впечатление, вынесенное мною от знакомства с этим делом. Сущность его заключалась в том, что дядя Сукачева, Трапезников, действительно завещал все свое многомиллионное состояние, заключавшееся главным образом в денежных капиталах и в паях различных золотопромышленных предприятий, городу Иркутску. Племяннику же своему Сукачеву он отказал по этому завещанию всего 3000 руб. сер. Сукачев, воспользовавшись какими-то формальными упущениями в этом завещании, поднял процесс в старых судебных местах и выиграл его в нескольких инстанциях, после чего город заключил с ним мировую, по которой львиная доля состояния досталась Сукачеву. Таким образом, в деле этом формально Сукачев являлся правым, но понятные нарекания на него не давали ему покоя, естественно могли служить вместе с некоторыми угрызениями, быть может, не совсем чистой совести, стимулом его тароватости и склонности к меценатству.

Сам он был большой любитель и тонкий ценитель художественных произведений, благодаря чему дом его в Иркутске являлся своего рода маленькой картинной галереей, завещать которую он намеревался городу, открывая ее иногда и при жизни для осмотра публики с благотворительными целями. В качестве председателя Географического общества он также являлся в нем деятелем весьма полезным своею тароватостью. В личных сношениях он держался всегда в высшей степени любезно и был всегда джентльменом.

Мое участие в Географическом обществе не могло быть значительным уже по самому роду моих научных познаний. Сколько помню, я лишь один раз выступил на нем с рефератом об Николае Алексеевиче Милютине, как об одном из крупнейших организаторов научной статистики в России²⁹. Но я с большим удовольствием принимал участие во всех заседаниях его совета, касавшихся организации и постановки работ политических ссыльных Якутской области. Впоследствии на этом пути, как будет рассказано ниже, я не избежал столкновений с лицами, настроенными враждебно по отношению к политическим ссыльным.

‘ВОСТОЧНОЕ ОБОЗРЕНИЕ’ И УЧАСТИЕ МОЕ В НЕМ. РЕДАКЦИЯ. И.И. ПОПОВ. П.Г. ЗАИЧНЕВСКИЙ. B.C. ГОЛУБЕВ. СВЯЗИ С ПОЛИТИЧЕСКИМИ ССЫЛЬНЫМИ. С.А. ЛЯНДЫ, Б.П. ШОСТАКОВИЧ И ДРУГИЕ. ПАРТИЯ НАРОДНОГО ПРАВА. СМЕРТЬ АЛЕКСАНДРА III.

Еще ближе мне пришлось сойтись уже с самими политическими ссыльными в непосредственном с ними общении в редакции издававшейся в то время в Иркутске газеты ‘Восточное обозрение’, основанной когда-то Ядринцевым³⁰ в Петербурге и перенесенной за несколько лет до моего приезда в Иркутск. Я получил приглашение участвовать в редакции этой газеты вскоре по приезде в Иркутск от вновь приглашенного ее редактора И.И. Попова³¹, соединившего в своем лице на первых порах должность редактора ‘Восточного обозрения’ с должностью консерватора музея Географического общества.

Иван Иванович Попов не был сибиряком по происхождению, а был лишь так же, как и я, женат на сибирячке. Жена его, Вера Алексеевна, была дочь известного кяхтинского купца Лушникова. Сам Иван Иванович в ранней молодости принял участие в каком-то народовольческом предприятии и был за то сослан в Туркестан административным порядком. Из Туркестана он как-то переехал в Кяхту, и там женился на Лушниковой. Отсюда и родилась его связь с Сибирью. В литературе за ним не числится никаких известных произведений. В политике взгляды его также не отличались большой определенностью, но при всем том человек он был очень хороший и, пожалуй, единственный недостаток его заключался в слишком большой мягкости характера, откуда проистекала и его уклончивость, за которую многие его побранивали. Я, однако же, с ним находился всегда в очень хороших отношениях, и с первого же раза он произвел на меня очень хорошее впечатление. Рекомендован был я ему в качестве сотрудника Ядринцевым и с удовольствием обещал ему принимать в его газете посильное участие. Вскоре получил я от него приглашение принять участие в редакционном собрании, в числе членов которого я нашел: сослуживца своего по канцелярии генерал-губернатора М.М. Дубенского³², делопроизводителя Ш-го делопроизводства, а ранее бывшего одним из выдающихся участников статистического исследования крестьянского землепользования в Енисейской губернии, ветерана сибирской печати Всеволода Ивановича Вагина³³, который, родившись еще в 1823 г., служил когда-то исправником в Томске, а затем, променяв службу на литературную деятельность, получил некоторую известность в литературе в качестве редактора газеты ‘Сибирь’ и автора замечательного двухтомного труда о Сперанском и его деятельности в Сибири, Петра Григорьевича Заичневского³⁴, старого бунтаря и якобинца, непримиримого революционера, дебютировавшего когда-то в истории русской революции в качестве автора известной прокламации ‘Молодая Россия’ 1862 г. и сосланного тогда же, за распространение подложных грамот в имении своего отца, в каторжные работы, затем возвращенного из ссылки и потом вновь дважды сосланного уже административным порядком в Восточную Сибирь, фельетониста, из числа также ссыльных народовольцев, В.В. Свитыча-Иллича, и, наконец, вновь приглашенного одновременно со мною сотрудника, капитана военно-судебного ведомства Евгения Густавовича Шольпа (бывшего впоследствии членом I Государственной Думы от Киева)³⁵.

Собравшаяся в таком разнородном составе редакция принялась обсуждать в корне задачи и направление издаваемой ею газеты. Сперва разговор начался довольно колкими препирательствами между Вагиным и Заичневским, причем сущность спора между ними заключалась в том, что Вагину хотелось, чтоб ‘Восточное обозрение’ являлось чисто местным органом печати, обслуживающим главным образом местные сибирские вопросы и интересы, Заичневский же весь интерес своего участия в газете находил в том, чтобы делать ее, по возможности, проповедницей политического радикализма и социализма, насколько это возможно.

Затем речь перешла к Дубенскому, который, ссылаясь на какую-то статью ‘Петербургских ведомостей’ о реформе Министерства земледелия, стал доказывать необходимость оптимистически осветить и поддержать эту реформу. Я возразил тогда Дубенскому, указывая на то, что все подобные, чисто бюрократические, мероприятия, в сущности, выеденного яйца не стоят, что нужно твердо сознать, что пока нам суждено барахтаться в тисках, хотя бы и ‘доброжелательного’ самодержавного бюрократизма, ничего путного в России быть не может и что поэтому я считаю главной задачей печати разоблачение полной несостоятельности всех подобных затей нашего самодержавно-бюрократического правительства. В этом своем возражении я был тотчас же горячо поддержан скромным капитаном военно-судебного ведомства, который и тогда уже оказался весьма последовательным и очень образованным конституционалистом.

Бойкий вообще на язык Дубенский тогда замолчал со смущением, а П.Г. Заичневский, видимо довольный тем оборотом, какой приняло дело, подошел ко мне по окончании нашего совещания и любезно сказал мне, что ему давно уже не приходилось проводить такого приятного вечера. На эту любезность я отвечал соответственным образом и пригласил в свою очередь понравившегося мне старика Заичневского бывать у меня запросто.

П.Г. Заичневский был в высшей степени яркой и колоритной фигурой в кругу лиц политической ссылки, проживавших в то время в Иркутске. Это был человек лет пятидесяти двух или трех, с красивой большой курчавой головой и с окладистой седой бородой на крупном, несколько сутуловатом туловище. Фигура его сразу обращала на себя внимание, особенно взглядом симпатичных и живых карих глаз. По происхождению своему он был сыном орловского помещика и генерала, а мать его была урожденная княжна Юсупова, и во всей фигуре его, частью даже и в привычках, сохранилось что-то помещичье, несмотря на простую студенческую обстановку, в которой он жил до старости. Проповедник самой жестокой и непримиримой революции, сохранивший до смерти свои якобинские убеждения, не признававший со своей точки зрения не только новоявленных социал-демократов, но и народовольцев, являвшийся открытым приверженцем идей французского конвента, в частной жизни своей он в то же время отличался крайним добродушием и даже некоторой домовитостью. Так, например, любя порядочно покушать, он иногда лично отправлялся по утрам на базар, чтобы купить там хорошую утку или пару рябчиков.

Человек весьма образованный, он, однако же, мог читать лишь книги одного радикального направления, и я помню, как во время одного из многочисленных диспутов в частном собрании политических ссыльных, в котором и я принимал участие, кто-то при нем упомянул о Тэне³⁶, как о справедливом изобразителе судеб французской революции, и как он с бешенством напал на этого приверженца Тэна. Когда же тот, видя из самой речи Заичневского, что он вовсе и не знаком с Тэном, заметил ему это, то Заичневский, с азартом и нимало не смутившись, отвечал: ‘Да, как же, стану я читать подобную мерзость! Да ведь и совершенно достаточно прочесть первые четыре страницы в сочинении этого господина, чтобы понять с кем имеешь дело’. И тут сам он добродушно расхохотался, засмеялись и все слушатели.

В ‘Восточном обозрении’ Заичневский вел иностранный отдел, и я помню, как Горемыкин, который лично цензуровал ‘Восточное обозрение’, и надо сказать, цензуровал очень строго, говаривал мне, не скрывавшему от него своего участия в этой ‘антиправительственной’ газете: ‘Умный человек у вас ваш Заичневский и с большим интересом читаю я всегда его статьи по иностранной политике, — но только чудак! Охота же ему писать так много для меня, единственного его читателя, потому что ведь почти все, что он ни напишет, я велю зачеркнуть красными чернилами’. Я передавал этот отзыв генерал-губернатора самому Заичневскому и помню, как он добродушно смеялся.

Вместе с Заичневским, когда я с ним только что познакомился, жил молодой товарищ его по последней ссылке, Василий Семенович Голубев³⁷. Голубев был молодой человек лет 27-ми, попавший в ссылку из студентов Петербургского университета за пропаганду среди рабочих, вместе с другом своим и моим петербургским знакомым по научно-литературному обществу В.В. Бартеневым³⁸. Попав в одну партию ссыльных с П.Г. Заичневским, он на первом же этапе так к нему привязался, что решил с ним не разлучаться и, чтобы быть с ним назначенным в один пункт, назвался его племянником. И администрация, действительно, их не разлучила: они оба вместе были водворены в Балаганский уезд Иркутской губернии, а затем, по прошествии некоторого времени, обоим им вместе же было разрешено переселиться в Иркутск, где я их и застал. Вскоре, однако же, Заичневский получил приглашение поселиться у Елены Марковны Хоммер, вдовы Николая Михайловича Астырева, который, как известно, живя в Москве после своих иркутских статистических работ, был привлечен по делу о пропаганде среди голодающих крестьян, посажен в тюрьму, после чего и умер в конце 1894 или в начале 1895 г. Супруга же его, Е.М. Хоммер, осталась в Иркутске, где у нее был зубоврачебный кабинет. Осиротевший Голубев обратился ко мне с просьбою взять его к себе на квартиру, и так как у нас в то время была свободная комната наверху, то мы и решили пустить его к себе. В комнате этой вскоре у Голубева образовалась постоянная аудитория из учеников и учениц гимназий старших классов и учительской семинарии. Помню, что по настоятельной просьбе Голубева и я сам выступал иногда перед этой импровизированной аудиторией с элементарными лекциями о государственном строе России и западноевропейских держав. Замечательно при этом, что Голубев несмотря на горячую привязанность свою к Заичневскому отнюдь не разделял крайностей учения этого своего учителя. Будучи сам человеком в высшей степени мягким и даже религиозным, он и к ученикам своим относился с мягкою умеренностью и большою вдумчивостью, отнюдь не стремясь сделать из них во что бы то ни стало отъявленных революционеров. И сколько я знаю, из учеников его, за небольшими исключениями, почти никто и не вступил потом на путь явно революционный.

Связи мои с политическими ссыльными отнюдь не ограничивались теми, которые я приобрел таким образом в редакции ‘Восточного обозрения’. Вообще политические ссыльные в Иркутске — их было в то время человек 50 — жили там довольно свободно. Многие из них имели значительные знакомства, особенно в кругу местного учительства, а некоторые из них настолько уже обжились и фактически приобрели право гражданства, что участвовали и в открытой общественной жизни. К числу таких принадлежал Болеслав Петрович Шостакович, сосланный в Сибирь на житье еще по делу Каракозова³⁹, теперь же являвшийся в качестве управляющего Сибирским банком одним из почетных членов иркутского общества. У меня к нему было рекомендательное письмо от старого товарища его по ссылке Л.Ф. Пантелеева и я сразу же настолько с ним сблизился, что пригласил его даже быть моим шафером на скромной свадьбе моей с Талей. К числу таких же, получивших уже фактически некоторое право гражданства в иркутском обществе лиц, принадлежали супруги Лянды, с которыми я познакомился в доме одной из Талиных подруг-учительниц А.З. Сказываевой.

Станислав Адамович Лянды был сослан в Иркутск по одному старому социалистическому процессу в Варшаве, за пять лет до большого процесса общества ‘Пролетариата’⁴⁰. Он был некрещеный еврей, но принадлежал к семье евреев — польских патриотов, считавших себя ‘поляками Моисеева закона’. Жена его, Феликса Николаевна, урожденная Левандовская, была настоящая полька, но не варшавская, а уроженка Херсонской губернии. Она была привлечена в Одессе в 1879 г. по одному делу с Лизогубом⁴¹, была присуждена к смертной казни, но затем смертная казнь заменена ей была ссылкою на поселение. Попав в одну партию ссыльных, они так полюбили друг друга, что решили обвенчаться, причем для него не потребовалось изменение веры, так как евангельское исповедание, к которому принадлежала Феликса Николаевна, допускает брак с евреями. Тем не менее, им не удалось соединиться сразу, ибо Феликса Николаевна была водворена в Тунке, на самом юге Иркутской губернии, — в великолепнейшей альпийской местности, где и мне привелось впоследствии, летом 1895 г., провести десять прекрасных дней с Талей, — а Станислав Адамович был водворен в одной из самых суровых местностей Иркутской губернии — на реке Средней или Подкаменной Тунгуске Керенского округа. Так как Станиславу Адамовичу не удалось тогда добиться от иркутской администрации перевода своего в Тунку, то пришлось Феликсе Николаевне примириться с необходимостью перевода ее в более суровую местность Керенского округа, где они, наконец, и соединились и где им пришлось пробедовать несколько лет, тяжелых для них в материальном отношении, но смягченных взаимною их любовью. Здесь же у них родились и все дети их.

Лишь к началу девяностых годов удалось им наконец перебраться в Иркутск, где Станислав Адамович устроился на службу в контору Громовых, здесь очень скоро, благодаря своему огромному трудолюбию и блестящим умственным способностям, он выдвинулся на пост главного бухгалтера этой крупной фирмы, заведовавшей различного рода торговыми операциями и главным образом пушным делом по всей Якутской области. Спустя короткое время он настолько приобрел доверие главы этой торговой фирмы Анны Ивановны Громовой, что сделался фактически главным руководителем всего этого крупного коммерческого дела. Я никогда не думал, что буду в состоянии столь близко сойтись с человеком, выросшим в совершенно чуждой и даже враждебной среде по отношению к той среде, в которой вырос и воспитывался я сам. Но С.А. Лянды, будучи пламенным патриотом своей родины Польши, был в то же время человеком настолько широкого ума и сердца, умел так здраво и вдумчиво отнестись к нуждам и интересам его второго, невольного отечества России, той страны, в которую он был брошен враждебными ему силами, до такой степени чужда ему была всякая партийная и национальная узость и всякая мелкая политическая злоба, что я скоро почувствовал к нему искреннюю симпатию, которая, будучи обоюдной, не Замедлила превратиться в прочную дружбу, причем дружеские отношения наши весьма скоро распространились и на наших жен.

Наряду с этой новой дружеской связью вспоминаются мне также приятельские отношения, тогда же образовавшиеся у нас с Талей еще с одной симпатичной четой политических ссыльных. Это был служивший в то время в Иркутском отделении Сибирского банка, а впоследствии назначенный управляющим Благовещенским отделением того же банка, Станислав Осипович Хлусевич и жена его Зоя Осиповна, близко сошедшаяся с моею женой. И Лянды, и Хлусевичи уже считались в то время лицами, настолько граждански правоспособными, что принимали деятельное участие в некоторых общественных делах, как например, в Обществе взаимопомощи местных торговых и промышленных служащих, а С. А. Лянды вскоре привлечен был нами также и в состав редакции ‘Восточного обозрения’, где и занял принадлежащее ему по праву влиятельное положение.

К числу знакомств моих с тогдашними политическими ссыльными следует прибавить еще одно, — это знакомство с ‘бабушкой русской революции’ Екатериной Константиновной Брешко-Брешковской⁴². Надо, впрочем, сказать, что Екатерина Константиновна занимала в то время в среде политических ссыльных особое и довольно уединенное положение. Одна из причин этого заключалась, быть может, в том, что она не сходилась во взглядах и была в натянутых отношениях с ‘дедушкой’ русской революции, П.Г. Заичневским. Но очень быть может, что у нее были еще и другие какие-нибудь неизвестные мне причины держаться особняком и уединенно. Во всяком случае я не видел ее ни разу на больших и шумных собраниях политических ссыльных, в которые я имел свободный доступ.

Жила в то время Е.К. Брешко-Брешковская втроем, с двумя подругами, из которых одна была талантливая драматическая актриса Киселева (родная сестра довольно известной в Москве Кошевой), имя же третьей их сожительницы в настоящее время у меня выскользнуло из памяти. Знакомство мое с Екатериной Константиновной состоялось благодаря моей порядочной библиотеке, привезенной мною с собою в Иркутск. Узнав от кого-то о наличности у меня интересных книг, в том числе и французских, которые в то время в Иркутске являлись редкостью, Екатерина Константиновна весьма просто, придя ко мне в одно прекрасное утро, попросила у меня разрешение пользоваться моею библиотекой. Виделись мы, впрочем, с нею нечасто. Никакой пропагандой, сколько я знаю, она в то время в Иркутске не занималась.

Главным вопросом дня, интересовавшим и волновавшим в то время всю иркутскую ссылку, являлись слухи об образованном в России новом тогда тайном политическом обществе ‘Народное право’. Основателем этого общества являлся старый землеволец, а потом народоволец, Марк Андреевич Натансон⁴³, самое имя которого я тогда впервые услышал. Целью этого общества являлось главным образом привлечение к политической борьбе широких кругов демократической интеллигенции, без различия социалистических направлений. Считая в то время очередным вопросом дня борьбу с самодержавием, Марк Андреевич не прочь был в то время привлечь в кадры своего общества не только социалистов-революционеров и социал-демократов разных оттенков, но и демократически настроенную часть буржуазной интеллигенции. Так по крайней мере трактовалась его задача в тогдашних диспутах иркутских политических ссыльных, на которых мне случалось присутствовать. Крайняя левая, с П.Г. Заичневским во главе, относилась тогда к затее этой с большим порицанием. Другие же, и их было огромное большинство, относились если не прямо сочувственно, то во всяком случае занимали выжидательное положение.

Дело в том, что в тот момент в широких кругах интеллигенции, в связи с впечатлением голодных лет, а также с крайностями реакции Александра III, уже назревало более или менее широкое общественное движение.

20 октября 1894 г. Александр III скончался, смерть его наступила для огромного большинства публики совершенно неожиданно, можно сказать внезапно. Начиналось новое царствование, причем маленькая фигурка нового императора, в то время совсем молодого человека, являлась для всех первое время совершенно загадочной и неопределенной. Шли рассказы о проявленной им будто бы большой простоте в обращении, о крайней нелюбви его к придворному этикету и даже о каких-то робких шагах в сторону ослабления бюрократической ферулы, в тисках которой изнывала в то время Россия. Эти неопределенные и бледные слухи, которые многими невольно окрашивались оптимистически, продолжались, однако же, недолго. Уже на третьем месяце царствования, 17 января 1895 г., прозвучали на весь свет известные царские слова Николая II о ‘бессмысленных мечтаниях’ в ответ на адрес Тверского земства и приготовленную, но не произнесенную речь Родичева⁴⁴. Положение сразу разъяснилось. В ответ на царскую речь выпущены были два документа. Один из них в виде брошюры, изданной новой партией ‘Народного права’, другой был своего рода манифест, исходивший из земских кругов, начинавшийся словами: ‘Вы сказали ваше слово, и оно разлетелось по всему миру’ и подписанный С.Мирный. Документ этот, как я вскоре узнал, был составлен другом моим Д.И. Шаховским и редактирован им вместе с П.Б. Струве⁴⁵. Вскоре мне довелось познакомиться и с инициатором общества ‘Народное право’ М.А. Натансоном. Но об этом я расскажу ниже, в своем месте.

ПОЕЗДКА С КАРАВАНОМ ЗОЛОТА В ПЕТЕРБУРГ. СВИДАНИЕ СО СВОИМИ. ПЕРЕПИСЬ. ВОПРОС О ПРИВЛЕЧЕНИИ К ОТБЫВАНИЮ ВОИНСКОЙ ПОВИННОСТИ ИНОРОДЦЕВ. КОМИССИЯ ОБРУЧЕВА. ГР. ПАЛЕН. НАЗНАЧЕНИЕ МЕНЯ ЧИНОВНИКОМ ОСОБЫХ ПОРУЧЕНИЙ V КЛАССА. АННЕНСКИЙ И КОРОЛЕНКО.

Летом 1895 г. генерал-губернатор решил ехать в Петербург представляться новому государю и в то же время принять личное участие в разрешении нескольких важных сибирских вопросов, связанных частью с постройкой Сибирской железной дороги, частью с предполагаемой земельной реформой. В числе чиновников, назначенных в штат его путевой канцелярии, оказался к искреннему моему удовольствию — и я. При этом, ради экономии в расходах и чтобы доставить мне возможность взять с собою жену мою, а буде я пожелаю, то и еще кого-нибудь из ее семьи, генерал-губернатор назначил меня помощником начальника очередного каравана с золотом. Эта командировка считалась в то время весьма почетной и выгодной, так как по уставу чиновники, назначаемые для сопровождения каравана с золотом, не только получали прогоны и суточные, но еще и пользовались правом на продолжительный шестимесячный отпуск с сохранением содержания. В этом последнем отношении Горемыкин однако же выговорил, чтобы я этим отпуском не пользовался, а живя в Петербурге, принимал бы участие в делах путевой канцелярии.

Путешествие с караваном золота в те времена представлялось довольно оригинальной и любопытной миссией. Золото, собранное от разных золотопромышленных компаний, сплавлялось в Иркутске на особой золотосплавне и оттуда уже в виде тяжелых, двухпудовых слитков доставлялось на монетный двор в Петербурге. До постройки Сибирской железной дороги оно отправлялось до Томска, отстоящего от Иркутска в 1600 верстах, на лошадях, причем специально для этого изготовлялись особые крытые повозки по типу обыкновенных сибирских почтовых повозок, причем в каждую повозку клался и привинчивался на дне ее особый ящик с золотом в 30 пудов весом. А так как в нашем караване было более 480 пудов золота, то и повозок в нем полагалось целых шестнадцать. В виде охраны каждому такому каравану, сверх начальника, назначаемого обязательно горным ведомством и помощника, назначаемого генерал-губернатором, давалось небольшое число казаков, всего 3 или 4 человека. Во все же остальные повозки назначались пассажиры, частью генерал-губернатором, частью горным ведомством. В караваны, отправляемые в летнее время, обыкновенно по преимуществу назначалась молодежь из числа лиц, кончавших средние учебные заведения и направлявшихся в Томск, в Москву или в Петербург в высшую школу. При дороговизне тогдашнего колесного пути это являлось сущим для них благодеянием и таким образом в Иркутске шутя говорили, что каждый такой караван везет золото двоякого рода: одно настоящее металлическое, а другое в виде сибирской золотой молодежи, будущей надежды страны. В Томске золото перегружалось на пароход, отводимый всецело в распоряжение каравана, а потому бесплатно принимавший и всех его пассажиров. В Тюмени следовала новая перегрузка на железную дорогу, а в Перми опять на пароход до Нижнего, и уже из Нижнего золото доставлялось в поезде прямо в Петербург. Многим может показаться странным, что такой ценный груз (в данном случае 9 600 000 рублей) вверялся такой слабой охране, но я должен сказать, что не было случая какой бы то ни было пропажи за все время с тех пор, как золото препровождалось этим путем. Да и мудрено было бы золоту потеряться. Это мне сделалось ясным с того момента, как я увидел на иркутской золотосплавне изготовленные из него увесистые кирпичики, весом по два пуда каждый. Если к этому прибавить, что все они запаковывались в крепкие ящики, залитые пломбой и привинченные ко дну повозок, что самый караван двигался только в дневное время, причем в каждую повозку впрягалось по пяти лошадей, и что самый факт проезда каравана по тракту вызывал, таким образом, невольно всеобщее оживление, что в каждой повозке, кроме пассажиров, был еще здоровый ямщик, нужно было предположить для увоза хотя бы одной такой повозки факт сильного вооруженного разбойного нападения. Да и в случае отбития повозки, куда же бы делись разбойники с этим золотом, изготовленным в столь неудобных для сбыта формах? Как бы то ни было и на этот раз мы с доктором Оринкиным, начальником каравана, довезли свое золото совершенно благополучно.

Я с Талей при этом ехали в первом экипаже, а во втором, следом за нами, помещалась Талина мать, Екатерина Олимпановна с одной из ехавших в Петербург курсисток. Остальные все экипажи, кроме одного, в котором помещались три казака, были сплошь заняты учащейся молодежью, и, наконец, в последнем посещался доктор Оринкин с женой. Ехали мы от Иркутска до Томска 16 дней: этот путь и составлял самую утомительную часть переезда. Собственно самая езда в лежку на свежем сене, на матрасах и на подушках, была довольно покойна, но утомительной была медленность передвижения (всего по 100 верст в сутки), так что дамы мои, особенно Талина мать, порядочно утомились.

