ВОСПОМИНАНІЕ О РУССКОМЪ ХУДОЖНИК ПАВЛ АНДРЕИЧ ФЕДОТОВ.
ВОСПОМИНАНІЕ О РУССКОМЪ ХУДОЖНИК ПАВЛ АНДРЕИЧ ФЕДОТОВ.
|
|
|
Воспоминание о русском художнике Павле Андреиче Федотове, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1853
Время на прочтение: 53 минут(ы)
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
‘Жизнь самого простого человка можетъ быть поэмою’, говоритъ одинъ изъ современныхъ мыслителей, и афоризмъ его справедливъ до нкоторой степени. Но сколько ума, наблюдательности, добрыхъ началъ долженъ имть въ себ читатель, приступающій къ жизнеописанію обыкновеннаго человка, затмъ, чтобъ поучаться имъ какъ поэмою! Малое крайне малое число біографій стоятъ названія поэмъ по своей общедоступности, немногіе изъ людей, жившихъ и живущихъ на свт, съумли сдлать возвышенную пснь изъ своей жизни,— пснь, врзавшуюся въ память современникамъ и несущую за собой благородное поученіе для послдующихъ поколній. И тмъ дороже должны быть для насъ люди подобнаго рода. Искать такихъ людей, любить ихъ, передавать свту ихъ дла, труды, мысли, самыя заблужденія и странности есть наслажденіе. Теряя человка, создавшаго изъ своей жизни пснь героической поэмы, мы теряемъ не все: лучшая его часть остается съ нами. Мы стыдимся плакать, невинныя, но пустыя фразы, произносимыя во время тяжкихъ потерь, здсь оказываются лишними. Рыдать и безплодно стовать позволяется только передъ гробомъ существъ, дорогихъ нашему сердцу, и ничего боле. Люди, жившіе и трудившіеся недаромъ, требуютъ своей памяти иной дани, иного почитанія.
Художникъ Павелъ Андреичъ Федотовъ, скончавшійся, посл тяжкой болзни, въ ноябр 1862 года, принадлежитъ къ числу людей, жившихъ и трудившихся не напрасно. Заслуги покойнаго, какъ художника, слишкомъ извстны всякому, кто сочувствуетъ русскому искусству, жизнь его есть пснь героической поэмы, богатая поученіемъ. Эта жизнь, вся отданная высокому и прекрасному, лучше всхъ твореній Федотова. Судьб угодно было прекратить существованіе художника на самой первой ступени заслугъ и извстности, только ближайшіе изъ друзей Павла Андреича могутъ сказать о томъ, какъ слабы, ничтожны были его превосходные начатки передъ тми неистощимыми сокровищами, которыя зрли въ ум его. Только они сознавали съ ясностью, что будущіе труды нашего соотечественника, можетъ быть, превзойдутъ труды сэра Давида Вильки и самого Гогарта. Только имъ передавались проэкты будущихъ произведеній, изумительныхъ по мысли, вдохновенно задуманныхъ. Только они по временамъ могли дивиться, глядя на бглые очерки, въ которыхъ достоинства, по видимому, самыя противоположныя и несовмстныя въ одномъ человк, выказывались съ рзкостью, приводящею въ изумленіе. Многіе изъ жителей Москвы и Петербурга любовались большимъ альбомомъ Федотова, но немногіе знаютъ, что изъ всего этого альбома только дв или три вещи нравились самому художнику, между тмъ какъ другое, несравненно прекраснйшее собраніе будущихъ картинъ существовало въ голов его. Многіе ли изъ почитателей его таланта видли хотя часть его эскизовъ или небрежныхъ трудовъ, гд грація шла рядомъ съ энергіею, сатира съ страстью, сила концепціи съ истинно фламандскимъ вниманіемъ къ подробностямъ? Если кто нибудь изъ нихъ и длалъ предположенія насчетъ того, какимъ блескомъ должна была въ скоромъ времени озариться художническая карьера Федотова, такія предположенія все-таки не могли подходить къ истин. Какъ геніальный полководецъ, посреди глубокой тишины окружившій непріятеля, стянувшій вс свои силы, изучившій каждый шагъ боевой мстности, нашъ художникъ выжидалъ только часа для побды. Судьб не угодно было дать ему этого часа, чтобъ сдлать его побдителемъ. И полководецъ остался извстенъ только по авангарднымъ дламъ — и художникъ подарилъ насъ одними начинаніями. Еще бы годъ! еще бы хотя нсколько мсяцевъ!
Такъ прервана безвременно была дятельность Федотова какъ художника. Но жизнь его намъ осталась какъ нчто оконченное и цлое, къ которому нечего прибавлять, изъ котораго нельзя выбросить одной страницы. Постараемся же изобразить эту жизнь, такъ, какъ мы ее понимаемъ, безъ Фразъ и излишнихъ подробностей, но съ горячей любовью къ памяти покойнаго. Всякая замтка или дополненіе къ настоящему труду будутъ нами приняты съ чувствомъ живйшей благодарности. Мы не гонимся ни за полнотой очерка, ни за хронологическимъ порядкомъ, ни за правильностью изложенія: намъ хочется только изобразить личность нашего талантливаго друга, такъ, какъ мы собственно ее понимали, такъ, какъ она представлялась намъ въ теченіе долгаго знакомства, ни разу не охлажденнаго малйшей размолвкой, малйшимъ неудовольствіемъ.
Павелъ Андреичъ Федотовъ родился въ Москв, отъ весьма небогатыхъ родителей.
‘Отецъ мой — разсказывалъ онъ — былъ воиномъ Екатерининскихъ временъ, рдко говорившимъ о своихъ походахъ, но видавшимъ многое на своемъ вку. Разсказовъ его нельзя было слушать безъ особеннаго чувства, такъ отдаленно казалось время, къ которому они относились, такъ изумительны оказывались лица и герои, имъ упоминаемые. Женатъ онъ былъ два раза: въ первый — на плнной турчанк, во второй — на моей матери. Большое наше семейство помщалось въ небольшомъ домик, и жили мы очень бдно, но пока отецъ могъ служить, нужды особенной мы не испытывали. Старикъ былъ очень строгъ по служб, и часто, когда онъ возвращался домой изъ должности, за нимъ шелъ сторожъ съ одной, а иногда съ двумя парами сапоговъ въ рукахъ. Сапоги эти, перевязанные бичовкой, кажется, съ печатью около узла, принадлежали нерадивымъ или нетрезвымъ писцамъ, снятые за наказаніе, они оставались въ нашей квартир до утра и потомъ уже возращались провинившимся. Честностью обладалъ онъ безмрною, но она, какъ у многихъ честныхъ стариковъ, перенесшихъ многое въ жизни, облечена была въ формы суровыя, жосткія, угловатыя. Я помню, какъ одинъ разъ, замтивъ, что одинъ изъ его родственниковъ щеголяетъ какими-то дорогими вещами, отецъ сталъ упрекать его такъ угрюмо и рзко, что бдный обладатель небольшого сокровища заплакалъ. Я думаю, что упрекъ отца былъ неоснователенъ, осуждаю его подозрительность, а совсмъ тмъ не могу не удивляться этой неумолимой врожденной ему правдивости. Еслибъ я могъ разсказать вамъ, при какихъ обстоятельствахъ произошла упомянутая размолвка, вы бы еще врне раздлили мои чувства.
‘Зима обыкновенно проходила довольно печально, но лто для насъ, дтей, было золотымъ временемъ года. Отдаленныя улицы Москвы и теперь еще сохраняютъ колоритъ довольно сельскій, а въ то время он были почти тоже, что деревня. Любимымъ мстомъ нашихъ игръ былъ снникъ, гд можно было не только вдоволь рзвиться съ другими ребятишками, но откуда, сверху, открывался видъ на сосдніе дворы, а вс сцены, на нихъ происходившія, оказывались передъ глазами наблюдателя какъ на блюдечк. Сколько я могу дать себ отчетъ въ настоящее время, способностью находить наслажденіе въ созерцательныхъ занятіяхъ обязанъ я сннику, или, скоре, верхней его части. Жизнь небогатаго, даже, попросту, бднаго дитяти обильна разнообразіемъ, которое почти недоступно ребенку изъ достаточнаго семейства,— ребенку, развивающемуся въ тсномъ кругу изъ своихъ родителей, гувернантки да двухъ-трехъ друзей дома — особъ по большей части благовоспитанныхъ, стало быть, не имющихъ ничего особенно дйствующаго на дтскую фантазію. Возьмите теперь мое дтство: я всякій день видлъ десятки народа самаго разнохарактернаго, живописнаго и сверхъ всего этого сближеннаго со мною. Наша многочисленная родня, какъ вы можете догадываться, состояла изъ людей простыхъ, неуглаженныхъ свтскою жизнью, наша прислуга составляла часть семейства, болтала передо мной и являлась на распашку, сосди были все люди знакомые, съ ихъ дтьми я сходился не на дтскихъ вечерахъ, а на снник или въ огород, мы дружились, ссорились и дрались иногда, какъ намъ только того хотлось. Представители разныхъ сословій встрчались на каждомъ шагу — и у тетушекъ, и у кумы отца, и у приходского священника, и около снника, и на сосднихъ дворахъ. Все, что вы видите на моихъ картинкахъ (кром офицеровъ, гвардейскихъ солдатъ и нарядныхъ дамъ), было видно и даже отчасти обсуждено во время моего дтства: это я заключаю какъ но воспоминаніямъ, такъ и потому, что, набрасывая большую часть моихъ пещей, я почему-то представлялъ мсто дйствія непремнно въ Москв. Бытъ московскаго купечества мн несравненно знакоме, чмъ бытъ купцовъ въ Петербург, рисуя фигуры добрыхъ старыхъ служителей, дядей, ключницъ или кухарокъ, я, самъ не зная почему, переношусь мыслію въ Москву…. Сила дтскихъ впечатлній, запасъ наблюденій, сдланныхъ мною при самомъ начал моей жизни, составляютъ, если будетъ позволено такъ выразиться, основной фондъ моего дарованія.’
Понятно, что у ребенка, способнаго развиваться такимъ образомъ, умственныя качества не могли назваться обыкновенными. И точно: маленькій Федотовъ, безъ всякихъ предварительныхъ познаній поступивъ въ Московскій Кадетскій Корпусъ, въ скоромъ времени обратилъ на себя вниманіе и начальниковъ и товарищей, а при выпуск оказался первымъ ученикомъ {Въ Корпусъ Федотовъ поступалъ въ 4826 году, имя отъ роду около десяти лтъ. Черезъ четыре года, за отличіе въ наукахъ и поведеніе, сдланъ онъ былъ унтеръ-офицеромъ, а еще черезъ два года, въ 1832, фельдфебелемъ.}. Имя его, какъ отличнйшаго воспитанника, изображено, по обычаю, существующему въ нашихъ военно-учебныхъ заведеніяхъ, на мраморной доск, въ одной изъ залъ Корпуса. Изрдка вспоминая о годахъ своей ученической жизни, Павелъ Андреичъ сообщилъ нсколько пактовъ, нелишенныхъ занимательности. Память его — сказывалъ онъ мн — была такова, что всякая страница, прочитанная имъ въ то время, по нскольку дней будто носилась передъ его глазами. ‘Если на экзамен или при повтореніи уроковъ мн. случалось запамятовать ту или другую подробность, одну или дв учительскія фразы (въ то время еще учениковъ не убждали отвчать своими словами), мн стоило только закрыть глаза на минуту, и все забытое, будто откуда-то выпрыгнувъ, являлось передо мной какъ написанное на бумаг. Эта способность длилась еще нсколько лтъ посл моего выпуска, впослдствіи память стала слабть: въ томъ я убдился очень хорошо, однажды разсказавъ моему пріятелю *** исторію, уже слышанную имъ, и слышанную отъ меня же. Если кто нибудь при насъ будетъ разсказывать во второй разъ какой нибудь анекдотъ или свое приключеніе, будьте уврены, что память разскащика слабетъ, а самъ онъ близится къ старости.’
Сверхъ своей завидной способности легко запоминать все прочитанное и слышанное, Павелъ Андреичъ умлъ привязываться ко всякой наук, украшая необходимую сухость ея посредствомъ процесса своей могучей Фантазіи. Для него исторія была рядомъ драматическихъ сценъ ‘въ костюмахъ и съ приличною обстановкою’, географія переносила его подъ чужое небо, къ чудесамъ чуждой нашему краю растительности: ‘когда я, маленькій — говорилъ онъ — глядлъ на ландкарту, около меня будто бродили львы, крокодилы и удавы’, слушая военныя науки, онъ присутствовалъ при движеніи войскъ, тяжкихъ бояхъ, осаждалъ крпости и выдерживалъ приступы, математика вообще и особенно тригонометрія наполняли его умъ удивленіемъ къ чудесамъ, на которыя способенъ умъ человка. Рисовать онъ любилъ чрезвычайно и еще въ первые годы своего воспитанія дошелъ до возможности длать весьма схожіе портреты своихъ учителей и товарищей, но музыку онъ любилъ больше живописи. Осьмнадцати лтъ Федотовъ покинулъ школьныя занятія и, какъ первый воспитанникъ, выпущенъ былъ лейбъ-гвардіи въ Финляндскій полкъ прапорщикомъ. Съ этой эпохи трудъ нашъ становится легче, ибо личныя воспоминанія выступаютъ впередъ: знакомство мое съ Павломъ Андреичемъ произошло на третій или на четвертый годъ его пребыванія въ полку, гд мои два брата были въ то время его товарищами {Здсь авторъ считаетъ не лишнимъ сказать нсколько словъ отъ своего лица. И писатели и публика, особенно у насъ, въ Россіи, имютъ весьма понятное и весьма легко объяснимое предубжденіе къ тмъ статьямъ, въ которыхъ сочинители безо всякой нужды вводятъ свою собственную личность, во вредъ скромности и часто въ ущербъ произведенію. Но предубжденіе это, полезное во многихъ отношеніяхъ, становится ложнымъ и вреднымъ, чуть оно переходитъ въ край поить. Неоспоримый опытъ показалъ, что біоірафіи и замтка о замчательныхъ современникахъ теряютъ половину своей живости отъ излишней щекотливости сочинителей. Безъ нужды скрывая свою личность, щепетильный біографъ часто гршитъ наровн съ хвастуномъ, выискивающимъ вс случаи, чтобъ печатно поговорить о самомъ себ, а самой стать, изгнавъ изъ нея свои личныя чувства и воззрнія, придаетъ тонъ холодный и докторальный. По мннію автора, простота и откровенность могутъ назваться лучшими средствами выпутываться изъ всхъ щекотливыхъ положеній, литературныхъ и житейскихъ. Одинъ изъ темныхъ и неизвстныхъ публик друзей Байрона говорилъ, начиная свои воспоминаніи о знакомств съ великимъ поэтомъ: ‘Я не знаю за собой ничего особенно дурного я позорнаго: для чего же мн прятаться съ моей личностью, терять дв или три черты способный уяснить личность, майору, странности человка, дружбой котораго и никогда не перестану гордиться? Дли портрета необходимъ фонъ: мн не желательно, чтобъ фигура, нарисованная мною, плавала въ туман!’}.
