Воспоминание о друге молодежи
Воспоминание о друге молодежи
Ваш Н. Ядринцев’.
’13 июля 1980 г. С-Петербург.
Ваш Н. Ядринцев’.
Ваш Н. Ядринцев’.
П. М. Головачев
Воспоминание о друге молодежи, Головачев Петр Михайлович, Год: 1896
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Литературное наследство Сибири, том 5
Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1980.
Первое мое знакомство с Николаем Михайловичем относится к ноябрю 1881 года. Это было в Томске. Помню хорошо, как оживилась необычно квартира госпожи Невской, где я жил тогда, будучи гимназистом VII класса, и где сдавались свободные комнаты, которые и занял Николай Михайлович.
В комнате появилось множество инородческих черепов, каменных и металлических первобытных орудий, появились географические карты, разложенные иногда прямо на полу, книги, рукописи в разных углах, на столах, на стульях,— словом, обстановка ученого, путешественника, которая лишь на первый раз поражает своей беспорядочностью.
Николай Михайлович был в постоянных хлопотах: переговоры с чертежниками, переписчиками, прием многих знакомых и почитателей. В промежутке по ночам до четырех-пяти часов Николай Михайлович составлял публичную лекцию о поездке на Алтай, которую и прочел в зале Общественного собрания. Элегантная фигура Ядринцева, звучный голос, увлекательное, местами чрезвычайно поэтическое изложение произвели на меня сильное впечатление. Эта лекция возбудила во мне гораздо больший интерес к географической науке, чем все продолжительное изучение географии.
На другой день после лекции мне пришлось говорить с Николаем Михайловичем по ее поводу. До сих пор хорошо помню его образную, оживленную и, как всегда, увлекательную речь. Ядринцев, очевидно, всегда сочувственно относился к учащимся. Раз в неделю по субботам вечером мы с несколькими товарищами занимались изучением ‘Опытов’ Спенсера. Николай Михайлович, узнав об этом, зашел к нам, поговорил, одобрил наш выбор и вручил только что полученный номер ‘Русской мысли’: не найдем ли мы там что-либо полезного.
В начале декабря Николай Михайлович оставил Томск. В городе говорили о его намерении издавать в Петербурге газету, посвященную Сибири. Эти слухи дошли и до нашего кружка, послужили сюжетом для многих горячих разговоров и, вероятно, тоже содействовали развитию интереса к местным вопросам.
В 1884 году я уже был на втором курсе историко-филологического факультета в Московском университете. В этом году среди студентов-сибиряков, преимущественно томичей, организовался кружок, поставивший себе задачей ознакомление с современным положением Сибири. Были отправлены коллективные письма в редакции следующих сибирских изданий с просьбой, о высылке их: ‘Восточное обозрение’, ‘Сибирская газета’, ‘Сибирь’, ‘Тобольские губернские ведомости’, ‘Тобольские епархиальные ведомости’, ‘Енисейские губернские ведомости’, ‘Енисейские епархиальные ведомости’ и ‘Владивосток’. Все редакции чрезвычайно любезно отозвались на просьбу. Тогда же явилась мысль устроить маленькую библиотеку, которая бы состояла исключительно из книг о Сибири. За указаниями обратились к Николаю Михайловичу, который ответил из Петербурга следующим письмом от 24.Х.1884 г.:
‘Милостивые господа! Вполне сочувствую и одобряю намерение Ваших товарищей, земляков наших, по составлению сибирской библиотеки. Представить Вам полный каталог книг и сочинений о Сибири, Вы поймете, конечно, невозможно. Однако, в виду поступающих требований и желаний от учащейся молодежи иметь такой сибирский указатель, я уже полгода назад организовал работы по библиографии сибирской, и в будущем году к весне будет издан такой каталог. Теперь уже составлено до 2000 названий. Так как уже это домашняя студенческая библиотека, то, полагаю, Вам и не потребуется многого. Я поручу для Вас сделать выписку из наших каталогов. Капитальные издания, как ‘Статистическое обозрение Сибири’ Гагемейстера, история Словцова,— библиографические редкости, и их нет в продаже. Но можно иметь кое-что, что продается. Возьмите каталог книг Академии Наук. Кажется, еще продается ‘История Сибири’ Фишера. Впишите Реклю ‘Земля и люди’, всеобщий географический том Азиатской России (цена 8 руб.). Продается в магазине географическом Ильина ‘Землевладение Азии’ Риттера (один первый том, однако, распродан), ‘Путешествие на северо-восток Сибири’ Миддендорфа, описания амурских народов Шренка. Сочинения Потанина, Наумова, стихотворения Омулевского, Полевого Вы знаете. Если Вам нужна моя книга ‘Сибирь как колония’, вышлю в Вашу библиотеку в подарок. Вы спрашиваете вообще том о Сибири, но здесь ведь есть много специальных — для натуралистов, филологов, историков, ориенталистов. Нужны ли Вам специальные сочинения? А впрочем полагайте начало — там ориентируйтесь. Недурно бы эти библиотеки приурочивать к каким-нибудь университетским читальням в виде сибирского отдела и под условием, что, когда сибиряков не будет при университете, книги эти перевести в читальню сибирского университета не знаю, как Вы думаете о прочности и долговечности нон библиотеки и как гарантировать ее преемственность.
