Воспоминания друзей и учеников Д. И. Менделеева, Менделеев Дмитрий Иванович, Год: 1977

Книга очерков
Время на прочтение: 275 минут(ы)
Скачать в PDF
Д. И. Менделеев в воспоминаниях современников.
Атомиздат, 1973.

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие
От составителей

Воспоминания друзей и учеников Д. И. Менделеева

Л. А. Чугаев
И. М. Сеченов
Г. Г. Густавсон
К. А. Тимирязев
А. А. Иностранцев
В. Е. Тищенко
А. Ладенбург
А. А. Байков
Д. П. Коновалов
В. А. Кистяковский
И. А. Каблуков
Н. С. Курнаков
В. И. Вернадский
В. Л. Комаров
К. Э. Циолковский
А. П. Карпинский
Н. А. Морозов
M. H. Младенцев
Н. Д. Зелинский

Воспоминания лиц, встречавшихся с Д. И. Менделеевым

M. А. Папков
В. В. Стасов
В. В. Рюмин
В. А. Поссе
С. Ф. Глинка
Н. А. Меншуткин
Ф. М. Флавицкий
Б. Н. Чичерин
Е. А. Роговский
М. Ф. Фрейденберг
С. Л. Толстой
В. Е. Чешихин (Ветринский)
В. Я. Курбатов
И. Е. Репин
И. Я. Гинцбург
Я. Д. Минченков
В. А. Яковлев
B. Е. Грум-Гржимайло
Б. П. Вейнберг
C. П. Вуколов
У. Рамзай
Г. К. Джонс
А. К. Макаров
B. И. Ковалевский
C. Ю. Витте
Л. Мальцев
А. Г. Архангельский
И. Ф. Пономарев
Д. Марголин
Б. М. Филиппов
О. Э. Озаровская
B. А. Патрухин
А. В. Скворцов
Н. Г. Егоров
П. И. Вальден
Б. Брауиер
Т. Е. Торп

Воспоминания родных Д. И. Менделеева

Н. Я. Капустина-Губкина
А. И. Менделеева
О. Д. Менделеева-Трирогова
И. Д. Менделеев
М. Д. Менделеева

Заметки о Д. И. Менделееве писателей и журналистов

Ф. М. Достоевский
А. А. Блок
B. А. Гиляровский
М. О. Меньшиков
В. В. Протопопов
Комментарии

Приложение

Краткая библиография
Основные даты жизни и деятельности Д. И. Менделеева
Именной указатель

ПРЕДИСЛОВИЕ

Со времени кончины Д. И. Менделеева прошло более 65 лет. Вероятно, уже нет в живых почти никого из сотрудников и учеников великого русского ученого, из родных, знавших его лично.
И если память о Менделееве как первооткрывателе периодического закона и авторе бессмертных ‘Основ химии’ навсегда сохранится в истории науки, то его образ как человека и учителя уже теперь начинает забываться. Воспоминания о Менделееве, характеризующие его самобытную, неповторимую личность и его изумительный талант педагога, рассеяны по страницам малодоступных изданий, а некоторые лежат на полках архива.
Составители предлагаемой вниманию читателей книги — заведующий Музеем-архивом Д. И. Менделеева при Ленинградском государственном университете кандидат химических наук А. А. Макареня и сотрудники музея Н. Г. Карпило и И. Н. Филимонова — собрали воспоминания о Д. И. Менделееве его современников как ранее опубликованные, так и еще не печатавшиеся.
Воспоминания сгруппированы в четыре раздела.
В первом разделе читатель найдет воспоминания друзей и учеников Д. И. Менделеева, впоследствии занявших видное место в науке. Раздел открывается выдержками из краткой биографии Д. И. Менделеева, написанной Л. А. Чугаевым — одним из преемников великого ученого на кафедре химии Петербургского (ныне Ленинградского) университета. Эти выдержки, содержащие, пожалуй, самую лучшую характеристику Менделеева как гениального и разностороннего ученого, являются своего рода вводным словом к сборнику воспоминаний о нем.
При чтении мемуарной литературы никогда не следует упускать из вида, что воспоминания характеризуют не только того, о ком они написаны, но также их автора. Поэтому собранный в первом разделе большой материал особенно интересен, поскольку он принадлежит перу многих крупнейших ученых различных специальностей. Среди них два президента Академии наук СССР — А. П. Карпинский и В. Л. Комаров, почетные академики И. А. Каблуков и Н. А. Морозов, академики А. А. Байков, В. И. Вернадский, В. А. Кистяковский, Д. П. Коновалов, Н. С. Курнаков, В. Е. Тищенко, известные зарубежные ученые У. Рамзай, Б. Браунер и другие выдающиеся деятели науки.
Первый раздел охватывает большой период жизни Д. И. Менделеева — от его пребывания в научной командировке в Гейдельберге в 1861 г. (воспоминания И. М. Сеченова) до последних лет работы в Петербургском университете, а затем в Главной палате мер и весов.
Здесь особенно выделяются воспоминания В. Е. Тищенко— ученика и сотрудника Д. И. Менделеева (привлекает внимание описание обстоятельств вынужденного ухода Менделеева из университета), а также весьма подробные воспоминания А. А. Байкова, слушавшего у Д. И. Менделеева курс общей химии, а позднее писавшего дополнение ‘О сплавах’ для нового издания ‘Основ химии’.
Очень много дают для понимания могучей и своеобразной личности Д. И. Менделеева воспоминания M. H. Младенцева — его сотрудника по Главной палате мер и весов.
Во втором разделе собраны воспоминания лиц, с которыми встречался Д. И. Менделеев. Как-то он писал об одной из своих работ: ‘Сам удивляюсь — чего я только не делывал на своей научной жизни’ {Архив Д. И. Менделеева, Т. 1. Л., Изд-во ЛГУ, 1951, стр. 66.}. С не меньшим правом Д. И. Менделеев мог удивляться своим многочисленным встречам. Среди авторов воспоминаний этого раздела профессора химии (Н. А. Меншуткин, С. П. Вуколов, В. Я. Курбатов), физики (Б. П. Вейнберг, Е. А. Роговский), художественный критик (В. В. Стасов), художники (И. Е. Репин, Я. Д. Минченков), сотрудники Главной палаты мер и весов (О. Э. Озаровская, А. В. Скворцов), царские сановники (С. Ю. Витте, В. И. Ковалевский), писатели (С. Л. Толстой, О. Э. Озаровская, Б. М. Филиппов), инженеры, изобретатели, деятели культуры.
Третий раздел содержит отрывки из воспоминаний племянницы Д. И. Менделеева Н. Я. Капустиной-Губкиной, дочерей О. Д. Менделеевой-Трироговой и М. Д. Менделеевой-Кузьминой, сына И. Д. Менделеева и вдовы А. И. Менделеевой.
В четвертый раздел вошли заметки о Д. И. Менделееве, составленные писателями и журналистами, встречавшимися с ученым в различной обстановке (Ф. М. Достоевский — на литературных вечерах, А. А. Блок — в семейной обстановке, М. О. Меньшиков и В. В. Протопопов — брали интервью). Эти заметки объединены общей идеей — в них видна попытка показать роль Менделеева в общественной жизни России, а также философски и художественно осмыслить его образ.
Читатель получит представление о домашнем быте Д. И. Менделеева, его отношении к детям, о его литературных и художественных вкусах и т. п., и это, бесспорно, привлечет внимание художников, актеров, писателей. Здесь нельзя не вспомнить слова художника М. В. Нестерова: ‘Знал я Д. И. Менделеева: лицо его характерно, незабываемо, оно было благодарным материалом для художника’ {См.: А. Михайлов. Михаил Васильевич Нестеров. Жизнь и творчество. М., ‘Искусство, 1958, стр. 344.}.
Собранные в книге материалы публикуются с сокращениями, которые, как это принято, отмечены многоточием. И хотя в этом случае читатель не получает полного представления обо всем, что считал нужным рассказать автор воспоминаний, тем не менее благодаря сокращениям составителям удалось избежать излишних повторений, неизбежных в такого рода сборниках.
Издание этой книги явится существенным дополнением в изучении научного творчества Д. И. Менделеева, к которому проявляют все большее внимание широкие круги читателей.
Первое издание книги было приурочено к 100-летию открытия Менделеевым периодического закона и выхода в свет первого выпуска его ‘Основ химии’ (1869 г.) — крупных в истории мировой науки событий. Широкие отклики в печати свидетельствовали о признании научной общественностью важности и своевременности такого издания.
Эта книга занимает определенное положение среди других трудов, посвященных изучению биографии Менделеева, и отвечает все увеличивающемуся в настоящее время стремлению проникнуть в тайники мысли и деятельности творцов науки.
Книга воспоминаний о Д. И. Менделееве станет большим и ценным вкладом в менделеевиану. При чтении сборника мы видим многогранную личность Д. И. Менделеева с различных точек зрения и в различном освещении.
Несомненно, что воспоминания о Д. И. Менделееве прочтут с интересом и пользой не только специалисты по истории науки, но и самые широкие круги читателей, желающих ближе познакомиться с личностью одного из величайших ученых мира.

Заслуженный деятель науки и техники РСФСР
доктор химических наук
профессор С. А. ПОГОДИН

ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

Нет ни одного значительного сочинения, посвященного истории развития науки в России второй половины XIX и начало XX века, где бы не упоминалось имя Менделеева. Выдающиеся открытия великого русского ученого, его многогранная научная, педагогическая и общественная деятельность сыграли огромную роль в развитии не только важнейших научных направлений, но и социально-экономической и философской мысли в России.
Хотя о Менделееве написано большое количество работ, до сих пор еще нет подробной летописи жизни и деятельности ученого, не изучены многие важные стороны его научного творчества, не создана полная научная биография Менделеева. Между тем в подобных исследованиях могли бы найти освещение многие важные проблемы истории науки, психологии научного творчества и, наконец, науковедения в целом. Уникальный архив Д. И. Менделеева, а также значительное число иных документальных источников могут оказать существенную помощь в проведении таких исследований. Книга ‘Менделеев в воспоминаниях современников’ может рассматриваться поэтому в качестве вспомогательного источника для изучения жизни и деятельности Менделеева.
Если в литературоведении и искусствоведении подобного рода издания довольно часты, то в истории естественных наук они еще совсем недавно представляли большую редкость.
При подготовке настоящего издания пришлось столкнуться с трудностями как в отборе материала, так и в составлении комментариев.
Книга имеет четыре раздела.
В первом помещены воспоминания современников Менделеева, охарактеризовавших основные этапы и направления его научной деятельности. Здесь приводятся воспонимания известных русских ученых, коллег Д. И. Менделеева по научной работе (И. И. Сеченова, К. А. Тимирязева и др.), а также его ближайших учеников (В. Е. Тищенко, Д. П. Коновалова, Г. Г. Густавсона). Все эти воспоминания охватывают продолжительный период жизни Д. И. Менделеева.
Первый раздел начинается фрагментами из очерка Л. А. Чугаева ‘Дмитрий Иванович Менделеев, жизнь и деятельность’, который нельзя отнести к мемуарной литературе, однако составители сочли возможным включить эти фрагменты в настоящий сборник в качестве своеобразного предисловия к нему. При этом составители основывались на следующей оценке произведения Л. А. Чугаева: ‘Книгу эту можно рассматривать как дань любви и уважения к великому ученому со стороны его преемника… Книга Чугаева раскрывает основные моменты научного творчества Менделеева на основе опубликованных материалов и личных воспоминаний учеников и сотрудников Дмитрия Ивановича..’ {О. Е. Звягинцев, Ю. И. Соловьев, П. И. Старосельский. Лев Александрович Чугаев. М., ‘Наука’, 1965, стр. 180.} (Подчеркнуто нами — Сост.). Завершается первый раздел выдержками из статей Н. Д. Зелинского, одного из выдающихся представителей молодого поколения русских химиков — современников Д. И. Менделеева.
Во второй раздел включены воспоминания, в которых отражены педагогическая и общественная деятельность Менделеева, отдельные факты его научной деятельности. Они принадлежат, как правило, лицам, младшим по возрасту, или тем, с кем Менделеев реже встречался. Здесь впервые публикуется записка об ученых трудах Д. И. Менделеева, составленная Н. А. Меншуткиным и собственно не относящаяся к жанру воспоминаний (это характеристика современника).
В третьем разделе приведены воспоминания родственников Д. И. Менделеева и лиц, хорошо знавших его. Естественно, что эти воспоминания наиболее ярко характеризуют Менделеева как человека, его привычки, характер, обстановку рабочего кабинета, то, как Менделеев работал и отдыхал.
В четвертый раздел вошли литературные заметки, составленные писателями и журналистами (среди них Ф. М. Достоевский, А. А. Блок, В. А. Гиляровский) и отражающие восприятие идей и личности Менделеева в литературной среде.
Во всех разделах материалы расположены в соответствии с хронологией описываемых событий {Все даты в книге приводятся по старому стилю.}. Наиболее трудно это было сделать в первом разделе, так как воспоминания, помещенные в нем, охватывают порой большой период жизни Д. И. Менделеева, и в четвертом, что связано с характером приводимых материалов.
Чтобы облегчить знакомство с каким-либо этапом жизни Д. И. Менделеева по различным воспоминаниям, мы привели в приложении основные даты жизни и деятельности ученого и список литературы о Менделееве, опубликованной при его жизни и написанной его современниками после его смерти.
Ко всем воспоминаниям даны комментарии, содержащие сведения об авторе воспоминаний, необходимые пояснения к тексту, а также ссылки на литературу, в которой освещены и проанализированы описываемые в воспоминаниях события и факты.
Некоторые из имеющихся воспоминаний не вошли в сборник. Причина этого — не подтвержденная другими документами достоверность описываемых событий. Не вошли в сборник заметки, написанные в связи со смертью Д. И. Менделеева (за исключением сообщения Н. Г. Егорова, напечатанного в ‘Журнале Русского физико-химического общества’, и заметок П. И. Вальдена, Б. Браунера и Т. Торпа, появившихся в 1907 г. в иностранных журналах), интервью, короткие заметки и т. п.
В тех случаях, когда авторы воспоминаний описывают одно и то же событие, мы, как правило, оставляли лишь те свидетельства современников, которые даны наиболее полно и ярко.
В сокращенном виде даны воспоминания, помещенные в третьем разделе книги. Это касается прежде всего следующих мемуаров, вышедших ранее отдельными книгами: Н. Я. Капустина-Губкина. Семейная хроника в письмах матери, отца, брата, сестер, дяди Д. И. Менделеева. Воспоминания о Д. И. Менделееве. Спб, 1908, А. И. Менделеева. Менделеев в жизни. М., Изд. М. и С. Сабашниковых, 1928, О. Д. Трирогова-Менделеева. Менделеев и его семья. М., Изд-во АН СССР, 1947.
Некоторые из воспоминаний приводятся впервые с указанием источника (воспоминания А. А. Иностранцева, В. А. Кистяковского, М. Ф. Фрейденберга, В. А. Патрухина и др.).
При подготовке настоящего издания большую помощь оказали О. П. Каменоградская и возглавляемая ею библиографическая группа Библиотеки Академии наук СССР — составители подробной библиографии о Д. И. Менделееве. Мы благодарны также сотруднику Музея-архива Д. И. Менделеева Ю. В. Рысеву за оказанную помощь в подготовке материалов к изданию. Отбор документов, общая редакция и комментирование осуществлено А. А. Макареней. В подготовке воспоминаний для 2-го издания приняла участие Н. Г. Карпило.
Не можем не выразить также своей признательности лицам, принявшим участие в обсуждении книги: академику Б. М. Кедрову, профессорам С. А. Щукареву, С. А. Погодину, Р. Б. Добротину, А. К. Колосову, В. В. Разумовскому, научным сотрудникам А. Я. Авер-буху, В. А. Кротикову, Д. Н. Трифонову.
Мы не считаем свою работу по поиску воспоминаний о Д. И. Менделееве законченной и будем благодарны всем, кто сообщит о своих находках и пришлет замечания. Наш адрес: Ленинград, 199164, Университетская наб., 7/9, Музей-архив Д. И. Менделеева.

ВОСПОМИНАНИЯ ДРУЗЕЙ И УЧЕНИКОВ Д. И. МЕНДЕЛЕЕВА

Л. А. Чугаев

‘…Когда подходишь к оценке личностей, подобных Д. И. Менделееву, к анализу их научного творчества, невольно является желание отыскать в этом творчестве элементы, всего более отмеченные печатью гения.
Из всех признаков, отличающих гениальность и ее проявление, два, кажется, являются наиболее показательными: это, во-первых, способность охватывать и объединять широкие области знания и, во-вторых, способность к резким скачкам мысли, к неожиданному сближению фактов и понятий, которые для обыкновенного смертного кажутся далеко стоящими друг от друга и ничем не связанными, по крайней мере до того момента, когда такая связь будет обнаружена и доказана.
Эти черты мы как раз и находим у Менделеева. Можно сказать, что они проходят через всю его разнообразную деятельность, столь богатую событиями духовной жизни.
Гениальный химик, первоклассный физик, плодотворный исследователь в области гидродинамики, метеорологии, геологии, в различных отделах химической технологии (взрывчатые вещества, нефть, ученые о топливе и др.) и других сопредельных с химией и физикой дисциплинах, глубокий знаток химической промышленности и промышленности вообще, особенно русской, оригинальный мыслитель в области учения о народном хозяйстве, государственный ум, которому, к сожалению, не суждено было стать государственным человеком, но который видел и понимал задачи и будущность России лучше представителей нашей официальной власти. Таков был Дмитрий Иванович Менделеев… Все разнообразные части или направления его духовного творчества при внимательном анализе оказываются не изолированными друг от друга и не случайными, чувствуется, что они связаны какими-то, часто незримыми нитями, составляя как бы одно органическое целое.
Он умел быть философом в химии, в физике и в других отраслях естествознания, которых ему приходилось касаться, и естествоиспытателем в проблемах философии, политической экономии и социологии. Он умел внести свет науки в задачи чисто практического характера и приблизить к жизни теорию, находя для нее возможность использования и различных приложений.
Во всех вопросах, которые ему приходилось затрагивать, мысль Менделеева, развиваясь до своих крайних логических пределов и последствий, неудержимо увлекала его далеко за пределы первоначально избранной темы…
Особенно не любил Менделеев чрезмерной схематизации в науке. Он представлял себе все явления, происходящие в природе, необыкновенно сложными и при каждом удобном случае предостерегал от чрезмерного увлечения кажущейся простотой, являющейся следствием нашей склонности к схематизации. Какой контраст представляют работы Менделеева с аналогичными по задачам и содержанию книгами многих других авторов, особенно германской школы физико-химиков (Нернст и особенно Оствальд), где, закончив чтение учебника, выносишь впечатление, что в науке все обстоит благополучно, все существенные вопросы разрешены или, по крайней мере, близки к разрешению, что осталось доделать почти одни второстепенные детали…
Огромное количество труда и времени затрачивал он на самый процесс расчисления опытных данных, как собственных, так и в особенности добытых другими авторами. Лица, близко стоящие к Дм. Ив., свидетельствуют, что каждая приводимая им цифра даже сообщаемая лишь с учебной целью, например в ‘Основах химии’, неоднократно и весьма тщательно проверялась и публиковалась лишь после того, как автор получал уверенность в том, что именно ее следует считать наиболее надежной…
…Нельзя не упомянуть о той обстановке, в какой ему приходилось работать. Долгое время эта обстановка была прямо-таки нищенской. До 1863 г. химическая лаборатория университета получала всего 400 руб. в год и на все кафедры химии полагался один лаборант с таким же годовым окладом. Благодаря этому в лаборатории не хватало самых необходимых вещей и приспособлений.
С 1866 по 1872 г. лаборатория Д. И. состояла всего из двух комнат, из которых одна к тому же была темной, и только с 1872 г., когда начались работы Менделеева о сжимаемости газов, ему была отведена еще и третья. Постепенно, но также очень медленно, возрастал и бюджет лаборатории. Словом, в лучшую пору жизни Д. И. Менделеева ему приходилось работать в очень тяжелых условиях. Такова, впрочем, была участь большинства русских ученых того времени. Дм. Ив. долго и многократно хлопотал о расширении лаборатории (впредь до постройки нового здания для этой цели) и о предоставлении достаточной суммы на ее содержание. Но хлопоты эти возымели свое действие только 20 лет спустя, когда Менделеева уже не было в университете.
…Многие находили, что от личного общения с Д. И. или пребывания в его обществе получалось более глубокое и полное представление о могучей силе его духа, нежели or знакомства с его сочинениями. Такое впечатление вынес, между прочим, И. И. Мечников, сам знаменитый ученый, незадолго до смерти Д. И. познакомившийся с ним в Париже. Мечников говорил мне, что из всех выдающихся деятелей науки, которых ему пришлось узнать на своем долгом веку, был только еще один человек, сделавший на него такое сильное неизгладимое впечатление, как Менделеев. Это был женевский ученый Карл Фогт.
…Обладая в молодости слабым здоровьем, имея, по-видимому, задатки наследственного туберкулеза, Д. И. прожил долгую жизнь, вероятно, тоже благодаря своей воздержанности в пище и питье. Тем не менее я слышал от одного из его учеников, В. Е. Павлова, что к нему не раз уже в преклонном возрасте возвращалось кровохарканье, немало его смущавшее. Он лечил его сам, почему-то приемами бромистоводородной кислоты (вводить в организм натрий или калий он не хотел). Так он прожил до начала 900-х годов, когда под влиянием начавшей развиваться катаракты на обоих глазах он довольно быстро стал терять зрение. Он не мог работать и с трудом различал окружающие предметы. Это была та же самая болезнь, которая постигла его отца, Ивана Павловича. Однако в 1903 г. после удачной операции, сделанной проф. Костеничем, Менделеев прозрел и опять с неослабной энергией принялся за временно прерванные работы. Так прошло еще два года. Говорят, что на его здоровье сильно подействовал исход японской войны. Будучи глубоким патриотом, он очень тяжело переживал наши неудачи на Дальнем Востоке, нередко даже плакал… К 1906 г. он как-то быстро стал дряхлеть, стал часто прихварывать. В этом году он два раза ездил за границу и как будто поправился. Но дни его были сочтены, и он сам уже как бы предчувствовал близкий конец. Простудившись во время посещения Главной палаты мер и весов тогдашним министром Философовым, Д. И. захватил воспаление в легких, от которого и скончался 20 января 1907 года 1‘.
Л. А. Чугаев. Дмитрий Иванович Менделеев, жизнь и деятельность. Л., Научное химико-технич. изд-во, 1924.

И. М. Сеченов

‘В Гейдельберге, тотчас по приезде, я нашел большую русскую компанию: знакомую мне из Москвы семью Т. П. Пассек1 (мать с тремя сыновьями), занимавшегося у Эрленмейера химика Савича, трех молодых людей, не оставивших по себе никакого следа, и прямую противоположность им в этом отношении — Дмитрия Ивановича Менделеева. Позже — кажется зимой — приехал А.П.Бородин. Менделеев сделался, конечно, главою кружка, тем более что, несмотря на молодые годы (он моложе меня летами), был уже готовым химиком, а мы были учениками. В Гейдельберге в одну из комнат своей квартиры он провел на свой счет газ, обзавелся химической посудой и с катетометром от Саллерона засел за изучение капиллярных явлений, не посещая ничьих лабораторий2. Т. П. Пассек нередко приглашала Дм. Ив. и меня к себе то на чай, то на русский пирог или русские щи, и в ее семье мы всегда встречали г-жу Марко Вовчок, уже писательницу…
Этим летом и следующей за ним зимой жизнь наша текла так смирно и однообразно, что летние и зимние впечатления перемешались в голове и в памяти остались лишь отдельные эпизоды. Помню, например, что в квартире Менделеева читался громко вышедший в это время ‘Обрыв’ {У И. М. Сеченова здесь описка: роман ‘Обрыв’ издан лишь в 1869 г. Следует читать ‘Обломов’.— Сост.} Гончарова, что публика слушала его с жадностью и что с голодухи он казался нам верхом совершенства. Помню, что А. П. Бородин, имея в своей квартире пианино, угощал иногда публику музыкой, тщательно скрывая, что он серьезный музыкант, потому что никогда не играл ничего серьезного, а только, по желанию слушателей, какие-либо песни или любимые арии из итальянских опер…3
В Гейдельберге же я познакомился с Борисом Николаевичем Чичериным. В компанию Менделеева он не вошел и виделся,, изредка лишь с Юнге и со мной, как его однокашниками по университету. Он тогда уже был адъюнктом 4…
В осенние каникулы 1859 г. мы с Дм. Ив. вдвоем отправились гулять в Швейцарию, имея в виду проделать все, что предписывалось тогда настоящим любителям Швейцарии, т. е. взобраться на Риги, ночевать в гостинице, полюбоваться Alpenglhen’ом, прокатиться по Фирвальдштетскому озеру до Флюэльна и пройти пешком весь Oberland. Программа эта была нами в точности исполнена, и в Интерлакене мы даже пробыли два дня, тщетно ожидая, чтобы красавица Юнгфрау раскуталась из покрывавшего ее тумана.
…В эти месяцы я отправился в лабораторию Дм. Ив. Менделеева, он дал мне тему, рассказав, как приготовлять вещество, азотистометиловый эфир, что делать с ним, дал мне комнату, посуду, материалы, и я с великим удовольствием принялся за работу, тем более, что не имел до того в руках веществ, кипящих при низких температурах, а это кипело при 12о С. Результаты этой ученической работы описал сам Дм. Ив. Быть учеником такого учителя, как Менделеев, было, конечно, и приятно, и полезно, но я уже слишком много вкусил от физиологии, чтобы изменить ей, и химиком не сделался5‘.
Автобиографические записки Ивана Михайловича Сеченова. М., ‘Научное слово’, 1907.