Зато в Томске их ожидала радость свидания со старой-престарой старушкой — матерью Екатерины Олимпановны, с которой они не виделись несколько десятков лет и которая, впрочем, до того зажилась на этом свете, что оказалась впавшею в совершенное детство и не могла узнать своей родной дочери. Это была очень милая и благообразная старушка, встретившая нас по-своему мило и радушно, но, видимо, не понимавшая, кто мы такие и никак не могшая восстановить в памяти, была ли у нее в действительности дочь Катенька или нет. Это свидание их было последним, ибо на возвратном пути мы уже не застали ее в живых.

В Томске мы пробыли, помнится, сутки с небольшим. Затем погрузились на пароход, на котором плыли сперва по Томи, потом по Оби, по Иртышу, по Тоболу и, наконец, по Туре до Тюмени, всего 10 суток. Это было мирное и весьма приятное путешествие по великолепным, многоводным рекам Сибири. Конечно, оно было довольно однообразно и при обыкновенных условиях могло показаться скучноватым, но для меня, после усиленных занятий в Иркутске, оно являлось чистым приятным отдыхом. Плыли мы на пароходе с великим комфортом, в большой и удобной каюте первого класса, где могли по произволу читать взятые нами с собою книги, тихо между собою беседовать или просто отдыхать, ничего не делая, гуляя по палубе и любуясь многоводною Обью. В одном месте было даже маленькое развлечение, в виде небывалого зрелища: а именно под Сургутом мы видели, как у далекого от нас берега медведица купалась с детенышем. На пристани в Сургуте мы запаслись запасом свежих кедровых орехов. Питались мы все время превосходно, по преимуществу рыбным столом, причем я ежедневно лакомился любимым моим блюдом — свежей стерляжьей ухой. Под конец спутники мои стали надо мной посмеиваться, как мне не надоест заказывать все одну и ту же уху, но мне так и не надоело до самой Тюмени, где я распростился с обской стерлядью, впрочем, не надолго, ибо начиная с Перми и до Нижнего, я мог вновь лакомиться камской и волжской стерлядью, которая, впрочем, на мой вкус уступала обской.

В Тюмени опять последовала перегрузка, на этот раз уже на железную дорогу, занявшая у нас несколько часов времени, которым дамы мои не преминули воспользоваться, чтобы купить здесь хороший тюменский ковер — который я отвез в подарок матери — и разных поделок из мамонтовой кости. Проведя затем сутки в поезде железной дороги, мы вновь погрузились в Перми на большой волжско-камский пароход, который доставил нас на пятые сутки в Нижний Новгород. Хотя здесь мы не были уже полными хозяевами парохода, но плыли однако же и здесь с достаточным комфортом, любуясь Камой многоводной и загруженной судами всех размеров, быстро сновавшими по воде, Волгой. В Нижнем Новгороде я был поражен силой и ловкостью тамошних крючников, которые могли в одиночку перебрасывать наши тяжелые тридцатипудовые ящики с пароходной пристани в вагон.

По прибытии в Петербург мы должны были тотчас же отвезти доверенное нам золото на монетный двор, где оно и было принято под мою расписку.

Всего я пропутешествовал таким образом от Иркутска до Петербурга 37 суток и однако же и сам прибыл совершенно свежим, и даже слабых спутниц своих довез в добром здоровье и не особенно утомленными. Дорогой, в Москве мы заезжали на несколько часов к Вернадским, и здесь состоялось, наконец, знакомство Тали с моими друзьями.

В Петербурге жила в то время моя мать, с единственной остававшейся незамужней дочерью, моею сестрою Олей, и у нее же в то время рос и воспитывался двухлетний сынишка мой Володя, с которым Таля тогда также впервые познакомилась, будучи представлена ему под именем его мамы. Младшая сестра моя Лиза, незадолго перед тем окончившая курс в Академии художеств, успела в отсутствие мое выйти замуж за товарища своего по академии Николая Евгеньевича Дорогова.

Явившись на другой день к генерал губернатору, поместившемуся на Малой Морской улице в гостинице ‘Париж’, я был принят им с видимым удовольствием, причем он тотчас же заявил мне, что в путевой его канцелярии накопилось много дел, ожидавших моего прибытия, что скоро начнутся заседания Государственного Совета, посвященные рассмотрению нашей поземельной реформы, что он получил приглашение там присутствовать и давать объяснения и что будет таким образом нуждаться перед каждым заседанием в деятельной моей помощи. Сверх того он сообщил мне о назначенной на 1 января 1897 г. всеобщей переписи населения в Российской Империи и что для подготовки этого важного и сложного дела в Петербурге учреждена главная переписная комиссия под председательством сенатора П.П. Семенова (Тян-Шанского)⁴⁶ и что он, получив приглашение командировать в эту комиссию кого-нибудь из состоящих при нем лиц для участия в обсуждении особенностей вверенного ему края, предположил назначить туда меня, ‘если — прибавил он — с вашей стороны не будет препятствий’. Я, разумеется, изъявил свое согласие, так как участие в этом важном деле не могло меня не интересовать. Вскоре после того я имел случай познакомиться с заведовавшим в то время нижегородским статистическим бюро, известным земским статистиком Николаем Федоровичем Анненским⁴⁷, который приходился дальним родственником жене моей. В то время Николай Федорович кончал свою земскую службу и переселился вместе с Владимиром Галактионовичем Короленко⁴⁸ в Петербург, где они оба приглашены были к участию в редактировании ‘Русского богатства’. Н.Ф. Анненский, в качестве сибирского уроженца и весьма опытного статистика, сообщил мне тогда много ценных указаний по организации дела всеобщей переписи в Сибири, и я предложил генерал-губернатору собрать небольшое совещание по этому предмету из Н.Ф. Анненского, Е.А. Смирнова, А.А. Кауфмана, И.П. Моллериуса и себя под его председательством, на что и получил его согласие. Совещание это состоялось в конце сентября 1895 г., причем мы обсудили довольно подробно все основания, на которых положение о всеобщей переписи могло бы быть применено к Иркутской и Енисейской губерниям и в особенности к Якутской области. После того я мог уже гораздо смелее выступать с выработанными нами основами и в главной переписной комиссии, к участию в одном из заседаний которой я скоро получил приглашение. Заседание это состоялось под председательством П.П. Семенова, а главным докладчиком в нем являлся директор статистического комитета тайный советник Н.А. Тройницкий⁴⁹, человек сразу же поразивший меня своею ограниченностью и с которым Семенов, несмотря на высокое чиновное положение Тройницкого, обращался довольно небрежно и даже, как мне показалось, презрительно. Что касается самого П.П. Семенова, о котором я ранее много слышал, но с которым впервые тут познакомился, то меня поразила в нем какая-то детская хвастливость, столь мало гармонировавшая с его сединами и почтенным видом. С Н.А. Тройницким мне пришлось впоследствии еще раз увидеться уже по окончании всеобщей переписи, когда разрабатывались собранные ею материалы. Он обещал тогда любезно мне и П.Ф. Унтербергеру⁵⁰, бывшему в то время губернатором Приморской области, познакомить нас с выписанными тогда из-за границы счетными машинами. Но и на этот раз я мог только еще более убедиться в полной ограниченности умственных способностей этого человека, благодаря которому и результатами первой всеобщей переписи Россия могла воспользоваться лишь лет через десять, т.е. когда результаты эти бесспорно устарели.

Вообще в этот приезд в Петербург мне привелось немало перевидать лиц, принадлежавших к высшим бюрократическим сферам, особенно в Министерстве земледелия, где мне пришлось познакомиться со всем высшим его составом, начиная с самого А.С. Ермолова⁵¹, товарища его А.Х. Стевена⁵² и директора департамента земельных имуществ И.И. Тихеева, причем с этим последним, человеком простым и в высшей степени деликатным, у меня установились довольно дружелюбные отношения. Приходилось мне также раза два бывать в заседаниях подготовительной при Особом комитете при постройке Сибирской железной дороги комиссии, состоявшей под председательством умного и лукавого сановника А.Н, Куломзина. В состав этой комиссии входили представители различных ведомств. Тут я встречал и И.П. Шилова⁵³, моего троюродного брата (по матери), бывшего тогда директором канцелярии по кредитной части, и Н.Н. Кутлера⁵⁴, бывшего в то время директором департамента окладных сборов, с Которым впоследствии мне пришлось близко сойтись, как с товарищем моим по центральному комитету к[онституционно]-д[емократической] партии, и флотского генерала, впоследствии академика М.А. Рыкачева⁵⁵, с сыном которого, Андреем Михайловичем, меня впоследствии судьба свела в Саратове, и добродушного чудака генерал-контролера и упорного славянофила Афанасия Васильевича Васильева⁵⁶, всегда неизменно готового отстаивать Истинные нужды переселенцев, и Н.Н. Покровского⁵⁷, впоследствии министра иностранных дел, служившего в то время в качестве начальника отделения Комитета министров и знакомого мне с детства как одного из кавалеров на наших танцевальных вечерах в Варшаве. А в заключение мне пришлось довольно-таки близко познакомиться тогда и с высшими представителями нашей военной бюрократии.

Случилось это вполне для меня неожиданно и вот каким образом. Бывший в то время приамурским генерал-губернатором генерал С.М. Духовской⁵⁸ неожиданно поднял тогда вопрос о распространении воинской повинности на сибирских инородцев. Вопрос этот с военной точки зрения был совершенно вздорный, особенно в применении к инородцам Приамурского края, тунгусам и орачонам, которые представляли из себя немногочисленные, вымирающие и вполне дикие племена. Однако же, ввиду последовавшей на всеподданнейшем отчете Духовского, в котором он поднял этот вопрос, высочайшей резолюции ‘рассмотреть дело по существу’, вопрос этот поступил на рассмотрение Главного штаба, где была образована по этому вопросу особая комиссия, под председательством самого Н.Н. Обручева⁵⁹, из двух его помощников, генералов Беневского и Гюббенета, из находившихся тогда налицо в Петербурге сибирских генерал-губернаторов и командующих войсками и целого ряда представителей различных ведомств. В эту-то комиссию и Горемыкин получил назначение быть ее членом по высочайшему повелению и с правом пригласить с собою кого-либо из ‘ближайших своих сотрудников по военной части’. Получив это приглашение и не имея при себе никого из лиц своего штаба, Горемыкин развел было руками в недоумении, но вскоре он решил выйти из затруднительного положения, признав, что так как дело тут касается инородческого населения, делами которого заведую я, то я и могу сойти за ‘ближайшего его сотрудника по военной части’. Я было смутился сперва таким неожиданным для меня назначением, но затем, подумав, что небезинтересно мне будет познакомиться с делами военного ведомства, решил от него не отказываться. И в один прекрасный день отправился совместно с Горемыкиным к генералу Обручеву, знакомство с которым не могло меня не заинтересовать, как с ближайшим сотрудником бывшего военного министра Д.А. Милютина⁶⁰. И хотя Обручев был, видимо, несколько озадачен при виде моей штатской фигуры, однако, все сошло благополучно и я занял место за длинным столом среди массы генералов Генерального Штаба рядом с генералом Д.И. Суботтичем, занимавшим тогда должность помощника начальника штаба у Духовского. Сперва я твердо решился на роль безмолвного свидетеля происходивших при мне совещаний, но вскоре, однако, к собственному моему удивлению, мое участие в этой комиссии оказалось небезрезультатным для дела. Когда речь свелась главным образом к вопросу о формах привлечения к воинской повинности более или менее значительного бурятского населения, то решено было составить из бурят два конных полка и в виде кадров этих полков употребить казаков Иркутской и Енисейской губерний. Все генералы признавали этот проект весьма удачным, нимало не затрудняясь вопросом о том, хватит ли наличного казачьего населения Иркутской и Енисейской губерний для того, чтобы составить потребные полковые кадры. Между тем я, обладая весьма точными статистическими данными о численности казачьего населения, рассчитал, как по пальцам, что состав его далеко меньше потребного количества и свой расчет представил генерал-губернатору, который должен был со мною вполне согласиться. Сведения эти чрезвычайно огорчили тогда всех прикосновенных к делу штабных офицеров, но, однако же, им пришлось примириться с неумолимостью этих фактических данных, и таким образом так хорошо, как им казалось, разработанный проект их должен был остаться втуне и не получил никакого движения. Я же был очень доволен, что мне, маловажному штатскому человеку, пришлось разрушить тогда этот генеральский проект, приведение которого в исполнение не легко отозвалось бы на спинах неповинных бурят.

Сотрудничество мое в делах путевой канцелярии генерал-губернатора закончилось в конце апреля 1896 г., когда генерал-губернатор отправился в Москву, чтобы принять участие в предстоящих торжествах коронации, и куда я за ним уже не последовал.

В Петербурге в служебном моем положении произошла перемена: Безобразов, занимавший должность делопроизводителя крестьянского делопроизводства в канцелярии генерал-губернатора, получил другое назначение и я с 1 декабря вступил в должность делопроизводителя. Но не долго мне пришлось в ней пробыть. К маю 1896 г. освободилась должность старшего чиновника особых поручений при генерал-губернаторе V класса и Горемыкин, желая доставить мне повышение по службе, представил меня на эту должность. И так как мне было при этом вновь обещано, что это отнюдь не изменит характера моих занятий по крестьянской части, то мне не было оснований и возражать против такого представления, тем более, что с назначением этим улучшалось и мое материальное существование и вместе с тем я становился в положение более самостоятельное и независимое от правителя канцелярии.

Перед самым отъездом генерал-губернатора из Петербурга случился, однако же, один инцидент в Государственном Совете, грозивший опрокинуть все наши труды по выработке поземельной реформы. В те времена считалось установленным, что дело, рассмотренное в департаментах Государственного Совета, уже никогда не перерешалось в общем его собрании. Между тем, в данном случае неожиданно произошло как раз обратное. Почти накануне отъезда генерал-губернатора явился к нему с визитом в моем присутствии старик гр. К.И. Пален⁶¹ и с видом весьма веселым и гордым сообщил нам, что он ‘опрокинул’ наш проект в Государственном Совете. ‘Это невозможно, что вы там написаль, — сказал нам гр. Пален, — я сказаль членам Государственного Совета, что нельзя Государю каламбур подносить’. Как выяснилось из дальнейших объяснений, таким каламбуром бывшему министру юстиции показалось то положение, что крестьянам земля отводится в бессрочное пользование, а не в собственность. В остзейской голове Палена такое положение не укладывалось и он на сей раз увлек за собою большинство государственных младенцев Государственного Совета.

Мы с Горемыкиным было приуныли и встревожились. Вскоре оказалось, однако, что тревога наша напрасна. Во время коронации в Москве состоялось новое общее собрание членов Государственного Совета, в котором вопрос этот вновь был, уже не знаю по какому случаю, причем большинство членов Государственного Совета после объяснений, данных Ермоловым, спокойно признало вполне правильным принцип бессрочного пользования и проект наш на этот раз прошел благополучно и вскоре получил высочайшее утверждение.

С отъездом генерал-губернатора из Петербурга я мог воспользоваться последним месяцем своего пребывания там, как настоящим уже отпуском, который я и провел в общении со своими родными, а также со старыми друзьями и с новыми интересными знакомыми, из числа которых я более всего дорожил тогда знакомством своим с Н.Ф. Анненским и В.Г. Короленко. С В.Г. Короленко мы познакомились сперва заочно в 1893 г. после того, как я переслал ему, как одному из видных деятелей по борьбе с голодом, свою книжку ‘Семь месяцев среди голодающих крестьян’, на что Короленко отвечал тогда же присылкой мне его книги ‘Голодный год’. Теперь знакомством с Анненским и Короленко я дорожил в особенности потому, что они в составе редакции ‘Русское богатство’ представляли собою менее заядлых народников и стремились оба, как и я, к возможному примирению с лучшими из тогдашних марксистов или неомарксистов, Струве и Туган-Барановским⁶². Им обоим, как и мне, казалась в то время происходившая жестокая распря между народниками и марксистами несвоевременною братоубийственной войной, незаконным междуусобием перед лицом торжествующего общего врага — бюрократического самодержавия. В наших дружеских разговорах того времени мы вполне понимали друг друга и совершенно согласно признавали очередной задачей дня борьбу всей русской интеллигенции с бюрократическим самодержавием. Впрочем, в социальных вопросах это не мешало нам и расходиться с ними, по крайней мере с Н.Ф. Анненским, который хоть и не был узким приверженцем народнических взглядов на общину, все-таки твердо их отстаивал. С удовольствием вспоминаются мне те несколько вечеров, которые мне удалось в то время провести в их живом обществе. Владимир Галактионович был превосходный рассказчик и охотно рассказывал тогда различные сцены, встречи и вообще впечатления свои из времен своей сибирской ссылки, а Николай Федорович приправлял наши беседы такими остроумными и веселыми юмористическими выходками, которые заставляли всех присутствующих неудержимо покатываться со смеху. Вообще своим блестящим остроумием, своим добродушием и веселостью Анненский неизменно напоминал мне Герцена таким, каким я его представлял себе по его собственным живым воспоминаниям в ‘Былом и думах’ и по рассказам о нем друзей и современников его, вроде Т.П. Пас-сек и П. В. Анненкова⁶³.

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА И СТАРЫЕ СВЯЗИ. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИРКУТСК. РЕВИЗИЯ ПЕРЕСЕЛЕНЧЕСКИХ УЧАСТКОВ. А.Н. КУЛОМЗИН. ОСМОТР ТЮРЕМ И БОЛЬНИЦ В КРАСНОЯРСКЕ. ВОЗВРАЩЕНИЕ. ТЕАТР И ЕГО ПОСТРОЙКА. ГОРОДСКОЕ ДЕЛО. ПОЛОЖЕНИЕ ГЛАСНОГО. МОЕ МНЕНИЕ, В СУЩНОСТИ СОГЛАСНОЕ С АНАРХИСТАМИ.

Перед возвращением в Иркутск и еще до отъезда генерал-губернатора в Москву состоялось у нас с Талей еще новое знакомство с Варварой Ивановной Натансон, второй женой Марка Андреевича Натансона, которая рассказала нам, чтр муж ее сидит уже более года в тюрьме и что в настоящее время состоялся и приговор по их делу, которое решено в административном порядке. Что при этом муж ее, Марк Андреевич, ссылается в отдаленные места Восточной Сибири на 5 лет. Она просила меня узнать, куда именно будут они назначены генерал-губернатором. Я тотчас же адресовался по этому вопросу к Горемыкину, сказав ему, что Натансоны мои старые знакомые и что я хлопочу в данном случае о судьбе Варвары Ивановны, которая являлась нервно-больным человеком, что было и справедливо. Горемыкин тотчас же потребовал себе дело Натансона и Тютчева⁶⁴, причем выяснилось, что местом пребывания Натансону назначен город Верхоянск Якутской области — тот самый Верхоянск, который будучи отделен с юга Верхоянским хребтом, представляет собою, по Миддендорфу, полюс холода на земном шаре, ибо морозы в нем достигают 63 градусов!

Узнав это, я ужаснулся и с своей стороны заявил Горемыкину, что по моему мнению вообще бесчеловечно ссылать людей в места с таким климатом, а что по отношению к Натансонам ссылка эта будет для них прямо убийственна. Я указал притом Горемыкину, что и преступление, в данном случае вменяемое в вину Натансону — участие его в обществе ‘Народное право’ — даже с правительственной точки зрения не может считаться слишком серьезным, ибо и общество это, сколько мне известно, не является террористическим.

На это Горемыкин ответил мне, что он не имеет возможности разбираться во всех этих политических сектах ‘народовольцев, народолюбцев и народоправцев’, что в деле распределения политических ссыльных он руководствуется сообщаемыми ему из министерства данными о степени их закоренелости и опасности и что в данном случае относительно Натансона он получил сведения, как об одном из самых хитрых и опасных вождей революционного движения и притом, как о неисправимом рецидивисте, но что, впрочем, так как в задачи правительства не входит морить политических ссыльных и тем более их жен, то в данном случае он соглашается изменить свое решение и велит назначить местопребыванием Натансона вместо Верхоянска Якутской области город Балаганск Иркутской губернии. Разница была весьма существенная, ибо Балаганск был тысячи на три с половиной верст южнее Верхоянска и находился всего в 300 верстах от Иркутска! И мне ничего не оставалось таким образом, как поблагодарить Горемыкина за изменение его прежнего сурового решения и поспешить порадовать В.И. Натансон вестью об столь значительном смягчении их участи.

Это был первый случай моего удачного ходатайства перед Горемыкиным о смягчении судьбы политических ссыльных. Впоследствии мне приходилось неоднократно выступать перед ним с подобными же ходатайствами и я не помню ни одного случая неудачи. Помню только, как впоследствии Горемыкин, удивляясь обилию моих знакомств и связей с политическими ссыльными, шутя грозил мне произвести у меня обыск и как однажды, во время одного из визитов своих к нам, остановившись перед моими полками с книгами, он шутя указал Тале на красные корешки переплетов многих из них и сказал: ‘Смотрите-ка, Наталья Антиповна, до чего красен ваш муж! У него и книги переплетаются по преимуществу в красный цвет’.

Что касается собственных политических взглядов Горемыкина, то он вскоре разъяснил мне их во время одного совместного с ним путешествия на пароходе по Енисею. Он читал в то время как раз ту самую брошюрку С.Мирного, о которой я упоминал выше и которая представляла собой один из первых печатных протестов против известных слов Николая о ‘бессмысленных мечтаниях’.

Прочтя брошюрку и показав мне ее, начальник мой сказал: ‘Умно написано, но я далеко не во всем согласен с автором ее. Автор ее желает конституции, я же, не разделяя взглядов на этот вопрос государя императора, не могу согласиться также и с автором этой брошюры. России нужна не конституция, а облегчение свободного общения земской России с ее монархом. Я бы допустил постоянное участие представителей земств в законодательстве страны, но только не допустил бы, чтобы заседания такого законодательного собрания происходили гласно. Ибо допущение гласности обозначало бы допущение участия в законодательных делах бульварной прессы и ораторы в таком собрании заботились бы не столько об истине, сколько о том, чтобы речи их нравились толпе. Что же касается господства бюрократии у нас, которая, действительно, стеной отделяет монарха от народа, то я и сам думаю, что такое господство недопустимо’.

Я попытался указать Горемыкину на невозможность проявления истинной народной воли, истинного голоса народа в тайном собрании представителей привилегированного земства и на полное отсутствие гарантии в том, что при его системе голос истинных народных представителей будет действительно услышан и правильно понят монархом. Но генерал мой твердо остался при своем мнении.

Недостаточно виделся я в этот приезд свой с друзьями своими. Из них Д.И. Шаховской в то время занят был разработкой статистических сведений о начальном образовании по Весьегонскому уезду. Ф.Ф. Ольденбург⁶⁵ с увлечением работал в школе Максимовича и оба они вместе заняты были еще вопросом о введении в России всеобщего образования.

В.И. Вернадский разделял свою деятельность между научными своими занятиями, которые развивались все успешнее и шире, и участием своим в земстве, в которое он вступил тогда, будучи избран земским гласным в Моршанском уезде Тамбовской губернии. В московском обществе он все более завоевывал влиятельное положение.

Специально для свидания с Вернадскими я ездил в ту зиму на несколько дней из Петербурга в Москву вместе с Талей, в бытность там и Д.И. Шаховского. Размолвка моя с Владимиром кончилась благополучно после того, как он понял, что поступив на службу, я в то же время не изменил нимало своих социально-политических взглядов, и так как в то время не намечалось еще никаких определенных предприятий, в которых участие мое признавалось бы необходимым, то друзья мои и не возражали больше против дальнейшего моего пребывания в Сибири, где служба моя могла так удобно комбинироваться с довольно широкой и относительно свободной общественной деятельностью.

Что касается Тали, то при ближайшем знакомстве с нею и у Наташи, и даже и у Владимира, исчезло то предубеждение против нее, которое образовалось было вследствие упорного нежелания Тали знакомиться с моими друзьями и войти в их круг. Теперь она в этот круг вошла и с Наташей у нее образовались даже довольно теплые, дружеские отношения.

В Петербурге мы виделись в то время довольно часто с Гревсами, а я и с Крыжановским⁶⁶. Помню, как тогда, уже перед отъездом нашим из Петербурга, он явился однажды ко мне с просьбой дать ему дружеский совет относительно предложенного ему в то время места в Министерстве внутренних дел. Он был в то время уже товарищем прокурора Петербургского окружного суда, место же, которое ему предлагали, было место начальника отделения в хозяйственном департаменте. Я ему не советовал переходить на службу в Министерство внутренних дел, считая, что служба в Министерстве юстиции все же гораздо более независима и зная по неоднократным наблюдениям своим, как затхла и противна атмосфера, царившая тогда во всех департаментах Министерства внутренних дел. Однако Крыжановский, политические взгляды которого в то время уже сильно переменились и который начинал даже считать прежние свои социалистические убеждения не иначе, как детскими бреднями, в то время меня не послушал. И, конечно, если смотреть на дело исключительно с точки зрения служебных успехов, несомненно уже присущих ему в то время, то он оказался и прав в своем выборе, ибо в следующий свой приезд в Петербург я застал его .уже на правах вице-директора хозяйственного департамента, с блестящей репутацией превосходного делового чиновника, перед которым открывалась блестящая карьера…

Обратный путь в Иркутск мы совершали уже по открытой железной дороге вплоть до Томска и даже от Томска до Ачинска нас провезли в товарных, правда, вагонах, по неоткрытому еще, но уже вполне достроенному пути.