Мое первое свиданіе съ Федотовымъ произошло въ 1838 году. Павлу Андреичу было тогда 23 года, а мн 12—13. Не смотря на значительную разницу въ лтахъ, я съ первыхъ же дней почувствовалъ симпатію къ нашему будущему художнику, тогда еще молоденькому и красивому офицеру, съ розовыми щеками, свтлыми глазами и маленькими темными усиками Помню очень хорошо, что мои братья и другіе сослуживцы Павла Андреича въ этотъ день шутили по поводу какихъ-то его недавнихъ похожденій въ Галерной Гавани, около взморья. На вопросы котораго-то изъ присутствующихъ обо всей исторіи Федотовъ разсказалъ компаніи, какъ онъ, забравшись въ этотъ, едва ли не самый отдаленный изъ всхъ уголковъ Петербурга, провелъ тамъ цлый день въ семейств одного изъ своихъ корпусныхъ товарищей. Описаніе улицъ, поросшихъ травою, маленькихъ домиковъ на сваяхъ, калитокъ съ завалинками, на которыхъ домохозяева имютъ обыкновеніе сидть въ халат и бесдовать, врзалось мн въ память съ рдкой ясностью. Потомъ Федотовъ, съ какимъ-то, ему одному доступнымъ, искусствомъ укладывать пространныя подробности въ весьма краткую рчь, перешелъ къ изображенію семейства своего пріятеля, вечернихъ занятій, двицъ Галерной Гавани, игры старыми картами, бднаго, но веселаго и дружескаго ужина. Когда ему нужно было идти домой, неожиданное препятствіе вынудило его измнить это намреніе: втеръ, дувшій съ моря цлый вечеръ, началъ крпчать во время ужина, а улицы были покрыты водою. Къ удивленію Федотова, сказанное обстоятельство нисколько не испугало ни гостей, ни хозяевъ, и т и другіе размстились какъ могли по разнымъ комнатамъ, дамы съ дамами, мужчины съ мужчинами, однако, никто не ложился спать. Къ общему смху и шуткамъ присоединялось не много безпокойства, ибо втеръ все дулъ и вода прибывала съ каждой минутой. Подождавъ еще съ полчаса, молодой хозяинъ вдругъ всталъ со стула и, взглянувъ въ окно, удивилъ Федотова такими словами: ‘господа! кто хочетъ хать на лодк?’ Предложеніе было принято со радостными криками, и вся мужская компанія, одвшись потепле, двинулась къ выходу. Тамъ ждала уже ихъ лодка, колыхавшаяся и вертвшаяся на томъ самомъ мст, гд еще номеромъ можно было гулять не замочивъ ногъ. Вооружась шестами и баграми, мореплаватели похали мимо домовъ, встрчаясь съ другими ладьями, тоже отправившимися на ловлю.
— Чтожь это была за ловля? спросилъ кто-то Федотова.
Павелъ Андреичъ тотчасъ же объяснилъ все дло. Нужно знать, что при всякомъ, нсколько значительномъ наводненіи, дрова, ненужный лсъ, доски и хворостъ, зачмъ нибудь валяющіеся около взморья, поднимаются водой и несутся ею прямо по направленію къ Галерной Гавани. Иногда къ этому лсу прибавляются обломки какого нибудь развалившагося судна или полнья съ какой нибудь разбившейся дровяной барки. А такъ какъ на добычу подобнаго рода не могъ претендовать ни одинъ изъ жителей Петербурга, то и весьма понятно, что обитатели галернаго порта охотно пользовались невиннымъ случаемъ запастись дровами, досками, даже бревнами, безъ всякаго ущерба кому бы то ни было.
Ловля, описанная Павломъ Андреичемъ, принадлежала къ числу самыхъ продолжительныхъ и интересныхъ. Почти всю ночь компанія провозилась на вод, при свт мсяца, продрогла, но возвратилась съ честью и богатой добычей. Самый разсказъ о ловл мн памятенъ такъ, какъ будто бы я его вчера слышалъ.
Рдкую недлю въ то время я не видалъ Павла Андреича, нсколько разъ ему пришлось и ночевать въ нашемъ дом, когда Нева расходилась и перездъ на Васильевскій Островъ, къ мсту его жительства, бывалъ затруднителенъ. Великая терпимость Федотова, а еще боле его жадность къ людямъ, его вчная охота имть передъ собою новые предметы для наблюденій, длала наши сношенія весьма пріятными. Всякому извстно, какъ утомительно для взрослыхъ людей общество ребятишекъ, если же эти ребятишки находятся въ странномъ и переходномъ возраст 13-ти, 14-ти или 15-ти-лтнемъ, ихъ компанія длается чмъ-то совершенно нестерпимымъ. Но Павелъ Андреичъ съумлъ сдлаться пріятелемъ моимъ и моихъ сверстниковъ: мы вчно ждали его посщеній, какъ подарка, потому что онъ рисовалъ намъ картинки, разсказывалъ разныя исторіи и нисколько не тяготился нашей бесдой. Будто сочувствуя всмъ возрастамъ человка, онъ былъ совершенно одинаковъ и съ дтьми и со стариками и, всегда оставаясь простымъ и откровеннымъ, умлъ нравиться и тмъ и другимъ. Одинъ разъ я помню, какъ онъ разсказывалъ мн и моему 13-ти-лтнему другу С. о наслажденіи, которое онъ испытывалъ, посвящая иной свободный день гулянью но отдаленнымъ частямъ города, безъ всякой цли, заговаривая съ простымъ народомъ, обдая въ подземныхъ тавернахъ, по часу застаиваясь подъ освщенными окнами незнакомыхъ домовъ и наблюдая какую нибудь иногда забавную, иногда граціозную семейную сцену. Говоря обо всемъ этомъ, Федотовъ ни слова не упоминалъ о прелестяхъ наблюдательности, о польз изученія нравовъ, не вдавался ни въ какія, намъ недоступныя обобщенія: онъ просто рисовалъ передъ нами рядъ живыхъ сценъ, и мы понимали его и сами сознавали пріятность свободнаго дня, посвященнаго такимъ занятіямъ.
Въ это время Павелъ Андреичъ уже ходилъ по вечерамъ въ академію {‘Во время занятій Федотова въ Академіи, онъ искалъ совтовъ ) старшихъ и младшихъ, мене его опытныхъ товарищей по ученію, выслушивалъ сужденія и мысли каждаго, извлекая изъ нихъ пользу для своихъ будущихъ работъ, которыхъ характеромъ были юморъ, разительно выраженный, ясное выполненіе сюжетовъ, врное выраженіе чувствъ и страстей, долженствовавшихъ одушевлять лица, имъ изображаемыя, и наконецъ окончательность въ отдлк какъ фигуръ, такъ и посторонностей. Кисть его была пріятна, эффектъ правдивый и неусиленный, но естественный. Впослдствіи Федоювъ сталъ въ рядъ весьма замчательныхъ отечественныхъ талантовъ, особенно въ своемъ род, въ которомъ не имлъ предшественниковъ. Взглядъ глубокій на природу и человка, желаніе выставить его слабую и достойную осмянія сторону, средствами искусства, отмчали его произведенія. Онъ былъ бы нашъ Гогартъ, художникъ-исполнитель, общавшій пойти дале этого знаменитаго англійскаго живописца.’ (Изъ свдній, доставленныхъ изъ Императорской Академіи Художествъ.)}, рисовалъ носы, ножки, уши и руки, имлъ нкоторыя знакомства между художниками, часто бывалъ въ эрмитаж и возвращался оттуда въ восторженномъ настроеніи. Теньеръ и Фанъ-Остадъ были его любимцами. Нельзя было безъ хохота слушать его разсказовъ о содержаніи той или другой картины этихъ мастеровъ: зоркій глазъ его мастерски подмчалъ все особенно комическое, все боле доступное поверхностнымъ цнителямъ живописи. Раза два мы были въ эрмитаж съ нимъ вмст, и всякій разъ онъ, такъ сказать, двумя-тремя словами приковывалъ все мое вниманіе къ которой нибудь изъ своихъ любимыхъ вещей.
— Глядите-ка, глядите сюда, говорилъ онъ, подходя къ большому изображенію одной изъ Фламандскихъ пирушекъ, Теньера: — вонъ смотрите, какъ хозяйка выгоняетъ метлой буяна. Ему хочется назадъ… полюбуйтесь, полюбуйтесь: онъ такъ и удираетъ! А здсь (картина изображала народную пляску), смотрите, какъ вотъ тотъ плясунъ поднялъ свою толстуху и подбросилъ ее на воздухъ! Какъ вс веселятся, и какія рожи довольныя! Самому такъ весело становится! Вспомните объ этихъ картинахъ завтра утромъ: вамъ покажется, что вы будто сами плясали съ этими красными толстяками! Повряйте всегда впечатлніе, на васъ сдланное картиной, проснувшись но утру. Нужно, чтобъ воспоминаніе о ней, такъ сказать, сливалось съ вашей настоящей жизнью.
Собственно о художественныхъ начинаніяхъ Федотова въ то время я не могу сказать многаго. Масляными красками рисовать онъ не пробовалъ, вещей большого объема и съ многочисленными Фигурами почти никогда не длалъ, постоянно оставаясь недовольнымъ ихъ компановкою. Но уже портреты его отличались разительнйшимъ сходствомъ, такъ что продавцы картинъ и эстамповъ выпрашивали у Федотова, какъ можно боле экземпляровъ имъ рисованнаго портрета въ Боз почившаго Великаго Князя Михаила Павловича, считая его лучшимъ изъ всхъ портретовъ, у нихъ продававшихся {Этихъ портретовъ Федотовъ нарисовалъ до двадцати, водимыми красками на осьмушкахъ веленевой бумаги. Каждый портретъ тотчасъ же поступалъ въ магазинъ Даціаро и по большей часта продавался въ тотъ же день. Нсколько экземпляровъ портрета мн случилось еще недавно встртить въ Петербург. Такъ какъ и теперь не всякій изъ купившихъ знаетъ, кмъ портретъ сдлавъ, то я замчу, что внизу нсколькихъ портретовъ изъ числа встрченныхъ мною стоитъ буквы П. и Ф. Великій Князь изображенъ въ профиль, на иныхъ — въ гвардейскомъ мундир, на другихъ — въ мундир военно-учебныхъ заведеній.}. Вс лица, знакомыя Павлу Андреичу, были перерисованы но нскольку разъ, во всхъ видахъ, и онъ набилъ свою руку до того, что могъ шутя, одною чертою изображать того или другого изъ своихъ пріятелей, товарищей и начальниковъ.
Нкоторые изъ картинокъ, отдланныхъ съ особеннымъ тщаніемъ, поступали въ особый альбомъ, хранившійся у Павла Андреича. Въ этомъ же альбом помщены были очерки, въ которыхъ довольно ясно обозначилось будущее направленіе покойнаго художника. Такъ, напримръ, я помню одну вещицу, чрезвычайно характеристическую въ этомъ отношеніи. Молодая, чисто одтая женщина, съ блднымъ, благороднымъ и испуганнымъ лицомъ, ведетъ подъ руку но улиц, мимо насмшливыхъ звакъ, своего мужа, приведеннаго, вслдствіе сильной дружеской попойки, въ положеніе жалкое и унизительное. Если не ошибаюсь, самъ Гогартъ не отказался бы отъ такого сюжета: такъ онъ полонъ мысли, драматизма и цлительной сатиры, переходящей въ поученіе нравовъ.
Со дня поступленія моего въ полкъ, гд служилъ Федотовъ, прежнее знакомство возобновилось и продолжалось, не смотря на вс перемны въ вашихъ занятіяхъ, до самой смерти Павла Андреича. Первое наше свиданіе по служб происходило въ конц августа 1813 года. Федотовъ тогда жилъ въ казармахъ л.-гв. Финляндскаго полка, въ двухъ комнатахъ надъ адъютантской квартирой. Комнаты эти убраны были довольно мило какой-то мебелью изъ благо дерева, гипсовыя головки, носы, ноги и руки висли на стнахъ, у дверей стояла черная доска, какія обыкновенно ставятся въ училищахъ для черченія мломъ. На диван лежала гитара съ фаготомъ и еще какой-то раздвижной инструментъ въ род флейты. На полу, на этажерк и около стола разбросаны были книги: въ изобиліи валялись Винкельманъ, Пушкинъ и англійскія учебныя книжечки. По книжной части въ квартир Федотова всегда можно было найти что нибудь необыкновенное: или томъ Кантемира, или какой нибудь журналъ екатерининскихъ временъ, или Почту Духовъ’, или разрозненный томъ старыхъ мемуаровъ на французскомъ язык, или какую нибудь рукописную поэму. Хозяйство Федотова находилось въ вдніи его служителя, Аркадія Коршунова, который жилъ при немъ до самой смерти своего барина, любилъ его съ рдкою нжностію и отошелъ послднимъ отъ могилы своего обожаемаго барина и друга {Федотовъ, говори съ кмъ нибудь про Коршунова, называлъ его: ‘мой слуга и другъ.’}.
Федотовъ принялъ меня очень ласково и спросилъ: перезнакомился ли я съ офицерами? а узнавъ, что уже вс визиты кончены, далъ мн въ руки свой альбомъ, сказавъ: ‘теперь онъ будетъ для насъ понятне.’ На вопросъ мой о томъ, не обижаются ли нкоторыя изъ лицъ, выведенныхъ имъ въ нсколько каррикатурномъ вид, онъ сказалъ, что изъ всхъ товарпоіей только одинъ принялъ шутку къ сердцу, да и тотъ старается не показывать. На черной доск нсколькими штрихами набросаны были разныя сцены изъ тогдашней его жизни и кром того тянулся цлый рядъ рисунковъ самаго страннаго содержанія: на одномъ изъ нихъ офицеръ, въ костюм славянскаго витязя, поражалъ копьемъ голову одного англичанина, голова, падая, открывала подъ собой колоду картъ. Потомъ то же лицо въ античномъ костюм, то есть безъ всякихъ одеждъ, лежало мертвымъ на диван, и около него толпились другія знакомыя лица съ гитарами, лирами и балалайками. Федотовъ объяснилъ, что это сцены изъ ‘Руслана и Людмилы’, имъ передланной, посл чего, взявъ гитару, сплъ нсколько забавныхъ арій изъ этой оперы. Въ то время онъ много занимался музыкой, и голосъ его, сильный, звучный, нуждался только въ достаточной обработк.
Мысль о томъ, чтобы, оставивъ службу, окончательно посвятить себя живописи, начинала уже въ то время занимать Федотова, но вс его стремленія не получили еще достаточной опредленности. Его тянуло въ разныя стороны, онъ еще не усплъ предаться всей душой тому роду искусства, который долженъ былъ составить его славу. Ему нравилась и баталическая живопись, и портретная, и историческая, сверхъ того онъ страстно любилъ музыку, читалъ все, что попадалось подъ руки, да и чины шли хорошо, такъ что кидать извстное для неизвстнаго могло показаться дурнымъ разсчетомъ. Потомъ, Павелъ Андреичъ былъ очень привязанъ къ своимъ товарищамъ, между тмъ какъ самая служба и образъ жизни доставляли обильную пищу его наблюдательности. И нужно сказать правду, пребываніе Федотова въ л.-гв. Финляндскомъ полку во многомъ способствовало тому настрою (слово, которое часто употреблялъ покойный), который впослдствіи отразился въ его произведеніяхъ. Особы, незнакомыя съ военной жизнью, по всей вроятности, не знаютъ, какой обильный источникъ для наблюденія во всхъ родахъ представляетъ хорошо устроенный и хорошо составленный полкъ, особенно полкъ егерскій, то есть Сформированный изъ народа молодого, бойкаго, шутливаго и расторопнаго. Сотни типовъ, самыхъ оригинальныхъ, неподмченныхъ и никмъ неописанныхъ, сами просятся на глаза наблюдателю, привязываютъ его къ себ, врзываются въ память и помнятся на вчныя времена. Федотовъ, еслибъ захотлъ, могъ быть первымъ нашимъ живописцемъ по части военныхъ сценъ, сверхъ своего таланта, онъ имлъ то преимущество надъ другими художниками, что самъ служилъ, самъ командовалъ ротой, вникалъ въ солдатскій образъ жизни и, по своему выраженію ‘любилъ солдатика’. При разбор вещей, оставшихся посл Павла Андреича, вроятно, отъищется маленькій эскизъ подъ названіемъ: Прибытіе стараго гренадера Дворцовой Роты въ свою бывшую роту Финляндскаго полка‘. Этотъ рисунокъ — совершенство въ своемъ род, потому что онъ простъ и правдивъ, въ немъ вы видите десятокъ военныхъ типовъ безъ всякихъ украшеній. Бывшій фельдфебель роты, взятый въ дворцовые гренадеры, является къ прежнимъ товарищамъ въ гости, старые солдатики его привтствуютъ и потчуютъ табакомъ, является маленькій флейтщикъ, котораго старикъ врно баловалъ прежде, ротная собака {Эта прекраснйшая черта только и можетъ бытъ изображена живописцемъ, знающимъ нравы солдата до тонкости. Нашъ солдатъ добръ до чрезвычайности. Нищіе являются къ его столу, и при рот есть иногда нсколько собакъ, до призрніи ихъ ротою скитавшихся по улицамъ безъ хлба и надзора. Само собою разумется, что собака, нарисованная Федотовымъ, и мохната и безобразна.} прыгаетъ отъ радости и ласкается къ узнанному ею постителю. Въ глубин ротной залы обычныя занятія идутъ своимъ чередомъ: рекруты маршируютъ подъ надзоромъ дядекъ, цырульникъ, брющій егеря, засматривается на гостя, одинъ солдатикъ спитъ, другой угощаетъ родныхъ, третій любезничаетъ, четвертый подастъ милостыню нищему, пятый чинитъ сапоги, шестой покупаетъ тесемку у разнощика. Въ этомъ крошечномъ эскиз чрезвычайно много жизни, веселости, чувства и добродушія.
