Воспоминание о былом. 1770 - 1828 гг., Сабанеева Екатерина Алексеевна, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 130 минут(ы)

Е.А. Сабанеева

Воспоминание о былом. 1770 — 1828 гг.

Вступление

С раннего детства пришлось мне проезжать немалые пространства по двум губерниям моего дорогого отечества. Мои родители жили обыкновенно в своем калужском имении, но часто предпринимали всей семьей путешествия то по Калужской, то по Тульской губернии, где жили многочисленные наши родственники или добрые друзья. Бывали мы часто в Калуге. Я хорошо помню Тарусу, Козельск, Одоев, Лихвин, Белев, Алексин.

Ненарядна наша северная природа: равнины, поля, рощи, очень обрадуешься хвойному лесу, если он встретится на пути, и это бывало, когда приходилось путешествовать по течению реки Жиздры в Козельском уезде, или же, как езжали в Москву, так под Серпуховом мы любили сосновый бор и заливные луга, очень любовались ими.

Чем скупее природа на свои красоты, тем глубже впечатление, которое они оставляют, полученные же впечатления в детском возрасте положительно теряют способность изглаживаться из памяти: теперь, когда я вспоминаю для своих записок воспоминания детства, то слежу шаг за шагом за развитием моих чувств, мыслей, симпатий и антипатий, сложившихся у меня под влиянием этих впечатлений моего детства. Прошли годы, протекли события. Прошла юность с ее волнениями, зрелый возраст с его трудами, настала старость с ее недугами, тоскою и утратами, а мысль, стремясь в прошедшее, роется в нем, ищет и находит, как последовательно из этих детских впечатлений сложился весь строй и порядок моего нравственного бытия.

Эти реки, эти рощи, эти проселочные пути, по которым мы езжали тогда с родителями, оставили во мне столь глубокие впечатления, что из них, как из нитей, соткалось полотно всей моей нравственной природы. Для меня ясно, что на этой почве родились и выросли в душе моей привязанность к родине, к народу, к церкви, эти нити и впечатления детства дали направление всему содержанию моей жизни.

Позволю себе теперь дать читателю весьма краткий обзор Калужской губернии. Он его не утомит, но может быть кстати при чтении этих записок.

Калужская губерния составляла долго часть Московской и занимала всегда видное место в нашей отечественной истории. В 1658 г. царь Алексей Михайлович приказал присоединить к Калужскому посаду село Спасское, принадлежавшее прежде Романовым, и с тех пор Калуга сделалась довольно значительным городом.

Калуга лежит в 168 верстах от Москвы. Она сохраняла всегда тесную связь со столицей, и вследствие этого на ней отражались все исторические события, волновавшие Россию. В 1812 г., при отступлении из нашего отечества наполеоновских полчищ, Кутузов устраивал артиллерийские парки в пяти верстах от Калуги, знаменитая битва близ села Тарутина и сражение при Малом Ярославце происходили на калужской территории.

Калужская губерния не может считаться в числе хлебородных местностей Российской империи, почва там глинистая, климат, хотя его называют умеренным, весьма неприятный, морозы и санный путь продолжаются около семи месяцев в году.

Народ в Калужской губернии работящий, сметливый и способный. Калужские крестьяне являются и до сих пор повсюду лучшими ремесленниками: они ходят далеко на промыслы, ездят на Кавказ и в Персию, торгуют там канарейками, которых разводят и выращивают в селе Полотняный Завод в Медынском уезде. В Одессе в гостиницах часто встречаешь целый персонал дворников в красных рубахах: это все расторопные молодцы-калужане, в Киеве лучшие печники и плотники из Калуги. Правда, что нужда научила калужан искать средств к пропитанию другими путями, чем земледелие. ‘Вестимо, — говорит калужский мужичок, -земелька у нас плохая, глинка святая: глядишь, к Аксинье полухлебнице (24 января) у хозяйки не осталось ни синь пороху муки, чтобы замесить хлебушки: семья хоть помиру иди!» Впрочем, и внутри губернии крестьяне находили себе заработки. Многие местности Калужской губернии изобилуют чугунною рудой, и скоро там возникли чугунолитейные заводы, затем при Петре I существовали уже в Калуге канатные фабрики, кожевенные заводы, сортировка щетины: значит, и тут крестьяне получали заработную плату. Торговое движение развивалось быстро в Калужской губернии, и продукты промышленного производства начали доставляться в Балтийские порты. Судоходная широкая Ока протекает по Калужской губернии, кроме того, реки Серена, Угра и Упа служат для сплава товаров в Мценск и Орел. В Козельском уезде село Сухиничи служит складом пеньки, которую везут туда из Трьской, Полтавской и Орловской губерний и затем отправляют ее в северные порты.

При Петре I Калуга была сначала приписана к Московской губернии, затем в 1719 году назначена провинциальным городом Калужской провинции. При Екатерине II она сделалась главным городом Калужского наместничества и при Александре I, в 1808 году, оставлена губернским городом.

По делам духовным Калуга была сначала подчинена Крутицкой епархии, потом управлялась московским архиереем, наконец в 1798 году созданы Калужская и Боровская епархии, и дела духовные получили в Калуге самостоятельное управление. Очень может быть, что в этом случае влиял московский митрополит Платон, желая создать непосредственную духовную власть там, где было много раскольников: они являлись в Калужской губернии между купцами и экономическими крестьянами.

К этому краткому обзору Калужской губернии прибавлю еще, что в ней было много святых обителей, подобно тому как и во многих других губерниях нашего обширного отечества. В 15-ти верстах от Калуги лежит Тихонова пустынь (мужской монастырь), затем в самом городе девичий монастырь во имя Казанской Божией Матери, а недалеко от города, в довольно живописной местности, Лаврентьева пустынь. Верстах в семи от Калуги было в древности городище при речке Калужке. Впоследствии на этом месте, в доме помещика, явилась чудотворная икона Калужской Божией Матери. Тогда был сооружен храм, в который перенесли икону, в это село, Калужку, стекается множество богомольцев на поклонение чудотворному образу. Я помню, что в юности мы предпринимали путешествие пешком на Калужку, она находилась верстах в 25-ти от имения моего батюшки.

В девичьем Калужском монастыре я тоже часто бывала у тетушки моей Софьи Дмитриевны Кашкиной. Помню я ее уютную, светлую келейку, опрятно убранную. Войдешь, бывало, в ее приемную комнату — так тихо кругом, на окнах белые кисейные занавески, горшки жасмина и герани, ковер своей работы перед диваном, под круглым столом, а по обеим сторонам его чинно стоят небольшие кресла. Над диваном портреты родных, в переднем углу комнаты Распятие: перед ним теплится лампада. Летом, бывало, окно открыто в небольшой палисадник, тетушка собственноручно сажала и поливала свои цветы. И какие крупные и пестрые маргаритки там цвели! Любуешься ими, а из храма, который был в нескольких шагах от ее кельи, доносятся звуки церковного пения. Я часто гостила у этой тетушки, игуменья была там добрая и кроткая мать Анжелика: я была еще ребенком, и она щедро кормила меня вареньем и смоквами. Зато казначея, мать Аполлинария, была высокая и плотная монахиня, строгая и суровая, я ее очень боялась.

В Калужской губернии, в Козельском, уезде есть еще обитель, воспоминания о ней глубоко врезались в мою память. Эта обитель носит название Оптиной пустыни. Вид этого монастыря производил на меня особое впечатление, хотя местность не поражает исключительной живописностью, я всегда находила особую прелесть в простоте его ландшафта.

Монастырь расположен на берегу реки Жиздры, в сосновой роще. Когда вы к нему подъезжаете, то он является постепенно вашему взору из-за темной хвойной зелени, точно эти сосны берегут его под своею сенью от любопытных взоров грешных людей. Река Жиздра огибает одну сторону обители, затем, обратясь от нее в другом направлении, продолжает свое течение по широким полям и лугам и теряется на горизонте перед вашими глазами.

Усердие мирян к этой обители имело издавна большое значение в Калужской губернии, туда ездили дворянские семьи говеть, и многие имели духовников между иноками. При монастыре была гостиница для посетителей. Народ нес туда свою лепту, всякий искал там поддержку для реванш и борьбы на пути земной жизни. Я помню там старца схимника Леонида, мы ходили в его келью испрашивать его благословение.

Затем прошло много лет. Я жила в Киеве, где столько святыни, эти впечатления детства и юности исчезли из моей памяти. Но лет семь тому назад читала я роман талантливого нашего писателя Достоевского ‘Братья Карамазовы’, и на страницах его я встретила описание одного монастыря. Это описание невольно перенесло мои воспоминания в ту святую обитель. В лице старца Зосимы, мне казалось, я видела одного из схимников, рассказ о нем у Достоевского вышел верен и характерен. Затем автор мастерски указал на ту связь, которая существует в нашем отечестве между всеми сословиями и церковью, могучая кисть Достоевского бросила яркие краски на эту сторону русской жизни: перед вами является ясно картина народных верований, глубоко прочувствованная автором. Скажу, однако, что страницы, которые касаются кончины Зосимы, смутили меня смелым анализом положений. Я осталась недовольна, будто уязвлена душой. Какой-то голос говорил мне: ‘Не то, не то!’

1883 год я прожила на Кавказе. Я умилялась перед величием его природы, созерцала его цветущие долины, могучие бурливые потоки, снежные вершины его гор и забыла миловидные ландшафты моей родины, забыла нашу широкую Оку с ее отлогими берегами. Но раз как-то в Кутаисе попалась мне в библиотеке майская книжка ‘Русского вестника’, кажется за 1883 год. На ее страницах я прочла биографию Зедергольма. Я знавала его в Москве в 40-х годах, он был сын важного по сану духовного лица при лютеранской миссии в Москве. В то время молодой Зедергольм был студентом Московского университета, с типом лица остзейских немцев, воспитанный в патриархальной среде немецкого порядка. Зедергольм успешно окончил курс на филологическом факультете в Москве, был послан за границу от университета — перед ним открывалась блестящая карьера. И этот Зедергольм бросает ее, удаляется в Оптину пустынь и произносит там иноческие обеты. Он и в келье трудился над греческими манускриптами, но болезнь прекратила вскоре нить его жизни. Что побудило этого лютеранина, этого ученого сороковых годов удалиться в ту святую обитель?

Тогда опять я вспомнила Оптину пустынь и мои молитвы там перед престолом Божиим.

Часть первая. Прончищевы
I. Село Богимово

В Тарусском уезде река Ока служит естественною границей двух губерний: Тульской и Калужской. По течению Оки есть места очень живописные, то ее крутой берег покрыт лесом, то он плоский и отлогий, так что в мае месяце он представляет картину цветущих заливных лугов, а в июне — богатых покосов.

Но поселки по Оке отодвигались далеко от русла реки, вероятно, вследствие ее широкого разлива в весеннее время, и помещичьи усадьбы были редки над Окою, разве-разве появлялись они на ее кручах, где река во время разлива не могла приносить вреда: эти усадьбы были самые живописные. Я помню таковую в Тарусском уезде — сельцо Колосове* Чертковых: оно поражало своим местоположением. Но усадьба эта была не очень старинная, архитектура барского дома могла быть отнесена к характеру построек времени императора Александра I, балкон представлял ротонду с колоннадой под куполом. Сидим мы, бывало, летом на этом балконе после позднего обеда (у Чертковых обедывали по-английски, часов в шесть) и любуемся Окой. Она разлилась широко внизу густого парка, а противоположный берег реки представляет равнину зеленых лугов, вдали, на горизонте, освещенный закатом солнца, в розовом свете его последних лучей, является, как на ладонке, хорошенький уездный городок Алексин Тульской губернии. Этот городок, с группой строений и церквей на полугоре, давал жизнь и особую прелесть ландшафту. Но я бывала в Колосове в 1839 году и помню его во всем блеске затей, вывезенных тогда под впечатлением недавней поездки Чертковых за границу, древние же усадьбы в нашем Тарусском уезде строились скорее внутри уезда, по берегам рек, менее значительных, чем судоходная Ока. Такова была река Мышинга в Тарусском уезде — она впадает в Оку, против самого Алексина, в этой местности оказалась железная руда, и вскоре на этой незначительной реке возник чугунолитейный завод**.

______________________

* Сельцо Колосове в 1830-х годах принадлежало Александру Дмитриевичу Черткову. В Москве было два Черткова, оба Александра и оба Дмитриевичи. Тарусского помещика Александра Дмитриевича называли денежным, ибо у него был дом в Денежном переулке в Москве. Он был женат на княжне Софье Павловне Мещерской. Другой Александр Дмитриевич Чертков был московским предводителем дворянства и был женат на графине Чернышевой.

** В 1830-х годах Мышингский чугунолитейный завод принадлежал князю Бибарсову.

______________________

Вверх по Мышинге являются крестьянские поселки, деревушки: параллельно ее течению проходил когда-то большой тракт Калужской казенной дороги. Мышинга — неширокая река, то она вьется между лугами, то один из ее берегов вздувается горками, которые покрыты хвойным лесом, иногда осинником или березником. Природа тут довольно миловидна, у самого русла реки растет ивняк с его бледною, голубоватою зеленью, дальше группируются ольхи с их темною листвой, между букетами этих деревьев являются лужки и болотца, из которых подымаются часто стада диких уток и куропаток. Дичи много в этой местности. Мышинга — прелюбезная речка, она имеет способность служить обитателям ее берегов, сообразуясь послушно с их требованиями: так, над ее руслом является плотина, задерживающая ее воды в глубокий пруд, над которым работает чугунолитейный завод, тогда как в других местах по ее берегам лепятся крестьянские ребятишки, которые с самой весны ставят верши и ловят раков в ее так называемых бучилах.

В 1770-х годах, в царствование императрицы Екатерины II, по течению Мышинги было расположено село Богимово, Тарбеево тож. Крестьянский поселок с ветхими избушками и плетневыми огородами тянулся вдоль течения реки по обеим ее берегам, из которых один подымался, постепенно возвышаясь, и терялся на горизонте, представляя с одной стороны едва заметную полоску леса и равнину полей, а с другой берег был гористый, с овражками, вершинками и осиновою рощей, из-за которой виднелся деревянный барский дом с садом. Недалеко от барской усадьбы, на полугоре, стояла ветхая деревянная церковь с кладбищем, немного ниже домик священника с крылечком, избы причетников… Проселочная дорога вьется по горе мимо этих построек, крутая, глинистая, с глубокими колеями и рытвинами по обеим ее сторонам: она теряется на горизонте.

Картина этого сельского вида имела всегда что-то грустное, эта ветхая деревянная церковь, с крышей, поросшей мхом, кладбище с оградой, в которой, там и сям, не досчитывалось всех продольных переборов, как-то угрюмо и неприветливо было в этом месте. Даже народ богимовский отличался тою же угрюмостью и в особенности приниженностью: пройдите по деревне, окликните кого из мужиков, — они неохотно будут с вами гуторить, точно они глуповаты, не то глуховаты, недоверчивы и упрямы.

Барская усадьба с довольно большим деревянным домом смотрит не то убого, не то бедно, не то таинственно. Замкнутость всюду какая-то, точно в монастыре.

Село Богимово принадлежало в то время Ионе Кононовичу Прончищеву, он был разбит параличом и впадал почти в детство.

Из родословной Прончищевых мы видим, что этот род дал две ветви дворянских фамилий: Потресовых и Прончишевых. Не думаю, впрочем, чтобы они восходили слишком далеко своею древностью или чтобы они вышли из Орды, однако при Петре Великом один из предков Прончищевых был во главе экспедиции, посланной царем в Сибирь для исследования устьев реки Лены, другой был отправлен послом к одному из иностранных дворов. Теперь этот род угас: последним из рода Прончищевых был мой отец Алексей Владимирович Прончишев.

Добрые люди рассказывали, будто этот владелец села Богимова был в свое время человек разумный и добрый, что прежде жилось хорошо в его семье, что если богатства не было, то и недостатков не терпелось. Мелкопоместным помещиком его назвать было нельзя, ибо в Богимове числилось за ним ревизских 100 душ, земли было при имении достаточно, так что можно было жить и не тужить. Оно, в сущности, и было так, но дело в том, что Иона Кононович потерял нежно любимую им супругу, от которой у него остался сын Алеша еще в колыбели, тогда, ради этого ребенка, он призвал к себе на жительство сестру свою, Мавру Кононовну, пожилую и степенную девицу, она имела и свое маленькое именьице, однако, поставив там над хозяйством сметливого мужичка-старосту, решилась переехать к братцу в Богимово. И вот с той поры в Богимове жизнь потекла пасмурно, все вокруг стало глядеть сентябрем, таков уж был нрав у Мавры Кононовны. Надо, конечно, отдать ей полную справедливость в том, что порядок в доме она умела содержать и нравы блюсти самым строгим образом, но у нее все выходило резко, докучливо, и все окрашивалось мрачными красками. И при ее управлении тяжело жилось в Богимове, особенно когда хозяин после параличного удара стал жить совсем детскою жизнию.

К племяннику своему Алеше Мавра Кононовна относилась всегда строго, когда он подрос, она взяла дьячка для обучения его грамоте, была весьма довольна его успехами, ибо мальчик был очень смышленый и бойкий: даже ради преуспеяния в науках Мавра Кононовна пригласила ему в товарищи Прошу Крюкова, крестника Ионы Кононовича, сына одного из ближайших богимовских соседей. Так вот и шло образование в те времена, и большего не требовалось, особенно в провинциях. Если бы отец Алеши был здоров, то, может быть, иначе устроилось бы его жизненное поприще, но при властолюбивой тетушке племянник рос, сознавая над собою ее полнейший авторитет, да и пока не мечтал еще ни о какой карьере.

Мавра Кононовна была пресолидная и преосновательная особа. По гостям ездить не любила, разве только в год раза два ездила она в Калужку или в село Бор на поклонение чудотворным иконам, положительно все соседи забыли дорогу в село Богимово с тех пор, как она там поселилась.

Например, хотя бы священник села Богимова, отец Даниил, который при покойной супруге помещика часто заходил в барские хоромы, являлся теперь к

Мавре Кононовне только по делам церкви. Надо сказать, что сельское духовенство было всегда в большой зависимости от помещиков, которые имели все средства помогать священнику и причту, входя в их домашние нужды, или же оставаться к ним равнодушными. Мавра Кононовна ходила в церковь, не пропуская ни одной заутрени, прикасалась губами к руке священника, получая от него благословение, но она не была склонна видеть в нем человека или ближнего. Поп возбуждал в ней даже чувство недоверия и враждебности, соединяясь в ее воображении со всем духовным сословием, к которому дворянство относилось всегда свысока. Нередко в обществе слышались тогда такие мнения: ‘Если и хороший священник, а все же кутейническое отродье, а у кутейника глаза завидущие, а руки загребущие’. И Мавра Кононовна была убеждений той среды, в которой родилась и жила. По природе своей она была эгоистична и не способна смягчаться перед нуждами ближнего, между тем как ее собственные интересы выступали в жизни всегда на первый план. Чужая беда слабо касалась ее сердца, и если кто спотыкнется на жизненном пути, она резко говорила: ‘Поделом вору и мука’. Пользуясь сама отличным здоровьем, она не сочувствовала ничьим страданиям и презирала страждущих. Она очень долго сохраняла свежесть и физическую красоту, можно сказать, что она была классически хороша собой и даже в старости имела длинную густую косу, в которой не было ни единого седого волоса. Странно, что при таком запасе здоровья и сил душевное ее настроение носило мрачный характер: все покрывалось в ее глазах неудачей и тяжелыми предчувствиями. Она была убеждена, что какой-то злой рок тяготеет над домом и родом Прончищевых. Предвидения не то пожара, не то крушения никогда не оставляли ее воображения.

Она всегда жаловалась, все берегла на черный день: в Богимове будто никогда не было праздника, а все подряд будни. Домашняя провизия была у Мавры Кононовны разделена на возрасты и, достигши, по ее понятию, зрелости, являлась на стол часто несвежею. Зорко наблюдалась под счетом всякая тряпка: кладовые и амбары запирались собственноручно самою барышней (так называли в доме Мавру Кононовну), и она носила всегда в большом бархатном ридикюле связку ключей, которой никогда никому не доверяла.

Несветлое и нерадостное было детство Алексея в доме отца при такой тетушке: немудрено, что нравом он сделался тоже недоверчив, упрям, даже хитер. Власть тетки была слишком сильна, чтобы возможна была с нею борьба, но не раз в детстве Алеша с Прошей забирались через окно в ее кладовую и похищали там орехи, яблоки и пряники. После и доставалось же им за это, но ‘с злой собаки хоть шерсти клок’. Поучит детей Мавра Кононовна розгами да и спокойна на несколько месяцев, в те времена не задавались наблюдениями за детскими впечатлениями или анализом детских характеров, тогда не говорили о развитии детей, но главным принципом было держать их в черном теле. Несмотря на все это, Алексей вырос и превратился в статного, красивого юношу и наружностью походил на тетку. Черты его лица были правильны, темные волосы откидывались назад, густо обрамляя высокий лоб, карие глаза были красивы, но брови над ними имели способность дрогнуть иной раз гневом и страстью. Ему пошел уже семнадцатый год. Русскую грамоту он хорошо усвоил и писал куда красивее своего учителя, богимовского дьячка, бойко читал, даже любил заниматься книжками. Мавра Кононовна, вообще недовольная всем и всеми, была однако удовлетворена степенностью племянника, находила, что его образование совершенно соответствует его дворянскому достоинству, и решила даже, что скоро придется записать юношу на службу царскую: чего ему дома баклуши бить? Обстоятельства, на которые она всегда жаловалась, сложились, однако, совершенно согласно с ее желанием, и даже гораздо скорее, чем могла предполагать Мавра Кононовна.

II. Сельцо Даньково

Сельцо Даньково было в трех верстах от Богимова и принадлежало Крюкову. Род Крюковых весьма древний. Они вышли из Большой Орды и вели свой род от Салахомира Мирославича, принявшего при крещении имя Иоанна. Салахомир Мирославич выехал к великому князю Олегу Рязанскому и женился впоследствии на его сестре Анастасии. Крюковым принадлежал когда-то город Ростислав. Минуя то место, где по горе, мимо Богимовской церкви, вьется крутая проселочная дорога, пойдут поля по обе стороны ее и местность делается совершенно ровная, вы проедете с версту, будет поворот налево, сверните тогда на эту боковую дорогу, проезжайте еще с версту и вы доехали до сельца Данькорл.

В летнее время Даньково имело вид особенно привлекательный в своей скромной деревенской простоте. Когда вы к нему подъезжаете, по правую сторону дороги явится перед вашими глазами большая сажалка, или пруд, обнесенный валом, ивовые деревья идут в два ряда по этому валу и образуют аллею, которая огибает этот искусственный пруд с одной стороны, с другой же стороны ивовая аллея начинает редеть, деревья стоят уже в один ряд, склоняются ниже над водою, и берег без насыпи естественно подымается до ее уровня, по этому берегу раскиданы в беспорядке крестьянские избушки с огородами, стоят там и сям плетневые клетушки и амбарчики.

Сад тянулся по левую сторону дороги, густой и тенистый, он был обнесен хорошим плетнем, обрыт канавой, заросшей травой, а под плетнем густой каймой рос мелколистный, низкий крыжовник и зрели на солнце его красные ягодки. Деревянная крыша и белые трубы барского дома едва виднелись из-за яблонь, вишен, калины и черемухи, там, где кончался плетень сада, начинался невысокий забор барского двора с хозяйственными постройками. Домик был небольшой, одной стороной он точно прятался в густой сад, передний же фасад, с каменным белым фундаментом и крылечком, глядел весело во двор, большой и просторный. Строения группировались в нем нетесно между собой, там и сям росли ивы, березки и елочки, усадьба была небогатая, но уютная и веселая.