На железную дорогу мы, впрочем, сели тогда лишь в Самаре, путь же свой до Самары, начав его по Николаевской и Рыбинско-Бологовской железной дороге, продолжали затем по Волге с остановкою в Нижнем Новгороде, где в то время шла обычная ярмарка и всероссийская выставка. И то, и другое нам хотелось посмотреть, и мы пробыли в Нижнем с этою целью дня три. Осмотр выставки, конечно, в столь короткий срок был довольно поверхностным. Больше всего внимания мы уделили тогда сибирскому отделу, который нам показывал один из его комиссаров И.А. Молодых, и механическому отделу, по которому нас провел с весьма толковыми разъяснениями комиссар этого отдела, товарищ мой Д.С. Старынкевич⁶⁷. Помню, в сибирском отделе довольно неприязненную встречу свою с главным комиссаром этого отдела Н.А. Крюковым, бывшим впоследствии директором департамента земледелия, довольно резкий спор вышел у нас из-за весьма прикрашенного на мой взгляд отдела амурского переселения, все отрицательные стороны которого, здесь скрытые, были однако же мне хорошо известны по официальной переписке.

Из более или менее замечательных личностей вспоминается мне надутая фигура Ивана Лонгиновича Горемыкина⁶⁸, только что назначенного тогда министром внутренних дел, и оригинальная фигура Ли-Хунь-чана⁶⁹, который разъезжал по выставке в креслах, внимательно все осматривая, но без всякой специальной охраны, так что за ним свободно бегали мальчишки, с любопытством его рассматривавшие.

Сверх выставки и ярмарки, которую я видел впервые, удалось мне в Нижнем Новгороде познакомиться кое с кем из третьего земского элемента на вечеринке, устроенной для нас приятелем моим Сергеем Сергеевичем Зарудным, младшим братом Александра Зарудного⁷⁰ и Маши Гревс, и Талиным приятелем Николаем Васильевичем Романовым. Господствующим интересом дня среди них был в то время вопрос о скорейшем достижении всеобщего обучения народа. С.С. Зарудный, в то время только что возвращенный из ссылки в Акмолинскую область, незадолго перед тем пристроился к нижегородскому земству. Это был прекрасный благородный юноша, способный к большому энтузиазму и не способный ни к каким компромиссам. Воспитывался он первоначально в Пажеском корпусе, исключенный оттуда, поступил было в Петровскую сельскохозяйственную академию. Но вскоре по поступлении в нее был арестован по прикосновенности своей к делу 1 марта 1887 г. Оригинально сложился его частный быт. Сойдясь с горничной матери своей, он на ней женился и успел настолько ее развить и образовать, что она сделалась вполне развитым и сознательным человеком. Вскоре ранняя смерть от развившейся у него чахотки похитила его у нас. В то время, о котором я теперь говорю, у него проявлялись лишь первые признаки этой ужасной болезни.

В Томск мы заезжали на один день, чтобы захватить с собой осиротевшую после смерти бабушки тетку Талину, Елизавету Олимпановну. Ничего достопримечательного дорогою с нами не случилось, кроме разве неожиданной встречи с М.А. Натансоном в Красноярске, которую стоит здесь описать. По приезде в Красноярск мы встретили прежде всего Варвару Ивановну Натансон, которая объяснила нам, что ждет здесь мужа, который ехал до Красноярска по этапу и находится теперь в пересыльной тюрьме’ откуда его обещали освободить, предоставив далее ехать самостоятельно с проходным лишь свидетельством. Я зашел тогда к В.И. Натансон в номер, где она остановилась, и вскоре при мне явился из заключения ее муж. Несмотря на свой немолодой уже возраст, он влетел в комнату, как бомба, и тотчас начал целоваться со всеми присутствовавшими, в том числе и со мной, человеком ему незнакомым. Когда же В.И. смеясь ему сказала: ‘Марк, а ведь ты не знаешь, с кем целуешься!’, то он тотчас же ответил: ‘Как не знаю, с кем? — С товарищем, конечно!’ — ‘Ну, нет, — сказала она, продолжая смеяться, — это не товарищ, а чиновник особых поручений генерал-губернатора’. Лицо Марка Андреевича на ми’: нуту омрачилось, но скоро опять прояснилось и он, обратившись, с улыбкой уже прямо ко мне, сказал: ‘Вероятно, вы А.А. Корнилов?’ ‘Он самый’, — отвечал я, и мы снова дружелюбно с ним поцеловались. Вскоре я получил от Натансонов и другой знак доверия и расположения их ко мне — фотографическую группу членов партии ‘Народного права’, которая хранится у меня и до настоящего времени.

Тотчас же по прибытии в Иркутск мне предстояла новая командировка для осмотра, вместе с генерал-губернатором, переселенческих участков в Ачинском и Минусинском уездах Енисейской губернии. Эта неожиданная для меня командировка вызвана была неожиданно и для генерал-губернатора предпринятой поездкой туда А.Н. Куломзина. Из Красноярска мы отправились в Минусинск с Горемыкиным и с сопровождавшим нас с Красноярска врачебным инспектором П.И. Рачковским по Енисею на маленьком пароходе ‘Евгений’. Здесь я впервые имел случай познакомиться и вдоволь налюбоваться красотами этой чудной реки, гористые и скалистые крутые берега которой не уступят своими красотами Рейну. Погода стояла чудная и я был все время в превосходном настроении духа, так же, как и Горемыкин, который тут то мне и поведал в вышеописанном разговоре свои политические взгляды. С Куломзиным он до того момента также находился в очень хороших отношениях и с удовольствием говорил о предстоящей с ним встрече. Встреча эта произошла на следующий же день поздно вечером. Минусинск мы осмотрели на следующий за тем день все вместе, проведя, между прочим, часа два времени в интереснейшем археологическом и этнографическом музее, устроенном здесь двадцатилетними трудами и стараниями основателя и хранителя его Николая Михайловича Мартьянова⁷¹, местного аптекаря. Музей этот, помещавшийся в двухэтажном каменном здании, построенном Минусинским городским управлением, находился еще в частных руках своего основателя Мартьянова, который на содержание этого музея не получал даже ни от кого никакой субсидии, и единственно в целях своего пропитания и содержания своего детища должен был продолжать свое ремесло аптекаря. Лишь после этого посещения, письмом генерал-губернатора к П.П. Семенову, как вице-председателю Императорского географического общества, выхлопотана была первая небольшая субсидия Мартьянову на содержание этого музея. И лишь спустя несколько лет после того удалось выхлопотать ему и небольшую пожизненную пенсию. Мне тогда впервые пришлось познакомиться с самим Н.М. Мартьяновым, а также и с его ближайшим сотрудником А.В. Адриановым⁷², бывшим раньше редактором газеты ‘Сибирь’ в Томске, а в то время занимавшем должность акцизного надзирателя в Минусинске и усердно помогавшем Мартьянову в деле поддержания музея в необходимом порядке. Некоторую помощь Мартьянову оказывали и политические ссыльные, интересовавшиеся местной этнографией и археологией. Из них в то время я застал в музее г. Яковлева⁷³, принимавшего участие в составлении каталога музея. Сам Н.М. Мартьянов, в это время человек уже немолодой, был благороднейший в своем роде чудак, что тотчас же чувствовалось при личном с ним знакомстве. Про него мне рассказывали шутя, что он и женился-то ради музея. ‘Все-таки, знаете, — говаривал он будто бы, — будет кому этикетки наклеить и пыль стереть с коллекций музея’. И в самом деле музей находился у них в блестящем порядке.

Куломзин приехал тогда в Минусинск с некоторым опозданием против расписания своего маршрута, раздосадованный какими-то задержками, какие ему пришлось испытать в пути. Поэтому и встреча его с Горемыкиным с самого же начала носила не особенно дружеский характер. К приезду Куломзина был изготовлен торжественный обед, который, надо полагать, порядочно пересох и перекипел вследствие долгого ожидания. Мы с Горемыкиным, подождав немного, пообедали раньше, и когда Куломзин с сопровождавшими его чиновниками, по-видимому, голодными и в этот день не обедавшими, расположился ужинать, то Горемыкин от участия в ужине отказался и, посидев с ним немного, ушел спать, что, видимо, Куломзину не понравилось еще больше. На следующее утро, когда нам подали запряженные тройки, Куломзин предложил генерал-губернатору сесть с ним в один экипаж, на что Горемыкин ответил: ‘Нет уж, Ваше Высокопревосходительство, вы уж извольте ехать первый, а мы с Александром Александровичем следом за вами’. Куломзину это не понравилось еще больше и он стал настаивать, чтобы Горемыкин в таком случае ехал первый. Когда же Горемыкин после некоторого препирательства согласился на это, и Куломзину пришлось поглотать порядочно пыли от нашего экипажа, так что в конце концов он приказал своему экипажу отстать на полверсты или более, то настроение его испортилось окончательно и уже не могло поправиться ни от превосходных видов на Саяны, видневшиеся вдали, ни от прекрасного состояния посещаемых нами переселенческих поселков, которые мы все находили в более или менее цветущем положении благодаря благодатным условиям этого края. Так после этого не удавшегося совместного путешествия возгорелась между Куломзиным и Горемыкиным некоторая вражда, наличность которой впоследствии немало повредила Горемыкину.

Сверх переселенческих поселков и участков осмотрели мы тогда и знаменитую Ирбитскую дачу, имевшую свою длинную историю. Дача эта, еще в середине XVIII века (помнится, в 1745 г.) отведенная под медный завод купцу Пермикину, досталась как-то потом, уже в середине XIX века, какому-то тайному советнику Безкаравайному, который сам, а потом и его наследники, не содержа на ней никакого завода, стали эксплуатировать ее, как частное имение, отдавая великолепные земли ее в аренду крестьянам целого ряда поселков, на ней водворившихся. Казна, желая отобрать от Безкаравайных захваченное ими казенное имущество, должна была вести с ними длительный процесс, причем дело это восходило и на высочайшее разрешение и в конце концов все-таки было проиграно Безкаравайными, после чего, уже в бытность мою в Иркутске, возник вопрос об устройстве поселившихся на ней крестьян в поземельном и административном отношениях. В поземельном отношении крестьянам этим отданы были все занятые ими земли, в административном же отношении из них была образована целая волость. В тот момент, когда мы их посетили в 1896 г., они находились еще в переходном состоянии, но вид имели весьма зажиточных и вполне независимых людей. Многие из них и по внешнему виду весьма отличались от обыкновенных сибирских крестьян, носили какие-то круглые шляпы и выглядели тирольцами, что вполне гармонировало с прекрасным горным ландшафтом этой местности.

В обратный путь из Минусинска мы вместе с Куломзиным и с сопровождавшими его чиновниками отправились вновь по Енисею на том же пароходе ‘Евгений’. Здесь только чело Куломзина видимо прояснилось и он стал более любезно относиться к нашему генерал-губернатору. Но и тут, однако, как только Горемыкин отправился после обеда отдохнуть в свою каюту, Куломзин, подсев ко мне, попытался завязать разговор о слабых сторонах моего начальства. Но тут он, разумеется, встретил с моей стороны такое явное нежелание вести этот разговор в начатом тоне, что вскоре прекратил его совсем, и с тех пор, как мне казалось, по крайней мере частица его недоброжелательства к Горемыкину перешла и на меня, его скромного сотрудника. Дальше Красноярска в этот раз Куломзин не углублялся в Сибирь, и там мы с ним и распростились.

Мы же с генерал-губернатором провели в Красноярске еще дня два, причем посетили тюремный замок, пересыльную тюрьму и губернскую красноярскую больницу. Горемыкин все это время продолжать быть в раздраженном состоянии — так на него, видимо, подействовал разлад его с Куломзиным. Пылил генерал мой понемногу всюду, куда мы с ним только ни появлялись, но окончательно гнев его разразился над ни в чем неповинными врачами губернской красноярской больницы, в том числе и над приятелем моим Владимиром Михайловичем Крутовским⁷⁴. Надо сказать, что приезд наш в больницу не был внезапным, и генерал-губернатор, заранее предупредив о нем врачей, просил их быть не в мундирах, а в обыкновенной служебной форме, т.е. в вицмундирах. Между тем внизу вестибюля он был встречен старшим врачом в мундире. Это ему не понравилось и он сухо заметил ему: ‘Ведь я вас просил не одеваться в парадную форму. Отчего же вы не исполняете точно эту мою просьбу?’ И затем поднявшись по лестнице, на первой же площадке ее, он был встречен доктором Крутовским в черном сюртуке и белом галстуке и доктором Альтшуллером во фраке и белом галстуке. Тут уж он не выдержал и с гневом сказал им: ‘Что же это, господа, за порядки?’ Я просил всех быть в обыкновенной служебной форме, т.е. в вицмундирах, а вы одеваетесь, как кому угодно!’ Доктор Крутовский смотрел на него в это время улыбаясь и не говорил, доктор же Альтшуллер заюлил около него и самым сладким голосом заявил, что он полагал, что так будет параднее. Тогда Горемыкин, резко обернувшись к нему, повысив голос, сказал: ‘Вот доктора Крутовского я крайне уважаю за его полезную деятельность в Красноярске, только вижу, что он меня, к сожалению, не уважает, потому ставит ни во что все мои распоряжения. Вас же я совсем не уважаю и знать не желаю и прошу вас сегодня же подать в отставку’. После этого грозного окрика всем сделалось чрезвычайно неловко, в том числе и самому Горемыкину, и все мы в этом неприятном положении начали осмотр больничных палат.

Когда осмотр кончился и мы с генерал-губернатором вышли из больницы, то он, садясь со мною в экипаж, сказал, как бы извиняясь: ‘Вот проклятая вспыльчивость! Сколько раз я давал себе обещание быть сдержаннее и не могу. А вам, я думаю, было неприятно присутствовать при той сцене!’ Я сказал, что мне, действительно, было неприятно и что сцена эта может иметь дурные последствия, т.к. Крутовский также может подать в отставку, а не один Альтшуллер, который был действительно на очень дурном счету. При этом я напомнил генерал-губернатору, что я и сам, прибыв в Иркутск, в первый раз представлялся ему во фраке, не имея мундира, и что у нас, людей штатских, мало кто обращает внимание на форму.

В тот же день вечером инцидент этот обсуждался у В.М. Крутовского в моем присутствии, причем Крутовский заявил мне, что он предполагает, как я и опасался, подать в отставку. Я доказывал ему, что лично он не может считаться оскорбленным генерал-губернатором. ‘Ну, а что касается Альтшуллера, — заметил присутствовавший при этом П.И. Рачковский, также приятель Крутовского, местный врачебный инспектор, — то за него вступаться поистине не стоит. Можете себе представить, что этот господин тотчас по уходе Горемыкина пристал ко мне с вопросом, не переменит ли он, генерал-губернатор, свой гнев на милость, если узнает, что он, Альтшуллер, намеревается на днях перейти из иудейской веры в православную. На это я ему сказал, что не думаю этого и что полагаю даже обратно, что слух об этом только утвердит Горемыкина, и при том совершенно справедливо, в невыгодном его мнении об Альтшуллере’.

Не следует смешивать этого господина Альтшуллера с однофамильцем его, известным доктором Альтшуллером в Ялте, служившим ранее земским врачом в Тверской губ. и имеющим вполне заслуженную репутацию вполне порядочного человека.

Благодаря такой незавидной репутации доктора Альтшуллера инцидент этот и действительно не имел тогда никаких последствий, так как Крутовский не настаивал на своем намерении подать в отставку и решил все происшедшее предать просто забвению. О В.М. Крутовском мне придется еще неоднократно упоминать в этих моих воспоминаниях.

По приезде в Иркутск я ‘обращен был’ вновь к занятию крестьянскими и переселенческими делами, причем в моих руках было вскоре сосредоточено все наблюдение за ходом этих дел в IV-ом и вновь образованном V-м делопроизводствах канцелярии генерал-губернатора.

Вскоре между мною и Горемыкиным образовалась еще новая связь по участию моему в деле постройки и в особенности эксплуатации нового городского театра. Каменный театр этот, выстроенный Горемыкиным на собранные им пожертвования, взамен сгоревшего прежнего, деревянного, составляет и теперь одно из украшений города Иркутска. Во все время сооружения театра (5 лет) Горемыкин с большою ревностью смотрел за ходом его постройки, которая совершалась особым назначенным им для этого комитетом. В состав этого комитета, по просьбе генерал-губернатора, вошел и я перед самым уже концом дела. По окончании же постройки театр, как и следовало, торжественно был передан в заведование города, причем городская дума избрала пятерых директоров для заведования театральным хозяйством и вообще всем делом эксплуатации театра. В числе этих пяти директоров был избран думою и я. Побудила меня принять это избрание надежда влиять на возможно более широкую эксплуатацию театра с просветительными целями, что мне впоследствии и удавалось до некоторой степени. Дважды мне и самому приходилось публично выступать на арене этого театра. В первый раз в день торжественной передачи театра городу, причем мною в качестве делопроизводителя строительного комитета был составлен и прочитан подробный отчет о сооружении театра. В второй раз мне довелось выступить на арене театра с публичной лекцией о Белинском, в день пятидесятилетней годовщины со дня его смерти — 26 мая 1898 г. Открытие театра было торжественно отпраздновано 30 августа 1896 г., что совпало с днем именин генерал-губернатора и причем на обеде фигурировал, между прочим, оставшийся у меня в памяти феноменальный по своим размерам арбуз, привезенный тогда самим генерал-губернатором из Олекминского уезда Якутской области, куда он успел съездить по возвращении нашем из Красноярска и где арбуз этот был поднесен ему водворенными там скопцами, удивительно искусными огородниками. Арбуз был вышиной в 3/4 аршина и весом в 45 фунтов и по вкусу своему не уступал лучшим камышинским и астраханским арбузам. Вместе с ним скопцами были поднесены тогда же и еще два арбуза сопровождавшим генерал-губернатора чиновникам, но те были уже несколько меньшего размера, а именно в 35 и 30 фунтов, и оба они были съедены ими в дороге, не доехав до Иркутска, и потому мне уже не пришлось их видеть.

Участие мое в общественных делах города Иркутска продолжало развиваться и вскоре я получил приглашение принять участие в выборе гласных городской думы, воспользовавшись для этого полномочием от канцелярии генерал-губернатора, имевшей в своей собственности казенное здание, в котором она помещалась. В то время многие интеллигентные граждане города Иркутска, недовольные сонливой деятельностью городского самоуправления, решили сплотиться на выборах и попытаться провести в состав городских гласных как можно больше представителей местной интеллигенции. Усилия эти увенчались успехом и между прочим в число гласных попал и я. Приняв это избрание с разрешения генерал-губернатора под условием полной самостоятельности моих действий, я с большим интересом погрузился в дела городского самоуправления, отдавая этому делу отныне все мои досуги. В.П. Сукачев, оскорбленный недовольством обывателей его деятельностью, отказался тогда баллотироваться в городские головы, и на его место был избран один из примкнувших к интеллигентной партии купцов В.В. Жарников, я же был избран председателем думы на те случаи, когда городской голова по силе 120 статьи Городового положения не мог в ней председательствовать, т.е. когда рассматривался отчет городской управы и вообще когда обсуждались ее действия.

Вместе с тем я был избран также и членом губернского присутствия по городским делам от думы. В то же время мы с Талей продолжали участвовать во всех просветительных обществах и во всех их начинаниях того времени. Вскоре я избран был также и членом ревизионной комиссии, причем участие в этой последней обусловило для меня необходимость более глубокого ознакомления со всем городским хозяйством и с финансами города. Камнем преткновения, однако, на этом пути на первых порах явилось для меня совершенное незнакомство мое с бухгалтерией, так что, когда члены ревизионной комиссии выразили было желание избрать меня своим председателем, то я от этого наотрез отказался, несмотря на уговоры С.А. Лянды, который обещал меня быстро ознакомить со сложной системой городской бухгалтерии.

Трехлетнее участие мое в городских делах города Иркутска не ознаменовалось, однако же, ничем достопримечательным. В три года, при скудных городских финансах и при недостаточных правах городского самоуправления и новый, более интеллигентный состав городской думы не мог, конечно, сколько-нибудь серьезно улучшить условия городской жизни. Интеллигентная городская дума охотно давала ассигнования на распространение народного образования и в особенности на всякие внешкольные просветительные учреждения, которые находились все же в меньшей зависимости от тяжелого гнета Министерства народного просвещения. Но вся эта деятельность представлялась мне все яснее каким-то крохоборством по сравнению с истинными народными нуждами, хорошо сознаваемыми уже и тогда лучшей частью нашей интеллигенции. Что же касается чисто технических улучшений в деле городского хозяйства, то тут наряду с недостаточными средствами города, ощущался весьма сильно также и недостаток в людях. Дума, имевшая в своем составе многих представителей интеллигенции, не была, однако же, в состоянии выбрать из их состава подходящую управу, ибо почти все эти лица состояли или на государственной службе или занимали определенные должности в торговых и промышленных предприятиях и были таким образом перегружены своими прямыми обязанностями. Все они охотно шли в гласные думы, отдавая таким образом городу свой скудный досуг, но отдаться всецело городским делам и принять на себя непосредственное руководительство той или другой отраслью городского хозяйства они, разумеется, не могли. Сверх того, выбор лиц в члены управы был стеснен еще необходимостью утверждения в должности со стороны властей предержащих, которые могли в свою очередь утвердить лишь лицо вполне ‘благонадежное’ в политическом отношении, что, естественно, сокращало и без того небольшой контингент, из которого_t могли быть выбраны члены управы. К тому же часть членов прежней управы, выбранных в середине полномочий прежней думы на четырехлетний срок, должны были отслуживать свой срок и при новой думе.

Из числа выбранных нами членов управы вспоминается мне В.А. Белоголовый, на которого возлагались особые надежды. В деятельности своей он, однако же, вскоре обнаружил столько непрактичности и сумасбродства, что мне самому вскоре пришлось принять участие в его укрощении. Заведуя, между прочим, в управе столом по воинской повинности и стремясь прекратить совершавшиеся там, по слухам, злоупотребления, он до такой степени разошелся, что стал обвинять, притом совершенно бездоказательно, в участии в этих злоупотреблениях почти весь персонал управских служащих, в числе которых было много лиц из бывших политических ссыльных. Встретившись с их сопротивлением, Белоголовый не остановился перед официальным обвинением и их в небывалых злоупотреблениях. В результате мне пришлось, в качестве председателя думы, после всестороннего расследования дела поставить на закрытую баллотировку гласных вопрос о ‘вздорности’ всех обвинений, возведенных Белоголовым на служащих городской управы. И значительным большинством голосов обвинения Белоголового признаны были ‘вздорными’. Помню, что многие тогда, смущаясь резкостью моей формулировки, подходили ко мне и просили меня ее смягчить, но я остался в этом случае при своем, считая, что тут уместна была именно резкая постановка вопроса, ибо дело касалось чести лиц, ни в чем не повинных. Мы думали, что Белоголовый уйдет тогда в отставку, но он остался на своем месте как ни в чем не бывало.

Помню я, что, внимательно пересмотрев во время моей ревизии все делопроизводство думы, я представил думе большой доклад, тогда же напечатанный и розданный гласным, о перераспределении дел между отделениями городской управы. Доклад этот был принят думою, но вскоре я сам должен был убедиться в том, что эпиграфом к нему легко могли бы послужить известные слова из басни Крылова:

‘А вы, друзья, как ни садитесь,

Все в музыканты не годитесь’.

До такой степени был плох личный состав членов городской управы.

Вспоминая теперь свое участие в иркутских городских делах и не видя в этой своей деятельности ничего достопримечательного, о чем я мог бы вспомнить с особенной отрадой, я должен однако же сказать, что мне лично это участие мое в городских общественных делах было в высокой степени полезно, ибо оно чрезвычайно расширило сферу моего жизненного опыта и заставило меня лично убедиться в трудности ведения городского общественного хозяйства.

Участие мое в городских делах не только не помешало мне продолжать мое участие вместе с Талей в различных просветительных учреждениях города Иркутска, но сделало даже участие это гораздо более плодотворным, благодаря обилию появившихся у меня связей и моему влиятельному положению в думе, вследствие которого я без труда мог выхлопатывать у города необходимые денежные субсидии.

Связи и знакомства мои с кружком политических ссыльных упрочивались и развивались. В ‘Восточном обозрении’, где я прежде был просто членом редакции, я принял после отъезда в Россию П.Г. Заичневского, который вскоре там и умер в Смоленске, — ведение отдела иностранной политики, причем мне удавалось в этом отделе сообщать публике гораздо более сведений, нежели то было при Заичневском.

После приезда из Петербурга в 1896 г. мы наняли довольно большую квартиру в доме Нацвалова, на углу Баснинской и Грамматинской улиц, наличность в ней большой гостиной позволяла нам устраивать журфиксы, на которых собиралось иной раз больше 20 лиц. Большая часть собиравшихся обыкновенно принадлежала к кружку политических ссыльных. И вскоре в глазах многих иркутян я до того с этим кружком объединился, что некоторые считали и меня чуть ли не политическим ссыльным. Помню по крайней мере один, свидетельствовавший о таком смешении отзыв, доведенный кем-то тогда же до моего сведения. Отзыв этот принадлежал моему сотоварищу по совету Географического общества, заведующему физической обсерваторией в Иркутске Аркадию Викторовичу Вознесенскому, который в разговоре с кем-то об иркутских политических ссыльных, сказал, что его из всего кружка ссыльных интересуют только три человека: С.А. Лянды, Я.К. Стефанович⁷⁵ и А.А. Корнилов. Политические споры, которые велись на подобных собраниях у меня, И.И. Попова и С.А. Лянды, вращались обыкновенно около старой темы о тогдашних распрях между марксистами и народниками. При этом я помню как-то особенно удививший С.А. Лянды мой ответ на поставленный мне прямо вопрос, к кому я себя причисляю — к социалистам-народникам или к социал-демократам? — Отвечая на этот вопрос, я тогда сказал, ‘что не мог бы причислить себя ни к тем, ни к другим, ибо, если говорить об идеалах, то мой идеал скорее всего подходит к идеалу анархистов, и что если я не могу себя причислить также и к числу практических анархистов, то лишь потому, что не одобряю сумасбродного их образа действий и не разделяю, само собою разумеется, их надежд на более или менее близкое осуществление этого идеала в жизни’. Признавая анархический строй своим идеалом, я в то же время допускаю на пути к осуществлению этого идеала множество переходных стадий, из которых, однако же, ни одна, по моему мнению, не будет заключать в себе полного осуществления стремлений ни социалистов-народников, ни социал-демократов.