Службою Павелъ Андреичъ занимался старательно, хотя безъ особенной горячности. Зоркій глазъ — начало успховъ въ военномъ дл — былъ ему лучшей помощью, давая возможность не только держать свою роту въ великомъ порядк, но даже находить артистическую пріятность въ занятіяхъ довольно утомительныхъ для будущаго художника. Съ утреннихъ служебныхъ занятій Федотовъ почти всегда возвращался подмтивъ какую нибудь оригинальную подробность или характеристическую сцену. Маневры, съ дневками, живописными биваками, переправами въ бродъ, дружескими бесдами, посл утомительныхъ переходовъ, были Для Павла Андреича золотымъ періодомъ, давая ему десятками планы серьозныхъ или шутливыхъ очерковъ. Еще молодымъ офицеромъ, когда ему приходилось стоять на дальнихъ караулахъ, онъ всегда возвращался съ запасомъ самыхъ разнообразныхъ наблюденій. Если ему приходилось бывать съ ротой на пожар, онъ, посреди дыма и суматохи, подсматривалъ за одинъ разъ столько сценъ, сколько иному не подмтить во всю жизнь.
Между офицерами, Павелъ Андреичъ, съ самаго опредленія своего въ полкъ, считался истинно добрымъ и занимательнымъ изъ товарищей. Главными чертами кружка, въ которомъ онъ обращался, были веселость и насмшливость, смягченныя истиннымъ, юношескимъ добродушіемъ. Каррикатуры Федотова, за которыя ему, въ другомъ, боле себялюбивомъ кругу, пришлось бы мажетъ быть, перенести тьму непріятностей, здсь не возбуждали ничьего негодованія: эта одна черта говоритъ краснорчиве всхъ другихъ замтокъ. Безпечность Павла Андреича въ этомъ отношеніи доходила до того, что одинъ разъ, при переселеніи его на новую квартиру, черная доска, о которой мн уже случилось упоминать, стояла цлое утро на улиц, представляя проходящимъ около десятка портретовъ и сценъ забавнаго содержанія,— и ни одинъ изъ товарищей не нашелъ этого страннымъ. Само собой разумется, за шутки платилось шутками, а ‘артистъ Федотовъ’, съ его гитарой, Фаготомъ, живописью, стихами, не всегда удачными, и нжнымъ сердцемъ, самъ служилъ обильнымъ поводомъ для дружескихъ насмшекъ.
Какъ бы то ни было, дальнйшія колебанія оказывались невозможными: время уходило. Павлу Андреичу, какъ я предполагаю, исполнилось двадцать-семь или двадцать-восемь лтъ. Все было сдлано имъ, до чего можно достигнуть, не занимаясь живописью исключительно — его рисунки водяными красками были одобрены многими знатоками. Портреты Федотовъ рисовалъ быстро, и они отличались разительнымъ сходствомъ, огромная способность къ сочиненію картинъ оказывалась въ самомъ легкомъ очерк нашего художника.
Павелъ Андреичъ оставилъ службу съ мундиромъ и чиномъ капитана, разъ ршившись, онъ пошелъ по новому пути съ твердостью и смлостью. Пренебрегая лишеніями, такъ сказать, вызывая на бой нужду съ препятствіями, онъ показалъ, что не уметъ приносить неполной жертвы. Первое пособіе, полученное имъ, онъ раздлилъ на дв части и отправилъ большую своему отцу и сестрамъ. Остальныя суммы имли тоже назначеніе, длиться своимъ доходомъ съ родными онъ не переставалъ до конца жизни.
Павелъ Андреичъ простился съ товарищами на частномъ обд у одного изъ офицеровъ. Въ новомъ наряд онъ казался довольно некрасивымъ и самъ надъ собой подсмивался, держалъ себя вообще очень весело и беззаботно. Обдъ сопровождался пніемъ, танцами, искренними пожеланіями успхомъ, вс мы, разв за весьма малымъ исключеніемъ, были совершенно спокойны насчетъ своего стараго товарища. Семейныхъ его длъ никто не зналъ. Восторженная любовь Федотова къ живописи казалась простой горячностью, залогомъ легкаго успха. Старшіе товарищи были уврены, что нашъ общій другъ изберетъ себ какой нибудь легкій, доходный родъ живописи, скоро набьетъ себ руку и, можетъ быть, составитъ порядочное состояньице. Многіе же, въ томъ числ и я, но молодости и втренности, ровно ничего не думали, а ограничивалась только желаніемъ всего хорошаго. Въ первое время посл отставки нашъ художникъ разъ или два раза въ недлю находилъ время побывать у кого нибудь изъ прежнихъ товарищей. Иногда и товарищи заходили къ артисту Федотову, въ небленый, печальный домъ, гд-то въ великомъ отдаленіи, между пустырей, у Невки. Въ комнаткахъ было холодно и часто угарно. Преданный Коршуновъ послдовалъ за своимъ господиномъ въ качеств натурщика, одно время съ Федотовымъ жили какіе-то молодые люди, тоже художники, имени ихъ я не упомню.
На слдующій годъ Павелъ Андреичъ сталъ рже бывать у своихъ пріятелей- До насъ изрдка доходили слухи о томъ, что онъ приступилъ къ масляннымъ краскамъ, работаетъ утромъ, вечеромъ и ночью, при лампахъ или при солнечномъ свт, въ Академіи или дома,— работаетъ такъ, что даже смотрть страшно, не давая себ ни пощады, ни снисхожденія, ни отдыха. Прошло еще нсколько мсяцевъ, долгихъ мсяцевъ, прошелъ еще годъ, и слухи приняли направленіе очень пріятное: Карлъ Павлычъ Брюловъ расхвалилъ эскизъ Федотова и часто съ нимъ видлся, художники, составляющіе славу русской Академіи, единогласно признавали въ нашемъ товарищ, присутствіе замчательнаго дарованія. Въ рдкіе часы свиданія, но блдному лицу Федотова можно было догадаться о вседневной, тяжкой работ. Волосы его сдлались очень рдки, глаза постоянно казались утомленными, но бодрость и веселость духа значительно увеличились. Онъ все еще думалъ посвятить себя живописи военныхъ сценъ и только впослдствіи, еще разъ посовтовавшись съ Брюловымъ, перешелъ къ тому роду, который такъ согласовался съ его образованіемъ, талантомъ и взглядомъ на искусство. Означенная перемна въ направленіи огорчила многихъ людей, любившихъ Федотова, нкоторые изъ нихъ даже сочли за признакъ непостоянства этотъ переходъ, въ сущности весьма простой и раціональный. Дло въ томъ, что Павелъ Андреичъ постоянно понималъ военную живопись по своему и такъ называемыхъ баталическихь картинъ, съ большими массами пхоты и конницы, съ дымомъ и правильными движеніями колоннъ, рисовать никогда не готовился. Область его была не тамъ, не посреди величественныхъ и разрушительныхъ картинъ боя массами: его въ тысячу разъ боле привлекало изображеніе эпизодовъ малой войны, биваковъ, перевязочныхъ пунктовъ, казарменныхъ уголковъ,— однимъ словомъ, сценъ немногосложныхъ и отличающихся отъ живописи домашнихъ сценъ только тмъ, что фигуры одты по военному и имютъ при себ оружіе. Часть эскизовъ, имъ набросанныхъ около этого времени, а еще боле планы будущихъ картинъ показываютъ справедливость этого заключенія. Между первыми особенно замчательны два: ‘Французскіе мародеры въ русской деревн’ и ‘Переходъ егерей въ бродъ черезъ рку, на маневрахъ’. И тутъ и тамъ мы видимъ собраніе характеристическихъ и забавныхъ эпизодовъ, сценъ простыхъ и доступныхъ всякому, фигуръ съ выраженіемъ въ лицахъ, такъ сказать, срисованныхъ врасплохъ и разбросанныхъ по произволу сочинителя. Что касается до картинъ задуманныхъ, то он еще боле приближались къ живописи домашнихъ сценъ, самое ихъ названіе показываетъ, каковы долженствовали он выйти, между ними я помню, между прочимъ, ‘Вечернія увеселенія въ казармахъ по случаю полкового праздника’ и ‘Казарменную жизнь’, задуманную посл пересматриванія картинъ Гогарта. Этотъ послдній планъ чрезвычайно нравился Федотову. За эту картину многіе изъ пріятелей вчно ратоборствовали съ нимъ, хотя въ превосходномъ исполненіи частностей не сомнвались.
Такъ прошло около четырехъ лтъ посл выхода Федотова изъ полка. Четыре года непрестанной, усиленной работы, по видимому, не принесли съ собой ничего, кром голословныхъ похвалъ и большого количества разныхъ плановъ. Съ каждымъ годомъ доходы Павла Андреича становились недостаточне, потому что къ расходамъ на семейство и содержаніе себя прибавились издержки на краски, полотно, анатомическія книги и рисунки, наконецъ на плату первымъ натурщикамъ. Въ теченіе этихъ четырехъ лтъ Федотова можно было видть по вечерамъ или въ обденное время. Мн случалось видть его обдъ, присылаемый отъ сосднихъ кухмистеровъ за плату, рдко превышавшую 15 коп. серебромъ, случалось находить его рисующимъ въ холодной комнат, имя на себ сверхъ платья тулупъ и шинель. Всякій знаетъ, до какой степени бываютъ щекотливы, тягостны свиданія съ лучшими друзьями при такихъ условіяхъ, но Федотовъ составлялъ въ этомъ случа благороднйшее и полнйшее изъятіе. Онъ несъ бдность до такой степени тихо и просто, что всякое стсненіе исчезало. Вы видли себя не въ присутствіи талантливаго бдняка, охающаго и рисующаго передъ вами, но просто находились въ обществ врнаго, добраго пріятеля, счастливаго своимъ призваніемъ и но имющаго ни времени, ни охоты думать объ удобствахъ жизни. Соболзновать о лишеніяхъ Павла Андреича, а еще боле тяготиться ихъ видомъ казалось мн такъ же страннымъ, какъ проливать слезы о томъ, что какой нибудь мореплаватель или естествоиспытатель не пользуется комфортомъ въ своихъ странствованіяхъ. Во вс эти четыре года не случалось слыхать мн отъ Федотова ни одной жалобы: онъ не любилъ шутить надъ своимъ положеніемъ, какъ многіе люди съ эластическимъ характеромъ, но зато не смущался имъ никогда. Въ это время онъ по временамъ сходился съ компаніей людей, слишкомъ беззаботныхъ въ денежномъ отношеніи, любившихъ мотовство и свой взглядъ на веселую артистическую бдность простиравшихъ до замчательной парадоксальности. Это юношеское, обильное оригинальностью возрніе на бдность отчасти возмущало Павла Андреича, его любимою фразою въ этомъ случа было: ‘вс вы, господа, бдняки-дилетанты! За всякимъ изъ васъ кто нибудь стоитъ съ полнымъ карманомъ, сами вы ни передъ кмъ не стоите, никого не выносите, на своихъ плечахъ! Вы толкуете о веселой бдности, какъ я могу говорить о Швейцаріи, сходивъ поглядть на декораціи ‘Соннамбулы’. Истинной бдности вы не знаете и должны благодарить Бога’. Но, понимая всю печальную сторону бдности, извдавъ вполн, что значитъ выносить другихъ людей на своихъ плечахъ, нашъ художникъ въ то же самое время сознавалъ, что въ этомъ дл сказать насъ есть половина неудачи‘. Говоря о художникахъ, которые богатли, отступившись отъ упорной работы для поставки скоросплыхъ произведеній, Федотовъ ограничивался нсколькими словами, нелишенными колкости, при своемъ неоспоримомъ снисхожденіи: ‘Такой-то пишетъ очень легко и мило. Онъ забылъ свою старую манеру. Чтожь длать! ему надобно жить и хочется жить! Вильки подъ конецъ жизни длалъ то же, Гвидо-Рени, говорятъ, длалъ то же.’ Тутъ были и оправданіе и благородная терпимость, а между тмъ общій приговоръ былъ очень строгъ: человка, спасовавшаго передъ нуждою, Федотовъ неумолимо вычеркивалъ изъ списка художниковъ, оставляя за нимъ вс качества прекраснаго, умнаго, ловкаго, но слабаго смертнаго.
Жанъ-Поль говоритъ, съ своей обычною глубиной мысли: ‘бдность то же, что операція протыканія ушей у молодыхъ двушекъ. Больное мсто заживаетъ, и его украшаютъ потомъ перлами и брильянтами. Въ нужд крпнетъ дарованіе человка. Кто знаетъ, сколько таланта и поэзіи погребено подъ грудами золота!’ Федотовъ не былъ Фанатикомъ нищеты, подобно знаменитому германцу, (какъ и онъ, выносившему на своихъ плечахъ существованіе дорогихъ ему людей): взглядъ его въ этомъ случа имлъ разумную двойственность, охватывавшую вопросъ съ каждой стороны. Глядя на эскизъ Федотова ‘Старость Художника’ {Эскизъ этотъ извстенъ друзьямъ Павла Андреича. Изъ него несомннно имла выйти картина мрачнаго, потрясающаго содержаніи. Здсь онъ изобразилъ самого себя, въ преклонныхъ лтахъ, посреди голодной семьи и бднйшей обстановки, пишущаго вывски, между тмъ какъ дворникъ вынимаетъ вьюшки изъ трубъ, и проч. Эскизъ этотъ истинно гогартовскій по смыслу, писанъ въ минуту унынія, но унынія не передъ нуждою, а передъ мыслію о предполагаемой слабости своего дарованіи. Сомнніе въ своихъ силахъ часто томило душу Федотова въ годы приготовительнаго труда. Посл выставки онъ совершенно охладлъ къ своему превосходному эскизу.}, можно подумать, что твердый духъ его часто изнемогалъ подъ бременемъ нужды. Такое заключеніе будетъ едва ли справедливо: Павелъ Андреичъ изучалъ Фазисы нищеты такъ, какъ изучалъ онъ въ натур лица трактирныхъ героевъ, не длаясь черезъ то трактирнымъ постителемъ. Несомннно то, что до своего знакомства съ Брюловымъ онъ не былъ совершенно увренъ въ своихъ силахъ и видлъ но временамъ передъ собой печальную старость, но мысль его объ этомъ предмет была не боле, какъ мыслью полководца о возможности быть убитымъ въ сраженіи. Оттого духъ его былъ постоянно бодръ, а манеры (даже въ періодъ изнуряющихъ усилій) могли назваться веселыми и непринужденными.