Г. Г. Густавсон

‘…Если я взял на себя смелость остановить внимание съезда на очень отдаленном и очень кратком периоде деятельности Д. И. Менделеева, когда он преподавал органическую химию, то да послужит мне оправданием то значение, которое присуще высокой личности Менделеева. К какому бы делу он ни прикасался, он всегда оставлял на нем глубокие и поучительные следы. К тому же на первом съезде, посвященном его памяти, конечно, должны быть сосредоточены по возможности все воспоминания, его касающиеся, а свидетелей этого раннего периода его деятельности осталось уже очень немного.
Я слушал лекции Д. И. Менделеева по органической химии в 1862 и 1863 годах, по возвращении Д. И. из двухлетней заграничной командировки и тотчас после издания им книги ‘Органическая химия’ 1.
Эта книга теперь почти совсем забыта. Тем не менее она глубоко интересна уже по одному тому, что представляет первое крупное литературное произведение Менделеева, когда ему было 26—27 лет. Известно, что в первых произведениях высокоодаренных натур весьма ярко и рельефно обозначаются особенности их таланта. Поэтому я и остановлюсь несколько на этой книге, тем более что по ней можно до известной степени судить и о лекциях, слушателями которых мы были. Книга проникнута широкой и сильной индукцией, это выразилось главным образом в том, что в ней проведена принадлежащая Менделееву теория пределов — предшественница теории строения. Фактическое содержание книги не только в общем, но и в частях ярко освещено выводами. В этой ее особенности, отличающей ее от других руководств, видится уже будущий автор ‘Основ химии’. Но затем в книге до такой степени выдержана соразмерность частей, так ясно отсутствие всего лишнего, руководящие идеи проведены в ней с таким искусством, что она дает впечатление художественного произведения. Она так целостна, что, начав ее читать, трудно от нее оторваться. Эта особенность ее, помимо всего прочего, зависит и от того, что она была написана сразу, без перерывов, в короткое время. По словам Менделеева, она была написана им в два месяца, почти не отходя от письменного стола. Замечу здесь, по этому поводу, что Менделеев вообще являлся противником гигиенического распределения занятий и говорил, что только при односторонних, непрерывных и упорных усилиях, направленных к одной цели, хотя бы и отзывающихся болезненно на организме, возможно создать что-либо ценное, что-либо такое, чем сам останешься доволен. Достоинство книги было тогда оценено всеми. Ей, как известно, была присуждена первая Демидовская премия, но ей не суждено было выдержать дальнейших изданий, хотя попытки к тому и были сделаны2. Есть такие произведения, которые не выносят переделок и вставок, и книга Менделеева несомненно к ним относится. Но и кроме того, в это время органическая химия находилась как раз в состоянии полнейшего переворота вследствие вновь возникших представлений б связи атомов в органических соединениях. Теория пределов Менделеева, которою отлично формулировались и предсказывались взаимные переходы органических соединений различной насыщенности, не давала объяснения тем все чаще и чаще наблюдаемым случаям различия органических соединений, одинаковых по составу и весу частицы, которые обозначались названием изомерии в тесном значении этого слова. Между тем весь интерес химиков сосредоточился на разъяснении причин этих загадочных явлений. Создалась теория строения, и развитие ее взяло верх над всем остальным в органической химии. Появилось ‘Введение к полному изучению органической химии’ Ал. Мих. Бутлерова. Книга Менделеева по ее оригинальности и целостности не могла быть приноровлена к новым веяниям времени. Она осталась историческим памятником, но памятником, полным значения и для настоящего времени, заключающим в себе заветы тех широких взглядов на специальные науки о природе, которые возвышают их значение и отвечают требованиям, к ним предъявляемым.
А требования эти, которые и теперь нередко слышатся, все одни и те же, все сводятся к одному и тому же. В частностях— не забывать общего, в погоне за фактами не игнорировать идей, их одухотворяющих, не лишать наук о природе их философского значения.
Требования эти находят себе ответ в книге Менделеева, потому что в ней с чрезвычайным искусством проведена идея единства органических соединений. Это самый широкий вывод, вытекающий из книги Менделеева. Теория пределов помогла ему в крупных чертах и, не отвлекаясь другими вопросами, напр. вопросами о строении, выставить взаимные переходы и связь органических соединений, несмотря на их разнообразие. Для того времени, когда книга была написана, это составляло немаловажную заслугу. То впечатление целостности, которое давала книга и которое так удовлетворяло ум при изучении ее, зависело от этой идеи единства, в данном случае — единства органических соединений, ее проникшей.
Индукцией проникнута вся книга Менделеева. В ней впервые и притом с чрезвычайной яркостью выражен взгляд его на необходимость в изложении тесно связывать фактический материал с выводами из него. Высокий ум его всегда стремился к выводам, только и жил ими — конечно, к выводам из фактов, и поэтому понятно, что необходимость связи этих двух сторон в науках им пропагандировалась и нашла себе отражение в его руководствах. Менделеев говаривал, что факт сам по себе очень мало значит — важна его интерпретация. Из органической химии можно видеть, как провел он этот взгляд в данном конкретном случае. Вся книга разделена на немногие главы, предназначенные для развития того или другого химического понятия из фактического материала, в них приведенного.
…В позднейших его сочинениях, напр. в ‘Основах химии’, мы видим то же самое. В частных разговорах и иногда в диспутах он пропагандировал опять-таки то же самое. Однажды, очень давно, я был свидетелем следующего случая. Один из составителей руководств по химии, поднося ему свою книгу, выставлял, как особенно ценное достоинство ее, что у него теоретическое содержание книги отделено от фактического и практического: в первой части теория, а во второй части факты. На это Менделеев, со свойственной ему прямотою, вскричал, что это-то именно он и считает слабою стороною книги.
Наконец, нельзя умолчать еще об одной особенности ‘Органической химии’ Менделеева. В ней не порвана связь с примыкающими к органической химии отделами знаний. Приходилось слышать от Менделеева, что курсу неорганической химии можно было бы придать характер энциклопедии естествознания. Конечно, органическая химия на подобную широкую роль претендовать не может, но она тесно связана со всею органическою природою и глубоко входит в биологию. Сводить эту связь к той крайней часто ничего не говорящей отрывочности, которая замечается во многих курсах органической химии, едва ли отвечает тем требованиям, какие, по словам Менделеева, обусловливают пользу учебного руководства. Теперь мы углубляемся в строение, стараемся проникнуть в невидимый мир атомов, и это движение, при всей его законности и необходимости, является почти исключительным и далеко отодвигает все остальное. Но невидимый мир атомов не должен заслонять собою мира видимого. Нельзя лишать органическую химию ее реальной почвы. Менделеев начал с того, что во введении выдвинул отношения физики к органической химии, и затем дал широкую картину круговорота углерода в природе и остановился на значении органических соединений для жизненных отправлений организмов. В тесную связь с этим поставлено и добывание органических соединений из естественных источников. Вообще эта сторона дела представлена таким образом, что начинающему становятся ясны те реальные, полные значения причины, которые привели к особому циклу химических знаний, получивших название органической химии. Изложение многих статей, сюда относящихся, напр. статьи о жирах с их историею, так совершенно, что они до сих пор сохранили все свое значение.
Таким образом, мы, слушатели Менделеева, в начале шестидесятых годов находились, что касается руководства, можно сказать, в идеальных условиях. Руководство настолько удовлетворяло всем запросам, которые могли быть к нему предъявлены, что, казалось, мог бы возникнуть вопрос: для чего лекции при таком руководстве? Тем не менее, переносясь к тому времени и вспоминая лекции Менделеева, я должен заметить, что роли книги и лекций были различны и что книга не могла заменить лекций.
Книга служила для предварительного ознакомления с предметом лекций, и ясно помнится, что это была главная роль книги, а затем для окончательного усвоения прочитанного на лекциях. Лекции же научали нас отличать главное от второстепенного, давали возможность судить об относительном значении данных, составляющих науку, т. е. развивали в нас критический взгляд на науку. Касаясь здесь этого, можно сказать, вечного вопроса о необходимости и значении лекций — вопроса, столь различно решаемого и далеко не решенного, я полагаю со своей стороны, что задача и назначение лекций состоит именно в должном и настойчивом оттенении существенного от подробностей, главного от второстепенного. Для начинающих это — жизненный вопрос, и учебник, как бы он хорош ни был, никогда не даст в этом отношении того, что могут дать лекции.
Лектору для достижения указанной цели предоставлено много средств, по существу дела отсутствующих в учебнике. Должные повторения и отступления, разъяснения посредством аналогичных примеров, время от времени делаемые резюме сказанного, наконец главное — применение той или другой интонации в изложении, всеми этими и многими другими средствами лектор может и должен пользоваться для того, чтобы оттенить значение излагаемого, чтобы выдвинуть главное и сосредоточить на нем внимание слушателей. Лектор, не выполняющий этой задачи, не отвечает своему назначению, хотя бы лекция и блистала красноречием и в ней приводились новые исследования, не успевшие войти в руководство. Живое слово нужно для облегчения восприятия существенного в науке.
Считаю лишним останавливаться здесь на достоинствах в этом отношении лекций Менделеева. Лекции его еще у всех в памяти, и как в недавнее время, так и при начале его деятельности аудитория была всегда битком набита.
В то время, о котором у нас идет речь, т. е. в самом начале шестидесятых годов, лаборатория в университете и ее средства были таковы, что не только о практических занятиях по органической химии, но и о должной обстановке лекций опытами нельзя было и думать. При всех кафедрах химии был только один лаборант, получавший 400 р. в год.
Газу не было, жгли древесный спирт, да и в том часто чувствовался недостаток, потому что его пил единственный старый сторож при лаборатории. Тяги не действовали, и когда я, еще будучи студентом, затеял готовить пятихлористый фосфор, то так надышался хлором, что за свое усердие поплатился воспалением легких. Но и позже, в 1866 году, когда Менделеев был выбран экстраординарным профессором по кафедре технической химии, а я был у него лаборантом, под лабораторию технической химии были отведены во втором этаже университета две комнаты с паркетными полами, но без газа и без тяг. Предоставлялось широкое поле для изощрения изобретательности и для развития настойчивости в преодолении препятствий, что, пожалуй, для химика не лишне…
…Как бы то ни было, но в начале шестидесятых годов условия для обстановки лекций опытами и для практических работ по химии были в университете крайне неблагоприятны. Тем не менее лекции органической химии время от времени демонстрировались и опытами. Менделеев сам их производил, останавливаясь, конечно, только на немногом и выбирая имеющиеся под руками средства. В особо назначенные часы перед нами производились им и такие более слржные операции, как органический анализ, определение плотности пара и т. п.
Кончая тот отрывочный и крайне неполный очерк ранней поры преподавательской деятельности Менделеева, я не могу здесь не остановиться на выдающейся черте его характера, делающей его дорогим и незабвенным для очень, очень многих и далеко не одних только химиков. Это его всегдашняя готовность употребить свое влияние на помощь окружающим. В нем была так сильна эта готовность помочь, что он в очень многих случаях сам шел навстречу, не ожидая просьб. Он не щадил себя в этом деле и часто, пренебрегая нездоровьем и отрываясь от глубоко захватывающих его трудов, ехал хлопотать за других.
Надо заметить, что его полные убеждения и убедительности и нередко властные и настойчивые представления всегда имели успех. В продолжение моей жизни я не встречал другого человека, равного ему в этом отношении, и память о нем будет жить не только в уме, но и в сердце3‘.
Г. Г. Густавсон. Д. И. Менделеев и органическая химия. Труды 1 Менделеевского съезда по обшей и прикладной химии. Спб., 1909, стр. 50—57,

К. А. Тимирязев

‘…Д. И. Менделеев в начале этой эпохи не был еще тем, чем он представляется нам теперь — автором известных ‘Основ химии’, творцом периодической системы элементов, того самого широкого обобщения в химии, приведшего к поразительному результату — возможности предсказывания и подробного описания еще неизвестных элементов, пророчеств, которые исполнялись с неукоснительной точностью. Он не выступал еще и со своими обширными физическими работами, хотя уже уделял этим вопросам место как в исследованиях, так и в курсе теоретической химии, вероятно, первом, читавшемся перед русской аудиторией. В начале шестидесятых годов он был по преимуществу органик, его превосходный по ясности и простоте изложения учебник, ‘Органическая химия’, не имел себе подобного в европейской литературе, и кто знает, насколько именно эта книга способствовала тому, что в этом, главным образом, направлении двинулось вперед ближайшее поколение молодых русских химиков. Когда вследствие отсутствия необходимой лабораторной обстановки {Тем, кто работает в современных лабораториях-дворцах, может быть, любопытно увидеть картинку лаборатории в самом начале шестидесятых годов XIX в. Когда Д. И. Менделеев предложил студентам для практики в органической химии повторить некоторые классические работы, пишущему эти строки выпало проделать известное исследование Зинина — получение анилина. Материал — бензойную кислоту, конечно, пришлось купить на свои гроши, так как этот расход не был под силу лаборатории с ее 300-рублевым бюджетом, но затем понадобилась едкая известь. При исследовании находившаяся в складе оказалась почти начисто углекислой. Почтенный лаборант Э. Ф. Радлов дал благой совет: ‘А затопите-ка горн да прокалите сами, кстати ознакомитесь с тем, как обжигают известь’. Сказано — сделано, но здесь встретилось новое препятствие: сырые дрова шипели, свистели, кипели, но толком не разгорались. На выручку подоспел сторож. ‘Эх, барин, чего захотел, казенными дровами да горн растопить, а вот что ты сделай: там в темненькой есть такая маленькая не то лежаночка, не то плита, положи на нее вязаночку, да денек протопи, — дрова и просохнут’. Так и пришлось поступить. Сушка казенных дров, как первый шаг к реакции Зинина,— вот уже подлинно, что называется, начинать сначала!1} в Петербургском университете, а еще более после его временного закрытия, русская университетская молодежь толпами бросилась в заграничные университеты, она направилась исключительно в лаборатории органической химии (Вюрца, Кекуле, Штреккера, Бейльштейна, Кольбе). Всего нагляднее это обнаружилось в главном центре этого паломничества, в Гейдельберге, где только немногие, как Лугинин, а раньше Менделеев и Шишков, направились к Бунзену’.
К. А. Тимирязев. Развитие естествознания в России в эпоху 60-х годов. Сочинения. Т. 8. М., Сельхозгиз, 1939, стр. 151, 152.
‘…Живо помню следующий факт, относящийся к моим студенческим годам. А. В. Советов защищал в Петербургском университете свою диссертацию ‘О системах замедления’ на степень доктора — первого доктора земледелия в России. В числе оппонентов был Д. И. Менделеев, указавший на пробел в диссертации, на отсутствие в числе систем системы, основанной на применении химических минеральных удобрений, на что докторант самым убежденным тоном возражал: ‘Дмитрий Иванович! Помилуйте! Да какая же эта система? Кабинетная, лабораторная!’ И вот на глазах одного поколения эта кабинетная система стала чуть не самой выдающейся чертой, по крайней мере в тех странах, где земледелие старается наиболее использовать свои научные основы’.
К. А. Тимирязев. Наука и земледелец (1905). Сочинения. Т. 3. М., Сельхозгиз, 1937, стр. 20.
‘…По предложению и плану Д. И. Менделеева Вольным экономическим обществом была организована система опытных полей — несомненно, первая когда-либо осуществленная в России. Таких полей одновременно было устроено четыре (в Петербургской, Московской, Смоленской и Симбирской губ.). Наблюдателями в последних двух были — мой добрый товарищ Г. Г. Густавсон и я, и это участие, несомненно, имело влияние на нашу преподавательскую деятельность, когда судьба снова свела нас в Петровской академии. Достойно изумления, что это начинание нашего знаменитого ученого не нашло поддержки и подражания, да и сам он, к сожалению, перешел к другим экономическим задачам, по своему значению и направлению едва ли одинаково важным для нашей страны’2.
К. А. Тимирязев. Земледелие и физиология растений. Сочинения, Т. 3. M, Сельхозгиз, 1937, стр. 372.
‘…Любопытно, однако, что сам Д. И. Менделеев протестовал против этого {Речь идет об использовании периодического закона как одного из аргументов в пользу сложности элементов. — Сост.} вывода, делаемого из его периодического закона. Живо помню, как однажды, после очень оживленного заседания в Физическом обществе, мы втроем — Дмитрий Иванович, Столетов и я — до поздней ночи проспорили об этом вопросе, занимавшем тогда всех благодаря появившейся брошюре Крукса. Истощив все свои возражения, Дмитрий Иванович с тем обычным для него перескакиванием голоса с густых басов на чуть не дискантовые нотки, которое для всех его знавших указывало, что он начинает горячиться, пустил в ход такой, в буквальном смысле ‘argumentum ad hominem’ (т. е. аргумент, рассчитанный на данное лицо.— Ред.) : ‘Александр Григорьевич! Климентий Аркадьевич! Помилосердуйте! Ведь вы же сознаете свою личность. Предоставьте же и Кобальту и Никелю сохранить свою личность!’. Мы переглянулись, и разговор быстро перешел на другую тему. Очевидно, для Дмитрия Ивановича это уже была ‘une vrit de sentiment’ (‘правда чувств’. — Ред.), как говорят французы. А между тем помнится, что в начале шестидесятых годов на лекциях теоретической химии он относился вполне сочувственно к гипотезе Праута и как бы сожалел, что более точные цифры Стаса принуждают от нее отказаться3‘.
К. А. Тимирязев. Сезон научных съездов (1911 г.) Сочинения. Т. 8. М., Сельхозгиз, 1939, стр. 243.

А. А. Иностранцев

‘…Д. И. Менделеев объявил для чтения особый курс ‘О горении вообще и о топливе в особенности’, на который я явился одним из постоянных посетителей этих лекций, записывающим до деталей почти все слова лектора, а по вечерам составлял для них и записки. Первоначально свои лекции Д. И. Менделеев читал крайне нудно, постоянно растягивал слова, запинаясь и сопровождая все это положительным нытьем 1.
Но стоило только несколько освоиться с самим характером изложения, чтобы в этих лекциях усмотреть громадный интерес к излагаемому предмету—настолько полно было их содержание. Этих лекций было немного, но для меня они остались незабываемыми.
Вскоре после этого Д. И. Менделеев стал читать нам о способе количественного определения при помощи титрования. Для этой цели ему было отведено две комнаты во втором этаже университета, а в лаборанты к себе он пригласил Г. Г. Густавсона, впоследствии довольно известного профессора химии в Петровско-Разумовской академии. Этому последнему, в свою очередь, впервые пришлось знакомиться с этим в то время новым способом. В числе работающих нас было много, и в конце концов остались Густавсон и я, с этого времени и началось наше взаимное и продолжительное знакомство.
Д. И. Менделеев в это время читал частные лекции известному богачу П. П. Демидову2, кончавшему курс по камеральному факультету. Демидов в одном из подвальных помещений отвел две комнаты, отделав их самым тщательным способом. Первая комната при входе была весовая, где стояли прекрасные химические весы, шкафы для приборов и книг, конторка и т. п. Во второй комнате, где все стены были выложены изразцами, пол сделан из асфальта. Столы и полки для реактивов были покрыты толстым зеркальным стеклом.
Одно было неудобно — это темнота подвального помещения, а потому приходилось все время работать при газовом освещении. Лаборантом здесь у Д. И. Менделеева был Алексеев, который вскоре, по защите магистерской диссертации, был выбран доцентом в Университет Св. Владимира, куда и уехал. Менделеев обратился ко мне с предложением быть у него лаборантом в лаборатории Демидова. Не знаю, пригляделся ли он ко мне во время слушания и записывания его лекций по ‘горению’, или по некоторому знакомству в лаборатории для титрования, но думаю, что это предложение не обошлось без рекомендации Менделееву меня со стороны Воскресенского и Пузыревского.
Я, конечно, с благодарностью согласился, но это назначение меня лаборантом встретило некоторое препятствие.
Дядя мой, С. М. Добровольский, был когда-то репетитором П. П. Демидова по юридическим наукам и последний до такой степени привык и полюбил дядю, что в конце концов уговорил его бросить преподавание в военных училищах и принять у Демидова место главного управляющего. Дядя уже выслужил казенную пенсию, а здесь открывалась широкая деятельность, превосходно оплачиваемая. Он согласился. Вот когда Менделеев представил меня на замещение Алексеева, дядя уже был главноуправляющим, а он принадлежал к разряду людей, противоположных Фамусову, и ‘порадеть родному человеку’ он не согласился. Но кто знал Д. И. Менделеева, кто знал, с каким упорством он отстаивал свои желания, тот поймет, что дяде бороться было невозможно. Менделеев отправился к Демидову и рассказал о нашем родстве и о сопротивлении дяди. Демидов, кажется единственный раз, пошел против дяди и сам назначил меня лаборантом.
Обязанности мои заключались в приготовлении приборов для опытов Менделеева, а равно и в добыче некоторых химически чистых реактивов, даже органических, а позднее к ним присоединились количественные анализы присылаемых из Тагила разнообразных руд. Лекции Демидову скоро были прекращены, и я остался только при исполнении двух последних обязанностей, да личного усовершенствования в химии.
…Был докторский диспут Д. И. Менделеева3. Оппонентами ему были А. А. Воскресенский и H. H. Соколов. Диспут был необыкновенно оживленный и собрал очень много народу и почти всех химиков Петербурга. Особенную энергию в нападении и отчасти злость и иронию выказал H. H. Соколов. Д. И. Менделеев с непонятным для нас хладнокровием почти каждое нападение отпарировал ясно и просто. Так что его ответы возбуждали общие симпатии и из этого диспута можно было сделать заключение, что H. H. Соколов не оценил и невзлюбил Д. И. Менделеева. Не так отнеслись после провозглашения Менделеева доктором публика и студенты, устроив ему форменную овацию. Студенты задолго до его великих открытий оценили Д. И. как выдающегося ученого. Что H. H. Соколов не оценил и невзлюбил Д. И. Менделеева, вскоре как бы оправдалось, так как только что последний был выбран в профессора, то H. H. Соколов перевелся профессором в Одесский университет.
…Расскажу еще об одной экспертизе и главным образом потому, что мне в ней пришлось принять участие совместно с незабвенным нашим знаменитым химиком Д. И. Менделеевым. Дело было так: как-то, когда я был у себя в геологическом кабинете, приходит ко мне служитель от Д. И. и приносит от него записку в сопровождении нескольких образцов руд. В этой записке Д. И. просил меня сообщить, будут ли присланные образцы шпатовым железняком или нет? Сделав сейчас же пробу, я убедился, что присланные образцы — сферосидерит, и сейчас же написал ответ. Через полчаса пришел ко мне в кабинет Д. И. и привел с собой г. Анциферова, которого и рекомендовал мне как владельца этой руды и прибавил, что г. Анциферов обещал пожертвовать значительную сумму денег Русскому физико-химическому обществу, если последнее признает его находку важною для промышленности.
На одном из ближайших заседаний Русского физико-химического общества, в присутствии г. Анциферова, Д. И. сообщил об этой находке и об обещании, а присутствующие химики быстро разобрали образцы руды для подробного анализа, при этом был поднят вопрос просить Д. И. совместно с геологом осмотреть это рудное месторождение. В качестве эксперта-геолога Общество просило меня принять в этой поездке участие и сделать это, если возможно, скорее. Это заседание было в конце ноября или начале декабря, хорошо не помню, но помню, что Анциферов заявил, что в этом году в Орловской губернии зима бесснежная и что осмотр оврагов и балок вполне возможен, и что он поставит много рабочих для их очистки. Так как наступали рождественские каникулы и мы были более или менее свободны, то и решили с Д. И. предпринять поездку в Зиновьево, имение Анциферова. Этот последний на другой день заседания уехал к себе, чтобы нанять рабочих на случай выпадения снега и вообще для нашего приезда.
Не буду останавливаться на подробностях поездки4, сообщу только о том, что уже на железной дороге Д. И. стал значительно оживленнее и много веселей, чем обыкновенно. Мы почти всю дорогу разговаривали и совершенно незаметно ее проехали. По-видимому, отрешение от обыденной жизни с ее заботами покинуло Д. И., и он был совершенно другим человеком, чем в Петербурге. От г. Орла нам был приготовлен легкий крылатый возок, запряженный четверкой лошадей. Ехать пришлось почти сплошь по гололедице. Один раз наш возок опрокинулся, но все обошлось смехом и других последствий не было. Подъезжая под вечер к Зиновьеву, мы еще издали увидели над ним как бы зарево — это оказалось, что рабочие Анциферова, собранные из соседних деревень в количестве до сотни, разложили костры для согревания.
Сам Анциферов встретил нас в усадьбе и накормил, хотя и поздним, но прекрасным обедом, после которого мы довольно скоро разошлись на ночлег. Мне была отведена комната рядом с комнатой Д. И. и, по обоюдному согласию имея мало времени для осмотра, мы сговорились встать в 6 ч. утра и начать экскурсию. Я просил Анциферова к этому времени приготовить легкие пошевни {Пошевни — широкие сани, розвальни. — Сост.} в одну лошадь, рассчитывая в них осмотреть два оврага, на дне которых был снег. В 6 ч. утра меня разбудили и был подан самовар, заварив чай, я стал будить Д. И., но, несмотря на все мои старания, он оставался глухим. Отвечал мне ‘сейчас, сейчас’, но затем поворачивался на другой бок и засыпал. Провозившись с этим процессом до 7 часов утра, я решил выехать один из Зиновьева по Добровинскому оврагу, где, по рассказам, лучше всего в его склонах, было обнаружено залегание руды. Осмотр этого оврага продолжался до 12 ч. дня, когда я выехал к Дубровинскому погосту. Холодный и голодный, я приказал себя везти к местному священнику, с которым и познакомился, а к его супруге обратился с просьбой меня накормить, что она любезно и исполнила. Назад я возвратился по другому оврагу, где также была обнаружена руда. Это возвращение продолжалось до сумерек, и около 6—7 ч. вечера я приехал в Зиновьево. Под конец последней поездки пошел снег, и когда я вошел в переднюю, довольно шумливо отряхиваясь, из комнаты быстро выскочил Анциферов, замахал руками и просил не шуметь, так как Д. И. еще спит и что он не вставал с моего отъезда, т. е. проспал около 20 часов.
Я знал, что Д. И. иногда целые ночи проводит за чтением или писанием, а когда чем-нибудь особенно увлечен, то не спит подряд и несколько ночей, знал, что он после этого, тут же, в рабочем кабинете, не раздеваясь, свалится на диван и спит чуть ли не целые сутки. В рабочий кабинет Д. И. был прямой ход из лаборатории, а мне, как секретарю факультета, неоднократно надо было повидать Д. И. и с ним поговорить. В период засыпания Д. И. охранял особый служитель, состоящий при Д. И., который в обыкновенное благодушное настроение профессора назывался Алексей Петрович, но когда профессор был не в духе, то просто Алешка. Заявление Анциферова меня нисколько не удивило, и я с таким же шумом вошел и в комнату, где спал Д. И., так как раздался его оклик: ‘Где спички и кто шумит?! На мой ответ, что это я возвратился с экскурсии, Д. И. был очень сам удивлен продолжительностью своего сна и стал мне выговаривать довольно раздраженно, отчего я не разбудил его. Здесь вмешался Анциферов, и дело уладилось. Оказалось, что нас ожидали с обедом, за которым я и рассказал Д. И., что я видел и что завтра я покажу и Д. И. то, что было достойно осмотра. Имея очень мало времени и стремясь попасть домой к встрече Нового года в своем семействе, мы каждый день осматривали ближайшие окрестности Зиновьева, а по вечерам Д. И. обыкновенно заводил речь о практическом применении этой руды и об экономическом положении края, а в особенности о топливе.
Окончив осмотр этих месторождений, мы дня за три-четыре до наступления Нового года решили возвратиться домой. Нам подали тот же возок, опять с четверкой лошадей, и мы рассчитывали приехать в Орел часа за два — за три до прихода скорого поезда. Так как почти все время господствовал сильный ветер, сдувавший выпавший снег, то на дороге гололедица была еще более значительная. Тем не менее мы ехали без приключений, хотя и опоздали на целый час на скорый поезд. Было досадно, но делать было нечего, а надо было ждать до раннего утра другого, более тихого поезда. Поужинав в буфете, мы с Д. И. расположились в комнате 1-го класса на короткий ночлег. Д. И. скоро заснул, мне что-то не спалось, и только что я задремал, как услыхал на станции сильный шум, люди бегали, хлопая дверями, раздавались многочисленные голоса и т. д. Я встал, чтобы узнать, что такое, и узнал, что скорый поезд, на который мы опоздали, через две станции от г. Орла потерпел сильное крушение. Было много убитых и раненых и что отправлен уже санитарный поезд с рабочими для очистки пути. Проснулся от этого шума и Д. И., которому я сообщил об этом известии и радости, что хоть мы избегли подобной участи.
Наш поезд в силу крушения также был задержан часов на пять, и когда проезжали мимо места крушения очень медленно, так как путь еще не был вполне очищен, то увидели действительно страшную картину. Некоторые из вагонов были поставлены почти вертикально полуразбитые, другие лежали на боку, и в одном месте видно было тело человека, сплющенного между двумя вагонами. Наиболее пострадали вагоны 1-го и 2-го класса. Сама судьба в виде гололедицы нам покровительствовала и спасла для России самого знаменитого химика, которому в силу этого со временем представилась возможность создать для науки еще целый ряд крупнейших научных открытий. Почти накануне Нового года мы были уже в своих семьях.
…Как-то я зашел в Д. И. Менделееву по какому-то делу и застал его в превосходном настроении духа, он даже шутил, что было крайнею редкостью. Это было вскоре после его знаменитого открытия закона периодичности элементов. Я, воспользовавшись этим благодушным настроением Д. И., обратился к нему с вопросом, что натолкнуло его на знаменитое открытие. На это он сообщил, что уже давно подозревал известную связь элементов между собою и что много и долго думал об этом. В течение последних месяцев Д. И. перепортил массу бумаги с целью отыскания в виде таблицы эту законность, но ничего не удавалось. В последнее время он усиленно снова занялся этим вопросом и, по его рассказу, был даже близок к этому, но окончательно все-таки ничего не выходило. Перед самым открытием закона Д. И. провозился над искомою таблицею целую ночь до утра, но и все же ничего не вышло, он с досады бросил работу и, томимый желанием выспаться, тут же, в рабочем кабинете, не раздеваясь, повалился на диван и крепко заснул. Во сне он увидел вполне ясно ту таблицу, которая позднее была напечатана. Даже во сне радость его была настолько сильна, что он сейчас же проснулся и быстро набросал эту таблицу на первом клочке бумаги, валявшемся у него на конторке. Я это сообщение Д. И. привожу здесь потому, что вижу в нем один из превосходнейших примеров психологического воздействия усиленной работы на ум человека 5‘.
А. А. Иностранцев. Воспоминания. (Рукопись). Архив Музея истории Ленинградского государственного университета. Фонд истории факультетов и кафедр, док. 344.