Прислушивавшийся к этому разговору один старый анархист-бунтарь С.Ф. Ковалик⁷⁶ им заинтересовался и стал защищать неизвестную мне в то время доподлинно теорию Бакунина⁷⁷. Я обратил тогда его внимание на то, что с моей точки зрения одной из важнейших сторон анархического идеала является полное отсутствие насилий над личностью в человеческом обществе, между тем анархисты-бунтари возводят применение насилия почти в догмат. Я же признаю правильным осуществлением анархического идеала лишь ту мирную борьбу за него, которую проповедует Толстой, и расхожусь с Толстым лишь в том отношении, что, не считая его идеал осуществимым в настоящее время, допускаю ряд компромиссов, приближающих, по моему мнению, его осуществление в будущем. В настоящее время я считаю, однако ж, первым шагом, необходимость которого неизбежно должна признаваться членами всех прогрессивных политических партий, переход от самодержавно-бюрократических государственных форм к конституционно-демократическим. Одним из необходимейших средств к этому я считаю в настоящее время возможно больший подъем народного просвещения, которое одно лишь может обеспечить сознательное участие народа в государственных делах. С этим тогда, как мне кажется, согласны были более или менее все присутствовавшие, мне же в то время казалось возможным и осуществимым, даже без большой борьбы, соединенными усилиями всей интеллигенции страны достижение необходимых в этом смысле уступок со стороны правительства. Настолько плохо представлял я себе в то время тупое упорство самодержавной власти.

НИКОЛАЕВСКИЙ ЗАВОД. РЕВИЗИЯ ПЕРЕСЕЛЕНЧЕСКИХ ЧИНОВНИКОВ И ИНСТРУКЦИЯ ИМ. КРАСНОЯРСКОЕ ОБЩЕСТВО. В.М. КРУТОВСКИЙ. М.Т. АНТОНОВ И ЕГО СМЕРТЬ.

Еще осенью 1897 г. был я командирован в Николаевский железоделательный завод для составления проекта наделения рабочих усадебными участками и оттуда в Енисейскую губернию для ревизования переселенческих чиновников и выработки им инструкции.

Николаевский завод лежал к северу, верстах в 600 от Иркутска по Ангаре, недалеко от того места, где начинается порог, препятствующий судоходству по Ангаре. День был очень хороший, но морозы уже охватили леса и обнажили березу. Мы ехали на пароходе и к удивлению моему я увидел, что в тот же день выехал в Николаевский завод и И.П. Моллериус (губернатор), который свидетельствовал порядки на заводе со своей точки зрения, а с ним вместе выехал и Александр Петрович Сипягин⁷⁸, иркутский тюремный инспектор, небезызвестный в литературе своими статьями. Мы, таким образом, составили довольно приятную компанию. Благодаря этому путь туда, около двух суток, мы совершили незаметно, в разговорах друг с другом.

Николаевский завод, взявши на себя большой заказ по постройке Сибирской железной дороги, не мог выполнить таковой в положенный срок. На заводе, принадлежавшем Савве Ивановичу Мамонтову⁷⁹, жили его племянник с женой-итальянкой и сын-студент, благодаря чему был задан обед, достойный губернатора.

На заводе этом работало до 4000 рабочих, главным образом ссыльно-поселенцев. И вот эти-то рабочие и должны были быть устроены, и выработка плана их устройства была поручена мне. Так как завод был устроен на казенной даче, достигавшей 50 тысяч десятин, то наделение рабочих участками, достаточными для их усадеб и для пастьбы скота, не представляло особого затруднения. В мою задачу и не входило наделение их усадьбами, т.к. таковое потребовало бы наличности казенного землемера, а должно было ограничиться лишь выяснением их нужд и собранием о них различных статистических сведений, что и удалось мне сделать в течение тех нескольких дней, которые я провел на заводе. Помнится мне, что я проектировал им поделить по 4 десятины на двор и выходило что-то около 16 тысяч десятин. Обе стороны относились к этому довольно равнодушно и не видно было обычной жадности крестьян к земле. Я уехал с завода, хотя и кончив это дело в принципе, но без твердого убеждения, что оно прочно.

И действительно, прошел едва год, как поселенные на заводе крестьяне были оттуда выселены, а завод прекратил свою деятельность. Произошло это из-за невозможности тех работ, которые заводовладелец взял на себя. Случилось оно в бытность генерал-губернатора в Петербурге и когда я исполнял там обязанности заведующего канцелярией. Была получена телеграмма, а за нею другая, срочная, от Моллериуса, уведомлявшие, что дела завода приостановились и служащим и рабочим заводовладельцы не платят жалования уже в течение трех месяцев. Что ввиду нахождения завода в местности, отдаленной от всякого жилья, там запасы хлеба были на исходе и необходимо было или рабочих отпустить немедленно, или обеспечить их хлебом. В противном случае губернатор не отвечал за сохранение среди рабочих спокойствия. Дело усложнялось еще и тем обстоятельством, что не было вблизи завода места, откуда можно было бы получить хлеб. Вторая телеграмма Моллериуса была экстренная. Сейчас же после получения первой телеграммы генерал-губернатор снесся с министром земледелия и государственных имуществ и с департаментом государственной полиции. И министр земледелия назначил очень быстро комиссию для рассмотрения этого дела, в состав которой были приглашены представители Министерства внутренних дел, путей сообщений и генерал-губернатора. Представителем генерал-губернатора назначен был я. Обсуждение дела в этой комиссии зашло довольно далеко, так что заседания комиссии грозил и затянуться. Я требовал скорейшего, по возможности немедленного, решения этого дела, так как обстоятельства складывались достаточно серьезно. Главный пункт обсуждения заключался в том, что у завода находилось более 100 тысяч казенных денег, данных заводу Министерством путей сообщения в виде задатка при заказе партии рельсов, которые завод не сдал в положенный срок. Теперь вопросом, разрешить который должна была комиссия, являлся: может ли генерал-губернатор распорядиться этими деньгами. Комиссия задалась целым рядом побочных вопросов, и для разрешения этого вопроса предполагалось испросить согласие министра земледелия. Я очень горячился, понимая, что от промедления нашего решения зависит судьба тысяч рабочих, а между тем следующее заседание комиссии было назначено через несколько дней. Со мной никто не согласился, и я подал отдельное мнение, составленное в довольно резких выражениях. При этом я понимал, однако, что мнение мнением, и если даже министр со мною согласится, то все же пройдет несколько дней, в течение которых на заводе может развиться бунт среди рабочих. К сожалению, генерал-губернатор, которому я доложил это дело в тот же день, был нездоров, так что не мог выезжать из квартиры. Я предложил ему тогда обратиться экстренно к министру финансов, которым был в то время Витте⁸⁰. А так как он лично не мог к нему поехать, то я предложил отправиться к директору департамента торговли и мануфактур Ковалевскому⁸¹ и добиться, чтобы он взял на себя это дело. К Ковалевскому я попал уже часов в 7 вечера. Сперва он отказался меня принять, но я, действуя именем генерал-губернатора, настоял на своем, заставил Ковалевского принять себя и выслушать. У Ковалевского приемная комната была полна докладчиков. Несколько раз он пробовал сплавить меня, не дослушав до конца доклада, но я добился того, что он, выслушав меня, согласился взять это дело в свои руки. На следующий день, в 1 час дня, был доклад Ковалевского у Витте, и он, назначив мне утром этого дня привезти письменный доклад о моем деле, взял этот доклад с собою. Дело кончилось в тот же день благополучным решением Витте, предоставляющим генерал-губернатору распорядиться всею суммою денег, данных в задаток Министерством путей сообщения. В тот же день я известил экстренно иркутского губернатора о том, что он может употребить означенную сумму на расчеты с рабочими.

Рассказывая о Николаевском заводе, я увлекся. Теперь будем продолжать начатое по порядку. Из Николаевского завода я выехал дня через четыре на Тулун и оттуда в Красноярск. Мне предстояло посетить большое число районов переселенческих чиновников в Енисейской губернии, так как до Иркутской переселение тогда еще не дошло. Посещение этих районов должно было дать основания для суждения о правильности заведования этим новым делом.

Вообще переселенческое движение развивалось постепенно. По мере постройки железной дороги и заготовления участков для переселения, которых сразу заготовили большое количество две межевые партии, занимавшиеся этим делом, число участков в Енисейской губернии достигло внушительной цифры, так что в течение трех-четырех лет население в этой губернии грозило чуть не удвоиться. Между тем дело это было совершенно новое и почти одновременно развивалось и законодательство, и действительное внедрение переселенцев. Поэтому предстояло разрешить целый ряд более или менее важных вопросов относительно устройства переселенцев. Вопросы эти в общей своей форме разрешались постановлениями особой комиссии под председательством Куломзина, разрешавшей все вопросы и имевшей власть законодательного учреждения. Но она рассматривала вопросы лишь в общей форме и при применении ее решений к действительности очень часто возникали более мелкие вопросы о порядке применения или о неприменимости норм, изданных комиссией к данному случаю. Все такие вопросы должна была на месте выяснить и разрешить власть генерал-губернатора. Вопросы эти касались нередко весьма существенных нужд и прав крестьян, как переселенцев, так и старожилого населения.

Поэтому для целей выяснения этих вопросов мне всего лучше было бы объехать сперва все регионы переселенческих чиновников, которых было уже восемь, и, ознакомившись на месте со всеми делами и затруднениями, встреченными переселенческими чиновниками при самом заселении участковое конце концов подготовить разрешение на общем совещании всех встреченных затруднений, чтобы потом представить журнал этих совещаний на утверждение генерал-губернатора.

Состав переселенческих чиновников был очень удовлетворительный и помимо них в этих совещаниях должны были принять участие, во-первых, управляющие казенной палатой и государственными имуществами Енисейской губернии и местный врачебный инспектор, во-вторых, я пригласил к участию в совещании чиновников по переселенческим делам Министерства внутренних дел, бывших в Енисейской губернии и заведовавших движением переселенческих партий. Таким образом, состав этого совещания возрос до 20 с лишним лиц. Я поэтому взял большой двойной номер в гостинице и совещания происходили у меня.

Совещания эти продолжались неделю и затем журнал их, веденный мною лично, утвержденный в Иркутске без всяких изменений генерал-губернатором, был напечатан, составив большую брошюру, страниц в 200. Объезд районов переселенческих чиновников занял более месяца, и таким образом, вся поездка, с пребыванием неделю в Красноярске, взяла у меня месяца полтора. Потом я докладывал генерал-губернатору все дело и печатал постепенно журнал в Иркутске, так что готов он был только весною.

Заезжая по делам службы в Красноярск, я в течение этого времени мало-помалу приобрел там знакомых и друзей почти в таком же количестве, как и в Иркутске. Во-первых, моими знакомыми являлись знакомые официальные, во-вторых, сюда относились знакомства необязательные, с людьми, подходящими ко мне по духу.

Из первых было знакомство с губернатором. Первого губернатора я застал в Красноярске, тайного советника Теляковского⁸², который был гимназическим товарищем моего дяди Вл[адимира] Серг[еевича] Кудрина. Это был человек не только не симпатичный, но являвшийся представителем дореформенной сибирской власти, — взяточник, не гнушавшийся доносами, бестактный, возбудивший к себе ненависть всего населения. Я сделал ему официальный визит и он явился отдавать мне его. В это время я был в Красноярске с женой и у нас сидел в гостях Василий Андреевич Караулов⁸³, бывший ссыльно-каторжный. Узнав о приезде губернатора, я спросил нет ли другого номера, и так как номер свободный нашелся, то я и принял в нем Теляковского. Просидел он у меня с четверть часа, и когда, наконец, мне удалось его выжить, я отправился в свой номер, чтобы с Карауловым вместе направиться к кому-то из красноярских знакомых. Мы уселись на извозчика и поехали и, к удивлению нашему, встретили у подъезда гостиницы Теляковского, который, вероятно, делал еще кому-нибудь визит.

‘Ну, теперь он не преминет донести на вас’, — сказал мне, смеясь, Караулов.

Теляковского вскоре убрали по представлению Горемыкина, и он, поселившись в Костромской губернии, сделался земским начальником. Представляю себе, каков был он земский начальник!

Вице-губернатором был В.Л. Приклонский⁸⁴, с университетским образованием, мой предместник по должности. Его я мало успел узнать ввиду того, что он скоро умер. Он был порядочный человек, но довольно странный. Ко мне он, впрочем, высказывал симпатию. Он был знаток инородческого быта и ранее должности чиновника особых поручений V класса он был вице-губернатором в Якутске.

К другого рода знакомым принадлежали председатель окружного суда, с которым я встречался еще гимназистом в Варшаве, — Н.П. Браков, брат моего товарища.

Управляющий государственными имуществами Енисейской губернии А.Ф. Духович⁸⁵ мог бы быть причислен и не по должности к числу моих личных знакомых. Он был также сослан в Сибирь по политическим делам и, будучи уже на службе лесным ревизором, при проезде наследника через Иркутский тракт был арестован жандармами и выслан в другой уезд. Однако Горемыкин признал несправедливым этот арест и дал Духовичу такую рекомендацию, которая послужила впоследствии основанием для назначения его управляющим государственными имуществами. Бедный Духович умер в молодых годах от чахотки. По какому же делу он был привлечен к политическому надзору и сослан в Сибирь, я теперь не помню. Но помню, что дело его было не важное. После него осталось несколько специальных брошюр по лесному хозяйству.

Управляющий казенной палатой Юрборский был кажется из кантонистов, человек мало образованный и хорошо знавший только свое дело.

Я упоминал уже о знакомстве своем с Петром Ивановичем Рачковским. Это был инспектор врачебной управы. К должности своей он относился не только официально, но вместе с помощником своим Владимиром Михайловичем Крутовским вел свое дело почти как представитель земской медицины. Он между прочим интересовался и переселенческим делом и потому охотно принимал участие в осмотре переселенческих участков. В то же время он был хороший врач-акушер и многие дамы у него охотно лечились.

Из чиновного мира я ближе других познакомился с Влад[имиром] М[ихайловичем] Крутовским. Владимир Михайлович, давний сибирский старожил, был домовладельцем и дачевладельцем под Красноярском. У него в доме находили себе приют все невольные жители Красноярска. Окончив еще в семидесятых годах курс медицинской академии и женившись на такой же, как он, сибирячке и при том курсистке Лидии Симоновне Гоштофт, окончившей Высшие женские курсы, он водворился в родном своем Красноярске. Здесь он образовал общество пособия врачей и устроил особую лечебницу, а вместе с женой принялся за распространение народного образования. Вскоре дом молодых Крутовских сделался центром, в котором сходились все идейные деятели, вольные и невольные, попадавшие в Енисейскую губернию. Больше, впрочем, около Крутовских объединялись сибиряки, но поддерживали с ними связи также и невольные обитатели Сибири и в редких случаях немногие из чиновников, подходящие к ним по своим взглядам, выделявшиеся из остальной массы своей идейностью. Вскоре Крутовскому удалось исследовать и установить целебные свойства источников известного озера Шира в Минусинском уезде. При помощи этого курорта связи Крутовского стали расширяться и расширились мало-помалу чуть не на всю Сибирь. Ко времени моего приезда в Красноярск репутация Крутовского была уже прочно установлена во всей передней Сибири. Я же себя чувствовал особенно тепло и уютно в маленьком домике на Узенькой улице, принадлежавшем Крутовскому.

По службе своей стояли ко мне ближе другие сибирские деятели: Алексей Николаевич Ушаков, о котором я уже упоминал выше, Виктор Ювентинович Григорьев и Николай Егорович Козлов. Все они составляли остаток от сформированного Астыревым исследовательского кадра и были объединены службой по статистическому исследованию землепользования и сельского хозяйства в Восточной Сибири, сообщавшей им определенную идейность и связывавшей их с нуждами родной страны. Из них Ушаков — цыган с белыми зубами, как, шутя, звал его Смирнов, — был старшим производителем работ по образованию переселенческих участков, а Григорьев — человек умный, но менее развитый — был производителем работ, Козлов же был переселенческим чиновником. Ушаков был кандидатом математического факультета, Григорьев не получил высшего образования, а Козлов был из студентов Московской Петровской академии. Впоследствии Ушаков был старшим чиновником по введению крестьянского землеустройства в Иркутской губернии, а Григорьев занял ту же должность в Енисейской губернии — должность V класса, и этот успех несколько вскружил ему голову, отчего он и удалился от прежней компании. Козлов же, умерший недавно правителем канцелярии иркутского генерал-губернатора, не так резко изменился в этом отношении. Все они, будучи выдающимися представителями сибирского населения, каждый пошли своей дорогой на службе родине — Ушаков был избран в 1906 году членом I Государственной Думы и, подписавши Выборгское воззвание⁸⁶, уже не мог вернуться на службу в Сибирь. Он перешел на службу в Сибирский банк и был назначен управляющим Вятским его отделением.

Вместе с этими деятелями переселенческого дела вспоминаются мне и другие, не принадлежащие к сибирской интеллигенции, но тем не менее посвятившие себя этому делу вполне. Тут на первом плане встает в памяти ачинский переселенческий чиновник Николай Александрович Степанов, человек очень оригинальный. Я его застал уже переселенческим чиновником, но был он раньше капитаном артиллерии и служил при складе каких-то казенных имуществ, где не все было благополучно. Как человек безусловно честный, он заставил генерал-губернатора обратить внимание на расхищение там имущества, а затем пустил в себя пулю. Рана была тяжелая, но не смертельная, однако по излечении в прежнюю должность капитан Степанов не пожелал возвратиться, и генерал-губернатор назначил его переселенческим чиновником. Здесь, с увлечением относясь к этой службе, Степанов немало нам задал хлопот и вопросов, которые мы и разбирали в своем переселенческом съезде. Позднее он перешел старшим производителем работ в партию Ушакова в Иркутскую губернию и мы часто виделись с ним в 1899 г. зимою. Он был уже человеком лет 40 от роду и казался старым холостяком. Но уже после моего отъезда из Иркутска он вышел в отставку и женился. С тех пор я его не встречал.

Новым переселенческим чиновником, уже по моему представлению назначенным на это место в Канске, был Михаил Трофимович Антонов. Это был тот самый Антонов, который служил при мне землемером в Конском уезде, потом вместе со мною был на голоде в Тамбовской губернии. Теперь он был назначен чиновником особых поручений по переселенческой части и с него-то и началась моя ревизия. Затем мы с ним вместе поехали в Красноярск на съезд переселенческих чиновников. У Антонова в детстве был кариозный процесс в правой руке, из которой выходили кости. Но впоследствии рука поправилась до такой степени, что он мог свободно писать ею, и она была только несколько короче левой. Теперь, перед поездкой в Красноярск, Антонов ушиб эту руку в экипаже. Он жаловался дорогой на легкую боль в руке, а приехав в Красноярск, он уже участвовал только в первом заседании съезда, после чего так расхворался, что должен был остаться дома. Благодаря нашим связям с врачами, он с самого начала был поставлен под надзор опытных хирургов. Очень скоро пришлось его перевезти в больницу Крутовского, где спустя несколько дней у него отняли руку. После того я уехал из Красноярска и уже по приезде домой получил печальную телеграмму о кончине этого, казалось, столь сильного и молодого еще человека.

Из переселенческих чиновников Енисейской губернии мне вспоминается еще А.И. Орлинский, бывший чиновником особых поручений по переселенческой части в Минусинском уезде. Он был человек лет 40 с лишним, холостой, и всецело отдавался своему делу. Впоследствии он был назначен председателем съезда крестьянских чиновников Минусинского уезда, но скоро умер.

16 августа 1898 г. я опять был командирован для ревизии переселенческих чиновников Иркутской и Енисейской губерний и для ознакомления в Енисейском губернском управлении и в Енисейской казенной палате с ходом работ по введению в действие закона 19 января 1898 г. о замене подушных сборов государственными оброчными и поземельными податями. Замена этих сборов поземельными податями производилась не механически. Подати заменялись поимущественно, тогда как прежние повинности были-наложены лично. И поравнение могло происходить между волостями и даже между уездами. Условиться, в какой степени будет произведено это последнее, я и должен был с управляющим казенной палатой и с вице-губернатором в губернском управлении. На этот раз я не особенно долго пробыл в Красноярске. Со мной ехала моя жена, но все-таки я остановился там на несколько дней, в течение которых, в то время как я занимался своими делами в губернском управлении и казенной палате, жена моя успела съездить к Крутовским на дачу, которая была на берегу Енисея в 7 верстах от города.

Из этой командировки я уже прямо поехал в четырехмесячный отпуск, в течение которого посетил с женой Галахи⁸⁷, где остановился очень недолго, и потом Крым. В Крыму поселилась в это время моя мать с семьей сестры моей Вари и с моим маленьким сыном Володей, который уже достиг четырехлетнего возраста.

ПОЕЗДКА В РОССИЮ. КРЫМ. ПЕТРУНКЕВИЧИ И БАКУНИНЫ. СМЕРТЬ СЕСТРЫ ВАРИ. ЯРОСЛАВЛЬ. ШАХОВСКИЕ. ПЕТЕРБУРГ. ‘ЗАМЕЧАНИЕ’ МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ. ‘НАЧАЛО’. ПОЛЕМИКА ГОРЕМЫКИНА И ВИТТЕ. ВВЕДЕНИЕ КРЕСТЬЯНСКИХ НАЧАЛЬНИКОВ. РЕВИЗИЯ ИХ И СОСТАВЛЕНИЕ ЗАПИСКИ. ЗАПИСКА О ЗЕМСТВЕ. СОЧИНЕНИЕ БУМАГИ ОБ УПРАЗДНЕНИИ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРСТВА. НЕОЖИДАННОЕ ФИАСКО И НАЗНАЧЕНИЕ ГЕН. А.И. ПАНТЕЛЕЕВА. ПОСЛЕДНИЙ ОБЪЕЗД КРАЯ. МОЯ ОТСТАВКА.

В Крыму я виделся с Петрункевичами⁸⁸, которые гостили у Бакуниных⁸⁹, и через них в первый раз познакомился с Натальей Семеновной Бакуниной, с мужем которой Павлом Александровичем я был уже знаком раньше. К Бакуниным я ходил не один раз в их чудное имение ‘Горная щель’ за четыре версты от Ялты. При мне к ним приехал другой брат, Александр Александрович Бакунин⁹⁰, тот самый, которого я встретил в Москве на обеде в честь Головачева.

Имение Бакуниных ‘Горная щель’ не было расположено на берегу моря, но от этого оно было не хуже по своему местоположению. Оно было построено лет за десять перед тем, когда Павлу Александровичу врачи рекомендовали жить на юге. Он, поселившись сперва у родственников Натальи Степановны Корсаковых в Чукуреаре, случайно набрел на эту прекрасную местность, расположенную в горах, против деревни Ай-Василь, и купил за пустяки 7 десятин. Влюбленный в эту землю, Павел Александрович с трудом раздобыл денег и построил на ней маленький, но очень изящный и уютный дом, в котором одна из комнат принадлежала Петрункевичам, а всего было в двух этажах пять комнат. Теперь, когда никого из жильцов этого дома, кроме Петрункевичей, давно уже не живущих там, нет в живых, мне сугубо дорого воспоминание о нем. В нем, кроме необыкновенной симпатии и ласки, которую внушали к себе его оригинальные и ласковые хозяева, было что-то так сильно говорившее о другой эпохе, об идейной жизни сороковых годов, что меня влекло к себе чрезвычайно властно. Я был в этом доме и с Рубакиным, и с Келлером, и с Ел-патьевским⁹¹, и с матерью, и один много раз, и каждый раз мне так было в нем тепло и уютно, что не хотелось уходить. Для меня, кроме милых хозяев и массы портретов, особенную привлекательность этого дома составлял домашний архив Бакуниных, собранный трудами Натальи Семеновны. У меня тогда же явилось желание начать его разработку, что я впоследствии и исполнил. В архиве этом находилась переписка всей семьи Бакуниных, начиная с десятых годов прошлого века, затем письма Михаила Бакунина и его братьев и сестер и их подруг Беер. Тогда я был не свободен и надо было дождаться, пока я освобожусь от службы, чтобы вплотную заняться этим делом. Пока же мы много беседовали с Павлом и Александром Александровичами, причем они рассказывали мне из своего прошлого, а я посвящал их в новую для них сибирскую жизнь. Я не знал тогда, что эти свидания были уже последними с Павлом Александровичем, который скончался в 1900 г. О Павле Александровиче Бакунине, так же как и о других его братьях, я расскажу в своем месте, когда начну говорить о разработке мною их семейного архива.

Эти же месяцы крымского пребывания были также последним свиданием моим с сестрой Варей. Сестра Варя, уже давно больная страшной неизлечимой болезнью, прожив после того еще два года, скончалась в 1900 г. в городе Люблине, куда с нею переехала моя мать. Она умерла от этой болезни, первые признаки которой у нее появились за десять лет до того. Признаки эти были пятнышки на лице, сперва мало заметные, а потом мало-помалу увеличивавшиеся. Некоторые из докторов, у которых она лечилась, признали, что это lupus, но другие отвергали этот диагноз. Варя ездила за границу и долго лечилась у Ламана, который помог ей, приучив ее к суровому режиму жизни. Но затем, вернувшись, она скоро возвратилась к прежнему состоянию, причем пятна не уменьшались в размере, и к этой болезни присоединилась эмфизема легких, от которой она, в сущности, и умерла 35 лет от роду. Болезнь эта, конечно, составляла большое несчастие, но меня смущал еще задолго и до болезни вид Вари, который показывал, что она не чувствует себя счастливой. И хоть она клялась мне и матери моей в том, что она счастлива, но наружный вид ее показывал другое. Частое ли рождение детей, которых у нее было целых шестеро, причем последняя — Люся родилась уже во время болезни, постоянное ли откладывание зятем моим защиты диссертации, которую он так и не защитил, постоянно озабочивало ее, но только она всем своим видом давала чувствовать, что чего-то недостает в ее жизни. Мне кажется, что секрет ее неудовлетворения судьбою надо искать в характере ее мужа. Между тем муж ее, Евгений Михайлович, был безусловно хороший человек и в раннем возрасте он обещал сделаться если не замечательным ученым, то во всяком случае выдающимся профессором. У него были все данные для этого, но не хватало одного — силы воли. И Варя глубоко это чувствовала и страдала сильнее, чем он, не только за себя, но и за него. За время чуть не двадцатилетней жизни их в Ново-Александрии он, попивая пиво, так и не собрался представить и защитить диссертацию, написать которую для него, я уверен, было легче, нежели выдержать магистерский экзамен, который он, однако, выдержал. Варя очень болезненно переносила это, как удар своему собственному самолюбию, тогда как Евгений Михайлович мало останавливался на этом вопросе.