Въ эти годы Федотовъ любилъ говорить о художеств и художникахъ, особенно художникахъ молодыхъ и богатыхъ надеждами, его симпатія къ труду, снисходительность ко всякому начинанію были таковы, что, слушая его, можно было ожидать впереди цлой зры для отечественнаго искусства, цлаго созвздія новыхъ, превосходныхъ дятелей. Разсказы его объ оригинальной жизни нкоторыхъ молодыхъ людей, посвятившихъ себя искусству, могли назваться неподражаемыми, но Федотовъ оказывался очень строгъ къ тмъ изъ нихъ, которые вредили будущимъ своимъ успхамъ разгульною жизнію. ‘Мн грустно думать — говаривалъ онъ — что нкоторые художники еще до сихъ поръ подтверждаютъ своимъ страннымъ поведеніемъ нерасположеніе общества къ нашему брату. Старый предразсудокъ о томъ, что всякій человкъ, посвятившій себя служенію изящнаго, есть непремнно гуляка, истребляется съ каждымъ днемъ, а между тмъ нкоторая часть изъ нашего, художническаго круга будто нарочно вызываетъ на себя охужденіе! Въ нкоторыхъ изъ насъ еще таится несчастная, на бду къ намъ заброшенная идея о томъ, что отклоненіе отъ приличій идетъ рядомъ съ геніяльностію. Есть еще до сихъ поръ художники {Долгомъ считаю замтить, что слова эта сказаны много лтъ назадъ, при начал занятій Федотова.}, зараженные этой мыслью до того, что всякій тихій, трезвый, осмотрительный трудъ кажется имъ ‘достоинствомъ бабьимъ’. Они хотятъ жить и работать скачками, не зная мры въ труд и увеселеніи, все у нихъ порывисто, ярко и какъ-то буйно. Бда въ томъ, что сотворивъ пять или шесть скачковъ, они изнуряются, впадаютъ въ апатію и нею страсть берегутъ для однихъ увеселеній. Нтъ! мое мнніе всегда будетъ въ пользу ежеминутнаго труда и жизни самой воздержной, самой спокойной, еслибъ я могъ перелить это убжденіе въ души многихъ молодыхъ людей, своихъ сверстниковъ по искусству!…’
Одною изъ главныхъ причинъ душевнаго спокойствія, давшаго Федотову такъ много времени, силы и средствъ на все прекрасное, нужно назвать его необыкновенно здравый, практическій и разумно философскій взглядъ на радости и печали жизни. Онъ любилъ красоту женщинъ, веселіе пировъ, изучалъ страсти какъ артистъ,— какъ артистъ, не былъ равнодушенъ къ блеску, пышности, изящной обстановк богатаго человка, но ему была ршительно незнакома язва талантовъ нашего времени, именно, жажда сильныхъ ощущеній. У насъ быль одинъ прекраснйшій и добрйшій товарищу вчно наслаждавшійся жизнью и уврявшій, что онъ ‘не живетъ, а прозябаетъ’. Это недовольство настоящимъ всегда вызывало Павла Андреича на противорчія. Толки юношей, готовыхъ отдать ‘всю свою безцвтную жизнь’ за годъ ‘страстей и наслажденій’, смшили Федотова точно такъ же, какъ разсмшилъ бы приговоръ какого нибудь цнителя, вздумавшаго, изъ любви къ яркимъ сюжетамъ, длить картины не по достоинству исполненія, а потому, что на нихъ изображается, ставя на первый планъ изображенія пожаровъ, убійствъ и изверженій Везувія. Одинъ разъ, въ маленькомъ собраніи умныхъ людей, при нашемъ художник кмъ-то высказана была мысль такого рода: ‘Напрасно человкъ сталъ бы длить событія жизни на событія мелкія и великія. Для истиннаго человка каждая минута приноситъ съ собой событіе. Для него новая мысль есть событіе, взглядъ на картину есть событіе, посщеніе самаго скучнаго болтуна есть событіе. Если складъ ума, способнаго къ анализу, иметъ въ себ вчно-артистическое, то жизнь человка, обладающаго такимъ умомъ, есть море событій, живыхъ и благотворныхъ. Для такого человка не можетъ быть скуки и въ нкоторомъ смысл несчастія, ибо несчастіе есть бездйствіе.’ Вслдствіе этихъ словъ, Павелъ Андреичъ постоянно говорила, о человк, ихъ сказавшемъ, какъ ‘о славной голов и свтломъ сердц’. Его смутныя, сокровенныя убжденія вс получили ясность, вс были высказаны чужимъ человкомъ въ этотъ вечеръ.
Наконецъ наступилъ періодъ времени, пролившій столько радости на послдніе годы жизни нашего художника. Федотовъ врилъ въ себя со дня своего знакомства съ Брюловымъ. Похвалы знатоковъ дла, членовъ Академіи, только подтвердили его увренность, но оставался главный шагъ — встрча съ публикою. Три картины Павла Андреича: ‘Сватовство’, ‘Послдствія пирушки’ и ‘Горбатый женихъ о, поступили въ число произведеній, имвшихъ явиться на художественной выставк. Первая всть, которою я былъ встрченъ по прізд моемъ въ Петербургъ, осенью 1848 {Выставка эта была трехъ-годичная, за все Федотовъ получилъ званіе академика ‘Послдствія пирушки’ и ‘Горбатый женитъ’ были уже на годичной выставк 1847 года, нравились всмъ, но полная популярность произведеній Федотова, началась съ его ‘Поправки обстоятельствъ’.} года, наполнила меня радостью. Имя Павла Андреича гремло по городу. Его сослуживцы и друзья находились въ полномъ восхищеніи. Я бросился въ Академію и увидлъ въ одной изъ боковыхъ залъ великія толпы народа. Все пространство отъ картинъ до двери было запружено любопытными: едва-едва, съ помощью лорнета и приподнявшись на ципочки, усплъ я усмотрть, за толпою, картины, столько мн знакомыя. Художникъ Б., стоявшій около, передалъ мн вс интересовавшія меня подробности о первыхъ дняхъ выставки и о томъ, какъ далеко разлилась слава нашего общаго друга. Отъ него же узналъ я, что самъ Федотовъ часто бываетъ въ зал и прислушивается къ сужденію постителей. Въ самомъ дл, черезъ нсколько минутъ предстало передъ насъ веселое, но значительно постарвшее за лто лицо Павла Андреича.
Федотовъ провожалъ какихъ-то дамъ и, не смотря на вс свои усилія, не могъ пособить имъ пробраться къ картинамъ черезъ сплошную массу зрителей. Уставъ и досадуя на свою неловкость, онъ поступилъ въ дло послднее средство.
— Господа, сказалъ онъ, тронувъ двухъ или трехъ человкъ изъ задняго ряда: — пропустите на минуту автора.
При этомъ слов постители почтительно раздвинулись и дали дорогу дамамъ. Федотовъ передъ тмъ длалъ должностной визитъ и одтъ былъ въ мундир, безъ эполетъ, а вмсто каски имлъ онъ шляпу съ чернымъ перомъ, какъ носили во время его отставки. Когда онъ отходилъ отъ картинъ, мы сошлись лицомъ къ лицу, посл различныхъ привтствій, условились этотъ день обдать вмст, пригласивъ изъ числа товарищей тхъ, которые отъищутся дома.
Въ этотъ день я испыталъ множество отрадныхъ ощущеній. Мн случалось поздравлять людей, которые, по прекрасному выраженію Байрона, ‘проснувшись въ одно утро, вдругъ увидли себя извстными’, случалось привтствовать лицъ, къ которымъ слава пришла неожиданно, безъ усилій съ ихъ стороны и безъ зова. По все это нимало не сходствовало съ положеніемъ Федотова. Начавъ азбуку своего искусства въ лта, данныя человку для творчества, онъ цлыя пять лтъ держалъ бой неутомимый и безпощадный,— цлыя пять лтъ, поставивъ страшную карту, ждалъ, на которую сторону она выпадетъ. Дни, мсяцы и годы тяжкихъ лишеній, занятые работою, способной сокрушить силы пяти юношей, могли быть проведены напрасно: прогнувшись въ одно утро, Федотовъ могъ увидть себя не посреди завоеванной славы, а добычей горькаго отчаянія, съ испорченной будущностью, бднымъ семействомъ на рукахъ и сознаніемъ того, что время труда пропущено безъ возврата! И онъ наконецъ дождался конца тяжелой драмы,— онъ имлъ право сказать, что трудился не напрасно! Потому-то въ его слав было много трогательнаго и высокаго, она оказывалась дорогимъ оружіемъ, вырваннымъ у врага посл тяжкой битвы, а не щегольскимъ раззолоченнымъ трофеемъ, годнымъ на украшеніе красиваго кабинета!
И художникъ нашъ вполн зналъ ей цну. Онъ не прикидывался скромникомъ: мысль, что его знаетъ Петербургъ и скоро будетъ знать вся Россія, приводила его въ восхищеніе, онъ строилъ планы насчетъ поздки въ Англію для изученія Пильни и Гогарта, разъяснялъ передъ нами значеніе избраннаго имъ рода живописи и толковалъ о новыхъ задуманныхъ имъ картинахъ. При всемъ этомъ онъ обнаружилъ, по поводу своей извстности, нсколько особенностей, о которыхъ теперь нельзя подумать безъ удивленія. Во первыхъ, на печатныя себ похвалы глядлъ онъ съ совершеннымъ равнодушіемъ,— а впослдствіи даже не читалъ ихъ никогда. Можетъ быть, похвалы эти были нехорошо составлены, но врне то, что изустная похвала казалась ему живй и правдиве. Во вторыхъ, онъ не сердился ни на какое противорчіе, какъ бы оно близко ни касалось его самыхъ задушевныхъ теорій. Такъ, напримръ, за обдомъ, посл выставки, онъ много говорилъ о томъ, что каждое изъ его произведеній должно содйствовать къ исправленію нравовъ. Въ ‘Послдствіи пирушки’ — сказалъ онъ — всякій зритель усмотритъ предъ отъ неразсчетливой жизни, отъ дурныхъ сообщниковъ. ‘Сватовство’ приведетъ на мысль унизительное положеніе празднаго человка, ищущаго поправки обстоятельствъ посредствомъ нелпаго брака. Многіе изъ присутствующихъ возставали противъ этой теоріи.
— Павелъ Андреичъ, сказалъ ему одинъ изъ гостей: — эти уроки о вред праздности и дурной компаніи скажетъ человку всякій писака, даже изъ бездарныхъ: всякая нравоучительная сентенція попадаетъ въ цль врне художественнаго труда. Твоя сила не въ поученіи нравовъ, или, если хочешь, въ поученіи, только не черезъ такую мораль, а черезъ зрлище изящнаго. Двигаясь тобой описаннымъ путемъ, можно прямо попасть на общія мста (lieux communs).
Это возраженіе послужило поводомъ къ большому спору, въ которомъ Федотовъ принималъ участіе такимъ образомъ, какъ будто бы вопросъ нимало сто не касался.
Еще одною прекрасной чертой Павла Андреича была необыкновенная, искренняя снисходительность при оцнк произведеній, писанныхъ современными художниками, даже художниками весьма неопытными. Расхаживая съ нимъ по чьей нибудь галлере или по заламъ Академіи но время выставки, нужно было дивиться его безпристрастной, или, скоре, пристрастной въ хорошую сторону натур. Для маленькой искры таланта онъ прощалъ вс ошибки, ее глушившія, если и таланта не было, онъ чтилъ трудолюбіе художника, хвалилъ выборъ сюжета, указывалъ на какую нибудь малйшую дльно выполненную подробность. Людямъ, дающимъ волю своей зависти, стоило иногда подслушать эти оцнки.
— Не глядите на эти деревья: это вники, говорилъ онъ: — да вдь и старые итальянцы писали вники на своихъ фонахъ. Обратите вниманіе на грацію головки да вотъ на эту складочку.— А вотъ полюбуйтесь но этого голяка, что стоитъ на колняхъ. Онъ въ восторг: видно, что у него сердце хочетъ изъ груди выпрыгнуть. Освщеніе…. ну да незачмъ глядть на освщеніе!— А вотъ замтьте, что значитъ писать на намять, безъ натуры. отъ себя: у этого сидящаго старика нога будетъ въ сажень, если ее вытянуть, зато какъ милы дв двушки по сторонамъ. Писалъ французъ — французу все прощается.
Терпимость Федотова могла назваться безграничною, даже въ его охужденіи всегда было нчто мягкое, смягчающее рзкость главнаго приговора. Мимо картинъ, плохихъ до крайности, проходилъ онъ молча и какъ бы торопливо: никогда не позволялъ онъ себ глумиться надъ бездарностью, наносить ударъ упавшему человку. Трудъ былъ для него чмъ-то священнымъ, никогда не выражая этой мысли отчетливымъ образомъ, онъ служилъ ей всю жизнь, въ мелочахъ и въ длахъ первой важности, почерпая въ ней всю свою силу, все счастіе своей жизни. Къ празднымъ людямъ онъ постоянно чувствовалъ нкоторую антипатію, оправдывая себя такими словами:
‘Я знаю, что человкъ безъ занятій, въ душ своей, врагъ каждому трудящемуся человку!’
Сочувствіе Федотова къ дятельности его знаменитыхъ товарищей но Академіи было безпредльно: съ какимъ восторгомъ говорилъ онъ о геніи Брюлова, какими радостными словами встртилъ онъ блестящія начинанія г. Рицони! Никогда не забуду его слонъ но полученіи извстія о смерти скульптора Ставассера,
‘Умеръ еще одинъ великій художникъ!— умеръ, не показавъ намъ десятой чаши своею товара!’
Грустныя выраженія, будто пророчившія собственную участь Павла Андреича!
Въ эту же самую осень счастливый случай сблизилъ насъ съ Павломъ Андреичемъ еще боле прежняго. Почти въ одно и то же время онъ перемнилъ свою квартиру, между тмъ какъ я занялъ для себя еще одну квартиру, у Большого проспекта, такъ что строеніе, въ которомъ жилъ Федотовъ, оказалось на половин дороги между обоими жильями его преданнаго друга, товарища и почитателя. Одинъ разъ, проходя пшкомъ но 21-й линіи, я услыхалъ стукъ въ окно маленькаго, деревяннаго домика въ одинъ этажъ, и когда подошелъ поближе, мн предстали неразлучныя фигуры художника съ его врнымъ служителемъ.
— Мы съ вами опять финляндцы! кричалъ Федотовъ. (Казармы полка были видны изъ его оконъ.) — Входите же поскоре. Теперь мы будемъ видться всякій разъ, какъ вы того захотите.
Коршуновъ, маленькій черный человчекъ съ смтливымъ и умнымъ лицомъ, какъ у всхъ ярославцевъ, также очень довольный близостью полка, выбжалъ ко мн и повелъ меня по двору, украшенному полу-развалившимися сараями, клтушками и дряхлымъ Флигелемъ.
По внутреннему расположенію, эта квартира Федотова, въ дом господина **, была значительно хуже всхъ квартиръ, до того имъ занимаемыхъ: она вся состояла изъ маленькихъ сней и одной холодной комнаты, да еще чуланчика, гд помщался служитель. Коршуновъ, уже успвшій и съ своей стороны пристраститься къ искусству, съ довольнымъ видомъ указалъ мн на стны своего помщенія, сверху до низу оклеенныя лубочными картинками и неудачными рисунками, отданными бариномъ въ его вчное владніе.
— Какъ же и мн не заниматься художествами! прибавилъ онъ. весело смясь.
Комната Павла Андреича была вся загромождена гипсовыми вещами, книгами и начатыми рисунками. Въ одномъ уголку стоялъ манекенъ, съ перваго взгляда совершенно напоминавшій живого человка, прямо противъ него помщался слпокъ съ Венеры Медицейской. Квартира стоила пять рублей въ мсяцъ, выбирая ее, Федотовъ гнался не за дешевизной (ему нсколько разъ предлагали помщенія недорогія и удобныя), а за тмъ, чтобъ главная комната сходствовала съ комнатой, задуманной имъ для одной изъ своихъ картинъ. Сверхъ того оказывалось нужнымъ, чтобъ эта комната была не на солнц, имла бъ три окна да еще какія-то другія особенности. Къ сожалнію, весь трудъ (онъ искалъ такой квартиры нсколько мсяцевъ) оказался напраснымъ: планъ задуманной картины смнился другими планами, а за Федотовымъ осталось только холодное и безпокойное помщеніе, черезъ стну съ маленькими дтьми, кричавшими, бгавшими и плакавшими цлые сутки, безъ отдыха.
Впрочемъ, описанныя неудобства выкупались многими выгодами. Федотовъ принадлежалъ къ числу людей, для которыхъ общее мрило удобствъ и неудобствъ, бдъ и радостей жизни вовсе не существуетъ. Мн было истинно смшно, когда многіе прекрасные люди, побывавъ у него въ полу-разрушенномъ домик, начинали соболзновать и судить о бдной обстановк по своему.
‘Во сколько разъ — можно было сказать имъ при этихъ случаяхъ — во сколько разъ нашъ художникъ счастливе васъ всхъ, господа, окруженныхъ довольствомъ и комфортомъ! Для него весь день состоитъ изъ отрадныхъ ощущеній, онъ охотно желалъ бы, чтобъ его сутки имли сорокъ-восемь часовъ, тогда какъ вы, можетъ быть, не знаете, что длать съ половиною вашего времени!’