У Крюковых было единственное детище, сын Проша, в котором они души не чаяли, отец неустанно работал ради Проши, и денно, и нощно, не брезгая ни сохой, ни бороной, ни заступом. При числящихся при сельце Данькове 30-ти ревизских крестьянских душах, полевые работы у него шли успешно, всем жилось в Данькове хорошо и привольно. Соседи завидовали этой мелкопоместной семье.

У даньковского барина мужички забыли, что они крепостные и рабы, ни крику, ни расправы не было в этом уголке Тарусского уезда. Помещик управлялся со своим народом какими-то ему одному присущими приемами и средствами. Народ этот копошился возле него, точно муравьи в муравейнике. В этом маленьком Даньковском государстве было тоже министерство, оно состояло из двух лиц: Логина и Савишны. Первый был и садовником, и кучером, и сторожем, вторая же была в доверии у барыни, и на ней лежали все должности по женскому хозяйству: она ходила, что называется, в ключах, затем, когда Крюковым Бог даровал наследника, Савишна усердно приняла его на свои руки и вынянчила его с великим старанием и даже успехом. Сын этот был крестником Ионы Кононовича Прончищева, и хотя был гораздо моложе Алексея, но сделался почти единственным его товарищем детства и юности. Они учились вместе грамоте у богимовского дьячка, вместе ходили сначала по рощам, по грибы и по ягоды, затем вместе стали ходить с ружьем по болотам за дичью или удить рыбу в бучилах.

Характер даньковских помещиков до того располагал к доверию, что Мавра Кононовна даже благоволила к ним и являлась в Даньково хотя редкою, но тем не менее желанною гостьей. И Крюковы ко всем относились с равным приветом и радушием, в Данькове для каждого посетителя изыскивалось и находилось угощение или угождение. В сажалке у них водились крупные караси и налимы, кто постится по средам и пятницам, даньковская барыня непременно при отъезде того гостя велит всунуть в экипаж ведро с рыбой, либо яблоков моченых в узелок завяжет на дорогу, либо орехов каленых, — добрые и приветливые были даньковские помещики!..

Но не суждено им было порадоваться долго на единственного сына Прошу: ему было пятнадцать лет всего, когда он лишился обоих родителей и остался на попечении Логина и Савишны.

Этими двумя существами все продолжало вестись в Данькове прежним порядком, и, видно, эти порядки имели тверду почву, ибо все шло по прежнему масштабу, как заведенные часы, и жизнь вовсе не изменялась вокруг молодого наследника и хозяина Данькова.

Проша Крюков был в то время высокий, неуклюжий белокурый юноша с полным румяным лицом, губы его часто складывались в детскую наивную улыбку, кудри упрямо набегали на лоб, насовывались близко над бровями, няня Савишна всякий день собственноручно расчесывала эти кудри и за обедом подвязывала салфетку большому дитяти, чтоб неравно не облился.

Няня Савишна была высокая, сухопарая старуха, из-под седых густых бровей ее глядели огромные серые глаза. Она ходила всегда в синем затрапезном сарафане, в белой кацавейке с узкими рукавами и повязывала голову темным платком по-старушечьи, степенно и аккуратно, так что седые волосы разве на висках иной раз выбивались из-под него.

И жил молодой Крюков в своем родовом гнезде весьма счастливо. Он часто езжал в допотопных дедовских дрожечках к соседним помещикам, со всеми дружил, со всеми охотился, он был любим в околотке и мало заботился о будущем. В Богимове он тоже бывал ежедневно, молодые Прончищев и Крюков видались каждый день, и вот мы заглянем в Даньково в одно июньское утро.

Это было в Петровки. Полдень. В воздухе никакого движения, на небе ни одного облачка. Все тихо вокруг Даньковской усадьбы.

В этот день мужички начали косить, едва только заря занялась. Работа шла живо, быстро обкосили лужок, что под барским садом, поспели и на свою работу на луг, что позади их огородов под рощей. К полудню деревня точно заснула, все отдыхали, прикурнув по клетям либо где-нибудь в холодке.

В воздухе было душно, на барском дворе никого из прислуги не было видно, тишина всюду невозмутимая.

Перед окнами кухни, на веревке, протянутой от длинного шеста к черемухе, сушилось белье на солнце, подле сруба колодца валялось опрокинутое ведро, стояло корыто, и стадо уток, опустив носы в его грязную воду, мутило ее, изредка покрякивая. Наседка с цыплятами врылась в пыльную ямку и мигала глазами от ярких лучей полуденного солнца, серая овчарка нашла тень под навесом амбара и вытянулась точно мертвая, свесив голову между перильцами. В доме окна были открыты, ситцевые занавески задернуты и не колыхались.

Вдруг со стороны сада по верхушкам деревьев пробежал легкий порыв ветра, он точно взъерошил макушки черемухи и калины, в то же время занавески в окнах шевельнулись в одну сторону, хлопнуло где-то плохо затворенное окно, белье колыхалось на веревке, и вдали послышался глухой раскат грома. Серые облака помчались по небу, заслонили солнце, и крупные капли дождя забили в такт по деревянной крыше дома.

На крыльце барского дома показались два юноши, хозяин Прохор Крюков и гость его, Алексей Прончищев. Проша стал на верхней ступеньке крыльца под навесом, охватив одною рукой его деревянный столбик, он подался одним плечом вперед, протянув руку и, как шаловливый ребенок, получал с удовольствием падавшие на нее с крыши струи воды. Глаза его внимательно следили за облаками, которые то быстро неслись по небу, то замазывали его серою, как дым, массой. Дождь из крупного превратился в мелкий и частый, он обещал разойтись, гром только вдали погромыхивал. Гроза прошла, видно, стороной, захватив Даньково только крылышком.

Алексей постоял на крыльце, поглядел на небо и присел на лавку.

— Гроза пошла дальше, — говорил он, — а небо замазывается, сулит непогоду. Сено твое, Проша, в рядах лежит, это плохо, у нас на широком лугу вчера его скопнили — оно вернее.

— Что и говорить, — отвечал Проша и сел на лавку подле гостя. — Оно если и разведрит, если и высохнет, а все того цвета уже не будет. Досада! У меня-то, куда ни шло, лужок под садом самый маленький, копен десять там больше не станет, а вот мужики нынче весь свой луг повалили. Не в пору этот дождь.

Молодые люди сидели на крыльце, беседовали, не обращая больше внимания на дождь, который то усиливался, то опять прекращался. Им было так хорошо в это июньское утро тут на крылечке. Воздух освежился после грозы, травка во дворе свежая, зеленая, деревья стоят под дождем, точно радуются влаге, точно их умывает этот благотворный небесный благодетель!.. Няня Савишна приходила не раз на крылечко, она любила поглядеть на молодых господ. Отворит тихонько дверь, высунет из-за нее голову и вновь скроется в хоромы. Она обед варила: надо все изготовить и накормить детушек.

Разговор между молодыми людьми перешел скоро с покоса на будущую ярмарку в Алексине. Она долженствовала быть на самый Петров день. Им обоим очень хотелось туда съездить: по городу походить, коней поторговать, людей посмотреть и себя показать.

— Так как же это, Алеша? — говорит Проша. — Так-таки мы и не катнем на Петров день в Алексин? Так-таки и потащит нас тетка в Никольское к обедне, чтоб там потом с ней горшки да черепки покупать — не площе, как в прошлом году?

— Верно так, не плоше прошлого года, — отвечал Алексей. — Дело мое совсем не выгорает с тетушкой. Все шло хорошо, она обещала денег мне дать и коней на ярмарку, а тут опять заупрямилась. Будь батюшка, родитель мой, в своем разуме, не то бы было, а с ней один только срам. Чего она глядит? Одно чужое посмешество, того и гляди, наш приход упразднят. Али ты думаешь, братец ты мой, у тетки денег нет, — я про то знаю, что это неправда. То-то, что у бабы волос долог, да ум короток. Она теперь чем мучится, как не этими нашими церковными делами, — я все знаю. Насчет тех дел долго глухо было: как вчера, так и сегодня, так и завтра, все по-старому. Теперь же, видно, ожидают движения в делах. В Москве Платон митрополитом, будут перемены, поп говорил, что нам в Калугу архиерея дадут.

— Так нам-то что до этого, — возразил Проша, глядя на Алексея простодушными глазами. — По мне, хоть десять архиереев назначай! Они, попы, сами по себе, а мы, дворяне, сами по себе.

— Чудак ты, братец! — говорил смеясь Алексей. — Пойми ты, что поп наш пришел к тетушке, доложил, что, дескать, ожидает благочинного к нам в Богимово, и тот поп в камилавке, значит, и у нас будет в доме — тетке хлопоты да расходы. Раскошеливайся, Мавра Кононовна, тащи из чулка полтину, а то и весь рубль, ставь тому попу угощенье! Вот с той поры, как поп приходил, тетка словно белены объелась! — всякого оборвет. Парашку побила намедни. Вчера я с утра из дому ушел, на деревне болтался, под закат солнца с девками в сосенник за грибами уходил, только и думалось, как бы время убить. Вечером это я, однако, приступился к ней. ‘Тетушка, — говорю, — как же это насчет ярмарки? Пожалуйте лошадок, вы изволили обещать’. Не тут-то было, и не поминай! — рассердилась, накричала, наотрез отказала. ‘Отложи, — говорит, — всякое попечение о той ярмарке, не те времена, чтоб по ярмаркам кататься, денег у меня нет. Нечто ты не слыхал — с сумой пойдешь! Сиди лучше на печи да не бей посуды’.

— Оно вот что! Так-то! — вскричал Проша. — Попробуй теперь Мавра Кононовна повели нас в Никольское на Петров день вместо Алексина, — увидит она, что Прохор Крюков не то, что ее Алеша. Я, братец ты мой, коли на то пошло, посуду в свои дрожки возьму, как и в прошлом году — помнишь? — я тогда в сохранности доставил. А теперь семь бед — один ответ! Всю посуду перебью, одни черепки доставлю в Богамово!

Молодые люди при таком благом настроении насолить тетке покатились оба со смеху.

В эту минуту в воротах показался верховой на серой худой кобылке, то был Ираклий, богимовский кучер. Он рысцой подъехал к крыльцу, увидел молодых господ, соскочил с лошади, взял ее под уздцы, снял картуз и подошел близко к крыльцу, кланяясь господам в пояс. Ираклий был низенький, лысый старичок, он переминался долго с ноги на ногу, вперив глаза в pop на молодых господ, и наконец вымолвил старческим, дребезжащим голосом.

— Домой пожалуй, свет ты наш Алексей Ионыч! Родитель твой преставился. Барышня за тобой шлет!

При этих словах оба юноши встали, подошли на самый край крыльца, ближе к кучеру. Еще, казалось, не замер в воздухе последний звук их веселого смеха, а какой-то голос произнес слова печали, которую вдруг не может обнять их воображение.

Тут вбежала на крыльцо старуха няня, она стала между молодыми людьми, оттолкнула слегка своего Прошу назад и, близко нагнувшись к кучеру:

— Чего лезешь, Ираклий, прямо к детям? — вскричала она. — Дуралей! Должен помнить, как ко мне через сад с черного крыльца пройти. Что тебе надо?

— Перекрестись, Катерина Савишна! — отвечал Ираклий. — Нешто я самовольно господ беспокою, на то есть воля барская, чтоб меня за барчуком посылать, на то есть воля Божия, чтоб старый барин наш приказал долго жить.

Алексей перекрестился во всю грудь, глубоко вздохнул и прислонился к столбику крылечка. Проша залился слезами, бросился к няне на шею, обнял старуху своими длинными руками, он рыдал и приговаривал:

— Крестненький мой, родный ты мой! и ты Богу понадобился!

Дождь в это время, как нарочно, усилился. Ираклий отыскал Логина, запрягли дрожки, подкатили к крыльцу, и через четверть часа оба юноши ехали по дороге из Данькова в Богамово. Ираклий сопровождал их верхом на своей серой кобылке.

III. Пора на службу царскую!

Иона Кононович лежал уже на столе, одетый и убранный, в ожидании долженствующих произойти над ним обрядовых действий отпевания, панихид и погребения, когда сын его прибыл в Богимово.

Алексей с Прошей вступили в столовую, где лежал покойник, которому уже ничего не нужно было в этой земной жизни. Между тем движение вокруг него носило характер каких-то хлопотливых, мятежных забот, это всегда так бывает: те, которые остаются жить, точно усложняют свою деятельность под влиянием великой тайны смерти и небытия.

Что касается Мавры Кононовны, то она была, так сказать, в своем элементе, как рыба в воде: она являлась по свойству своего нрава жрицей печали и слез. Ее высокая фигура скользила, как тень, вокруг покойника, она отдавала такие точные приказания, группировала все так прилично к виду настоящих обстоятельств.

— Что бы я стал без нее делать? — мелькнуло в голове Алексея, когда он, став на колени подле покойника, творил крестясь молитву, устремив глаза в угол комнаты, где лампада теплилась перед иконами в старинном киоте. Проша молился подле него и плакал, всхлипывая.

День склонялся к вечеру, ненастье потушило быстрее обыкновенного последние лучи света, в доме закрыли ставни. Из церкви принесли паникадилы, покров из золотой парчи. Зажженные свечи ярко осветили ее, белым облаком казалась кисея, накинутая на лицо покойника.

Домочадцы сгруппировались в одном углу комнаты, настало глубокое молчание, торжественная тишина. Вошел священник, облачился. Была первая панихида.

Наступила ночь. Проша где-то уснул на диване не раздеваясь, Алексей долго читал псалтырь над покойником, затем, почувствовав сильную усталость, передал книгу дьячку и сел на стул подле буфетного шкафа, плотно прислонясь к нему: он скоро глубоко заснул. И снился ему покойный отец живым, каким помнил он его в детстве, добрым и ласковым, и снилась ему тетка с пучком розог, и будто свистали эти гибкие прутья над его головой. Потом няня спрятала его к себе под фартук, а фартук в дырах, и тетка хлещет его жидкими розгами. Затем явилось ему светлое видение: не то облако, превратившееся в звезду, не то звезда, принявшая форму розового облака.

Тут гроза, молния, гром, ливень и какой-то луг — лес!., и вдруг он во сне сознает, что этот луг — их широкий луг, на котором так кстати скопнили сено под непогоду, а лес — их богимовский лес, именуемый Потресово, лес, что близ болота за широким лугом. И Алексей подошел к одной из копен сена на том лугу и засунул в нее руку по локоть, чтоб испробовать, насколько сено отсырело от дождя, глядит Алексей, а на той копне сидит старичок с седенькой бородкой, маленький, чудной такой, глазки у того старичка бегают, а в руке держит он палочку или шесток да указывает на Потресово и на болото. Тогда глаза Алексея следят за движением палочки в ту сторону, куда указывает старичок, затем из копны, не то от старичка, слышен голос и слова: ‘Ищи клад’. Алексеева рука, засунутая в копну, показалась ему в эту минуту тяжелая и точно горячая до боли. Он выдернул руку из копны, желая ее освободить, и проснулся. Когда Алексей опомнился от сна, было уже утро. Дневной свет ложился длинными и беловатыми полосами, скользя по полу сквозь щели старых ставней. Огонь от свечей и лампад мерцал голубоватым пламенем, в комнате слышался сиплый голос пономаря, сменившего под утро дьячка для чтения псалтыря. Алексей встал и только тогда заметил тетку на коленях перед киотом: она стояла на молитве.

Крестясь во всю грудь, долго оставалась Мавра Кононовна прильнувшей к холодному полу, когда била поклоны, упорно вперяла она свой жесткий взор в темные лики святых в киоте, когда, поднявшись, или, лучше сказать, оторвавшись от полу, подымала высоко голову и читала вполголоса молитвы, обращая свои прошения к Господу за упокой души вновь преставленного боярина Ионы.

Почему бы, кажется, не умилиться Алексею, не стать тут же на колени подле сестры его покойного родителя и не присоединить своих молитв к ее молитвам? Но в душе восстало чувство, совсем не похожее на умиление. Он взглянул на покойного отца, сердце его сжалось, крупные слезы покатились по щекам, и затем в эту горькую минуту он сознал, что дорогой покойник брег недвижимо лежать тут, пока его не предадут земле, а тетушка сейчас встанет, будет ходить и двигаться, шуметь связкой ключей от шкафов и амбаров и отдавать приказания своим неприятным голосом. Пучок розог в ее руках явился тоже в этот миг перед душевными очами юноши, и недоброе чувство шевельнулось в его сердце против тетки. ‘Впрочем, — мелькнуло у него в голове, — наши с ней пути в дом изменяются: я теперь здесь хозяин’.

Мавра Кононовна в это время встала, ставни отворились, дневной свет озарил комнату, вошла стряпуха и ключница, и в доме началось движение. Предстояло немало хлопот ввиду похорон. Эта печальная церемония совершилась на другой день после того утра, когда Алексей сознал себя хозяином в Богимове.

Не многие из соседних помещиков явились отдать последний долг покойнику. Его жизнь за последние десять лет текла под влиянием паралича, поддерживать связи и знакомства он не мог, Мавра Кононовна не любила сообщаться с людьми, а Алексей был еще так молод.

Из почетных соседей приехал, однако, А.С. Раевский, который пользовался уважением и авторитетом между дворянами Тарусского уезда, он почтил своим присутствием поминальный обед, а когда при отъезде молодой хозяин вышел проводить почетного гостя на крыльцо, то он потрепал его по плечу и сказал ему ласково:

— Пора тебе, Алеша, на службу царскую. Чего брешь здесь сидеть в Богимове да голубей гонять? — прибавил он, когда сидел уже в коляске.

Несомненно, что эти слова старинного знакомого отца указали Алексею путь-дорожку из родного гнезда. Он решил немедля поступить на службу.

С теткой Алексей помирился, вместо того чтобы разойтись с ней, как можно было бы ожидать после впечатлений, рассказанных выше. Хитрый и великий эгоист в душе, юноша скоро расчел всю выгоду для него в ее заботах о доме и по хозяйству в его отсутствие. Мавра Кононовна было вздумала укладывать свои сундуки. Она пожелала сделать племяннику сцену отречения от прежней власти, но Алексею доложили о ее движениях и намерениях (добрые люди из прислуги, желавшие снискать расположение молодого хозяина), так что он был приготовлен во всеоружии, когда тетка утром вошла в кабинет покойника, где племянник сидел у окна, следя за полетом галок во дворе. Тетка села подле него.

— Слушай, светик ты мой, — заговорила Мавра Кононовна, опустив глаза долу, — мне, сироте, пора убираться восвояси, я уезжаю в мою Калиновку. — Она глубоко вздохнула, и слезы ручьем потекли по ее щекам, при этом она очень ловко потянула снурочки своего бархатного черного ридикюля, который лежал у нее на коленях, и вынула из него носовой платок, затем начала громко сморкаться и отирать слезы одною рукой, другою же, взяв ридикюль за один из его кончиков, опрокинула из него на окно связку ключей, прямо перед Алексеем. — Возьми, прими от меня, батюшка, ключи во свое владение и распоряжение, я всегда была тебе радетельница. А коли наше не в лад, то мы со своим и назад.

— Это, тетушка, как вам угодно будет, — отвечал спокойно Алексей, — только вы извольте обождать отъездом до моего возвращения. Я еду завтра утром в Тарусу. Лошадей не будет вашей милости. Не прогневайтесь, у меня дело спешное, я поступаю на службу, и мне кое-какие бумаги надо выправить.

— Как? Что? — говорила удивленная тетка. — На службу, куда?

— Пора, тетушка, я решил это вскоре после кончины батюшки. Вас же смею просить не оставлять теперь моего сиротского пепелища. Вы изволите обидеть меня, коль скоро удалитесь из Богимова. Я ничем от вас того не заслужил.

Тем только разговором и кончилась эта сцена между теткой и племянником. В те времена кратче разыгрывались роли на жизненной сцене, не требовалось на то ни остроумия, ни измышлений или же каких анализов тех или других чувств. Кроме того, в данном случае и тетка и племянник стояли тверже всего на почве своих личных, эгоистичных интересов: Мавре Кононовне вовсе не хотелось уезжать из дома покойного брата, к которому привыкла, Алексей же со своей стороны смекал, что ему вовсе не выгодно раздражать тетку. У нее, он это знал, водились деньги, а в полку они могли ему пригодиться. На другой же день он в самом деле съездил в Тарусу, устроил там свои дела, затем простился с родным гнездом и с тетушкой и уехал из Богимова. Он скоро поступил на службу в военное ведомство.

IV. У сильного всегда бессильный виноват

Я покидаю теперь почти что апокрифический рассказ о моих предках Прончищевых и перейду к нашей семейной хронике в том порядке, как она является мне, частью по рассказам моей матери, бабушки и других лиц, с которым я жила в детстве.

Прежде, однако, необходимо сказать, кто я и какая связь существует между мною и тем рассказом, точно так же, как и между деревнями, селами и действующими лицами, с которыми я познакомлю в нем читателя.

Я родилась в Калуге в 1829 г., мая 17 дня. Меня назвали Екатериной в честь бабушки, родной тетки моего отца. На седьмой день после моего рождения я была крещена. Восприемниками при святом таинстве крещения были записаны дед мой, князь Петр Николаевич Оболенский, отец моей матушки, и тетушка ее, фрейлина Александра Евгеньевна Кашкина. При купели же стояли действительными восприемниками бывший в то время калужский губернатор, князь Александр Петрович Оболенский, и тетушка моего отца, Екатерина Алексеевна Прончищева. Родитель мой* был помещик Калужской губернии Тарусского уезда и владелец села Богимова, где родился и жил почти безвыездно. Ввиду же появления на свет первого ребенка он нанял в Калуге очень покойный и большой дом купчихи Хохловой, перевез туда мою матушку, чтоб не подвергнуть ее опасности родов в деревне. Когда же кончились шесть недель после появления моего на свет Божий, родители мои уехали вновь в Богимово, которое было в 40 верстах от Калуги.

______________________

* Алексей Владимирович Прончишев был внук Алексея Ионовича. В 1820-х годах он был владельцем села Бопшова и единственным представителем рода Прончишевых.

______________________

К первым воспоминаниям детства я должна непременно отнести портрет моего прадеда Алексея Ионовича Прончищева. Портрет этот висел в гостиной над диваном между другими фамильными портретами в доме бабушки Екатерины Атексеевны Прончишевой* в ее Спешиловке**, куда мы ездили ежедневно с моей матушкой с тех пор, как я начала себя помнить. Прадед на этом портрете изображен в мундире секунд-майора екатерининских времен. Прическа его напоминает времена, когда начали бросать пудру и только что оставили ношение кос. Надо лбом волоса взбиты и слегка напудрены, затем падают длинно по плечам. Лоб у прадеда высокий, глаза карие, брови слегка сдвинуты над переносьем, линия носа правильная и породистая, углы рта, нагнутые немного вниз, придают лицу выражение не то презрительное, не то самоуверенное, затем прекрасный цвет лица великорусских брюнетов. Судя по портрету, прадед, вероятно, был красив. Если бабушка заметит, что я гляжу на портрет, то всегда, бывало, скажет:

— Батюшка в свое время был красавец.