Варя была страстная мать и постоянно проявляла это. Я помню, как однажды они ехали из Варшавы в Ново-Александрию, и третий сын ее, Шура, мальчик лет 10-12, спал в вагоне. Ему вдруг приснилось, что он потерял шапку, и он выскочил на ходу из вагона. Поезд в это время подходил уже к Ново-Александрии и Варя бросилась за ним. Она равно любила всех детей, но была строга с ними. У нее было три девочки и три мальчика, и бабушка взяла на себя заботу о их воспитании после смерти матери. Теперь уже старшая дочь и два сына Вари имеют свои собственные семьи и младшая — Люся, которой не было трех лет при смерти ее матери, а теперь уже 23 года, — состоит чиновником в ведомстве распределения народного продовольствия в Петербурге.

В Ялте мы часто гуляли с женой и сыном, причем я не уставал любоваться морем. С доктором Сергеем Яковлевичем Елпатьевским мы ходили пешком на Яйлу и совершали иногда грибные экскурсии в лесничество.

Здесь, между прочими знакомыми в Ялте, я встретил Сергея Сергеевича Зарудного в последнем градусе чахотки. Он сознавал свою неизлечимость и близость смерти и умирать ему было особенно трудно, ввиду того, что после него оставалась большая семья, содержание которой ложилось после его смерти на плечи его брата Александра.

В Ялте мы пробыли 3 месяца и 2 декабря собрались в Петербург. Погода в эту осень была превосходная и я помню, что уезжая на пароходе 2 декабря, мы видели немногих запоздалых купающихся в море!

Мы направились прямо в Ярославль, где Волга в то время только что встала, и мороз был 27 градусов. Мы заехали в Ярославль, чтобы повидаться с друзьями своими Шаховскими. Димитрий Иванович Шаховской в это время был гласным ярославского земства и работал в качестве работника третьего элемента в ярославской статистике. Он воспользовался этим случаем, чтобы познакомить нас со своими сослуживцами и друзьями, но я в то время дурно себя чувствовал и помню только, что мерз невероятно, когда Анюта Шаховская⁹² показывала мне Ярославль. И в воспоминании у меня не осталось ничего, кроме длинных белых стен города. Впрочем, я помню в Ярославле один наш совместный с Димитрием Ивановичем визит к Евгению Ивановичу Якушкину — сыну декабриста и отцу московского профессора Вячеслава Евгеньевича⁹³. Евгений Иванович доживал в это время свой долгий век, занимаясь своим многотомным сочинением ‘Обычное право’, которое издавал уже Вячеслав Евгеньевич после смерти отца — со 2 тома. Но розовый, бритый старичок с длинными белыми волосами в то время еще не казался близким к смерти.

Из Ярославля мы приехали в Петербург, где я нашел нетерпеливо ожидавшего моего приезда генерал-губернатора Горемыкина, уже три месяца находившегося в Петербурге. В этот приезд свой в Петербург я занимался главным образом в министерстве делами поземельного устройства, причем был приглашен в состав Особого совещания под председательством министра А.С. Ермолова и неоднократно участвовал в заседаниях подготовительной комиссии при Комитете Сибирской железной дороги под председательством А.Н. Куломзина, по делам об устройстве переселенцев в Сибири. В комиссии Ермолова решен был на этот раз окончательно и во всех подробностях вопрос о введении поземельного устройства крестьян, причем в губерниях Иркутской и Енисейской были назначены особые межевые партии под начальством старших чиновников, работавшие независимо от партии по отводу переселенческих участков.

В этот же приезд мой в Петербург мне вспоминается пассаж, произошедший со мною благодаря министру внутренних дел Горемыкину. Однажды я после занятий прилег и заснул у себя в номере на Гороховой улице, как вдруг услыхал стук в дверь. Отворив, я увидел жандарма, который пришел меня позвать от имени генерал-губернатора. Удивившись необычности приглашения от генерал-губернатора, у которого я только что был, я отправился к нему. Как только я прибыл, генерал-губернатор, выпроводив от себя всю прислугу, сказал мне, что имеет мне сообщить нечто необычное, относящееся ко мне. ‘Поехал я сегодня, как вы знаете, перед завтрашним заседанием к министру внутренних дел. А на завтра было назначено заседание Комитета министров для обсуждения высочайших отметок на всеподданнейшем отчете за 2 года. В этом отчете между прочим сказано было о необходимости введения земства, и это заявление вызвало высочайшую отметку ‘сообщить подробности особым докладом’. Вот об этом-то, — продолжал Горемыкин, — я и хотел переговорить с министром внутренних дел’.

Министр же внутренних дел в это время был как раз в постоянных горячих спорах с министром финансов о существе земских учреждений, причем споры эти приобретали неудобный для министра внутренних дел характер.

‘Вот министр, как только я ему заявил, о намерении своем развить эту мысль, прервал меня замечанием, что это с моей стороны рискованное намерение, ибо неизвестно, как отнесутся к нему такие члены совещания, как Победоносцев⁹⁴ и Витте. ‘Да и подготовлены ли вы к этому? ‘ — спросил он меня, на что я ответил: ‘ну, к этому мы, кажется, подготовились, и мой чиновник особых поручений Корнилов собрал для меня все необходимые справки.

— Ах, кстати, — спросил министр. — Кто это у тебя Корнилов?

— Я, — говорит генерал-губернатор, — постарался вас расхвалить, но министр, выслушав меня, мне сказал:

— Вот что, передай ты Корнилову, что министр внутренних дел о нем сказал, что если он не прекратит своих связей, то с ним может случиться катастрофа!

Я, разумеется, не знал, о каких связях упоминал министр внутренних дел, но полагаю, что Вам эти связи известны, и потому решил довести это все до вашего сведения’.

‘Связи, о которых Вы говорите, мне в точности неизвестны, — возразил я. — Я могу думать, что министру стали известны мои сибирские связи с ссыльными. Могу также предположить, что он имеет в виду мое сотрудничество в некоторых столичных изданиях, но как бы то ни было, чиновник, пользующийся вашим доверием, не может быть опорочен таким образом. И потому я исполню в этом случае то, к чему я постоянно готов: подам прошение об отставке’.

Тут Горемыкин вскочил, стал меня целовать и уверять, что он этого не допустит. Что в случае, если это далеко пойдет, он готов и к государю ехать и что мне он вовсе не для того сказал, а для того, чтобы я принял меры с своей стороны, чтобы очиститься.

Мер я никаких принимать не думал, да и не мог, и ближайшим образом разговор этот не имел никаких последствий. Лишь года два спустя, когда я уже подал прошение об отставке и Горемыкин не был уже генерал-губернатором, однажды я посетил его на его квартире (Сергиевская, 50), и Горемыкин, увидав меня, воскликнул: ‘А, Александр Александрович! Вот я Вас сейчас и познакомлю с человеком, который грозил Вам катастрофой, а катастрофа-то самого его и постигла’. И, введя меня в гостиную, в которой сидел Иван Лонгинович Горемыкин, отставленный министр, он обратился к нему: ‘Позволь тебе представить Александра Корнилова’. Но И.Л. Горемыкин, не вспоминая прошедшего, очень сухо со мною поздоровался и ни слова мне не сказал. А вскоре затем и ушел. Этот случай напоминает мне мое участие в ‘Начале’. ‘Начало’ был толстый журнал, основанный П.Б. Струве. У меня сохранилась даже и группа некоторых сотрудников ‘Начала’. Это были: А.М. Калмыкова, М.И. Водовозова, Горький, Струве, Туган-Барановский, Яковлев-Богучарский, Гурович, М.П. Миклашевский, Ласицкий и др.⁹⁵, одним словом все будущие провозвестники русского марксизма. К редакции этого журнала принадлежали также Мережковский и Гиппиус⁹⁶. Были приглашены туда и С.Ф. и Ф.Ф. Ольденбурги, хотя и не марксисты, но ничего против марксистов не имеющие.

Как иногородний сотрудник этого журнала, я мог иметь в нем лишь небольшое участие, однако Петр Бернгардович пригласил меня, даже с некоторым нажимом, так как у меня не было тогда свободного времени, — дать им статью о земстве. Статья эта была наскоро состряпана и в ней, помнится, я остановился главным образом на полемике между И.Л. Горемыкиным и Витте, не называя их, впрочем, по именам. И.Л. Горемыкин в то время признал своевременным распространить земство на губернии западного края в очень умеренном и сокращенном против положения 1890 г. виде. Это намерение Горемыкина и послужило поводом к нападкам на него со стороны Витте.

В кратких словах сущность этого спора между двумя министрами заключалась в том, что Витте, явно подсиживая Горемыкина, утверждал, что земское положение, сколько-нибудь свободное, противоречит коренному принципу русского государственного права, именно идее самодержавия. В длинной записке, заказанной им профессору Ярославского лицея Липинскому, он доказывал, что земство в России было введено с самого начала по ошибке и потому постоянно преследовалось администрацией, находившейся с ним в постоянной вражде.

У Горемыкина ответную записку, не менее длинную, составил СЕ. Крыжановский, и в ней старался доказать, что земство отнюдь не находится в противоречии с самодержавием и что люди, в нем объединенные, только потому и могут действовать, что не составляют ‘людской пыли’. Конечно, он при этом признавал, что земство должно быть всячески укорочено и подчинено властям предержащим.

Излагая эти две точки зрения в своей статье, я указывал, что в сущности говоря, в данном случае прав министр финансов и что совершенно не прав министр внутренних дел, но в то же время я старался защищить и земство и, насколько было возможно в подцензурном журнале, и общую идею народоправства, которая с земской идеей была вполне согласна.

‘Начало’ на четвертой книжке, в которой предполагалась моя статья, решено было упразднить вовсе решением четырех министров, и кроме того министром внутренних дел. У редактора затребованы были фамилии четырех авторов статей, подписанных псевдонимами, моя — буквой К.

Струве сказал, что моя статья принадлежит адвокату Демьянову, и таким образом мое авторство не разоблачилось. Лишь впоследствии, на обеде в честь Пушкина, Родичев познакомил меня с этим адвокатом, сказавши: ‘Позвольте Вас познакомить с вашим псевдонимом!’ Четвертая книжка ‘Начала’ так и не вышла, хотя я получил ее неофициальным порядком. На пятой книжке журнал остановился вовсе, и каково же было наше удивление, когда мы узнали, что все время журнал издавался агентом-провокатором Н.С. Гуровичем, который выхлопотал разрешение издавать журнал в департаменте полиции на имя г-жи Воейковой, с которой он был, как говорили, в очень близких отношениях!

Летом 1899 г. мы заехали в Галахи, чтобы взять там сына своего и повидаться с матерью и с родными, из которых на этот раз в Галахах были Харламовы и Насоновы⁹⁷. Затем мы поехали в Сибирь через Москву, где виделись с Вернадскими, и в Уфе съехались с свояченицей моей Екатериной Антиповной, возвращавшейся из Мензичинского уезда Уфимской губернии, где она участвовала в организации кн. СИ. Шаховского⁹⁸ по пособию голодающим крестьянам. В этой компании мы приехали в Иркутск в начале июля 1899 г.

В Иркутске меня ждали новые дела по введению института крестьянских начальников. Это для меня было не только новое дело, но и весьма щекотливое. Хлопоты по введению крестьянских начальников в генерал-губернаторстве начались еще в 1896 г., но в то время, видя мое несочувствие этому делу, генерал-губернатор поручил его специально Моллериусу. Теперь же Моллериус был уже губернатором, когда получилась бумага по этому делу, и генерал-губернатор на ней написал, что просит дело это подробнейшим образом доложить Александра Александровича. Я взял бумагу и пошел с нею к генерал-губернатору, которому сказал, что я этому делу, как он знает, не сочувствую и потому в моем исполнении оно только потеряет. Этот разговор был еще до поездки моей в Петербург, помнится, в 1897 г. Генерал-губернатор ответил мне, что он знает мое несочувствие, хотя и удивляется ему, но просит меня подробно изучить весь вопрос и доложить ему.

Министр внутренних дел в последней бумаге возражал что-то против генерал-губернаторского проекта. Я в свою очередь сообщил генерал-губернатору, что с моей точки зрения чиновники по крестьянским делам могут принести пользу, лишь если они будут назначаемы постепенно и если самые участки будут в первый год учреждены лишь в тех уездах, в которых имеются переселенцы. И кроме того, если немногим крестьянским начальникам будет на первый раз поручена лишь часть их обязанностей. Горемыкин с этим согласился, и так министру и было это написано.

В ответ на это Горемыкин-министр сообщал, что он удивляется, каким образом ранее генерал-губернатор писал, что реформа крестьянских учреждений крайне необходима для всей Восточной Сибири, а теперь вдруг пишет, что вводить ее следует постепенно, притом в некоторых только местностях. Такое противоречие заставляет его отсрочить введение реформы по крайней мере на год, что же касается числа крестьянских начальников, то в распоряжении министра внутренних дел имеется список чиновников, до 300 человек, из которых министр внутренних дел всегда может назначить недостающих или даже всех крестьянских начальников.

Генерал-губернатор этого, конечно, и опасался и всего менее ждал назначения крестьянских начальников из списка министерских кандидатов. Об этом министру и было написано, но все-таки в 1899 г., когда реформа, наконец, вводилась, министр навязал генерал-губернатору человек 5 из своего списка. Всех крестьянских начальников было, кажется, 42, и на первый раз состав их был более или менее удовлетворителен, за исключением пяти-шести лиц.

Земские заседатели Восточной Сибири, конечно, были, с одной стороны, переобременены занятиями, и с другой стороны, на эту должность не шли порядочные люди. Земские заседатели были полицейские чиновники, соответствующие становым приставам в России, и они же исполняли обязанности до 1897 г. судебных следователей и мировых посредников до введения крестьянских начальников. Само собой понятно, что даже хороший чиновник не мог быть сразу и полицейским чиновником, и судебным следователем, и мировым посредником.

В земские же заседатели шли лица, кончившие 4 класса гимназии, или отставные офицеры с плохой репутацией. И, конечно, если в Сибири крестьянское дело и не провалилось окончательно, то это зависело от того, что дел этих возникало мало, и крестьяне не часто видели земского заседателя или, как они называли его, ‘барина’. Теперь, с 1897 г., земские заседатели освобождены были от обязанностей судебного следователя, что чрезвычайно уже их облегчало. С введением же крестьянских начальников они окончательно становились в разряде становых приставов.

Введение должности крестьянского начальника, хотя неизмеримо выше поставленного, но однако все-таки из чиновников, притом довольно плохо знавших крестьянский быт, могло подвергнуть сибирских крестьян довольно близкому заведованию их делами и вмешательству в их хозяйственную и домашнюю жизнь.

Теперь мне предстояла чрезвычайно трудная задача, познакомившись с личным составом крестьянских начальников, определить в точности порядок их действий. С этою целью я должен был объехать все участки крестьянских начальников и председателей их съездов, выяснить встреченные на местах шероховатости и недоумения и разъяснить все частью своею властью, частью доложив результаты объезда генерал-губернатору. В конце концов я привез в Иркутск массу материалов и генерал-губернатор поручил мне этот материал облечь в записку. Такая записка разрослась в моем изложении до 300 страниц! Она была напечатана и вместо инструкции разослана всем крестьянским начальникам, губернаторам и непременным членам крестьянских присутствий. Первый человек, ее прочитавший и порадовавший меня своим одобрением, был, к удивлению моему, И.П. Моллериус, который сказал, что он две ночи не спал, читая ее по ночам.

В числе крестьянских начальников были лица, приглашенные по рекомендации профессора Чупрова⁹⁹, были также взятые из числа лиц, отбывших ссылку в Сибири и гласный надзор полиции, а также и другие лица, зарекомендовавшие себя своею прежнею деятельностью (один из них попал в профессора Томского университета), но были между ними и неудовлетворительные, и между прочим преимущественно как раз из списка, имевшегося у министра внутренних дел. Таков был статский советник Вижилинский, назначенный в Енисейский уезд председателем.

Кроме этого дела на мне лежало другое дело: я в то время писал записку с подробными доказательствами о возможности и необходимости введения земства в Сибири. Помню, что главный материал для этой записки я заимствовал из дел хозяйственного департамента о введении земства в Вологодской губернии. Эти дела мне выдал С.Е. Крыжановский, с которым я тогда еще находился в приятельских отношениях. От него же я получил, под большим секретом, и записки, которыми в то время переписывались гр. СЮ. Витте и И.Л.Торемыкин. Из дел о введении земства в Вологодской губернии я усмотрел, что в 5 восточных уездах этой губернии, мало населенных и во всех отношениях похожих на сибирские, встречено было сомнение в возможности ввести в них земства по их некультурности и вследствие отсутствия в них частного землевладения. Однако все-таки земство в них было введено, хотя и с некоторым опозданием. И через тридцать лет мы видим, что эти земства ушли гораздо дальше западных, ‘более культурных’ земств и в деле народного образования и в земской медицине. Бюджеты земских управ были в них гораздо скромнее, чем в западных земствах Вологодской губернии.

Генерал-губернатор несколько раз выражал мнение, что было бы осторожнее ввести лишь губернские земства и им уже поручить через некоторое время ввести уездные земства. Но я настойчиво разъяснял генерал-губернатору, что невозможно вводить губернские земства, не вводя уездных, и что уездные гласные являются представителями лично выбранными в участках, тогда как губернские представляют уже интересы уездных собраний, и что таким образом избрание одних губернских гласных повело бы за собой изменения избирательной системы. В конце концов генерал-губернатор с этим примирился. И большая записка моя, составленная на основании местных данных, с большим количеством статистических цифр пошла в таком виде в министерство, где и была очень скоро опять погребена. Впрочем, лично от себя я послал ее еще один раз в Красноярский уездный комитет уже в 1902 г., которым она и была рассмотрена.

Занимаясь деятельно перепискою с крестьянскими начальниками о введении земства и в свободное время городскими делами, я дожил в Иркутске до 1900 г. и в марте месяце, ввиду отъезда нашего правителя канцелярии Булатова, который отсутствовал более пяти месяцев вследствие болезни жены, я был назначен временно управляющим канцелярией. Притом и генерал-губернатор сначала серьезно заболел ревматизмом, а затем и вовсе уволен был от занимаемой должности и назначен членом Государственного Совета.

Предстоящее увольнение его было для нас отнюдь не неожиданно, и мы все подумывали о том, чтобы найти себе другое назначение. Еще в 1899 г. я писал особую бумагу министру внутренних дел, в которой подробно доказывал, что должность генерал-губернатора в Иркутске подлежит упразднению. Главным мотивом являлась постройка железной дороги, чрезвычайно приблизившая Иркутск к центру, ибо раньше почта ходила туда ровно месяц, а теперь 8 дней. Таким образом, Иркутск стал не менее приближен к Петербургу, нежели в восьмидесятых годах Томск, когда было упразднено генерал-губернаторство Западной Сибири. Это до такой степени было очевидно, что мы нисколько не сомневались, что не только генерал-губернатор, но и все мы, в ближайшем будущем освободимся, и в частности, я решил этот момент избрать моментом для прекращения своей службы…

Так мы думали, а не так случилось. Назначенный министром внутренних дел Сипягин¹⁰⁰ нашел, что квартира министра неудобна и что гораздо лучшую квартиру, особенно если ее переделать, занимает товарищ министра, заведующий жандармами Пантелеев¹⁰¹. Пантелеев был человек со странной карьерой: попал на это место из директоров училища правоведения, а в директора училища правоведения попал из командиров Семеновского полка. Не знаю, чем он пленил И.Л. Горемыкина, пригласившего его на пост товарища министра, но твердо уверен, что ни с какой точки зрения он не только не был способен к этому посту, но и вообще ни к какой должности с распорядительной властью. Сипягин, оценивши достоинство квартиры Пантелеева и испросивши на ее поправку около 400 000 и 600 000 на покупку дома на Захарьевской улице, куда должно было быть эвакуировано все жандармское ведомство, признал, что Пантелееву неудобно перемещаться в другую квартиру в том же городе и нашел возможным предложить ему пост иркутского генерал-губернатора. Таким образом мы и увиделись с генералом А.И. Пантелеевым, никогда не рассчитывавшим раньше попасть в иркутские генерал-губернаторы и имевшего до той поры о Сибири самое невероятное представление.

Памятно мне расставание с Горемыкиным, который уезжал полубольной и в несколько размягченном состоянии. Помню, как мы снимали две группы, одну — директоров театра, а другую — большую группу — всех служащих при нем чиновников. Обе эти группы у меня имеются. Помню, как мы с Талей явились к нему проститься. Он принял нас в своем кабинете. После короткого свидания и обычных прощальных приветствий и пожеланий ему скорейшего выздоровления, Таля встала с кресла, на котором сидела, а Горемыкин вдруг опустился со своего на колени и поцеловал край Талиного платья! Мы так были поражены происходившим, что не успели предупредить этой сцены. Горемыкин же, со слезами на глазах и с трудом с моей помощью поднимаясь с полу, объяснил нам свой поступок: ‘Вы не можете себе представить, Наталья Антиповна, как дорожу я всем, что сделал здесь Александр Александрович. Я знаю, конечно, что не мне следует благодарить его за все сделанное и прошу Вас поблагодарить его от меня и от всей страны за всю его работу. Вас же я особенно благодарю за то, что благодаря Вам он приехал в наш край’. Не помню уж, как после этого мы ушли из генерал-губернаторского дома…

Горемыкин, как иркутский генерал-губернатор, пробыл на своем месте одиннадцать лет. Я думаю, со времени Муравьева-Амурского¹⁰² никто из предместников его не пробыл на своем посту так долго. Но не это составляет отличительную черту его управления. При нем построена великая Сибирская железная дорога, коренным образом изменившая условия существования края. При нем введена судебная реформа, хотя давшая суд и без присяжных заседателей, но радикально изменившая судебное устройство Сибири. При нем введено в Сибири новое поземельное устройство крестьян и при нем же изменено и управление крестьянами, причем не земскими, а крестьянскими начальниками. А отличие тут было не в одном только слове, и крестьянские начальники, по крайней мере большинство из них, значительно отличались от земских. Наконец, он же предполагал ввести в Сибири земское самоуправление, и не его вина, если эта реформа не осуществилась.

Я не хочу сказать, что Горемыкин был инициатором всех этих преобразований, но несомненно он употребил немало труда, чтобы они принесли как можно больше пользы. Я говорю лишь о главных преобразованиях, если же вспомнить все мелочные изменения в составе управления при нем и вспомнить тот образ жизни, который он вел, то невольно придется признать его одним из лучших генерал-губернаторов.

В нем было два недостатка: он был груб и он не любил Сибири, т.е. не считал ее не только отдельной самостоятельной провинцией, но даже и областью, требующей особого управления. В числе его ближайших сотрудников было очень мало лиц, желавших искренно и умело работать на пользу населения, и хотя второстепенные деятели были подобраны удачно, все-таки они не вполне делали свое дело так, как этого хотел Горемыкин. Сибирское же общество всякое лыко ставило в строку. Поэтому Горемыкин особенно дорожил таким сотрудником, как я, который и с обществом сибирским жил вполне в мире, и этим может объясняться особенно теплое его расположение ко мне и повышенный тон его прощания со мною.

Александр Ильич Пантелеев был странный генерал, носивший постоянно мундир Семеновского полка, но иногда надевавший жандармский мундир. Он приехал вместе с военным чиновником особых поручений, полковником кн. Волконским. Этот князь Волконский мне известен был еще по Варшаве. Он служил тогда в Гродненском полку молодым корнетом и был известен своим богатством, кутежами и своей болезненной страстью к полицейским поручениям.

Прежде чем встретиться лично с Пантелеевым, я три месяца управлял канцелярией в то время, как он уж был назначен. Все бумаги, которые я ему посылал в Петербург, он подписывал, но ни разу не написал мне, в каком смысле он желает управлять краем, так что я решил управлять краем, как Бог мне на душу положит. За это время, впрочем, не возникало серьезных вопросов, требующих немедленного решения. Самые трудные дела, которые меня касались, были распределения политических ссыльных, но, конечно, их я распределял на возможно более льготных условиях. Как только Пантелеев приехал, так обнаружилась его полная неосведомленность и относительно населения и даже относительно географии края. При мне докладывалось ему дело о перенесении административного центра в Туруханск. Он очень удивился и спросил: ‘А где же это Туруханский край?’ Пришлось объяснять, что Туруханский край есть северная часть Енисейской губернии, равная по пространству Франции, от чего он еще больше изумился.

В другой раз, когда изумляться пришлось уже нам, генерал-губернатор сам рассказал, что утром к нему приходила какая-то дама, сестра или мать одного из ссыльных в Колымском уезде и рассказала ему про Колымский уезд таких ужасов, что у него ‘стали волосы на голове’. Между прочим, от этой дамы он узнал о страшной отдаленности и о брошенности Средне-Колымска, причем в городе оказывается в наличности всего восемь или девять домов (!). ‘И кто ссылает туда политических ссыльных?’ — заключил патетическим восклицанием свою речь генерал-губернатор. Я был очень изумлен его неожиданной речью и отвечал, что ссыльные сосланы в Средне-Колымск косвенно по определению присутствия, находившегося под его председательством. Это те, относительно которых это присутствие постановило сослать их в ‘отдаленнейшие места Восточной Сибири’, и что во всяком случае зависит от него перевести их в другое место.