В. Е. Тищенко

‘…Первая лекция, которую мне пришлось слушать в университете, была лекция по химии. И вот, если не ошибаюсь, 9 сентября 1879 г., т. е. 57 лет назад, я в первый раз увидел и услышал Дмитрия Ивановича Менделеева. Все было для нас, первокурсников, непривычно: и лекционный способ преподавания, и обстановка лекций с демонстрацией многочисленных опытов, и наука, о которой мы имели самое смутное представление, и так непохожий на наших гимнастических учителей профессор Менделеев, на которого мы смотрели с глубочайшим уважением.
Менделеев не был оратором в обычном смысле слова. Про него кто-то сказал, что он говорит, точно камни ворочает, и это сравнение было, пожалуй, удачное. Интонация его голоса постоянно менялась: то он говорил на высоких теноровых нотах, то низким баритоном, то скороговоркой, точно мелкие камешки с горы катятся, то остановится, тянет, подыскивает для своей мысли образное выражение, и всегда подыщет такое, что в двух-трех словах ясно выразит то, что хотел сказать. Мы скоро привыкли к этому оригинальному способу изложения, который гармонировал и с оригинальным обликом Менделеева и вместе с тем помогал усвоению того, что он говорил. Когда он замедлял речь, подыскивая подходящее слово, и наша мысль работала в том же направлении, лектор увлекал слушателей. И по содержанию лекции Менделеева были оригинальны: они оживлялись частыми отступлениями в области других наук — физики, астрономии, биологии, геологии, в область приложения химии в промышленности, в область истории химии и пр. Менделеев поражал нас обширностью своих знаний, а вместе с тем учил, что для того мы и учимся, чтобы потом нести свет знания нашей родине, разрабатывать ее несметные природные богатства, поднимать ее благосостояние и независимость.
Он смело указывал на наши недостатки, на неприглядность классической системы образования, которая дает людей книжных, не приспособленных к жизни, не умеющих самостоятельно взяться ни за какое практически нужное дело.
За этим богатым содержанием не замечались шероховатости изложения. Аудитория Менделеева была переполнена, потому что его слушали студенты не только физико-математического, но и других факультетов.
Я усердно посещал его лекции, записывал их, по вечерам выправлял, справляясь с ‘Основам’ химии’.
Прошел год, подошли экзамены. Первым по расписанию был поставлен экзамен по химии, самый трудный и, по отзыву наших старших товарищей, самый страшный: выдержать экзамен у Менделеева было нелегко. Как старательно ни готовился я к экзамену, но шел неуверенно и приготовился остаться на второй год, так как переэкзаменовок тогда не разрешалось. Экзаменовали двое: Д. И. Менделеев и А. М. Бутлеров. Менделеев экзаменовал быстро, нервно: посмотрит, что написано на доске, даст несколько вопросов из разных концов курса, чтобы нащупать, насколько сознательно освоен курс, и решительно ставит отметку. Бутлеров вел экзамен спокойно, позволял экзаменующемуся подумать, давал наводящие вопросы и т. д., хотя отметки ставил не очень щедро. Уверенные в себе шли к Менделееву, хотя сплошь и рядом ошибались в самооценке, более робкие теснились к Бутлерову. Выходили не по списку, а когда кто хотел.
Мне пришлось экзаменоваться во вторую половину дня. В первую Менделеев многих провалил и нагнал страху. Провалившиеся, как обыкновенно бывает, не поняв или не желая признаться, что были провалены за незнание или непонимание самых элементарных вещей, старались объяснить свою неудачу чрезмерной строгостью экзаменатора и еще больше напугали товарищей. И вот у Бутлерова еще более длинная очередь, а к Менделееву решаются выйти одиночки, да и из них он двоим по двойке поставил. Никто больше не выходит. А мы с Н. Я. Чистовичем сидим на первой скамейке. Д. И. обращается к аудитории и глядит на нас: ‘Что же больше никто экзаменоваться не желает?’ Пришлось нам выходить: Чистович к одной доске, я к другой. Как сейчас помню: дал он мне вопрос о железе. Я написал все, что знал: и руды, и добывание, и окислы, соли, даже желтую и красную синильные соли и берлинскую лазурь, что у нас считалось большой мудростью. Д. И. взглянул на доску и задал еще два или три вопроса, последний — вычислить формулу белого чугуна, содержащего 5% углерода. Тут я споткнулся в арифметике, но Д. И. меня поправил и поставил 5. Конечно, я был, что называется, на седьмом небе, но не зазнался, так как чувствовал себя в химии далеко не так твердо, как мне хотелось, и потому на II курсе опять ходил слушать Менделеева. Теперь я гораздо лучше понимал и усваивал его лекции и внимательно следил за опытами.
В то время на I курсе практических занятий по химии не было. Проходя такой трудный курс, мы должны были довольствоваться только демонстрацией лекционных опытов. И я от души завидовал ассистенту Менделеева Д. П. Павлову1: вот счастливец-то, все-то опыты своими руками проделывает. Того, чтобы когда-нибудь занять его место, я даже и вообразить не мог: Д. И. представлялся мне таким великим, недосягаемым строителем науки.
На II курсе я слушал Бутлерова, занимался у Меншуткина качественным анализом. В осенний семестр II курса я занимался количественным анализом под руководством H. H. Любавина. Мое рабочее место было около двери из лаборатории в квартиру Д. И. Поэтому я его видел каждый день утром, а иногда и вечером, так как засиживался в лаборатории до ее закрытия в б час. вечера. На IV курсе и первый год по окончании курса я работал по органической химии у А. М. Бутлерова, которого мы тоже очень любили и уважали. С этого года А. М. перенес свою работу в академическую лабораторию. Мне дали его рабочее место, мимо которого Д. И. проходил в свою лабораторию.
В лаборатории Бутлерова нам, ‘специалистам-химикам’, разрешалось работать, смотря по надобности, хоть до поздней ночи, и мы засиживались до 12 час. ночи и позднее. Проходя в свою лабораторию, Д. И. иногда останавливался в нашей комнате, беседовал с М. Д. Львовым (ассистент Б.) и Бутлеровым, если заставал его в лаборатории. Помню два разговора, когда Д. И. показался мне более снисходительным к людским слабостям, чем А. М. Бутлеров2.
Первый раз А. М. Бутлеров с возмущением сообщил Д. И., что один профессор, вызванный в суд в качестве эксперта по делу о поджоге деревянного дома, написал, что поджог был произведен с помощью раствора фосфора в серной кислоте (а не в сероуглероде). А. М. очень возмущался этим элементарным незнанием, хотел заявить об этом в Химическом обществе, а Д. И. убеждал не делать этого, что просто человек ошибся. Другой раз дело касалось тоже покойного уже профессора, который представил диссертацию на доктора. Диссертация была слабая, ее вернули для дополнений. Но и в исправленном виде она Бутлерова не удовлетворила, он хотел отказать, но Д. И. уговорил допустить, принимая во внимание и другие работы автора.
Запомнился мне еще интересный случай уже другого рода. Это было весной 1884 г. {Здесь допущена ошибка. Описываемое событие имело место весной 1886 г. — Сост.}. Как-то утром Д. И. приходит к нам в бутлеровскую лабораторию с новой книжкой ‘Berichte’ в руках, взволнованный, радостный, и говорит, что Кл. Винклер открыл новый элемент германий и помещает его в V гр., потому что он образует сульфосоль. ‘Только нет, он ошибается, германию место не в V, а в IV группе, это экасилиций. Я сейчас буду писать Винклеру’. Как известно, эти слова Д. И. блестяще подтвердились3.
Кроме лекционного ассистента (или, как тогда называли, лаборанта) Д. П. Павлова, у Д. И. был еще личный ассистент В. Е. Павлов4. С осени 1884 г. В. Е. получил место доцента по кафедре аналитической химии в Московском высшем техническом училище, а на его место Д. И. пригласил и провел через факультет меня. Таким образом, с конца сентября 1884 г. началась моя служба в его лаборатории. Личным ассистентом я пробыл у Д. И. два года.
За это время я по поручению Д. И. провел две большие работы по исследованию нефти и третью по определению удельных весов гидратов серной кислоты. Сперва Д. И. велел мне приготовить бигидрат, точно отвечающий формуле H2SO4*H2O. Не сообразив сразу, я спросил Д. И.: ‘А как это сделать?’. ‘На то вы и лаборант, чтобы знать, как это сделать’, — был его ответ.
Порылся я в литературе, составил план работы. Д. И. одобрил. Когда бигидрат был готов, Д. И. велел мне прийти к 9 час. утра, чтобы заняться определением удельного веса. Мы проработали до шести часов вечера, с небольшим перерывом для завтрака.
Вскоре после этого, как-то среди дня, Д. И. приходит в лабораторию и говорит мне: ‘Возьмите два больших стакана, отвесьте столько-то грамм (кажется, 500) крепкой серной кислоты и столько-то воды’. Отвесил. ‘Возьмите термометр, лейте воду в кислоту и мешайте’. Я и глаза выпучил: как лить воду в кислоту, надо обратно. ‘Лейте, говорю вам, только скорее’. Я смекнул, в чем дело, бухнул воду сразу и быстро размешал. Д. И. взглянул на термометр: ‘170о — больше мне ничего не надо’. И ушел.
Последняя работа, порученная мне Д. И., была — получение кристаллогидрата спирта. Для этого я запаял в трубочку спирт, надлежащего удельного веса, и потом мы с Д. И. морозили его в смеси с твердой CO2 с ацетоном. В трубочке образовалось несколько блестящих довольно крупных (около 1 кв. мм) кристалликов, которые Д. И. и принял за кристаллогидрат. Д. П. Коновалов спорил, что это просто кристаллы льда, но Д. И. остался при своем мнении.
В ноябре 1886 г. Д. П. Павлов уехал на место профессора в Институт сельского хозяйства в Новую Александрию и Д. И. передал мне его обязанности лекционного ассистента и заведующего хозяйством лаборатории. Вместе с этими обязанностями я получил и квартиру Д. П. Павлова, которая находилась через стенку от лаборатории Д. И., рядом с его кабинетом.
Теперь мне пришлось еще ближе познакомиться с Д. И., так как три раза в неделю бывали лекции, да кроме того, приходилось часто беседовать по делам лаборатории.
Надо признаться, что ассистировать на его лекциях было нелегко не потому, что это требовало много труда, а из-за нервной, беспокойной натуры Д. И. На лекциях он нервничал, все боялся, что опыт не удастся, особенно в первый год моего ассистенства, пока не убедился в моем умении экспериментировать. Когда он замечал, что опыт ведется не так, как он привык, он подходил и шепотом, который был слышен во всей аудитории, делал мне замечания. Я по неопытности успокаивал его, что опыт выйдет, а студентов эти разговоры приводили в веселое настроение, и они иногда смеялись. Один раз после лекции Д. И. мне и говорит: ‘Привыкните вы, ради бога, на лекции ничего не говорить: ведь это их (т. е. студентов. — В. Т.) развлекает’.
После этого я молчал на кафедре как рыба, что бы он мне ни говорил, я делал свое дело, и никаких недоразумений у нас не было, тем более что и неудачи у меня случались крайне редко. В этих случаях Д. И. объяснял студентам причину неудачи и заставлял меня повторить опыт. Этим все и ограничивалось, после лекции выговоров или упреков он не делал, хорошо понимая, что неудача чисто случайна.
В качестве руководства, как производить опыты на лекции, у нас была тетрадь с подробным описанием всех мелочей. Это описание было составлено первым ассистентом Д. И. — Г. А. Шмидтом, которого Д. И. очень ценил, и пополнена Д. П. Павловым. В случае недоразумения, так ли я производил опыт, как нужно, стоило сказать, что так в тетрадке написано, — Д. И. успокаивался.
Другой опорой для меня был мой помощник, старинный служитель, Алексей Петрович Зверев, которого мы звали просто Алеша. Он получил крепкую выучку у Г. А. Шмидта и в точности помнил, какую колбу, реторту, схватку и пр. надо взять для каждого опыта, чтобы поставить его так, как привык Д. И. Все непривычное Д. И. нервировало, портило настроение, нарушало ход мыслей. Я это понимал и не обижался ни на какие, иногда и резкие, замечания.
К лабораторным делам тоже надо было приспособиться. Сперва я пытался спрашивать у Д. И. разрешение на какие-нибудь более крупные траты, на ремонт в лаборатории, но большею частью получал отказ. Потом я стал действовать по собственному усмотрению, и Д. И. только был доволен, что я не занимаю его пустяками. А один раз он сам мне говорит: ‘Если вам что-нибудь понадобится делать, никогда не просите разрешения потому что тот, у кого вы просите, сейчас подумает: ‘А, если он просит разрешения, значит, не уверен, что действует правильно, — и, конечно, откажет’.
К лекциям Д. И. в эти годы уже не готовился, но ассистентам вменялось в обязанность отмечать, на чем он в последнюю лекцию остановился. Он читал обычно два часа подряд с перерывом не более 15, а под конец года 10 мин., чтобы непременно полностью закончить курс. Так как он долго засиживался за работой по ночам и мог проспать, то в те дни, когда лекции начинались с 9 час, наказывал Алеше будить его в 9 час. 5 мин., если сам не придет, и тогда, еле умывшись, одеваясь на ходу, быстро поднимался по лестнице, также на ходу спрашивал меня: ‘На чем остановился?’ и, выйдя на кафедру, обычным тоном начинал лекцию.
Однако не надо думать, что ему это чтение легко давалось. Он говорил, что читать лекции — самое трудное дело. Оно требовало сильного умственного напряжения и в связи с духотой переполненной аудитории сильно утомляло. Усталый, потный он выходил из аудитории. Чтобы не простудиться на холодной лестнице по дороге в свою квартиру, он надевал осеннее пальто, которое ему приносил Алеша, и с полчаса, а иногда и более сидел в препаровочной, покуривая папиросы, которые тут же крутил, и благодушно разговаривал.
Темы этих разговоров были самые разнообразные: новости химической науки, воспоминания старины, наши университетские и лабораторные дела, ученые диспуты, магистерские экзамены, работы нашей лаборатории и т. д., вплоть до домашних дел.
В эти годы в химическом мире животрепещущей темой была теория электролитической диссоциации, с которой Д. И. не мог примириться. Он не допускал того, что натрий может быть в воде и не действовать на воду. Он говорил, что состояние молекул соли в растворе, через который идет ток, в котором они располагаются в определенном порядке, нельзя приравнивать к состоянию их в растворе без тока, где они толкутся в полном беспорядке: ‘Это все равно, как если бы меня взять да вот так прилизать или вот этак растрепать. Ведь ничего похожего’.
Органической химией Д. И. в то время мало интересовался, и его не удовлетворяла теория строения. Бутлеров принимал ее как схему, выражающую отношение атомов в молекуле, а Д. И. считал, что надо говорить не о схеме, а о реальном расположении атомов в пространстве. Он считал, что ньютоновскому закону тяготения подчинен также и мир атомов и молекул, почему не мог допустить того, чтобы легкий атом углерода мог удерживать четыре тяжелых атома хлора, брома или иода. Он не считал правильными структурные формулы, изображаемые на плоскости, потому что в действительности атомы должны быть расположены в пространстве. Поэтому он приветствовал стереохимию. Возвратившись из Англии со съезда Британской ассоциации, он с оживлением рассказывал о том, какой интересный доклад о стереохимии этиленовых углеводородов сделал Йог. Вислиценус в развитие идей Лебеля и Вант-Гоффа.
Из прошлого Д. И. любил вспоминать знаменитый конгресс в Карлсруэ, на котором он присутствовал и где были твердо установлены основные химические понятия об атоме и молекуле. Охотно вспоминал свое первое пребывание за границей в 1859—1860 гг., когда он работал в Гейдельберге, бывал в Париже и путешествовал по Европе. Вспоминал с большим уважением известного французского химика, академика Ж. Б. Дюма5, очень тепло отзывался о Вюрце6, в лаборатории которого некоторое время работал Бутлеров, а позднее Н. А. Меншуткин и А. М. Зайцев, он высоко ценил и Бертло7, хотя не одобрял его за то, что он долго не принимал новых атомных весов, принятых в Карлсруэ. Из англичан его друзьями были Роско, Франкланд, Дьюар, Рамзай8. С большим уважением он относился к Канницаро. Из немцев с таким же уважением говорил о Бунзене, переписывался с Кл. Винклером. Другом его молодости по Гейдельбергу был профессор Э. Эрленмейер. Про него Д. И. рассказывал мне один интересный эпизод.
В Гейдельберге во время какого-то съезда был устроен маскированный вечер, где дамы были в черных масках и, как говорили в старину, ‘интриговали’ кавалеров. Дмитрию Ивановичу приглянулась одна стройная особа. Он предложил ей руку и в интересном разговоре с ней провел вечер. Наконец попросил снять маску, и оказалось, что это не дама, а Эрленмейер. Вспоминая это, Д. И. от души хохотал: ‘Как он меня заинтриговал!’
Из более молодого поколения Дмитрий Иванович был в дружеской переписке с Б. Ф. Браунером9, пражским профессором, и очень любил Вант-Гоффа, о котором говорил: ‘Милый Вант-Гофф’.
В эти же годы начался разговор о постройке новой лаборатории. Д. И. подал об этом записку в совет университета, потом она пошла в министерство, но денег на постройку лаборатории не ассигновали. Желая утешить нас, Д. И. говорил, что не в новых стенах дело: ‘Вот Мариньяк, когда работал в подвале, какие отличные работы делал, а выстроили ему дворец — и работать перестал’.
Более близкие нам свои университетские темы касались нашего Хим. общ., докладов, сделанных на заседаниях, магистерских и докторских диспутов, которые у нас бывали довольно часто, работ молодых химиков и пр.
В 1888 г. я начал готовиться к магистерскому экзамену и так же, как мои товарищи, находился в затруднении, что именно и в каких размерах проходить к экзамену, так как никакой программы нам не давали. В подходящий момент после лекции я спросил Д. И., что нужно к экзамену, в каком объеме требуется знание новейшей литературы, которая так быстро растет. Он мне ответил: ‘На то вы и магистрант, чтобы понимать, что нужно и что не нужно’. А потом, немного подумав, прибавил: ‘Для магистерского экзамена нужно то же, что для студенческого — кандидатского, только вот с какой разницей. Если, например, студента спросят о гликолях, то ему достаточно ответить, что представляют из себя гликоли, каковы их свойства и реакции, а магистрант должен еще прибавить: ‘как, зачем, почему, когда’. Подробнее он не объяснял, предоставив мне самому разобраться в смысле этих четырех слов.
Вообще Д. И. не любил многословия, любил быстрые, краткие и четкие ответы.
Разговоры на бытовые темы бывали самые житейские, вплоть до блинов на масленице, о которых он говорил: ‘Люблю я их, проклятых, хоть они мне и вредны’. Надо сказать, что в еде и питье Д. И. был очень умерен.
Из этих послелекционных разговоров я узнал от Д. И. и такие сведения, о которых никогда не решился бы и спросить. Например, в обществе, а особенно между студентами было распространено мнение, что Д. И. загребает огромные деньги, что он подделывает вина бр. Елисеевым, что получил огромные деньги от нефтяника В. И. Рагозина.
На самом деле это было совсем не так. С Елисеевым он даже знаком не был и вин никому никогда не подделывал. У Рагозина действительно работал. Но за работу с 15 мая по 15 сентября на Константиновском заводе, включая сюда и поездку за границу для изучения производства вазелина (себонафта), получил всего 3000 руб. Это Менделеев-то, с его мировой известностью! А когда Рагозин, не имея достаточных капиталов, стал звать Д. И. в очень крупное предприятие, Д. И. наотрез отказался. И на этом деле Рагозин скоро обанкротился.
Вообще Д. И. избегал ввязываться в промышленные дела, чтобы оставаться вполне свободным и беспристрастным в своих суждениях и действиях. Больших денег он тоже избегал: ‘Много дадут и много стребуют’. Расходы у него были большие (на две семьи), а доходы, кроме казенного жалованья и пенсии, — только литературный труд, главным образом ‘Основы химии’.
Интересно рядом с этим указать, как оплачивались в то время известные английские химики. Это тоже рассказывал мне Д. И.
В одну из поездок его в Англию, на товарищеском обеде профессор Роско спросил Д. И., сколько жалованья он получает в России. Д. И. хотел уклониться от ответа, а Франкланд, который сидел рядом, и говорит: ‘Скажите ему, но с тем, что он сам скажет, сколько он получает. Этого мы не знаем, а нам очень интересно’. Оказалось, что Роско получал в общей сложности 30 тыс. фунтов (300 тыс. рублей) в год. ‘А вот Дьюар, который, вероятно, немного старше вас,— прибавил Д. И., — получал 7 тыс. фунтов (70000 рублей)’. У нас же в то время профессор, выслуживший 35 лет, получал 3000 руб. пенсии и 1 200 руб. добавочных, если читал лекции.
То, что Д. И. считал нужным и правильным, он проводил упорно, настойчиво, можно сказать, не жалея самого себя. Он писал обстоятельные докладные записки министрам и даже царям, добивался приемов у министров, чтобы лично убеждать их… Не всегда, конечно, ему удавалось добиться успеха, иногда приходилось терпеть неудачи, уколы самолюбия, но это его не останавливало. Помню один из таких случаев, который оставил у меня очень неприятное впечатление.
Это было в 1886 г., в год тяжелого нефтяного кризиса, когда цена на нефть на промыслах упала до 4 коп. за пуд. Базируясь на том, что грозит быстрое истощение бакинской нефти и что нужно более бережное ее расходование, крупные нефтепромышленники, с Нобелем и Рагозиным во главе, возбудили перед правительством вопрос о необходимости правительственного налога на сырую нефть в размере 15 коп. с пуда нефти. Введение налога грозило повышением цен на нефтепродукты, а главным образом было направлено к тому, чтобы убить конкуренцию мелких промышленников.
Для обсуждения этого предложения была образована при министерстве гос. имуществ комиссия из представителей нефтепромышленности и специалистов от Горного департамента. Д. И. вошел в состав комиссии как представитель от министерства гос. имуществ. Заседания происходили каждую неделю в течение марта. На эти заседания Д. И. брал меня с собой, чтобы я записывал содержание прений и, не дожидаясь стенограммы, передавал ему на случай, если к следующему заседанию понадобится написать возражение.
Нобель и Рагозин представили обширные доклады, защищая налог. Д. И. считал, что мнение о скором истощении нефти на Апшеронском полуострове неправильно, и был противником налога. Чтобы доказать вред налога, он составил алгебраическую формулу, в которой буквами обозначил цены нефти, рабочих рук, транспорта и пр., из которых слагается цена готового продукта (керосина и мазута), и старался показать, что, как бы ни менялись условия производства, введение налога невыгодно отразится на дальнейшем развитии промышленности и на потребителях. Он доказывал, что спасение от кризиса не в налоге, а в более полной и рациональной переработке нефти, как ценного химического сырья, и в постройке нефтепровода из Баку в Батум, чтобы дать выход нашей нефти на мировой рынок.
Доклад вышел несколько длинен и, видимо, утомил слушателей. Этим ловко воспользовался Рагозин. Он начал едко нападать и высмеивать Менделеева. Д. И. не выдержал и сделал замечание. Тогда Рагозин обратился к нему и резким, вызывающим тоном, отчеканивая каждое слово, говорит: ‘Когда вы о своих альфа да фи говорили, я молчал, так дайте же мне теперь о нефтяном деле говорить’. Д. И. смолчал. Закончил Рагозин свое возражение так: ‘Нам все говорят: ничего вы не понимаете, ничего не умеете. Да мы не о тех будущих знатоках говорим, которые пишут на бумаге, мы о себе, дураках, говорим. Ведь если мы к каждому аппарату по профессору поставим, так этого никакая промышленность не выдержит.
Я ждал, что Д. И. вспылит и отчитает Рагозина. Но он промолчал, видно, нашла коса на камень. На другой день он объяснил свое молчание. ‘Ведь он мой характер знает и нарочно дразнил, чтобы я глупостей наговорил. А я это понял’.
Это был единственный на моей памяти случай, когда Д. И. уступил. Обычно он в спорах был очень упорен, беспощаден к противнику. ‘Если меня заденут, я спуску не дам’. На диспутах он был грозою для диспутантов, особенно если диспутант уклонялся от прямого ответа.
Д. И. умел и похвалить диспутанта, а иногда и сильно раскритиковать. Его выступления на диспутах привлекали особое внимание присутствующих. Из многих диспутов, на которых мне пришлось быть, один крепко засел у меня в памяти.
Диссертация была слабая. Докторант (давно уже умерший профессор), сделавший позднее не одну хорошую работу, вынужден был представить ее по мотивам служебного порядка. А. М. Бутлеров и Н. А. Меншуткин хотели ее отклонить, но Д. И. Менделеев уговорил их этого не делать. Накануне диспута докторант приехал в Петербург и зашел к нам в лабораторию поговорить с А. М. Бутлеровым о предстоящем диспуте. А. М. сказал ему: ‘Пропустить-то пропустим, но пощиплем’. И пощипали!
Первым оппонировал А. М. Бутлеров. Он указал на некоторые положительные стороны, но и на ряд крупных недостатков работы, однако сделал это с присущей ему деликатностью, стараясь не очень задеть самолюбия диспутанта. Н. А. Меншуткин отнесся суровее, вспомнив, что с той же кафедры диспутант защитил хорошую магистерскую диссертацию и что от него ждали новых серьезных работ.
Наконец выступил Д. И. Менделеев. Он начал с того, что ‘диссертации пишутся двояко: одни по практическим соображениям, потому что надо получить ученую степень… Я, конечно, не говорю, что ваша диссертация для этого представлена… Другие являются результатом задуманной работы. Один берет тему, какую попало, лишь бы диссертация вышла. Другой задается определенной идеей, начинает с маленькой работы, которая постепенно развивается и в конце концов сама выливается в ученую диссертацию. Или, буду говорить образно, один идет по темному лабиринту ощупью, может быть, на что-нибудь полезное наткнется, а может быть, лоб разобьет. Другой возьмет хоть маленький фонарик и светит себе в темноте. И по мере того как он идет, его фонарь разгорается все ярче и ярче, превращается в электрическое солнце, которое ему все кругом освещает, все разъясняет. Так я вас и спрашиваю: где ваш фонарь? Я его не вижу!’ 10.
От этого образного сравнения жутко было за диспутанта.
В среде студенчества Д. И. пользовался огромным уважением и популярностью. Но эта популярность приносила Д. И. тяжелые минуты. К нему студенты обращались за помощью во время политических или академических выступлений, прося передать высшему начальству их пожелания, ‘петиции’.
Последняя из этих петиций была причиною его ухода из университета. Не буду говорить здесь об этом печальном событии, так как оно уже опубликовано мною в свое время в некрологе 11.
Дочитав свой последний курс, Д. И. заперся дома, никуда не выходил, никого не принимал. Потом стали ходить слухи, что он начал ездить к министрам. Все были очень заинтересованы, что он затевает? На третий день пасхи вечером он зовет меня к себе. Застаю его на обычном месте, на диване перед маленьким столиком, на котором он обыкновенно писал. По другую сторону столика сидит художник И. И. Шишкин. На столике лист бумаги, вкривь и вкось исписанный отдельными словами.
Д. И. встретил меня очень радушно, познакомил с И. И. Шишкиным и говорит: ‘Задумал издавать большую газету. А вас, конечно, в редакцию’. Я увидел, что он в таком хорошем настроении, и отказываться не стал.
‘Вот мы с И. И. придумываем, какое название дать газете. Хотел назвать ‘Русь’, да ее уже Аксаков издавал, хорошее название ‘Основа’, как ‘Основы химии’, оказалось тоже была. ‘Порядок’ — Стасюлевич издавал. Придумал назвать ‘Родина’, а вот И. И. вспомнил, что газету ‘Родина’ начал издавать, кажется Авсеенко, да Буренин (фельетонист) ‘Нового времени’ перекрестил ее в ‘Уродину’ и провалил. Теперь придумал ‘Подъем’, это еще не было’.
Вот ради разрешения на издание газеты он и ездил по министрам. Однако Делянов и тут ему помешал, соглашался дать разрешение на издание не литературно-политической, а только промышленной газеты и то с предварительной цензурой.
После пасхи Д. И. как-то раз зашел в лабораторию. Был в хорошем настроении, сел поговорить. Я спросил о газете. ‘Деляныч не разрешил. Да я и рад. Это дело не по мне: ведь это ни днем, ни ночью покоя не было бы’.
Спустя несколько дней ко мне пришел профессор минного офицерского класса в Кронштадте Иван Михайлович Чельцов, специалист по взрывчатым веществам, и рассказывает, что морской министр поручил ему организовать в Петербурге лабораторию по исследованию порохов и взрывчатых веществ, имея в виду главным образом разработку бездымного пороха, на который в то время переходили все государства Европы. Ввиду важности этого дела министр предложил И. М. Чельцову привлечь к нему в качестве консультанта кого-нибудь из видных химиков. Кого выбрать, об этом Чельцов и пришел посоветоваться. Ему хотелось иметь такого консультанта, который мог бы выступать в высших сферах. Имена, которые он называл, показались мне не подходящими. Тогда я ему посоветовал:
‘Просите Дмитрия Ивановича’. — ‘А вы думаете, он пойдет?’ — ‘Попытайтесь’.
Чельцов тотчас пошел к Д. И. и скоро возвратился сияющий: ‘Согласился’.
А Дмитрий Иванович не только согласился, но сейчас же с обычным своим увлечением принялся за дело. Он с утра до вечера работал в лаборатории, изучая процесс нитрации на разнообразных материалах. Брал хлопок (гигроскопическую вату), ‘концы’ с текстильных фабрик, льняные ткани и пр. Несмотря на то, что он пользовался самыми примитивными средствами — термометром, ареометром, несколькими стаканами для нитрации, несколькими фотографическими кюветками для промывки да лакмусовой бумажкою, он удивительно быстро ориентировался в деле нитрации и определил, что устойчивая нитрация идет до определенного предела, а дальше происходит разнитровывание при промывке. Это послужило началом обширных работ целой лаборатории, которые закончились выработкой типа бездымного пороха, пригодного для всякого рода оружия 12.
Летом 1890 г. Д. И. выехал из университета на частную квартиру (угол Кадетской лин. и Среднего пр., д. Лингена.) Теперь я встречал его только в Химическом обществе, да изредка заходил навестить не надолго, чтобы не отнимать у него драгоценного времени. И здесь, и в Главной палате мер и весов, куда он позднее переехал, его кабинет был рядом с прихожей, и дверь приоткрыта. Услышав, что кто-то пришел, он громко спрашивал: кто там? Неопытный посетитель отвечал: ‘Это я, Д. И.’ — ‘Ну, я знаю, что ‘я’, да кто вы?’
Надо было сразу назвать фамилию. Д. И. встречал очень радушно, угощал своими папиросами (не любил запаха чужого табака), расспрашивал об университетских новостях, Химическом обществе, сам рассказывал много интересного. Время летело незаметно. Посмотришь на часы — уже 12. Скорее домой. А у Д. И. еще корректура, которую надо утром отослать.
Нас, своих товарищей по университетской лаборатории, Д. И. встречал, как своих близких, старался поддержать в трудные периоды жизни, которые у всякого бывают. Был такой период и у меня. По разным причинам у меня очень затянулось дело с получением степени магистра, и это мешало моему движению вперед по ученой дороге. Мало-помалу я стал приходить к сознанию, что надо мне менять ученое поприще на другое, более доступное и материально обеспеченное. Об этих соображениях как-то при случае я сообщил И. М. Чельцову, с которым мы были друзья. Вскоре после этого я зашел к Д. И. В разговоре он меня очень осторожно спрашивает: ‘Скажите, пожалуйста, вот мне И. М. говорил, что вы хотите, так сказать, свое амплуа переминить? Правда это?’ — ‘Да, я ему об этом говорил’.— Что ж, вы это благоразумно придумали… не потому, что вам не добиться профессуры, а потому, что это возьмет у вас очень много сил и не окупится результатом. Ведь это прежде, когда я выступал, жалованье профессора в 3000 руб. так обеспечивало, что я мог даже лакея держать — вот Алешу взял. А теперь разве это так обеспечивает? Если бы я был министром, да мне предложили бы сказать, сколько надо дать профессору, я бы сказал: не менее 10000 руб. Посторонние заработки, литературные или консультацию, теперь тоже достать гораздо труднее. На литературные — народу много народилось, а в консультации профессора надобности гораздо меньше. Прежде профессор с общей подготовкой мог быть везде ценным советчиком, а теперь на любом хорошем заводе есть такие специалисты, что и профессора за пояс заткнут’.
‘А общественное значение профессоров? Прежде к их мнениям прислушивались, а теперь кто на них обращает внимание? Вам, конечно, торопиться некуда, подходящее место найдется — да хоть у нас в палате. А если от науки оторваться не хотите, то ведь наукой заниматься можно везде. Наука — это такая любовница, которая вас везде обнимет,— только сами-то вы ее от себя не оттолкните’.
Эти мысли он развивал и далее, а под конец у него прорвалось: ‘Давно я вам говорил: пишите скорее диссертацию’. Я понял, что весь предыдущий разговор был для того, чтобы меня ободрить, помочь мне решиться на новый шаг, но как раз наоборот — он помог мне во что бы то ни стало пробиваться по прежнему пути.
Этот случай лишний раз показывает, что под суровой на вид внешностью у Д. И. скрывалась редкая доброта к людям. Сколько людей приходило к нему с разнообразными просьбами, и он всегда старался удовлетворить, пошумит, поворчит, а отказать не может. Кто только к нему ни обращался письменно за советом, указаниями, а иногда и материальной помощью. Он всегда старался дать ответ, если не мог это сделать сам, поручал ассистенту. И мне приходилось исполнять такие поручения. Конечно, нельзя отрицать, что нрав у него был крутой, но он был вспыльчив, да отходчив. Слушать его крик, воркотню было иногда нелегко, но мы знали, что он кричит и ворчит не со зла, а такова уж его натура. Вероятно, в шутку он говорил, что держать в себе раздражение вредно для здоровья, надо, чтобы оно выходило наружу. ‘Ругайся себе направо-налево и будешь здоров. Вот Владиславлев (б. ректор.— В. Т.) не умел ругаться, все держал в себе и скоро помер’.
Еще Д. И. не один раз говорил: ‘Я ведь не из этих, нынешних, которые мягко стелют’. Мы, сотрудники Д. И., очень любили, уважали его и на крик не обижались. Он был требователен к своим сотрудникам, но еще более требователен к самому себе.
Как-то сильно накричал Д. И. на А. П. Зверева. Я его и спрашиваю: ‘Что, Алеша, досталось?’ А он говорит: ‘Да ведь он только кричит, а сам добрый’. Случалось, что Д. И. разбранит кого-нибудь несправедливо, а потом сам старается помириться. Один раз Д. П. Павлов добродушно осмеял неудачное распоряжение, которое Д. И. дал в лаборатории. Д. И. обиделся и после лекции жестоко, но неосновательно распек Павлова. Тот, обиженный в свою очередь, сердитый, прошел в свою квартиру. Через несколько минут приходит в лабораторию Д. И. и спрашивает меня: ‘Дмитрий Петрович здесь?’ — ‘Пошел к себе, я его позову’.— ‘Нет, нет, не надо. Зачем его беспокоить’.
Д. И. очень привыкал к своим сотрудникам, служителям, домашней прислуге и не любил их менять. У него был постоянный портной, сапожник, переплетчик, типография и пр. Несмотря на крутой нрав, в нем не было барства. Он одинаково относился к товарищу, профессору, ассистенту, служителю.
Проведя детство на заводе и в сельской обстановке, Д. И. привык ценить физический труд, с уважением относился к крестьянам и рабочим. Одинаково он относился и к людям различных национальностей, лишь бы был дельный человек.
Как все большие, сильные люди, Д. И. очень любил детей. ‘Люблю их за их чистоту’,— писал он в одной из своих записных книжек. Один раз вечером, когда я сидел у него, маленькая дочка его Муся пришла прощаться с ним перед сном. Он расцеловал ее, потом пошел уложить в постель и, когда вернулся на свое место, сказал: ‘Много испытал я в жизни, но не знаю ничего лучше детей… Конечно, сама природа заставляет их на свет производить’.
Дмитрий Иванович Менделеев был великий, гениальный человек и, как большинство великих людей, великий труженик. А трудился он, действительно, не жалея себя.
Помню такой случай. В 1886 г. он очень торопился закончить свой большой труд ‘Исследование водных растворов по удельному весу’. Чтобы ему не мешали многочисленные посетители, он из своего домашнего кабинета переселился в кабинет при лаборатории и работал там с утра до вечера в течение всего года. Его кабинет освещался сильной газовой лампой. В этом же году я состоял помощником делопроизводителя Химического общества и за корректурой журнала сидел иногда до 4—5 час. ночи. Кабинет Д. И. отделялся от моей квартиры тонкой переборкой. Как-то раз, уже в 4 часа ночи, слышу в кабинете крик Д. И. Я взглянул в окно, вижу: снег в саду сильно освещен, испугался, не пожар ли. Иду в кабинет. А Д. И. сидит на своем обычном месте, никакого пожара нет — это был свет от сильной лампы. Спрашиваю, что нужно Д. И. ‘Да вот велел Алеше чаю принести, а он не несет’.— ‘Д. И., да ведь уже пятый час утра’.— ‘О господи. А я после обеда (в 6 час. веч.) пришел и задремал’.
Это уже сказалось сильнейшее переутомление.
Труд Д. И. ставил выше всего. Он не любил, когда его называли гением. ‘Какой там гений! Трудился всю жизнь, вот и стал гений’ 13.
В. Е. Тищенко. Воспоминания о Д. И. Менделееве. ‘Природа’, No 3, 127—136 (1937).
‘…Дмитрий Иванович рассказывал, что в самый тяжелый период своей болезни он случайно слышал, как институтский доктор Кребель приговорил его к смерти. Обходя вместе с директором свой лазарет, доктор остановился недалеко от кроватей Д. И. и другого студента, Бетлинга, и, думая, что они спят, довольно громко сказал директору: ‘Ну, эти двое не встанут’. Бетлинг действительно умер, не кончив курса, но Д. И. настолько поправился, что мог не только продолжать занятия, но даже работать самым отличным образом. Если принять во внимание, что ему было только 19 лет, что отец его и три сестры умерли от чахотки, что петербургский климат был для него, сибиряка, непривычен и вреден, а усиленные занятия слишком утомляли, то действительно нельзя не признать, что положение его было очень опасно…
…В министерстве, при назначении на места, его будто бы перепутали с Янкевичем 14 и таким образом назначили Янкевича в Одессу вместо него. ‘Вы знаете, я и теперь не из смирных, а тогда и совсем был кипяток. Пошел в министерство, да и наговорил дерзостей директору департамента Гирсу {Вероятно, Гаевскому. подпись которого встречается на всех бумагах. — В. Т.}.
На другой день вызывает меня к себе И. И. Давыдов 15. ‘Что ты там в департаменте наделал? Министр требует тебя для объяснений’.
В назначенный день, к 11 часам утра, я отправился на прием к министру. В приемной было много народу и, между прочим, директор департамента. Я сел в одном углу комнаты, директор в другом. Начался прием. Жду час, другой, третий, ни меня, ни директора к министру не зовут. Наконец, в четвертом часу, когда прием кончился и все ушли, отворяется дверь и из кабинета, опираясь на палку и стуча своей деревяшкой, выходит (он был хромой, после ампутации одна нога у него была на деревяшке) министр, Авраам Сергеевич Норов. Он был человек добрый, но грубоватый и всем говорил ‘ты’.
Остановившись среди комнаты, посмотрел на меня, на директора и говорит: ‘Вы что это в разных углах сидите. Идите сюда’.
Мы подошли. Он обратился к директору: ‘Что это там у тебя писаря делают? Теперь в пустяках напутали, а потом в важном деле напортят. Смотри, чтобы этого больше не было’. А потом ко мне: ‘А ты, щенок. Не успел со школьной скамейки соскочить и начинаешь старшим грубить. Смотри, я этого вперед не потерплю… Ну, а теперь поцелуйтесь’.
Мы не двигались. ‘Целуйтесь, говорю вам’.
Пришлось поцеловаться, и министр нас отпустил…’
…Как рассказывал Д. И. (одному из нас), перед отъездом из Петербурга он был на приеме у известного в то время врача, проф. Здекауера 16. Дав свои указания, Здекауер посоветовал Д. И. воспользоваться пребыванием в Симферополе, чтобы показаться проф. Н. И. Пирогову 17, и дал письмо к Пирогову, который в то время заведовал медицинской частью на театре военных действий. Прочитав письмо и осмотрев Д. И., Пирогов успокоил его, надавал советов, как себя вести, и, возвращая письмо, сказал: ‘Сохраните это письмо и когда-нибудь верните Здекауеру. Вы нас обоих переживете’. Время показало, что он был прав, и, вспоминая впоследствии дельные советы Пирогова, Д. И. говорил: ‘Вот это был врач. Насквозь человека видел и сразу мою натуру понял’.
М. Н. Младенцев, В. Е. Тищенко. Дмитрий Иванович Менделеев. Его жизнь и деятельность. Т. 1. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1938, стр. 82-83, 98-99, 110.