______________________

* Екатерина Алексеевна Прончищева, моя крестная мать и родная тетка моего отца, была дочь прадеда Алексея Ионовича

** Сельцо Спешиловка принадлежало Екатерине Алексеевне Прончишевой. Оно лежало в 3-х верстах от имения моего отца, с Богимова.

______________________

Но матушка моя не разделяла мнения с бабушкой, хотя при ней его не высказывала, я это заметила впоследствии. Раз даже матушка заявила, что, слава Богу, этого красавца нет более в живых. Понятно, не в присутствии бабушки, и это крайне меня удивило.

Затем я стала замечать, что воспоминания о прадедушке принимались всеми особенно странно в нашем доме: люди говорили о покойном, понижая всегда голос, точно они боялись, что он с того света услышит их. Когда же я вошла в возраст самосознания и стала спрашивать матушку об этом, то удостоверилась в ее к нему нерасположении. Основанием к тому был характер покойного: жесткий, неукротимый и деспотичный. Я была тогда таким еще ребенком, что эти чувства негодования против прадеда пугали меня, но дорогая моя матушка была сама тогда очень молода и спешила, так сказать, внушать детям своим сочувствие к добру и отвращать их от зла. Эти чувства весьма понятны, в особенности же при жизни в деревне, где я и сестры мои воспитывались при родителях и были окружены крепостными людьми, хорошо помнившими дедовские деяния. Матушка, вступая в дом своего супруга, после своего замужества завела совсем новые порядки в доме, многое смягчила и нас, конечно, воспитала в своем духе относительно крепостных людей.

Много рассказывала матушка о горькой жизни в Богимове при прадедушке, она говорила, что тогда была в доме — бироновщина! Невозможно все подробно рассказывать, но мне пришлось найти в одной книге, напечатанной еще в 1833 году и озаглавленной ‘Последний год правления герцога Бирона», изображение характера этого временщика. Этот очерк до того сходен с представлением моей матери о прадеде, что я осмеливаюсь дать его здесь, переписав дословно: ‘Он был весьма честолюбив и, пользуясь неограниченным доверием государыни, не имел недостатка в льстецах и угодливых поклонниках, его вспыльчивость доходила иной раз до крайности, и тогда не щадил он никого и нимало не затруднялся в выборе выражений, которые были весьма грубы и дерзки, он не умел и не хотел таить своих чувствований: ни приязни, ни ненависти, был щедр как на похвалы и награды, так на порицания и наказания, будучи же переменчив в своей благосклонности, отнимал оную у своего любимца почти безо всякой побудительной причины, вдруг делался из покровителя врагом и только в ненависти своей был постоянен, никогда не забывая нанесенной ему обиды. В продолжение своего благорасположения к кому-либо обращался с ним откровенно и бывал вопреки природной молчаливости своей даже излишне говорлив, но о чем почитал за нужное умалчивать, того никак нельзя было у него выведать. Предубеждение к кому-нибудь сильно на него действовало, и трудно было убедить его мыслить хорошо о том человеке, о котором он по слухам составил себе худое понятие. Будучи корыстолюбив, любил, однако, пышность. Он был статен и недурен лицом, но не умел нравиться в обществе и не имел той ловкости, которая есть отличительное качество людей знатных фамилий, с малолетства к тому приобвыкших, качество, неподражаемое в неисчетных его оттенках тонкой вежливости и обязательной предупредительности, весьма редко достигаемое теми, коих судьба возводит на сию степень из низшего класса общества. Впрочем, Бирон не имел недостатка в способностях, но разум его был весьма мало образован науками’.

Правда, Бирон был временщик, между тем как Алексей Ионович был помещик Тарусского уезда, но власть его в маленьком углу этого уезда была так же сильна на его поприще, как и власть Бирона.

Алексей Ионович был женат на девице Бахметевой, за которой взял крупное приданое и вследствие этого из небогатого помещика превратился в своем уезде в крупного землевладельца. Своею ловкостью и, вероятно, умом на службе тоже он достиг почтенного положения и, оставя ее в чине секунд-майора, играл немаловажную роль в дворянском обществе Тарусского уезда. В льстецах он тоже не имел вокруг себя недостатка, и, если сопоставить все эти обстоятельства его жизни, перед читателем может оправдаться мое личное о том впечатление и воззрение.

V. Жена А. И. Прончищева и воспоминания о нем П. А. Крюкова

Перейдем теперь к прабабушке Глафире Михайловне, супруге Алексея Ионовича. С тех пор, как помню себя с раннего детства, над ней носился ореол святости и благоговейного уважения к ее памяти в моей душе и воображении. Она была из тех кротких и чистых созданий, с которых не может взыскать самый строгий судья. Знаю, что между ею и супругом ее произошла какая-то драма, но я не желаю помещать ее на страницах этих записок. Слышала я, что прадедушка сильно оскорбил свою супругу, затем Бог взыскал ее тяжкою болезнью, и она лишилась рассудка. Но умопомешательство ее было тихое, она жила в доме мужа в отдельных покоях, из которых никуда не выходила. У нее был свой штат прислуги, и она была как дитя: ничего для себя не требовала, почти ни с кем не говорила. Единственным ее занятием было вязанье кошельков из тончайших ниток, после ее кончины осталось бессчетное количество таких экземпляров мешочков, вывязанных бесцельно, но весьма изящно и искусно. В доме ее почитали за юродивую о Христе, в понятии домочадцев она была отмечена как взысканная от Бога и служащая Его Святой Воле своими страданиями. Супруг, при всем своем деспотизме, должен был подчиниться удалению из ее присутствия, в ней, всегда тихой в своем умопомешательстве, его появление возбуждало страх, смешанный с порывами гнева. Он избегал показываться ей на глаза, однако раз навсегда было им приказано, чтобы барыню покоили. В 1812 году перед Бородинскою битвой прадед с семьей собрался выехать из имения в Вологду. Французы были в десяти верстах от Богимова. Когда все было готово к отъезду, Алексей Ионокич приказал нести барыню в приготовленную для нее карету, но она кричала и не соглашалась покинуть своей комнаты. Дочери уговаривали ее, но она легла в постель, завернулась одеялами, врылась в подушки. Супруг тогда вошел в ее комнату, бросился перед нею на колени и говорил:

— Глафирушка, ты погибнешь, кто защитит тебя от врага? Они скинула с головы одеяло, взглянула на него и говорит:

— Вот моя защита, — при этом она указала на икону Василия Великого, которою ее благословляли при замужестве. Затем Глафира Михайловна вновь закуталась одеялами и подушками, обратясь лицом к стене. Так и должны были оставить ее в Богимове, тогда как вся семья уехала в вологодское имение. Это рассказывал мне твой батюшка, передавая мне икону Василия Великого, с которою я никогда не расстаюсь. Я в то время была уже замужем.

В Богимове, говорит предание, стекла в доме были выбиты от пушечной пальбы во время тарутинской битвы. Приходили тоже мародеры, забрали много лестного, но барыни не тронули, она осталась совершенно спокойна. Трудно, однако, верить, чтобы стекла в доме были выбиты, ибо Тарутино было от нашего имения верстах в 70-ти. Этот рассказ я записала со слов старой Пелагеи, сенной девушки прабабушки моей, — она по старости лет иногда завиралась. Пелагея эта жила долго у нас в доме без всякой определенной должности. Помню только, что во время грозы Пелагея брала всегда из киоты икону св. Николая Чудотворца, зажигала восковую свечу и обходила несколько раз вокруг дома с иконой и зажженною свечой, творя молитву. Мы всегда думали, что и Пелагея особенно угодна Богу. Она была кривая, и вот, будучи еще ребенком, бывало, спросишь ее:

— Пелагеюшка, отчего у тебя глазок кривой?

— Это, сударыня-барышня, — отвечает она, — прадедушка ваш Алексей Ионович изволили выколоть.

Была еще у нас юродивенькая в Богимове. Эту, говорили, прадедушка чем-то напугал. Звали ее Дарьей Ильиничной. Вероятно, она тоже была очень стара, но до чего стройна и пряма! Коричневый кафтан суконный так ловко сидел на ней. Она была очень высокого роста, небольшая головка ее всегда слегка склонена, одним словом, вся фигура ее была живописна. Она подвязана под бороду белым платком, спущенным низко над глазами, улыбка на лице какая-то детская, одета чисто, и коса заплетена. И какая же она работящая! Ежедневно ходила она за водой за две версты по нескольку раз в день в соседнюю рощу, где был ключ отличной студеной воды. Едва проснешься, бывало, глянешь в окно, а Дарья идет уже с коромыслом на плече и двумя ведерками, — это она принесла воды из рощи на самовар к чаю. Матушка скажет ей:

— Дарья Ильинична, ты стала слаба, небось стара, зачем тебе воду таскать? Ведь все равно взять ее нам из Золотиловки.

— Не замай!’ — отвечает она. — Бог труды любит.

И отвечает так странно, без всякой интонации в голосе, без всякого выражения. И глядишь, — идет снова в рощу маленькою тропинкой, которую протоптала до овражка, где был тот колодезь.

Был тоже юродивый у нас в Богимове, звали его Алексей Иванович, тот был бурный, иногда сердитый, то бранится, то читает молитвы. И лето, и зиму ходил босой, несмотря ни на какие морозы, и всегда в длинной белой рубашке. Он тоже поминал часто прабабушку в молитвах, называя ее святою.

В Богимове не было сада при Алексее Ионовиче. Он был враг всего, что может быть любезно для взора, зато усадебные строения были капитальные: они были вытянуты, точно казармы, и представляли собой массу прочного домашнего кирпича, который, казалось, и в огне не горел, и в воде не тонул. Строитель не увлекался стилем или же украшениями, а главною его целью была солидность и прочность построек.

Большой двухэтажный дом в 25 комнат, с такими же флигелями, конный двор, — все это стояло лет тридцать небеленым, прадед говорил, что строению надо дать выстояться. Отец мой к свадьбе решился выбелить усадебные постройки, дом внутри оштукатурил, затем завел сады, разбив перед домом правильные аллеи, которые засадил липами. Был у нас почтенный старичок сосед, Прохор Алексеевич Крюков, современник прадеда, знавший отца моего с пеленок, любивший его, кажется, больше своих родных чад и читавший всегда ему мораль. Сидим мы, бывало, в Богимове за рукоделием в батюшкином кабинете вокруг стола, батюшка курит из пеньковой трубки, сидя в дедовских креслах, а против него на маленьком диванчике сидит старичок Крюков в длинном коричневом старомодном сюртуке, в парике, он нюхает табак из черной лукутинской табакерки с ландшафтиком и ведет непременно речь, восхваляя прежние порядки и порицая текущие. Прохор Алексеевич был недоволен, что батюшка обсадил усадьбу липовыми аллеями, и называл эти липы смородиной.

— А спрашивается, — говорил он батюшке, — что тебе дает эта смородина? При дедушке твоем, два аршина отступя от дому, — сейчас и поле. Сидит, бывало, перед окошечком да копны считает в уборку, у него, шалишь, ничего не стянуть, ни же единого снопика. Усердный был к своему добру, оттого и нажил.

— Все бренно и все тленно, — отвечает батюшка. — Смейтесь пока над моей смородиной, почтеннейший Прохор Алексеевич, а когда вырастут липы, увидите, какая это роскошь будет.

— Роскошь, роскошь! Задал бы тебе дедушка за эту роскошь: липы-то и в роще растут, продавать их не будешь, а хлеба в закромах у тебя не прибыло. Хозяин ты, Алеша, — нечего и говорить.

— Не вам бы говорить, Прохор Алексеевич, а не мне бы слушать. У вас в Данькове разве сад-то плохой, а я у дедушки никогда яблочка не видывал. Да что поминать прежние порядки! Были да, слава Богу, прошли.

— Нет, светик мой, дедушкины порядки не такие, чтоб прошли. Он какого ума-то был? — не нашего с тобой! Не прошли дедушкины порядки, когда он тебе такое сокровище, как Богимово. оставил. Ведь усадьба-то у тебя настоящий город! — белокаменная, да и только. Погляди ты только на строение.

— Я вот что только, Прохор Алексеевич, не могу понять в дедушке: зачем он усадьбу перенес на эту сторону реки? Зачем он ее там на горе не оставил, где была прежняя старая усадьба и церковь? Какая там живописная местность, какой бы парк можно было там разбить, да и чего бы я там не соорудил!

— Ну! Уж это его каприз был. Оно вот как было это дело. Ведь кирпичный-то сарай был выстроен на той стороне реки, позади старой усадьбы, кому бы в голову пришло, чтоб твоему дедушке пришла такая фантазия, материал был уже готов — вот-вот, только воздвигай постройки. Не тут-то было! Приезжаю это я в Богимово, пора осенняя (с именин из Жукова заехал). Дрожки свои я домой отпустил, чтоб не держать человека на дожде, слякоть такая да изморозь! Думаю, пойдут у нас тары да бары да сладкие разговоры, — засижусь долго. Вот разлетаюсь я к твоему дедушке, а он сидит насупившись, значит, не в духе. У него были такие мрачные дни. Ничего себе, я свой человек: взял трубочку, закурил, похаживаю по комнате. Смотрю в окно, дождь так и хлещет в стекла, в трубах ветер гудит. Вдруг это вижу я: одна, две, три, т.е. телега за телегой с лошаденками крестьянскими, одна за другой, по горе-то тянутся, грязь, скользь — телеги вязнут колесами по ступицу, мужички погоняют своих клячонок, понукают, помахивают кнутиками, сами лаптями глину месят, небось онучи у них на ногах мокрые, и как есть вся тут богимовская барщина. Что за притча, думаю, какие-такие тут работы производятся? Спросить не смею: коли не в духе Алексей Ионович, — непременно оборвет. Стал я перед окном, гляжу — аж руками развел! Должно, я долго стоял: как трубку приложил опять к губам, она не курится. И покажись это самое смешно твоему дедушке, — как захохочет он да и говорит: ‘Что, Проша, обжегся? — шутник тоже был, да и надо мною любил кашу варить. Затем подошел он ко мне, глядит тоже в окно да и говорит, показывая на обоз: — Видал ты, Прохор, такие виды? Это, братец ты мой, доложу тебе, кирпич у меня теперь возят с этого берега на мельницу на ту сторону, на той стороне буду строить усадьбу, а не на этой. Понял?’ — ‘Так говорю, Алеша, значит, не перечь моему ндраву — так, что ли?’ — ‘Так, так’, — говорит он и развеселился, и пошли мы с ним закусить в столовую.

Так тоже рыл он с полгода клад, приснившийся ему во сне, тоже держал всю барщину над этой бесполезной работой около полугода. Ничего, конечно, не нашел, а народу много заморил над нею.

VI. Дети Алексея Ионовича Прончищева

У Алексея Ионовича было три дочери: Евдокия, Софья и Екатерина и единственный сын, Владимир. Про последнего семейное предание говорит, что он был не любим отцом и находился в полку где-то в Остзейском крае. Наружностью он походил на мать, был белокур в Бахметевых, по характеру тоже был кроток и застенчив.

Меньшая дочь прадеда, Екатерина, жила всегда при отце и посвятила всю свою жизнь попечению о больной матери. Пути ее жизни были тернисты, исполнены борьбы и истинно христианских подвигов. За нее сватался в молодости некто Баж, человек умный и достойный, он ей нравился, но она отказала ему, пожертвовав своим чувством долгу. Она не решилась оставить больную мать на попечение прислуги. Екатерина Алексеевна по уму была замечательна, но нрав имела очень вспыльчивый, у нее тоже были мрачные дни, в которые все вокруг нее говорили, что барышня не в духе. Когда же сойдет с нее тот мрак, она точно перерождалась и была умна, увлекательна и любезна. Я с детства знала ее и очень боялась, но между тем нежно была к ней привязана и впоследствии, когда стала себя сознавать, глубоко ее уважала.

Батюшка мой не помнил своих родителей, отец его скончался прежде, чем сын увидал свет Божий, мать же вскоре — после его рождения, поручив сына Екатерине Алексеевне, сестре своего покойного супруга. Таким образом, бабушка Екатерина Алексеевна воспитала моего отца и заступила ему место матери. Понятно, что у нас в семье она пользовалась большим авторитетом и считалась главою. Она жила в Богимове до женитьбы моего отца, после же переехала в свое имение, сельцо Спешиловку. Очень часто то она у нас гостила, то мы с матушкой проживаем у нее неделю или две. Когда бабушка бывала у нас, то матушка уступала ей место хозяйки в доме и окружала ее всевозможным почетом и уважением. Мы все очень любили ее, и она была к нам очень милостива.

Воспоминания о бабушке Екатерине Алексеевне связаны для меня с самыми дорогими воспоминаниями моего детства и, кроме того, с нравственным катехизисом, который указала мне матушка на пути жизни. С бабушкой нелегко было ладить при ее живом и вспыльчивом нраве, и матушке приходилось часто терпеть от нее незаслуженные упреки. Бабушка была мастерица делать сцены, а с батюшкой она умела ссориться и мириться по нескольку раз в день, милая моя дорогая мать была часто между двух огней и с великим терпением, тактом и кротостью мирила обе стороны, проливая от себя такую струю света, которой никакой мрак не мог противиться. Привыкшая к мирному очагу своей родной семьи, как пугалась она сначала волнений той среды, в которую попала в доме супруга. Надо удивляться, с каким мужеством она боролась с враждебными ей нравственными стихиями и как успешно восторжествовала над ними. Бабушка впоследствии отвыкла от мысли, чтоб матушка могла чем-нибудь против нее провиниться или даже ошибаться, и отношения между этими двумя женщинами были полны такого доверия друг к другу, что обе слились в одну душу и действовали в одном смысле на пользу семьи и детей.

Екатерина Алексеевна Прончищева была строительницей нового храма в селе Богимове. Он выстроен частью иждивением прадеда Алексея Ионовича, частью ее. Когда богимовскую усадьбу перенесли на другой берег Мышинги, попросили дозволения и церковь строить на противоположном берегу вместо старой деревянной церкви. Это стоило бабушке немало хлопот. Она с великим усердием занималась этим великим делом, очень удачно окончила его, посвятив на него несколько лет своей жизни. Новая богимовская церковь была окончена в царствование императора Николая I. Главный придел был во имя Успения Божией Матери, у нас этот день в семье было два праздника — храмовой и рождение моей матери 15 августа.

Храм богимовский был хорошей архитектуры, в нем было много соразмерности, окна тоже давали хорошее освещение, что в старинных сельских церквах редко встречалось, живопись была прекрасная, всем нравилась наша церковь, и соседи охотно ее посещали. Она стояла недалеко от нашей усадьбы на дороге в бабушкино имение. От дому почти до самой церкви была широкая липовая аллея.

Был Великий пост на исходе, — кажется, Вербная неделя, бабушка прислала сказать, что будет к нам, ибо желает поговеть. Сейчас же приказано было приготовить для нее комнаты. Для нас, детей, ее пребывание в доме соединялось с вакацией, потому что матушка, которая сама давала нам уроки, при бабушке не имела времени нами заниматься. Я была старшая в семье, а мне было в то время лет семь.

Бабушку сопровождал всегда большой штат прислуги, ездила она в четырехместной карете в шесть лошадей с выносными, форейтором и двумя лакеями на запятках. В карете масса подушек, кроме бабушки, сидели в ней ее компаньонка, горничная Лена и две собачки: Мирза и Журик. И вот мы ожидаем бабушку. Как только ее экипаж покажется по дороге мимо церкви, так буфетчик Сергей Николаевич войдет в батюшкин кабинет, остановится в дверях и возвестит, что барышня к нам жалует, — мы к окнам. Карета въехала в ворота большого двора, и мы бежим встречать в переднюю нашу дорогую гостью. Дверь отворяется, входит бабушка, укутанная в шубу, в большом атласном капоре фиолетового цвета, ее ведут под руки, и Лена расстегивает на ходу ее шубу, а лакей принимает ее на свои руки, бабушка садится на диван, и с нее снимают теплые белые лохматые сапоги, осоюзенные белым сафьяном. Мы должны все время смирно стоять, затем бабушка проходит в батюшкин кабинет, где ее усаживают на диван. Мы между тем приняли от лакея ее двух собачек и несем их на руках за бабушкой, что составляет для нас большое удовольствие, но мы отнюдь не должны при этом забывать, что с бабушкой следует поздороваться, а этого никак нельзя сделать, пока она не снимет капора и бесчисленного множества платков и косыночек, которые на нее накутаны. Мы стоим против нее и ожидаем. Наконец снят последний шарфик, и бабушка осталась в одних волосах. Тогда ей было лет под семьдесят, а в ее темно-русых косах, которые она носила, закладывая их по-детски вокруг головы, не было еще седых волос. Эти глянцевитые темные волосы гладко лежали над ее невысоким лбом и немного вились над висками. Говорили, что она была очень хороша в молодости, высока и стройна. Глаза у нее были карие, очертание лица мягкое, черты тоже мягкие, нос породистый, прямой, без горбинки, а ноздри имели способность раздуваться под влиянием душевного волнения, выражение ее лица так часто изменялось, и довольно полные губы раздувались в гневе, выражая так откровенно, что она сердится. Зато при рыбке углы ее рта подымались вверх особенно приятно, придавая ее лицу сдержанно-лукавое выражение. Игра ее лица производила на меня всегда глубокое впечатление, так вот и догадаешься: чего она хочет и что ей нравится и что ей не по нутру. Я заметила, что скрывать свои чувства она не умела да, кажется, и не могла, оттого и была часто резка. Если ей приходилось принять une mine de circonstance (выражение, соответствующее обстоятельствам (фр.)), хотя бы, например, в гостиной, то выходило очень смешно. Подчиняться моде или этикету она никогда не могла, всегда утрировала оборки своих чепцов, цвета материй на платьях и вообще мало обращала внимания на впечатление, которое производила на других.

Но пора вернуться к моему повествованию. Итак, когда последний шарфик снят, то Лена уносит все атрибуты зимнего кутанья и подает бабушке чепец именно с преширокой оборкой и бридами из газовых лент. Когда он уже на голове у бабушки, мы чинно подходили к ней к руке. В это время показывается няня в дверях кабинета, она несет на серебряном подносе весь чайный прибор и ставит его на круглый стол против бабушки, которая после самого краткого путешествия любила кушать чай.

Бабушка Екатерина Алексеевна была большая рукодельница, из ее рук выходили замечательно изящные работы. Она много вышивала для нашего храма. Помню по серебряному глазету воздухи, которые обновили на храмовый наш праздник. По карте золотом она вышивала без очков до глубокой старости. По поводу вязанья шерстями я слышала от нее следующие воспоминания из ее молодости.