Далее, он передал лично мне два письма о назначении крестьянских начальников, предварительно осведомившись, есть ли вакансии. В одном из писем гр. Адлерберг (финляндский) писал ему, что он помнит, вероятно, грехи его молодости и как результат этих грехов представляет ему незаконного сына, которого просит назначить в крестьянские начальники. Этот сын его нигде не кончил курса и постоянно доставляет этим хлопоты, так вот его-то гр. Адлерберг и просит назначить крестьянским начальником. Другой кандидат был не более благонадежен. Я, прочитав эти письма, сообщил генерал-губернатору, что оба его кандидата не подходят, что видно из самого их образовательного ценза, и вообще ему при этом указал, что в назначении крестьянских начальников его предместником соблюдалась особая осторожность.

На это генерал отвечал: ‘Да ведь Вы находите, что они формально не подходят. Значит, так и напишите’, причем не сказал мне, что бы следовало делать, если бы они формально подходили.

Впрочем, так как приехал наш правитель канцелярии Булатов из отпуска, то я, сдав ему должность, вместе с тем сообщил генерал-губернатору, что его предместник разрешил мне четырехмесячный отпуск, из которого я уже не возвращусь.

‘Какая же причина? Вы переходите на другую службу?’

— Нет, — сказал я, — я не перехожу никуда, а по окончании четырехмесячного отпуска подам в отставку.

‘Но ведь у Вас нет никаких средств. Я не могу Вам обещать быстрого повышения, но все-таки Вы на хорошем счету. Не лучше ли Вам возвратиться из отпуска?’

Я ответил, что хочу заниматься литературной деятельностью и что план оставления службы мною уже давно решен.

‘Жаль, очень жаль! — сказал Пантелеев. — Позвольте мне быть с Вами откровенным. Вы знаете, что до назначения генерал-губернатором я занимал должность заведующего полицией в Империи и поэтому мне хорошо известно, что в департаменте полиции у Вас есть отметка, которая Вам в пользу не послужит. Пока Вы служите, это — ничего, но как только Вы выйдете в отставку, то уж Вам нужно держать ухо востро’.

Я поблагодарил его за доверенность и сообщил ему, что это мне до некоторой степени известно.

‘Во всяком случае, я Вас попрошу до отъезда в Петербург проводить меня по губерниям’.

Итак, делать нечего, пришлось Пантелеева провожать по губерниям, причем я имел случай не раз убедиться в том, до чего он края не знает. Так например, в Минусинском уезде, заехав в какую-то школу, он вдруг сказал: ‘Э, да здесь много якутов!’ — на что я отвечал, что ни одного якута наверное ближе 3000 верст нету. ‘А что же это за физиономии?’ — тихо спросил он меня. Я ему сказал, что физиономии, должно быть, татарские.

Дорогой мы ехали в скором поезде с Коваленским, прокурором судебной палаты, и князем Долгоруким, бывшим воспитанником Петербургского университета. Это был тот самый Долгорукий, который дал пощечину министру иностранных дел гр. Муравьеву¹⁰³. Человек он был полупомешанный, и когда мы остались в вагоне, где сидели Коваленский и я, то Коваленский в разговоре выяснил, что я конституционалист, на что Долгорукий заметил, что он с своей стороны вполне признает народную волю, но конституции не признает. После чего мы перешли в вагон-ресторан, где встретили генерал-губернатора, и тут Долгорукий, отрекомендовавшись ему, сейчас же завел с ним разговор. Разговор этот однако свидетельствовал о примитивном понимании генерал-губернатором своих гражданских обязанностей.

По возвращении из этой командировки я в сущности был свободен уехать. Останавливала меня лишь болезнь моей тещи Екатерины Олимпановны. Эта болезнь была тяжелая, предсмертная и тем тяжела, что не давала возможности ожидать другого исхода, кроме смертельного. Но болезнь затягивалась без малейшей надежды на улучшение. Это была чахотка в последней стадии. Больная еле дышала и, видимо, мучилась, а мы, т.е. я, жена, сестры жены и старик-муж больной бестолково околачивались, бесполезно суетились, не имея возможности облегчить ей страдания.

Мы переехали со своей квартиры в меблированные комнаты и распродали свою обстановку.

Наконец, когда бедная Екатерина Олимпановна скончалась, мы с женой и сыном и сестра Катя отправились в Люблин, где жила мать моя с детьми сестры Вари. А тесть мой, Антип Петрович, со средней дочерью Машей остались в Иркутске.

Этому отъезду из Иркутска должны были предшествовать проводы, но я вовремя узнал о затевавшейся подписке и сказал, что никакого прощального обеда я не приму. Тогда, вместо обеда, собрали несколько сот рублей, которые передали в мое распоряжение, а я передал их в пользу бесплатной библиотеки-читальни, для которой перед тем, при моем ближайшем участии, было выстроено красивое и удобное собственное помещение. Товарищи мои по канцелярии поднесли мне серебряный бювар с часами для письменного стола.

Мои политические друзья собрались у меня для последнего прощания. Тут были Лянды, Поповы, Натансоны, Новомбергский¹⁰⁴ и др. Во время проводов говорились речи. Из них я помню речь Лянды, который просил разрешения пожелать восстановления Польши, что вызвало горячие возражения со стороны Новомбергского. Натансон спросил меня, к кому ближе я себя чувствую, к социалистам-революционерам или социал-демократам, на что я ответил, что не согласен ни с теми, ни с другими, но что уважаю я обе партии и что думаю, что в настоящее время мне с обоими по пути, на это Натансон ответил, что то же самое и он думал, основывая группу ‘Народного права’ в России. Мы дружески провели этот вечер и дружно, хотя ненадолго, расстались.

Итак, приходилось расстаться с Сибирью и расстаться, может быть, навсегда. Я в то время не думал о том, будет ли мне это тяжело или нет.

Когда я приехал в Сибирь, я думал в ней остаться года три не больше, а прожил целых семь лет. Семь лет в возрасте от 31 до 38 лет — большое дело! Но я об этом не жалел. Это были годы быстрого роста Сибири, прошедший через Сибирь железнодорожный путь сильно перевернул все занятия ее жителей. Мощное переселенческое движение в короткое время почти удвоило население Сибири, а проведенные в ней реформы — земельная и судебная — дали Сибири порядочных русских людей в большом числе. В прежнее время сибиряк, кончавший курс в университете, не возвращался в Сибирь, а теперь многие чиновники-были из сибиряков с высшим образованием. Русские люди, приезжавшие на службу в Сибирь, приезжали прежде главным образом нажиться и назывались ‘навозными’. Это было очень характерно. Теперь русские чиновники в Сибири, служащие по судебному или по земельному ведомству, отнюдь к этому не подойдут…

Прожив в Сибири семь лет, я чувствовал, что пустил корни и что расстаться с Сибирью мне не так легко, и если я ехал из Сибири, притом ехал даже без определенных намерений, то это главным образом потому, что служить дольше под начальством Пантелеева не представляло соблазна. Я чувствовал, что принес пользу в Сибири, насколько вообще мы можем принести ее.

В России, хотя кризис не наступил еще и друзья мои еще не звали меня, но всеми чувствовалась непрочность настоящего строя, и в любой момент можно было испытать это на себе. Мне недолго пришлось ждать. Обстоятельства сложились так, что через несколько месяцев решили мою судьбу.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Вернадские Владимир Иванович (1863-1945) и Наталья Егоровна (урожд. Старицкая, 1860-1943) — близкие друзья Корнилова со времен учебы в Петербургском ун-те, члены Братства. С 1892 В.И. — хранитель Минералогического кабинета Московского ун-та, летом 1894 находился в длительной поездке по Западной Европе. К началу 1890-х годов Вернадский уже одна из видных фигур либерального движения. После выхода в отставку и переезда в Москву в 1891 Корнилов присоединился к другу: в своих воспоминаниях И.И. Петрункевич (Из записок общественного деятеля. Прага, 1928. С.267) называет его в числе членов либерального московского кружка, наряду с А.И. Чупровым, Д.И. Шаховским, С.А. Муромцевым, В.А. Гольцевым и др. В дальнейшем Вернадский — академик (1912), директор Геологического и Минералогического музея Академии наук, организатор и руководитель Комиссии по изучению естественных производительных сил России, Комиссии по истории знаний и многих др. академических учреждений. Основоположник учения о биосфере и других новых научных направлений в естествознании. Член ЦК конституционно-демократической партии (1905-1918), на выборах в ЦК в мае 1917 получил наибольшее количество голосов. Член Государственного Совета (1906-1911). Товарищ министра народного просвещения 2 и 3 коалиционных составов Временного правительства.

После принятия решения об отъезде в Сибирь, Корнилов послал Вернадским, не одобрявшим его намерений, следующее письмо:

Дорогие друзья!

В конце концов после многих раздумываний и колебаний я все-таки решил взять место в Иркутске в крестьянском делопроизводстве канцелярии генерал-губернатора, от к[ото]рого раньше отказался ввиду того, что хотел вовсе не служить на государственной службе. Соображения, к[ото]рые меня заставили принять это решение, вот какие: по своим личным обстоятельствам я решил во всяком случае 2-3 года провести в Восточной Сибири. Иначе я поступить не могу ни в каком случае. Следовательно, весь вопрос сводится к тому, в качестве чего быть мне в Сибири. Сперва я думал, что лучше ехать туда независимым пролетарием и заняться там частным путем изучением Сибири вообще и аграрного вопроса в частности, а также принять участие в местной журналистике. Поступить на государственную службу является для меня несомненно компромиссом, в чем я вполне согласен с Владимиром [Вернадским. — Публ.], и который, как мне казалось, я не мог допустить. Но потом по всем собранным о Сибири сведениям я ясно увидел, с одной стороны, что в качестве частного лица, да еще с ничтожными средствами трудно будет что-нибудь сделать по части изучения аграрного вопроса и вообще исследования страны, тогда как служба при известных условиях может мне дать возможность сделать то и другое. У меня явилось опасение, что я могу потратить эти два года совсем или почти совсем бесплодно и я стал опять думать о государственной службе. Собственно материальные соображения тут не играли большой роли, потому что я все-таки думаю, чю заработать на свое существование денег, пока я один, — я смогу и в Сибири. Но при маленьких средствах мне были бы затруднены передвижения, а следовательно и всякая привлекающая меня работа.

С другой стороны, после всех разговоров (с сибиряками) я стал опять думать, что все-таки можно служить в Сибири, если не иметь при этом в виду делать карьеру и ничем себя не связывать, т.е. служить, так сказать, с готовым всегда прошением об отставке в кармане.

Кауфман очень соблазнял меня взять на себя интересное поручение от М[инистерст]ва госуд[арственных] имущ[еств] по отводу переселенческих участков, о чем я вам уже писал, и я решил было поступить туда. Но свидание с директором департамента и потом записка его Кауфману, в к[ото]рой он писал, что согласен меня считать своим кандидатом, но ничего не обещает (ввиду того, что решение зависит от министра) заставило меня опасаться за получение этого места. Между тем из Иркутска, несмотря на мой первоначальный отказ от предложенного места, пришла телеграмма, в которой меня уговаривали взять место. То обстоятельство, что уговаривали меня, показалось существенным, потому что раз я являюсь для них величиной ценной, значит, могу ставить свои условия и значит легче могу служить. Я телеграфировал тогда, что могу принять место только по крестьянскому делу и на это получил сейчас же ответ, что меня ожидает вакансия в крестьянском делопроизводстве. На эту телеграмму я отвечал согласием. Вчера я отправил туда формальное прошение и копию своего аттестата, так как опять получил телеграмму, в к[ото]рой меня запрашивали, согласен ли я на это, и просили поторопиться.

Когда Иван [Гревс. — Публ.] ехал к Вам в Москву, я уже знал, что поеду в Сибирь на службу, но колебался еще, принять ли должность при Горемыкине или же ожидать назначения от Ермолова. Теперь все решено окончательно. Раньше я не писал, потому что знал все равно, что Вы со мной не согласитесь, так как Вы высказали уже свое мнение (особенно Владимир), а отговорить меня от моего решения Вы тоже не могли бы, потому что я решился на него окончательно и знаю, что иначе поступить не могу. /…/

Горячо любящий Вас Адя.

8/1 94. СПб., В.О. 11 л. д.44 кв.2.

(Архив АН СССР. Ф.518. Оп.3. Д.814. Л.31-32 об.)

² Пантелеев Лонгин Федорович (1840-1919) — революционер-шестидесятник, общественный деятель, издатель, мемуарист. Член Петербургского комитета ‘Земли и воли’ (1862-1863). Арестован в 1864, приговорен к 6 годам каторжных работ, замененных поселением в Енисейской губ. После возвращения в Петербург находился под негласным надзором полиции. В 1877 основал издательство, выпускавшее преимущественно научную литературу. В 1907 прекращает работу на этом поприще, материальную часть издательства передает Литературному фонду. Примыкал к конст.-демокр. партии. Автор книг ‘Из ранних воспоминаний’ (СПб., 1903) и ‘Из воспоминаний прошлого’ (Т. 1-2. СПб., 1905-1908).

³ Моллериус Иван Петрович (р. 1851) — иркутский губернатор, действительный статский советник. Начинал службу в Министерстве юстиции, в 1879 перешел в Министерство внутр. дел правителем канцелярии гродненского губернатора. С 1883 помощник управляющего канцелярией генерал-губернатора. С 1889 правитель канцелярии иркутского генерал-губернатора, в 1897 назначен иркутским губернатором.

⁴ Корнилова (урожд. Федорова) Наталья Антиповна (1866-1906) — первая жена А.А. Корнилова.

³ Корнилова (урожд. Федорова) Екатерина Антиповна — вторая жена А.А. Корнилова (с 1908).

⁶ Горемыкин Александр Дмитриевич (1832-1904) — госуд. деятель. Генерал от инфантерии. В 1864 командирован в распоряжение наместника в Царстве Польском для занятий по крестьянским делам, назначен председателем Варшавской комиссии по крестьянским делам. С 1866 подольский губернатор и вице-президент Каменец-Подольского тюремного комитета, с 1869 начальник штаба Одесского военного округа. В дальнейшем состоял начальником отдела войск прибрежной обороны различных участков юга России. В 1889 назначен командиром 8-го армейского корпуса, иркутским генерал-губернатором и командующим войсками Иркутского военного округа.

⁷ С февраля 1892 по июль 1893 Корнилов вместе со своими друзьями по Братству активно участвовал в широком общественном движении помощи голодающим: сначала в тамбовском имении В.И. Вернадского, затем в Воронежской и Тульской губ. Именно в это время он знакомится с П.Н. Милюковым и публикует свое первое сочинение — кн. ‘Семь месяцев среди голодающих крестьян’ (М., 1893).

⁸ В 1886-1892 Корнилов служил комиссаром по крестьянским делам в Конском уезде Радомской губ. Царства Польского.

⁹ Корнилов Александр Александрович (1834-1891) — отец А.А. Корнилова. Двоюродный племянник адмирала В.А. Корнилова, вместе с которым участвовал в обороне Севастополя во время Крымской войны. В 1857 — в кругосветном путешествии в качестве флаг-офицера, после плавания — помощник редактора журн. ‘Морской сборник’. После отставки служил в 1870-е в Государственном контроле управляющим контрольной палаты в Киеве, Кишиневе, Люблине, Варшаве. С 1881 — управляющий канцелярией одесского генерал-губернатора И.В. Гурко, с которым продолжал работать в той же должности с 1883 в Варшаве.

¹⁰ Смирнов Евгений Алексеевич — статистик. С 1894 служил в Министерстве земледелия и государственных имуществ, неоднократно приезжал в Сибирь по землеустроительным и переселенческим делам.

¹¹ Ушаков Алексей Николаевич (р. 1864) — статистик, общественный деятель. Служил ст. чиновником переселенческого управления в Иркутске. С 1893 редактор газ. ‘Восточное обозрение’. Депутат I Государственной Думы (трудовик). Во время выборов в Думу находился в ссылке в Сургуте.

¹² Тихеев Иван Иванович (р. 1841) — директор департамента госуд. земельных имуществ (с 1894). Окончил Константиновский межевой институт, в течение 5 лет стажировался в Западной Европе. С 1866 член Ковенского губ. по крестьянским делам присутствия, с 1869 — директор Ковенского попечительного комитета о тюрьмах. В 1872 назначен управляющим госуд. имуществами Ковенской губ., в 1878 — Минской, в 1886 — Херсонской и Бессарабской губ. Уполномоченный министра госуд. имуществ на Кавказе (с 1883). Директор департамента земледелия и сельской промышл. (с 1890), директор департамента общих дел (с 1891).

¹³ Киселев Павел Дмитриевич (1788-1872) — госуд. деятель. С 1835 постоянный член всех секретных комитетов по крестьянскому делу, один из них под его руководством выработал план постепенной ликвидации крепостного права. С 1837 министр госуд. имуществ. В 1837-1841 провел реформу управления госуд. крестьянами. В 1856-1862 посол в Париже.

¹⁴ Кауфман Александр Аркадьевич (1864-1919) — экономист, статистик. Член студенческого научно-литературного общества Петербургского ун-та, где работал вместе с В.И. Вернадским, А.А. Корниловым, Д.И. Шаховским, бр. Ольденбургами. По окончании юридического ф-та посвятил много лет изучению крестьянского хозяйства и быта переселенцев Западной Сибири. Доктор политэкономии. Профессор Высших женских (Бестужевских) курсов. В 1906-1907 по приглашению Н.Н. Кутлера занимался обоснованием необходимости проведения широкой аграрной реформы в России. Выступал против конфискации помещичьих земель, считая, что никакое расширение крестьянского землевладения не может радикально улучшить положение крестьянства. Сторонник выкупа части помещичьих имений по ‘справедливой оценке’ на основе рыночной стоимости земли. Автор крупного труда по теоретической статистике. Член ЦК конст.-дем. партии. В 1917 принимал участие в работе Главного земельного комитета по составлению проекта буржуазной аграрной реформы.

Осипов Евграф Алексеевич (1841-1904) — организатор земской медицины и статистики. Участник народнического движения. С 1873 член санитарной комиссии московского губ. земства. С начала 1880-х в течение 20 лет зав. медицинским бюро московской губ. управы. Активный деятель Пироговского общества. Один из авторов ‘Русской земской медицины’ (М., 1899).

¹⁵ Игнатьев Алексей Павлович (1842-1906) — госуд. деятель, генерал. В 1885-1889 — иркутский генерал-губернатор. Покровительствовал научной и школьной деятельности, инициатор проведения подворной переписи в Енисейской и Иркутской губ. По характеристике Г.Н. Потанина, ‘либеральный начальник края’.

¹⁶ Астырев Николай Михайлович (1857-1894) — статистик, общественный деятель, писатель. В 1881, оставив учебу в Петербургском ин-те инженеров путей сообщения, под влиянием народнических идей отправился ‘в народ’, служил писарем в Воронежской губ. до 1884. Работал в статбюро Московского губ. земства, в 1888-1889 заведовал Иркутским статбюро. Здесь вокруг Астырева образовался кружок молодых статистиков, выступавших против ‘областничества’ Н.М. Ядринцева и его сподвижников. В 1891-1892 участвовал в оказании помощи голодавшим крестьянам Самарской губ. В марте 1892 арестован и привлечен к дознанию по делу о распространении ‘крестьянского воззвания’. 19 месяцев находился в Петропавловской крепости, в одиночной камере Трубецкого бастиона. В конце 1893 приговорен к 2-летнему заключению и 3 годам ссылки в Вологодскую губ., последняя была заменена гласным надзором полиции по месту жительства (Москва). Последние месяцы жизни находился на излечении в клинике нервных болезней.

Личков Леонид Семенович (1855-1904) — статистик, публицист. Окончил Петровскую сельскохозяйственную академию. С 1880 — зав. Саратовским статбюро, затем служил в Рязанском земстве. В Восточной Сибири работал с 1887 по 1891. Участник народнического движения, позднее либерал-народник. Член Юридического общ-ва. Отец Б.Л. Личкова (1888-1966) — геолога, ученика и друга В.И. Вернадского.

Астырев, Личков и Смирнов были участниками экспедиции, на основе которой составили двухтомные ‘Материалы по исследованию землепользования и хозяйственного быта сельского населения Иркутской и Енисейской губерний’ (СПб., 1889-1890), удостоенные Большой золотой медали Русского Географического общества.

¹⁷ Игнатьев Николай Павлович (1832-1908) — госуд. деятель, дипломат. В 1861-1864 директор Азиатского департамента МИД. Принимал активное участие в подготовке Сан-Стефанского мира 1878. В 1881-1882 министр внутренних дел. При его участии были выработаны положения ‘об усиленной и чрезвычайной охране’ и основана ‘Священная дружина’. Внес предложение о созыве Земского собора, после чего вынужден был уйти в отставку.

¹⁸ Толстой Дмитрий Андреевич (1823-1889) — госуд. деятель. Член Государственного Совета (1866). В 1865-1880 обер-прокурор Синода, с 1866 — министр народного просвещения. Инициатор реформы 1871, когда были созданы классические гимназии. В 1882-1889 министр внутренних дел и шеф жандармов. Один из столпов политической реакции 1880-х годов, разрабатывал основополагающие законы контрреформы — закон 12 июля 1889 о земских начальниках и Положение 12 июня 1890 о земских учреждениях. С 1882 — президент Академии наук.

¹⁹ Дурново Иван Николаевич (1830-1903) — госуд. деятель. С 1882 товарищ министра внутренних дел, в 1889-1895 министр. В период его министерства проходило осуществление контрреформ. Председатель Комитета министров в 1895-1903.

²⁰ Голицын Григорий Сергеевич (р. 1838) — член Государственного Совета (1893), сенатор. В 1892 во время неурожая командирован для устранения существующих в Тобольской губ. неустройств с предоставлением ему прав генерал-губернатора для устройства продовольственных дел и права объявления повелений от имени Е.И.В. в чрезвычайных обстоятельствах.

²¹ Лесевич Владимир Викторович (1837-1905) — философ-идеалист, публицист. Учился в Академии Генштаба. В 1874 был неофициальным оппонентом на защите магист. диссертации Вл.Соловьева. В конце 1870-х организовал украинское землячество в Петербурге, основатель первой украинской народной школы. Друг Г.Н. Потанина. В 1879 выслан из Петербурга и сослан в Енисейск. Через 3 года возвратился в европейскую часть России, в Твери познакомился с И.И. Петрункевичем. С 1888 — в Петербурге, где становится членом редакционного комитета ‘Русского богатства’, входил в кружок Н.Г. Михайловского и В.Г. Короленко, однако около 1898 разорвал с ними. Первый познакомил широкие русские круги с творчеством Авенариуса. Увлекался буддизмом, провансальской поэзией, украинским фольклором. В 1901 выслан из Петербурга на 2 года как подписавший протест 44 членов Союза писателей против расправы с молодежью на Казанской площади.

²² Куломзин Анатолий Николаевич (1838-1924) — госуд. деятель. Действительный тайный советник, статс-секретарь. Товарищ министра гос. имуществ (1880-1883), управляющий делами Комитета министров (1883-1902), управляющий делами Комитета Сибирской железной дороги (1893-1904). С 1902 член Государственного Совета, в 1915-1916 его председатель. Неоднократно бывал в Сибири по переселенческим делам, автор нескольких работ по экономике России и зарубежных стран.

²³ Потанина (урожд. Лаврская) Александра Викторовна (1845-1893) — путешественница, жена Г.Н. Потанина. Участвовала в экспедициях в Сев.-Зап. Монголию, Вост. Тибет, Сев. Китай и др. Автор многочисленных этнографических работ. В 1887 награждена Большой золотой медалью Русского Географического об-ва. Умерла во время одной из экспедиций, похоронена в Кяхте.

²⁴ Белоголовый Николай Андреевич (1834-1895) — доктор медицины, общественный деятель. Сын богатого сибирского купца и золотопромышленника. С 1855 иркутский городской врач, организатор медицинского кружка. Корреспондент ‘Колокола’ А.И. Герцена. После защиты в 1862 диссертации остался в Петербурге. Друг и биограф СП. Боткина, лечил Н.А. Некрасова, М.Е. Салтыкова-Щедрина, И.С. Тургенева. С 1881 жил за границей, где в 1883-1891 редактировал ‘Общее дело’ — ежедневную газету русских эмигрантов либерально-народнического и революционного направления. В 1884 сблизился с М.Т. Лорис-Меликовым. В 1891-1892 занимался сбором пожертвований для голодающих в России. В 1894 вернулся на родину. Автор кн. ‘Воспоминания и другие статьи’ (М., 1898).

²⁵ Потанин Григорий Николаевич (1835-1920) — ученый-путешественник, исследователь Сибири, писатель, публицист, фольклорист, общественный деятель. В 1852 окончил Сибирский кадетский корпус. В мае 1865 вместе с Н.М. Ядринцевым арестован по делу о прокламации ‘Сибирским патриотам’ и ‘Обществу независимой Сибири’. В 1868-1870 находился в Свеаборгской каторжной тюрьме, приговорен к лишению всех гражданских прав и к 15 годам каторжных работ с последующей высылкой на пожизненное поселение. Вскоре его срок был сокращен до 5 лет. В 1871 освобожден по амнистии, отправлен на поселение в Вологодскую губ. В 1874 помилован. В 1876-1879 совершил две экспедиции в Монголию, в 1883-1886 — в Китай, Восточный Тибет, и Внутреннюю Монголию. Награжден высшей наградой Русского Географического об-ва — Константиновской золотой медалью. В 1892-1893 совершил еще одно путешествие в Китай. Принимал активное участие в общественной жизни Сибири. Сторонник местной автономии и культурной самостоятельности Сибири, так наз. ‘сибирского сепаратизма’, выступавшего за отделение Сибири от России. Публиковался в газ. ‘Восточное обозрение’, бывшей органом сибирских ‘патриотов-областников’. В 1880-е находился в конфликте с иркутской молодежью, прежде всего Н.М. Астыревым — выразителем нейтралистских тенденций в противовес ‘областничеству’. Участвовал в создании проекта земского положения Сибири (1904), способствовал открытию Сибирских высших женских курсов. ‘Потанин пользуется по всей Сибири громадной популярностью, почти такой же, как Лев Толстой в России’ (Вяч. Шишков).