А. Ладенбург

‘Летом 1870 г. в Гейдельберге, где я тогда был приват-доцентом, однажды утром постучался в дверь моей комнаты какой-то господин, представившийся Менделеевым. Его великое исследование было уже опубликовано и мною тщательно изучено, так что мы вскоре всецело поглощены были научной беседой, затянувшейся незаметным образом на несколько часов. Он между прочим сообщил, что едет во Францию и Англию для закупки некоторых минералов, в которых он предполагал найти предсказанные им элементы экабор, экасилиций или экаалюминий 1. Настало уже обеденное время, а мы все еще не могли кончить нашей беседы, почему я просил его сопровождать меня и вместе пообедать.
Я обедал тогда у Шридера, где и Бунзен был постоянным гостем. К моему удивлению, встреча между ними носила чрезвычайно натянутый характер, по позднейшим сведениям я узнал, что Менделеев у Бунзена совсем не работал или, во всяком случае, очень короткое время, а знаменитое геидельбергское исследование о расширении жидкостей произведено было Менделеевым в собственной маленькой лаборатории. После обеда он подозвал лакея, очевидно, чтобы расплатиться, я в свою очередь подал тому знак не принимать денег. Тут Менделеев стал меня умолять чуть не со слезами на глазах не причинять ему такой обиды и позволить уплатить, и хотя я сопротивлялся, указывая, что он мой гость и т. д., однако должен был уступить.
Несколько лет позднее — это было в 1877 году летом, состоялся 400-летний юбилей университета в Упсале, куда я командирован был от Кильского университета. Там мы снова встретились как старые друзья. На этом торжестве была, однако, такая масса народу, к тому же он жил у проф. Клеве, между тем как я — в другом знакомом семействе, так что мы виделись и беседовали сравнительно мало, я помню лишь, что как-то высказал удивление по поводу поражений русских… под Плевной… На это Менделеев мне ответил совершенно спокойно и самоуверенно: ‘Подождите только, когда мы начнем как следует!’ И он оказался прав. Затем прошло 10 лет, и мы опять встретились по дороге в Манчестер, где в том 1887 г. происходило заседание British Association2.
Я встретил его на вокзале в Лондоне, он меня сейчас же узнал и подошел со словами: ‘Я знал, что вы будете первый знакомый, которого я встречу’.
Он ехал в сопровождении Меншуткина, с которым я тогда познакомился, мы уселись в вагон, понятно, вместе и провели всю дорогу в чрезвычайно оживленной беседе. Главной темой была речь В. Мейера, произнесенная последним на Гейдельбергском собрании естествоиспытателей.
На вопрос, разделяет ли Менделеев мнение Мейера относительно существования единой первоначальной материи как следствие периодического закона, Д. И. ответил категорическим отрицанием, с чем я был совершенно согласен.
Я остановился у Schunck’a, председателя химической секции, который жил в прекрасной вилле с громадным садом на расстоянии ‘/2 часа езды от Манчестера. Каждое утро предоставлялся в мое распоряжение экипаж, доставлявший меня в город на заседания, где я постоянно встречал Менделеева.
Однажды мой гостеприимный хозяин устроил садовый праздник, на который приглашены были все знаменитости, причем мне поручено было пригласить Менделеева. Сперва он долго отказывался, но затем все же согласился, и мы после заседания вместе поехали к Schunck’у. Приехав, я попросил Менделеева в мою комнату, указывая, что здесь он найдет все необходимое для туалета: воду, губки, щетки и гребенку,— на это он ответил: ‘Этого мне не надо’, тем не менее при появлении в зале он стал всеобщим предметом поклонения дам.
В последний раз я его видел в Берлине во время празднования 200-летнего юбилея Прусской академии наук. Менделеев присутствовал в качестве представителя Петербургского университета, а я — Бреславльского. Во время торжественного обеда за одним из столов председательствовал Van’t Hoff, по левую руку которого сидел Менделеев, а по правую — я, так что мы трое могли вполне непринужденно беседовать. Уже после горячего Менделеев спросил, не может ли он закурить, я ответил, что это неудобно.
Но после первого или второго блюда Менделеев опять повторил свой вопрос, так что Van’t Hoff сказал: ‘Да, я тоже закурю’, и оба задымили папиросками, последний, разумеется, из вежливости, что тем не менее, как я потом слышал, было поставлено ему в упрек.
Мне хотелось бы привести еще один разговор, который, хотя и происходил в отсутствие Менделеева, но касался последнего.
Я ежегодно бывал на пасхе в Гейдельберге. Во время одного из этих посещений я встретил г. Коппа, который мне сказал: ‘На этих днях мы (при этом понималось Бунзен и Копп) получили запрос, кого мы считаем достойнее и более подходящим для выбора в члены Импер. Российской Академии — Бейльштейна или Менделеева, на что мы ответили: Бейльштейна — вы ведь с этим согласны?’ Я сейчас же ответил, что совершенно не согласен, и хотя Бейльштейн мой друг, но все же я без сомнения предложил бы Менделеева. Однако выборы совершились по желанию Бунзена — Коппа3.
И даже в 1887 г. при поездке в Манчестер Меншуткин мне жаловался, что Менделеев все еще не выбран в члены Академии’.
А. Ладенбург. Chemiker-Zeitung, No 15, 184 (1907). Цит. по книге: К. Бенниг. Д. И. Менделеев и Л. Мейер. Казань, 1911, стр. 13—16.