— Теперь, — говорила она, — берлинская и английская шерсть такая обыкновенная вещь, ею хоть пруд пруди, в мое же время она была редкостью. Ее употребляли только большие барыни, в высших сферах общества было доступно вышивать ковры. У нас же в деревне и понятия о том не имели. Я смолоду была охотница до работ, но шерсти купить и подумать не смела, батюшка так бы прогневался, если б я осмелилась заикнуться о покупке такого ценного товара. У нас ведь все было домашнее, шерстяные чулки мы носили, конечно, из домашней шерсти, не говоря уж о белье — все из домашнего холста. И столовое белье — то же самое. У нас-то все матушкины ярославские мужички привозили — это входило в их оброк. Но и в Богимове отлично пряли и ткали, мы с сестрами носили по будням платья из домашней холстинки, по воскресеньям только ситцевые. Я была меньшая из сестер, и мне первое белое канифосовое платье сшили, когда я была взрослой девицей лет восемнадцати. Так вот, насчет шерсти я стала рассказывать. Гостила я одно время у Кашкиных в Прысках (из Оптиной* пустыни к ним заезжала) и видела у их гувернантки прелестную подушку, вышитую берлинскою шерстью, узор-то я перерисовала, и канвы мне подарили: за малым дело оставалось — нет у меня шерсти. Как туг быть? Тогда добрые Кондыревы** вошли в мое положенье, у них были шленские овцы, так они велели начесать шерсти из душек (это та шерсть, что на груди и под шеей у овец, так называется), эту шерсть вымыли и привезли мне. У нас Пелагея хорошо и ровно пряла, и вышла мягкая, довольно хорошая шерсть, но белая вся, а узор без теней вышивать нельзя. Что же бы вы думали? — я сама покрасила шерсть, и вышло очень недурно, затем я вышила ковер. Когда-нибудь я вам его покажу.

______________________

* Оптина пустынь — монастырь в трех верстах от Козельска

** Ковдыревы, соседи и большие друзья Екатерины Алексеевны Прончищевой.

______________________

Еще по поводу своей страсти к цветам бабушка рассказывала следующее:

— Это была всегда такая оказия, моя страсть к цветам, — говорила она, — бывало, только в людях и полюбуешься ими, дома же и подумать не смей посадить цветочков, ни смородины, ни малины у нас не было. Батюшка ничего такого терпеть не мог, называл все это пустяковиной. Разве что подсолнечник на огороде допускался, бузина где-то подле кухни разрослась, и ту велел вырубить. Когда, однако, после кончины брата батюшка заболел и все хозяйство перешло на мои руки, то и пришел ко мне раз приказчик да и говорит: ‘Осмелюся доложить вашей милости, под скотным двором местечко пустует, а земля хорошая, не благословите ли ее мне под огород пожаловать: мы с женой сами ее обработаем, горошку да бобков насадим’. Я подумала да и позволила и велела то местечко плетнем забрать. Да и сама стала там садить, то смородины, то малинки, цветов развела, розы были, левкой, только души нет, бывало, боишься, как бы батюшка не сведал!

Таким образом текла жизнь бабушки в родительском доме, всегда под страхом, всегда в тревоге между больною матерью и деспотом отцом. Поверят ли тоже, что она не только цветы сажала потихоньку от своего родителя, но и французскому языку втайне от него выучилась и говорила на этом языке не очень чисто, но поддерживать разговор могла. Много читала и много себя образовала. Екатерина Алексеевна была замечательная женщина по уму и по способностям, характер же ее и душевные силы приобрели особое мужество в этой борьбе с дикими предрассудками и тяжелыми семейными драмами.

Прадед не допускал мысли о воспитании детей, в те времена чада должны были удерживаться в черном теле в доме родителей, и он за порок считал, чтоб русские дворянки, его дочери, учились иностранным языкам.

— Мои дочери не пойдут в гувернантки, — говорил Алексей Ионович. — Они не бесприданницы, придет время, повезу их в Москву, найдутся женихи для них.

Вот как прадед возил дочерей в Москву, людей посмотреть и себя показать.

Это было в начале царствования императора Павла Петровича. Было слышно, что двор будет в Москве, значит, будут празднества. Белокаменная всегда ликует, когда монарх почтит ее своим присутствием. Алексей Ионович нанял дом в Москве на три месяца и зимним путем поехал с двумя старшими дочерьми, Евдокией и Софьей, в столицу. Расчет был верный. Государь был в Москве, и едва успели сшить на Кузнецком мосту бальные платья для калужских барышень, девиц Прончищевых, как зимний сезон открылся балом, который монарх почтил своим присутствием. Это был первый выезд девиц Прончищевых, но как далеки они были от мысли, что будет и последний. Дня три спустя после этого бала Алексей Ионович приказал дочерям с вечера укладываться и собираться в дорогу. Наутро подвезли под крыльцо просторный деревенский возок, и богимовский властелин рез дочерей восвояси.

Домашние удивились этому быстрому возвращению из столицы, соседи еще более, пошли разные толки, но прадед отмалчивался, и никто не узнал причины этой внезапной перемены в его предположениях. Наем дома в Москве ни к чему и не повел. Видно, не всегда можно стремиться к своей цели беспрепятственно. Бабушка, которая рассказывала об этом моей матушке, объясняла быстрое возвращение прадеда из столицы страхом за старшую дочь, которая своей красотой обратила на себя внимание государя, так что на другой день после бала было сделано из дворца осведомление о чине отца калужской красавицы.

— Батюшка, — говорила бабушка, — не желал фавора для сестры при дворе и скорее рез ее в деревню.

Матушка моя видела эту тетку моего отца, когда она была уж немолода, но и тогда она еще сохраняла следы замечательной красоты.

По возвращении из Москвы прадед, будто осердясь за неудачную поездку, поспешил найти дочерям женихов в деревне. Старшую, красавицу Евдокию, выдал замуж за князя Якова Алексеевича Несвицкого, человека богатого, но мало подходящего ей по летам: ей было семнадцать, а супругу ее под семьдесят. Вторая дочь, Софья, была выдана за Арбузова. Алексей Ионович наградил дочерей хорошим приданым.

VII. Скажи мне, с кем ты знаком, я скажу, кто ты

Чтобы лучше выяснить перед читателем характер бабушки Екатерины Алексеевны, считаю полезным дать ему понятие о ее друзьях. Она являлась до сих пор в своей семье перед его глазами как дочь деревенского сквайра, то есть помещика 1770-х годов, посредством же ее друзей я надеюсь дать более обширное понятие о ее месте и значении в обществе.

Я живо помню прекрасный портрет бабушки, которым она очень дорожила. Это был поясной портрет, писанный на полотне масляными красками в Италии. Лицо как живое, а соболь и пунцовый бархат кацевейки, накинутой на плечи старушки, которая на нем изображена, хочется погладить рукой, так мастерски они вышли на полотне под кистью художника. То не был портрет, напоминающий молодую пору жизни, но перед нашими глазами является умное лицо старушки с тем пытливым взором, который будто приглашает не горячиться, глядя на суеты мира сего, рыбка на устах, немного лукавая по-женски, и выражение этого лица возбуждают в вас желание познакомиться с тою, которую вы видите тут на полотне. Оборка тюлевого чепца, бриды и бантик из газовых лент, вышивка гладью на батистовом белом шарфе, который пышно лежит вокруг шеи над большим собольим воротником кацавейки, — все эти детали превосходно исполнены, то был портрет Прасковьи Юрьевны Кологривовой.

Бабушка Екатерина Алексеевна часто ездила гостить в Жарки, калужское именье Кологривовых, в 12-ти верстах от нашего Богимова. Между нею и Прасковьей Юрьевной велась давняя и тесная дружба. Прасковья Юрьевна Кологривова была в первом браке за князем Федором Сергеевичем Гагариным, который был убит во время варшавского возмущения в 1795 году. Княгиня Прасковья Юрьевна удивила в то время своим мужеством, весть, что супруг ее убит, достигла до нее ночью, не медля ни минуты, княгиня, взяв с собой несколько солдат с фонарями, отправилась на место кровавой драмы и отыскала труп князя между убитыми. В эту минуту ее арестовали, и она так же, как и многие другие русские дамы в то время, находилась несколько дней под стражей и в заключении.

При жизни первого супруга, по положению и богатству, Прасковья Юрьевна принадлежала к высшему кругу петербургского общества, в молодости она бывала при дворе императрицы Екатерины и пользовалась там общим уважением. Она была хорошо образованна, очень умна и держала себя всегда очень самостоятельно, не увлекаясь скептическим направлением, которое преобладало тогда в обществе. При дворе ее называли ханжой, тем не менее уважали за благочестие и скромность. Про нее рассказывали следующее. Однажды (не могу утверждать, чтоб это было во дворце, однако, говорят, в присутствии императрицы Екатерины) Потемкин сидел в обществе на вечере подле княгини Прасковьи Юрьевны, в разговоре с нею осмелился сказать молодой и прекрасной княгине Гагариной какую-то двусмысленность. Не долго думая, княгиня подняла руку и дала ему очень громкую пощечину. Это тогда наделало много шуму при дворе.

После смерти первого супруга княгиня Гагарина осталась вдовою с большою семьей на руках и с крупным, но расстроенным состоянием, она тяжело переживала потерю мужа, желала уединения от мирских сует, но, имея много дочерей, должна была для них поддерживать светские и придворные связи. Тогда на пути ее жизни встретился человек, который принял в ней и ее делах большое участие: это был Петр Алексеевич Кологривов. Он помог распутать какой-то процесс по имению покойного князя Гагарина, затем несколько лет спустя сделался вторым супругом княгини Прасковьи Юрьевны, которая умела оценить его здравый ум и доброе сердце.

Старшие дочери* ее были тогда уже замужем и неблагосклонно смотрели на отчима, несмотря на это, между стариками супругами Кологривовыми была полная гармония. Они часто жили в их калужском имении, Жарках. Прасковья Юрьевна говорила, что там она отдыхает от столичного шума, Кологривовы в Жарках почти никого не принимали, кроме людей самых близких, в числе которых была и бабушка моя, Екатерина Алексеевна Прончишева.

______________________

* Одна была замужем за князем Четвертинсюш, другая за князем Вяземским, и остальные ее дочери сделали блестящие партии

______________________

Дружба Прасковьи Юрьевны имела большое значение для бабушки, она отдыхала там в доме этой большой барыни (grande dame) от тяжелой жизни в доме отца. Нравы в доме Кологривовых были очищены от сора помещичьей, безотрадной, будничной жизни в Богимове. Вместо расправы с крепостными, у Кологривовых она встречала заботу о рабах, попечение о них. И эти лучи света очищали ее душу от предрассудков, среди которых она провела свое детство и юность, а уважение и дружба Прасковьи Юрьевны поддерживали ее мужество на пути ее самоотверженной жизни. Я помню, как любила бабушка рассказывать о благочестивой жизни у Кологривовых, о привычках, вкусах и мнениях Прасковьи Юрьевны. По возвращении из Жарок бабушка привозила домой изящные канвовые узоры, выкройки, рецепты для варений, пирожных, это радовало ее и вносило движение в ее одинокую жизнь в старости, ранее же ей было еще более потребности в нравственной поддержке, которую она получала от дружбы с Кологривовой.

Григорий Ильич Раевский приходился двоюродным братом бабушке Екатерине Алексеевне (кажется, по Бахметевым). Я хорошо его помню. Он сохранил в своей внешности и манерах формы и приемы дворянина времен императора Павла Петровича. Речь его была цветиста, он отличался утонченною вежливостью, некоторою сентиментальностью тогдашнего романтизма. Он ни за что не хотел следовать новейшим модам, но одевался по последней моде своей юности. Сюртуки его были очень длинны, жабо и манжеты больших размеров и ослепительной белизны. Редко можно было встретить такого изящно-красивого старца, каков был Раевский, матушка моя очень его любила и была расположена думать, что в его жизни должен был произойти какой-нибудь роман. И когда впоследствии она приобрела полное доверие бабушки, та доверила ей следующее сказание о Григорье Ильиче. Как близкий родственник, он был вхож к ним в дом, часто бывал и гостил в Богимове. Затем он страстно влюбился в старшую ее сестру, Евдокию Алексеевну, но в те времена мысли о браке между такими близкими родственниками и быть не могло. Тут совершилась неудачная поездка в Москву прадеда с дочерьми, быстрое возвращение, и сейчас же после этого две свадьбы: Евдокия Алексеевна сделалась княгинею Несвицкой. С великим прискорбием и борьбой вынес Григорий Ильич потерю любимой девушки, он уезжал тогда куда-то на долгое время и не возвращался в их семью, пока не пережил острого периода своего горя, затем должен был покориться действительности, и княгиня, которая была женщина суетная и тщеславная, не оценила его страданий. Но Екатерина Алексеевна очень сочувствовала Григорию Ильичу, вела с ним постоянную переписку, и между ними установилась самая тесная дружба, продлившаяся до конца их жизни.

Княгиня Несвицкая была любимою дочерью Алексея Ионовича. Бабушка говаривала всегда, что прадед никогда не перечил Дунюшке, только бы с ней не расставаться. Князь Несвицкий был очень богатый человек и имел большие вотчины в Калужской же губернии, но редко ездил в свои имения, а постоянно гостил у тестя в Богимове с многочисленным своим семейством.

По рассказам бабушки, да и по семейным преданиям, ясно видно, что она несла ношу всех жизненных тягостей в своей семье. Княгиня Несвицкая наряжалась, ездила по гостям, а Екатерина Алексеевна вела хозяйство и занималась воспитанием детей сестры Несвицкой, которых было восемь человек, затем она же воспитала моего отца и осиротевшую племянницу Арбузову (дочь сестры ее Софьи Алексеевны), которая рано лишилась матери. Князь и княгиня Несвицкие скончались тоже весьма скоро один за другим, и их семья тогда уже не расставалась с Екатериной Алексеевной, она же и вывозила племянниц в Москве, живя в доме Несвицких зимою на Пресненских прудах, и в эту пору жизни Григорий Ильич много помогал ей в ее заботах. Он не имел своей семьи, был человек богатый и независимый, его воздержная, скромная жизнь давала ему права на полное уважение в обществе, для осиротевшей семьи Несвицких он сделался другом и руководителем. У них в семье его все любили и почитали: без совета дядюшки Григория Ильича ничего серьезного не предпринималось. Мой батюшка, который воспитывался с Несвицкими в доме прадеда, любил и уважал Григория Ильича, как родного отца.

VIII. Ромео и Юлия в селе Богимове

У батюшки моего было бюро из карельской березы очень хорошей работы. Оно стояло в его кабинете подле большого вольтеровского кресла прадеда. Ключ от ящиков этого бюро был очень оригинальной формы, с сердечком в верхней части, тяжелый и гладко отшлифованный. Когда отпираешь ящик стола, то замок издает дискантовый, металлический звук, весьма приятный. Я с ранних лет пользовалась доверием моего отца и была девочкой лет десяти, когда он доверял мне этот ключ, и я знала, где лежат его бумаги, портфели, деньги и некоторые ценные вещи: кольца, дедовские табакерки, часы. Батюшка мой был очень брезглив, имел много причуд и предрассудков, и я одна в доме умела ему угождать. Например, если он доверял кому-нибудь ключ от своего стола, то требовал, чтоб оный возвращали ему из рук в руки. Боже упаси положить ключ на стол против него! — это его сильно раздражало, ибо есть примета, что ключ, не возвращенный хозяину из рук в руки, предвещает ссору в доме. Точно так же опрокинутая солонка заставляла бледнеть моего отца, и сколько раз эти солонки летали у нас со стола — летом в окно, зимою в форточку, как бы для того, чтобы разрушить силу предвещания, тринадцати человек у нас за стол никогда не садилось.

Батюшка мой был нервный, как женщина, и страдал всегда припадками меланхолии, скуки, тоски какой-то. Матушка моя, которая была, напротив, очень живая и деятельная, порицала эти припадки, и батюшка призывал меня часто к себе в такие тяжелые минуты и заставлял меня болтать с ним: это его развлекало. В доме говорили, что я любимица и сходна с ним как характером, так и наружностью. Бабушка тоже говаривала моему отцу про меня: ‘Катя — точно твоя покойная мать, Алеша, вылитая Юлия Ивановна!’ Я очень поздно начала помнить, чтобы в семье поминали о родителях батюшки. Впрочем, именно в этом бюро, вместе с портфелем, где хранилась его дворянская грамота, лежал небольшой пакет, на который я долго не обращала большого внимания, но однажды батюшка показал мне, что лежало в этом пакете, сказав: ‘Вот работа моей матушки — единственное, оставшееся мне о ней воспоминание’. Работа эта была такая изящная и художественная, что после я никогда в жизни не встречала ничего подобного. То был кисет для табаку из белого атласа, по сторонам которого были вышиты волосами в тень два наивных ландшафта: один представлял хижину в лесу, ручей, мостик, другой — аллею сада. На полянке — мавзолей в виде колонны. Перспективность ландшафта доказывала в исполнительнице работы знакомство с живописью, вообще эта работа была тонкая, требующая большого терпения и искусства.

Засим вот роман моего дедушки, Владимира Алексеевича Прончищева, который мне рассказывала моя матушка гораздо позднее, когда я была уже большой девицей. Владимир Алексеевич служил долго в военной службе в Остзейском крае, и полк его стоял в Ревеле. Он был моложе своих сестер, был отцом не любим, и о нем в семье мало заботились. В Ревеле молодой Прончищев полюбил молодую девушку по фамилии Борнеман* и женился на ней: ей было тогда 16 лет. В брак этот Владимир Алексеевич вступил, не спрося на то дозволения у родителей. Затем молодая чета приехала в Богимово, они бросились к ногам Алексея Ионовича, умоляя о прощении, и просили их благословить. Но не таков был прадед, чтобы прощать: ему было свойственно порицать и наказывать. Он прогнал сына и невестку с глаз долой и повелел молодым занять избу на скотном дворе для их помещения.

______________________

* Я впоследствии была с моими родителями в Ревеле, и там мы нашли родственников моей покойной бабушки Юлии Ивановны. То были все люди почтенные и образованные и были в родстве с Лидерсами, фамилия которых является часто на страницах нашей отечественной истории.

______________________

Мать моей бабушки, Юлии Ивановны, приехала с молодыми Богимово, можно себе вообразить положение этих двух остзейских немок, не знавших ни слова по-русски и вступивших так неосторожно в семью прадеда.

Бабушка Екатерина Алексеевна рассказывала, как трогательна и прелестна была молоденькая супруга ее брата, как хорошо воспитана, кротка и наивна. Бабушка сердечно к ней привязалась и старалась, чем могла, смягчить горькую участь молодых людей в доме их гневного родителя.

Прошло несколько месяцев такой тяжелой драмы в семье, и срок отпуска из полка моего деда кончался, а отец не снимал опалы с сына, не слушая просьб родных, которые все старались смягчить его в гневе. Так и уехал Владимир Алексеевич в полк, поручив жену бабушке. Взять же ее с собой он не решился, ибо она была в тягости и очень слаба здоровьем.

Екатерина Алексеевна со слезами рассказывала моей матушке об этом печальном времени ее жизни. ‘Здоровье невестки после отъезда брата делалось все хуже и хуже, — говорила она, — приближалось время родов, а батюшка ничего не хотел слушать о невестке. Так прошло еще несколько времени, как вдруг батюшке подали с почты письмо из Ревеля. Полковой командир брата извещал батюшку, что сын его, Владимир Алексеевич Прончишев, не доехав даже до Ревеля, заболел тифом в Варшаве, где и скончался в варшавском военном госпитале. Это известие сильно поразило батюшку, он тогда смягчился к невестке, приказал сей же час отвести ей покои в доме, принял ее с почетом, даже нежностью. Бедняжка вскоре после кончины любимого мужа разрешилась от бремени сыном. Алеша, — продолжала бабушка, — родился таким слабым ребенком, но в рубашечке, и я ее храню до сих пор.

После родов Юлия Ивановна начала пуще чахнуть, слабела не по дням, а по часам. Каково скорбно было ее матери видеть дочь в таком положении!

Батюшка пожелал, чтобы брата похоронили в Богимове, и сделал для того нужные распоряжения. Тогда Юлия Ивановна начала сильно томиться и все ожидала, когда привезут тело покойника, она просила не разлучать ее с мужем в могиле, пожелала перейти в лоно нашей церкви, и таинство присоединения к православию успели над ней совершить. Желание ее лечь в одну могилу с мужем исполнилось: она скончалась, когда показался на горе мимо нашей старой церкви фоб с останками ее супруга. И так их и отпевали вместе и положили в одну могилу в нашем семейном склепе. Алешу она поручила мне и своей матери’.

Вот какая тяжелая драма встретила появление моего отца на свет Божий! Предание говорит, что прадед смягчился после потери сына и невестки. Перед колыбелью внука он плакал и молил Бога простить ему жестокосердие. К внуку тоже сильно привязался. Насколько Алексей Ионович был равнодушен к сыну, настолько баловал он внука и воспитывал его как единственного наследника Богимова, да и других его вотчин.

Князья Оболенские и их родственники
IX. Дедушка

Дедушку, отца моей матушки, князя Петра Николаевича Оболенского, я начала помнить с 1833 года, ему было тогда более семидесяти лет.

В 1833 году мои родители, Алексей Владимирович и Варвара Петровна Прончищевы, ездили за границу и меня брали с собой, как старшую из нашей семьи, а мне было четыре года. Это путешествие на воды в Германию было предпринято ради тетушки моей, княжны Натальи Петровны Оболенской. Она была тогда девица лет 23-х, очень болезненна, и мы провели с ней зиму в Дрездене, весну и лето в Карлсбаде и Франценсбаде. Лечение водами ей помогло, и мы в начале ноября вернулись в Москву прямо в дом дедушки.

Я помню довольно ясно этот наш приезд в Москву. Мы сидели в большой четвероместной карете, с тетушкой, с матушкой и няней, ехали долго по улицам, кто-нибудь из сидевших в карете непременно называл, по какой улице мы едем, или же все вдруг их называли, церкви то же самое, — и все крестились, и мне вел: ли креститься. На конце мы повернули в большой двор, и карета наша подкатилась к крыльцу большого двухэтажного дома. Дверцы кареты отворились, меня первую передали кому-то на руки и понесли по лестнице, помню много лиц в передней, затем большую высокую комнату и опять много лиц, меня поставили на стул, и няня меня придерживает, ноги у меня слабы от дороги, и я едва стою. Однако я вижу в этой большой комнате впереди всех старика с белой как лунь головой, он принимает в свои объятия моих родителей, тетку, меня к нему подносят, он целует меня в голову, затем от него мы переходим все в объятия высокой худой дамы в чепце с широкой оборкой и с буклями. Позади старичка стоит полная женщина в кокошнике и красном сарафане, у нее на руках две маленькие девочки. Все, кто в этой комнате, целуются и обнимаются, потом исчезают в боковую дверь. Тогда няня несет меня сначала по коридору, затем опять по лестнице, за нами идет женщина в кокошнике с девочками на руках, наконец, мы опять в светлой большой комнате с тремя детскими кроватками. Меня сажают на диван, где и девочки очутились подле меня с женщиной в сарафане: девочки были мои сестры, которых оставили у дедушки, пока мы были за границей, а женщина — наша добрая кормилица Агафья, которая выкормила моих обеих сестер. Она плакала от радости, что господа вернулись домой.

Мы прогостили на этот раз недолго в Москве и уехали в наше калужское имение, но в течение последующих лет часто ездили в Москву и гостили у дорогого моего деда.

Я хорошо помню этот дом* дедушки, большой, в два этажа, между улицей и домом двор, позади дома сад с аллеей из акаций по обеим его сторонам. Дом разделялся большой столовой на две половины: одна половина называлась князевой, другая — фрейлинской. Точно так же люди в доме, то есть лакеи, кучера, повара и горничные, равно как лошади, экипажи, носили название княжеских и фрейлинских, это оттого, что тетушка моей матушки, фрейлина Александра Евгеньевна Кашкина, жила в доме деда и была там полной хозяйкой. Дедушка был вдов, и эта сестра его жены воспитала всю его семью, заменила его детям их покойную мать: в доме деда фрейлина пользовалась большим почетом, и в Москве все ее уважали, и она занимала по своему званию фрейлины весьма видное положение.

______________________

* Дом князя Петра Николаевича Оболенского был в Москве под Новинским в приходе Покрова в Кудрине.

______________________

Александра Евгеньевна Кашкина (родилась 21 мая 1773 года, умерла 7 января 1847 года) была сестра княгини Анны Евгеньевны Оболенской (родившейся 2 октября 1778, умершей 11 июня 1810 года), покойной супруги моего деда. Обе они были дочери генерал-аншефа Евгения Петровича Кашкина, который при императрице Екатерине II был наместником в Туле. Александра Евгеньевна была фрейлиной императрицы Марии Феодоровны.

На бабушкиной половине был всегда парад, в ее распоряжении была лучшая часть дома, у нее всегда были посетители. Дедушка же имел свои небольшие покои, над которыми был устроен антресоль для детей. Светской жизни князь дедушка не любил, он в миру вел совершенно иноческую жизнь, соблюдал посты и никогда не появлялся ни на каких общественных гуляньях или в театрах. В клуб он никогда не ездил, в карты не играл, ложился почивать очень рано и так же рано вставал, всякий день гулял пешком, выезжал к обедне и после делал визиты родным или самым близким знакомым, в которых принимал участие. Дедушка кушал всегда на своей половине в своей маленькой гостиной, семья же — в столовой, и во главе стола — бабушка фрейлина, когда она здорова. Я очень помню этот большой стол, за который не садилось менее пятнадцати и даже до двадцати человек, когда мы гашивали у дедушки. Подле бабушки всегда сидели почетные гости, дяди, тетки, мои родители, затем одна бедная вдова с дочерью, живущие всегда в доме, Лизанька-сиротка, которую бабушка взяла на свое попечение, и мы, внуки, между ними в конце стола.

Когда скушают жаркое, перед пирожным, дверь из маленькой гостиной отворяется и появляется дедушка. Как сейчас его вижу: он был среднего роста, хорошо сложен, не худ, очень бодрый и прямой. Волосы белые, точно серебряные, довольно длинные, зачесанные назад над высоким лбом, лицо, гладко выбритое, и старческий румянец на щеках жилками. Черты лица мелкие, профиль легкий, но не классический, большие глаза под белыми бровями светятся кротостью. Улыбка редкая на этом лице, но искренняя, и в мысль не могло никогда прийти, что она перейдет в насмешку. Дедушка за столом являлся всегда в синем фраке со светлыми пуговицами, камзол или жилет белый пикеевый, очень низко опущенный за талью, белый высокий батистовый галстук, на шее орденский крест (не помню, св. Анны или св. Владимира). Дедушка прежде всего подойдет к концу стола, где сидит бабушка, и там поговорит со всеми, затем обходит весь стол, всякому скажет доброе слово. С нами любил иной раз шутить следующим образом: у него под полой фрака спрятана салфетка с предварительно завязанным на одном ее конце узелком, он подойдет, бывало, сзади стула, спросит что-нибудь, чтобы занять внимание, а пока ему отвечаешь, он невзначай возьмет салфетку за узелок из-под фрака и кончиком пощекочет прямо в ухо. Обернешься и не понимаешь, в чем дело, а он старается сохранить серьезное лицо, но кончается всегда смехом, и он остается доволен. Он, дорогой, всегда был нами доволен, а мы — им.

Кроме родных и самых близких, князь редко кого принимал, все почетные гости стремились на фрейлинскую половину, но мы, его внуки, — мы царили в его кабинете. Наши родители утром еще почивают, а мы с няней сходим вниз с антресолей и в коридоре против князевой спальни спрашиваем его старого лакея Максима*: ‘Можно ли войти?’ Если дедушка умылся и уже Богу помолился, то нас впускают к нему.

______________________

* Этот Максим ходил всегда в длинном коричневом сюртуке с косою в кошельке на затылке, и вся личная прислуга князя, его старики, носили косы.

______________________

Дедушка сидит в пестром бухарском халате в вольтеровских креслах с высокой спинкой и заюлит часы, коих бесчисленное множество наставлено перед ним на столе. Поздороваемся мы с ним и сейчас же требуем, чтобы часы с кукушкой куковали, — и часы кукуют, и затем табакерка с музыкой играет для нас. По углам его кабинета стоят этажерки со стеклами, на полках масса фарфора: чашки, игрушки, куклы, собаки и разные зверьки. Помню фарфорового монаха в рясе и клобуке, который несет на спине сноп соломы, откуда торчит женская головка, помню качающихся китайских мандаринчиков: дедушка ставил их против нас, и они должны были нам кланяться, затем щелкушка, — безобразный старик, точенный из дерева, должен был грызть нам орехи. Можно себе представить, как нам весело было у дедушки!

Он тоже часто дарил нам игрушки, чашки, на которых золотыми буквами было написано: ‘Катенька, кушай и помни’, или Анюта, или Юленька (он на фабриках нарочно заказывал эти чашки с именами своих внуков и внучек). Дедушка пользовался таким нашим доверием, что куклы наши должны были поочередно спать в его шкапах, а игрушечные кареты ставились в его гостиной под диван, как в каретный сарай. Матушка рассказывала, что в детстве он их так любил и баловал, что они бегали к папеньке выплакивать горе, если гувернантка их наказывала.

Пока на фрейлинской половине в гардеробной у тетушки кроили для старших сестер бальные платья, у князя в кабинете няня Денисовна кроила для его младших детей платьица и рубашечки. Он вникал во все подробности их детских нужд и потребностей, как самая заботливая мать, вообще, его жизнь принадлежала всецело его семейным обязанностям. Матушка говорила, что он их иногда и пожурит за шалость, но дети относились к отцу доверчиво, ничего от него не скрывали, и между ними всегда была полная гармония. Матушка моя была нежно привязана к своему отцу и сохраняла в течение всей своей жизни неизгладимое воспоминание о его кротости, любвеобилии и мудрости, не суетной, а именно той мудрости нравственной, на которой лежит благодать Божия.

Князь Петр Николаевич Оболенский был два раза женат. Первая его супруга, княгиня Александра Фаддеевна, была урожденная Тютчева. Дети от нее — Николай и Мария. Князь Николай Петрович Оболенский был женат на княгине Наталье Дмитриевне Волконской. Княжна Мария Петровна была замужем за Сергеем Борисовичем Леонтьевым. От второй супруги, Анны Евгеньевны, урожденной Кашкиной (+1810 г.), у князя Петра Николаевича осталось 8 человек детей. Из них старшие были: Евгений, Константин, Екатерина, Александра. Меньшие дети — Варвара, Наталья, Дмитрий, Сергей. Евгений был декабрист, Константин был женат на Авдотье Матвеевне Чепчуговой. Она воспитывалась в одном из петербургских институтов, была очень богата, перешла в католичество и умерла в Италии в католическом монастыре. Дмитрий женат на А.Т. Ефремовой, Сергей — на А. Анд. Бочкаревой, Варвара замужем за Владимиром Алексеевичем Прончищевым, — моя матушка. Впоследствии она была начальницей малолетнего отделения обер-офицерских сирот в Москве и служила тридцать пять лет в ведомстве императрицы Марии (+16 июня 1888 г.). Екатерина — за А.В. Протасовым, Александра — за А.И. Михаловским, Наталия — за тайн&lt,ым&gt, сов&lt,етником&gt, князем А.П. Оболенским, попечителем Московского университета (1817-1825) и затем сенатором, служившим в московских департаментах сената, и почетным опекуном Московского воспитательного дома.

Овдовев в другой раз, дедушка князь П.Н. Оболенский остался с весьма большой семьей на руках. Тогда именно его свояченица и переехала на житье в его дом. Очень может быть, что их вкусы и характеры были различны, но между тем они жили друг с другом в духе мира и доброжелательства: князь относился к свояченице с утонченной вежливостью (courtoisie), оберегал ее интересы пуще своих в его доме. Он умел мирить все споры и недоразумения кротостью и терпением: и чада, и домочадцы жили привольно в его доме, и его управление семьей было истинно мудрое, ибо оно не чувствовалось управляемыми.

Не следует, однако, думать, чтобы князь был просто добряк, который довольствовался бы тем только, чтоб не притеснять окружающих, нет! — в нем были нравственные силы выше уровня обыкновенных человеческих добродетелей, а главной и выдающейся чертой его характера была искренность, которой он руководился на пути своей жизни. Надо тоже удивляться, с какой простотой и смирением вел он иноческую и целомудренную жизнь посреди суетного московского общества.

У него в доме не было никаких вельможных затей, все было просто и патриархально, и дышалось легко, и настроение было любовное и веселое. У Оболенских всякий встречал привет, вечеров и обедов не давали, а принимали всех, что называется, запросто, семья была большая, родных много, было всегда шумно и весело без официальных приглашений. Несмотря на отсутствие блеска в доме Оболенских, в Москве все любили князя Петра Николаевича: он пользовался даже особым доверием в обществе. Мягкость его характера привлекала к нему, а искренность чувствовалась глубоко, хотя, может быть, и безотчетно: всякий приходил к нему за советом, делил с ним радость или горе. Для князя не существовала пословица: ‘Чужую беду руками разведу, а к своей и ума не приложу’, он горячо принимал к сердцу невзгоду ближнего, будь то беда вельможи или вдовы, бедной соседки — для каждого был отклик в его любвеобильной душе. И много добрых дел оставил он после себя в памяти людей. Расскажу одно из таких дел его.

X. Оленька

На Руси много было мелкопоместных дворян, положение которых представляло весьма горькую участь, их быт мало отличался от крестьянского, жили они часто в избах, со своими же крепостными мужичками, и пахали, и сеяли, и убирали сами с полей свой хлебушко. Хорошо, если судьба сталкивала этих бедняков с соседними зажиточными помещиками, иной раз примут в них участие, рассуют детей по училищам или определят сына в полк на свой счет или дочери сошьют приданое.

Близ уездного городка Корчевы жила семья Бочкаревых, которая принадлежала к числу мелкопоместных дворян-бедняков. Пока жив был отец, они могли кормиться, жили в домике на своей земельке, с чадами и крепостными домочадцами, даже старшую дочь, Уленьку, выдали за чиновника в город Корчеву, но после смерти мужа вдова его не справилась с полевыми работами и переехала с детьми к замужней дочери в город. Зять был писцом в каком-то уездном правлении, велико ли было его жалованье, и много ли он мог заработать!.. Участь бедной вдовы с детьми в его доме далеко не улучшилась, и много они бедствовали!

Не знаю, какими судьбами деду моему пришлось познакомиться с этой семьей, он принял в ней участие, определил матьчиков, помог и деньгами, и бедная вдова, Екатерина Михайловна Бочкарева, оправилась, воспрянула духом. Она была простая и набожная женщина, но весьма терпеливая на пути скорбей и житейских невзгод, тем более неожиданная помощь показалась ей чем-то необыкновенным, чудотворным, и с тех пор она стала относиться к моему деду как к чему-то высшему, сверхъестественному, и всегда говорила, что она вымолила у Бога князя-благодетеля. Под таким впечатлением она долго жила, и такое настроение души сохраняла всегда при воспоминании о благодеяниях князя, но когда однажды пришло из Москвы к ней в Корчеву письмо его руки, в котором князь извещал ее, что вторая дочь ее, десятилетняя Ольга, была по его просьбе зачислена в институт, тогда бедная женщина совсем потеряла голову. Князь, кроме того, приглашал Екатерину Михайловну остановиться в Москве в его доме, так как Оленьку надлежало сейчас же везти в Москву для баллотировки. Бедная женщина после этого письма ходила как в чаду, могла ли она когда-нибудь вообразить, что ее Оленька получит воспитание не плоше княжон, будет говорить по-французски, да и, кроме того, как ей хорошо будет жить в институте: перестанет она голодать, как это часто случается с ними в семье небогатой дочери. И ведь у нее, кроме Оленьки, еще две младшие девочки! — все же легче будет, когда Оленька будет пристроена, и откуда снисходят на нее такие милости Божий? — она крестилась, и молилась, и смешивала благодетеля-князя со всеми святыми и со всеми силами небесными.

Когда Екатерина Михайловна сказала зятю, что Оленька принята в институт, и дала ему прочесть письмо князя, то он попробовал толковать ей о баллотировке, говорил, что Оленька зачислена только, а еще не принята в институт, — она даже рассердилась на него. Тут пошли сборы, потом отъезд, и Екатерина Михайловна как раз в пору привезла дочь в Москву, и они прибыли благополучно в дом князя под Новинским. Их приезд был встречен как самое обыкновенное обстоятельство, столько нуждающихся вдов и сирот находили приют в доме князя, их поместили на антресолях в половине княжон.

На другой день утром после своего приезда Екатерина Михайловна явилась с дочерью в кабинет к князю, бросилась ему в ноги и начала усердно благодарить, что он устроил ее Ольгу. Князь был озадачен пылкостью ее чувств, понял сей же час, что бедная женщина не понимает сути дела, старался растолковать ей значение баллотировки, просил ее сдержать преждевременный восторг, пока все не объяснится окончательно, но увы! Она не способна была понять, в чем тут дело. Князь призадумался и отпустил ее от себя со словами: ‘Молитесь, голубушка, по вере и дастся вам’. И в самом деле много молилась Екатерина Михайловна по приезде в Москву: ходила всякий день к Иверской, служила по монастырям молебны.

А какое это тяжелое время было для Оленьки!.. Она далеко не разделяла восторгов матери, была точно равнодушна и даже враждебна относительно перемены своей судьбы. Это была худая, бледная белокурая девочка, заморенная нуждой, дикая и застенчивая, ей страшно было в этом большом доме, и все чужие лица, и что такое совершается над ее головой? Она ясно ничего не сознавала, но какое-то тяжелое предчувствие сжимало ей сердце.

Настал наконец день баллотировки. Оленьку одели в платьице одной из княжон, к крыльцу была подана княжеская карета, вся семья Оболенских провожает их до передней, с пожеланиями счастья Оленьке. Вот они сошли с парадной лестницы, ступили на крыльцо, Екатерина Михайловна, крестясь и читая громко молитву, взлезает в карету, Оленька за ней — и поехали.

Князь стоял у окна своей маленькой гостиной и смотрел вслед удалявшемуся экипажу, потом несколько раз прошелся по комнате, глубоко вздохнул, сел на диван и задумался, на его добром лице выражалось волнение и беспокойство.

Не один князь, а вся его семья принимала горячо к сердцу помещение Ольги в институт, все собрались в столовой: и княжны, и дети, и тетушка фрейлина, и почтенная гувернантка, m-me Стадлер. Все волновались, все переживали длинный час ожидания и все думали о том, как это все устроится и повернется ли рог судьбы благоприятно для этих двух существ. Делались разные предположения. Но именно человек предполагает, а Бог располагает, бедная Екатерина Михайловна! каково ей было, когда ее Оленька вынула пустой билет? — тут она вдруг поняла, что такое баллотировка, какая это была страшная минута для нее!., в пух и прах разлетелись ее мечты для Оленьки. Где та заря новой жизни, свет которой так мгновенно вспыхнул и погас над головой ее ребенка? и теперь что же ее ожидает?., повезет она ее опять в Корчеву качать ребятишек старшей сестры, коров доить, и опять лишний рот кормить, который, казалось, сбывался с рук и давал место другим голодающим. Горько ей было!., ее отчаянию не было границ, ноги подкашивались, рука не слушалась, когда она хотела осенить себя крестным знамением, молитва замирала на устах.

В доме князя все были огорчены неудачей баллотировки, утешали, как могли, Екатерину Михайловну, уговаривали ее погостить подолее в Москве, пока она оправится от нанесенного ей злой судьбой удара, но рано или поздно ей надо было думать о возвращении в Корчеву.

Однажды утром, перед самым ее отъездом, когда княжны сошли вниз здороваться с папенькой, а она сидела на антресолях, прибегает Ионка, Князев казачок, и говорит ей: ‘Пожалуйте с барышней к князю, их сиятельство вас спрашивают’. Сошла вниз Екатерина Михайловна, Оленька идет за матерью, вступают они в кабинет: князь сидит в вольтеровских креслах, княжны сидят подле него.

— Вот, моя голубушка Екатерина Михайловна, что я придумал, — говорит князь, — вы отправляйтесь с Богом в вашу Корчеву, а Оленьку оставьте у нас, пусть она учится с моими девочками — человеком будет. Поди сюда, умница.

Оленька подошла к нему, и князь погладил ее по головке.

С легким сердцем уехала вдова в Корчеву после этого утра. Оленька осталась с тех пор до своего замужества у князя, нашла в нем второго отца, воспитывалась вместе с моей матерью и ее меньшой сестрой, они любили ее, как родную сестру.

Ольга Андреевна Бочкарева вышла замуж за профессора Ивана Семеновича Веселовского, который имел собственный дом в Старо-Конюшенной. Говорили, что он был масон. Он был ученый и добрый человек. В дом Оболенских он был представлен баснописцем Зиловым, супруга которого находилась в родстве с Оболенскими или Кашхиными.

XI. Бабушка

Бабушку, Александру Евгеньевну Кашкину, тетушку моей матери, я стала помнить в то же время, как и деда.

Нас водили тоже в детстве с нею здороваться. Она сидит в своей угольной на диване так прямо, хотя вокруг нее много подушек, вышитых и шерстями, и шелком, и бисером.

Угольная комната довольно большая и четырехугольная: она меблирована просто, и мебель обита ситцем с узором a grands ramages (крупными разводами (фр.)). Перед диваном большой овальный стол красного дерева, и по его сторонам стоят чинно кресла в два ряда, перед дверью, которая ведет в бабушкину спальню, стоят ширмы из черного дерева, в верхней части ширм стекла, на которых нарисованы китайские фигуры и беседки. По углам комнаты этажерки с фарфором и разными вещицами, у окна большая клетка и подставка с шестом для ее белого какаду, он всегда тут сидит со своим желтым хохолком и черным носом. На окнах маленькие ширмочки с малиновыми стеклами, которые бросают розовый свет на все предметы и лица, в комнате не очень светло от больших зеленых драпри.

Итак, бабушка сидит очень прямо на диване, подле нее на подушке спит Амишка, ее любимый белый шпиц, презлой: нагнешься здороваться к руке бабушки, а он рычит. Фиделька, ее белая болонка, лежит, свернувшись, на круглой скамеечке у ног своей госпожи.

Бабушка всегда в туалете, платье шелковое, больше все стального цвета, или очень темное, на плечи накинута кацавейка бархатная с меховой опушкой — она всегда зябла и была очень слабого здоровья. Чепец на бабушке тюлевый, оборка умеренная, бант из газовых цветных лент на своем месте над оборкой, один кончик падает непременно за оборку, другой едва ее касается, фальшивые букли глянцевито группируются на висках мелкими невисячими буклями, бриды газовых лент от чепца пущены свободно и не завязаны.

Лицо у бабушки не то важное, не то строгое, выражение немного вопросительное, нос очень длинный, черты лица резки, брови очень черны и тонки. Она всегда румянилась, и подле нее на круглом столе стояла коробочка с пудрой, она часто пудрилась и потом утирала пудру батистовым платком или шкуркой из пузыря, которую для нее всегда дома выделывали.

Нам очень скучно у бабушки, она делает свои замечания, на кого кто похож. Она любила Анночку, мою сестру, говорила, что она в Кашкиных. Мы всегда выжидали, когда внимание бабушки перейдет от нас на другой предмет, и это немедленно случалось, кто-нибудь приедет, войдут гости, мы низко приседаем и сейчас же удаляемся в гардеробную к фрейлинским девушкам, так звали Авдотью и Настасью, двух старших горничных бабушки.

Гардеробная была большая светлая комната с горшками герани, бальзаминов и жасмина по окнам, с белыми занавесками, по стенам стоят высокие шкафы, на шкафах картонки, корзины, болваны для чепцов. Посреди комнаты большой круглый стол со всеми швейными принадлежностями, тут и подушечки с булавками, старые бомбоньерки с разноцветным шелком, непременно тоже картинки мод и обрезки ситца, коленкора, шелковых материй, лент и кружев. Эти лоскутья именно и привлекали нас в гардеробную.

Пока няня болтает с Дуняшей и Настей, мы роемся в этих шелковых тряпках и глядим картинки мод, затем нас щедро наделяют этими лоскутьями для наших кукол, наберешь эти сокровища в фартучек и удаляешься уже коридором восвояси с сердцем, исполненным блаженной радости. И какими они нам казались добрыми, эти щедрые благодетельницы!.. Мы в особенности любили Дуняшу: точно она какая-нибудь предобрая классная дама: вероятно, наше детское воображение производило ее так нелепо в этот чин потому, что она носила всегда коричневое шерстяное платье с пелериной и белый отложной воротничок и рукавчики, точно институтский мундир. Она не носила чепцов, сзади жидкая коса заплетена и разложена корзиной под высокий гребень, спереди на висках волосы кольцеобразно придерживаются тоже двумя боковыми гребеночками, невысокая, худая, с подвижным, немного хитрым выражением лица. Она была тоже отличная актриса в своем роде, проникнутая важностью своего амплуа, приближенного и доверенного лица ее превосходительства фрейлины Кашкиной: она жила с бабушкой в Петербурге во дворце, когда бабушка была при дворе. Настасья была высокая, полная, степенная, ходила в ситцевом платье и в черном фартуке, носила шелковые косынки на голове, щеголевато умела их повязывать, лицо у нее было доброе, глаза внимательные и смеющиеся, она делала все не спеша, а между тем работа спорилась у нее под руками.

Самая тесная дружба связывала Дуняшу с Настей, ни тени соперничества и полная гармония на пути общей деятельности и своих обязанностей относительно их госпожи: привязанность их к фрейлине была безгранична. Они обе остались сиротками, с раннего детства не имели ни семьи, ни родных, и это способствовало слиянию их личных интересов с интересами их господ. Они всегда говорили друг другу ‘вы’, и остальные люди в доме говорили им тоже ‘вы’, когда к ним обращались, и они пользовались в доме некоторым авторитетом и почетом.

Теперь оставлю мои младенческие воспоминания о бабушке и буду рассказывать о ней больше со слов моей матери.

‘Тетушка заменила нам мать, — говорила моя матушка, — папенька умел ценить ее о нас попечение, и мы любили ее и старались окружать ее полным уважением. Надо было угождать ей: она была строга насчет этикета. Я и сестра Катенька, мы были очень живы и ветрены, и нам иногда от нее доставалось. Наташа была ее любимицей, она вела себя степенно и благоразумно и обладала большой находчивостью во всех светских положениях — это было у нее врожденное.

Тетушка была совершенная grande dame (большая барыня (фр.)), имея тот такт, который облегчает светские обязанности, но основанием этого такта не была одна только сухая привычка к этикету, напротив того, она вносила в светские отношения большое количество снисходительности к ближнему, полное отсутствие эгоистических движений и великую заботу о тех, кто ее окружал. И добрая она была для нуждающихся, ее кошелек всегда был открыт для друзей, всегда рада была она помочь, утешить подарком больную, развлечь страждущего. Она сильно увлеклась на этом пути, и житейская мудрость ей была всегда непонятна. В денежных делах она была слишком доверчива, папенька старался оберегать ее от ошибок в этом отношении, но всегда бесплодно: она осталась легкомысленна в этом смысле до конца дней своих и очень расстроила свое состояние.