²⁶ Шостакович Болеслав Петрович (1845-1919) — революционер-шестидесятник, сибирский общественный деятель. За содействие побегу Я.Дом-бровского привлечен в 1886 по делу Н.А. Ишутина — Д.В. Каракозова, сослан в Томскую губ. С 1883 гласный Томской городской думы и член городской управы. В 1887 переехал в Иркутск, где стал управляющим Сибирского торгового банка, в 1902 избирается иркутским городским головой. Автор статей по этнографии, экономико-географическому и статистическому описанию Томской губ. Член Восточно-Сибирского отдела Русского Географического об-ва, гл. ред. газ. ‘Восточное обозрение’.

Боголюбский Николай Семенович — горный инженер, брат А.С. Боголюбской — возлюбленной Н.М. Ядринцева.

²⁷ Сибиряков Иннокентий Михайлович (1860-1901) — сибирский купец и золотопромышленник, меценат. Один из учредителей Общества вспомоществования нуждающимся переселенцам (1891). Вместе с братом — Александром Михайловичем (1849-1893) финансировал ряд экспедиций (в т.ч. Г.Н. Потанина), издание книг, участвовал в организации помощи голодающим Тобольской губ. (1891). В последние годы жизни обратился к религии, умер в монастыре.

²⁸ Сукачев Владимир Платонович (1849-1920) — иркутский городской голова, меценат-просветитель — основатель Иркутской картинной галереи, издатель журн. ‘Сибирские вопросы’ (1905-1913), ‘Известий Иркутской городской думы’ (1886-1894), один из учредителей Общества вспомоществования нуждающимся переселенцам. Финансировал издание газ. ‘Восточное обозрение’. Председатель Восточно-Сибирского отдела РГО.

²⁹ Милютин Николай Алексеевич (1818-1872) — госуд. деятель. В 1859-1861 товарищ министра внутренних дел. По политическим убеждениям принадлежал к либеральной бюрократии. Активный участник подготовки крестьянской реформы 1861, член Редакционных комиссий. В период Польского восстания занимал шовинистическую позицию. Находясь в Царстве Польском с особым поручением императора, разработал ряд проектов реформ, в т.ч. положения 19 февраля 1864 ‘Об устройстве быта крестьян’ в Польше. В 1866 главный начальник канцелярии по делам Царства Польского. См. статьи Корнилова о Н.А. Милютине: Большая энциклопедия под ред. С.Н. Южакова. Т. 13, Основные течения правительственной и общественной мысли во время разработки крестьянской реформы.// Освобождение крестьян. Деятели реформы. М., 1911, Реформа 19 февраля 1864 г. в Царстве Польском // Великая реформа. Т.5. М., 1911.

³⁰ Ядринцев Николай Михайлович (1842-1894) — исследователь Сибири, публицист, общественный деятель, один из идеологов сибирского областничества. В 1860 в Петербурге познакомился с Г.Н. Потаниным, активно участвовал в собраниях сибирского землячества. Вместе с Потаниным ездил по губерниям Европейской России с этнографической целью. В 1865 входил в Томске в кружок по сбору средств ссыльным, в мае того же года арестован по делу ‘Общества независимой Сибири’. Приговорен к 12 годам каторги на рудниках, замененной затем бессрочной высылкой в Архангельскую губ. (Шенкурск). В декабре 1873 помилован и освобожден из ссылки, переехал в Петербург. С января 1874 — домашний секретарь В.А. Сологуба, возглавлявшего Комиссию по тюремной реформе. В 1876 переезжает в Омск на службу сотрудником в комиссии по земельному устройству крестьян Зап. Сибири. Один из инициаторов создания Западно-Сибирского отделения РГО. В 1878-1880 совершил две экспедиции на Алтай. Основатель (1882) и редактор газ. ‘Восточное обозрение’, закрытой правительством в 1906. В течение последующих лет неоднократно участвовал в экспедициях в Монголию, где в 1889 обнаружил развалины древнего Каракорума. В 1890 выступал с докладом о монгольских находках в Парижском географическом об-ве. В 1892 на борьбе с голодом в Зап. Сибири возглавлял санитарный отряд. В 1893 на деньги И.М. Сибирякова ездил в Чикаго на Всемирную выставку, вскоре после возвращения скончался от чрезмерной дозы снотворного. Автор книг ‘Русская община в тюрьме и ссылке’, ‘Сибирь как колония’, ‘Сибирские инородцы’ и др.

³¹ Попов Иван Иванович (1862-1942) — народоволец, писатель. В 1885 арестован по делу Г.Лопатина и др., выслан на 4 года в Кяхту, где стал инициатором первой общественной библиотеки в Троицкосавске и музея в Кяхте. В 1889 побывал в Париже, где близко сошелся с П.Л. Лавровым. Работая в Географическом об-ве, сблизился с Потаниным и Ядринцевым. С 1894 (официально — с 1895) редактировал ‘Восточное обозрение’ и ‘Сибирский сборник’. В 1896 как статистик принимал участие в экспедиции по исследованию влияния землепользования на быт инородцев. Гласный иркутской думы и председатель училищной комиссии. С 1906 жил в Москве, являлся председателем Общества деятелей периодической печати и литературы, членом политического Красного Креста. Участвовал в редакционном комитете газ. ‘Ночь’ вместе с С.А. Муромцевым, Ф.Ф. Кокошкиным и др. После Октябрьской революции работал в потребительском об-ве ‘Кооперация’, в бюро краеведения, был членом группы народников при Обществе политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Автор сочинений по археологии, истории Китая и Монголии, кн. ‘Минувшее и пережитое. Воспоминания за 50 лет’ (Л., 1924).

³² Дубенский Михаил Маркович (ок. 1858 — ок. 1909) — юрист, статистик. Член редакции ‘Восточного обозрения’, печатался в ‘Сибирском сборнике’.

³³ Вагин Всеволод Иванович (1823-1900) — публицист, общественный деятель. Сотрудник ‘Иркутских губернских ведомостей’, редактор первой большой в Сибири газ. ‘Сибирь’ (1874-1877). Один из основателей частной библиотеки в Иркутске. Работал в Восточно-Сибирском отделе РГО. Автор свыше 200 работ по истории, народному хозяйству, золотопромышленности, народному образованию, переселенческому делу. Автор ‘Исторических сведений о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири с 1819 по 1822 гг.’ (Т. 1-2. СПб., 1872).

³⁴ Заичневский Петр Григорьевич (1842-1896) — революционер, основатель якобинского направления в общественном движении пореформенной России. В 1861 вместе с П.Аргиропуло организовал рев. кружок, напечатавший ряд нелегальных изданий. Встречался с Н.Г. Чернышевским. Летом 1861 арестован за выступления перед крестьянами с призывами не повиноваться властям, к черному переделу земель и общинному владению ими. В заключении написал прокламацию ‘Молодая Россия’ (май 1862), призывающую к свержению самодержавия. В 1862 приговорен к 2 годам 8 месяцам каторги. В 1869 вернулся из Сибири. Продолжал пропагандистскую работу. Последнее место ссылки — Иркутск. В 1895 вернулся в Европейскую Россию, умер в Смоленске.

³⁵ Свитыч-Иллич Владислав Станиславович (1853-1916) — революционер-народник. Впервые арестован в 1876 за распространение запрещенных книг. В 1878 отпечатал воззвание ‘Голос честных людей’, был арестован и приговорен к лишению всех прав состояния и к каторжным работам в крепости на 8 лет. В 1881 отправлен в Сибирь (Кара, Якутск, обл. и др.). В мае 1893 получил разрешение приписаться к крестьянскому обществу, жил под надзором в Иркутске, затем Владивостоке. В 1900-х вернулся в Европейскую Россию.

Шольп Евгений Густавович (1863-1916) — участник народнического движения, юрист, член I Государственной Думы, кадет.

³⁶ Тэн Ипполит (1828-1893) — французский литературовед, философ и историк, представитель культурно-исторической школы. Большое внимание придавал общественной психологии. Основной исторический труд

— ‘Происхождение исторической Франции’ (русский пер. Т. 1-5. СПб., 1907), посвящен Великой французской революции, оценивал ее как ‘страшную разрушительную силу’.

³⁷ Голубев Василий Семенович (1867-1911) — один из руководителей рабочих кружков в Петербурге, публицист. Учился в Петербургском унте, курса не кончил из-за ареста и ссылки в Вост. Сибирь. По окончании ссылки поселился в Саратове, поступил на земскую службу, сделался фактическим редактором ‘Саратовской земской недели’. В 1904 переехал в Петербург, работал в газетах ‘Наша жизнь’, ‘Народное хозяйство’, ‘Товарищ’, ‘Наша газета’, в которых заведывал земскими отделами. В газ. ‘Народное хозяйство’ являлся ответственным редактором, за что отбывал по суду 4-месячное тюремное заключение. В последние годы жизни заведывал редакцией журн. ‘Земское дело’.

³⁸ Бартенев Виктор Викторович (1864-1921) — участник рев. движения, исследователь Севера. Учился в Петербургском ун-те одновременно с Корниловым и А.И. Ульяновым. Работал в Петербургском объединенном землячестве как делегат от волжского землячества. Член кружка А.Гизетти (1885). В социал-демократическом движении с 1880-х, с 1890 вместе с B.C. Голубевым член рабочей группы М.И. Бруснева, в которую также входил Л.Б. Красин.

³⁹ Дело Каракозова — политический процесс в Верховном уголовном суде над кружком ишутинцев, один из членов которого — Дмитрий Владимирович Каракозов 4 апреля 1866 г. совершил неудачное покушение на Александра II. Под следствием находилось свыше 2000 человек, из них 36 — под судом. Каракозов по приговору суда был казнен.

⁴⁰ Лянды Станислав Адамович (1855-1915) — революционер-народник, публицист. В 1878 вошел в варшавский рев. кружок, который вел пропаганду среди рабочих. Арестован в том же году по делу 137-ми. Находясь в заключении, принял участие 30 июля 1879 г. в беспорядках, вместе с С.Серошевским оказал караулу вооруженное сопротивление, за что был приговорен к лишению всех прав и каторжным работам в рудниках на 12 лет, замененным впоследствии ссылкой в отдаленные места Сибири. В 1889 переехал в Иркутск, где был членом редакции газ. ‘Восточное обозрение’ и журн. ‘Сибирский сборник’. В 1905 принимал активное участие в рев. движении, был арестован и выслан из Иркутска вместе с женою. Жил в Москве, работал в журн. ‘Новь’, ‘Женское дело’ и др.

⁴¹ Лизогуб Дмитрий Андреевич (1850-1879), революционер-народник. Дворянин, крупный землевладелец. В 1873-1874 член общества чайковцев, с 1876 — член-учредитель ‘Земли и воли’. С 1878 выступал за переход от пропаганды к террору. В августе 1879 приговорен к смертной казни.

⁴² Брешко-Брешковская Екатерина Константиновна (1844-1934) — одна из организаторов и лидеров партии с.-р., народница. С 1874 по 1896 — на каторге и в ссылке. В 1899 вместе с Г.Гершуни участвовала в организации Рабочей партии политического освобождения России, влившейся в 1902 в партию с.-р. В 1903 эмигрировала в Швейцарию, затем в США. В 1905 вернулась в Россию. Неоднократно избиралась в ЦК партии с.-р. В 1907 вновь арестована и сослана на поселение в Сибирь. В 1919 эмигрировала в США, в 1923-1924 переехала в Чехословакию.

⁴³ Натансон Марк Андреевич (1850-1919) — народник. Один из основателей общества чайковцев. В 1869-1871 трижды арестовывался. С 1872 по 1875 в ссылке. Играл руководящую роль в создании и деятельности ‘Земли и воли’. В июне 1877 вновь арестован, до 1878 содержался в Петропавловской крепости. В 1879-1889 в сибирской ссылке. Основатель и глава партии ‘Народного права’. В 1894 вновь арестован, выслан в Вост. Сибирь на 5 лет. С 1905 — с.-р., член ЦК партии. С 1907 по 1917 в эмиграции. После октября 1917 один из вождей левых с.-р. Умер в Берне. Партия народного права — народническая организация, существовавшая в 1893-1894. Создавалась на основе объединения саратовского, орловского и московского кружков. Раскрыта летом 1894 в связи с провалом ‘Группы народовольцев’. К дознанию было привлечено 158 чел. В дальнейшем члены ‘Народного права’ вошли в партию с.-р.

⁴⁴ Родичев Федор Измаилович (1856-1932) — общественный деятель, юрист. В 1878-1895 гласный Весьегонского уездного и Тверского губернского земств, 1878-1890 — предводитель дворянства Весьегонского уезда, почетный мировой судья. С 1880 находился под негласным надзором полиции. В 1891 избран председателем Тверской губернской земской управы, но не был утвержден администрацией. В 1894 за активное участие в составлении и проведении в Тверском губернском земском собрании адреса по случаю восшествия на престол императора Николая II был ограничен в правах и лишен возможности заниматься общественной деятельностью до ноября 1904. В 1901 ему запрещено проживание в Петербурге на 2 года. Участник ‘Союза Освобождения’ и ‘Союза земцев-конституционалистов’. Депутат Государственных Дум всех созывов. С 1906 член ЦК конституционно-демократической партии. В марте-мае 1917 министр Временного правительства по делам Финляндии. Эмигрировал из России.

⁴⁵ Шаховской Дмитрий Иванович (1861-1939) — общественный и политический деятель, историк, литератор, публицист. Внук декабриста Ф.П. Шаховского. Вместе с Корниловым учился в Петербургском ун-те, где принимал участие в деятельности студенческого научно-литературного общества. Член Братства. С 1886 служил в Весьегонском земстве, с 1889 — гласный ярославского уездного земского собрания, с 1895 — гласный ярославского губернского земского собрания. Один из основателей и сотрудников журн. ‘Освобождение’. Член совета ‘Союза Освобождения’, член ‘Союза земцев-конституционалистов’. Депутат I Государственной Думы, ее секретарь. Подписал ‘Выборгское воззвание’, за что отбывал тюремное заключение. Член ЦК конст.-дем. партии. Министр государственного призрения Временного правительства. Один из основоположников кооперативного движения в России, издатель газ. ‘Кооперация’. Исследователь творчества П.Я. Чаадаева. Арестован в ночь с 26 на 27 июля 1938 г. В апреле 1939 осужден на 10 лет ‘без права переписки’.

Струве Петр Бернгардович (1870-1944) — экономист, философ, историк, публицист, общественный и политический деятель. Один из теоретиков ‘легального марксизма’. В 1890-е редактировал журн. ‘Новое слово’ и ‘Начало’. В 1898 участвовал в составлении Манифеста I съезда РСДРП. С июня 1902 редактор журн. ‘Освобождение’, один из главных деятелей возникшего летом 1903 ‘Союза Освобождения’. С 1905 член ЦК конст.-дем. партии. В 1907 избран членом Государственной Думы. Редактор и издатель журнала ‘Русская мысль’. Один из авторов сборника ‘Вехи’ (1909). В 1906-1907 преподавал политэкономию в Петербургском политехническом ин-те. С 1917 академик Российской Академии наук по кафедре политэкономии и статистики, исключен из АН в 1928, до сих пор не восстановлен. В годы Гражданской войны министр в правительстве П.Н. Врангеля, входил в состав Особого совещания при А.И. Деникине. В эмиграции редактировал журн. ‘Русская мысль’ (Прага), газ. ‘Возрождение’ (Париж). Его отец — Бернгард Васильевич (1828-1889) — в 1850-1855 был председателем Иркутского губернского правления.

⁴⁶ Семенов-Тян-Шанский Петр Петрович (1827-1914) — путешественник, географ, статистик, ботаник, энтомолог. Организатор многих экспедиций в Среднюю и Центральную Азию. В 1864-1875 директор Центрального статистического комитета, в 1875-1897 — председатель статистического совета МВД. С 1897 член Государственного Совета. С 1873 вице-президент Русского Географического об-ва. Почетный член Петербургской АН (1873).

⁴⁷ Анненский Николай Федорович (1843-1912) — статистик, публицист, общественный деятель. С конца 1860-х в народническом движении. Сотрудничал в ‘Отечественных записках’ и др. Подвергался арестам, в 1880 — административной ссылке. В 1880-1890-х руководил статистическими работами губ. земств Казани и Н.Новгорода. В 1896-1900 заведовал статистическим отделом Петербургской городской управы. В 1903-1905 один из руководителей ‘Союза Освобождения’. Вел внутреннее обозрение журн. ‘Русское богатство’. Один из учредителей партии народных социалистов.

⁴⁸ Короленко Владимир Галактионович (1853-1921) — писатель, общественный деятель. С ноября 1881 по сентябрь 1884 находился в ссылке в Якутии (Амгинская слобода). Привлекался Н.М. Ядринцевым к участию в газ. ‘Восточное обозрение’, но ни одной статьи Короленко в ней так и не появилось.

⁴⁹ Тройницкий Николай Александрович (1842-1913) — госуд. деятель. С 1869 ярославский вице-губернатор, с 1876 вятский губернатор, с 1882 — рязанский губернатор. В ноябре 1883 назначен директором Центрального статистического комитета. Участвовал в работе Особого комитета для рассмотрения предположений известного путешественника Н.Н. Миклухо-Маклая об основании русской колонии на одном из островов Тихого океана. Неоднократно принимал участие в заседаниях Международного статистического ин-та. В 1891 командирован в Вятскую и Казанскую губ. для выяснения положения с продовольствием в этих губ. С 1895 член и управляющий делами Главной переписной комиссии. Сенатор с 1905.

⁵⁰ Унтербергер Павел Фридрихович (р. 1842) — нижегородский губернатор с 1897. Окончил Николаевскую инженерную академию. В 1864 командирован в распоряжение начальника инженеров Вост. Сибири, в 1875 назначен штаб-офицером для особых поручений Вост.-Сибирского окружного инженерного управления. В 1877 становится председателем Иркутского временно-тюремного комитета, в 1878 — заведующим инженерной частью Вост.-Сибирского округа, в 1884 — и.д. заведующего инженерной частью Приамурского военного округа. С 1888 по 1897 военный губернатор Приморской области.

⁵¹ Ермолов Алексей Сергеевич (1846-1917) — госуд. деятель, ученый-аграрник. В 1892-1905 возглавлял Министерство земледелия и госуд. имуществ. Занимался развитием сельскохозяйственного образования, поддерживал расширение кустарной промышленности. Автор известной кн. ‘Организация полевого хозяйства’ (СПб., 1879).

⁵² Стевен Александр Христофорович (р. 1844) — зав. земельно-заводским отделом кабинета Его Имп. Величества (с 1894). Работал на Парижской всемирной выставке. В 1869 назначен секретарем при директоре департамента неокладных сборов. После выхода в отставку в 1871 избран почетным мировым судьей в Симферополе, в 1874 — председателем симферопольского съезда мировых судей, в 1876 — председатель Таврической губ. земской управы. Один из инициаторов создания при этой управе особой библиотеки ‘Taurica’ с сочинениями, относящимися к Таврической губ., музея таврических древностей и энтомологического музея. С 1900 по 1905 — товарищ министра земледелия и госуд. имуществ. Член Государственного Совета (1905), гофмейстер Двора Его Имп. Величества.

⁵³ Шипов Иван Павлович (р. 1865) — госуд. деятель. С 1891 служил в канцелярии Комитета министров, с 1894 — в Министерстве финансов. В 1897 назначен директором общей канцелярии министерства и членом комиссии при Комитете Сибирской железной дороги. С 1898 член правления Русско-Китайского банка. Состоял представителем в комиссии о поземельном устройстве поселенцев Забайкальского края. С 1902 — управляющий делами особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности и директор департамента госуд. казначейства. В течение 6 месяцев был министром финансов в кабинете С.Ю. Витте в 1905. С 1908 — министр торговли и промышленности в правительстве П.А. Столыпина.

⁵⁴ Кутлер Николай Николаевич (1859-1924) — общественный и политический деятель. Недолгое время занимался адвокатурой, затем служил в Министерстве финансов, занимая последовательно должности податного инспектора, управляющего казенной палаты, вице-директора и директора (1899-1904) департамента окладных сборов. Недолго был товарищем министра внутренних дел и финансов, в 1905 назначен главноуправляющим землеустроительства и земледелия, но вскоре вышел в отставку, после того как был отвергнут его проект о принудительном отчуждении земель. Член ЦК кадетской партии, депутат II и III Государственных Дум. Председатель Совета съездов представителей промышленности и торговли. После октябрьской революции работал в Наркомфине. С 1922 член правления Госбанка СССР.

⁵⁵ Рыкачев Михаил Александрович (1840-1919) — метеоролог, физик. Академик Петербургской АН (1900).

Рыкачев Андрей Михайлович — сын М.А. Рыкачева, вместе с А.А. Корниловым входил в ред. ‘Саратовского дневника’.

⁵⁶ Васильев Афанасий Васильевич (р. 1851) — генерал-контролер Департамента военной и морской отчетности. Действительный статский советник. Член высочайше учрежденной подготовительной комиссии при Комитете Сибирской железной дороги. Член Славянского благотворительного об-ва. С 1890 руководитель изд-ва ‘Благовест’. Автор многих научных и литературных трудов.

⁵⁷ Покровский Николай Николаевич (1865-1930) — госуд. деятель. Тайный советник. С 1893 начальник канцелярии Комитета министров, с 1899 вице-директор департамента окладных сборов Министерства финансов, 1903 — и.д. статс-секретаря департамента промышленности, науки и торговли Государственного Совета, с 1904 — директор департамента окладных сборов Министерства финансов, в 1906-1914 товарищ министра финансов, с 1914 член Государственного Совета, последний министр иностранных дел царского правительства (ноябрь 1916 — март 1917).

⁵⁸ Духовской Сергей Михайлович (р. 1838) — генерал-лейтенант Генерального штаба. Начальник штаба Моск. военного округа (1879-1893). Генерал-губернатор Приамурского края с 1893.

⁵⁹ Обручев Николай Николаевич (1830-1904) — военный и государственный деятель. Генерал от инфантерии (1887), почетный член Петербургской АН (1888). С 1856 профессор и начальник кафедры военной статистики в Академии Генштаба. Вскоре сближается с Н.Г. Чернышевским и Н.А. Добролюбовым. Совместно с первым из них редактировал ‘Военный сборник’. Один из организаторов ‘Земли и воли’, участвовал в подготовке нелегальных изданий. Во время заграничной командировки знакомится с А.И. Герценым и Н.П. Огаревым. В 1863 отказался от участия в подавлении Польского восстания. Вскоре отошел от рев. движения. В 1867-1881 управляющий делами Военно-Учетного комитета Генерального Штаба, один из ближайших сотрудников Д.А. Милютина в подготовке военной реформы. В 1881-1897 начальник Генерального Штаба и председатель Военно-Учетного комитета. Член Государственного Совета с 1893.

⁶⁰ Милютин Дмитрий Алексеевич (1816-1912) — государственный и военный деятель. В 1836-1839 служил в Генеральном Штабе. Сотрудничал в ‘Отечественных записках’. Профессор Военной Академии (1845-1856). По его инициативе в 1840-х начато военно-статистическое описание губ. России. Член-корр. АН (1853). С 1861 — военный министр. Провел серию военных реформ. После Берлинского конгресса 1878 фактический руководитель внешней политики России. Член Государственного Совета.

⁶¹ Пален Константин Иванович (1833-1912) — госуд. деятель. Министр юстиции (1867-1878). Член Государственного Совета (с 1878). В 1884 участвовал в составлении проекта местного управления.

⁶² Туган-Барановский Михаил Иванович (1856-1919) — экономист, историк, общественный и политический деятель. Один из теоретиков ‘легального марксизма’. В 1898 в Московском ун-те защитил докторскую диссертацию ‘Русская фабрика в прошлом и настоящем’. В 1899 за политическую неблагонадежность отстранен от преподавания в Петербургском ун-те, в 1905 вернулся в ун-т. С 1909 создал и возглавил журн. ‘Вестник кооперации’. С 1913 профессор Петербургского политехнического ин-та. В 1917-1918 министр финансов Центральной Рады. При его ближайшем участии организована Украинская Академия наук, имевшая одно из первых в мире отделение социально-экономических наук. Академик У АН по специальности теоретическая экономия. Профессор Ун-та св. Владимира в Киеве, декан его юридического ф-та, председатель Центрального кооперативного украинского комитета и Украинского научного об-ва экономистов. По получении известия о смерти Туган-Барановского В.И. Вернадский записал в дневнике: ‘Две смерти — Лаппо-Данилевский и Туган-Барановский. Оба крупные порождения русской культуры, ее исключительного богатства, красоты и мощи’ (Архив АН СССР. Ф.518. Оп.2. Д.11. Л.5об.).

⁶³ Пассек Татьяна Петровна (1810-1889) — писательница. Автор воспоминаний ‘Из дальних лет’ (Т. 1-3. СПб., 1878-1889), содержащих важные сведения о Герцене и его окружении. Родственница и друг детства Герцена, описанная им в ‘Былом и думах’.

Анненков Павел Васильевич (1813-1887) — критик, историк литературы’ мемуарист. Либерал-западник. Путешествовал по России и Европе, был знаком и переписывался с К.Марксом (1846-1847), постоянно общался с А.И. Герценым. По предположению Н.Я. Эйдельмана, привозил в Лондон (1858, 1860) публицистические статьи и бесцензурные стихи русских поэтов с целью передачи их А.И. Герцену. С 1851 начал готовить первое научное издание Сочинений А.С. Пушкина. С 1866 — секретарь Литературного фонда.