А. А. Байков

‘В первый раз я услышал имя Менделеева в 1886 г. Я был тогда в шестом классе Курской гимназии…
Однажды мне один товарищ (Н. А. Федоров) говорит: ‘Мой старший брат был в Петербургском университете на естественном факультете, но потом он перешел на другой факультет, и его книги остались у меня, среди них есть университетский курс химии, если хочешь, возьми его себе’.
‘А чья это химия?’ — спрашиваю я. ‘Какого-то Менделеева,— говорит он,— ты его не знаешь?’ — Нет,— говорю,— не знаю’. В тот же день я получил эту химию и вечером стал ее читать. Это были ‘Основы химии’ Д. Менделеева, 3-е издание 1877 г. Я не мог оторваться от этой книги до поздней ночи, я был потрясен, я был взволнован, я был подавлен величием и грандиозностью той науки — настоящей, полной и глубокой науки, которая излагалась в этой книге, и она сделалась моей настольной книгой. Я ее постоянно читал и перечитывал самым внимательным образом с величайшим прилежанием, я ее систематически изучал и углублялся в нее все более и более, старался усвоить ее как можно лучше, и тогда у меня окончательно созрела мысль сделаться химиком. Я принял твердое решение: по окончании гимназии поступить в Петербургский университет, чтобы слушать лекции самого Менделеева и учиться у него химии. Я так и сделал и по окончании гимназии в 1889 г. поступил в Петербургский университет…
Выполнив все необходимые для зачисления в студенты формальности, я с нетерпением ожидал начала занятий (назначенного на 31 августа), и первая лекция, которую мне пришлось выслушать, была лекция по неорганической химии Д. И. Менделеева. В это время, в 1889 г. имя Менделеева уже пользовалось мировой известностью, но в Петербургском университете оно было предметом совершенно исключительного почитания и среди профессоров и особенно среди студентов. Периодический закон Менделеева, предсказавший с поразительной точностью свойства неизвестных ранее элементов галлия, скандия и германия, к этому времени уже открытых, составил эпоху в истории и вызвал изумление всего мира.
Будучи общепризнанным выдающимся гениальным ученым, Д. И. Менделеев в то же время был известен как человек исключительных душевных качеств, с мужественным и неустрашимым характером, всецело преданный делу науки и стремлению к истине, ради которых был способен на геройские подвиги, даже с опасностью для своей жизни. Это с особенной яркостью проявилось в его знаменитом полете на воздушном шаре во время солнечного затмения 7 августа 1887 г., когда он поднялся в верхние слои атмосферы для некоторых наблюдений во время затмения… Это был, конечно, очень рискованный поступок, но, к счастью, все кончилось благополучно: шар опустился в нескольких десятках километров от места полета, и на другой день Менделеев возвратился по железной дороге через Москву в Клин, где он тогда жил. Одновременно с московским поездом к Клину подошел и петербургский поезд, и собравшиеся на станции пассажиры и местные жители устроили Менделееву восторженную встречу и шумные овации. В числе присутствующих находился и мой брат, который ехал из Петербурга в Курск и который мне подробно обо всем этом рассказал через два дня под свежим впечатлением всего виденного. Много позже я познакомился и довольно часто встречался с Кованько, который был уже генералом, и от него я также узнал много подробностей об этом удивительном эпизоде из жизни Менделеева. При этом он мне говорил, что полет этот был действительно очень опасным для Менделеева и со стороны Менделеева являлся настоящим геройским подвигом. В Петербургском университете полет Менделеева был всем хорошо известен и еще больше способствовал его популярности.
К этому надо добавить, что летом 1889 г. состоялись два ‘Лондонских чтения’ Менделеева: одно в Королевском обществе, другое — ‘Фарадеевское чтение’ в Британском химическом обществе. На эти чтения приглашались только самые выдающиеся ученые, и эти приглашения для ученых считались величайшей честью.
Вполне понятно, что все эти обстоятельства создавали особую возбужденную атмосферу для первой лекции Менделеева, и задолго до начала ее не только 7-я аудитория, в которой читал свой курс Менделеев, но и прилегающие к ней помещения были переполнены оживленной и шумной толпой студентов всех факультетов и всех курсов, которые, по примеру прежних лет, собрались на вступительную лекцию, чтобы выразить чувства своего восхищения и преклонения любимому профессору, гордости Петербургского университета, красе русской науки — Дмитрию Ивановичу Менделееву. В этой взволнованной, возбужденной и радостной толпе студентов находился и я, мы с нетерпением ожидали появления Менделеева. В соседнем помещении, в котором была препараторская и откуда дверь выходила непосредственно на кафедру, послышались негромкие шаги, в аудитории воцарилось глубокое молчание, и в двери показалась величавая фигура Менделеева, немного сутуловатая. Длинные седые волосы, ниспадавшие с головы до самых плеч, и седая борода окаймляли его серьезное и задумчивое лицо с сосредоточенными проникновенными глазами. Я до сих пор не могу забыть того, что тогда произошло. Казалось, здание готово было обрушиться от грома приветствий, возгласов, рукоплесканий, это была гроза, это был ураган. Все кричали, все неистовствовали, все старались возможно сильней и полней выразить свой восторг, свое восхищение, свой энтузиазм. Никогда нельзя забыть тех переживаний, которые тогда пришлось испытать. По мере того, как это происходило, Менделеев хмурился все больше и больше, махал обеими руками, чтобы прекратить приветствия и успокоить аудиторию. Шум не прекращался, Менделеев перестал размахивать руками, нахмуренное лицо его стало проясняться — и вдруг озарилось светлой улыбкой, и тогда восторг слушателей достиг высшей степени. Наконец, понемногу все затихло и успокоилось, и Менделеев начал свою лекцию и приступил к изложению своего курса, который (увы!) он читал последний раз в стенах Петербургского университета. Надо было видеть тот энтузиазм, с которым был встречен Менделеев, чтобы почувствовать, что он был и великий ученый и великий человек. Он неотразимо действовал на всех и привлекал умы и сердца тех, кому с ним приходилось встречаться.
Началась правильная систематическая работа в университете, и я, конечно, с исключительным вниманием слушал лекции Менделеева. Я был счастлив, что ‘Основы химии’ я узнаю не из книги, а слушаю в живом слове самого автора — творца основ химии и периодического закона, и должен сказать, что действительно Менделеев читал свои лекции совершенно необычным, глубоким и проникновенным образом. По своему построению и содержанию лекции его в 1889—1890 гг. вполне соответствовали ‘Основам химии’ в тех изданиях, которые появились до этого времени… С внешней стороны речь Менделеева не отличалась совершенной безукоризненностью и гладкостью изложения, особенно в начале, когда у него были некоторые остановки и заминки в подборе слов и выражений. Он не подготовлял заранее фраз и никогда не прибегал к внешним эффектам. Часто, излагая свои мысли, он подыскивал подходящие выражения, не сразу их находил, поэтому иногда заикался, не сразу преодолевая встречающиеся затруднения, но когда первые затруднения были преодолены, когда он овладевал излагаемым вопросом, речь его лилась свободно и вдохновенно, и он проникновенно излагал самые трудные и сложные вопросы с необычайной ясностью и простотой, делая их понятными даже для недостаточно подготовленных слушателей. Близко знакомый с развитием науки своего времени, принимая непосредственное участие в разрешении новейших основных проблем, лично знавший многих выдающихся современников, он вносил в свое изложение живую струю непосредственных наблюдений и впечатлений, которые придавали его словам свежесть, жизненность и правдивость и наполняли яркими образами умы слушателей. В качестве примера могу указать на его лекции, посвященные закону Авогадро — Жерара и его значению для современной химии. Закон этот позволил окончательно и точно установить величину атомных весов элементов и построить систему молекулярных формул простых и сложных тел на основании простого соотношения между молекулярным весом и плотностью тел: D = M/2 (где D — есть плотность пара данного тела по отношению к водороду, a M — молекулярный вес). Вопрос этот имеет длинную историю и в продолжении XIX в. вызывал большие разногласия между различными исследователями. Даже после своего разрешения он представлял для многих большие трудности и в 80-х гг. прошлого века привлекал еще к себе большое внимание, и ему было посвящено много работ. С исчерпывающей ясностью и простотой Менделеев изложил этот вопрос в связи с атомистической гипотезой. Он указывал, что хотя атомистическое учение возникло в отдаленные времена и было известно древним грекам, но оно долгое время оставалось бесплодным вследствие ложного направления древней философии, не склонной к индуктивному методу и недостаточно занимавшейся наблюдением и опытом. Развивая свои мысли, Менделеев говорил: ‘Древний греческий мудрец говорил: я знаю, что я ничего не знаю. Да он и не знал, а мы знаем’. В этом и заключается преимущество современной опытной индуктивной науки перед прежней наукой, перед ‘классицизмом’, сводившимся к абстрактным умствованиям и благодаря этому вырождавшимся в метафизику и схоластику. В противоположность ограниченности и убожеству древнего мировоззрения, Менделеев считал науку всемогущей и не видел пределов для человеческого знания…
…В своем Лондонском чтении, состоявшемся в 1889 г. в Королевском обществе, Менделеев говорит следующее: ‘Грове заметил, что платина, расплавленная в пламени гремучего газа, где образуется вода, падая в воду, ее разлагает, образуя вновь гремучий газ. Разрешение этого парадокса, как многих парадоксов эпохи Возрождения, послужило в наше время к установке Генрихом Сен-Клер-Девилем понятия о диссоциации и равновесиях и заставило вспомнить учение Бертолле…’ В своих лекциях Менделеев развил эту мысль более подробно, указав реальную обстановку, в которой произошло это открытие.
Теперь я перехожу к печальным воспоминаниям. Наступило время, когда мы должны были расстаться с Менделеевым, потому что ему пришлось совсем уйти из Университета. Тот курс, который слушал я, был последним курсом химии, читанным в Университете Менделеевым.
В марте 1890 г. в Петербургском университете начались студенческие волнения. Они приняли крупные размеры. Студенты устраивали сходки для обсуждения требований к правительству и составления петиций, и когда все было подготовлено, на сходку были приглашены профессора.
На эту сходку в числе других профессоров явился Д. И. Менделеев, который пользовался необычайной популярностью, любовью и уважением всего студенчества. Речь шла о том, чтобы подать правительству выработанную петицию и просить это сделать Менделеева, который это предложение принял и обещал исполнить.
В некоторых изданиях мне приходилось читать, что петиция, которая была составлена студентами для вручения правительству, была петицией чисто академического характера и политического ничего не содержала.
Это, конечно, совершенно неверно. Я помню прекрасно всю эту историю и знаю, что та петиция, которая была составлена с этой целью и которая была затем вручена Д. И. Менделееву для передачи правительству, была ярко политической петицией, содержала явно политические требования, например свободы слова, свободы печати, равноправия мужчин и женщин и пр. Говорить, что это была академическая петиция, совершенно неправильно,— это была явно политическая петиция, я это подчеркиваю, потому что и здесь проявилось исключительное мужество Менделеева, который не побоялся в это смутное, мрачное время русской истории взять на себя такое поручение, которое, конечно, являлось в политическом отношении чрезвычайно опасным ‘.
Это были годы самого черного мракобесия, годы, когда царствовал Александр III, когда все живое душилось, притеснялось, угнеталось. Поэтому взять на себя такую ответственность и поручение было далеко не простой и легкой задачей.
И здесь сказывается величие Менделеева не только как ученого, но как человека и гражданина.
Я хорошо помню ту лекцию, на которой Менделеев эту петицию принял. Это было 14 марта 1890 г. Собралось на эту лекцию-сходку громадное количество студентов.
Когда Менделеев появился, его встретили громом аплодисментов, рукоплесканий, восторженными выкриками. Он махал руками, хмурился, просил успокоиться. Наконец, когда все затихло, он свой хмурый вид изменил и улыбнулся. Опять взрыв аплодисментов. Он больше уже не махал руками, стоял, молчал, ждал, когда все окончится, и приступил к лекции. Все ожидали от него сильных выступлений, выражений, а он ее начал так: ‘Марганец встречается в природе главным образом в виде кислородных соединений’. Это было начало, а затем он стал развивать те глубокие мысли и идеи широкого общественно-политического характера о необходимости развития промышленности и связи ее с наукой, которые составили главное содержание лекции. После этой лекции Менделееву была передана петиция для вручения министру народного просвещения Делянову.
16 марта петиция, переданная Менделееву, была им отвезена Делянову, который возвратил ее Менделееву с надписью:
‘По приказанию Министра Народного Просвещения прилагаемая бумага возвращается Действ. Стат. Сов. профессору Менделееву, так как ни министр и никто из состоящих на службе Его Императорского Величества лиц не имеет права принимать подобные бумаги. Его пр-ву Д. И. Менделееву 16 марта 1890 г.’.
Не считая возможным после этого оставаться в университете, Менделеев подал прошение об отставке и летом выехал из квартиры в университете на новую квартиру.
Когда стало известно, что министр Делянов отказался принять петицию и Менделеев ушел в отставку, в университете снова вспыхнули волнения. Университетская администрация ввела полицию в университет. Было произведено много арестов, протест был подавлен.
При таких обстоятельствах Менделеев прочел свою последнюю лекцию. Это было 22 марта 1890 г. На этой лекции студентов было уже мало, многие были арестованы, многие были в угнетенном состоянии. Аудитория была немногочисленна. Но тем не менее Менделеева слушали с большим вниманием. Менделеев читал последнюю заключительную главу курса неорганической химии. Он говорил о важных, крупных вопросах, о роли науки в жизни государства и народа, о значении науки для промышленности, он призывал заниматься этими вопросами — сближать промышленность и науку. Таким образом он излагал свою идею о более близкой связи между наукой и промышленностью, о поднятии техники для индустриализации страны. Эти идеи он всегда проводил в своих выступлениях.
И закончил он эту свою лекцию такими словами: ‘Покорнейше прошу не сопровождать моего ухода аплодисментами по множеству различных причин’.
Эти слова были так выразительны, что не раздалось ни одного возгласа, ни одного хлопка, и среди этой мертвой тишины он оставил аудиторию, оставил ее навсегда2.
После того как Менделеев ушел из университета, мне приходилось видеть его сравнительно редко, и в продолжение нескольких лет я встречал его главным образом на заседаниях Русского химического общества, которые происходили в университете в химической аудитории, в которой Менделеев раньше читал свои лекции по химии. Заседания эти происходили регулярно раз в месяц, за исключением летних месяцев. Менделеев посещал эти заседания довольно часто, принимал участие в прениях по различным докладам, а иногда и сам делал доклады.
Я хорошо помню его доклад об азотистоводородной кислоте NH, которая была открыта Курциусом в 1890 г. Открытие это вызвало очень большой интерес в химических кругах, так как и по своему составу, и по своим свойствам это соединение являлось совершенно неожиданным и непонятным. Менделеев выступил со своим докладом очень скоро, после того как была опубликована работа Курциуса, так как много раньше он занимался разработкой подобных вопросов в связи с теорией замещения и вопросами гидратации и дегидратации различных соединений, главным образом в области органической химии. Азотистоводородную кислоту он рассматривал как производное ортоазотной кислоты H3NO-4 — аналога ортофосфорной кислоты Н3РО4. Двузамещенная аммиачная соль этой кислоты (NH4)2HNO4 при дегидратации может образовать азотистоводородную кислоту. Эту схему он пояснил целым рядом аналогичных превращений, изученных среди других соединений, и показал полную обоснованность такого объяснения. Несколько позже экспериментальные данные различных исследователей подтвердили правильность рассуждений Менделеева. Этот доклад произвел на меня большое впечатление, так как показал глубокую эрудицию Менделеева и широту и разносторонность его знаний.
Приходилось мне также слушать его доклады в Отделении физики Русского физико-химического общества по физическим вопросам (например, о расширении воды и др.). Доклады эти всегда были основаны на исчерпывающем материале и обнаруживали глубокое знакомство Менделеева с вопросами, о которых он говорил3.
Позже, когда мне пришлось близко познакомиться с Д. И. Менделеевым, он стоял во главе Главной палаты мер и весов, управляющим которой был назначен в 1893 г. В числе его ближайших сотрудников был мой товарищ по университету В. Д. Сапожников, с которым я окончил в 1893 г. университет. Однажды Сапожников приходит ко мне и говорит, что Д. И. Менделеев хочет со мной поговорить и просит прийти к нему на квартиру. Я был очень поражен и на другой день пошел к нему. Я провел с ним около двух часов.
Менделеев в это время готовил новое издание ‘Основ химии’, куда желал включить некоторые новые данные по вопросу о сплавах, которые в то время привлекали к себе большое внимание и уже обособились в отдельную отрасль знания — ‘металлографию’, разработанную на основе теории растворов и физико-химических законов. Зная, что я в то время много занимался изучением сплавов, он предложил мне составить некоторые заметки для помещения в ‘Основах химии’. Наша беседа была посвящена главным образом сплавам и началась следующими словами Менделеева: ‘…В изучении сплавов я нахожу много прекрасных сторон’. Я его поручение исполнил и с глубоким вниманием отнесся к словам Менделеева4.
Для растворов, которыми Менделеев занимался всю свою жизнь, металлография представляла значительный интерес, так как она позволила окончательно разрешить некоторые вопросы и установить истинную природу ‘криогидратов’, которым в сплавах металлов соответствуют ‘эвтектические сплавы’. Микроскопическое изучение последних с наглядностью показало, что они представляют собой механическую смесь двух металлов, а не химическое соединение, как раньше было общепринято: микроструктура нацело затвердевших водных растворов солей, отвечающих составу криогидратов, полностью это подтвердила, особенно для растворов окрашенных солей (например, CuS04-5H20, KMn04). Я передал Менделееву несколько микрофотографических снимков ‘эвтектик’ при различных увеличениях.
После этого мне неоднократно случалось приходить к Менделееву и иметь с ним разговоры по различным вопросам. Я не могу себе простить, что я совершенно не записывал того, что он говорил, и у меня не сохранилось никаких письменных документов об этих беседах. В то время в голову даже не приходила мысль о его близкой смерти, и, когда произошло это печальное событие, оно поразило всех, особенно химиков. Смерть Менделеева была неожиданной. Он был довольно сильный, крепкий человек, ему было 73 года. Он простудился, заболел воспалением легких. Сначала болезнь не казалась опасной, но потом произошло внезапное ухудшение, и 20 января 1907 года в 5 час. 20 мин. утра он умер.
Это было горестное событие, которое все чрезвычайно тяжело переживали. Похороны его были совершенно исключительные. До Волкова кладбища, где его похоронили, шла громадная толпа народа, а впереди несли таблицу периодической системы элементов Менделеева.
Для всех нас смерть Менделеева была потрясающим событием. Одно для вас являлось утешением,— то, что его жизнь не прошла бесследно, что он оставил нам богатейшее наследство, и в этом наследстве наиболее крупным памятником являются его труды, связанные с периодическим законом и ‘Основами химии’.
А. А. Байков. Периодический закон Д. И. Менделеева и его творец. В сб. ’75 лет периодического закона Д. И. Менделеева и Русского химического общества’. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1947, стр. 17—30.
‘Основы химии’ Менделеева, воплотившие в себе периодический закон,— это памятник, который по силе своего замысла, по совершенству выполнения и глубине мысли является таким же величайшим проявлением человеческого гения, как ‘Божественная комедия’ Данте, как ‘Страшный суд’ Микельанджело, как 9-я симфония Бетховена’.
А. А. Байков. Собр. трудов, т. 2, 1948, стр. 505.

Д. П. Коновалов

‘Занятие физико-химией не потеряло своей привлекательности для меня, и я начинал подумывать о поездке за границу. Я имел в виду поездку к Сент-Клер-Девиллю и стал об этом советоваться с Бутлеровым. Он мне рекомендовал поговорить с Менделеевым, который в то время уже вернулся из заграничной командировки и которому я уже был им представлен. Менделеев, выслушав меня, направил к профессору А. Кундту 1. С этим, тогда молодым, немецким физиком он познакомился на съезде в Швеции и вынес о нем наилучшее впечатление. Я последовал совету Дмитрия Ивановича и в мае 1880 г., простившись с лабораторией Бутлерова, катил в Страсбург к Кундту. Здесь я нашел очень хороший прием и погрузился в работу по физике. После прохождения практикума и исполнения небольшой работы на заданную мне Кундтом тему я получил место в его кабинете, где он при участии ассистента вел свои работы. Здесь я начал работу на свою тему, имея возможность широко пользоваться разнообразными приборами’.
Д. П. Коновалов. А. М. Бутлеров. Л., Изд-во АН СССР, 1929, стр. 70.

В. А. Кистяковский

‘…Я помню вступительную лекцию по курсу химии, прочитанную Менделеевым осенью 1886 или 1887 года. Самая большая, IX университетская аудитория, в которой читал Менделеев, была полна студентами: стояли в проходах, стояли у кафедры, стояли на коридоре у открытых в аудиторию дверей. В большой университетский зал перенести лекцию было невозможно, в нем не было приспособлений для демонстраций, даже газ не был проведен. Менделеев, выйдя на кафедру, после нескольких минут молчания, за которые можно было проследить подъем его настроения, начал лекцию броском отдельных терминов, как бы желая с первого момента дать почувствовать студентам, каких важных понятий будет касаться его курс химии. Мы услышали своеобразный внушающий внимание голос великого ученого: ‘Вещество, движение, истины… Вы слыхали об истинах, но изученные Вами правила имели исключения (намек на исключения из правил латинской грамматики.— В. К.), а истина не терпит исключений’. Из дальнейшей лекции было видно, что последнее положение не противоречит понятию эволюции науки, только подчеркивало существенную разницу между набором грамматических правил и результатом многолетних экспериментальных исследований в области точных наук. Аудитория с первых слов прислушивалась ко всему сказанному с величайшим вниманием и следила напряженно за всеми произведенными на лекции опытами. Студент, вернувшись домой, мог почти дословно повторить прослушанную лекцию. Такова была сила подъема и энтузиазма.
Д. И. был глубоким демократом и подчеркивал свое отрицательное отношение ко всем классовым титулам. Как-то на экзамене один из студентов заявил свою фамилию— князь В. Дело в том, что Менделеев обыкновенно не вызывал студентов на экзаменах, а был заведен такой порядок, что сами студенты выходили экзаменоваться по алфавитному списку и объявляли свои фамилии. ‘На букву ‘К’ я экзаменую завтра’,— сказал Д. И., и князь В. попал в глупое положение. Остальные князья, графы и бароны (их было немного) на экзаменах называли себя просто по фамилии. Теперь это кажется очень логичным, но тогда, при царском режиме, отделявшем ‘белую кость’ от остальной массы народа, требование Менделеева было большим ударом по престижу этой ‘белой кости’…
Д. И. терпеть не мог фарисейства, как в крупном масштабе, так и в мелочах. Он сам был прямым и непосредственным человеком. Мне пришлось не раз играть с ним в шахматы 1. Как-то одна из шахматных партий складывалась, по-видимому, уже не в мою пользу. Однако после продолжительного обдумывания я нашел вариант, который начинался ходом пешки и менял весь облик шахматной партии в мою пользу. Я двинул одну из центральных пешек и сказал: ‘Скромный ход’. В ответ на это Д. И. довольно резко сказал: ‘Скромность — мать всех пороков’. Понятно, что здесь говорилось о фарисейской скромности. Сам Менделеев, несмотря на то что уже пользовался мировой известностью, отличался необыкновенной простотой и скромностью в лучшем смысле этого слова.
Д. И. безгранично любил науку и жил ею. Должно быть, это было в 1887 или 1888 году, когда я еще работал в бывшей Бутлеровской лаборатории, я помню, как среди ночи Менделеев проходил из своей квартиры, примыкавшей к Бутлеровской лаборатории, в свой рабочий лабораторный кабинет, чтобы или поставить какой-либо новый опыт, или посмотреть на результаты поставленного раньше опыта…’
В. А. Кистяковский. Менделеев как лектор. (Рукопись). Архив АН СССР, ф. 610, оп. 1, No 175.
‘Помню также его публичную лекцию в сборном зале С.-Петербургского универс[итета], посвященную экономическому развитию России. Он говорил вначале о численности населения в России и, по-видимому, привел немного преувеличенные данные. Сидевший в первом ряду какой-то специалист из военного статистического бюро громко позволил себе поправить Менделеева. Менделеев очень вышел из себя, по крайней мере минут пять слышалось гортанное придыхание его дыхания, и наконец он сказал: ‘Не в том дело, а вот в чем’ — и рядом блестящих примеров, тут же импровизированных, показал, что суть дела не в нескольких лишних миллионах населения, а в понимании того глубокого экономического процесса, который назревал уже тогда в России. Аудитория многократно прерывала речь Менделеева сочувственными аплодисментами, и’ мертвый спец’, не понявший суть дела и придравшийся к случайной оговорке Менделеева, должен был себя чувствовать не особенно хорошо.
Прибавлю, что Менделеев часто в трудных местах лекции, когда ему нужно было привлечь внимание аудитории, говорил: ‘В чем же тут дело (высоким тоном), а вот в чем’ (энергично подчеркивая и сильно понижая тон речи). Аудитория, всколышенная призывом лектора, еще с большим вниманием прислушивалась к словам лектора и еще лучше запоминала труднейшие формулы, законы и теории химии’.
В. А. Кистяковский. Менделеев как лектор. (Рукопись). Архив АН СССР, ф. 610, оп. 1, No 190.

И. А. Каблуков

‘Не могу не упомянуть еще о том блестящем чествовании двухсотлетия памяти Ньютона 20 декабря 1887 г…1.
Почетным председателем этого заседания совершенно неожиданно для себя был избран Дмитрий Иванович Менделеев. Дело было так: Д. И. Менделеев приехал в Москву, чтобы спокойно поработать в номере гостиницы, так как в Петербурге различные дела и посетители мешали ему заниматься. Случайно узнав от меня о праздновании двухсотлетия памяти Ньютона, Д. И. Менделеев заинтересовался этим и пришел на заседание. Когда весть об этом распространилась среди присутствующих и особенно молодежи, то было высказано общее желание об избрании Д. И. почетным председателем собрания. Проф. В. Я. Цингер, бывший председателем математического общества, открыв заседание, исполнил желание публики. Д. И. хотя и согласился принять на себя роль почетного председателя заседания, но был этим очень недоволен, что частным образом и выразил во время перерыва. К тому же спокойному пребыванию Д. И. наступил конец, на другой день к нему в номер с утра стали стучаться различные депутации от студентов, и Д. И. поскорее уложил свой чемодан и уехал из Москвы’.
И. А. Каблуков. Из воспоминаний о деятельности Императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. ‘Пятидесятилетие Имп. Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии 1863—1913. М., 1914, стр. 31—32.
‘Мне приходилось встречаться с Менделеевым на заседаниях Химического общества, и я вынес о нем самое глубочайшее впечатление. Это один из самых великих, выдающихся ученых людей, которых я встречал на своем веку. Личность в высшей степени замечательная и как профессор, и как лектор, и как ученый-общественник. Менделеев и по внешнему виду, несмотря на слабость здоровья в молодости, поражал своей титанической фигурой.
Он не был оратором в обычном смысле этого слова, но никто не производил на слушателей глубиной своих мыслей такого впечатления, как Менделеев. Его лекции всегда привлекали большое количество слушателей. В лекциях Менделеев захватывал не только вопросы химии, но и все вопросы естествознания и умел их обобщить. Глубина мысли, образные определения — вот что было особенностью лекций Менделеева. До сих пор хорошо помню его прекрасную лекцию об особых точках, прочитанную в Химическом обществе в 80-х годах1.
Мне лично, как молодому человеку, только вступающему в науку, не раз приходилось обращаться за помощью к Менделееву, и я всегда встречал с его стороны большую моральную поддержку. Помню, как меня поразило, когда в новом издании ‘Основ химии’ Менделеева я нашел ссылку на мою первую научную работу ‘О комплексных тиомочевинных соединениях платины’2. Это было для меня в высшей степени приятно, ободрило меня и явилось большой моральной поддержкой, которая так необходима в первые годы научной деятельности.
Впоследствии, когда Менделеев занимался проблемой морских бездымных порохов, он приглашал меня работать в этой области. Но я в то время участия в этой работе Менделеева по ряду обстоятельств принять не смог.
Отношение Менделеева ко мне — не исключение. Он всегда был в высшей степени отзывчив и внимателен к молодым людям, вступающим на дорогу науки, и поддерживал, ободрял их’.
Н. С. Курнаков. Ученый и человек. ‘Комсомольская правда’ от 8 февраля 1934 г.

В. И. Вернадский

‘Петербургский университет того времени в физико-математическом факультете, на его естественном отделении, был блестящим. Менделеев, Меншуткин, Бекетов, Докучаев, Фаминцын, М. Богданов, Вагнер, Сеченов, Овсянников, Костычев, Иностранцев, Воейков, Петрушевский, Бутлеров, Коновалов — оставили глубокий след в истории естествознания в России. На лекциях многих из них — на первом курсе на лекциях Менделеева, Бекетова, Докучаева — открылся перед нами новый мир, и мы все бросились страстно и энергично в научную работу, к которой мы были так несистематично и неполно подготовлены прошлой жизнью. Восемь лет гимназической жизни казались нам напрасно потерянным временем, тем ни к чему ненужным искусом, который заставила нас проходить вызывавшая глухое наше негодование правительственная система. Эти мысли получали яркое выражение в лекциях Д. И. Менделеева, как известно, человека очень умеренных, скорее консервативных политических взглядов, который, однако, больше, чем кто-нибудь другой, возбуждал в нас дух свободы и оппозиционного настроения. Ярко и красиво, образно и сильно рисовал он перед нами бесконечную область точного знания, его значение в жизни и в развитии человечества, ничтожность, ненужность и вред того гимназического образования, которое душило нас в течение долгих лет нашего детства и юношества. На его лекциях мы как бы освобождались от тисков, входили в новый, чудный мир, и в переполненной 7-й аудитории Дмитрий Иванович, подымая нас и возбуждая глубочайшие стремления человеческой личности к знанию и к его активному приложению, в очень многих возбуждал такие логические выводы и настроения, которые были далеки от него самого. Толстой 1, в своем чутье политического инквизитора, был прав в своем подозрении к Менделееву, и не напрасно он не допустил как раз в это время Менделеева (властью своей как президента) до баллотировки в Академию наук и вскоре после окончания нами университета, против желания Дмитрия Ивановича, удалил его из Петроградского университета’.
Очерки и речи акад. В. И. Вернадского. Т. 2. Петроград. Научное Химико-технологическое издательство, 1922, стр. 104, 105.
‘Блестящие лекции Д. И. Менделеева в Петербургском университете остаются незабываемыми для немногих, еще оставшихся в живых его слушателей. В них он еще больше, чем в книге, подчеркивал значение естественных природных процессов — земных и космических: химический элемент являлся в них не абстрактным, выделенным из космоса, объектом, а представлялся облеченной плотью и кровью составной, неотделимой частью единого целого — планеты в космосе. Мне выпало счастье слушать его курс в 1881—1882 гг. во всегда переполненной большой 7-й аудитории университета. Сколько в это время рождалось мыслей и заключений, нередко шедших совсем не туда, куда вела логическая мысль лектора, действовавшего на нас всей своей личностью и своим ярким красочным обликом.
В ‘Основах химии’ проблемы геохимии и космической химии получали не только яркое освещение, но нередко выступали на первое место. Как всегда у Д. И. Менделеева, это не было повторением того, что давалось другими,— на каждом шагу встречается новое, найденное его яркой личностью, схваченное его всеобъемлющим умом’.
В. И. Вернадский. Очерки геохимии. Избранные сочинения. Т. 1. М., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 300, 24.

В. Л. Комаров

‘Для людей, которые были моими современниками, Дмитрий Иванович был не только великим ученым, руководителем в области химического мышления, но он еще был именно носителем своеобразных революционных начал.
Мы знали, что Дмитрий Иванович профессор, что он занимает довольно почетное положение, но в то же время мы знали, что он никогда не будет поддакивать начальству, если он. не согласен с ним внутренне. Мы знали, что он всегда ответит ‘нет’ на все такие несогласные с его совестью указания этого начальства. Мы знали, что он самостоятельный человек, что он проводит свою линию, и имя Менделеева всегда произносилось поэтому с особым уважением, как имя научного вождя, который ведет нас к светлому будущему и не мирится ни с какими безобразиями существующего мира’.
Выступление президента Академии наук СССР акад. В. Л. Комарова на торжественном заседании Всесоюзного химического общества им. Д. И. Менделеева 2 февраля 1937 г., ‘Успехи химии’, 6, вып. 2, 149 (1937).
‘Когда Д. И. Менделеев был профессором Петербургского (ныне Ленинградского) университета в семидесятых и восьмидесятых годах прошлого века, его аудитория ломилась от слушателей. Чтобы занять место на парте, студенты нередко забирались за час, за два до начала лекции, стояли в проходах, сидели на подоконниках. Прослушать две-три лекции Менделеева считали своим долгом даже юристы, вообще относившиеся к университетским занятиям весьма прохладно.
А между тем внешней красотой, бойкостью изложения, горячим энтузиазмом лекции Менделеева не отличались. Он не был красноречив, часто делал длительные паузы, решая мысленно какой-либо вопрос или подыскивая выражение, ему необходимое. К Менделееву шли потому, что его лекции были творческим процессом, потому что на лекциях Менделеев думал вслух и нередко решал научные задачи. Возможно, что и сама таблица элементов зародилась из потребности так расположить элементы, чтобы они, став закономерностью, легче поддавались изучению, со всеми их главными особенностями.
Менделеев сделал огромный шаг вперед в деле установления единства материи, но в своих лекциях он этим не ограничился, характеристику каждого элемента он начинал с конкретного указания на его распространение в земной коре, в живых существах, в атмосфере. Он приучал слушателей мыслить по вопросам химии конкретно и в конце лекции переходил на технологический процесс, касающийся использования данных соединений в промышленности. Химическое сырье в обстановке космоса, химические равновесия и химическая технология — три неразрывных звена в построениях Д. И. Менделеева’.
В. Л. Комаров. Речь на Втором Менделеевском чтении 3 марта 1937 г. в Московском доме ученых. ‘Вестник АН СССР’, No 4—5, 25 (1937).

К. Э. Циолковский

‘…Лет 23 я представил ряд работ в Петербургское физико-химическое общество, это были: ‘Теория газов’, ‘Механика живого организма’ и ‘Продолжительность лучеиспускания солнца’. Профессора Менделеев, Сеченов, Петрушевский и др. дали моим работам хорошую оценку…
С 1885 г. я твердо решил отдаться изучению воздухоплавания и теоретически разработать металлический управляемый аэростат. Работал я два года почти беспрерывно. Наконец, в 1887 г. я сделал в Москве первое публичное сообщение о металлическом управляемом аэростате. Моим сообщением заинтересовались профессора Вайнберг, Михельсон, Столетов и Жуковский, но проект движения не получил. Тогда в 1890 г. я обратился к Д. И. Менделееву с письмом и работой, прося его дать свое мнение о последней 1. В ней рассматривалось устройство металлической оболочки дирижабля, состоящей из конических поверхностей, соединенных мягкими лентами. Оболочка могла складываться в плоскость и изменять свой объем и свою форму без всякого вреда для своей целости. Д. И. Менделеев ответил мне, что сам он когда-то занимался этим вопросом, но затем бросил и потому обещал передать рукопись и модель в Техническое общество Е. С. Федоров2‘.
К. Э. Циолковский о своих открытиях. Отрывок из автобиографии, написанной в 1927 г. ‘Вечерняя Красная газета’ от 20 сентября 1935 г.

А. П. Карпинский

‘Вся научная карьера Дм. Ив. Менделеева, который был всего на 13 лет старше меня, проходила на моих глазах. Но мы познакомились ближе к 1898 г. в связи с юбилеем Военно-медицинской академии. На этот юбилей были приглашены многие иностранные научные учреждения, в том числе и итальянская Академия наук в Риме. В то время среди иностранных членов Академии были всего два русских ученых — Менделеев и я, которым она и поручила быть ее представителями на юбилее.
Во время торжественного заседания в зале нынешней Филармонии в Ленинграде при прохождении делегации иностранных академий прошли вдвоем Менделеев и я. Перед указанным заседанием я впервые посетил Менделеева, чтобы уговориться с ним о деталях этого представительства (кстати можно указать, что в настоящее время в этой академии тоже два русских иностранных члена — И. П. Павлов и я, причем я являюсь из всех ее иностранных членов и старшим по возрасту, и старшим по избранию).
На том же заседании Менделеев представлял и один из английских университетов, почетным доктором которого он состоял.
После этого я многократно встречался с Менделеевым, посещал его лабораторию, где он подробно знакомил меня с ее устройством и работой’.
А. П. Карпинский. Мои встречи с Менделеевым. ‘Комсомольская правда’ от 8 февраля 1934 г.

Н. А. Морозов

‘Интересуясь прежде всего своим делом 1, я познакомился тотчас же с академиком-химиком Бекетовым, который обещал мне посмотреть мои работы по химии, но только не сейчас, и я оставил у него свою рукопись ‘Периодические системы строения вещества’.
Я познакомился затем с Менделеевым, которому изложил свой вывод, что открытый недавно аргон есть член ряда нейтральных самостоятельных газов, укладывающихся в восьмой группе его системы, что атомы металлов и металлоидов должны быть сложны и построены по образцу гомологических рядов органической химии, показывал ему свои теоретические формулы их образования из протогелия, протоводорода, небулия и электронов. Они были потом напечатаны в моих последующих работах по химии, но Менделеев, относившийся ко мне с не меньшим вниманием, как и все остальные люди, все же огорчил меня, уверяя, что если моя теория и объясняет химические свойства атомов, ‘то все же нет в природе такой силы, которая могла бы их разложить’.
Н. А. Морозов. Повести моей жизни. Мемуары. Т. 2. М., Изд-во АН СССР, 1961, стр. 484, 485.
‘…Как раз за месяц до его смерти мне пришлось целый вечер беседовать с Менделеевым об этом самом предмете по поводу печатавшейся тогда моей книги ‘Периодические системы строения вещества’, где я пытался детально обработать очерченную здесь немногими штрихами идею эволюции современных элементов из более первоначального вещества. Это была моя первая встреча с нашим великим химиком,— вторая была уже после его смерти, когда я вместе с другими подходил к его гробу в Петербургском технологическом институте, чтобы сказать ему последнее ‘прости’.
Несмотря на его преклонный возраст, он мне показался при первой встрече, 20-го декабря 1906 г., сохранившим еще некоторую долю своей прежней работоспособности. Но внимание и память уже сильно ослабели у него, и он это, по-видимому, сам хорошо чувствовал, хотя и не хотел сознаться. По временам он забывал в разговоре имя какого-либо известного ученого, и, когда я напоминал ему, он всякий раз притворно сердито взглядывал на меня и говорил: ‘Разве я сам не знаю?’ Но в глубине души он все-таки, кажется, остался довольным моими невольными напоминаниями, облегчавшими ему речь. Такое впечатление я вынес из того, что. при уходе он подарил мне последнее издание своих ‘Основ химии’ и еще три другие из своих книг последнего времени.
Мы с ним говорили, главным образом, о дальнейшей обработке его периодической системы. Я ему доказывал, как и вам здесь, что она представляет собою только частный случай среди многих периодических систем, наблюдаемых в природе, и особенно напоминает систему углеводородных радикалов наших земных организмов. Он мне ответил на это, что аналогия не есть доказательство, хотя и соглашался, что многие сходства между его системой и представленными ему мною на чертежах системами углеводородов поразительны. Заметив, что, стоя на этой точке зрения, мы с ним долго не придем к соглашению, я перешел на другую и старался убедить его общепризнанным теперь фактом выделения радием особой эманации, превращающейся постепенно в гелий. Но к величайшему своему удивлению я увидел, что Менделеев совершенно отвергал даже самый факт такой эманации, говоря, что, по всей вероятности, это простая ошибка наблюдателей вследствие малого количества исследуемого вещества.
‘Скажите, пожалуйста, много ли солей радия на всем земном шаре? — воскликнул он с большой горячностью.— Несколько граммов! И на таких-то шатких основаниях хотят разрушить все наши обычные представления о природе вещества!
Но третье мое доказательство — с точки зрения эволюции небесных светил — показалось ему убедительным более всех других. Он был всегда сторонником теории Лапласа о происхождении небесных светил из туманных скоплений, но ему, по-видимому, еще не приходило в голову сделать обобщающие выводы из спектроскопических наблюдений над ними и происшедшими из них светилами. Он некоторое время оставался в недоумении, но потом резко воскликнул: ‘Ну, тут вы меня застали врасплох. Я не принадлежу к тем людям, у которых на все готовые ответы. Вот придете потом, когда вернетесь из деревни, и тогда мы еще поговорим об этом’.
Но когда я вернулся из деревни после рождественских каникул и собрался 20 января этого года отнести к нему только что вышедшую мою книгу ‘Периодические системы строения вещества’, в ответ на полученные перед этим от него в подарок книги, я прочел в газетах известие о его смерти…2‘.
Николай Морозов. Д. И. Менделеев и значение его периодической системы для химии будущего. М., 1907.

M. H. Младенцев

‘Д. И. Менделеев был добрейший человек, необыкновенно чуткий, крайне деликатный и до удивительности впечатлительный. Он реагировал на все явления жизни. В нем чудесно сочетался титанический ум с простотой и с редкой душой. Эту страстную душу Д. И. вкладывал во всю свою деятельность.
Ежедневно около 5—6 часов вечера можно было видеть Дм. Ив. Менделеева, прогуливающегося по тротуару двора Главной палаты мер и весов от ворот до ее здания. Летом в сером пальто, в большой шляпе тоже серого цвета, зимой такого же цвета шуба, плотно запахнувшегося, в глубоких галошах. Тихо, тихо, особенно в последние годы бродит он. Постоит, оглядится, снова пойдет. Встречному помашет рукой или поклонится. Зимой не любил говорить на улице. Если подошедшему к нему не ясен был его жест (он прикладывал палец ко рту), то он говорил: ‘Я на улице не разговариваю’.
В Палату Дм. Ив. приходил в разное время, но большей частью около 4-х часов. Любимым местом его был диван в канцелярии, где, бывало, сядет, положит ногу на ногу, вынет табакерку, скрутит папиросу, за ней другую… Дм. Ив. без папиросы не мог быть долго. Как-то приходит в Палату. Встречаю его в коридоре. Он и говорит: ‘Германский император выразил желание, чтоб я был на двухсотлетнем юбилее Германской Академии наук… Два часа без курева’1. Нам, его сотрудникам, трудно представить пишущего Дм. Ив. без папиросы. Всегда нагнувшись над письменным столом, сидит он, и пишет, пишет, а в левой руке папироса, попыхивает, пуская дым, а там крутится новая папироса, и в это время как бы отдыхает. Затем снова за перо. Остаток прежней папиросы в ведро с водой, стоящее с левой стороны. Другой страстью его был чай. Выписывал его Дм. Ив. цибиками. Чай почти не сходил у него со столика по левую руку. Всякому приходящему предлагал он: ‘Чаю хотите?’, а в иных случаях просто нажмет кнопку звонка левой рукой и вошедшему Михаилу Тройникову, служителю, скажет: ‘Михайло, чаю’. Подавался крепкий сладкий чай и всегда свежей заварки.
В иных случаях Дм. Ив. выходил за ворота. Шел в магазин Леонова на первой роте Измайловского полка. Заказывал там лакомства для детей, а затем брал извозчика и отправлялся на Сенную купить для себя рыбы. Предлагал добродушно иногда захватить и нам. Летом любил посидеть в садике и на скамейке во дворе. Любил проехаться на империале (на верху) конки, которая тогда ходила от Сенной до Московских ворот. Не слезая, проедет туда и обратно, а вернувшись, скажет: ‘Люблю мужицкие умные речи послушать…’
…К детям Дм. Ив. относился вообще всегда нежно и с большой любовью. Бывало, гуляя по двору, услышит голос продавца яблок. Позовет его и бегающих по двору ребят и предложит им взять каждому по яблоку. А сам терпеливо стоит у тележки разносчика и выжидает, когда пройдут все, а ребят во дворе было 50—60. Дети служащих двух учреждений, Главной палаты мер и весов и Технического комитета.
На рождество Д. И. всегда устраивал для детей служащих и рабочих елку за свой счет и каждому из ребят Д. И. что-нибудь дарил.
К нам, своим сотрудникам, Д. И. относился крайне заботливо. Знал наши все нужды и обстановку жизни. Мне, как часто соприкасающемуся с ним, много раз приходилось в этом убеждаться.
В марте 1904 года предложили мне уроки в одном из училищ на Васильевском острове. Надо было у Д. И. испросить разрешение. Прихожу к нему с заранее написанной бумагой, что он не будет иметь возражений. Объясняю в чем дело, и прошу подписать. Д. И. крайне недоволен. ‘Как это все противно, погано’,— воскликнул он. ‘Дм. Ив.,— обращаюсь к нему,— я буду аккуратен… Вовремя на месте’.
Тогда Д. И. и говорит ласково: ‘Очень прошу Вас, когда кончите лекцию, простыньте, без этого не выходите, и в коночке, не на извозчике, через Николаевский мост… Очень прошу… Опаздывайте! Нет1 Наверно, поедете на извозчике… молодость!’
Осенью того же года Д. И. возвратился из Канн. Отдохнул, веселый, бодрый, рассказывал, как проводил время, расспрашивал о делах: ‘Ну, а у вас самого что новенького?’. Говорю: ‘Вернулся преподаватель, которого замещал, так что ушло место’. ‘Ах, как это хорошо, как я доволен,— воскликнул Д. И.,— а я ведь всегда думал: наверно, на извозчике через мост — простудится. Очень, очень доволен, это хорошо’.
Если кто-либо из служащих или из членов их семей хворал, необходимо было знать о состоянии здоровья больного. Дм. Ив. это очень всегда заботило. Он расспрашивал о ходе болезни и стремился, чем возможно, помочь.
В обращении Д. И. был прост. Чинов и рангов для него не существовало2. Принимал всех. Посетителей у него бывало много и самых разнообразных. Репортеры газет, изобретатели. Иногородние ученые считали долгом побывать у Д. И., поделиться своими достижениями, посоветоваться. Мне не один раз приходилось присутствовать при этих беседах. Д. И. иногда очень волновался, корил собеседников, что мало работают. Но всегда относился нежно к своим научным собратиям.
К изобретателям Д. И. относился крайне внимательно. На письма их отвечал сам. Другой раз просит меня ответить понежней, деликатней, чтобы не обидеть изобретателя. А каких только изобретений не бывало!
С репортерами Д. И. любил беседы и отмечал некоторых. ‘Этот умный, верно передает’,— говорил Д. И. после ухода репортера. Некоторые были крайне назойливы, так что Д. И. не мог в конце концов больше выносить эту докучливость и старался как-нибудь прекратить беседу 3.
Когда в газете появлялось интервью, принесешь Д. И. газету, прочтешь ему, он попросит оставить и, взяв газету, вырежет из нее то, что сказано о нем, вклеит в книгу, что хранилась у него в левом шкафике письменного стола. Отметив при этом: ‘А этот верно передал’, в другой раз добродушно посмеиваясь говорил: ‘Занятно, занятно пишут…’ В газетах писалось, конечно, не всегда то, что говорил Д. И.
Говорят, что Дм. Ив. был груб. Это не так. На мою долю выпало счастье иметь дело с Д. И. непрерывно около 8 лет. Верно, что в иных случаях Дм. Ив. резка обрывал собеседника и указывал ему, что говорит он глупости, но такое обращение вызывалось беседующим с Д. И.
Резким Д. И. бывал очень редко. После допущенной им резкости в иных случаях он печалился, что позволил себе это, и стремился как-нибудь загладить допущенное.
Он был вспыльчив, но скоро отходил. Все это нашло отражение в его бумагах. Находим эту резкость и в ряде писем. Ее признает и сам Д. И. Менделеев. В силу чего на письмах заметки-надписи: ‘Не послал’, ‘Не послано’. Видимо, успевал отойти.
Даже много лет спустя он чувствует неловкость, что допущена им резкость. Это можно усмотреть в его заметке о своей статье, в ответе Авенариусу в 1884 г. ‘Еще о расширении жидкости’. Заметка об этой статье писалась Д. И. 15 лет спустя после выхода статьи. ‘Тут есть некоторый задор,— пишет Менделеев,— но он был вызван, сам я не задевал, но когда меня заденут — стараюсь не спустить’. В этих словах чувствуется как бы стремление оправдаться и в то же время его виновность перед Авенариусом 4.
Так и в деятельности по Главной палате и иных случаях пишется Менделеевым письмо. Раздражен он порядком. Адресует письмо на имя М-ра или другому лицу. В письме допущены резкости, но на следующий день раздражение прошло. Письмо же накануне не успели переписать, и, прежде чем подписать его, Д. И. смягчает его содержание.
Мы, близкие к Д. И., стремились к тому, чтобы, когда он бывал болен, расстроен, не давать ему дел, которые могли бы его взволновать, но не всегда это удавалось, так как среди служащих были лица, поступавшие обратно.
Мне приходилось бывать у Дм. Ив. раньше других. По возвращении от него сотоварищи спрашивали: ‘Ну, как настроен Д. И.?’ Говорю: ‘Валенки и камни’. Спрашивающим ясно было, что лучше к Д. И. не ходить в эти дни: Д. И. недомогалось, и он в таких случаях бывал раздражителен… В последние годы, когда бывал у Д. И., приходилось заставать лежащим его на диване, в кабинете: ‘Простите, что буду слушать Вас лежа, докладывайте’. ‘Уж Вы меня извините, пожалуйста’,— скажет, подходя к столу, и поздоровается. Подпишет бумаги. Спросит о делах. Приходилось бывать у него во время посещения его доктором А. П. Покровским, ‘А, это Вы,— скажет Д. И.,— садитесь’, а меня попросит уступить ему кресло и пересесть на стул. Ну, как Ваше здоровье?’,— спросит доктор. ‘Да, ничего, ноги что-то ломит’. ‘Послушал бы я Вас,— продолжает доктор,— да не хочется Вас беспокоить’.— ‘Какое же это беспокойство. Он подождет’,— указывая на меня, скажет Дм. Ив. Доктор выслушает его. ‘Ну, ноги смотреть не стану. Вам это затруднительно’.— ‘Нет, нет, я сейчас, нет. Это мне не трудно’,— и снимает тотчас же сапоги.
А подойди к нему доктор иначе. Скажи прямо ему, что надо его выслушать, надо посмотреть ноги, Д. И. не согласился бы на это.
Дм. Ив. не любил, когда служащие уезжали (все мы штатные имели квартиры при Главной палате).
Вас. Дм. Сапожников5 был близкое лицо Д. И. — это его друг. Он корректировал все труды Менделеева во время службы Д. И. в Главной палате. Бывало, В. Д. уедет на дачу и пропадет. Дм. Ив. сам не свой. Грозит его уволить, сердится, но стоило, бывало, показаться В. Д. — Д. И. весь оживал: ‘Ах это он, В. Д., только не уезжайте сегодня’.
Другом Д. И. был и Ф. И. Блумбах8. Этот постоянный его советник по всем научным вопросам, равно как и В. Д. Сапожников.
Блумбах отличался большой самостоятельностью. Самостоятельность ценилась Д. И. Бывало, поручит работу. Сделаешь иначе, чем указывалось им, Дм. Ив. не сердится, если нужно было так поступить, лишь скажет: ‘Ну и хорошо, что меня не послушались’.
Одно лето Блумбах остался за управляющего Главной палатой. Давно ему хотелось использовать подвал под центральной комнатой, где помещалась лаборатория основных единиц мер длины. И вот теперь он решается это выполнить. Пробивает пол в комнате, отделывает подвал, окруженный со всех сторон глухой стеной. Устраивает особую чугунную лестницу—ход из центральной вниз. Тратит на это большую сумму и все (это по своей личной инициативе) без предварительных смет, пользуясь своим временным положением. Когда же было выполнено, пришлось ему не один раз поволноваться, как отнесется ко всему этому Д. И. Возвращается из-за границы Менделеев, идет в Палату, обходит лаборатории и заходит к Блумбаху. Последний сам не свой. Но Д. И. доволен и одобрил.
Менделеев был крайне независимым, и это сознавалось и им самим. При этом он отмечал, что ‘эта независимость не всем приятна’. В сношениях своих с высшими чинами Д. И. не соблюдал рангов, что смущало некоторых его сотрудников и возмущало чиновников министерства.
Заботясь о развитии поверочного дела на Кавказе, Менделеев непосредственно сам написал наместнику Кавказа письмо, прося его оказать ему содействие в этом деле.
Путь же был иной. Д. И. должен был написать М-ру Торг. и Пр., а он уже войти с докладом к наместнику.
Когда узнали об этом сотрудники, то мне поставили ь упрек, что я не удержал от такого шага Д. И., и указали, что наместник Кавказа не ответит. Получится конфуз.
В пятом часу пришел Менделеев в Палату, сел на диван в канцелярии. Вынул портсигар и стал крутить папиросу. Я ему говорю: ‘Д. И., говорят, что наместник Кавказа не ответит на Ваше письмо’. — ‘Ну, что ж, только посмеемся, да так и запишем’. Прошла неделя, кончилась другая, ответа не было. Д. И. неоднократно спрашивал: ‘Пришел ли ответ?’ Его стало даже несколько это беспокоить.
Но вот однажды приходит Михайло Тройников и говорит: ‘Вас просит Д. И.’. Было около часу дня. Прихожу, Д. И. говорит: ‘Ответил, ответил Воронцов-Дашков’ (т. е. наместник Кавказа). ‘Пишите!’ И продиктовал длиннейшее письмо Министру финансов, а копии разослал ряду других министров, прося их содействия в деле проведения реформы о мерах и весах. Письмо министру начиналось: ‘Снесясь с наместником Кавказа…’ Слово ‘снесясь’ являлось совершенно недопустимым.
Д. И. был расчетлив, но не скуп. Он помогал многим. Это особенно выявилось, когда пришлось, разбирая его бумаги после его смерти и изучая их, познакомиться с записями его расходов.
Карл Васильевич Фохт, директор 8-й гимназии, рассказывал, что Менделеев сам привозил плату за своего сына И. Д. При этом, давая деньги, говорил: ‘А это вот за того, кто не в состоянии заплатить. Только, конечно, не надо об ЭТОМ..Т’
Когда Д. И. выразил принципиальное согласие взять по морскому ведомству на себя предложение от правительства по разработке бездымного пороха, Морской м-р поручил чиновнику переговорить с Д. И. и выяснить вопрос об окладе, какой необходимо положить ему за эту работу.
Менделеев указал только: ‘Как можно меньше’. Ввиду же некоторого смущения посланного спросил: ‘Ну, хорошо, а как у вас получают члены технического комитета?’ — ‘Они как генералы получают по 2000 р. в год’. ‘Ну, и мне как генералу, — сказал Д. И., — 2000 р.’. Тогда чиновник указал, что он уполномочен предложить 30000 руб. в год. ‘Нет, — сказал Менделеев, — 2000! 30000 р. — кабала, а 2000 р. тьфу и уйду’.
Это при мне Дм. Ив. рассказывал м-ру торговли M. M. Федорову. Последний был глубокий почитатель Д. И., что особенно выявилось после смерти Менделеева.
В 1900 году была Всемирная выставка в Париже. Д. И. решил командировать всех служащих и из мастерской механиков и столяра. В Министерстве чиновничество возмутилось. ‘Совсем ваш спятил’, — говорили они и повели дело так, чтобы было отказано. Д. И. об этом узнал и просто сказал: ‘Подам в отставку, уйду. Денег у них не прошу, посылаю за счет сбережений от личного состава. Распоряжаюсь деньгами я’. Решительность Д. И. знали, и, конечно, все были командированы.
Образ жизни Д. И. трудно определить. Он зависел от тех дел, которыми занимался он в данный момент, т. е. был случайный. Если вопросы, разрабатываемые им, его интересовали, Д. И. забывал о сне. Дни и ночи напролет сидит и пишет, пишет, себя не щадил. Во многих случаях с пером и заснет, очнувшись, снова тот же интерес к делу. В этих случаях и приглашал к себе часов в 9 утра, а то и раньше. Если же особого интереса не было в текущей работе, придешь к нему часов в 11, 12, он еще спит. Накануне этих дней он играл в шахматы. Придет в Палату Ф. П. Завадский в канцелярии. Д. И. к нему. ‘Ну, как, Фома Петрович?…’ — скажет подмигнув, а тот ответит: ‘Ладно… Это Менделеев приглашал играть Ф. П. вечером в шахматы, а тот соглашался прийти.
Партнерами Д. И. были А. И. Горбов7, С. П. Вуколов, А. М. Кремлев, К. Н. Егоров, очень редко Ф. И. Блумбах и А. И. Куинджи и др. В иных случаях Д. И. удерживал партнера до 4—5 часов утра8.
Когда Д. И. потерял на время из-за катаракты зрение, долгое время скрывал, что плохо видит. Подписывал бумаги наугад, но вот однажды написал не там, где надо было. Тогда при следующей бумаге я, взяв его руку, говорю ему: ‘Пишите так’. Д. И. взглянул на меня глубоко благодарным взглядом, ничего не сказав. После этого спрашивал: ‘Так?’
После снятия катаракты много дней пришлось Д. И. сидеть с завязанными глазами. Домашние Д. И. и мы, служащие, читали ему, дела мной докладывались. В это время, не зная, что делать, Д. И. усиленно занимался клейкой чемоданов, столиков, ящичков. Кроил папку и другие материалы ему И. Д. — его сын. Во время чтения, слушая, Д. И., живо реагировал на прочитанное. ‘Как пахнет трупом’, — восклицал он, когда одного из героев романа сажают в клеть, где лежат покойница, его жена, и ребенок. ‘Пять дней ничего еще не ели, а все идут и идут — замечает Д. И. и прибавляет: — Нет, это только в романах возможно’.
Прощаясь, Д. И. говорил: ‘Ну вот и хорошо, все благополучно кончилось. Спокойно и уснуть можно. Много убийств, самоубийств, все хорошо кончается, люблю такие романы’.
У книжника Базлова Д. И. романы подбирала жена книжника. Знала его требования.
Д. И. горячо принимал к сердцу интересы созданной им Главной палаты мер и весов. С самого ее возникновения приходилось ему вести ожесточенную борьбу за это дело. Вначале он имел поддержку в лице друга своего Вл. Ив. Ковалевского9, а затем и С. Ю. Витте10. Но когда сошли со сцены эти деятели, стало труднее вести дело, но Д. И. стремился всячески развивать начатое, что требовало в иных случаях затраты многих сил. Часто возвращался он в полном унынии от Министра. Все хлопоты оказывались бесплодными. В дни после этих неудач Д. И. бывал крайне расстроен. Но если бывали какие-либо надежды на получение ассигнований, а в зависимости от этого перспективы дальнейшего развития поверочного дела, Менделеев оживал. Возвращался радостный, приглашал к себе сотрудников или сам приходил в Палату делиться своей радостью.
Однажды (это было в 1904 г.) Министром был назначен В. Д. Плеске. Менделеев был у него. Он обещал Д. И. полнейшую поддержку. По возвращении Д. И. пригласил меня к себе, рассказав о том, что говорил Министр, а затем весело сказал: ‘Ну, я в баню и вам в баню, три дня не выходить за ворота. Обещал министру написать в эти три дня докладную записку о дальнейшем развитии Главной палаты и напечатать. Министр высказал сомнение, что это можно сделать в такой короткий срок. Но мы ему докажем!’
В трое суток, вернее сказать, а не в три дня, докладная записка была готова и представлена министру. Только успеха не было. Ее почти и не рассматривали в Государственном Совете, что глубоко огорчило Менделеева.
Немного спустя, в один из вечеров сижу у Д. И. Звонок. Михайло Тройников, служитель Д. И., приносит визитную карточку. Беру ее, читаю: ‘Делопроизводитель Государственной Канцелярии Неклюдов’. Д. И., закрыв рот указательным пальцем, жестом показал, чтобы я пересел на стул направо от него и уступил свое место позвонившему. Затем сказал: ‘Проси, Михайло’. Вошел молодой человек. Д. И. попросил его сесть. Объяснилась цель прихода — председатель Государственного Совета Голубев просил Д. И. исправить ‘меморию’, как называлась записка Гос. Совета, где излагалась суть дела докладной записки, поданной Плеске, и постановление Совета. Хотя ассигнований и не отпускалось Главной палате на дальнейшее ее развитие, она оказалась благоприятной для ее работы: расширялись права старших поверителей. Тогда Менделеев, обратившись к пришедшему, а затем и ко мне, сказал тихо: ‘Слушайте, ваши столоначальники умнее членов Государственного Совета. Ведь ничего из того, что здесь прочли, не говорилось в заседании Совета, анекдот, да и только. Скажите Голубеву, что все хорошо, так и оставьте’. Тотчас же по уходе чиновника Д. И. написал представление в м-тво о том, чтобы большую часть поверителей сделали старшими, и тем самым Д. И. воспользовался еще до проведения закона предоставленным ему в будущем новым правом.
Если во время печатания Д. И. какого-либо его труда в печати появлялось новое в научной области, имевшее отношение к его труду, Менделеев немедленно же это вводил в корректуру.
При мне печатались два издания его ‘Основ химии’. Мне пришлось видеть те огромные простыни — листы корректур этой книги, Д. И. корректуру некоторых листов держал по шестнадцати раз.
Много раз при мне задавался вопрос Д. И., как он открыл периодический закон, и, задавая этот вопрос, указывали Дм. И., что он гений. Д. И. почти всегда сердился и говорил: ‘Ну, какой же я гений. Трудился, трудился, всю жизнь трудился. Искал, ну и нашел’.
Знаменитый английский историк и общественный деятель Джон Рескин высказал мнение: ‘Ни один факт не кажется мне столь ясным, ни один столь прочным во всемирном применении, как тот факт и закон, что все великие люди были и великими тружениками: надо удивляться количеству того, что они сделали во время жизни’.
Д. И. Менделеев своею деятельностью еще раз подтвердил это мнение’.
M. H. Младенцев. Воспоминания о Д. И. Менделееве. (Рукопись). Научный архив Д. И. Менделеева при ЛГУ, фонд М. Н. Младенцева.