И точно, радости Павла Андреича были почти непонятны людямъ, ужасавшимся при вид его убогаго помщенія. Не говоря уже о сладости труда, объ упоеніи извстности, о кружк добрыхъ молодыхъ друзей, нашъ живописецъ видлъ цлые потоки наслажденій въ одной своей наблюдательной способности. Видъ снговой поляны передъ окнами, розовые сумерки зимняго вечера длали его счастливымъ на весь день {У меня хранится видъ 20-й линіи, зимой, около сумерекъ, подаренный мн Павломъ Андреичемъ. Около дома г. ** идутъ дв фигуры въ шубахъ, изображающіе его самого вдвоемъ со мною. Вся вещица кончена въ одно утро, масляными красками.}, вс жильцы дома: огородники, слпая двушка и старйшій морякъ, ходившій обыкновенно въ фуражк съ половиною козырька, интересовали его, и онъ хорошо зналъ ихъ нравы. Иногда мы посвящали утро, а лтомъ — вечеръ, прогулк на Смоленское кладбище, въ селеніе Галерной Гавани, и всякій человкъ, знавшій Федотова, не найдетъ страннымъ, если я скажу, что подобнаго рода прогулки по отдаленнымъ захолустьямъ были для меня въ десять разъ интересне бала, оперы, самой любопытной и рдкой книги. Вчно ровный по характеру, зоркій на все живописное, образованный совершенно но своему, неистощимый въ разговор, понимавшій цну жизни такъ, какъ никто се не понимаетъ, Федотовъ былъ полонъ истинной самостоятельности, наблюдательности безграничной, по симпатической. Когда я бывалъ съ нимъ вмст, мн казалось, что у меня во лбу лишнихъ два глаза, и что лишняя голова сидитъ на моихъ плечахъ. Разсказы этого человка, видвшаго на своемъ вку только Петербургъ и Москву, были живе, интересне, неистощиме, чмъ разсказы многихъ людей, объхавшихъ полъ-свта. Сознаніе того, что жизнь его полна и вчно будетъ полною, надляло Федотова спокойствіемъ духа, способностью быть счастливымъ,— способностью, твердо стоявшею противъ всхъ враждебныхъ случайностей. Онъ никогда не торопился, ни къ чему не рвался, даже въ длахъ любви онъ оказывался разсудительнымъ. Подъ угловатостью его манеръ, подъ сужденіями, для иныхъ казавшимися рзкими, таились деликатность духа, терпимость и уступчивость безконечная, спокойная вра въ силу труда, въ обязательность принятаго имъ на себя дла.
Отрадно подумать, что въ послдніе годы своей жизни Павелъ Андреичъ былъ истинно-счастливымъ человкомъ, и, конечно, не промнялъ бы своей участи на участь богача. Лучшимъ доказательствомъ этого довольства своимъ положеніемъ (кром словъ самого художника) можетъ служить его совершеннйшая холодность ко всякому измненію въ своемъ образ жизни. Знакомства у Федотова было очень много, особенно посл выставки, и онъ знакомился съ людьми охотно, но, побывавъ въ новыхъ домахъ два-три раза, наглядвшись на новыя лица, тотчасъ же возвращался онъ къ ряду своихъ обычныхъ занятій и развлеченій. Частыя приглашенія его тяготили, разгульныхъ же компаній онъ ршительно не любилъ. Вторженіямъ энтузіастовъ въ свое помщеніе онъ бывалъ очень радъ, платилъ имъ визиты, дружился и потомъ опять закупоривался въ 21-ю линію. Между этими энтузіастами бывали и дамы, иногда хорошенькія и богатыя, иногда очень расположенныя въ пользу таинственнаго художника, но Федотовъ и тутъ не поддавался искушенію, не смотря на свою всегдашнюю, весьма извинительную слабость къ похваламъ и ласкамъ женщинъ.
Одно изъ приключеній въ такомъ род,— приключеній, навремя возмутившихъ душевный покой Павла Андреича, заключалось въ слдующемъ. Молодая и богатая двушка, постоянно слдившая за успхами нашего художника, успвшая убдиться въ благородств его души и другихъ достоинствахъ, открыто дала ему замтить, что готова, отказавшись отъ другихъ партій, терпливо выжидать того времени, когда еще нсколько лишнихъ шаговъ по пути къ извстности позволятъ Федотову предложить ей свою руку. Откровенный поступокъ двицы, неоспоримо показывая въ ней присутствіе души благородной и юношеской, не могъ не подйствовать на Павла Андреича. Не называя особы и не вдаваясь въ исторію своихъ къ ней отношеній, одинъ разъ, въ искреннемъ разговор, онъ передалъ все происшествіе, называя главное лицо героинею. Посл разсказа, Федотовъ принялся развивать теоріи, воздвигнувшія съ моей стороны сильное противодйствіе.
— Эта женщина — говорилъ онъ — теперь получаетъ полную власть надо мною. Меня слишкомъ мало любили и цнили въ мою жизнь, я обязанъ всмъ особ, полюбившей и оцнившей меня въ настоящее время. Я чувствую, что съ прекращеніемъ одинокой жизни кончится моя художническая карьера. Мн принесена жертва, и, можешь быть, я отвчу на нее жертвою.
Таковъ былъ общій смыслъ его длинныхъ рчей, и вообще онъ находился въ волненіи скоре тягостномъ, чмъ отрадномъ.
Аргументы мои, о которыхъ я долженъ упомянуть затмъ, чтобъ послдующія замтки Федотова были понятны, заключались въ слдующемъ. Двица, отказавшаяся отъ выгодныхъ партій и ршившаяся выжидать брака съ знаменитымъ, любимымъ, хотя небогатымъ человкомъ, но моему пониманію, поступала очень благородно, умно, по героизма въ ея поступк я не примчалъ никакого. Федотовъ имлъ чинъ, званіе академика {Въ 1850 голу, 3 декабря, въ прибавку къ получаемому Федотовымъ содержанію изъ Государственнаго Казначейства, назначено было ему производить изъ Академіи, насчетъ суммы для ободренія художниковъ, отпускаемой изъ Кабинета Его Императорскаго Величество, но триста рублей серебромъ въ годъ, какъ во уваженіе его дарованій, такъ и потому, что онъ, при исполненіи картинъ избраннаго имъ рода живописи, долженъ имть значительные расходы на наемъ людей и пріобртеніе другихъ необходимыхъ при работ вещей. (Изъ свдній, полученныхъ отъ Императорской Академіи Художествъ.)}, репутацію, связи, бденъ онъ былъ не но отсутствію потребности на его трудъ, но потому, что самый трудъ еще выполнялся медленно, совладавъ съ мелочами техники, нашъ художникъ могъ смло сказать самъ себ: ‘теперь и и и мои родные обезпечены!’ Жертвы, требующей въ награду другой жертвы, не оказывалось. Самые толки о жертв и героизм заставляли меня думать, что Павелъ Андреичъ въ этомъ дл любитъ скоре головой, чмъ сердцемъ.
Въ отвтъ на мои замчанія покойный художникъ сказалъ мн споимъ отрывистымъ и картиннымъ языкомъ, котораго я передавать не берусь, нсколько мыслей, кидающихъ яркій свтъ на то, какъ понималъ онъ свою жизнь и свое назначеніе. Изъ словъ его было видно, что онъ считаетъ трудъ упорный, трудъ неотступный величайшимъ наслажденіемъ въ жизни, что бытъ умныхъ, милыхъ, но праздныхъ людей кажется ему достойнымъ жалости, что каждый день его есть одна цпь событій, мыслей, замысловъ, радостей при успх, усиленной работы при вымысл, что онъ увренъ въ своихъ силахъ и будущей слав, что ему знакомо только одно горе, бдное положеніе его престарлаго отца съ семействомъ.
— Подумали ли вы о томъ, прибавилъ онъ наконецъ:— сколько постороннихъ радостей, сколько вредныхъ искусству заботъ повлечетъ за собой моя тсная связь съ богатымъ семействомъ, наконецъ моя жизнь семейная. Меня не станетъ на дв жизни, на дв задачи, на дв любви — къ женщин и искусству. Разв затмъ я долженъ принять ея руку, чтобъ оставить ей одни заботы и хлопоты, а самому, вдали отъ нея, вести ту жизнь, безъ которой я не могу впередъ двигаться? На прошлой недл мы провели съ вами отличный вечеръ, шатаясь по дальнимъ улицамъ, представляя, будто мы нанимаемъ углы отъ жильцовъ,— шатаясь, подсмотрли десятки сценъ- голова моя обогатилась, я задумалъ нсколько новыхъ эскизовъ. Возможны ли подобныя занятія при семейной жизни? Нтъ! чтобъ-идти, и идти прямо, я долженъ оставаться одинокимъ звакой до конца дней моихъ. Моего труда въ мастерской только десятая доля: главная моя работа на улицахъ и въ чужихъ домахъ. Я учусь жизнью, я тружусь глядя въ оба глаза, мои сюжеты разсыпаны по всему городу, и я самъ долженъ ихъ разъяснивать. Свтъ сердится, когда люди умютъ быть счастливыми безъ него, и я не намренъ ссориться со свтомъ.
Нетрудно предположить посл такого взгляда на вещи, что образъ жизни Павла Андреича былъ довольно оригиналенъ. Еслибъ онъ имлъ время и прихоть вести свой журналъ, мы обладали бы автобіографіею несравненною въ своемъ род,— автобіографіею, изъ которой художники послдующихъ поколній-могли бы почерпать готовые сюжеты для картинъ. Просыпался Федотовъ очень рано, раскрывалъ Форточки, не смотря на погоду, иногда просовывалъ туда голову, дышалъ холоднымъ воздухомъ, иногда заглядывалъ на дымъ отъ трубъ, на изморозь, на свжую траву или на проходящихъ пшеходовъ. Потомъ сто обливали холодной водою, одвали, смотря ‘но сезону’ (его слово), въ пальто или теплую шинельку — и Павелъ Андреичъ, нахлобучивъ теплую фуражку самаго некрасиваго вида, устремлялся но дорог къ Большому проспекту. Такъ какъ линія была и длинна и пуста, то онъ успвалъ обыкновенно согрться, но развлекаясь обиліемъ интересныхъ предметовъ. На проспект онъ начиналъ наблюдать и застаиваться тамъ, гд почему нибудь толпился народъ кучками. Ему попадались писцы, отправлявшіеся въ должность, финляндскіе солдатики, скидававшіе, по старой памяти, передъ нимъ шапки, потомъ хозяйки, въ сопровожденіи горничныхъ, идущія къ рынку, художники, подвигающіеся по направленію къ Академіи, а наконецъ разнощики и купечество окрестностей Андреевскаго рынка. Направленіе прогулокъ часто перемнялось. Сколько я могъ замтить, Федотовъ въ этомъ отношеніи держался только одного правила, не ходилъ тамъ, гд мало бываетъ народа. Заставъ его посл такой прогулки, уже можно было бесдовать съ нимъ полъ-дня, не исчерпавъ всхъ предметовъ, имъ подмченныхъ. Тамъ онъ видлъ чухонцевъ, игравшихъ въ носки у дворника, у одного носъ уже былъ красенъ, формою своею сходствуя съ кактусомъ. Въ другомъ мст ему удалось идти слдомъ за двумя толстенькими двочками, отправлявшимся въ пансіонъ, при чемъ было открыто подъ шляпкой ушко маленькое и прозрачное, какое рдко кому видть случалось. Потомъ на встрчу попался отставной морякъ, съ половиной козырька, борода у него была какъ серебряная скребница, добрый старикашка сообщилъ кое-что очень любопытное о своемъ свиданіи съ лордомъ Нельсономъ въ Неапол. Потолковавъ съ морякомъ, Федотовъ толкнулся было къ одному своему должнику, который встртилъ его въ самомъ утреннемъ неглиже, безъ халата, будто желая показать, что съ меня, братъ, взятъ пенею! Потомъ повстрчался одинъ фланръ Васильевскаго Острова, въ венгерк, у этого борода была выбрита, но онъ такъ рдко имлъ привычку бриться, что Федотовъ, привыкнувъ видть у него щетину на подбородк, сперва не узналъ своего пріятеля. Около домика, гд живетъ та черноглазая, онъ заглянулъ въ окно и узрлъ бднаго мужа, забившагося въ уголъ, между тмъ какъ сожительница кричала на весь домъ и прохожіе останавливались. И все это разсказывалось такъ, какъ немногіе умютъ разсказывать, а сверхъ того вся рчь сопровождалась шуткой, веселымъ смхомъ, мткимъ словцомъ, какой нибудь подробностью, которая такъ и носилась передъ вашими глазами.
За прогулкой слдовалъ чай, котораго одинъ стаканъ, совершенно простывши, цлое утро стоилъ около красокъ, и, вмст съ чаемъ капитальная работа. О взыскательности Федотова къ самому себ, о его геройской добросовстности (извольте высидть цлые сутки надъ отдлкою подсвчника, когда вся картина готова и сторгована!) говорить я не буду: найдутся люди, которые обо всемъ этомъ скажутъ свое слово. Скажу только, что, проходя и прозжая почти ежедневно, въ одиннадцатомъ часу, мимо домика, гд обиталъ Павелъ Андреичъ, и потому заходя къ нему въ недлю раза два, на нсколько минутъ, я часто бывалъ свидтелемъ особенностей, о которыхъ нельзя умолчать. Иногда Фигуры, на окончаніе которыхъ шелъ цлый мсяцъ, вдругъ являлись замазанными, стертыми, иногда въ день наработано было боле, чмъ въ дв недли усиленнаго труда. Иногда я заставалъ вс картины въ сторон и передъ художникомъ пустую доску, бумагу или полотно.
— Не стану ничего длать до тхъ поръ, пока не выучусь писать красное дерево, такими словами встрчалъ меня Федотовъ. Вчера и не могъ справиться со стуломъ. Не отойду, пока не выучусь.
Въ другой разъ, не бывъ у Федотова съ недлю, захожу утромъ и вижу новую картину — ‘Мадонну съ младенцемъ’!!
— Штука вотъ какого рода {Поговорка, которую онъ въ жаркомъ разговоръ употреблялъ безпрестанно.}, говорилъ опять Павелъ Андреичъ, смясь моему изумленію. Эта мысль не давала мн покоя, и я захотлъ испробовать свои силы. Сверхъ того, мн нужно добыть себ мягкости, граціи, неземной красоты въ лицахъ.
‘Вдовушка’ показала, что этюдъ Федотова не могъ назваться напраснымъ.
Одинъ разъ, въ ма мсяц (это случилось дней за десять до нашей послдней разлуки), прозжая мимо квартиры нашего художника, я услышалъ знакомый стукъ въ окна, и какъ погода стояла теплая, то вслдъ за тмъ выбжалъ ко мн самъ Павелъ Андреичъ, въ легонькомъ пальто и безъ шапки. На лиц его была написана великая радость, глаза весело сверкали.
— Заходите, заходите живе, кричалъ онъ: — хорошо, что вы были у меня вчера… вы увидите вещь, за которую меня иной можетъ ославить лгуномъ.
Мы вошли въ описанную мной комнату, пробрались между разнымъ хламомъ къ окну, у котораго еще вчера стояла картина (то была вторая или третья копія ‘Вдовушки’), еще вчера не прсдставлявшая ничего, кром начерно набросанной фигуры, стертаго лица и двухъ-трехъ отдланныхъ аксесуаровъ. На мсто этой вещи стояла, но видимому, другая, почти совершенно оконченная на всхъ трудныхъ пунктахъ, съ готовымъ лицомъ и платьемъ, со множествомъ щегольски отдланныхъ мелочей.
— Вы шутите надо мной. Павелъ Андреичъ, сказалъ я: — неужели это дло одного вечера и одного утра?
— И одной ночи, прибавилъ художникъ. Ныньче, слава Богу, рано разсвтаетъ. Со мной произошла штука, феноменъ, чтобъ сказать благообразне, о которомъ и до сихъ поръ понятіе имлъ только приблизительно. У меня будто искра зажглась въ голов, я не могъ спать, я чувствовалъ въ себ силу чрезвычайную, мн было весело, я сознавалъ каждой жилкой то, что я могъ въ эти минуты сдлать. Никогда не доводилось мн работать съ такой легкостью и такъ успшно: каждый штрихъ ложился куда слдовало, каждое пятнышко краски подвигало все дло. Я вижу, что иду впередъ. Какъ ловко и весело трудиться такимъ образомъ! {Въ тотъ же день, Федотовъ показалъ свой трудъ художнику Жемчужникову. Гость, любуясь отдлкой ‘Вдовушки’, сказалъ ему: ‘Какъ это хорошо и какъ просто! Павелъ Андреичъ отвчалъ весьма мтко: ‘да, будетъ просто, какъ поработаешь разъ со сто!’}.
Вернемся, однако, къ дню Федотова. Изъ только что разсказанныхъ подробностей читатель можетъ составить себ приблизительное понятіе о томъ, каково шли его утреннія работы. Если результатъ бывалъ неровенъ, за то самый трудъ, всегда могъ назваться пламеннымъ и неотступнымъ, часовъ шесть проходили, какъ одинъ мигъ, и къ тремъ часамъ наступало время отдыха. На нсколько минутъ Павелъ Андреичъ развлекалъ себя чтеніемъ или сочиненіемъ стиховъ {О литературныхъ трудахъ Федотова и не могу говорить съ полнымъ безпристрастіемъ: по моему мннію, ли труды вредили Павлу Андреичу, утомляя его безъ нужды, тогда какъ излишнее утомленіе было для него вреднымъ. Если это мн удастся, какъ я того желаю, современемъ приготовить подробную біографіи нашего художника въ ней и поговорю о стихахъ покойнаго.}, а потомъ начиналъ одваться для выхода, обыкновенно самъ не ршаясь, куда отправиться. Въ это время можно было его перехватить и увести съ собой обдать, въ отптъ на приглашеніе, онъ обыкновенно отвчалъ утвердительно, слдовалъ за вами на улицу, выбиралъ дальній путь и дорогою весь отдавался бесд.
За обдомъ, обыкновенно, языкамъ давалась чистая свобода, начинались анекдоты, разсказы, воспоминанія о прочитанныхъ или слышанныхъ новостяхъ, толки объ искусств и новыхъ картинахъ, изложеніе сценъ, подсмотрнныхъ за послдніе дни. Если въ числ собесдниковъ находились лица незнакомыя, нашъ художникъ оживлялся только къ концу стола, а до тхъ поръ искусно разглядывали каждаго новаго человка, длая это такъ, что его наблюденія никому не кидались въ глаза. Впослдствіи онъ любилъ проврять свои наблюденія, освдомлялся о занятіяхъ и характер каждой особы, имъ встрченной, обрисовывалъ каждую двумя-тремя мастерскими замтками, проблески сатиры и ироніи, всегда почти примшивавшіеся къ этимъ отзывамъ, устремлены были на мелкія странности, которымъ онъ самъ не давалъ важнаго значенія. Людей совершенно не нравившихся Федотову я вовсе не знаю: онъ могъ назваться виртуозомъ въ обращеніи съ себ подобными и изъ самыхъ незначительныхъ личностей извлекалъ все, что только он могли ему доставить. лъ Федотовъ немного, къ хорошимъ блюдамъ оказывался до крайности равнодушенъ: изъ винъ любилъ только старый рейнвейнъ, ни разу во все наше долгое знакомство не случалось мн видть, чтобъ онъ выпилъ за столомъ боле двухъ или трехъ рюмокъ. Если слишкомъ угодливый хозяинъ начиналъ его упрашивать на этотъ счетъ, онъ всегда отговаривался слабостью глазъ, ежедневно утомляемыхъ и раздражаемыхъ безжалостнйшимъ образомъ. По этой послдней причин, Павелъ Андреичъ любилъ обдать только у самыхъ близкихъ знакомыхъ, запросто. Для него посл-обденный сонъ былъ лучше всхъ глазныхъ лекарствъ, и онъ радовался, когда въ сумерки, черезъ полъ-часа посл кофе, хозяинъ уводилъ его въ свой кабинетъ для отдыха. Когда намъ случалось обдать вмст, въ исход пятаго часа мы удалялись съ Федотовымъ въ длинную, слабо-освщенную комнату, съ неизмримымъ диваномъ во всю стну, и, улегшись на противоположныхъ его концахъ, говорили другъ другу: ‘теперь будемъ спать сколько сами того пожелаемъ’. Впрочемъ, при этихъ случаяхъ заснуть намъ рдко удавалось, а большею частью мы только болтали, лежа съ закрытыми глазами, забываясь на минуту въ промежуткахъ разговора. Павелъ Андреичъ ложился первымъ, но засыпалъ послднимъ изъ двухъ, если около дивана валялась какая нибудь книга, онъ ее раскрывалъ и, посреди полумрака, утомлялъ свои глаза пуще прежняго. Потомъ начинались толки о прочитанномъ, о которыхъ я до сихъ поръ не могу вспоминать безъ грусти и стсненія сердца: такъ новы, самостоятельны, въ высшей степени поучительны оказывались эти замтки! Со страстью подмчая каждое новое свдніе, каждую мысль, даже каждое мткое выраженіе, вили по всякомъ груд даже нчто большее, чего, можетъ быть, и не думалъ сказать писатель, нашъ художникъ ко всей своей зоркости и симпатіи присоединялъ свжесть взгляда, которой не добиться годами усилій. Онъ читалъ немного, не имлъ понятія о критическихъ теоріяхъ, не слдилъ за политикою, журнальныя распри, русскія и иностранныя, были для него terra incognita. Въ поэзіи и литератур онъ желалъ видть пособіе своимъ трудамъ, возвышенное развлеченіе, цлый міръ благородныхъ и свтлыхъ мечтаній. Оттого съ нимъ можно было говорить о всякой точк ВТ’ области старой и новой словесности, о литературныхъ длахъ, давно ршенныхъ свтомъ, о новыхъ явленіяхъ, о совершенной старин: на всякій вопросъ вы получали отпть человка, чуждаго предразсудкамъ и глядящаго на вещи съ своей собственной точки зрнія. Иногда Федотову попадалась въ руки книга, твореніе, давно уже признанное слабымъ твореніемъ: не зная общаго суда, не имя способности врить цнителямъ на слово, онъ подступалъ къ книг съ любовію, и нужно было видть, сколько мыслей и матеріаловъ извлекалъ его пытливый умъ изъ вещи, по видимому, вялой и заброшенной! Какъ безцвтный лучъ, проходя стекло призмы, дробится на яркіе, радужные лучи, такъ точно вымыселъ поэта восторженнаго становился новъ и ярокъ, проходя черезъ свтлую голову Павла Андреича. Ему все было хорошо, все интересно, о самой бездарности могъ онъ говорить охотно и весело, сама бездарность стоила наблюденій и награждала за наблюденіе. Въ глазахъ человка, имющаго наклонность къ педантизму, къ поклоненію чужимъ мыслямъ, Федотовъ могъ вчно слыть за безнадежнаго оригинала, и точно: его сужденія иногда могли казаться странными для людей не очень къ нему близкихъ, но если кто подъ странностью этой умлъ распознавать оригинальность взгляда, то для такого человка литературныя воззрнія Федотова становились дороги чрезвычайно.
Старые русскіе писатели были вс знакомы Павлу Андреичу, но говорить о нихъ онъ не имлъ обыкновенія, перечитывать же позволялъ себ одного Фонъ-Визина. Изъ новыхъ онъ страстно любилъ Крылова, къ твореніямъ Пушкина и Гоголя былъ холодне, нежели того можно было ожидать. Я не знаю, читалъ ли онъ ‘Мертвыя Души’ больше одного разу {Тмъ не мене онъ очень уважалъ Гоголя и на одномъ вечер, посл долгаго разговора съ авторомъ ‘Бульбы’, сказалъ потихоньку одному изъ присутствовавшихъ: ‘Пріятно слушать похвалу отъ такого человка! Это лучше всхъ печатныхъ похвалъ!’}. Холодность эту я не могу объяснить ничмъ другимъ, кром недосуга и отсутствія системы въ чтеніи. О стихотвореніяхъ Лермонтова имлъ онъ довольно смутное понятіе до тхъ поръ, пока ихъ томикъ не попался ему какъ-то подъ руку. Во время чтенія, восторгъ его, какъ обыкновенно у воспріимчивыхъ людей, принялъ размры даже слишкомъ великіе, онъ говорилъ безпрестанно:
— Боже мой, неужели человкъ можетъ высказывать такія чудеса въ одной строк!… За два такія стихотворенія — два года жизни!… Это галлерея изъ трудовъ великаго мастера!… Пушкинъ ничто передъ этимъ человкомъ.
Никогда не забуду того чувства, съ которымъ онъ прочелъ раза три къ ряду эти два стиха, брильянты русской поэзіи:
Нагая степь синетъ и внцомъ
Серебрянымъ Кавказъ ее объемлетъ…
— Я не былъ на Кавказ, прибавилъ онъ, прочитавъ ихъ съизнова.— Посл этихъ двухъ стиховъ а боле знаю видъ края, чмъ иной, създившій туда нсколько разъ. Съищите мн еще что нибудь о Кавказ.
Я открылъ ему сперва ‘Выхожу одинъ я на дорогу’, потомъ ‘Въ полдневный зной, въ долин Дагестана’.
— Полно, полно! сказалъ Павелъ Андреичъ, принимаясь за нихъ: — эти стихи могъ только написать богатырь, въ минуту скорби неслыханной!
Въ области нашей новйшей словесности знакомы были ему только три или четыре имени. Ему нравилась комедія г. Островскаго ‘Свои Люди’, одинъ разъ, слушая чыі-то неблагосклонные отзывы о комедіи ‘Бдная Невста’, Федотовъ выразился весьма тривіально, но крайне картиннымъ образомъ, ‘Чего вы досадуете на автора — сказалъ онъ — вся его вина въ томъ, что посл первой комедіи онъ не далъ себ настояться. Нашъ братъ наблюдатель то же, что бутыль съ наливкой: вино ость, ягоды есть — нужно умть только разливать во время’.— Французская и англійская словесность были знакомы Федотову въ ихъ общихъ чертахъ. Живописцы давно уже замчены въ нсколько исключительномъ взгляд на труды поэтовъ и бельлетристовъ: для нихъ картинность описаній обыкновенно есть первое дло въ книг, но Павелъ Андреичъ не раздлялъ этого весьма понятнаго и извинительнаго взгляда. Онъ былъ безъ ума отъ психологическаго анализа въ романахъ Бальзака. Изъ англичанъ, сколько могу припомнить, его любимцами были И. Ирвингъ и лордъ Байронъ. Но книгамъ Байрона онъ учился языку, но вскор долженъ былъ оставить уроки, не имя на то достаточно времени.
Грецію Павелъ Андреичъ любилъ пламенно, но изъ древнихъ читалъ только Гомера въ русскомъ и Аристофана во французскомъ переводахъ. Мн кажется, будто я вижу его передъ собой сейчасъ посл прочтенія первыхъ книгъ ‘Иліады’. Запасшись двумя большими томами гндичова перевода, Федотовъ куда-то исчезъ дня на три, потомъ мы встртились съ нимъ на улиц, и такъ какъ дло происходило весною, то вошли въ старый садъ, принадлежавшій къ моей второй квартир. Но время прогулки но темной алле нашъ художникъ сталъ передавать мн все наслажденіе, имъ испытанное при чтеніи Гомера. Вс книги, когда либо имъ читанныя, были ничто передъ ‘Иліадою’. Гомеръ оказывался ‘старичишкой, передъ которымъ нужно было упасть на колни ‘плакать’, Тутъ я подивился необыкновенной памяти и артистической зоркости Федотова: за эти нсколько дней онъ будто изучилъ первую часть ‘Иліады’ въ эстетическомъ отношеніи и, передавая красоты, особенно его поразившія, не пропустилъ мелкихъ подробностей. Онъ замтилъ, какъ кстати Гекторъ ‘раздвигаетъ ноги’, чтобъ выломить дверь ахтейской стны, и какъ страшно загудлъ мдный щитъ Аякса, отразивъ камень, кинутый Гекторомъ. О главныхъ красотахъ говорить нечего: сцена, когда малютка Астіанаксъ.
…. назадъ, пышноризой кормилицы къ лону
Съ крикомъ припалъ, устрашася любезнаго отчаго вида,
Яркою мдью испуганъ, и гребень увидвъ косматой,
Грозно надъ шлемомъ отца всколебавшійся конскою гривой…
привела его въ неописанное восхищеніе. ‘Вотъ что можетъ назваться — замтилъ онъ — стать однимъ прыжкомъ выше всей вселенной! Дальше этой сцены не пойдетъ ни поэзія, ни живопись. И некуда идти дальше: это совершенство’.
Продолжая говорить такимъ образомъ, Федотовъ далъ себ слово посвящать хотя одинъ часъ въ день на чтеніе древнихъ авторовъ, ‘изъ которыхъ больше выучишься, чмъ переглядвъ вс галлереи картинъ на свт’. ‘И вообще — прибавилъ онъ — только съ нкоторыхъ поръ я началъ сознавать всей душою, что всякій художникъ новаго періода не можетъ жить безъ чтенія. Я знаю многихъ талантливыхъ людей, поимвшихъ случая образовать себя въ этомъ отношеніи: ихъ трудъ и слава отъ этого терпятъ много-много. Возьмите новую французскую школу: при своей поверхностности, недобросовстности, привычк писать отъ себя, она держится и славится черезъ начитанность ея представителей. Эти ловкіе люди мечутся во вс стороны, читаютъ, выдумываютъ, поднимаютъ на ноги Данта, Гте, Байрона, Бокаччю, знаютъ, съ которой стороны зацпить вниманіе публики, и черезъ это пишутъ вещи, одинъ сюжетъ которыхъ есть уже половина успха. Придайте теперь эту ловкость нашимъ трудолюбивымъ, хорошо знающимъ анатомію молодымъ людямъ — и вы увидите, что они будутъ въ состояніи сдлать. Пока русское художество находилось въ младенчеств, толковать обо всемъ этомъ было бы такъ же смшно, какъ полировать мраморъ передъ тмъ, чтобъ вырубать изъ нею фигуру, но нынче другая пора и другое время. И помню, какъ одинъ разъ мн показали картину знаменитаго француза ***: въ ней было столько ошибокъ и слабыхъ сторонъ, промаховъ чисто непростительныхъ! Врьте мн, тотъ изъ новыхъ художниковъ, который введетъ на практик то, что мы говоримъ между собою, сдлаетъ бездну пользы для вашего отечества!’
Необходимыя и, какъ мы надемся, характеристическія отступленія увлекли насъ далеко отъ главной темы, то есть подробнаго изображенія ежедневной жизни Федотова. Съ наступленіемъ вечера онъ или снова принимался за работу, набрасывая карандашомъ очерки будущихъ картинъ, рисуя отдльныя сцены, или же, вмсто рисовки, отправлялся куда нибудь бесдовать и, бесдуя, наблюдать. Въ послдніе два года онъ любилъ, для сбереженія времени, слить вс эти занятія воедино, то есть по большей части ходилъ въ т дома, гд можно было безъ церемоніи уссться посреди гостей съ карандашемъ и бумагою, чертить и рисовать, въ то же время болтать, слушая музыку или разглядывая новыя лица. Плодомъ этихъ вечернихъ занятій осталось множество прелестнйшихъ рисунковъ la Gavarni, часть которыхъ должна быть между бумагами Павла Андреича, а другая, несравненно значительнйшая, роздана, кому пришлось, самимъ художникомъ. Въ вечернее время женское общество было необходимо Федотову.