⁶⁴ Тютчев Николай Сергеевич (1856-1924) — революционер-народник. В 1875 арестован по делу Н.И. Кибальчича. С 1876 член ‘Земли и воли’. Арестован в марте 1878 и в административном порядке выслан в Сибирь. По возвращении в 1891 из ссылки участвовал в создании партии ‘Народного права’. В апреле 1894 вновь арестован и выслан в Вост. Сибирь на 8 лет. С 1904 в партии с.-р. В 1905-1914 в эмиграции. С 1918 возглавлял Комиссию по раскрытию секретных агентов охранки. Разоблачил И.Ф. Окладского. Сотрудничал в журн. ‘Каторга и ссылка’.

Помощь А.А. Корнилова ссыльным подтверждается и документами, хранящимися в его архиве. Одним из примеров таких ходатайств к Корнилову может служить письмо Л.Книпович от 14 февраля 1897 г.:

Дорогой Александр Александрович! На днях в Ваши края отправляется несколько молодых людей и среди них пом[ощник] присяжного] повер[енного] Владимир Ильич Ульянов, которому по приговору придется отбыть 3 года в Восточн[ой] Сибири. Едет он с проходным свидетельством и мать его хлопочет отсюда, чтобы ему назначили местопребыванием более цивилизованный пункт, так как он очень слаб здоровьем и часто нуждается в докторской помощи. Здесь говорят, что пункт назначения целиком зависит от воли ген[ерал]-губ[ернатора] Восточн[ой] Сибири. Не найдете ли Вы возможным как-нибудь посодействовать тому, чтобы просьба Ульянова не осталась без последствий. Это человек очень образованный и крайне симпатичный, но с очень слабыми легкими. Туда же и на тот же срок едут Кржижановский и Старков (технологи), которые будут просить о назначении их в один пункт. Нельзя ли будет устроить их всех в одном месте, т.к. с Кржижановским едет мать и в таком случае мать Ульянова была бы совсем спокойна и за своего сына, который был бы под призором матери Кржижановского. Если есть какая-нибудь возможность помочь им устроиться, в смысле назначения для их местожительства более удобного пункта, то сделайте для них, Александр Александрович, что можно. Сроки не велики, но люди это физически слабые и жаль матерей, которые рискуют потерять в них все.

(ЦГАОР СССР. Ф.5102. Оп.1. Д.606. Л.3-3 об.).

Судя по тому, как развивались дальнейшие события, просьба эта была Корниловым удовлетворена — и Владимир Ильич Ульянов отбывал ссылку в Минусинском округе, одном из южных районов Красноярского края.

⁶⁵ Ольденбург Федор Федорович (1862-1914) — педагог, статистик и общественный деятель. Брат С.Ф. Ольденбурга (1863-1934) — индолога, непременного секретаря АН (1904-1929), члена ЦК кадетской партии, министра народного просвещения Временного правительства. Вместе с Корниловым учился в 1 Варшавской гимназии, Петербургском ун-те и работал в студенческом научно-литературном об-ве. Член Братства. С 1887 по 1914 руководил женской учительской школой им. Максимовича в Твери, в 1880-х создал в управе земское педагогическое справочное бюро, основатель текущей школьной статистики. Член конст.-дем. партии. См. о нем: Корнилов А.А. Воспоминания о юности Ф.Ф. Ольденбурга. // Русская мысль. 1916. No8.

⁶⁶ Гревсы: Иван Михайлович (1860-1941) — историк, один из создателе петербургской школы медиевистики, профессор Высших женских (Бестужевских) курсов (1892-1918) и Петербургского-Ленинградского ун-та (1899-1941). Среди его учеников Л.П. Карсавин, О.А. Добиаш-Рождест-венская, Н.П. Анциферов и др. Член Братства.

Мария Сергеевна (ур. Зарудная, 1860-1941) — жена И.М. Гревса, двоюродная сестра Н.Е. Вернадской. Окончила Высшие женские курсы, где занималась под руководством А.Н. Веселовского.

Крыжановский Сергей Ефимович (р. 1861) — юрист, госуд. деятель. Вместе с Корниловым учился в 1 Варшавской гимназии, Петербургском ун-те. Член Братства. После окончания ун-та — судебный следователь в Новгородском судебном округе. (Одно из писем Корнилову подписал: ‘…юрист 1-го курса — будущий министр юстиции’. (ЦГАОР. Ф.5102. Оп.1. Д.651. Л.2 об.). Начал службу в 1885 в Министерстве юстиции. В 1896 перешел в Министерство внутренних дел помощником столоначальника хозяйственного департамента. Вскоре назначен начальником отделения, а в 1901 — вице-директором хозяйственного департамента. С 1904 помощник начальника Главного управления по делам местного хозяйства, временно перешел в Министерство юстиции директором 1-го департамента. С 1906 — товарищ министра внутренних дел. Автор избирательного закона 3 июня 1907. С 1907 — сенатор, с 1911 — государственный секретарь Российской Империи. Женат на сестре выдающегося востоковеда-индолога академика Ф.И. Щербатского.

⁶⁷ Старынкевич Дмитрий Сократрвич (1863-1920) — член Братства. Учился с Корниловым в одной гимназии, затем в ун-те. В 1918 женился на дочери П.Н. Милюкова. Одна из его дочерей — Ада — жена С.С. Ольденбурга (1887-1940), сына С.Ф. Ольденбурга, известного публициста и историка, другая — Ирина — известный биогеохимик, ученица и многолетняя сотрудница В.И. Вернадского.

⁶⁸ Горемыкин Иван Лонгинович (1839-1917) — госуд. деятель. Комиссар по крестьянским делам в Царстве Польском (1860), Полоцкий вице-губернатор (1861). Министр внутренних дел (1895-1899), председатель Совета министров (апрель-июль 1906, 1914-1916). Член Государственного Совета (с 1899).

⁶⁹ Ли-Хунь-чан (прав.: Ли-Хун-чжан) — китайский госуд. деятель, фактический руководитель внешней политики Китая в конце XIX в.

⁷⁰ Зарудный Сергей Сергеевич (1866-1898) — общественный деятель. Во время учебы в Петровской сельскохозяйственной академии входил в 1886-1887 в народовольческий кружок студентов. Арестован в апреле 1887 и привлечен к дознанию по делу о 16-ти лицах, причастных к покушению 1 марта 1887 г. Заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, освобожден в мае под залог. В 1888 выслан под гласный надзор полиции на 3 года в Зап. Сибирь (Омск). По окончании срока подчинен негласному надзору. В 1893 выслан из Петербурга в Н.Новгород, служил конторщиком в Волжско-Камском коммерческом банке. В 1896 арестован по делу социал-демократического кружка А.Кузнецова, освобожден под особый надзор. С 1897 жил в Крыму.

Зарудный Александр Сергеевич (1863-после 1934) — юрист, общественный деятель. Брат С.С. Зарудного. В 1886-1887 входил в кружок В.В. Водовозова, издававший нелегальные сочинения. В апреле 1887 арестован по делу о покушении 1 марта 1887. В 1895-1899 товарищ прокурора Петербургского окружного суда. Оставил должность в знак протеста против назначения товарищам прокурора Трусевича (в дальнейшем — директора Департамента полиции), осужденного товарищеским судом за некорректное поведение в политическом деле. С 1902 — присяжный поверенный в Петербурге. Выступал защитником на политических процессах: I Совета рабочих депутатов (1905), ЦК крестьянского союза, лейтенанта П.Шмидта, по делу Бейлиса и на др. процессах. После Февральской революции — народный социалист. Министр юстиции 2 коалиционного Временного правительства. В 1920-е член коллегии адвокатов в Ленинграде. В 1930-е юрисконсульт ленинградского отделения Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев.

⁷¹ Мартьянов Николай Михайлович (1844-1904) — ботаник, краевед, основатель Минусинского музея.

⁷² Адрианов Александр Васильевич (р. 1854) — сибирский этнограф, публицист.

⁷³ Яковлев Максимилиан Аверкиевич (р. ок. 1854) — народник. Сын ссыльнопоселенца. В 1878 дважды привлекался к дознаниям. В 1879 выслан под надзор полиции в Якутск. В 1882 срок его наздора определен в 3 года с переводом его в Красноярск.

⁷⁴ Крутовский Владимир Михайлович (1856-1939) — врач, литератор, педагог и общественный деятель. Политический ссыльный. В 1880-х выступал в газ. ‘Сибирь’ и ‘Сибирская газета’. Редактор ‘Сибирских врачебных ведомостей’ (1903-1907), редактор-издатель литературно-художественного журн. ‘Сибирские записки’ (1916-1919). В 1919 осуществил первую попытку издания сборника сочинений Н.М. Ядринцева. Его брат — Всеволод Михайлович (1864-1945) — садовод, создатель первого в Сибири стелющегося сада, в 1905-1906 редактор газ. ‘Сибирская жизнь’.

⁷⁵ Стефанович Яков Васильевич (1854-1915) — революционер-народник. Член киевского отделения об-ва чайковцев. Главный организатор ‘Чигринского заговора’ (1877). Арестован в сентябре 1877, в мае 1878 бежал за границу. Вернувшись в Россию, вступил в 1879 в ‘Землю и волю’, а после ее раскола стал одним из лидеров ‘Черного передела’. В январе 1880 эмигрировал. Вновь вернулся в Россию в ноябре 1881, примкнул к ‘Народной воле’ и стал членом ее Исполкома. Вторично арестован в феврале 1882 по ‘процессу 17-ти’. Осужден на 8 лет каторги, которые отбывав в Каре. С 1890 на поселении в Якутии. Один из авторов газ. ‘Восточное обозрение’.

⁷⁶ Ковалик Сергей Филиппович (1846-1926) — революционер-народник. Один из представителей анархических тенденций в радикальных кружках Петербурга. Окончил Павловское военное училище, кандидат математики. С 1872 сближается с чайковцами и кружком Долгушина. В 1873 знакомится с М.А. Бакуниным. Арестован в 1874, стал одним из главных обвиняемых по ‘процессу 193-х’. Пытался бежать, переведен в Петропавловскую крепость. В 1877 осужден на 10 лет. С 1881 — на Каре. Сотрудник газ. ‘Восточное обозрение’.

⁷⁷ Бакунин Михаил Александрович (1814-1876) — один из идеологов анархизма и народничества. Играл видную роль в кружке Н.В. Станкевича. В 1840 уехал за границу. В 1844 заочно приговорен к лишению всех прав состояния и ссылке, в случае явки в Россию — на каторгу в Сибирь. В мае 1849 один из руководителей восстания в Дрездене, приговорен саксонским судом к смертной казни, замененной пожизненным заключением. Передан в руки австрийского правительства ив 1851 вторично приговорен к смертной казни, замененной снова пожизненным заключением. Выдан Николаю I и заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. С 1857 по 1859 находился в ссылке в Томске, затем в Иркутске. Полностью одобрял деятельность генерал-губернатора Вост. Сибири Н.Н. Муравьева-Амурского, причем оказался в числе противников политических ссыльных М.В. Петрашевского и Ф.Н. Львова, критиковавших методы управления иркутской администрации с демократических позиций. В 1861 бежал из ссылки через Японию в США.

В течение многих лет А.А. Корнилов занимался изучением жизни и деятельности М.А. Бакунина по материалам ‘премухинского архива’, переданного им затем в Пушкинский Дом. См. его монографии: Молодые годы Михаила Бакунина (М., 1915) и Годы странствий Михаила Бакунина (М., 1925). Появление работ Корнилова, связанных с историей семьи Бакуниных, вызвало значительный резонанс среди демократической интеллигенции. Так, ‘патриарх’ российского либерализма И.И. Петрункевич писал историку: ‘Если с точки зрения науки Ваш труд всегда будет крупным вкладом в историю русской культуры, то для нас, знавших эту семью, любивших ее и много обязанных ей в своем собственном умственном и нравственном развитии, это история собственной души в ее самом источнике. В моем нравственном существе никому я не обязан в такой мере, как Павлу Александровичу, а он без семьи Бакуниных и семья их без него едва ли могут быть поняты. Вы подошли теперь к самому интересному моменту, когда выступает на сцену П[авел] А[лександрович] и когда Вам предстоит передать образ этого человека во всем его нравственном содержании и значении, которые так мало известны русскому обществу, что свидетельствуют не о незначительности этого человека, а о некультурности русского общества’ (ЦГАОР. Ф.5102. Оп.1. Д.766. Л. 2-2 об.).

⁷⁸ Сипягин Александр Петрович — иркутский губернский тюремным инспектор, автор статей в журн. ‘Тюремный вестник’, в 1898 в Иркутске вышла его работа ‘Несколько слов о настоящем и будущем уголовной ссылки и тюрьмы’. /

⁷⁹ Мамонтов Савва Иванович (1841-1918) — крупнейший предприниматель, меценат. Глава акционерного об-ва Восточно-Сибирских чугуноплавильных заводов. Осенью 1899 почти полностью разорился. Основал в 1885 московскую частную оперу.

⁸⁰ Витте Сергей Юльевич (1849-1915) — госуд. деятель. С 1892 министр путей сообщения и финансов, с 1903 председатель Комитета Совета министров. Инициатор военной монополии, денежной реформы (1897), строительства Сибирской железной дороги. Автор Манифеста 17 октября 1905 г.

⁸¹ Ковалевский Владимир Иванович (р. 1848) — директор департамента торговли и мануфактур (с 1892). В течение многих лет служил в департаменте земледелия и сельской промышленности в Министерстве госуд. имуществ. С 1884 вице-директор департамента окладных сборов Министерства финансов. Председатель комиссии по участию России на всемирной выставке в Чикаго. Вице-председатель комиссии по устройству всероссийской художественно-промышленной выставки в Н.Новгороде (1894), председатель комиссии по устройству русского отдела на Всемирной выставке в Париже (1900) и скандинавской выставке в Стокгольме. Автор многих статей и докладов по экономических вопросам.

⁸² Теляковский Леонид Константинович (р. 1834) — енисейский губернатор (1889-1897). Служил в Петербургской казенной палате. С 1874 псковский вице-губернатор и корреспондент госуд. коннозаводства по Псковской губ.

⁸³ Караулов Василий Андреевич (1854-1910) — революционер-народник. Арестован 4 марта 1884. Судился по процессу 12-ти в Киеве. Приговорен к 4 годам каторжных работ, которые отбывал в Шлиссельбурге. В 1888 отправлен на поселение в Сибирь. Амнистирован в октябре 1905. Кадет. Депутат III Государственной Думы, где много работал по вероисповедным вопросам (защита интересов старообрядцев и сектантов).

⁸⁴ Приклонский Николай Иванович (р. 1831) — нижегородский губернский предводитель дворянства (с 1891). Действительный статский советник, гофмейстер Двора Его Имп. Величества.

⁸⁵ Духович Александр Фомич (р. 1863)— народоволец. Учился в Петровской земледельческой академии. С 1882 под негласным надзором полиции, арестован и привлечен к дознанию по делу о лицах, адреса которых были обнаружены в записной книжке Г.Лопатина. В 1885 выслан из Москвы с запрещением проживать в ней. По делу Лопатина подлежал особо бдительному надзору. В 1887 выслан под гласный надзор полиции на 3 года в Зап. Сибирь. Остался жить в Сибири, служил лесничим в Туринске, с 1895 — лесным ревизором при управлении госуд. имуществ в Томской г^б. С 1898 — и.д. управляющего госуд. имуществами Енисейской губ., жил в Красноярске.

⁸⁶ Выборгское воззвание — обращение членов распущенной I Государственной Думы (в основном кадетов и трудовиков) ‘Народу от народных представителей’, содержавшее призыв к пассивному сопротивлению властям — отказу от уплаты налогов, отбывания воинской повинности и т.д. Принято в Выборге 9-10 июля 1906 г. 12-18 декабря 1907 прошел так наз. ‘Выборгский процесс’ против 177 депутатов, подписавших воззвание, подвергнутых небольшому тюремному заключению и лишенных права вновь избираться в Государственную Думу.

⁸⁷ Галахи — название деревни в Тверской губ., в которой в течение многих лет Корниловы проводили летние месяцы.

⁸⁸ Петрункевичи — Иван Ильич (1844-1928) и Анастасия Сергеевна (урожд. Мальцева, в первом браке графиня Панина). И.И. — общественный деятель, один из зачинателей российского либерализма. За активную общественную деятельность в 1879 выслан из Черниговской губ. В 188.6-1904 — гласный Тверского губ. и Новоторжского уездного земских собраний. В 1894 снова подвергается высылке, находился под негласным надзором полиции. Председатель ‘Союза Освобождения’ (1904). Участник земских съездов 1904-1905. Один из основателей и лидеров конст.-дем. партии, председатель ее ЦК (1906-1915), издатель ЦО партии газ. ‘Речь’. Депутат I Государственной Думы, председатель фракции кадетов в ней.

Петрункевич Михаил Ильич (1845-1912) — брат И.И., общественный деятель, врач. Окончил Медико-хирургическую академию. Служил старшим врачом Тверской земской больницы. С 1870 — гласный Тверского уездного, затем губернского земства. С 1881 — под негласным надзором полиции. После переезда в Петербург гласный Петербургской городской думы. С 1905 член Совета Имп. Вольно-экономического об-ва. Участник ‘Бесед’, ‘Союза Освобождения’, ‘Союза земцев-конституционалистов’. Кадет. Депутат I Государственной Думы.

⁸⁹ Бакунина (урожд. Корсакова) Наталья Семеновна. Бакунин Павел Александрович (1820-1900) — брат М.А. Бакунина, земский деятель.

⁹⁰ Бакунин Александр Александрович (1821-1908) — брат М.А. Бакунина, общественный деятель. Участник обороны Севастополя во время Крымской войны. Гарибальдиец. Исполнял некоторые конспиративные поручения А.И. Герцена. В течение 40 лет гласный Тверского губ. и Новоторжского уездного земских собраний (1865-1906). Участник ‘Бесед’. С 1880 под надзором полиции.

⁹¹ Рубакин Николай Александрович (1862-1946) — книговед, библиограф, писатель. Участвовал в нелегальных студенческих организациях, был арестован. В 1907 эмигрировал в Швейцарию. Создатель библио-психологии и одноименного института в Лозанне. Келлер Владимир Васильевич — юрист, участник борьбы с голодом в 1892 в Моршанском уезде.

Елпатьевский Сергей Яковлевич (1854-1933) — врач, писатель, общественный деятель. Участник народнического движения. За принадлежность к ‘Народной воле’ в начале 1880-х был сослан на 3 года в Вост. Сибирь. Позже — один из руководителей журн. ‘Русское богатство’. В 1906 — один из организаторов Трудовой народно-социалистической партии.

⁹² Шаховская (урожд. Сиротинина) Анна Николаевна — жена Д.И. Шаховского.

⁹³ Якушкин Евгений Иванович (1826-1905) — юрист, этнограф. С 1859 — в Ярославле: управляющий палатой гос. имуществ, начальник казенной палаты. Издал записки декабристов Н.В. Басаргина, И.И. Пущина и своего отца, И.Д. Якушкина.

Якушкин Вячеслав Евгеньевич (1856-1912) — литературовед, историк, профессор Московского ун-та. С 1889 гласный Курского губ. земства. В 1899 выслан из Москвы в Ярославль за речь в Обществе любителей российской словесности в связи со 100-летием А.С. Пушкина. Член ‘Союза Освобождения’ и ‘Союза земцев-конституционалистов’. Кадет. Редактор газеты ‘Народное дело’.

⁹⁴ Победоносцев Константин Петрович (1827-1907) — юрист, государственный деятель. В 1880-1905 обер-прокурор Синода.

⁹⁵ Калмыкова Александра Михайловна (1849-1926) — педагог-просветитель, общественная деятельница. С 1885 педагог воскресной школы для рабочих в Петербурге, где работала вместе с Н.К. Крупской. В 1889-1902 заведовала книжным складом народных изданий, служившим местом встреч русских марксистов, среди которых бывал и В.И. Ленин. Входила в редакцию журн. ‘Новое слово’, была тесно связана с деятельностью группы ‘Освобождение труда’ и ‘Союза борьбы за освобождение рабочего класса’, оказывала материальную помощь изданию ‘Искры’ и ‘Зари’. В 1901 выслана за границу без права возвращения в Россию в течение 3 лет. После 1917 работала в Петроградском отделе народного образования, Педагогическом ин-те им. К.Д. Ушинского.

Водовозова Мария Ивановна (1869-1954) — книгоиздательница. Родилась в Кяхте. В 1892 вышла замуж за Н.В. Водовозова, брата В.В. Водовозова. Основала издательство, целью которого была борьба с народническими течениями и пропаганда идей марксизма, в т.ч. издавала произведения В.И. Ленина. Оказала большую материальную помощь первому легальному марксистскому журн. в России ‘Новое слово’. В 1900 выслана из Петербурга, но деятельность ее издательства продолжалась вплоть до 1907. После 1917 работала в библиотеке Пречистенских рабочих социалистических курсов.

Яковлев (Богучарский) Василий Яковлевич (1861-1915) — общественный деятель, историк освободительного движения. В 1884 сослан в Сибирь за связь с народовольческими военными кружками, а за участие в протесте ссыльных отправлен в Якутию (до 1890). От сочувствия народничеству перешел к легальному марксизму, а затем стал активным деятелем либерального лагеря. Собрал и опубликовал источники по истории рев. движения 60-80 гг.: ‘Государственные преступления в России в XIX в.’ (Т. 1-3. Штутгарт-Париж. 1903-1905) плюс 3 тома приложений — материалов нелегальной печати. Один из издателей в 1906-1907 журн. ‘Былое’ (вместе с П.Е. Щеголевым и В.Л. Бурцевым), с 1908 — в журн. ‘Минувшие годы’. По делу о ‘Былом’ в 1909 выслан за границу, вернулся в 1913.

Миклашевский Михаил Петрович (1866-1943) — критик, журналист.

Гурович М.И. (1862-1915) — тайный сотрудник охранного отделения, в 1902 разоблачен как провокатор Петербургским социал-демократическим комитетом, что подтвердила и комиссия, созданная из представителей ‘Заграничной лиги русской революционной социал-демократии’, ‘Союза русских социал-демократов за границей’ и группы ‘Борьба’. После этого Гурович открыто перешел на службу в Петербургский департамент полиции. Позднее возглавлял особую канцелярию при помощнике по полицейской части кавказского наместника.

⁹⁶ Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865-1941) — писатель. Гиппиус Зинаида Николаевна (1869-1945) — поэт, жена Д.С. Мережковского.

⁹⁷ Харламовы — семья сестры А.А. Корнилова Татьяны, которая была замужем за Николаем Васильевичем Харламовым, одним из ближайших друзей Корнилова по Варшавской гимназии, членом Братства.

Насоновы — семья сестры А.А. Корнилова Екатерины. Ее сын — Дмитрий Николаевич Насонов (1895-1957) — известный биолог, член-корр. АН СССР (1943), муж — Николай Викторович Насонов (1855-1939) — также биолог, действительный член АН (1906).

⁹⁸ Шаховской Сергей Иванович (1865-1908) — общественный деятель, брат Д.И. Шаховского. В 1890-е гласный Московского губ. и Серпуховского уездного земских собраний. Член Серпуховской уездной управы. Член ‘Союза Освобождения’. Кадет.

⁹⁹ Чупров Александр Иванович (1842-1908) — профессор-экономист, публицист-народник. Председатель статистического отделения Московского юридического об-ва. Автор многочисленных трудов по железнодорожному хозяйству и аграрным вопросам.

¹⁰⁰ Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853-1902) — госуд. деятель. Товарищ министра госуд. имуществ (1893), товарищ министра внутренних дел (с 1894), управляющий делами Министерства внутренних дел (1899). С 1900 министр внутренних дел. Инициатор созыва в 1902 Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Убит в Мариинском дворце эсером СВ. Балмашевым.

¹⁰¹ Пантелеев Александр Ильич (р. 1838) — генерал-лейтенант, помощник шефа жандармов (с 1897). С 1882 командир л.-гв. Семеновского полка. В 1890 назначен директором Имп. училища правоведения. Иркутский генерал-губернатор.

¹⁰² Муравьев (Амурский) Николай Николаевич (1809-1881) — госуд. деятель и дипломат. Генерал от инфантерии (1858). Тульский военный и гражданский губернатор (1846). В 1847-1861 иркутский и енисейский губернатор, генерал-губернатор Вост. Сибири. Проводил активную деятельность по изучению, освоению и заселению края и расширению торговли на Дальнем Востоке. Руководил экспедициями в 1854-1855 по Амуру до устья перед окончательным разграничением между Россией и Китаем. Подписал Айгунский договор 1858, утвердивший государственную границу России с Китаем по Амуру, за что получил титул графа Амурского. Член Государственного Совета.

¹⁰³ Муравьев Михаил Николаевич (1845-1900) — госуд. деятель. Служил по Министерству иностранных дел в Берлине, Стокгольме, Париже и др. С 1880 первый секретарь посольства в Париже, с 1889 — советник посольства в Берлине, с 1893 — чрезвычайный посланник и полномочный министр при дворе короля датского. С 1897 — министр иностранных дел.

¹⁰⁴ Новомбергский Николай Яковлевич (1871-1947) — врач, этнограф, краевед. Действительный член Петербургского археологического ин-та и Русского географического об-ва. Автор трудов о врачебном и ветеринарном деле в России. Профессор Томского ун-та.

А.А. Корнилов

ВОСПОМИНАНИЯ

НАЗНАЧЕНИЕ В СИБИРЬ. ИРКУТСКАЯ ГОСТИНИЦА ДЕКО. НАЧАЛЬНИК КРАЯ А.Д. ГОРЕМЫКИН. И.П. МОЛЛЕРИУС. Е.А. СМИРНОВ. ИНТЕРЕСНЫЙ РАЗГОВОР С ГОРЕМЫКИНЫМ ИЗ-ЗА МОЕГО МЕСТА.

Читайте также: