М.Н. Катков
Воспоминание о прошлом — в назидание настоящему
(К вопросу о борьбе с нигилизмом)
М.Н. Катков
Воспоминание о прошлом — в назидание настоящему
(К вопросу о борьбе с нигилизмом)
Воспоминание о прошлом — в назидание настоящему, Катков Михаил Никифорович, Год: 1879
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Ничто не ново под луной. Нам невольно припоминается прошлое, теперь совсем забытое. Поколение, вступающее ныне в жизнь, было тогда еще в пеленках, это было лет за семнадцать, за восемнадцать пред сим, вскоре после падения крепостного права и когда готовился польский мятеж, подожженный интригой неприязненных нам держав, которые были уверены, что великая реформа приведет нас к революции. Явные признаки упадка духа в обществе и действительно революционное настроение нашей печати, хотя бывшей тогда под цензурой, убеждали всех, что Россия находится при последнем издыхании и что достаточно одного толчка, одной шумной европейской демонстрации, чтобы Россия раздробилась на части, и программы вроде тех, какую высказал на этих днях в суде юный шляхтич Мирский, были тогда в большом ходу даже в высших сферах нашего общества. Заговорить о русском национальном интересе казалось делом почти преступным. Всякое слово русского патриотизма и всякое мнение, внушенное положительным убеждением, сопровождалось неистовым гамом. Нужна была большая смелость, чтобы защищать русское дело в самой России и возражать против растлевающих революционных и изменнических тенденций. В 1863 году вспыхнул наконец польский мятеж, пролилась кровь. Вся Европа, за исключением Пруссии, но со включением Португалии и Турции, начала против нас дипломатический поход, угрожавший нам войной. И вот в скором времени общественное настроение изменилось, патриотический дух овладел всеми и примирил все разногласия, все дурное умолкло или спряталось в норы. Мятеж был сломлен, революционный обман исчез. Европейская демонстрация прекратилась, наши враги отступили со срамом. Великая минута народной жизни! Не забыть ее тем, кто ее пережил. К сожалению, мы не воспользовались ею должным образом.
Мы недостаточно оценили подъем национального духа и плодотворную силу патриотизма и поспешили от них отделаться, вместо того чтоб укрепить их и держаться их в наших делах… Но пусть прошлое говорит само. Вот что было нами писано 26 августа 1863 г. (‘Моск. Вед.’ 1863, No 187):
Читатели помнят, какое зрелище представляла русская журналистика при начале польского восстания, какие в русских газетах печатались статьи или какое странное слышалось в них молчание. Мы помним это печальное время, когда наш голос раздавался одиноко и когда нас упрекали в кровожадности за то, что мы старались припомнить и русским людям, и полякам, и напиравшей на нас Европе, что есть на свете страна, называемая Россией, что есть на свете живой народ, называемый русским, народ, который, что бы ни случилось, непременно даст себя почувствовать. Он наконец и дал себя почувствовать, и затем, в скором времени, изменилось зрелище, представляемое нашею журналистикой, немотствующие заговорили, и наши публицисты пошли писать патриотические статьи…
Нынешний польский мятеж наконец обозначился во всех своих существенных чертах. Тайна этого восстания — теперь не тайна для целого мipa. Ни один из сериозных политических людей в Европе не назовет теперь этого мятежа народным восстанием, из которого может выйти что-нибудь положительное. Только некоторые закупленные французские газеты еще зарабатывают полученную ими мзду и вяло повторяют избитые фразы, которых никто уже не читает. Все, что только есть лучшего, умного и дельного в Европе, все, с чем только можно считаться, понимает всю безнадежность нынешнего польского дела и относительно его сущности совершенно согласно с суждением русского общества. Нет сомнения, что лучшие люди из самих поляков понимают это дело в его истинном свете, и еще менее может быть сомнения в том, что громадное большинство населения в Царстве Польском имеет полное право сетовать, видя себя брошенным без защиты и отданным на жертву жандармов-вешателей. История не представляет примера более возмутительного положения дел. Все знают, что гражданская администрация в Польше состоит главным образом из изменников, вольных или невольных, и более невольных, чем вольных, всем известно, что чиновники в Царстве Польском поощряются к измене законному правительству и во всяком случае ничего не теряют от неисполнения своего долга, а за исполнение долга, за верность присяге неминуемо подвергаются петле или удару кинжалом из-за угла.
Мы не раз уже приводили для примера положение, в котором находилась наша северная столица за год, за два пред сим.