Она была искренне и всецело привязана к императрице Марии и ее августейшей семье. Живя у нас в Москве, она сердцем и мыслями была в Петербурге. Тетушка помнила императоров Александра I и Николая I еще великими князьями, она особенно нежно любила их августейшую сестру, Александру Павловну, которая, вероятно, отвечала ей тоже своим милостивым вниманием и расположением. Эта великая княжна, когда прощалась с тетушкой, подарила ей свой портрет на память, мы всегда видели его в тетушкином кабинете над ее письменным столом и любовались этой красавицей. Судьба Александры Павловны представляла цепь каких-то недоразумений по поводу искательства ее руки многими державными женихами. Она выдавалась красотой из всех своих сестер, говорили, что императрица Екатерина желала выдать ее за Густава-Адольфа, короля шведского, но это не состоялось, затем явился принц Дармштадтский искателем ее руки. Тогда последовала поездка великой княжны Александры Павловны за границу, и тетушка была в свите ее высочества в качестве фрейлины, но и это сватовство не повело к свадьбе. Наконец великая княжна Александра Павловна вступила в супружество с палатином Венгерским и скончалась в молодых летах в 1801 г. Этот год был тяжелым годом для ее царственной матери, которая перенесла много утрат в течение его. Тетушка пережила все эти горести подле своей государыни, будучи близкой к тогдашним событиям.

Тетушка вспоминала часто Гатчину и то, как милостива и малотребовательна была императрица Мария относительно их служебных при ней обязанностей. Она говорила, что они, т. е. фрейлины, при ее дворе боялись только одной из ее статс-дам. Вот рассказ из жизни их в Гатчине в молодости тетушки.

‘Это было летом, двор жил в Гатчине. Фрейлинам был отведен для помещения павильон в саду. Мы жили там под надзором одной весьма почтенной и строгой статс-дамы. Она была уже преклонных лет и требовала от нас, чтобы мы очень рано ложились спать, это очень нас стесняло, прелестные июньские вечера мы должны были проводить в комнатах. Раз как-то вечером она, по обыкновению, выразила нам надежду, что мы ляжем спать, следуя ее примеру: она в это время раздевалась и ложилась в постель. Что делать! Нам следовало бы послушаться, но мы были молоды, нам так хотелось подышать вечерним воздухом в прелестном саду гатчинского дворца. Прождав несколько времени, пока старушка перестанет кашлять, и убедившись, что она спит, мы накинули на голову косынки и тихо гурьбой вышли из павильона. Мы надеялись погулять по аллеям и вернуться так же тихо, как ушли, она и подозревать не будет нашего отсутствия.

Мы гуляли с полчаса, когда с нами случайно встретились великие князья, мы остановились и разговаривали с их высочествами недалеко от павильона. Вдруг оттуда раздался вопль, крик — звали на помощь!., всем пришло в голову, что павильон горит. Мы бросаемся туда, и великие князья с нами. Когда мы вбежали в павильон, то сейчас увидали, что наши опасения насчет пожара неосновательны — ни дыма, ни запаха гари, но крик продолжался, и кричала наша почтенная старушка. Мы вошли в ее комнату, она стояла на середине в ночном костюме, с испуганным лицом и указывала на свой ночной чепец, который лежал на полу. Женская прислуга сбежалась на ее крик, стояла не менее испуганная, и никто не осмеливался коснуться чепца. Тогда один из великих князей поднял этот чепец, и что ж бы вы думали? — в его широких оборках запуталась и билась огромная летучая мышь — это она наделала всю тревогу. Окно в комнате, где спала статс-дама, оставалось открытым, лампада горела перед образом, летучая мышь влетела на ее свет и упала прямо на голову спавшей, она проснулась и, спросонья не отдавая себе отчета, в чем дело, могла только сорвать с головы чепец, бросить и начать кричать’.

В Москве фрейлина Кашкина пользовалась общим уважением, и ее покровительство в свете имело большое значение для ее племянниц Оболенских. Она сначала вывозила двух старших дочерей князя Петра Николаевича, затем, когда они вышли замуж, она опять появилась в высшем кругу московского общества с двумя меньшими княжнами, Варварой и Натальей.

XII. Братья Кашкины: Сенатор Николай Евгеньевич и генерал-майор Дмитрий Евгеньевич

Много родовитых магнатов жило в Москве в двадцатых годах текущего столетия. Русское вельможество внушало еще тогда всем и каждому какое-то обаяние, которое исчезло совершенно в наши дни. Обществом руководили аристократы с громкими именами своих предков: Голицыны, Долгорукие, Апраксины, Шепелевы, Шереметевы — вот какие имена стояли в то время в челе московских дворянских кругов.

Дом сенатора Николая Евгеньевича Кашкина, где бывало высшее общество Москвы, славился в те времена радушием его хозяйки Анны Гавриловны и умением хозяина веселить общество, сохраняя в своем доме полный порядок этикета и утонченного тона придворных сфер.

Николай Евгеньевич Кашкин, родной брат фрейлины А.Е. Кашкиной, принадлежал к интеллигенции екатерининских времен. Нельзя сомневаться, что люди того времени по образованию далеко опередили своих предков, но между тем сохранили много деспотических инстинктов и, пропитавшись цинизмом Вольтера, были весьма сухи сердцем и не совсем удобны в семейной жизни.

Николай Евгеньевич Кашкин был человек весьма гордый и надменный, все способности своего ума и сердца он, казалось, употребил на то, чтоб поддерживать блестящим образом свое светское положение, свое имя и достоинство пресловутого рода Кашкиных. Предки их, три брата, выехали в 1473 году к великому князю Иоанну Васильевичу III из Рима, будучи греческими (византийскими) дворянами, они носили фамилию Кашкини. Потомки их служили государям московским стольниками и воеводами.

Николай Евгеньевич Кашкин играл в Москве очень удачно роль просвещенного магната, умел окружить себя обаянием вельможи, и его дом в Москве уступал немногим другим домам в этом отношении. У него были балы, литературные вечера, музыкальные утра, charades en action (движущиеся шарады (фр.)) и живые картины, в которых принимали участие княжны Щербатовы и Урусовы, красавицы самого высшего круга. У него была отличная библиотека, и вся обстановка его дома отличалась вкусом почтенного старинного барского покроя.

Художники, поэты, литераторы, знаменитые актеры могли всегда надеяться на его покровительство. Но блеск ума Николая Евгеньевича и уменье играть роль магната не могли бы упрочить за домом Кашкиных того почтенного положения, которым он пользовался в московском обществе, душою этого приятного настроения в их доме была хозяйка его Анна Гавриловна, супруга сенатора. На ее долю выпала не только трудная задача смягчать пустоту и декоративность нрава ее супруга и умалять его надменность, но и уменье одушевлять и осчастливить своими качествами все, что ее окружало. В ней именно лежала та сила, которая всех привлекала в их доме. Она была очень дружна со своей золовкой фрейлиной, деда моего она почитала и ценила по его достоинствам, между этими двумя семьями, Кашкиных и Оболенских, отношения были вполне родственные и близкие.

Семейная жизнь Анны Гавриловны была тяжела, туг ее пути не всегда были усыпаны розами. Ее супруг не ладил с их сыном, к дочери был равнодушен*.

______________________

* Сергей Николаевич Катюш (17 апр. 1799 — 7 ноября 1868) был единственный сын сенатора, он служил в 1820-х годах в Петербурге в л.-гв. Павловском полку. Впоследствии был женат на Екатерине Ивановне Миллер (1 мая 1806 — 18 окт. 1879). — Единственная дочь сенатора Варвара Николаевна (1810-1839) была замужем за Александром Александровичем Грессером, адъютантом великого князя Михаила Павловича.

______________________

Дмитрия Евгеньевича Кашкина, брата сенатора Николая Евгеньевича и бабушки фрейлины Александры Евгеньевны, я очень хорошо помню в моем детстве, т.е. в 1837 — 1838 годах. Он бывал часто в доме дедушки князя Петра Николаевича Оболенского.

Служебная карьера обоих братьев Кашкиных устроилась блестящим образом под влиянием высокого положения их отца генерал-аншефа Кашкина, который был наместником в Тре при императрице Екатерине II. Оба брата были очень богаты, но Николай Евгеньевич оставался на службе до конца своей жизни, тогда как младший брат его, Дмитрий Евгеньевич, женатый на Воейковой, вышел в отставку, достигнув чина генерал-майора, и жил в своем богатом тульском имении с. Бурмосове. Там он потешал весь уезд разными праздниками, барскими затеями и потехами. В его имении был театр, где крепостные актеры разыгрывали комедии и мелодрамы его сочинения, он сам даже играл роли олимпийских богов на сцене домашнего театра. Уездное общество щедро воскуривало ему фимиам под влиянием его обедов и угощений, а он таким образом проживал свое крупное состояние.

Он был хорошо образован, знал очень хорошо иностранные языки, был знаком с иностранной литературой, у него в его деревенском доме была отличная библиотека, и я помню, что все удивлялись его отличной памяти: он безошибочно читал на память целые сцены из трагедий Вольтера, Корнеля и Расина, знал наизусть всю вольтеровскую ‘Генриаду’. Но опять-таки этот запас познаний не освещает в нем ничего человеческого или отрадного для души. Самообожание и надменность перешли у него всякие границы, в семье его почитали за человека ненормального и говорили, что он помешанный.

Я помню дедушку Дмитрия Евгеньевича Кашкина, когда он под Новинским в доме дедушки князя Петра Николаевича Оболенского угощал нас своим музыкальным талантом. Он привозил с собою им самим выдуманный инструмент, что-то вроде гигантской гитары, он давал ей название димитары по созвучию с его именем.

Дмитрий Евгеньевич собирал вокруг себя всех, кто жил в доме, и давал концерт на этом диковинном инструменте. Трудно себе представить старика в генеральском мундире, при орденах, с лентой через плечо, сидящего среди залы и играющего на этой нелепой димитаре пьесы своего сочинения. То были диковинные аккорды и звуки!.. Он, бедный, не понимал комизма своего положения и даже не сознавал, что публика, как только заметит, что он увлекся игрой, так сейчас же удаляется потихоньку из залы. Оставались его слушателями только дети, нянюшки и старушки-приживалки. Когда мы были детьми, то оставались до конца этих концертов, даже любили эти представления с дедушкой, музыкантом-генералом.

XIII. Мадам Стадлер и Леонтьевы

Почтенную воспитательницу моей матери, madame Stadler, лучше всего обрисуют те рассказы, которые моя матушка часто в детстве про нее мне передавала, она и нас старалась приучать к труду и независимости от внешнего мира, т.е. не любила баловать нас в смысле зависимости от горничных и их услуг.

Рано утром мы просыпались под звуки голоса m-me Stadler, которая кликала Парашу (горничную), затем говорила: ‘Enfants, levez-vous!'( Дети, вставайте! (фр.)) Как не хотелось иной раз покидать постель! — однако надо вставать, одеваться, в половине восьмого мы пьем чай, в 8 часов сидим за уроками. Monsieur Stadler (Г-н Стадлер (фр.)) занимается с нашими братьями, Митей и Сережей, они были моложе нас и едва читали по складам.

Madame Stadler очень строга, взыскательна, даже резка. Бедная сестра Наташа! — она была болезненна, и ей трудно было учиться, Оленька была очень дика сначала, и у нее была плохая память, я же училась бойко и легко. M-me Stadler поручала мне часто повторять уроки с сестрой или Оленькой, это развило во мне на всю жизнь способность заниматься успешно и охотно с детьми, а для учениц моих было очень полезно: мы все сделали скоро быстрые успехи.

Обыкновенно гувернантки любят принимать участие в светской и суетной жизни своих патронов, но m-me Stadler, напротив того, избегала гостиной и неохотно отпускала нас на фрейлинскую половину. Она говорила: ‘Je n’aime pas quand les enfants baque-naudent’ (Я не люблю, когда дети занимаются пустяками (фр.)). По ее мнению, дети должны иметь вокруг себя спокойную атмосферу и не мешаться с большими. Она не любит водить нас в Александровский сад или на Тверской бульвар. ‘Там дети выставляются напоказ, — говорила она, — в них возбуждается тщеславие — это совсем лишнее. Je suis bonne marcheuse! (Я хороший ходок (фр.)) Идем лучше подальше от городского шума’. И мы, весной или осенью, в хорошую погоду, ходили с ней или под Девичье поле, или даже на Ваганьковское кладбище. Там мы могли бегать, сколько хотели, нам позволяли снимать шляпы, там мы были свободны от городских требований. Летом мы жили в Рождествене*, и там жизнь текла для нас очень правильно: уроки, прогулки в лес и поля — это отлично было для нашего здоровья.

______________________

* Село Рождествено в 1820-х годах принадлежало ищу Петру Николаевичу Оболенскому. Это подмосковное село находится в семнадцати верстах от села Воскресенского’, близ которого стоит монастырь, именуемый Новый Иерусалим.

______________________

Мои старшие сестры были очень болезненны, они были уже большие девицы и выезжали в свет, когда m-me Stadler поступила в наш дом, так что она не могла иметь на них влияния, но она основательно говорила, что их слабому здоровью была отчасти причиной многочисленная прислуга, которая окружала их в детстве. Мои старшие сестры не умели сами обуваться, пили утренний чай в постелях и прежде второго часа не выходили из своих комнат. И какие дикие предрассудки были им привиты мамушками и нянюшками! — ворожба, гаданья, боязнь дурного глаза — все это сильно расстроило их нервы. Сестра Катенька отрешилась вполне от этих нелепостей по разуму, она была такая умная и образованная девушка, но следы впечатлений детства остались на ней: у нее бывали истерики, она боялась грома, пауков и лягушек.

Дорогая сестра Сашенька, та никогда не могла выйти из сферы гаданий, толкований снов и разных предчувствий. Она была с детства очень слабого здоровья: ее так берегли и нежили. Она вела всегда очень праздную жизнь, я ее, право, иначе и не помню, как или в бальном платье, такой прелестной с ее классической красотой, или же в постели. Понятно, что ее страсть — гадать, мечтать и предчувствовать — была потребностью для того, чтобы сокращать время. Мы все ее очень любили. M-me Stadler, как только вошла в наш дом, потребовала удаления от нас лишней прислуги и оставила при нас нашу старую няню Денисовну, за которой зорко следила, чтоб она оставила нас в покое от лишних попечений. Конечно, дело обошлось не без борьбы, но я ей весьма благодарна за ту пользу, которую приносят хорошие привычки: я могу всегда обойтись без горничной.

Еще одна черта в характере m-me Stadler была мне всегда сочувственна — это ее прямота и правдивость. Она была тверда в своих убеждениях, никогда никому не льстила и к себе тоже была строга. Приведу для примера следующее.

Когда мы подросли и перешли в возраст сознания того, что вокруг нас делается, то стали замечать между супругами Стадлерами частые ссоры, не раз слыхали между ними не совсем миролюбивые разговоры. После всякой такой сцены мы видели, что m-me Stadler огорчена, но она была так добросовестна, что признавалась нам, как сильно порицала себя за то, что при нас не умела сдержать своего раздражения и гнева, и кончала свою исповедь словами: ‘Mes enfants, faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais'(Дети, делайте так, как я вам говорю, но не делайте так, как я это делаю (фр.)).

M-me Stadler долго прожила у нас в доме, до той поры, когда мы кончили наше воспитание. Расстаться с нею было для нас истинным горем.

Княжна Екатерина Николаевна Оболенская, сестра дедушки, князя Петра Николаевича, была милая, добрейшая старушка. Она жила в Москве своим домом, часто кушала у брата, и он аккуратно ее навещал. Дедушка окружал ее лаской и вниманием и помогал ей по управлению ее имением. Она была его единственная сестра незамужняя и осталась до конца дней своих совершенной институткой. Она была воспитанницей Смольного монастыря 1-го выпуска. Вот что матушка про нее рассказывала: ‘Раз как-то стояла я у окна нашего московского дома со стороны сада. Был великолепный майский вечер, сирень в саду начинала цвести, аллея акаций по одной стороне сада, густая уже от свежих листьев, бросала от себя длинную тень, а на полянке, что против окон, яблони были в полном цвету. Луна взошла, ярко светила на небе и серебрила своим матовым отблеском эти цветущие деревья. Я залюбовалась и задумалась. Я была одна в комнате, вдруг кто-то тронул меня легонько за плечо. Я даже вздрогнула. Гляжу!., стоит подле меня наша добрая старушечка, тетушка княжна Екатерина Николаевна.

— Варенька, — говорит она, — отойди от окна, милый друг, не гляди на луну.

— Отчего же, тетушка? Посмотрите, как хорош вечер!

— Не годится, мой друг, девице глядеть на луну: подумают, что ты влюблена.

Я никак не могла понять это отношение луны к состоянию влюбленности, но поцеловала у тетушки руку и обещала не глядеть на луну’.

Тетушку Марью Петровну Леонтьеву, сестру моей матушки, я очень хорошо помню. В семье деда она и супруг ее Сергей Борисович пользовались большим уважением. Марья Петровна была гораздо старше моей матери, она была старшая дочь моего деда от первой его супруги. Она была замечательная женщина по уму и образованию.

Имение Леонтьевых, сельцо Корытня*, было недалеко от имения моего батюшки, и мы часто там гостили.

______________________

* Калужской губернии верстах в 20-ти от Тарутина.

______________________

Марья Петровна Леонтьева была маленькая, худенькая женщина, уже пожилая. Туалет ее отличался квакерской простотой, отсутствием всякой моды или тщеславия. В будни она сидит всегда за пяльцами в ситцевом капоте, белоснежный воротничок вокруг шеи, белые рукавчики аккуратно отложены над кистями ее маленьких ручек, которые так ловко вышивают гладью по батисту самые изящные узоры с решетками или насыпью. Вообще, все ее работы были чисто художественные произведения. На голове она всегда носила черный тафтяный сборничек, очень плотно придерживающий гладко зачесанные седые волосы на висках.

Лицо у нее маленькое, черты неправильные, глаза какие-то лучистые, но часто строгие, выражение лица всегда внимательное и заботливое. К ней лучше всего можно было приложить пословицу: мал золотник, да дорог.

Супруг ее, Сергей Борисович Леонтьев, был высокий плотный мужчина, его характерная большая голова с высоким лбом бросалась в глаза крупными, неправильными чертами лица, выражение флегматической серьезности этого лица скрывало с первого взгляда добродушие его физиономии, которое замечалось только впоследствии. Он имел недостаток — быть рассеянным, но когда обнаруживались его ошибки в этом смысле, он так искренно смеялся сам над собою, что присутствующие чувствовали себя ближе к нему, и он привлекал этим к себе сочувствие. Он выигрывал при ближайшем с ним знакомстве, отсутствие мелких движений самолюбия, простота его обращения утверждали за ним полное доверие и уважение при дальнейших с ним отношениях.

Леонтьевы с самого начала их женитьбы жили в этом имении своем, сельце Корытне. Соседи считали их большими чудаками, потому что ни муж, ни жена в карты не играли, избегали праздников, именин, частого соседского сообщения не любили, хотя со всеми были знакомы, не то чтобы чуждались людей. Сергея Борисовича осуждали за то, что он перебаловал свою дворню, отпустил много мужиков на оброк, дескать, не справится и расстроит имение. Некоторые прибавляли, что удивляться тут нечему, потому что Леонтьев пороху не выдумает. Но дело было в том, что он именно ничего не выдумывал и действовал в жизни, руководясь своими внутренними убеждениями, не совсем согласными с житейской мудростью.

Он не имел в виду, отпуская мужиков на оброк, опережать свое время с тенденциями либерализма, а дать льготы мужику было просто ему сочувственно.

Сергей Борисович не увлекался тоже желанием копить, собирать, приобретать, а жили они, и муж, и жена, душа в душу между собой, смирнехонько в своем уголке, прославляя Имя Божие и стараясь служить чему-то высшему, чем бренным и тленным сокровищам мира сего. И правда, что крепостные у них в доме жили привольно, точно так же, как у князя дедушки. У Леонтьевых в семье была тишь да гладь да Божья благодать. Трудно себе представить, как жили Леонтьевы в 1820-х годах в их калужском имении Корытне. Несомненно, что они не сходились с соседями, на них был особенный отпечаток мирной жизни и душевного спокойствия. Они тоже неусыпно трудились в кругу их домашнего обихода, и их дом был точно рей, в котором работа кипела с раннего утра. Марья Петровна была отличная хозяйка, хотя она, правда, не вносила по этому предмету той щепетильной возни в смысле проверки провизии и т.д., столь излюбленной барынями, но у нее в доме все шло ровно, точно в такт. Ни у кого не пекли такого вкусного домашнего печенья к чаю, как у нее: что за вкусные булочки и заварные крендельки, и как нарядно и опрятно лежали эти булочки и крендельки на большом подносе, когда экономка Наталья, с ее степенным лицом, ставила этот поднос в столовой на стол каждое утро перед барыней, которая всегда сама разливала чай. Семья собиралась вокруг этого стола, и было столько гармонии и патриархальной простоты в этом доме. Детей у Леонтьевых было очень много, и их воспитание составляло цель жизни их родителей.

Как свободна была тетушка Марья Петровна от увлечений французскими и чужеземными вообще гувернерами и гувернантками для своих детей! Как осторожно выбирала воспитателей! — Правда что, владея тремя иностранными языками, она часто сама занималась уроками со своими детьми. Я знаю, что одна гувернантка, жившая в их доме, говорила, что у них она отвыкла справляться со словарями, потому что хозяйка дома была сама живой лексикон.

И как мало были сходны понятия Леонтьевых о воспитании детей с понятиями, преобладавшими тогда в дворянских семьях. Двадцатые года ознаменовались у нас поездками наших дворян за границу, увлечением французскими модами и гувернерским воспитанием, которое наделало столько вреда. Мало было тогда удивляться слепоте родителей, должно было негодовать за это гнусное направление. Кому только не доверяли тогда русских детей, лишь бы нашелся иностранец!

Какой позор для России!., и сколько вреда наделали в нашем отечестве эти бродяги, оставшиеся на нашей территории от наполеоновских полчищ.

Ничего подобного такому направлению у Леонтьевых не было, да и быть не могло. Марья Петровна, отлично знакомая с иностранной литературой, не искала там, однако, авторитет, читала также творения наших отцов церкви и умела извлекать из них более для себя света и пользы. И она воспитала детей своих в духе нашей православной церкви: без педантства или ханжества, но с теплым упованием на милосердие Божие. Несмотря на свою ученость, она была проста, смиренна, исполнена какого-то особенного благодушия. Несмотря на свое слабое здоровье, она всегда постилась, согласно правилам нашей церкви: сама она кушала великим постом щи с грибами без масла, для гостей у нее был скоромный обед, и она им радушно угощала, вообще, порицать ближнего она не любила, и всякий находил в ней участие и самую снисходительную оценку.

Ее отношение к простому люду было трогательное, деревенские бабы несли в Корытню в барские хоромы своих больных, она собственноручно обмывала раны, купала золотушных детей. Она ввела оспопрививание между своими крестьянами и сама умела производить эту операцию без помощи фельдшера.

Какие тоже цветы росли в рабатках перед балконом корытнинского дома, взлелеянные рукою хозяйки или ее дочери Сашеньки*! Сад у Леонтьевых был густой и тенистый, без претензий на иностранные затеи. Их Корытня не отличалась тоже живописностью местоположения, рощи даже были далеко от усадьбы. Когда нам надоедало гулять в саду, то мы отправлялись вдоль Калужского большого тракта, там по обеим сторонам его возвышаются курганы, оставшиеся, говорят, от нашествия монголов. По этим курганам мы собирали спелую землянику и клубнику и приносили домой. В Корытне столько варили всегда варенья! Помнится мне, что там в доме летом пахло мятой и малиной. Помнится тоже, что в угольной комнате на белых простынях сушились листья розы или березовой почки и смородины.