Н. Д. Зелинский

‘…Д. И. Менделеев умел сочетать увлекательное и простое изложение предмета с глубокими теоретическими обобщениями, с постоянными указаниями на значение химии в жизни человека и промышленности.
‘Основы химии’ объединяли всех русских химиков, были связующим звеном между ними и Д. И., а потому все мы являемся его учениками, преданными и его научным заветам1…
…Д. И. широко и глубоко смотрел на свой предмет, представлял себе все его значение для развития промышленности в дореволюционной России и много хлопотал и работал в этом направлении. Он ясно, видел, что ‘только независимость экономическая есть независимость действительная…’ Занимался Д. И. и исследованием углеводородов русской нефти…
…Одно время Д. И. Менделеев вел работу над изучением русской нефти на нефтеперегонном заводе Рагозина близ Ярославля… На то, что русская бакинская нефть по своему общему характеру отличается от американской неиспользованной нефти, обладая большей плотностью, впервые обратил серьезное внимание Менделеев. В течение некоторого времени он сосредоточил свое внимание на тщательной фракционировке нефтяных углеводородов в особой им сконструированной колонке…2.
…Высокоталантливые и гениальные люди рождаются, но воспитание имеет и в таких случаях чрезвычайно важное значение.
Д. И. всегда отмечал влияние своей матери на его воспитание, вспоминая ее с особенным чувством и благоговением. Одна из лучших работ Менделеева ‘О водных растворах’3 посвящена матери.
Советской учащейся молодежи память об этом большом и великом ученом и человеке должна быть так же дорога и незабвенна, как и всему старшему поколению русских химиков, которые имели счастье жить и работать в непосредственном общении с ним…’.
Н. Д. Зелинский. Собрание трудов. Т. 4. М., Изд-во АН СССР, 1960, стр. 492, 557, 558.

ВОСПОМИНАНИЯ ЛИЦ, ВСТРЕЧАВШИХСЯ С Д. И. МЕНДЕЛЕЕВЫМ

М. А. Папков

‘…При поступлении своем в Главный педагогический институт, я застал Дмитрия Ивановича на 2-м курсе физико-математического факультета…1.
Лишь только я огляделся по поступлении в институт, я сблизился с Дмитрием Ивановичем. Меня поражало его пристрастие к чистой математике, несмотря на то что он ясно обнаруживал себя физико-химиком. К биологическим наукам он выражал тоже большое расположение. С профессорами зоологии Ф. Ф. Брандтом и ботаники Рупрехтом, которым он в письмах ко мне просит передать поклон, он был очень близок и сильно интересовался их науками.
В то время не было еще подразделения этих наук на отдельные отрасли, и каждый профессор этих двух наук последовательно читал все отрасли их.
Меня в то время поражала обширность взгляда Дмитрия Ивановича на проходимые в этом факультете науки. Однако он не ограничивался науками того факультета, а интересовался науками, проходимыми на историко-филологическом факультете, так как он успевал выбирать время, чтобы быть на лекциях профессоров и того факультета. Кроме того, он посещал мастерскую гальвано-пластических работ, устроенную в здании Академии наук.
От такого широкого и горячего интереса к наукам страдал его физический организм, выражаясь кровохарканьем и расстройством нервов2. Для укрепления организма он некоторое время ходил в гимнастическое заведение Де-Рона, принадлежавшее морскому министерству, которое давало разрешение студентам пользоваться там пассивной и активной гимнастикой бесплатно. А что нервы его были расстроены и напряжены, я могу привести характерное его выражение. По окончании вечерних репетиционных занятий, которые мы производили в специальных для того залах, распределенных по курсам и по факультетам, мы часто предлагали Дмитрию Ивановичу сыграть с нами в шахматы. Он очень любил эту игру. Однако он большею частью отказывался, говоря: ‘Голубчики, не могу, ведь вы знаете, что я целую ночь спать не буду’.
С профессором астрономии А. Н. Савичем он был в очень хороших отношениях. Обыкновенно мы просили его сходить к нему на квартиру, чтобы выяснить какой-нибудь вопрос, касающийся преподавания этого предмета. Иногда случалось Дм. Ивановичу ходить на дом к профессору высшей алгебры М. В. Остроградскому вместе со своим товарищем Сабининым и к профессору физики Э. X. Ленцу с товарищем К. Д. Краевичем. С профессором химии Александром Абрамовичем Воскресенским Дмитрий Иванович Менделеев был в самых дружеских отношениях, с профессором минералогии и геогнозии С. С. Куторгой он также был весьма близок.
Все профессора уже и тогда видели, что перед ними был будущий великий ученый, слава и гордость России3.
В денежных средствах Дмитрий Иванович, как мне казалось, всегда был стеснен.
Когда в институте были беспорядки между студентами старшего курса по поводу недовольства их господствующем в институте режимом, особенно за установившееся наушничество, в котором подозревали нашего старшего надзирателя, Алексея Ивановича Смирнова, Дмитрий Иванович не принимал в этом движении никакого участия. Однако из его письма ко мне (уже по окончании курса из Одессы) видно, что он просит передать поклон надзирателю Александру Львовичу (фамилию его не помню), а не А. И. Смирнову…’
В книге М. Н. Младенцева, В. Е. Тищенко. Дмитрий Иванович Менделеев. Его жизнь и деятельность. Т. 1. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1938, стр. 100, 101.

В. В. Стасов

‘…Профессор Д. И. Менделеев рассказывал мне, что три такие поездки он совершил со своим товарищем и другом Бородиным в 1860 и 1861 годах: весной и осенью 1860 года по Италии, в 1861 году — по Швейцарии. ‘Пускались мы в дорогу с самым маленьким багажом,— говорит Д. И. Менделеев, — с одним миниатюрным саквояжем на двоих. Ехали мы в одних блузах, чтобы совсем походить на художников, что очень выгодно в Италии — для дешевизны, даже почти вовсе не брали с собой рубашек, покупали новые, когда нужда была, а потом отдавали кельнерам в гостиницах вместо на чай. Весной 1860 года мы побывали в Венеции, Вероне и Милане, осенью того же года — в Генуе и Риме, после чего Бородин поехал на короткое время в Париж. В первую поездку с нами случилось курьезное происшествие на железной дороге. Около Вероны наш вагон стала осматривать и обыскивать австрийская полиция: ей дано было знать, что тут в поезде должен находиться один политический преступник, итальянец, только что бежавший из заключения. Бородина, по южному складу его физиономии, приняли сразу именно за этого преступника, обшарили весь наш скудный багаж, допрашивали нас, хотели арестовать, но скоро потом убедились, что мы действительно русские студенты, — и оставили нас в покое. Каково было наше изумление, когда, проехав тогдашнюю австрийскую границу и въехав в Сардинию, мы сделались предметом целого торжества, все в вагоне же: нас обнимали, целовали, кричали ‘виват’, пели во все горло. Дело в том, что в нашем вагоне все время просидел политический беглец, только его не заметили, и он благополучно ушел от австрийских когтей’.
В. В. Стасов. Александр Порфирьевич Бородин, ‘Исторический вестник’, XXVIII, 147, 148 (1887).

В. В. Рюмин

‘…Крупная, яркая фигура Дмитрия Ивановича, его громадное значение в истории русской науки, его широкая популярность во всех кругах дают право его ученику, мне, поделиться с читателями воспоминаниями о нем: воспоминаниями отрывочными, мелкими, но характеризующими интересную личность Д. И.
До 1863 года Петербургский технологический институт был закрытым учебным заведением. Только с этого года институт занял положение, равное остальным высшим техническим учебным заведениям.
Под руководством бывшего тогда директором горного инженера Я. И. Ламанского институт стал быстро прогрессировать, и в 1863 году у нас на кафедре появился Дмитрий Иванович, уже и тогда имевший репутацию серьезного химика. В институте Д. И. читал органическую химию и заведовал лабораторией, при которой была и его квартира. В то время Д. И. был сравнительно молодым человеком — ему было около 30 лет (родился он 27-го января 1834 г.). Знаменитая ‘Система элементов’ еще не была опубликована, напечатана была только его ‘Органическая химия’, но его известность, как выдающегося работника и необычайно точного экспериментатора, была уже прочно установлена.
С переходом на II курс мне предстояло знакомство с Д. И. Первое впечатление живо и до сих пор: длинные волосы, некоторая небрежность костюма, нервные, порывистые движения, особая манера разглаживать бороду сзади наперед, глубокий взгляд, своеобразная интонация несколько глухого голоса — отличали Д. И. от большинства наших профессоров.
Читал свои лекции Д. И. тоже не так, как остальные: его речь была отрывиста, не всегда лилась гладко, но положения его были точны, в наши головы они вклинивались и отчетливо врезались в памяти.
Иногда он, увлекаясь сам, не замечал, что далеко отошел от курса, унесся в область, нам недоступную, в область химической фантазии, и тогда, спохватившись, останавливался, улыбался, глядя на нас, и, расправляя бороду, говорил: ‘Это я все наговорил лишнее, вы не записывайте’.
Между ним и аудиторией существовала какая-то неясно ощущаемая, но прочная нравственная связь. Однажды, во время его лекций, многие, действительно простуженные, расчихались и раскашлялись особенно сильно. Д. И. остановился, посмотрел на нас и довольно резко сказал, что будет впредь ставить в аудитории капли датского короля. Никто этим не был обижен, и, когда он после лекции признался, что был несколько резок, мы его уверили, что не чувствуем ни малейшей обиды.
Вообще в лаборатории, делая разъяснения и замечания студентам, Д. И. бывал подчас раздражен и отпускал фразы, вроде того, что ‘ни одна кухарка не работает так грязно, как вы’. Но это не портило отношений: говорил он это нам, как равным, и сам сносил ответы не всегда почтительные и корректные, отвечая на них остроумными и меткими шутками. Его отношения всегда дышали доброжелательством, и важен был их смысл, и не форма. Зато он научил нас работать в лаборатории так чисто и аккуратно, как ни до, ни после него не работали.
Мне выпала особенно приятная работа под его непосредственным наблюдением, работал новым в то время аппаратом — спектроскопом, при помощи которого надо было сделать анализ остатков в камерах завода серной кислоты. Работа эта сблизила молодого студента и молодого профессора, его влияние было сильно и навсегда укрепило те приемы работ, которые мелки сами по себе, но в общем имеют большое значение. Все прошедшие школу Д. И. и оставшиеся в лабораторной практике вспоминают его указания с особою благодарностью и любовью.
Д. И. прекрасно работал со стеклом: для своих точных работ сам приготовлял себе термометры, ареометры и пр. Был в числе студентов некто П-в, человек почти одних лет с Д. И. и тоже недурно работавший на паяльном столе (для многих работ нужно гнуть стеклянные трубки, запаивать их, выдувать шары и т. п.). Стол в лаборатории был только один, и, если за ним сидел П-в, а Д. И. надо было запаять трубку или выдуть что-нибудь, он терпеливо ждал несколько минут, затем начинал волноваться и отпускать шутки на счет медленности работы П-ва, уверяя его, что трубка лопнет. П-в хладнокровно кончал работу, уступая место, и сам оставался у стола. Д. И. начинал нервничать, а П-в спокойно замечал ему: ‘Вот у Вас так лопнет, надо гнуть медленнее’. Трубка действительно лопалась. П-в торжествующе заявил: ‘А, что, говорил я: не торопитесь’ — и отходил от стола под ворчание Д. И.
С тем же П-м помню такой случай. Д. И. задал ему приготовить какое-то редкое вещество. На вопрос: ‘Из чего его приготовить?’ — Д. И. буркнул: ‘Из воздуха’. Он любил, чтобы студент в таких случаях сам порылся в литературе, поискал, обдумал и только тогда шел к нему за окончательным решением. П-в этого не сделал, обдумав план работы, он самостоятельно приступил к ней. Подходит Д. И., спрашивает: ‘Ну, из чего же вы получаете?’ Ничтоже сумняшеся П-в отвечает: ‘По вашему совету — из воздуха’. Такие стычки нисколько не портили отношений между ними: глубоко уважаемый всеми, Д. И. верно понимал свое влияние и отношение к нему слушателей. Конечно, и П-в после того, как от него отошел профессор, сам пошел к нему и подал написанный им план работы, который и был вполне одобрен.
Д. И., кроме громадного количества знаний, которыми он обладал, был химиком с глубоким чутьем. Нередко от него можно было услышать: ‘Ну, знаете ли, по соображениям, эта реакция должна идти так, как Вы говорите, только тут что-то не так, я чувствую, что не так — не пойдет’. И чувство его не обманывало. Его слова: ‘Химик должен во всем сомневаться, пока не убедится всеми способами в верности своего мнения’ — остались навеки в памяти его учеников, и каждый из них, делая анализ, проделывал его со всеми тонкостями и тогда только решительно говорил о результатах.
Нередко Д. И. давал для анализа такие соединения, которые обычно не дают: так, он давал чистую воду, с целью убедить студента в необходимости прежде всего выпарить каплю данного для анализа раствора для того, чтобы не возиться напрасно, полагаясь на слова дающего анализ, что дан действительно раствор.
Мне с Д. И., хотя и не часто, приходилось встречаться и после выхода из института. Помню, ехал я однажды зимою по Николаевской дороге из Москвы и на дорогу купил себе какой-то бульварный роман. Дело было зимою. После Твери вваливается в вагон какая-то странная фигура в полушубке, в сибирском малахае на голове, в валенках, обвешенная сумками. Присматриваюсь — вижу Д. И. Возле меня было свободное место, на которое он и сел. Сумки свои повесил на крючки, размотал шарф, и, узнав меня, разговорился. Ехал он из своего имения на лошадях до станции, и потому был в таком необычном костюме. Тогда уже вышла в свет его система элементов, слава его росла, и, понятно, мне — молодому химику — было интересно встретиться с ним. Но лежавший около меня роман — такая несерьезная вещь — меня крайне конфузил: по моей молодости я, конечно, серьезничал не в меру и очень заботился, чтобы быть возможно более солидным. Стараясь спрятать книгу, я невольно обратил на нее внимание Д. И. и окончательно смутился. Но оказалось, что Д. И. сам любил подобное чтение и притом не только в дороге. Он объяснил значение подобных книг как хорошего отвлекающего средства: ‘Знаете ли, не думать совершенно я не умею, а чувствую — надо отдохнуть мозгу. Ну и возьмешь такую книжку, которая сама мыслей никаких не возбуждает, а читается легко — вот и отдых’. Со временем я увидел, что это средство применяется многими. При такой же встрече в вагоне, спустя несколько лет, Д. И. отказался от книги и заявил: ‘Я теперь лучше придумал: вожу с собой карты и раскладываю пасьянс. Места карты занимают мало, а комбинаций в пасьянсе масса — и занимательно, и голова отдыхает’.
В дорожных сумках у Д. И. обыкновенно были разные лекарства, вроде нашатырного спирта, гофманских капель и т. п. Запас этот в те времена был необходим не только в глухой деревне, но и в вагоне как для себя, так и для соседей-пассажиров. Д. И., предусмотрительно относившийся ко всему, и здесь остался верен себе.
Приходилось встречаться с Д. И. и после, когда о нем уже много говорили и писали. Из этих встреч упомяну только о встрече в Париже, на бывшей там в 1881 году электрической выставке. Там Д. И. останавливал внимание русских техников на разнице между русской и французской промышленностью, душою скорбел о нашей отсталости, но все же подчеркивал быстрый ход развития России. Он говорил, что, идя таким темпом, Россия не только догонит, но и перегонит иностранцев. Горячо любивший Россию, он не зарылся исключительно в химию, но отдавал много времени изучению промышленности и экономического быта Родины. Его книга ‘К познанию России’ произвела большое впечатление у нас и за границей. Ее оценили и особенно в Америке поняли знания Д. И. как экономиста.
Сам сделавший переворот в химических взглядах, к концу жизни он, подобно Бунзену, относился далеко не сочувственно к новаторам1, не хотел слышать о возможности трансмутации элементов2, хотя его система элементов сама давала толчок к признанию возможности образования известных нам простых тел из одной первичной субстанции.
Несмотря на всю известность, на широкую деятельность его на разных поприщах, в России все же меньше ценили Д. И., чем за границей.
Велики заслуги Д. И., и Родина должна гордиться таким ученым, не забывать его и не ставить ему в упрек тех мелочей, которые свойственны каждому человеку: то возвышение русской химии, которое обязано ему, должно своим светом удалить малейшие тени на его памяти’.
В. В. Рюмин. Из воспоминаний о Д. И. Менделееве. ‘Вестник знания’, No 1, 58—61 (1917).

В. А. Поссе

‘…Ректором университета в то время был профессор ботаники, академик Фаминцын 1. Этого высокого худощавого старика с умным, серьезным лицом ученого я часто встречал в доме его друга П. П. Храповицкого2. Фаминцын, отдававший все свои умственные силы научным работам, мало интересовался политикой. Тем не менее он был арестован и посажен в предвариловку, как фамильярно называли дом предварительного заключения.
Просидел он, кажется, только несколько дней. Не помню, до ареста или после ареста Фаминцын получил приказ генерала Гурко3 явиться к нему. Приказ был получен во время заседания университетского совета. Фаминцын собрался тотчас ехать.
‘Постойте, — сказал знаменитый химик профессор Менделеев, — я поеду с вами. Одному вам с ним не справиться’.
О том, что произошло в кабинете у Гурко, рассказывали мне и мой брат, и Храповицкий.
Вошедших профессоров генерал встретил фельдфебельским криком. Смущенный Фаминцын молча слушал, как Гурко кричал, что сам придет в университет и не только студентов, но и профессоров согнет в бараний рог.
Сначала молчал и Менделеев. Но затем, тряхнув своей львиной головой, стал тоже кричать своим басом с характерным для него оканьем. Кричали оба, но скоро голос генерала стал ослабевать, и слышны были только менделеевские громы:
‘Как вы смеете мне грозить? Вы кто такой? Солдат и больше ничего. В своем невежестве вы не знаете, кто я такой. Имя Менделеева навеки вписано в историю науки. Знаете ли вы, что он произвел переворот в химии, знаете ли вы, что он открыл периодическую систему элементов? Что такое периодическая система? Отвечайте!’
О периодической системе Гурко, вероятно, не имел понятия. Это его смутило. Свидание закончилось торжеством науки. Энергичным жестом распахнув двери кабинета, Менделеев спокойно, но внушительно сказал, обращаясь к Фаминцыну:
‘Пойдемте. Он теперь не пойдет разносить университет’.
В. А. Поссе. Воспоминания. Т. 1. Л., ‘Молодость’, 1933, стр. 43.

С. Ф. Глинка

‘После кончины H. H. Зинина1 (в феврале 1880 года) в Академии освободилась кафедра химий и возник вопрос о замещении ее. А. М. Бутлеров был всегда высокого мнения о Д. И. Менделееве, как о выдающемся русском химике, и, конечно, прежде всего вспомнил о нем. В это время отношения между Бутлеровым и Менделеевым были несколько испорчены по следующим причинам: Менделеев незадолго перед этим провел систематическую борьбу со спиритизмом, которым усердно занимался Бутлеров, прочитал лекцию и напечатал книгу против спиритизма2, кроме того, он отрицательно отнесясь к учению о структуре органических соединений, которое развивал Бутлеров в Университете на своих лекциях, иногда позволял себе резкую критику в этом направлении3. Как мне пришлось слышать, на той же почве во время съезда естествоиспытателей и врачей в 1879 г. по поводу доклада одного из учеников Бутлерова у него произошло довольно резкое столкновение с Менделеевым. Несмотря на все это, Бутлеров продолжал относиться к Менделееву с полным беспристрастием. Однажды он показал мне только что полученную им книгу английского химика Рейнольдса4, присланную ему автором, и сказал: ‘Рейнольдс оспаривает первенство Менделеева в открытии им периодической системы элементов, но ведь Менделеев один предсказывает новые элементы’. Это было сказано после открытия галлия и скандия, но раньше открытия германия, что, как известно, произошло в 1886 г. Л отар Мейер и Ньюлэндс, которые являются соперниками Менделеева в основании периодической системы элементов, как справедливо сказал Бутлеров, новых элементов не предсказывали. Описание свойств экакремния и его соединений, сделанное Менделеевым за 15 лет до открытия соответствующего этому элементу германия, говорит само за себя.
Как-то в начале осени 1880 г., когда я был у Бутлерова, он разбирал бумаги и нашел среди них письмо от одного из провинциальных химиков5, не имевшего, впрочем, отношения к университетам, в котором он просил А. М. иметь его в виду при замещении вакантной кафедры в Академии. Письмо это было прислано еще летом, во время отсутствия А. М., и он тотчас же написал на него ответ, извиняясь в промедлении и объясняя причину, он написал, что, делая представление в Академию о замещении вакантной кафедры химии, он, согласно 2 действовавшего тогда устава Академии, должен будет представить Д. И. Менделеева. Стало известным, что президент Академии Литке, непременный секретарь Веселовский и большинство академиков являются решительными противниками кандидатуры Менделеева, противопоставляя ему профессора Технологического института Бейльштейна6. Менделеев был забаллотирован. После этого профессора университета в виде протеста устроили обед в честь Менделеева, во время которого говорены были соответствующие речи7, полемика в газетах, которая началась еще раньше, оживилась особенно теперь. Статьи против Менделеева появились преимущественно в St. Petersburger Zeitung. Вопрос перешел на национальную почву и обострился еще более. Я не буду останавливаться на подробностях этой борьбы, которая завершилась окончательным забаллотированием Менделеева, представленного вторично, и избранием Бельштейна. На другой день после заседания Академии, на котором была решена судьба Менделеева, мне случилось зайти в академическую библиотеку, и при мне шел разговор между академиком и лицом из штата библиотеки, академик говорил, что Менделеева невозможно было допустить в Академию из-за его тяжелого характера, других причин неизбрания Менделеева в члены Академии он не приводил.
Другим и еще более печальным эпизодом в жизни Менделеева является оставление им университета, подробное описание этого эпизода отвлекло бы меня слишком далеко и на нем я останавливаться не буду. Менделеев был немыслим без лаборатории и без университетской кафедры, не попав в Академию и выйдя из университета, он остался без того и без другого. Как известно, впоследствии он имел занятия в Министерстве финансов.
Однажды весною 1891 или 1892 года, ранним утром, в холодную и ветреную погоду я, взглянув в окно своей квартиры, которую имел в одном из зданий Института инженеров путей сообщения, увидел, к своему удивлению, Менделеева, который в шубе нараспашку бегал по обширному двору института и, видимо, кого-то разыскивал. Я поспешил к нему на помощь. Увидев меня, Д. И. сказал: ‘Вот, полюбуйтесь, до чего я дожил на старости лет — вчера до 12 часов ночи сидел в заседании, теперь рано утром (было не более 9 часов) бегаю, не знаете ли вы, где живет N (он назвал одного из живших в институте, который раньше был в Баку на нефтяных заводах)?’ Я указал ему, где живет N, с которым он хотел посоветоваться по вопросу, затронутому на бывшем накануне заседании. Эпизод этот случайного характера открыл мне ту обстановку, в которой должен был жить и работать Дмитрий Иванович в возрасте, близком к 60 годам.
Светлыми проблесками на этом темном фоне жизни Д. И. Менделеева были его поездки в Англию, где он получил медаль имени Гэмфри Дэви за свои труды. В связи с этим интересно сопоставить следующие строки из предисловия к изданию ‘Основ химии’ в 1906 г.: ‘Когда (1897 г.) явилось второе и особенно третье в (1905 с 7-го русск. издания) английское издание, мне стало очевидным, что этою книгою пользуются английские и американские студенты, чего, признаюсь, ожидать никак не смел и что глубоко тронуло мое русское сердце’. Эти слова очень грустно читать: чувствуется, что Д. И. среди равнодушия и недоброжелательства соотечественников отдыхал душою, находя сочувствие среди чужеземцев.
Время до назначения Д. И. на место управляющего Палатою мер и весов, где он мог наконец устроить себе лабораторию, и устроения ее мне представляется периодом скитания его в тщетных поисках лучшего — ему было 56 лет, когда он должен был оставить университет, а в такие годы всякая жизненная ломка переносится нелегко.
Палата мер и весов находится против Технологического института, где Д. И. в 1864 г. начал свою профессорскую деятельность и где, вероятно, провел лучшее время своей жизни, когда полный надежд он вступил на ту дорогу, которая превратилась впоследствии в тернистый путь…’
С. Ф. Глинка. Личные воспоминания о Менделееве. Почему Д. И. Менделеев не был избран в Академию наук. ‘Журнал химической промышленности’, т. 2, No 1 (7), 25—27 (1925).

Н. А. Меншутки

‘Записка об ученых трудах Д. И. Менделеева Перед баллотированием профессора Д. И. Менделеева на первое пятилетие ф[изико]-математический факультет постановил прочесть записку об ученых трудах Д. И. и поручил мне ее составить. Если бы не это поручение, я бы не решился сегодня возвысить свой голос, так как ни положение мое в науке, ни отношение к Д. И., [в котором] одному из моих учителей, не позволили бы мне это сделать.
Мне не приходится разбирать деятельность Д. И. как члена Совета, так как [его деятельность] она прошла у Вас на глазах. Вам знакома отзывчивость Д. И. и его горячее участие в решении большинства вопросов, которые нам приходилось обсуждать. Я потому ограничусь в этой записке очерком учебной и ученой деятельности Д. И. Менделеева.
В дело преподавания химии Д. И. внес большую лепту и составлением учебных книг по всем отраслям химии, равно как характером своего преподавания. Помню, с каким интересом, еще будучи студентом, мы встретили появление в 1861 году его органической химии. В то время эта книга была единственною у нас в России […], стоящею на высоте науки, да и при сравнении с иностранными сочинениями выделялась интересом, ясностью изложения и совершенно своеобразною цельностью. Это сочинение выдержало два издания. В 1864 году издана Д. И. Менделеевым аналитическая химия Жерара и Шанселя, в которую Д. И. внес много существенных дополнений, напр[имер] определение плотности паров и газов и оптическую сахарометрию. В 1868 [он] Д. И. начал печатание своего замечательного сочинения ‘Основы химии’, ‘которое [уже] [теперь] расходится уже 3-м изданием. Если, быть может, это сочинение и трудно доступно для первоначального ознакомления с химией, то несколько знающему, скажу даже более, специалисту-химику это сочинение представляет неисчерпаемый запас интереса и новизны. [Не одна] Важные мысл[ь]и, [здесь высказанная] щедрою рукою рассыпанные по всему сочинению, без сомнения, вызовут не одн[у]о исследование. [Вот что один] Говорить ли о лекциях Д. И.? Воодушевленное отношение к предмету чтения, горячее, даже страстное его изложение, невольно увлекают слушателя. Этим […] внешним качествам речи отвечает содержание лекций, редкое по разносторонности и особенно по высоте мысли. [Н]Считаю не лишним указать, что многие из студентов нашего разряда, перейдя на второй курс, вновь вторично ходят слушать Д. И. Вот что сделано Д. И. в дел[у]е преподавания. Смело можно сказать, что редкий из нас столько же сделал для успеха преподавания предмета.
Разносторонность таланта Д. И. делает для меня трудным сделать перед Вами, М. Г., очерк его ученых трудов. Лежащий передо мною список трудов Менделеева столь велик, что я не решаюсь его прочесть, боясь утомить Ваше внимание, и остановлюсь лишь на более обширных и отдельных сочинениях. Составление каждого из этих сочинений сопровождалось появлением плеяды исследований по тому же предмету. В 1875 году Д. И. издал большое [сочинение] ‘Об упругости газов’, в 1876 году ‘О барометрическом нивелировании и применении для него высотомера’, в 1877 году — ‘Нефтяная промышленность в С. Американском штате Пенсильвания и на Кавказе’, в 1880 году — ‘О сопротивлении [воздуха] жидкостей и о воздухоплавании’. Первые из приведенных трудов принадлежат области физики или стоят на границе между физикой и химией, […] они заключают между прочим описание многих оригинальных приборов, напр[имер] дифференциального барометра, высотомера, весов особого устройства и т. п. …Сочинение о нефтяной промышленности, написанное после поездки в С. Америку, помимо научного интереса (здесь, напр[имер], разобран [важный] вопрос о происхождении нефти) представляет важное экономическое значение. Появлению этого сочинения предшествовало представление Д. И. записки г. министру финансов о необходимости снижения акциза с нефти. Последнее, как известно, осуществилось. Благодаря этому производство нефти на Кавказе в короткий промежуток 2 лет устроилось и достигло в 1879 году до 5 миллионов пудов. Занятие метеорологией, интерес исследования верхних слоев атмосферы привели Д. И. к изучению вопроса о воздухоплавании. Первый выпуск сочинения, посвященного этому предмету, [и] заключающий исследования о сопротивлении жидкостей, как я уже указывал, появился в свет.
Я еще не упоминал об исследованиях в области сельского хозяйства. Укажу, что Д. И. [был] душою обширных сельскохозяйственных опытов над влиянием удобрений, предпринятых Вольно-экономическим обществом с 1868 по 1872 годы. При всей разносторонности этих трудов нельзя не признать, что [в] каждое из них свидетельствует о силе и оригинальности таланта Д. И.
Химику, однако, приятнее далее остановиться на трудах Д. И. по химии, тем более что именно эти труды доставили Менделееву знаменитость. Я не стану останавливаться на химических исследованиях небольшого объема, все они исчезают перед великостью значения открытого Менделеевым периодического закона… Периодический закон есть закон природы, [он] останется навсегда в науке…’
Н. Меншуткин. 5 мая 1880 г. ГИАЛО, ф. 14, оп. 1, ед. хр. 5646.

Ф. M. Флавицкий

Письмо Ф. М. Флавицкого к жене из Спб. от 16 сентября 1883 г.
‘…Отправился в университет, там узнал, что Бутлерова нет, и мне сказали, что его не будет до конца месяца, так что, пожалуй, с ним и не увижусь. С первым встретился в университете со Львовым. Немного погодя, пришел в лабораторию Менделеев и, потолковавши немного, пригласил к себе на обед. Что за голова у этого человека! В сущности несколькими фразами он мне дал такой материал, что я стал вдвое опытнее. Менделеев очень хорошо отнесся к моей работе над смолами и одобрил мои планы. Он посоветовал сначала переговорить с разными служебными лицами, даже не причастными к Министерству государственных имуществ, и тогда только представить докладную записку министру. Она, по его мнению, необходима, но не должна быть более листа, иначе и не прочтут. Когда я сказал, что имею намерение изложить вопрос в литературной форме, Менделеев сказал, что Боже меня сохрани сделать это раньше выяснения вопроса в Министерстве, так как значило бы провалить вопрос…
Менделеев был ко мне чрезвычайно любезен, как я и не мог ожидать’.
Письмо Ф. М. Флавицкого к жене из Спб. от 17 сентября 1883 г. ‘…в 11 час. отправился к Писареву, бывший управляющий Гос. им. в Казани, а теперь вице-инспектор Лесного департамента. Писарев принял меня до невероятности любезно и снабдил меня самыми даже мелочными советами. Так, не советовал приобретать фрак, а явиться в сюртуке. По его мнению, надо прежде представления Министру, привлечь внимание Товарища его, Вешнякова, к которому посоветовал отправиться со своими брошюрами и при представлении послать свою визитную карточку с припиской: доктор химии, доцент Каз. ун-та. Оказывается, и министр и товарищ министра — университетские и на них своей ученой степенью могу импонировать… минут через 5 вышел Вешняков… Я объяснил ему свою просьбу, предложил докторскую диссертацию и о смолах. Сначала Вешняков стал говорить, что мне следует обратиться к частным средствам, но потом согласился, что в этом заинтересовано правительство. Когда же, на его вопрос, кто направил меня к нему, я сказал, что Менделеев и Арнольд, Вешняков обещал переговорить с министром, если увидит, а мне советовал составить записку и с нею представить свои работы, относящиеся до смол…’
С. Ф. Флавицкий. К истории возникновения подсочного хозяйства в СССР. ‘Успехи химии’, 17, вып. 2, 268 (1948).

Б. Н. Чичерин

‘…Результатом моей пятилетней работы была выработанная мною система химических элементов, которую я изложил письменно. Но так как это дело для меня совершенно новое, то я предварительно хотел иметь совет человека, сведущего в математических науках. С этой целью, будучи в Москве, я обратился к профессору Слудскому, с которым давно был в хороших отношениях. Он познакомился с первыми главами моего сочинения, оценил мой труд, сделал некоторые замечания, но, не будучи химиком, советовал обратиться к Менделееву. С последним я был слегка знаком еще с Гейдельберга1, а затем опять встретился в Москве на Техническом съезде, когда я был головою. Я послал первую главу моего исследования с письмом, в котором говорил, что он, вероятно, очень удивится, увидев, что юрист берется за химические исследования, но что на старости лет, имея досуг, занялся этими вопросами и пришел к некоторым выводам, которые и подвергаю его суду. Несколько дней спустя я пошел к обедне в домовую церковь дома князя Голицына, где мы квартировали. При выходе смотрю: стоит Менделеев: ‘Я к вам приехал прямо с железной дороги, — сказал он, — я получил ваше письмо перед самым отъездом из Петербурга на юг и в этот же вечер сделал о нем сообщение в заседании Русского физико-химического общества2. Все этим заинтересовались, и теперь ваше открытие занесено в протокол. Но я успел пробежать только первые страницы, и вот я приехал к вам, даже не переодевшись, чтобы просить у вас дальнейших разъяснений. Возьмите карандаш и покажите мне все, что вы вывели’. Я объяснил весь ход моей мысли. Он слушал с величайшим интересом, расспрашивал толково и подробно обо всем и настаивал на том, чтобы я непременно напечатал свою статью в ‘Журнале Русского физико-химического общества’3. Сам он тут же написал редактору записку, в которой вместе с тем предлагал меня в члены общества4. Позавтракав у нас, он отправился к Столетову5, которому с восторгом говорил о моем исследовании.
Это был один из хороших дней моей жизни. Результат нескольких лет усидчивой работы оценен одним из самых видных деятелей современной науки. Я думал, что попал наконец в такую область, где можно работать не в полном одиночестве, как я делал доселе, а находя поддержку, критику и оценку. Но это была только мимолетная мечта. Менделеев вскоре после нашего свидания упомянул о моей работе на происходившем в Англии юбилейном празднестве в память Фарадея, при этом он заявил, что надобно дождаться окончания исследования, прежде нежели произнести о нем настоящее суждение. Но окончания не вышло, а он молчал. Я писал ему, прося дать какой-нибудь отзыв, говоря, что я, человек новый в этой области, зажег свой собственный светильник и иду во тьме кромешной по никем еще не пробитому пути, а потому нуждаюсь в освещении со стороны: он ответил, что теперь занят другим…’6.
Воспоминания Бориса Николаевича Чичерина. ‘Земство и Московская дума’. М., ‘Север’, 1934, стр. 312, 313.

Е. А. Роговский

‘…После окончания курса в С.-Петербургском университете я встречал Дмитрия Ивановича в заседаниях физического отделения Русского физико-химического общества, где он изредка бывал, посещая преимущественно заседания химического отделения этого общества.
В августе 1887 года видел Дмитрия Ивановича в имении графа Олсуфьева Никольском 1. Русское физико-химическое общество снарядило в этом году две экспедиции для наблюдения полного солнечного затмения 7 августа 1887 г. Одна экспедиция была отправлена в Красноярск, другая — близ станции Николаевской дороги Подсолнечной Клинского уезда. Там экспедиция во главе с профессором Н. Г. Егоровым2 нашла гостеприимный приют в имении графа А. Олсуфьева Никольском. В числе участников этой экспедиции был и я. Невдалеке находилось имение Д. И. Менделеева. Погода в дни до затмения была ужасная: небо все время было закрыто тучами, и часто лил дождь, так что дороги стали отчаянными. И вот дня за два до затмения в Никольское прискакал на тройке, загнав одну лошадь, Дмитрий Иванович, весь забрызганный грязью. Не надеясь увидеть корону Солнца на земле, он решил взлететь на воздушном шаре выше облаков, и приехал в Никольское, чтобы получить некоторые сведения от профессора Н. Г. Егорова и других членов экспедиции относительно наблюдения солнечной короны. Часа через 1 1/2 он простился. Помню одну фразу, сказанную им при прощании: ‘Я не боюсь летать, а боюсь того, что при спуске мужики примут меня за черта и изобьют’. Рассказывают, что, когда, сев в Клину перед затмением в корзину воздушного шара вместе с Кованько3, начальником воздухоплавательного парка, Дмитрий Иванович заметил, что шар, веревочные сети которого намокли от дождя, не в состоянии поднять двух наблюдателей, он обратился к г. Кованько с требованием выйти из корзины. Так как шар был военного ведомства и г. Кованько был его начальником, то он отказался выйти из корзины, но Д. И. Менделеев пригрозил выкинуть его из нее, если он не сойдет добровольно. Г-ну Кованько ничего другого не оставалось делать, как исполнить требование, так энергично выраженное, и Дмитрий Иванович полетел один и поднялся выше облаков и, таким образом, мог наблюдать корону. Дмитрий Иванович совершил полет впервые, и этот случай показывает всю энергию и стремительность натуры Дмитрия Ивановича, не останавливающейся не только перед затруднениями, но и перед явною опасностью.
Когда Дмитрий Иванович был назначен заведующим Главною палатой мер и весов в С.-Петербурге, я был там и виделся с ним. Благодаря инициативе и деятельности Дмитрия Ивановича Палата мер и весов стала образцовым научным учреждением, могущим стоять в одном ряду с подобными же учреждениями за границей, и в ней было что видеть. Не говоря об образцовом устройстве отделений с компараторами, позволяющими измерять метры с точностью до 0,001 мм, весовых отделений с весами, которые дают возможность измерять килограммы с точностью до 0,01 млгр, отделения для проверки термометров до 0,001о, барометров до 0,01 мм и отделений для электрических измерений, при каждом посещении можно было видеть что-либо новое, представляющее последнее слово науки в области точных измерений.
Можно было видеть автоматический компаратор, который сам, при помощи электрического двигателя, производит сравнение мер, особая рама подхватывает последовательно то одну, то другую меру, и рычаг отмечает на вращающемся барабане самые ничтожные разности в длинах, можно таким образом передать прибору две сравниваемые меры, пустить в ход электрический двигатель и удалиться, заперев комнату на ключ: прибор сам производит без конца сравнение мер и записывает результаты этого сравнения. В другой раз можно было видеть грандиозную Атвудову машину в 35 метров высоты, помещающуюся в трубе из котельного железа, 1,08 метра внутреннего диаметра, с двойными стенками, между которыми может пропускаться вода для поддержания постоянной температуры. Можно было видеть приготовления к опытам в том же помещении над качанием маятника в 35 м длины и золотым шаром стоимостью в 75000 руб. из золота, данного во временное пользование министерством финансов, и многое другое.
При посещении Д. И. Менделеева велись обыкновенно разговоры на научные темы, но нередко затрагивались общественные и политические вопросы. В последнее мое посещение, имевшее место в половине июня 1906 года, речь зашла о последних открытиях в области радиоактивности тел, и Дмитрий Иванович очень недружелюбно отнесся к идеям Резерфорда и Содди о превращениях элементов4, он заявил себя сторонником их постоянства. Разговор перешел на общие и политические темы, как это нередко бывало и раньше, так как это было перед моей поездкой в Лондон, то речь зашла об Англии и англичанах. Дмитрий Иванович с глубоким уважением отзывался об англичанах, но в качестве русского патриота враждебно относился к Англии, как государству и к ее политике. Разговор закончился игрой в шахматы, которую Дмитрий Иванович очень любил, и мог ли я думать, что вижу в последний раз этого полного сил и энергии старика!’
Е. А. Роговский. Из личных воспоминаний о Д. И. Менделееве. ‘Труды Общества физико-химических наук при Императорском Харьковском университете’, 1908, ч. 35, в. 1. Отчеты о заседаниях в 1907 г., стр. 1—5.

М. Ф. Фрейденберг

‘…У меня было довольно богатое ‘техническое’ прошлое, так как с отроческих лет я питал необычайное пристрастие ко всякому ремеслу, ко всякой, так сказать, механике… Особняком стоит мое увлечение воздухоплаванием. В 1879 г., т. е. задолго до Цеппелинов1 и Сантос-Дюмонов2, я решил соорудить управляемый воздушный шар и по этому поводу вступил в переписку с обществом воздухоплавания в Париже, а затем с проф. Менделеевым. По указаниям знаменитого ученого (подробное письмо его с наставлением, как получить необходимый раствор резины для оболочки, хранится у меня как реликвия) 3, я соорудил громадных размеров шар и на нем совершил в 1881 году ряд полетов, подробно описанных в одесском журнале ‘Маяк’4. Воздухоплавательные опыты вовлекли меня в долги, и я принужден был бросить начатое дело…’
М. Ф. Фрейденберг. Воспоминания изобретателя (9 августа 1913 г.). (Рукопись). Центральный музей связи им. А. С. Попова. Исторический архив. Фонд М. Ф. Фрейденберга.
‘Увлекаясь воздухоплаванием, я с давних пор мечтал совершить воздушный полет. Такой случай представился. В Одессу приехал воздухоплаватель-самоучка Лаврентьев5, и я убедил его взять меня с собою за плату. После воздушной экскурсии, приведшей меня в восторг, я решил обзавестись собственным аэростатом и летать. Увлекаясь все больше и больше, я рисовал себе воздушный корабль, снабженный винтом и рулем…
На запрос в Париже, как построить аэростат, мне посоветовали этого не делать, а приобрести готовый за шесть тысяч франков. Таких денег у меня не было, и мне пришло в голову обратиться за содействием к Менделееву, который перед тем совершил полет в Клину 6. На мою просьбу не отказать мне в необходимых указаниях знаменитый химик ответил обширным письмом, в котором дал ряд важных советов, донельзя облегчивших мою задачу. В июне я приступил к сооружению шара, а в июле совершил первое воздушное путешествие’.
‘Двадцать пять лет цензорской опеки. Литературные воспоминания (16 января 1913 г.)’. (Рукопись). Центральный музей связи им. А. С. Попова. Исторический архив. Фонд. М. Ф. Фрейденберга.

С. Л. Толстой

‘…В июле 1888 года я поехал в имение Олсуфьевых Никольское-Горушки (Обольяново), Дмитровского уезда, к своим товарищам Михаилу и Дмитрию Олсуфьевым, где они проводили лето.
Дмитрий Адамович, так же как и я, недавно окончил курс естественных наук. В то время он был под обаянием своего соседа Д. И. Менделеева, жившего в своем имении в Клинском уезде. Он недавно ездил к Менделееву, собирался еще раз поехать и легко уговорил меня поехать вместе с ним. Сделав верст двадцать пять по живописной местности, мы подъехали к красивому барскому дому. Это был дом Менделеева, но он жил не здесь. В этом доме жила его первая жена со своей семьей. Сам же он, вместе со второй женой, жил в версте отсюда, в другом, новом каменном доме, им самим выстроенном. Туда мы и направились.
Дмитрий Иванович любезно принял нас. Какое впечатление должен был произвести на меня, недавно окончившего курс естественника, увлекавшегося химией и знавшего, что Менделеев был в то время первым химиком в мире? Очевидно, я смотрел на него с восхищением и подобострастием: но не только поэтому я подпал под его влияние, он был на самом деле обаятельным человеком… Виден был большой ум, чувствовалась большая жизненная энергия. Он любил говорить и говорил горячо и об