России при совершенном отсутствии революционных элементов в недрах ее народа грозила почти такая же мистификация, которая разыгрывается теперь с большим успехом в Царстве Польском. Пусть читатели вспомнят, какие элементы в течение довольно долгого времени господствовали над нашим обществом, развращая молодежь обоего пола. Нельзя без омерзения подумать, что эти элементы были близки к тому, чтобы превратиться в такое же подземное правительство, какое теперь властвует в Польше. Пусть русская публика вспомнит этот недавний позор России, пусть вспомнит она, под каким ужасным кошмаром находилось у нас целое здоровое и сильное общество, пусть вспомнит она, как поседевшие люди подличали пред двенадцатилетними мальчишками, считая их представителями новой мудрости, долженствующей преобразить целый мip, как воспитатель пасовал пред своим воспитанником, как профессор боялся выставить студенту балл, соответствующий его нахальному невежеству, как начальствующие лица и лица высокопоставленные трепетали того, что скажет о них полупомешанный фразер в Лондоне, — пусть вспомнит она этих чиновников-прогрессистов, коммунистов и социалистов, которых такое множество расплодилось в России, пусть вспомнит она ту шутовскую и тем не менее печальную революцию, которую производили студенты на петербургских улицах и которая не осталась без серьезных последствий даже для всего министерства народного просвещения, — пусть вспомнит она все те нелепости, безумства, весь тот неслыханный ‘нигилизм’, который господствовал в нашей литературе, и эту непонятную терроризацию, посредством которой всякий мальчишка, наконец, всякий негодяй, всякий ‘жулик’ (sit venia verbo [да будет позволено сказать так (лат.)]) мог приводить в смущение самые бесспорные права, самые положительные интересы, наконец, логику здравого смысла. Все это было так недавно, все это еще у всех на свежей памяти, все это еще и теперь не совсем замерло, все это, может быть, еще (да сохранит нас Бог от такого позора!) отдохнет и очнется. Была же, значит, сила в этих ничтожных элементах, было же, значит, нечто такое, что давало им силу. Еще, казалось бы, один шаг, и у нас началась бы настоящая терроризация… Были же и у нас какие-то тайные общества, какие-то центральные комитеты, которые издавали свои прокламации, получались же и у нас разными лицами подметные писания с ругательствами и всякими угрозами. В сравнении с русским народом, с этим великим, могущественным целым, все эти элементы разложения кажутся теперь ничтожною тлей, о которой стыдно говорить, но эта тля была же, однако, в силе, эта тля воображала же себя близко к полному господству и действовала же она с удивительною самоуверенностью. Что давало ей эту силу? Что внушало ей эту самоуверенность? Представьте себе, что вся эта революционная гниль сосредоточилась бы не в Петербурге, а в каком-нибудь другом городе, представьте себе, что все эти элементы разложения не находились бы ни в каком отношении к административным сферам, и подумайте, что могли бы они значить и какое действие могли бы они производить? Они могли бы быть только предметом смеха. Что же заставляло всех опасаться, что же заставляло всех тревожно оглядываться, что заставляло всех конфузиться и пассовать? Не что иное, как лишь то, что все эти элементы возникали и развивались в Петербурге или под его влиянием, не что иное, как лишь то, что эти элементы действительно захватывали частицу власти и действовали ее обаянием на всех и на все. Многие в Петербурге полагали, что это земля русская порождает из своих недр элементы разложения, а земля русская, недоумевая, видела в этих элементах признаки какого-то нового порядка вещей, новой системы, которая на нее налагалась. Раскрыть недоразумения, распутать интригу, которая, пользуясь обстоятельствами, умела поддерживать эти элементы, давать им ход и сообщать им ту фальшивую силу, которою они так долго пользовались, внушая опасения даже самым серьезным людям, было трудно. Представим же себе на минуту, что наши высшие власти были бы такого же свойства и были бы точно так же поставлены, как польские власти в Варшаве, представим себе, что вся наша администрация вдруг наполнилась бы такими же неблагонадежными элементами, какими наполнилась вся администрация в Царстве Польском, и которые не только не препятствовали бы развитию действий революционной организации, а напротив, всячески способствовали бы ей, и вот, даже без помощи ксендзов и европейской агитации мы получили бы у себя явление, совершенно аналогическое тому, которое происходит теперь в Польше. И у нас, пожалуй, стали бы вешать непокорных помещиков, отказывающих в контрибуции подземным властям, и у нас были бы жертвы, подобные Минишевскому, и у нас стали бы насильно загонять крестьян в леса, как уже, впрочем, и были к тому попытки. Нет сомнения, что в России подобная мистификация не могла бы продлиться, но смут и всякого рода бедствий она причинила бы немало, и бедствия эти обрушились бы главным образом на мирные населения.
Впервые опубликовано: ‘Московские Ведомости’. 1879. 1 декабря. No 306.