Такое письмо, естественно, должно было ободрить весь наш кружок. Занятия организовывались таким образом: мы разделили между собой, каждый по известному отделу, собирание материала, который накапливался в полученных изданиях за двухнедельный период между нашими собраниями. Отделы эти, насколько помню, были следующие: народное просвещение, народное здравие, торговля и промышленность, городское самоуправление, вопрос об ожидаемых реформах, отдел научный и литературный. За изложением фактического материала по каждому разделу следовали его обсуждения и оценка указанных явлений для прогресса Сибири. Передовые статьи Николая Михайловича в ‘Восточном обозрении’ давали нам руководящие взгляды. Небольшая библиотека составлялась на единовременные и ежемесячные взносы. Связи наши с Николаем Михайловичем и ‘Восточным обозрением’ все более и более крепли. Когда при газете были разрешены периодические приложения ‘Сибирские сборники’, то до Ядринцева дошли слухи о нашем желании быть полезными новому предприятию. Поэтому Николай Михайлович прислал мне следующее письмо от 10.XII.1885 года:
‘Многоуважаемый земляк! Узнав о Вашем обязательном предложении быть полезным нашей редакции переводами с итальянского, я тотчас пользуюсь случаем и препровождаю к Вам итальянскую брошюру о колониальной политике, приобретенную мною нынешним летом в Италии, а затем сочинение о Сибири Sommier. Что касается брошюр о колониальной политике, то любопытно бы было познакомить с ее содержанием и взглядом автора на колониальные дела, указав, в чем заключаются воззрения итальянцев на колонии, а также чем они заинтересованы здесь. По этой брошюре Вы можете составить премилую статейку для нас. Если же затруднитесь, то пришлите выписки и резюме. Что касается сочинения Сомье и его путешествия, то с ним тоже было бы любопытно познакомить сибиряков, и я думаю это сделать в наших приложениях к газете, которые начнут выходить особыми книжками в десять печатных листов в будущем году. Здесь можно начать большими выдержками и компиляцией труда, так как всю книгу нет возможности перевести. Конечно, следует обратить внимание преимущественно на то, что говорится нового и малоизвестного у Сомье. Как видно, он даже начитан по этнографической и антропологической литературе, поэтому определение сибирских племен и причисление их к той или другой семье будет любопытно. Далее, для литературного интереса я бы советовал держаться такого плана: взять его маршрут, т. е. следить по его книге путь и начать с Тюмени (стр. 67). Предшествовавший его путь менее интересен. Итак, Тюмень, тюкалинские татары (стр. 69), от Тюмени в Тобольск (кратко, если нет ничего интересного в описании и этнографических характеристиках), о древнем населении в Сибири, далее исторические памятники Тобольска и древности, о которых упоминает Сомье. Нет ли отзывов о современной жизни Тобольска? В главе IV будут интересны его описания рек (коротенько), Самарова, финского населения, которое его интересует. Что говорит он о жителях и типах Демьянска? О ссыльных его общий приговор, частности же многие могут быть не верны. Итальянец не мог изучить уголовной ссылки. Песни с Оби — гл. V. От Самарова до Березова весь путь, вероятно, интересен, но обратить внимание на описание инородческого населения — гл. VI. Березов, торговля, климат, население, землянка, остяки. Нищие в Березове — очень типичный рисунок (стр. 189). Описание землянки нельзя ли перевести в письме поскорее: меня очень интересуют жилища. Музыкальные инструменты остяцкие и маски очень любопытны. Гл. VII — от Березова до Обдорска и т. д. Имея в виду такое большое сочинение, конечно, нужно иметь в виду (объем), чтобы не отвлекаться методами этнографическими, но