Таковъ былъ обыкновенный день нашего художника. Его порядокъ иногда измнялся какимъ нибудь званымъ обдомъ, новымъ знакомствомъ или путешествіемъ въ итальянскую оперу. Павелъ Андреичъ, какъ слдовало предполагать, предпочиталъ раекъ всмъ другимъ помщеніемъ Большого театра, и, конечно, былъ правъ, ибо каждый день посл райка былъ днемъ забавнйшихъ, обворожительныхъ разсказовъ. Одинъ разъ, между прочимъ, не довольствуясь компаніей райка, онъ поднялся еще выше — въ какую-то тусклую пустыню: тамъ, огороженная ршоткой, представилась ему дыра, изъ которой спускается люстра. Пока Федотовъ наслаждался обозрваніемъ вновь открытой имъ обители, какой-то мужикъ въ тулуп подбжалъ къ нему и сталъ укорять его за то, что онъ осмлился направить свои стопы туда, гд не бываетъ ни одинъ смертный изъ числа театральныхъ постителей. Угрюмый тонъ сторожа не смутилъ Федотова: онъ началъ предлагать ему полтинникъ, съ тмъ, чтобъ тотъ позволилъ ему взглянуть хоть разокъ въ пропасть, освщенную люстрой. ‘Ступай вонъ — возразилъ на это неподкупный служитель — говорятъ теб, пошелъ во свояси, убирайся подобру, поздорову. Никому не позволено смотрть въ эту дыру, слышь ты!’ Между тмъ новый актъ начался, и Панель Андреичъ утшенъ былъ за свою неудачу слушаніемъ ‘Гугенотовъ’ и наблюденіемъ надъ своими оригинальными сосдями. Понятно, какимъ изобиліемъ замтокъ обогащался онъ посл всякой оперы.
Еще однимъ великимъ, хлопотливымъ, требующимъ большихъ издержекъ, но зато чрезвычайно благороднымъ занятіемъ въ жизни Павла Андреича было изученіе натуры, потребной для сочиненія той или другой картины, дятельно подвигаемой впередъ. Чтобъ понять, до какой степени этотъ трудъ былъ великъ, нужно вспомнить необыкновенную добросовстность Федотова и его глубокое отвращеніе къ рисовк предметовъ изъ головы, то есть безъ натуры передъ глазами. Такъ, напримръ, при отдлк ‘Сватовства’. Федотову прежде всего понадобился образецъ комнаты, приличной сюжету картины. Подъ разными предлогами, онъ входилъ во многіе купеческіе дома, придумывалъ, высматривалъ и оставался недовольнымъ. Тамъ хороши были стны, но аксесуары съ ними не ладили, тамъ годилась обстановка, но комната была слишкомъ свтла и велика. Одинъ разъ, проходя около какого-то русскаго трактира (близъ Гостиннаго Двора, если не ошибаюсь), художникъ примтилъ сквозь окна главной комнаты люстру съ закопченными стеклышками, которая ‘такъ и лзла сама въ его картину’. Тотчасъ же зашелъ онъ въ таверну и съ неописаннымъ удовольствіемъ нашелъ то, чего искалъ такъ долго. Стны, вымазанныя жолтобурою краскою, картины самой наивной отдлки, потолокъ, изукрашенный расписными ‘пукетами’, пожелтвшія двери,— все это совершенно согласовалось съ идеаломъ, столько дней носившимся въ воображеніи Федотова.
Едва только одоллъ онъ первую трудность, явилась тысяча другихъ. Нужно было сыскать оригиналъ купца, застегивающаго кафтанъ, его жены удерживающей (на картин) невсту за платье, невсту, прислугу, жениха, кисейное платье, разныя аксесуарныя пещи, необходимыя для картины. Разысканіе живыхъ типовъ по широкому Петербургу не могло быть въ тягость нашему наблюдателю, найти лица не было дломъ очень тяжелымъ, но гд было достать денегъ на плату натурщикамъ, не входя въ долги и не лишая своихъ родныхъ получаемой или части? Обязываться кмъ нибудь Федотовъ не любилъ, долговъ же боялся какъ болзни, лишающей человка веселости и независимости. И вотъ, жертвуя своимъ скуднымъ достаткомъ тамъ, гд оно оказывалось необходимымъ, Павелъ Андреичъ все-таки съумлъ обдлать наибольшую часть своей задачи и пріятнымъ и выгоднымъ образомъ. Какой-то добродушный купецъ (честь ему за то и слава) охотно согласился дать скопировать спою особу, одинъ изъ знакомыхъ офицеровъ самъ вызвался служить натурой для жениха, безпрекословно облачаясь въ мундиръ и стоя на одномъ мст столько времени, сколько того было угодно Федотову. На Толкучемъ и на Андревскомь рынкахъ нашъ живописецъ высмотрлъ нсколько старухъ и сидльцевъ, пригласилъ этотъ народъ къ себ, угостилъ чаемъ, нанялъ за сходную цну и во время работы побесдовалъ съ нимъ такъ, какъ только онъ умлъ бесдовать. Платья, мебель и мелкіе вещи взяты были у пріятелей, а предметы такого же рода, слишкомъ старые и загрязненные, выбирались изъ лавокъ или ресторацій.
Когда требовалось заготовлять все нужное для писанія картины и, такъ сказать, расчищать себ дорогу дли опредленной цли, Навелъ Андреичъ оказывался неутомимйшимъ изъ смертныхъ. Одинъ разъ онъ създилъ въ которое-то изъ женскихъ учебныхъ заведеній Петербурга для свиданія съ одною изъ родственницъ и, возвращаясь оттуда, задумалъ картину, подъ названіемъ ‘Пріздъ Государя Императора въ *** Институтъ’. На этой картин, которой нжный и трогательный сюжетъ не нуждается ни въ какихъ поясненіяхъ. Федотовъ имлъ въ виду изобразить боле сотни дтей и взрослыхъ двушекъ, но изобразить такъ, чтобъ зрителю эти дти и двушки казались какъ будто существами знакомыми и когда-то виднными. На приготовительныхъ трудахъ по этому случаю можно было дйствительно усмотрть изобиліе женскихъ и дтскихъ типовъ, начиная отъ здоровой кудрявой рзвушки до задумчивой двочки, и отъ граціозной малютки до совершенно развитой двицы, въ полномъ цвт правильной и строгой, даже нсколько холодной красоты. Такъ какъ Федотовъ былъ знакомъ во многихъ семействахъ и могъ время отъ времени здить въ институты, за оригиналами не могло быть остановки, но гд же надлежало скопировать мсто дйствія, большую залу съ колоннами, постелями и освщеніемъ отъ безчисленныхъ оконъ? Эту обстановку и освщеніе потребно было имть передъ глазами каждую минуту, между тмъ какъ безпрестанныя посщенія института оказались бы невозможными. Подумавъ немного, нашъ художникъ ршился въ своей комнат устроить себ институтскую залу съ помощію картона, палочекъ и гласированной бумаги. Около двухъ недль онъ сидлъ, размривалъ по масштабу, клеилъ, раскрашивалъ и рзалъ, а наконецъ плодомъ его усилій вышла большая блая коробка съ прорзанными окнами, внутри коробки, открытой съ боку, помщались блыя колонны и ряды кроватей. Каждая колонна обклеивалась бумагой подъ мраморъ, каждая кроватка отдлывалась какъ будто для игрушки.
Мсяца за три, можетъ быть за четыре до послдней болзни Павла Андреича случилась съ нимъ маленькая исторія, ясно показывающая, до какой степени онъ забывалъ все на свт, когда ему предстояло удовлетворять своей главнйшей страсти, именно: страсти къ наблюденію. Передъ наступленіемъ весны, въ сырое и холодное утро, нашъ художникъ почувствовалъ головную боль и, чтобъ прогнать се, пошелъ бродить но улицамъ. Гд-то около Гороховой онъ встртилъ кучку людей, по всей вроятности, писцовъ, отправлявшихся вмст завтракать въ ресторацію ‘Пекинъ’ или ‘Мысъ Доброй Надежды’.
Одинъ изъ этихъ господъ, маленькій, бойкій человчекъ, ‘очень похожій на чижика’, шутилъ надъ своими пріятелями и задиралъ ихъ такъ бойко, что Федотовъ засмотрлся, заслушался и потомъ очутился самъ въ ‘Пекин’, гд услся въ уголъ около окна, на пункт, самомъ удобномъ для наблюденія. Шутки и разговоръ завтракавшихъ джентльменовъ кончились ссорой, при чемъ чижикъ былъ выдранъ за волосы, но это его нимало не сконфузило, онъ только встряхнулъ головою и сказалъ, обращаясь ко всей компаніи,
— Извольте спорить съ такими задорными людьми.
Между тмъ съ однимъ изъ членовъ бесды сдлалось дурно, по всей вроятности, отъ излишней порціи водки. Онъ упалъ на полъ, а друзья, чтобъ освжить его, отворили Форточку, ту самую, около которой сидлъ Павелъ Андреичъ. Не обращая вниманія на эту мелочь, Федотовъ продолжалъ глядть во вс глаза, запоминая физіономіи, а между тмъ холодный втеръ дулъ ему прямо въ затылокъ.
Въ этотъ день мы сидли вмст вечеромъ, и онъ передавалъ всю сцену слушателямъ, но на утро схватилъ сильный кашель съ лихорадкой и головной болью. Цлую недлю пролежалъ онъ въ постели, передавая всмъ постителямъ забавную исторію бойкаго чижика и своей простуды.
Головныя боли начались у Павла Андреича задолго до приключенія съ чижикомъ. Прямая ихъ причина заключалась въ постоянномъ утомленіи зрнія, а можетъ быть и въ немного причудливомъ обхожденіи художника съ своими глазами. Одинъ разъ я засталъ Федотова въ странномъ и тогда смшномъ положеніи: онъ сидлъ на диван, передъ нимъ лежали исписанные листы бумаги (то были стихи), а на глазахъ его красовались какіе-то компрессы не то изъ тряпочекъ, не то изъ блой бумаги, смоченной холодной подою. Тутъ же стояла вода со льдомъ. Павелъ Андреичъ повременимъ снималъ одинъ изъ компрессовъ, опускалъ его въ воду, оглядывалъ глазомъ всю комнату и снова налагалъ холодное тло на открытый глазъ.
— Вы простудите голову и глаза, сказалъ я ему.
— Да ужь я это длаю цлые годы, былъ отвтъ.
— Кто же вамъ это посовтовалъ, Павелъ Андреичъ?
— Кто? я самъ выдумалъ.
Къ головной и глазной боли часто присоединялись, съ молодыхъ лтъ, нкоторое нервное разстройство и безсонница. Какъ большая часть людей, которыхъ голова находится въ постоянной работ, Федотовъ любилъ мертвую тишину ночью, и малйшій шумъ отгонялъ у него сонъ, часто до благо разсвта. Одинъ разъ его уговорилъ ночевать у себя одинъ изъ товарищей, но, когда все въ дом улеглось, Федотовъ замтилъ, что какіе-то часы щелкаютъ надъ его головою. Тщетно пытаясь заснуть, онъ наконецъ повелъ рукой по стн и, ‘схвативъ часы за хвостъ’, то есть за маятникъ, остановилъ ихъ тутъ же. Казалось, оставалось только захрапть, но нашему художнику пришла мысль вотъ какого рода: ‘часы съ маятникомъ, конечно, самые врные часы въ дом, и слуга смотритъ на нихъ утромъ, собираясь будить хозяина. Хозяинъ человкъ служащій,— стало быть, если его не разбудятъ по время, опоздаетъ къ своей должности, получитъ непріятность и всмъ этимъ будетъ одолжонъ своему гостю’. Насилу-насилу служитель былъ предувдомленъ, и сонъ удостоилъ сойти на Федотова.
Безпрерывная, плаунная дятельность мысли жгла, истощала натуру Павла Андреича. На видъ онъ былъ силенъ и крпокъ, но люди, знавшіе его лтъ восемь сряду, видли, какъ онъ старлъ и блднлъ съ каждымъ годомъ. Вотъ еще анекдотъ по этому предмету, боле значительный, чмъ исторія о часахъ, пойманныхъ за хвостъ. Ужиная у котораго-то изъ своихъ друзей, на Петербургской или Выборгской сторон, нашъ художникъ склонился на убжденія хозяина и вмсто того, чтобъ отправляться на Островъ по пустымъ и темнымъ улицамъ, ршился переночевать въ его дом. На этотъ ковокъ отдлена была комната въ сторон отъ главнаго помщенія, окнами на дворъ, но, къ несчастію, чуть бесда кончилась и Федотовъ улегся, птухи, въ изобиліи находившіеся при дом, стали пть разными голосами, то хриплыми, то звонкими, то яростными. Музыка эта отогнала сонъ отъ, художника, а безсонница зародила множество мыслей, плановъ будущихъ сочиненій и т. д. Пока птухи пли, въ голов Федотова уже составился эскизъ, очеркъ покой картины,— кажется той, которую онъ хотлъ назвать ‘Блуднымъ Сыномъ’. За большимъ планомъ послдовали новые, поменьше, изъ нихъ одинъ занялъ Федотова до такой степени, что онъ ждалъ утра, для того, чтобъ немедленно приняться за работу. Стало свтать, птухи залились съ новымъ рвеніемъ, рисуночекъ обозначался все ясне и ясне, наконецъ Федотовъ увидлъ себя въ совершенной невозможности улежать на своемъ мст. Вставши, онъ тихо прошелъ въ переднюю, нашелъ тамъ свое платье и чьи-то преширокіе сапоги, надлъ все это, бросился на улицу, съ великими усиліями (но причин широкихъ сапоговъ) дошелъ до дому и тотчасъ же слъ за работу. Понятно, до какой степени подобныя продлки должны были развивать въ немъ болзнь глазъ и головы, особенно опасную при его воздержной жизни, сильномъ темперамент и сидньи за работою. Одинъ изъ медиковъ, не шутя, совтовалъ ему хоть разъ въ мсяцъ слдовать примру артистовъ, такъ имъ охуждаемыхъ, то есть дозволять себ усиленныя развлеченія, даже разгулъ, но чмъ боле трудился нашъ художникъ, тмъ ровне и усидчиве становился образъ его жизни.
При всякой тяжкой и необыкновенной болзни, постигающей лицо, извстное публик, особы ему знакомыя и незнакомыя начинаютъ тотчасъ же строить догадки о причинахъ недуга, разсказывать, что они давно, давно уже какъ подмчали его начало, и, пользуясь этимъ случаемъ, придумывать заключенія, не всегда врныя, но всегда замысловатыя или романическія. Болзнь и смерть Павла Андреича въ этомъ отношеніи дали пишу многимъ разснащивалъ въ ущербъ истин, недаромъ сказано, ‘если съ извстнымъ человкомъ не было въ жизни романическихъ происшествій, публика ихъ сама придумаетъ’. Съ моей стороны, подкрпляя свои слова отзывами десяти или двнадцати искреннйшихъ друзей покойнаго, я могу только сказать, что причина послдней болзни Павла Андреича въ высшей степени трогательна, но проста какъ нельзя боле. Онъ изнурилъ себя работою, неотступнымъ, пламеннымъ умственнымъ трудомъ. За мсяцъ или за три недли до полученія мною изъ Петербурга рокового письма, мы видались и бесдовали ежедневно, и никогда я не помню Федотова боле ровнымъ но характеру, увреннымъ въ себ и спокойно неутомимымъ, какъ въ это время. Онъ оканчивалъ дв копіи: ‘Вдовушки’ и ‘Сватовства’, набрасывалъ очерки двухъ картинъ, оба произведенія имли быть оконченными къ выставк, о до выставки оставалось не боле четырехъ мсяцевъ {Изъ свдній, полученныхъ мною черезъ снисходительность г. конференцъ-секретаря Академіи, усматривается, что весною Федотовъ приготовлялся писать еще одну картину: ‘Возвращеніе институтки въ родительскій домъ’. Сколько мн извстію, Павелъ Андреичъ понималъ этотъ сюжетъ двояко: то ему просто хотлось изобразить день семейной радости, то онъ имлъ въ виду придать всей вещи характеръ печальный, представивъ изумленіе двушки, отвыкшей отъ семейной жизни, при вид бдности споятъ родителей. Не знаю, на которомъ изъ двухъ плановъ остановился нашъ художникъ.
Долгомъ считаю, при этомъ случа, изъявить глубокую признательность за свднія, доставленныя мн г. Григоровичемъ, однимъ изъ наиболе цнимыхъ друзей покойнаго, иного разъ оказывавшемъ истинно отеческія услуга нашему художнику.}. Конечно, Федотову не въ новость приходилась такая горячая работа: полагаясь на свою энергію и примры прошлыхъ лтъ, онъ позабылъ, что его здоровье уже было расшатано годами труда необыкновеннаго, и что трудъ творческій изнуряетъ художника несравненно боле, нежели трудъ ученическій. Ему некогда было сообразить, что онъ давно уже не имлъ тхъ спасительныхъ періодовъ отдохновенія, которые передъ тмъ отъ времени до времени предохраняли его умъ и тло.