______________________

* Моя двоюродная сестра, Александра Сергеевна Леонтьева, была впоследствии замужем за князем Павлом Петровичем Вадбольским.

______________________

Из рассказов моей матушки о ее московской жизни. 1821-1825 гг.
XIV. Молодые Кашкины, княжна Анна Урусова и Полина Боборыкина

Наша семья и семья Кашкиных, по родственной связи и по доброму расположению друг к другу, как молодых, так и пожилых членов семей, были тесно связаны между собою.

У Кашкиных был единственный сын, Сергей, который служил с моими старшими братьями в Петербурге в гвардии, и единственная дочь, Варенька, которая была моложе нас и не выезжала еще, когда мы с сестрой вступили в свет. У Кашкиных мы были как дома, тетушка Анна Гавриловна была бесконечно добра к нам, и в их доме нам было особенно легко увлекаться тем неоцененным настроением радости и молодости, которые два раза не повторяются в жизни. Много тоже имело в то время значения для нас расположение духа тетушки Александры Евгеньевны, которая тогда нас вывозила. Она говорила, что более довольна нами, чем старшими моими сестрами, на пути наших успехов в свете, и вообще как-то все шло легко и весело вокруг нас.

Братья гвардейцы и Сергей Кашкин езжали часто в Москву в отпуск, сопровождали нас на все балы, мы гордились ими, их присутствие оживляло наш круг, и нас всюду окружала самая блестящая молодежь Москвы.

На балах у Архаровых, Кутайсовых, Апраксиных, Шепелевых и Кашкиных нашими кавалерами были: князь Николай Щербатов, Скуратов, Лукин, гвардейцы князья Несвицкие, князь Мещерский. Помню, что в те времена я не раз носилась в вихре вальса с Александром Сергеевичем Пушкиным (он был нам и сродни). Веселое и беззаботное было время.

Много было тогда красавиц в Москве: княжна Анна Урусова, княжны Щербатовы, Софи Пушкина, Полина Боборыкина, Гончарова.

Кстати о княжне Анне Урусовой, — вот два анекдота о ней, но именно анекдота. Ее красота возбуждала зависть, и под этим влиянием они возникли, в сущности, она была добрая и милая девушка.

Раз где-то княжна Урусова разговаривала со своим кавалером в кадрили или мазурке, он и спросил ее, что она читает. Она ответила: ‘Розовенькую книжку, а сестра моя читает голубую’.

Князь Мещерский был безумно влюблен в княжну Урусову, он считался между интеллигентной молодежью замечательным по уму и образованию. И тоже начал с ней речь о литературе, о чтении, о поэзии, что ли. Она долго его слушала и, наконец, перебила его речь вопросом: ‘Mon prince, avec quel savon faites-vous votre baibe?’ (Князь, вы каким мылом пользуетесь, когда бреетесь? (фр.))

Это, однако, не помешало успехам княжны в свете. Вся Москва с ума сходила от восторга, когда она появлялась на бале. Впоследствии она сделала блестящую партию и вышла замуж за богача князя Радзивилла.

Тетушка Авдотья Евгеньевна Боборыкина* пользовалась уважением в нашей семье, она была женщина умная, очень самостоятельная, даже резкая. В своей семье она была главою и владычествовала над мужем своим.

______________________

* Авдоться Евгеньевна Боборыкина, урожденная Кашкина, родная тетка моей матери, так же как и фрейлина Александра Евгеньевна.

______________________

У Боборыкиных был сын, Николай Лукьяныч*, и дочь Пелагея, которую они потеряли, когда она была еще ребенком. Для тетушки эта потеря была великим испытанием, она страстно роптала и стала молить Бога, чтобы Он послал ей какую угодно будет Его воле кару, лишь бы вновь даровал ей дочь.

______________________

* Во время Крымской кампании сын ее, Николай Лукьянович Боборыкин, был начальником Ярославского ополчения Род Боборыкиных считался одним из древнейших в России.

______________________

Конечно, что пути Божий неисповедимы, и трудно мыслить, что прошения ее были ко благу, но я рассказываю то, что было и что знаю. Так вот, скоро после потери любимой дочери тетушка заболела очень мучительной болезнью: тело ее покрылось ранами, затем струпьями, и она не покидала постели. Муж ее и родные огорчались и скорбели, призывая докторов, которые не могли ей помочь. Те, которые ухаживали за больной, дивились ее терпению в страданиях, ее смирению, она не роптала, а точно утверждалась на этом тернистом пути. Долго длились эта муки, несколько лет. Однако она выздоровела и родила дочь, которую назвали Пелагеей.

Затем время шло своим чередом, тетушка овдовела, с сыном она разделилась, он женился и где-то служил, а тетушка жила всегда в Москве в своем доме с вымоленной дочкой Полиной.

Мы с сестрой Наташей были одних лет с Полиной, виделись с ней каждый день, росли вместе, учились вместе и начали выезжать в свет в один и тот же год.

Надо сказать, что в семье Кашкиных, а также и Боборыкиных никто не отличался красотой, но Полина уродилась совсем красавицей: высокая, стройная, и эти синие ее глаза, и коса черных волос с синеватым отливом. И нрава была кроткого, но сосредоточенная и не очень сообщительная. Она была дика немножко, да и немудрено. Несмотря на свою любовь к дочери, тетушка была с ней очень строга. Мы часто жалели Полину, и у нас в семье мы не видали такого деспотизма. Например, раз как-то Полина чем-то не угодила матери, это было в чужом доме, да и общество было, что ж бы вы думали? Тетушка дала Полине громкую пощечину, и это при всех en plein salon (при полном салоне (фр.)).

Затем и такие были случаи, &lt,что&gt, при застенчивости Полины тетушка совсем ее не берегла. Бывало, гости у нее сидят с визитом, она кликнет Полину: ‘Pauline, venez montrer vos quinze ans a monsieur un tel’ (Полина, выйди, покажи господину такому-то свои пятнадцать лет (фр.)) и т.д. в том же роде. И все это так резко, так неловко было, но Авдотья Евгеньевна была всегда своеобразна и была-таки порядочная чудачка.

К добру это не могло вести. Полина была, конечно, скрытна и с матерью совсем не откровенна, и вот какой тогда созревал роман. Мы-то, девушки, между собою все знали, но до старших это не доходило.

Князь Владимир Никитич Друцкой-Соколинский начал ухаживать за Полиной. Ей он очень нравился, да и мудреного тут не было ничего: он был очень хорош собою, умный и милый. Зачем бы тут быть роману? — Правда, что он был человек небогатый, зато Полина считалась в Москве девицей с крупным приданым. Чего бы тетушке идти против желания дочери? Однако вышло так, что в один прекрасный день приезжает тетушка и объявляет, что Полина невеста. И откуда взялся тот жених, мы понятия не имели: какой-то генерал старый, дурной такой, совсем не нашего общества человек. Полина в отчаянии льет слезы, но, конечно, сказать ничего не смеет. И так скоро повелось дело. Сейчас помолвка, затем еще дня через три тетушка приехала с нами проститься перед отъездом в Петербург, чтобы там шить приданое,

Этот последний вечер в Москве Полина провела у нас и поведала нам, что она тихонько от матери видалась с Друцким у его сестры, что он избранный ее сердцем, что они поклялись друг другу в вечной любви и даже обменялись кольцами. Мы плакали над ее безумием, уговаривали или покориться матери, или же открыто противиться, вообще, сами ничего ясно не сознавали, но душа замирала за эту бедную Полину. Так мы с ней и простились, и на другой день Боборыкины уехали в Петербург. Это было недели за две до Масленицы. Полина писала нам, и письма ее были отчаянные, она теряла всякую надежду, падала духом, а жених-генерал бывал у них в Петербурге всякий день.

В конце второй недели Боборыкины вернулись в Москву, сейчас же были у нас, и каково было наше удивление увидать Полину, сияющую радостью. Жениху-генералу тетушка отказала, и Полина свободна.

Вот повествование этого отказа. Приданое было готово, генерал ездил каждый день к Боборыкиным в качестве жениха, рядная была написана, и вот она-то и играла тут какую-то странную роль, послужившую для отказа.

В одно утро жених заехал как-то к тетушке, и вот говорит ему Авдотья Евгеньевна: ‘Свадьба будет у нас на Красную горку в Москве. Мы скоро уезжаем, приданое готово. Теперь позвольте мне передать вам рядную’. С этими словами она подает рядную генералу. Он взял бумагу, развернул и начал читать. Как же разгневалась тогда Авдотья Евгеньевна! ‘Как! — говорит, — батюшка! Ты мне на слово не веришь, ты хочешь проверять меня?’ Жених начал было извиняться, возвращает ей бумагу и говорит, что у него и мыслей подобных не было, но не такова была тетушка Авдотья Евгеньевна. Она точно взяла от него рядную и говорит: ‘Нет, милостивый государь мой, ваше превосходительство! Между нами все кончено. Вот вам Бог — а вот вам порог’, и указала ему на дверь. Тем дело с женихом-генералом и кончилось.

Затем роман с князем Друцким окончился свадьбой весьма скоро и благополучно.

XV. Анюта Скуратова и семейство Бартеневых

Анюта Скуратова рано лишилась родителей, сначала она росла между старшими братьями, затем ее отдали для окончания воспитания в лучший в то время пансион в Москве madame Петрозилиус.

Семейство Скуратовых отличалось патриархальностью нравов, братья были все дружны между собою, единственную эту сестру их, Анюту, они окружали заботами, и пока она была дома, для нее были всегда выбраны почтенные гувернантки, и лучшие учителя в Москве давали ей уроки. Скуратовы имели все на то средства: они были богатые люди.

Мы с детства были знакомы с Анютой, вместе учились танцевать, затем вместе и выезжали. Я сохранила на всю жизнь чувство живой привязанности к ней, несмотря на большой запас чудачества в ее характере. Вот случай из ее детства, который укажет на ее впечатлительность. Ей было лет двенадцать, когда ей взяли законоучителя. К его урокам она относилась с особенным усердием. Но не прошло месяца, как в доме стали замечать в Анюте большую перемену, она задумывалась часто, сделалась апатична, затем начала худеть и почти ничего не ела. Родные и окружающие ее обеспокоились, они видели, что девочка тает под каким-то гнетом, скоро появилось лихорадочное состояние, и надо было обратиться к доктору. Конечно, доктор предписал прекращение всех уроков и занятий, большое спокойствие, запретил всякое чтение. Братья окружали ее нежностью и лаской, так что она наконец решилась сообщить им, что такое тяготело над нею.

Когда она начала учиться Закону Божию и твердила тексты, то сначала они ей давались очень трудно, затем она победила это и дошла до того, что стала усваивать их легко и быстро, но зато понимать смысл их никак не могла. Мало того, чем бессмысленнее ей казался текст, тем скорее она удерживала его в памяти и тем больше огорчалась сомнениями. Когда она призналась в том священнику, своему законоучителю, он придумал наложить на нее эпитимию поклонов. Говорил, что то враг ее смущает, и прибавил: ‘Мы все грешные, что ни ступили, то согрешили’. Бедная Анюта потеряла тогда всякую нормальную нить мыслей, воображение ее прицеплялось только к одной букве, и она дошла до того, что считала шаги, когда ходила по комнате, затем удалялась в свою комнату и била перед иконами столько поклонов, сколько делала шагов. Понятно, что ей растолковали и объяснили иначе неосторожные слова священника, но она долго мучилась нравственно, и ее надо было беречь.

Впрочем, Анюта осталась на всю жизнь склонна к меланхолии, и, например, деревенскую жизнь она никогда не могла переносить. Вот что случилось по поводу ее отвращения к деревне.

Анюта была, правда, очень молода, когда вышла замуж за Николая Дмитриевича Лукина, но вышла она за него по своему выбору и, конечно, без принуждения. Он был красавец собой, хорошей фамилии и воспитания — совсем для нее пара. После свадьбы молодые уехали в деревню и располагали там поселиться. Мы с Анютой были в переписке, и, судя по ее письмам, можно было думать, что она совершенно счастлива.

Прошло так месяца три. Анюта появляется в Москве и сейчас же была у нас, мы ей очень обрадовались, спрашиваем, где же она остановилась, надолго ли к нам. Она говорит: ‘Я живу у m-me Петрозилиус’. Трудно было этому поверить, но это было так: Анюта затосковала в деревне, с ней были припадки меланхолии, и она приехала в Москву, поместилась в пансионе Петрозилиус и вела там жизнь совершенно такую, как и прочие воспитанницы пансиона: она спала в дортуаре, ходила в классы и брада уроки музыки.

Она говорила, что тоска отошла от нее и что нравственный баланс, потерянный под влиянием деревенского однообразия, восстановился.

Припадки меланхолии у нее прошли, и, конечно, ее оставляли жить таким образом до тех пор, пока она совсем справлялась сама с собою, под влиянием регулярной пансионной жизни и занятий.

Тут у них случилось в семье большое горе: скончалась жена брата ее Алексея, который вскоре за ней последовал. После них осталось двое малолетних сирот. Анна Петровна Лукина взяла детей этих, воспитала их и любила, как своих собственных.

С мужем своим Анна Петровна жила в совершенном согласии, он привязался всей душой к этим двум сиротам, племянникам своей жены. Лукины посвятили им всю свою жизнь.

Семейство Бартеневых пользовалось в Москве исключительным положением, оно принадлежало к высшим сферам московского общества и не покидало этих сфер, несмотря на скудность своих средств.

Семья была многочисленная, и во главе ее стояла вдова, посреди тяжких обстоятельств совершенного разорения, в котором оставил ее покойный муж, она не терма никогда присутствия духа и была исполнена какого-то детского благодушия и спокойствия. Она была всегда весела и довольна, никогда не жаловалась на свою судьбу и сохранила от прежнего богатства развалившийся большой дом в Москве, двух крепостных служанок, лакея, кучера, большую старую карету и двух заморенных лошадей. Не знаю, какими средствами все это существовало, но у Бога всего много.

Вот буквально как жили Бартеневы в те времена. С раннего утра семья поднималась на ноги, детей умывали, одевали, сажали в карету, и Бартенева отправлялась к ранней обедне, затем к поздней, и это по разным монастырям или приходским церквам. После обедни на паперти (чтоб заморить червячка) покупались у разносчиков и совались детям иной раз баранки, иной раз гречневики или пирожки. Затем все садились снова в карету, и Бартеневы ехали к кому-нибудь из знакомых, где пребывали целые дни — завтракали, обедали и ужинали, смотря, так сказать, по вдохновению… где Бог на сердце положит.

Дети Бартеневой были разных полов и возрастов, в тех домах, где были гувернантки, старшие из них пользовались уроками вместе с детьми хозяев дома, а младшие были такие укладистые ребятишки! — кочующая жизнь по Москве развила в них способность засыпать по всем углам гостиных или же, прижавшись в чайной под столом, прикорнуть глубоким сном невинности, если маменька поздно засиживалась в гостях. Иной раз поздно ночью Бартенева распростится с хозяевами, направится в переднюю, кликнет своего старого лакея, велит подобрать сонных детишек, снесут их в карету, и семья возвращается досыпать остальные часы ночи в их большой, часто плохо протопленный дом.

В Москве все знали Бартеневу, принимали в ней участие, старшая дочь ее подрастала, необходимо было думать серьезно о ее воспитании. Апраксины, другие еще влиятельные лица да, кажется, и князь Дмитрий Владимирович Голицын, который был всегда склонен сделать доброе дело, ходатайствовали о зачислении Пашеньки Бартеневой в один из институтов, и она была принята казенной воспитанницей, кажется, в Смольный монастырь*.

______________________

* Судьба Пашеньки Бартеневой устроилась впоследствии блестящим образом, ибо она удостоилась звания фрейлины при высочайшем дворе государыни императрицы Александры Феодоровны.

______________________

При окончании своего институтского курса Пашенька Бартенева обратила на себя внимание государыни императрицы. Это было на выпускном акте института, царская фамилия почтила своим присутствием, и Пашенька, как лучшая музыкантша из девиц, окончивших в то время институт, пела на этом акте романс или арию. Она обладала удивительным голосом. Государыня императрица изволила заметить этот голос и удостоила Пашеньку нескольких одобрительных слов. Пашеньке стали завидовать.

Таковым успехом заключилось пребывание Бартеневой в институте, затем она вернулась в Москву и стала продолжать с матерью кочующую жизнь по гостиным. Такое положение для молодой девушки не представляло ничего отрадного, при скудных средствах матери вывозить дочь в центре фешенебельного московского общества было не легко, однако Пашенька выезжала, танцовала и веселилась на всех балах точно так же, как и мы все. Бартеневы жили положительно под счастливой звездой.

У нас (т.е. у Оболенских) Пашенька бывала очень часто, и мы так ее полюбили, что без нее немыслимо было для нас никакое удовольствие. И что это была за умная и милая девушка! Она сделалась тоже очень скоро и любимицей тетушки Александры Евгеньевны. Отсутствие кокетства, простота ее обращения с молодыми людьми, чарующий голос привлекали к ней все, что было в Москве мыслящего и интеллигентного. Она имела дар производить впечатление, совсем о том не заботясь, и ее успехам в свете многие завидовали, другие же удивлялись, потому что она была вовсе не красива.

Пашенька много и усердно занималась музыкой, голос ее приобрел все более и более полноты и прелести. В течение бального сезона зимы 1824/25 года у Кашкиных был раут, и тетушки Анна Гавриловна и Александра Евгеньевна имели в виду дать Бартеневой возможность стать перед обществом во всем блеске ее крупного музыкального таланта. Этот вечер остался для меня самым приятным воспоминанием из воспоминаний нашей молодости. Зала Кашкиных была полна, и успех молодой артистки превзошел самые блестящие ожидания, голос ее был из тех голосов, которые заставляют слушателей замирать в немом восторге, затем следовало бы сказать, что зала огласилась рукоплесканиями и певицу осыпали дождем цветов и букетов, но в салоне сенатора Кашкина никто не позволил бы себе таких оваций благородной девице — ведь она не актриса на подмостках. Знаю только, что московская молодежь осмелилась поднести Бартеневой ящик конфет*. Эти годы нашей девичьей жизни текли безоблачно. У нас в доме, как говорила матушка, настроение было легкое, любовное. Какое было в нас отсутствие всяких сомнений! Казалось, будто над нашими головами поднимались одни счастливые веяния, точно для каждой из нас в отдельности и для всех сообща восходила заря надежд. Никто тогда не понимал, как обманчивы были эти надежды и как скоро они разрушились. Затем матушка всегда прямо от воспоминаний светской жизни в доме отца переходила к воспоминаниям о брате ее, декабристе.

______________________

* Конфеты были завернуты, вместо обыкновенных бумажек, в ассигнации.

______________________

XVI. Князь Евгений Петрович Оболенский (декабрист) в своей семье и среди родственников

Евгений был гораздо старше нас, и мы любили его с каким-то благоговейным уважением. С самого детства он приучил нас своею нежностью относиться к нему доверчиво. В период, когда нас покинула m-me Stadler, Евгений начал руководить нашим чтением, мы были с ним постоянно в переписке, и на пути светской жизни, когда мы стали выезжать, то ему поверяли свои сердечные тайны, а не тетушке. Наши друзья были его друзьями, и влияние его на нас было благотворно. Он был так солидно образован, так серьезен, так мало было в нем тщеславия и суетности.

И что за бесподобное было у него сердце! Он был тоже очень религиозен, и какая чистая была его жизнь в доме отца. Брат Константин был легкомысленный, порядочный даже повеса, папенька часто его журил, брат же Евгений только радовал его своим поведением. В полку Евгений пользовался общим уважением, он был старшим адъютантом у генерала Бистрома*, пользовался полным его доверием, так что будущая его карьера обещала отлично устроиться. Младшие братья мои были тогда (1823-1824 года) в Пажеском корпусе. Евгений, служа в Петербурге, часто навещал их, и папенька и на их счет был спокойнее. Немало надежд возлагал мой дорогой отец на этого любимого своего сына.

______________________

* В первой книге ‘Русск&lt,ого&gt, Архива’ за 1873 г есть отрывок из жизни Якова Иван&lt,овича&gt, Ростовцева Там читатель найдет дядю декабриста, если поинтересуется прочесть подробности из его жизни и обстоятельств, касающихся этого ужасного времени 1825 года перед возмущением 14 декабря, в котором дядя имел несчастие участвовать.

______________________

Вот еще рассказ моей матушки об одном случае в полку, где служили ее братья и Кашкин в те времена. ‘Евгений пользовался в семье доверием и уважением всех. Тетушка Анна Гавриловна очень любила его, и так как сын ее, Сергей, служил тоже в гвардии в Преображенском или Семеновском полку, то она поручила его брату Евгению. Поистине пути Сергея на службе были добросовестно им оберегаемы, да и влиять Евгений мог на легкомысленного Сережу, так как был гораздо его старше. И все шло хорошо, когда однажды Кашкин вздумал подшутить над одним из старших офицеров в их полку, и тот вызвал его на дуэль. Брат узнал об этом, отправился к обиженному и сказал ему, что этой дуэли он не допустит, что Сергей мальчишка, у которого только очень злой язык, что, по его мнению, не должно бы кровь проливать и лучше отложить в сторону самолюбие, однако если уже нельзя уладить это дело миролюбиво, то он, Евгений, будет с ним драться вместо Сергея. Брат в то время имел главной целью спасти Кашкина. Сергей был единственным сыном тетушки Анны Гавриловны. Понятно чувство Евгения в этом деле. Но дуэль последовала, и брат имел несчастие убить противника. С той поры Евгений очень изменился, это подействовало даже на состояние его здоровья. Духом он был неспокоен, угрызения совести терзали его, часто среди веселой беседы он менялся в лице, сначала оно вспыхивало яркой краской, затем бледнело до цвета белого полотна. Мы видели его душевную тревогу, и нам он поведал это свое тайное горе и просил нас молиться за него. Но мы тогда не знали, что он в то время уже вступил в масонскую ложу, а может быть, принадлежал уже и к тайному обществу. Он говорил нам тоже, что жаждет крестов, чтобы омыть себя от греха человекоубийцы’.

1825 год Оболенские встретили особенно весело. У Кашкиных был bal-revefflon (Рождественский бал (фр.)) под новый год, особенно удачный и оживленный.

Много было прелести в патриархальном порядке тогдашних московских нравов, в этой поддержке родственных связей, в этом этикете, который ставил каждого на свое место. Старики держали себя степенно и наблюдательно, молодые учтиво группировались вокруг них и стояли перед ними стройной вереницей во всей прелести своей молодой жизни, своих грядущих надежд.

В этот канун нового года княжнам Вареньке и Наташе Оболенским было особенно весело у Кашкиных, они были со многими, кто был им дорог: тут были их братья-гвардейцы, Евгений и Константин, и cousin Serge Кашкин, сын хозяина дома, дяди Николая Евгеньевича. Были на этом вечере их сердечные друзья Пашенька Бартенева, Полина Боборыкина, Анюта Скуратова и много блестящей московской молодежи, которая носилась в вихре вальсов и котильонов под звуки бальной музыки в зале кашкинского дома в Москве на Садовой улице. Казалось, что все они жили одним настоящим моментом своего бытия, так он был им важен в то время и имел такой знаменательный вес перед их духовными очами. В этом интимном кругу молодежи каждый знал про себя и про другого, что было кому особенно важно в сердечных делах и кто в кого влюблен, все поздравляли друг друга с новым годом, с верным знанием почвы в этом смысле, не ошибаясь в предположениях, — одним словом, прелестный и веселый был тот вечер у Кашкиных в 1825 году.