где описание удаляется в них, следует упомянуть и сделать это в примечании. Затем избегать перевода таких вещей, которые ноеы были итальянцу, но нам хорошо известны. Не буду перечислять глав. По началу труда Вы сами сориентируетесь, как сделать извлечение. Во всяком случае, соразмерить так, чтобы каждая глава была сокращена в несущественном. Кроме того, я предоставляю Вам, посмотрев сочинение, указать самые интересные главы для перевода. Если в январе Вы вышлете небольшое извлечение листов в 5-6 писаных, очень обяжете. Обратите внимание, чтоб перевод все-таки касался более или менее интересных частей, и приложите коротенько общин маршрут. Перевод Ваш по напечатании мы сочтем долгом оплатить гонораром. Просмотрев сочинение хотя мельком, Вы не оставите меня уведомлением, что найдете наиболее интересным для перевода. На все Ваши вопросы я сочту себя обязанным отвечать.
Примите уверения в совершенном почтении. Н. Ядринцев’.
Статья моя ‘Задачи итальянской колониальной политики’, написанная на основании присланной брошюры, скоро была напечатана в ‘Восточном обозрении’, а ‘Путешествие итальянца Сомье по Сибири’ помещено отчасти в приложении за 1886 год, отчасти в газете. Тогда же Николай Михайлович прислал нам книгу Рошера ‘Colonien und Coloniale Politik’ {‘Колонии и колониальная политика’ (нем.).} с просьбою перевести главу о греко-римских колониях, что и было исполнено одним из нас, И. П. Кузнецовым (напечатано в одном из ‘Сибирских сборников’).
В январе 1886 года учащиеся в Москве сибиряки препроводили H. М. Ядринцеву адрес, в котором выражалось глубокое уважение к Николаю Михайловичу и признательность за его долголетнюю литературную деятельность. Адрес был вложен и красивый плюшевый бювар зеленого цвета с зелеными же атласными лентами. На бюваре была надпись золотыми буквами ‘От учащихся в Москве сибиряков’. Адрес был покрыт почти шестьюдесятью подписями. В мае этого года Николай Михайлович проездом в Сибирь на короткое время остановился и Москве. По его пригласительной записке от 21 мая мы явились к нему и гостиницу ‘Европа’ на Неглинной. Николай Михайлович кипел энергией, был полон планов и предположений. Вечером мы проводили его на вокзал, помню там продолжительный разговор о сибирских инородцах. Николай Михайлович, как всегда, явился ревностным и убежденным защитником этих людей и блистательно опровергал аргументы одного из нас, что, судя по разным аналогиям из мира растительного и животного, вымирание инородцев не представляет ли фатального естественного факта, которого требует неумолимая эволюция природы и истории? Николай Михайлович был положительно против этого мнения и доказывал свою мысль многочисленными примерами и остроумными соображениями. На этом же свидании мы еще раз увидели, как трогает Николая Михайловича всякий интерес к Сибири, особенно со стороны иностранцев. Испанский доктор Сентаньон из Барселоны, знающий русский язык, случайно познакомился с ‘Восточным обозрением’, заинтересовался нм и просил одного из русских ученых, профессора Маиасссина, с которым случайно встретился, передать Николаю Михайловичу свой привет. Ядринцев был тронут этим и просил меня письменно благодарить за внимание г. Сентаньона, потому что сам был незнаком с испанским языком. Приятно, кстати, отметить, что мой друг доктор Сентаньон, очень огорченный преждевременной смертью Николая Михайловича, до сих пор не утрачивает своего интереса к Сибири. Мы, москвичи, вероятно, произвели хорошее впечатление на Николая Михайловича. В письме его, тоже покойной, жены, Аделаиды Федоровны, на мое имя от 6 июня 1886 года говорится: ‘Московская молодежь его весьма пленила при первом знакомстве, а также тронула своими переводами’.
В сентябре того же года Николай Михайлович, возвращаясь из Сибири, на самое короткое время остановился в Москве. Мы, конечно, воспользовались прекрасным случаем видеть и слышать его. В отдельном кабинете большого московского трактира за чайным столом собралось до 15 человек учащейся молодежи обоего пола.
Сначала мы слушали рассказ Николая Михайловича о его последнем путешествии по Сибири, затем разговор пошел о том, что предварительное, теоретическое, так сказать, знакомство с Сибирью и интерес к ней необходимы для учащихся сибиряков, большинство которых обыкновенно возвращается на родину: таким образом заранее ориентируешься в местных вопросах, приучаешься осмысленно относиться к ним, а этот интерес и даже укрепившаяся потому симпатия к Сибири значительно скрашивает и осмысливает пребывание в ней, само по себе для постороннего человека очень тяжелое. Много говорил Николай Михайлович на эту тему.
Часов в 9 вечера он отправился на петербургский вокзал, где некоторые из нас еще раз пожали ему руку и простились с ним самым сердечным образом. 21 октября того же года я получил от Николая Михайловича следующее письмо:
‘Дорогой Петр Михайлович! Совсем заработался и хвораю. Собирался в Москву на заседание общества антропологии и заболел. Работаю жестоко ночами и опять один. Даже обделывать материал некогда, а шлют сырье. Обращаюсь к Вам с просьбой: с следующей почтой пошлю записки о Туруханском крае, в них много интересных тем и вопросов о северном крае, нужно это выжать и составить ряд статей. Вы превосходный компилятор, воспользуйтесь материалом, а нет — так приищите товарища’…
Зимой 1887 года Николай Михайлович в последний раз был в нашем кружке. Мы собрались в его квартире Лоскутной гостиницы. Речь зашла о моей только что написанной кандидатской работе ‘Сибирь в Екатерининской комиссии’, именно о той ее части, где говорится об отрицательных свойствах сибирского населения в прошлом веке. Николай Михайлович указывал на пример Шашкова и Щапова, предостерегал меня от укрепления в подобных взглядах.
Затем Николай Михайлович прочел нам свою поэтическую статью ‘На заре человечества’ и дополнил ее чудными комментариями. Много разговоров было в тот вечер о переводе ‘Восточного обозрения’ в Иркутск. От этой перемены много ожидал Николай Михайлович. Мы говорили ему, что он, как новый Антей, соприкоснувшись с своей родной землей, станет вдвое сильнее, что газета пойдет в Иркутске лучше, чем в Петербурге, что там она примет желательный, вполне местный колорит. Увы, ближайшее будущее показало, как ошибались мы вместе с нашим седовласым идеалистом! На другой день мы проводили Николая Михайловича на Нижегородский вокзал. Летом 1888 года произошло событие, губительно подействовавшее на Николая Михайловича,— смерть Аделаиды Федоровны. В сентябре я и мой друг В. И. Семидалов получили от Николая Михайловича следующее скорбное письмо, помеченное 28 августа 1888 года:
‘Дорогие друзья Петр Михайлович и Вениамин Иванович! Спасибо за неизменную дружбу, за письмо, за статьи. От В. И. получил из Енисейска, но ответить не мог, ибо застало письмо меня в годину тяжелую. Сами знаете, что под влиянием личных несчастий нелегко писать. Тем не менее дружба Ваша и привет необходимее теперь, чем когда-либо. Если Вас поразила смерть молодой, энергичной, отдавшейся святому делу женщины, го что же скажете про меня? Ведь я летел в Сибирь, думал создать здесь свое гнездо, привезти свою семью — и очутился один… Я испытывал все трудности в чужом мне городе. Иркутск не Томск. Я должен даже удовлетворить подписчиков ‘Сибирской газеты’. Самые тяжелые минуты я пережил. Университетский номер составлял я с смертельной для меня телеграммой и руках. Я должен был приветствовать университет, а сердце мое холодело. Судите сами. Неужели я в эго время не мог, не имел бы права ожидать поддержки, сострадания? Я мог оставить редакцию и уехать, ибо обязанности по отношению к семье лежали на мне. Товарищи и знакомые, однако, потребовали от меня, чтобы я остался. Родные также телеграфировали мне, что выезд мой не необходим, что детей устроят. Г. Н. Потанин во имя памяти покойной жены убеждал меня письмом из Кяхты продолжать служить делу печати до гробовой доски. Я повиновался долгу, укрепил дух свой и продолжал вести газету. Что дальше будет — не знаю и не ручаюсь. У всякого человека есть предел сил и терпения перед неблагоприятными обстоятельствами. Когда-то Вы видели меня окруженного толпой земляков в Петербурге, с женщиной, беззаветно преданной мне и моему делу… Посмотрите, что же встретило меня здесь, в этом городе. Я могу одно — отстаивать себя и свою самостоятельность, не позволяя играть собою, я не могу служить орудием местных кружков и мнений, потому что имею свое мнение и свое мерило. Во всяком случае, обстановка здесь неблагоприятна и тяжела. Иркутск всегда был полон интриг, но его критика слагается из личных интересов и временных комбинаций. Я не навязываюсь моей родине, не навязываюсь и Иркутску. В нем нет ничего для меня привлекательного, привязывающего. Это нечто похожее на Петербург. Но в Петербурге есть все-таки цвет интеллигенции, есть университетская молодежь, еще не испорченная. Не забывайте, друзья мои, что иное дело — студенчество на скамье, и иное, когда оно выходит в жизнь и становится практиком. Это ужасные, минуты для всякого, здесь конец идеальным стремлениям, но начало всем искусам. На хлебе и чае уже не желательно сидеть, хочется хорошей пары платья, комфорта. А наша литературная деятельность нс дает этого. Понятно, что университанты стремятся в другую сторону. Наконец, при деле необходима подготовка, а литературной подготовки у наших юношей нет. Вот наша беда: нет готовых работников честной мысли. Зато народились в нашей местной прессе дельцы, шулеры, франты, которые и завладевают всем. Вы и еще немногие — на кого возлагаются надежды, на ком отдохнет взор. Дайте же нам умереть с этой надеждой, нам же умирать пора! Мы свое дело 26 лет делали.
P. S. ‘Селезнев’ уже напечатан. ‘К истории исследования Сибири при Петре’ тоже печатается. За Кеннана спасибо, шлите продолжение’ {В это время мы отправили Николаю Михайловичу изложение нескольких удобных для русского читателя книг из известного сочинения Д. Кеннана о Сибири, которые тогда печатались в ‘Century Magazin’ (примеч. автора).}.
Дело биографа разобрать, что в этом письме следует приписать угнетенному и расстроенному состоянию духа Николая Михайловича, что — действительности, на самом деле очень неблагоприятной для него. При замечательном публицистическом таланте Ядринцева и его необыкновенно развитом общественном духе, для него, конечно, оказались слишком тесными рамки, в которых ему приходилось оставаться, они душили и давили его. В самом деле, наши газеты, эти мелочные, лавочки — соответствовали ли широкому таланту Николая Михайловича? Избыток энергии, сил, теснота рамок бросали его в археологию, этнографию, географию, но оставляли в его душе горький осадок: он ясно видел,
что все это совершается в ущерб и за счет его основного таланта.
В 1889 году я уехал в Сибирь, и переписка моя с Николаем Михайловичем не возобновлялась, тем более, что и сам он в это время вел кочевую жизнь и не принимал особого участия в ‘Восточном обозрении’. Но у меня находится три его письма, относящиеся к 1890 году. Эти письма пересылались мне В. И. Семидаловым по мере получения их последним. Я привожу их сейчас, будучи вполне уверен в разрешении В. И. Семидалова, так как наши отношения к Николаю Михайловичу, наши взгляды на него были всегда в полнейшей гармонии.
Дорогой друг Вениамин Иванович! Возвратясь из-за границы, получил милое письмо Ваше. Пишу накануне отъезда в деревню (а может, и не в деревню) и по окончании тюремного конгресса. Впечатлений столько прошло, что трудно все передать сразу. Довольствуйтесь малым.
Париж на меня пахнул всем опьяняющим ароматом Европы. Первые дни чувствовал себя на крыльях. Дворцы и монументы мешались с садами, фонтанами, бульварами, залитыми электричеством, покрытыми массой людей. Петербург — губернский город перед Парижем. Трудно представить больше изящества, роскоши. Остаток выставки Трокадеро до сих пор великолепен, и Эйфелева башня, эта вавилонская башня цивилизации, царит над городом. Был в Версале, в Трианоне, был в Сент-Жермене, осматривал галереи, музеи. В первые дни встретил в Париже красноярских дам (Кузнецовых), сопровождал их, под конец они уехали на воды. На третий день я был в географическом обществе парижском, сделал знакомства, меня посадили на трибуну (на почетное место). Через две недели назначен был мой доклад. Я читал на французском языке с полным успехом. Деникер, русским доктор-антрополог, мне помогал переводами и сношениями. Был у Катрфажа, познакомился с академиками, профессорами (Кордье, Девериа, Секар, Опперт и многими другими). Все заинтересовались надписями и открытиями. Редактор ‘SiХcle’ сделал визит мне, и в ‘SiХcle’ появилась статья о путешествии. Барой де Бай, депутат, под конец завладел мной, представил меня и общество антиквариев, в академию, наконец, я был в парламенте. Шум страшный, ораторам часто не дают говорить. Для нас это непонятно. Но французы не умеют скрывать мыслей и ощущений. Вечером я выходил иногда в театр, бродил по бульварам, роскошно освещенным.
Беспечные, довольные толпы прекрасноодетых парижан с цветами и букетами двигались здесь и сидели за столиками с прохладительными напитками. Я хотел написать ощущения русского в Париже, психологический очерк ‘Ночь на Avenue de l’OpИra’.
Я остался одинок в Париже, как везде. Кончил дела, выбросил последнюю увядшую розу из петлички и выехал. Я не хотел мрачным возвращаться, поэтому заехал в райский уголок на берегу Женевского озера. Оно сверкало в эту пору всеми небесными цветами. Изумрудная гладь сливалась с синевою гор. Масса зелени и над головою Альпы. Горы всегда вдохновляют меня. В Вене повидался с Белоголовым, видел географа Реклю, прошел пешком от Кларана в чудную лунную ночь среди нежащего воздуха, глубоко вздохнул этим воздухом, чтобы никогда не забыть его, как и запах цветов окружавшей меня природы, и пошел или полетел на север.
В Берлине пробыл сутки и осмотрел музей Бастиана, послал немецким ученым руны и прибыл в Петербург. Здесь поспел как раз к тюремному конгрессу. Видел его весь. К моему приезду, я рассчитывал, разрешится вопрос об экспедиции в Монголию. Вы знаете, сколько я усилий употребил, сколько сделал рефератов. В археологической комиссии был выработан план на пять лет. Нечего говорить, что я на свой счет не могу ехать. С неудачей не желаю ехать в Иркутск. Притом, Ошурков утвержден временным редактором и сформировал редакцию. Поеду в деревню отдыхать, а осенью увидимся с Вами опять. Конгресс отвлек мои мысли. Здесь, как везде, должен быть мой французский реферат о способах долгосрочного заключения с смягчающим принципом. Это тяжелое наказание. Докладывал мой реферат француз Пегрес. Осмотрел некоторые тюрьмы, приюты. Обедал в Зимнем дворце вместе с депутатами. День был чудный. Разобрав цветы из ваз, мы вышли из двора на Невский. Кортеж был не совсем обыкновенный.
Назавтра я уже был опять в археологической комиссии, делал эстампы, снимал фотографию и т. д. Вы видите, что я неугомонный. Благодаря страшной жажде дела и жизни, неудачи меня не обезоруживают. Довольны ли Вы мной, дорогой психиатр? Я нашел бы вдохновение, красноречие Гербета (оратор на конгрессе), я бы совершил не такую экспедицию, если бы планы мои осуществились.
Дойдет ли это письмо до Вас?
Обнимаю и целую Вас крепко. Ваш пациент Н. Ядринцев’.