Со дня выхода своего изъ полка нашъ художникъ далъ себ только два раза полный отдыхъ отъ занятій, только два раза судьба посылала ему возможность развлеченій, возстановляющихъ силы, и волею-неволею заставляла Павла Андреича на довольно значительное время отрываться отъ полотна и красокъ. Въ первый разъ академическая выставка и успхъ картинъ Федотова, поставивъ его въ необходимость прислушиваться къ отзывамъ цнителей. поддерживать вновь завязавшіяся знакомства, заставили нашего художника отложить на нсколько недль вс свои изнуряющія силы занятія. Павелъ Андреичъ насладился этими недлями, какъ человкъ, тяжкимъ трудомъ добывшій себ право на отдыхъ, знающій цну каждому часу, каждой минут спокойствія посл бури. ‘Помните — говаривалъ онъ въ это время — какъ на служб мы наслаждались посл утомительныхъ переходовъ, гд нибудь на дневк, лтомъ, посреди зелени и деревенскаго веселья? Пли помните, какъ, воротясь въ города, по домамъ, мы радостно ложились въ сухія постели и на нсколько дней длались объдалами? Тоже теперь со мной’. Пока длилась выставка, онъ рисовалъ только маленькія вещицы карандашомъ и сухими красками, скопировалъ съ гравюръ дв прелестныя головки Лауренса {Об вещи находятся у меня въ обдлк, устроенной самимъ Павломъ Андреичемъ.} и окончилъ два женскіе портрета, все это для Федотова было не боле какъ легкой забавой. Посл трехъ-годичной выставки 1848 года онъ опять было пустился работать но прежнему, не взирая на короткіе зимніе дни, но вскор семейныя обстоятельства, и обстоятельства довольно печальныя, побудили его отправиться въ Москву, на самое, какъ говорилъ онъ, короткое время. По прошествіи двухъ недль, друзья Павла Андреича получили извстіе, всхъ чрезвычайно обрадовавшее: ‘Мои картинки производятъ фуроръ — писалъ Федотовъ — и мы здсь помышляемъ устроить маленькую выставку изъ моихъ эскизовъ и конченныхъ работъ. Новымъ знакомствами, и самымъ радостнымъ, теплымъ бесдамъ нтъ конца. Въ участи моего отца и сестры-вдовушки первыя лица города примяли участіе, съ Божіей помощью, я надюсь, что ихъ обезпечить навсегда. Я ршаюсь полниться еще немножко, потому что въ этой суматох нельзя работать. Каюсь здсь кстати въ одномъ прегршеніи: моя стихотворная бездлушка {Объясненіе картины ‘Сватовство’. Это стихотвореніе дйствительно принадлежитъ къ лучшимъ вещамъ, когда либо написаннымъ въ стихахъ Павломъ Андреичемъ.} ходитъ но рукамъ, и меня часто заставляютъ ее читать. Знаю, что мы меня выбраните по прізд, ну, да ужь длать нечего!’ Сколько могу припомнить, Федотовъ оставался въ Москв около четырехъ мсяцевъ и воротился оттуда весною, веселымъ, довольнымъ и помолодвшимъ. О радушіи московскихъ жителей онъ не могъ наговориться достаточно и даже началъ было поговаривать о хорошенькой невст, которую ему тамъ сватали.
При всемъ томъ, лицамъ, уже изучившимъ натуру нашего художника, вскор сдлалось яснымъ, что Павелъ Андреичъ, вмст съ тысячью самыхъ отрадныхъ воспоминаній, вывезъ изъ старой столицы одну мысль,— мысль скорбную и томительную. Семейство свое онъ оставилъ въ положеніи боле чмъ стсненномъ: посл долгой разлуки, онъ увидлъ особъ, дорогихъ его сердцу, посреди нищеты совершенной и оставилъ ихъ убдясь въ томъ, что вс жертвы, имъ приносимыя въ теченіе столькихъ лтъ, оказывались недостаточными. Каждый день, возвращаясь съ дружескихъ бесдъ, изъ собраній, гд его привтствовала и ласкала лучшая часть московскихъ жителей, Павелъ Андреичъ былъ свидтелемъ страданій своего отца, почтеннаго и престарлаго воина, заставалъ своихъ нжно любимыхъ сестеръ за грубой работою для насущнаго хлба, утшалъ ихъ, длилъ съ ними свой малый достатокъ и успокоивалъ ихъ надеждами на блестящую будущность. Къ несчастію, дла семейства именно находились въ положеніи, недопускавшемъ надеждъ, неизмнявшемся вслдствіе временныхъ облегченій: домикъ, гд родился Павелъ Андреичъ, проданъ былъ за долги, съ его продажею все многочисленное семейство художника лишилось крова и половины средствъ къ существованію. Федотовъ увидлъ, что ему, хотя нкоторое время, придется работать не то, что ему хотлось,— работать не для извстности, а для денегъ. День, въ который онъ ршился самъ копировать свое ‘Сватовство’ и запродать свою копію, былъ однимъ изъ немногихъ печальнйшихъ дней его жизни {Можетъ быть, читателямъ покажется странною эта ршимость. Федотовъ уже былъ такъ извстенъ, что всякая новая его картина не могла остаться некупленною. Но, съ сокрушеннымъ сердцемъ ршаясь копировать свои вещи въ то время, когда сотни плановъ ждали своего исполненія, Павелъ Андреичъ имлъ въ виду разсчетъ денегъ и времени. Натуры не требовалось, а работа шла несравненно скоре. Само собой разумется, что и тутъ онъ былъ добросовстенъ до мелочности. }. И вотъ почему, къ маю мсяцу 1852 года, мастерская Павла Андреича была наполнена начатыми вещами, а самъ онъ видлъ впереди себя цлые мсяцы труда самаго тяжкаго.
При упоминаніи объ этомъ послднемъ обстоятельств, сердце мое сжимается и на глаза выступаютъ слезы. За два дня до моего отъзда изъ Петербурга, и заходилъ къ Федотову и звалъ его вмст съ собою въ деревню на полный отдыха, прерываемый поздками но живописнымъ сельскимъ окрестностямъ нашего края. И вызвался устроить ему особую мастерскую, въ саду, посреди цлой рощи изъ блыхъ розъ, перетащить изъ столицы вещи, имъ начатыя, заманивалъ его общаніями свиданій съ нсколькими изъ близкихъ къ намъ лицъ. Нсколько минутъ Павелъ Андреичъ колебался, но мысль о выставкахъ взяла свое: ‘Я и такъ уже — сказалъ онъ — упустилъ одинъ годъ, не напоминая о себ публик. Наша извстность требуетъ, чтобъ о ней чаще толковали: знаете сравненіе ‘слава — дымъ’. Надо чаще подпускать этого дыма, нсто онъ разойдется по воздуху’. Спорить съ Федотовымъ было безполезно. Еслибъ судьба, хотя въ эти ршительныя минуты жизни человческой, посылала намъ даръ смутнаго предвиднія, я бы не отошелъ не побдивши, не покинулъ на минуту одного изъ лучшихъ друзей моей молодости, не далъ бы ему подойти къ проклятымъ копіямъ (на нихъ онъ не могъ глядть безъ терзаній), увелъ бы его съ собой, какъ уводилъ его столько разъ изъ квартиры его, посл цлаго дня работы, насильно держа за рукавъ шинели,— сдлалъ бы все возможное для его успокоенія и развлеченія. Черезъ день мы сошлись съ Павломъ Андреичемъ въ послдній разъ, вечеромъ, наканун моего отъзда. Мы бесдовали до полночи. Въ это время я долженъ былъ оставить собесдниковъ часа на два. Воротясь домой, я узналъ, что Федотовъ говорилъ очень много и мило, ушелъ послднимъ и, уходя, объявилъ, что еще зайдетъ по утру проститься. Рано утромъ я выхалъ изъ Петербурга и чрезъ мсяцъ получилъ горестную всть о послдней болзни нашего художника.
Исторія этихъ несчастныхъ событій, пяти мсяцевъ злого недуга и послднихъ дней Павла Андреича, слишкомъ тягостна и слишкомъ свжа для того, чтобъ о ней много распространяться. Довольно будетъ сказать, что Федотовъ, уже пораженный болзнью, помрачившею его свтлый разсудокъ, нсколько дней ходилъ по Петербургу и окрестностямъ и усплъ разбросать вс деньги, только что полученныя имъ за одну изъ своихъ копій, и другую сумму, взятую изъ числа слдующаго ему Высочайшаго пособія, для пересылки къ роднымъ. Только но прошествіи нкотораго времени результатъ болзни былъ узнанъ друзьями покойнаго, лченіе началось, сперва въ столиц, потомъ за городомъ, въ Больниц Всхъ Скорбящихъ, что но Петергофской дорог. Выше всякаго описанія были страданія Федотова. Его могучій организмъ и пламенная фантазія оказывались въ этомъ случа гибелью: онъ не имлъ минуты успокоенія, часу сна, тихихъ или отрадныхъ иллюзій: онъ не поддавался недугу, не разставался съ частью своей необыкновенной памяти, узнавалъ постителей, освдомлялся объ отсутствующихъ друзьяхъ, чертилъ рисунки на стнахъ своей комнаты, видлъ передъ собой чудовищные сцены и образы. Изрдка въ его грзахъ выказывалась прежняя, прекрасная душа, иногда Федотовъ воображалъ себя богачемъ, скликалъ вокругъ себя любимыхъ особъ, говорилъ о томъ, что нужно превратить Васильевскій Островъ въ древніе Лоины, столицу художествъ и веселія, наполненную мраморными дворцами, садами, статуями, храмами и пантеонами. Врный Коршуновъ, добрый слуга, своей преданностью напоминавшій Вальтеръ-Скотова Калеба, не покидалъ своего барина ни на одинъ день, былъ его постояннымъ собесдникомъ, посвящая свободныя свои минуты на то, чтобы или извщать друзей художника о его положеніи, или добывать какую нибудь вещицу, лакомство для развлеченія больного.
Въ начал прошлаго ноября мсяца. Федотовъ вдругъ пересталъ страдать и пришелъ въ себя: то былъ признакъ близкой кончины. Водяная болзнь развилась въ немъ, медики потеряли всю надежду. Больной пріобщился Святыхъ Тайнъ, прочиталъ письмо, полученное за эти дни отъ старика отца, обнялъ Коршунова, находившагося при немъ, и плакалъ долго-долго. Видно, придется умереть’, сказалъ онъ врному служителю, обнявъ его еще разъ: скажи, что я хочу проститься съ Р…. Б…. и Д…. (тутъ онъ назвалъ нсколькихъ друзей своихъ), пусть пошлютъ за ни.мы, пока еще время’. Не произвольная медленность въ исполненіи послдней просьбы лишила нашего художника послдней радости: ни одинъ изъ друзей не засталъ его въ живыхъ. Все было кончено. Павелъ Андреичъ умеръ, ноября 14.
Ноября 18 дня, во второмъ часу дня, погребальная процессія двинулась, по дорог къ Петербургу, съ тломъ Павла Андреича, на разныхъ трактахъ, за заставою и до заставы, присоединились къ ней многочисленные друзья покойнаго, старые полковые товарищи, профессора, академики и художники, мужчины и дамы, съ которыми былъ друженъ Федотовъ. Изъ числа лицъ, подвигавшихся за гробомъ, конечно, не отыскивалось ни одного человка, явившагося на погребеніе съ холоднымъ сердцемъ: то были похороны безъ слезъ и отчаянныхъ рыданій, но со всми проявленіями скорби долгой, разумной и мужественной. Смло можно сказать, что ни одинъ изъ присутствовавшихъ но думалъ о постороннихъ предметахъ, не скорблъ для вида, не торопился отойти отъ могилы, только что засыпанной. Останки Павла Андреича положены не вдалек отъ большой церкви Смоленской Божіей Матери, въ нсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ памятника знаменитой артистки русскаго театра В. Н. Асенковой. Наружность Федотова, въ послдніе годы жизни, была привлекательна особеннымъ выраженіемъ энергіи, постоянства и смлости, написанныхъ на его лиц. Сложенъ онъ былъ крпко и, какъ самъ выражался, суковато. Силою физическою онъ никогда не хвастался, но во время послдней болзни могъ выдергивать изъ стнъ гвозди своими руками. Голова у него была маленькая и превосходно Сформированная въ своей верхней части, обиліемъ волосъ Павелъ Андреичъ не могъ похвастаться. Во взгляд его и усмшк проявлялось много свтлаго, спокойнаго, но довольно размашистаго юмора. Одвался онъ бдно и небрежно, но не неряшливо. Онъ нравился многимъ, и долженъ былъ нравиться, ибо нельзя было видть Федотова и не подумать о нравственной сил, рзко отражающейся во всхъ его чертахъ и движеніяхъ.
По послдне-полученнымъ свдніямъ, все семейство покойнаго Федотова {Посл покойнаго Павла Андреича Оодотона остались:
1. Отецъ, Андрей Илларіонычъ Федотовъ, титулярный совтникъ, 83 лтъ. Получаетъ за службу небольшую пенсію. Живетъ въ г. Ростов, Ярославской губерніи.
2. Сестра, Любовь Андреевна Вишневская, губернская секретарша, вдова. Находится въ г. Ростов, Ярославской губерніи, надзирательницею женскаго заведенія.
При ней дти: сынъ 6 и дочь 3 лтъ.
3. Старшая сестра покойнаго художника проживаетъ тоже съ отцомъ.} проживаетъ въ город Ростов, гд младшая сестра Павла Андреича иметъ должность но женскому заведенію. Рдко-рдко говорилъ нашъ художники, о стсненныхъ длахъ своихъ родственниковъ и, даже говори о нихъ, всякій разъ избгалъ входить въ подробности. Выражая свое безпокойство насчетъ сестры-вдовушки съ двумя сиротами, вскользь упоминая о деньгахъ, высылаемыхъ въ Москву, съ восхищеніемъ отзываясь о томъ, какъ безропотно вс члены его семьи встрчаютъ невзгоду, помогая другъ другу, утшая одинъ другого, онъ всегда избгалъ точныхъ указаній, способныхъ бросить свтъ на все дло. Мн кажется, что Федотовъ скоре бы умеръ, нежели сталъ просить помощи у лучшаго своего друга. На его похоронахъ и удостоврился въ томъ, что нкоторые изъ самыхъ дорогихъ пріятелей покойнаго не знали ни о положеніи его семейства, ни о постоянныхъ, неистощимыхъ усиліяхъ Павла Андреича для облегченія участи престарлаго отца и другихъ своихъ родственниковъ. Федотовъ жилъ такъ же, какъ и трудился: никакая тяжесть ноши не заставляла его помышлять о чужихъ плечахъ.
Этою характеристическою чертою мы оканчиваемъ нашъ трудъ. Принимаясь за него въ самый день похоронъ Павла Андреича, подъ вліяніемъ глубокаго чувства, мы не имли въ виду ни оцнки художественной дятельности покойника, ни указанія русской публик на положеніе семейства, лишившагося своей единственной подпоры въ лиц нашего талантливаго и благороднаго труженика. Пусть судыт боле опытные произнесутъ свой приговоръ надъ Федотовымъ, какъ живописцемъ, между тмъ какъ другія лица, можетъ быть, изыщутъ средства почтить намять художника, оказавъ услуги людямъ, такъ дорогимъ ему при жизни. Здсь нтъ мста ни критик художественной, ни обращенію къ чтителямъ русскаго искусства. Мы имли въ виду одно только — по возможности яснйшее изображеніе личности поэтической, воспоминаніе о человк, проведшемъ свою жизнь такимъ образомъ, что каждый изъ дней этой жизни былъ олицетвореніемъ труда, успха и поученія. Мы хотли сказать нсколько правдивыхъ словъ надъ могилой Федотова, свершившаго доблестно свое короткое поприще, надъ гробомъ существа, котораго жизнь была не пустой грезой, а жизнью на яву, исполненною борьбы, труда, дружбы, твердости, безстрашія, славы и, слдовательно, счастія.
1853.