11 августа 1890 года помечено следующее письмо Николая Михайловича к В. И. Семидалову.
‘Дорогой Вениамин Иванович! Давно, давно послал я Вам ответ на Ваше письмо, сообщил Вам о своей загородной поездке, но ответа от Вас не получил и не знаю, где Вы находитесь. Так как с августа Вы мне дали адрес на клинику, то пишу туда.
Часть июня — июля и до И августа я провел в деревне с детьми, часть отдыхал, но потом засел, по обыкновению, и запоем занимался. Собрал материалы к новому изданию ‘Сибири’ и начал писать дополнения. Написать за девять лет отчет по всем вопросам— дела много. Сделал очерк переселений за все время и предназначаю в журнал, думаю в ‘Вестник Европы’. Послал несколько статей в ‘Восточное обозрение’. Несмотря на деревенский воздух, я чувствовал часто усталость и нервное изнеможение. Я сознаю одно, отдавая себе отчет, что нервные встряски, которые были со мной, дают себя знать. Так как на зиму предстоит опять суетня, может, даже зимою придется ехать опять на Восток, и я решил подкрепить нервы и собрался съездить недели на три-четыре в Крым, если можно — покупаться в море. Я полагаю, что Вы это одобрите.
Перечитал и передумал много. Вижу, что если обстоятельства хоть немного будут благоприятствовать, надо будет продолжать работу по местным вопросам. Надо прийти на помощь местной прессе. Но когда примусь работать, я люблю уже вовсю, то есть не жалея сил.
Ездил из деревни в Москву с сыном Левой. Ездил я к врачу и вырвал полип, но еще осталось, и, вероятно, в Москве остановлюсь я докончить операцию. Вы видите, что я теперь более забочусь о починке своего старого сюртука, то есть организма. Всего не починишь. О если бы человек был только сюртук!
Последнее имеющееся у меня письмо Николая Михайловича на имя доктора Семидалова помечено 23 октября 1890 года.
‘Дорогой друг! Похворал простудой и выздоровел. Теперь выезжаю. Узнал о причинах приостановки ‘Восточного обозрения’. Газета дает убытки ввиду телеграмм, дороговизны бумаги и дороговизны печати при чужой типографии. При перенесении газеты обещали дать типографию в распоряжение газеты, но не выполнили и передали (ее) в другие руки. Газете выходить три раза в Иркутске немыслимо, а если прибавить сборники, то совсем не сладить. Это материальная часть. Что же остается делать? Одно спасение — попытать возвратить ее сюда или в Москву. Лучше, конечно, в Петербург. Как Вы полагаете? Здесь можно привлечь Кривенко, Станюковича, вообще обновить газету, в Иркутске же ее не обновить. Здесь легче образовать и компанию для издательства и расширить газету.
Был сегодня у Пыпина, и он жалеет, что газета перенесена в Иркутск. Работаю неустанно. Оканчиваю главы книги.
В этих письмах, как и вообще в каждой строке, написанной Ядринцевым, он выливается весь: поэтическая, чуткая, впечатлительная натура с безграничной энергией, с беспредельной жаждой деятельности. 28 лет жизненной борьбы сделали, очевидно, свое дело: нотка уныния зазвучала сильнее, даже сам ‘старый сюртук’ дает себя чувствовать… В последний раз я видел Николая Михайловича 16 мая в Тюмени. Он страшно постарел, осунулся, похудел до неузнаваемости, приобрел крайне болезненный, какой-то желтовато-зеленый цвет лица. Его апатичность, вялость я приписал дорожному утомлению. Не много хорошего могли мы сообщить друг другу… С стесненным сердцем проводил я его на пароход. Последние поцелуи, последние рукопожатия, несколько взмахов колес — и дорогой Николай Михайлович понесся навстречу жадной смерти…
Рано утром 8 июня я уже получил роковую поразительную весть. Так внезапно порвалась жизнь человека, который, без сомнения, превосходил всех своих прежних и современных даровитых земляков по блеску своего ума, разнообразию талантов, необычной энергии. Будущие биографы и историки определят участие H. М. Ядринцева в истории Сибири.
‘Восточное обозрение’, 1896, No 56, 57, 58.