Тетушка фрейлина сидела, окруженная тоже своими друзьями, на большом диване, который составлял этаблисман для почетных старушек в одном из углов бальной залы. Тут были и Варвара Николаевна Перская, и графиня Васильева, Огарева, Настасья Николаевна Хитрова, княжна Марья Алексеевна Хованская, княжна Екатерина Николаевна Оболенская и сама хозяйка дома, Анна Гавриловна Кашкина. Тут было общество интимное, и разговор касался текущих светских интересов, предстоящих балов у Апраксиных и Кутайсовых, потом разбирались туалеты девиц и барынь, затем тетушкам Кашкиным замечали, что племянницы их, княжны Варенька и Наташа Оболенские, производят в свете очень хорошее впечатление и что их успехи на балах могут вполне удовлетворять самые взыскательные ожидания. Тетушки точно что могли любоваться племянницами в этот вечер. Вареньку все называли Грезовой головкой, и, конечно, трудно было найти что-нибудь грациознее и прелестнее этого существа, она была невысокая, ясная, как заря, белокурая девушка с пепельными волосами, с выразительным личиком. Наташа была высока и стройна, с задумчивым лицом чернокудрых русских девушек. О ней Пушкин, вероятно, вспоминал, когда образ Татьяны носился в воображении поэта.

И все шло стройно и удачно в этот вечер у Кашкиных. Тетушки могли любоваться племянницами, вероятно, мечтали для них о блестящих партиях. Но как тщетны бывают всегда мечты, как эфемерны людские соображения! Никто в тот веселый вечер у Кашкиных при вступлении в 1825 год, никто, конечно, не знал, как тяжело кончится этот год для Кашкиных и Оболенских.

Зима 1825 года продолжала свое течение в беспрерывных балах и светских удовольствиях. Под Новинским в доме князя Петра Николаевича молодежь безоблачно предавалась волнениям и впечатлениям театра, костюмированных балов, литературных и музыкальных утр, визиты, приглашения, представления, старые и новые знакомства — все это имело свое место и свой смысл на ярмарке московской суеты того времени и того общества.

На фрейлинской половине, в гардеробной, работа кипела, кроили атлас и бархат, резали газ и креп, под наблюдением самой тетушки фрейлины, которая была далеко не равнодушна к туалетам Вареньки и Наташи и придавала им большое значение. Она увлекалась платьями своих племянниц гораздо более, чем сами выезжавшие девицы. Фрейлинская главная горничная, Дуняша, была особенно расположена угождать своей госпоже, она гордилась княжнами и была внутренно убеждена, что вот-вот она предчувствует тот момент, когда ей прикажут кроить приданое. Судьба (т.е. жених) предвиделась фрейлинскими девушками, Настасьей и Дуняшей, а может быть, и самой тетушкой, не только для княжон, но и для Оленьки, ибо Иван Семенович Веселовский, весьма солидный профессор, начал ездить в дом князя, как говорили, с намерениями. Молодым девицам приходилось иногда слушать эти соображения и предположения о их судьбе, но они мало придавали тому значения. Часто случалось, что их личные склонности не согласовались с планами родителей, однако их это не раздражало — таков был дух, таковы были нравы той эпохи. Очень может быть, что каждая молодая девица имела свою сердечную тайну, которую берегла в душе и надеялась… а дальше судьба рассудит, и Бог определит. Страсти жили тогда под пеплом романтизма, на них был брошен покров известной сентиментальности и абстрактности, которые смягчали их порывы. Анализ чувств не вступил еще тогда в свои права, как впоследствии, и в девушках было больше веры в свои силы и в свою звезду на пути своего сердечного романа.

XVII. А. В. Прончищев и князья Несвицкие

Немало воды утекло из реки Мышинги в Оку с той поры, как в Богимове появился на свет Божий внук и наследник Алексея Ионовича, Алексей Владимирович Прончишев, который после 1820 года достиг совершеннолетия и после смерти прадеда и страдалицы прабабушки сделался владельцем села Богимова и других родовых вотчин. Он был единственным наследником крупного состояния прадеда и единственным представителем фамилии и рода Прончищевых.

Молодой Прончищев получил образование, соответственное его положению и состоянию. Он прошел курс наук в Москве в благородном пансионе немецкого педагога (их было тогда тьма-тьмущая на Руси) Майора.

Мы все учились понемногу,

Чему-нибудь и как-нибудь

Этого двустишия из поэмы Пушкина достаточно, чтобы выразить степень познаний и дать точное понятие о развитии, направлении и образовании молодого богимовского ‘сквайра’. Он учился танцевать у Иогеля и Фланге, фехтованию и верховой езде в одном из лучших манежей столицы (он даже получил там золотые шпоры в знак отличия) и затем был записан в полк. Но военная служба не могла соответствовать его вкусам и слабому здоровью, и, достигши первого чина, молодой Прончишев вышел в отставку и поселился в своем богатом поместье Калужской губернии, селе Богимове. Хозяйкой его дома продолжала быть тетка его, воспитавшая его и заменившая ему родителей, Екатерина Алексеевна Прончищева. При ней жила тоже постоянно ее племянница Арбузова, а летом всегда гостили осиротевшие княжны Несвицкие. Зимою же все эти семьи купно езжали в Москву и жили там в доме князей Несвицких на Пресненских прудах. Эти две семьи Прончищевых и Несвицких почти никогда не разлучались, а молодого богимовского хозяина в их родственном кругу все тетушки, дядюшки и родные сильно баловали и любили. Его жизнь с детства не имела будто будничных дней, а все было ему — вакация и праздник. Здоровье его давало тоже частые за него опасения, и его с детства очень нежили.

Зиму 1824 года Несвицкие и Прончищевы проводили в Москве. Молодой богимовский ‘сквайр’ представлял в то время собой красивого юношу, с типом ост-зейтских немцев, который передала ему покойная мать. У него были ее голубые глаза и пепельные кудри над высоким лбом, который один своим складом напоминал деда и давал помнить, что он был тоже Прончищев. Его лицо имело те тонкие очертания, которые впоследствии способны терять изящество своих линий при переходе в более зрелый возраст, зато в момент ранней юности они имеют много красоты и привлекательности. Он был среднего роста, статен и ловок, одевался по последней моде, слегка фат, и был принят в лучших домах тогдашнего московского общества.

Дом Несвицких на Пресненских прудах был деревянный на каменном фундаменте. Большие итальянские окна переднего фасада на улицу придавали веселый и светлый вид всему зданию. Хотя, если сообразить холодные зимы Москвы, то можно было пожелать строителю его воздержаться от такого размера окон, более пригодного для теплого климата. Может быть, местность дома на углу при самом начале поворота на улицу, которая тянется параллельно Пресненским прудам, с их густыми аллеями посреди города, расположила строителя построить дом в сельском вкусе, каков именно и был характер его, но надо сказать, что впечатление, производимое им, было выгодное и симпатичное, именно, кажется, вследствие напоминания деревенского житья в столице.

Дом Несвицких казался небольшим для города, между тем помещения в нем было так много, что трудно было верить, чтоб он вмещал в себя столько обитателей, семья была многочисленная, многие из ее членов жили вне ее, уже самостоятельно, а между тем, кто бы ни пожелал из них вернуться в лоно родительского гнезда, оно принимало его с особым гостеприимством.

Законными наследниками и владельцами дома были молодые князья Несвицкие, но хозяином и хозяйкой дома почитались дядя Несвицких, Г.И. Раевский, и тетушка, Екатерина Алексеевна Прончищева.

В этой семье особенно ясно выражалось почитание старших, оно стояло буд: то на первом плане и должно было руководить всеми движениями в семье и доме.

Приемы со старшими (les grands parents) носили у Несвицких характер даже какого-то приторного подобострастия, которое сначала удивляло, но впоследствии являлось такою удобоисполнимою обязанностью со стороны молодого поколения, что это делалось охотно. Подобающее уважение к летам имело место и между братьями и сестрами, ибо младшие говорили старшим непременно ‘вы’, адресуя речи между собой, и ‘они’ или ‘оне’, когда говорили о старших себя. Я распространяюсь насчет этих подробностей, потому что они характеризуют ту эпоху, к которой надо относить эти записки мои, то есть к последним годам царствования императора Александра I. Кроме того, так как Г.И. Раевский был, так сказать, главою семьи Несвицких, то, вероятно, в этих формах утонченной учтивости и чопорной вежливости была доля его влияния.

В доме иначе не говорили как: ‘Дядюшка или тетушка изволили приехать, изволили огорчиться, изволили прогневаться, изволили мне то или другое пожаловать’. Тут необходимо заметить, что про дядюшку фразу: ‘Изволили прогневаться’ — заменяли почти всегда фразою: ‘Изволили огорчиться’, ибо он был так кроток и благодушен, что никогда не умел сердиться, зато про тетушку упоминалось часто, что ‘оне изволили прогневаться’. Дядюшка жаловал и ласкал, тетушка чаще всего запрещала и взыскивала. Она была очень вспыльчива, имела свои мрачные дни, свои предвзятые мнения, свои симпатии и антипатии. К счастью, Григорий Ильич имел на нее большое влияние, умел все умиротворять, играл с нею всякий вечер партию виста, и их давняя дружба, основанная на солидном начале прожитых вместе и купно многих семейных и жизненных невзгод, не теряла от этих вспышек своего характера, а общие интересы обоих стариков сливались вместе, направляясь к заботе о благе и счастье родной и дорогой им семьи. В итоге семья Несвицких имела характер весьма почтенный и патриархальный.

Между дядюшкой и тетушкой стояла во главе молодых старшая княжна Анна. Она была замечательна по уму и образованию и вела семейные дела весьма твердой рукой, несмотря на свою молодость. Старшие ее братья служили в Петербурге в гвардии и только тратили деньги, она же вела отлично хозяйство их крупного состояния и пользовалась в семье особым уважением и доверием. Но тетушка очень желала выдать ее замуж и нетерпеливо ждала минуты, когда судьба Анюты определится. Впрочем, эти нетерпеливые чувства и стремления лежали в характере тетушки. По здравому же обсуждению и воззрению на это дело, нечего было торопиться и спешить, — за княжнами давали крупное приданое, и они не могли ожидать засидеться в девицах. Кроме того, физическая красота была достоянием семьи Несвицких, они почти все унаследовали красоту их покойной матери, в них тоже проявлялась порода, аристократичность, что-то особенно изящное и живописное. Особенно двое из братьев, князья Алексей и Иван, положительно поражали своей красотой, княжны же Катерина и Варвара могли своими портретами украсить страницы любого кипсека или альманаха. Природа далеко не поскупилась на дары свои в семье Несвицких: все они имели замечательные способности к музыке, княжна Анна была в Москве одной из любимых учениц Фильда, княжна Катерина обладала дивным mezzo-soprano и замечательно им владела. Я слыхала ее пение и никогда не забуду наслаждения ее слушать. Один из меломанов тогдашней эпохи говорил, что к ее пению можно буквально применить слова немецкого поэта:

Ich singe wie der Vogel singt,

Der ш den Zweigen wohnet.

(Она поет, как птичка,

Живущая в ветвях (нем.))

Она не вдавалась в пение итальянских арий, которые делались банальны, так как столько девиц высшего образования и общества их терзали, но пела русские романсы того времени, например: ‘Гляжу я печально на черную шаль’ или ‘Ах, ты, шарф голубой с золотистой бахромой’70. Для них необходимо мастерство удержать границы драматизма или сентиментальности в выражении, тут нужен особый музыкальный инстинкт. Затем подблюдная песня ‘Катилось зерно по бархату и прикатилось к яхонту!..’ Она прелестно пела эту простую мелодию, так что все слушали и не могли наслушаться.

XVIII. Бал у Кутаисовых

В эту зиму 1824 года в Москве две тетушки, Екатерина Алексеевна Прончишева и фрейлина Александра Евгеньевна Кашкина, вывозили своих племянниц в свет. Несвицкие и Оболенские были знакомы домами, считались даже в родстве по Кашкиным, девицы в обеих семьях были очень дружны между собой и украшали своею красотой и присутствием тогдашние балы московского высшего общества. Казалось по первому впечатлению, что положение в свете этих хорошеньких молодых девиц, под покровительством двух почтенных тетушек, было тождественно, однако, в сущности, заключалась в их положении огромная разница, и эта разница лежала в характерах тетушек. Тетушка фрейлина так умело держала себя в свете, она шла такими твердыми шагами по паркету московских салонов, тогда как Екатерина Алексеевна Прончишева с ее страстным нравом создавала часто тернистые пути для себя и для племянниц на ярмарке человеческого тщеславия и житейской суеты. Она, при всем своем уме и достоинствах, была лишена способности легко и свободно вращаться в светских сферах. Она часто сама мучилась и мучила племянниц. Ее способность увлекаться симпатиями и антипатиями держала ее отношения к людям в какой-то постоянной тревоге и волнении. Затем на пути ее жизни являлась всегда всепоглощающая мысль (idee fixe et dominante) и цель, которую она преследовала упрямо и безапелляционно.

В эту зиму, однако, Екатерина Алексеевна жила под влиянием двух для нее неотразимых чувств: желания выдать старшую княжну Анну замуж и страха, чтоб ее племянник, Алеша Прончищев, не женился. Он молод и богат! Мудрено ли в Москве женить такого молодца? Как же не бояться за него?

Когда она думала о судьбе княжны Анны, то в своем воображении намечала ей женихов из кавалеров, встречающихся на балах и в обществе. То являлся Скуратов весьма приличной в ее глазах партией, то князья Друцкой или Щербатов, чаще же всего в этом смысле она думала об Оболенских. Князь Евгений, гвардеец, старший адъютант при генерале Бистроме, с блестящей карьерой впереди, он такой солидный и образованный, он поймет и оценит Анюту, да и старший его брат, князь Николай, тот будет более блестящей партией — он очень богат. И мало ли было и других соображений в ее голове относительно судьбы княжон, и все это сильно ее волновало.

Затем, когда мысли Екатерины Алексеевны от племянниц обращались к племяннику, то те же Оболенские, столь желанные для одних, являлись ее воображению опасными для другого. Ей неоднократно уже мнилось, что тетушка фрейлина Кашкина имеет виды на ее Алешу, что она ровляет его в женихи для племянниц, тогда в сердце ее зарождалось чувство враждебности и негодования против княжон Оболенских, они являлись в ее глазах кокетками, интриганками, совершенно недостойными ее племянника. Если бы Алеша женился на одной из них, то пропал бы, был бы навеки несчастный. Враг силен, думалось ей, и она молилась всем святым для предотвращения сего несчастья, посылала в церковь вынимать просфору о здравии раба Божия Алексея и о спасении путей его от врагов и их козней. Екатерина Алексеевна, впрочем, таила свою неприязнь к Оболенским на дне своей души, и под Новинским в доме князя Петра Николаевича все благодушествали и вовсе не знали, что на Пресне у Несвицких показалось на горизонте это облачко враждебности против них, что это облачко разрастается в тучу, которой было суждено разразиться на бале у Кутайсовых.

Что же касается молодого богимовского ‘сквайра’, то он эту зиму не обращал внимания на тетушку. Да и когда ему было заниматься ее волнениями? — У него было столько дела: он покупал рысаков и экипажи, очень сорил деньгами, прилежно посещал Английский клуб, театры, маскарады, считался лучшим танцором на всех балах и был безумно влюблен в тогдашнюю знаменитую красавицу, княжну Анну Урусову.

Об этой, так сказать, немой страсти молодого Прончищева к княжне Урусовой много говорили в то время в московских салонах. Княжна была старше его, серьезных претензий или искательства ее руки быть не могло с его стороны, но уловить ее взор, когда она садилась в экипаж, держать ее шаль при разъездах с балов и накинуть ее на кудри милой головы было достаточным блаженством для пылкого юноши. Его звали в Москве ‘Le paladin de la piincesse Ouroussof’ (Паладин княжны Урусовой (фр.)) — это забавляло публику, а ему льстило. Прончищев пошел даже дальше на этом пути, он нанял целый дом против дома князя Урусова и поселился там один, чтоб иметь возможность видеть чаще даму своего сердца. Все это было в духе того времени и производило в обществе большой эффект, которым герой дня остался очень доволен*.

______________________

* Сергей Николаевич Кашкин, который был в то время большой повеса и насмешник, написал записку и послал ее влюбленному. Он поздравлял его с новосельем и на адресе было написано: ‘А.В. Прончищеву, против храма богини глупости‘.

______________________

Тут тетушка Екатерина Алексеевна не воздержалась распечь племянника за бесполезную трату денег, но своим интимным друзьям говорила: ‘Я не принимаю этого всерьез — молодо-зелено, а в сущности, лучше так истратить деньги, чем в карты их проиграть’.

После рождественских праздников, после бала-ревельона у Кашкиных в обществе Москвы все ожидали бала у Кутайсовых. Пригласительные билеты были разосланы, модные магазины Кузнецкого моста были наполнены заказами дамских туалетов, куаферы’ приглашены причесывать девиц и дам на этот день, чувствовалось особое движение и некоторое волнение в известном кругу общества. Граф Кутайсов умел веселить Москву.

Это было в воскресенье. Накануне бала Екатерина Алексеевна приехала от обедни, выкушала свой кофей, сидела в гостиной в доме Несвицких на диване и вязала крючком шерстяное одеяло. Чепец с широкой оборкой и бантом из газовых лент покоился на подушке дивана, она терпеть не могла этого ненужного туалетного атрибута, но подчинялась его ношению ради зрелости своих лет, и он всегда бывало ловко очутится на ее голове, когда доложат о приезде почтенного гостя.

Входит ранняя посетительница, не из очень важных. Говорят о погоде, об архиерее и певчих в Чудовом монастыре, наконец, о завтрашнем бале у Кутайсовых.

— Я получила приглашение, — говорит гостья.

— Мы тоже, вчера принесли. Мои княжны будут в розовых креповых.

— А Оболенские будут?

— Понятно, что будут. Граф Кутайсов самолично был у фрейлины с приглашением, она не поедет по одному пригласительному билету. Мы видели его экипаж давеча у фрейлинского подъезда, вероятно, от обедни к ней заезжал. Вы знаете, как Александру Евгеньевну все уважают.

— Мне показалось, — говорит гостья, — что старшая из Оболенских, княжна Варвара, была бледна на бале у Шепелевых. Кричат про нее: ‘Грезова головка!’ — восхищаются, а я ничего особенного не нахожу.

Екатерина Алексеевна отрывает глаза от работы, устремляет их в упор на гостью удивленно-гневно, точно та лично ее обидела.

— Что с вами, ma chere (моя дорогая (фр.)), и где у вас глаза? Варенька Оболенская свежа, как роза, обе княжны прелестны!

Она откладывает свою работу, берет табакерку и нюхает, потом следует пауза. Гостья, которая знает истинные чувства хозяйки дома к Оболенским, недоумевает, Екатерина Алексеевна держит ее некоторое время в состоянии этого недоумения, затем не спеша говорит:

— Я вам доложу, ma chere, по моему мнению, обе княжны прелестны, что та, что другая. Но это не должно мешать нам видеть (она подчеркивает это слово), что они не нашего поля ягоды, тех же щей, да пожиже влей, вот что-с… — при этом ноздри у нее слегка начинают раздуваться. — Их место при дворе, оно вот как.

— С одной стороны, вы правы, — соглашается гостья, — но…

Хозяйка быстро ее перебивает, затем держит речь мудрую, поучительную. Какое смирение она на себя напускает, она повергается во прах перед значением фрейлины, из ее уст сыплются фразы:

— Мы простые дворянки, сударыня вы моя! — не вельможные. Значит, разуму не иметь, если не понять, что всякий сверчок знай свой шесток. Нечего нам гоняться за ними — далеко кукушке до ястреба — это все августейшее, придворное!..

Она оживляется все более и более по мере того, как говорит.

Входит старший ее племянник, князь Алексей Несвицкий, здоровается с теткой, подходит к ее руке, раскланивается с гостьей, которая сожалеет, что он помешал излиянию чувств хозяйки, что было интересно послушать. Но Екатерина Алексеевна замолкает и успокаивается, она потянула со стола свою работу, считает points (петли (фр.)) на узоре и начинает прилежно вязать, выпрастывая и ровняя шерсть.

Князь Алексей был в парадной гвардейской форме, он поправляет саблю, надевает перчатки.

— Ты с визитами? — спрашивает тетка.

— Да.

— Знаешь что, ваше сиятельство! было бы вам известно, что Александра Евгеньевна Кашкина продает своих ярославских.

— Откуда вы это изволите знать, тетушка?

— Если говорю, то знаю. Шепелевы торгуют у нее, имение хорошее — все плотники, а ты строишься в Ермолове.

— Можно подумать, — отвечал князь и подошел снова к руке тетки, которая в это время прибавила:

— Можно выгодно купить, я знаю тоже из верного источника, что князь Петр Николаевич Оболенский заложил свою подмосковную в опекунском совете.

Гостья тоже прощалась, она осталась довольна своим визитом и направилась к дверям гостиной. Тетушка, провожая ее, говорила:

— До свиданья. До завтра, на бале у Кутайсовых.

Бал у Кутайсовых был великолепный. Княжны Несвицкие в розовых креповых платьях были очень авантажны. Тетушка была довольна — ей мнилось даже, что они затмят Оболенских. Сами же девицы, не разделяя вовсе антипатий высшего начальства, носились в бальной зале в вихре вальсов и котильонов. Тетушка села за партию виста в гостиной: ей положительно везло в этот вечер, она была в выигрыше, очень в духе, любезна и только слегка язвительна.

Входит вчерашняя гостья и здоровается с ней.

— Как вы поздно сегодня! — говорит тетушка.

— Да, я часто опаздываю, отдыхаю после обеда, потом туалет, а сегодня парикмахер задержал. Княжны очень, очень при своем авантаже сегодня, — начинает болтать гостья. — А вы слышали новость?

— Какую: розовую или голубую? — смеется Екатерина Алексеевна.

— Да нет, — новость! Князь Николай Оболенский объявлен женихом.

— Ничего подобного не слыхала, — протяжно произносит Екатерина Алексеевна.

— Как же, — вмешивается в разговор один из партнеров, старик сенатор. — Я рад за князя Петра Николаевича, прекрасная партия для сына. Княжна Волконская! Она — сирота, единственная наследница громадного состояния, жила и воспитывалась где-то в деревенском захолустье у опекуна.

Екатерина Алексеевна вистовала в продолжение этого разговора и обремизилась. Разлетелись ее мечты относительно партии для княжны Анны. Буря поднималась со дна ее души, и пресненская туча враждебности против Оболенских принимала все большие и большие размеры. Партия виста, однако, продолжалась. Бал был в эту минуту в полном разгаре, оркестр не умолкал, кадрили сменялись котильонами, вальсы длились тогда долее, чем впоследавии, когда полька вступила в свои права на бальной сцене, бабушки же наши ее не танцевали. Но вот небольшой перерыв, затем оркестр заиграл мазурку. Князь Алексей Несвицкий открыл ее в первой паре с княжной Урусовой.

Екатерина Алексеевна очень любила карты и вист, очень всегда увлекалась игрой, но вменила себе в обязанность на всех балах являться в бальную залу в половине мазурки и взглянуть, с кем танцуют ее княжны. Мазурка имела искони особо интересное значение, она служила руководством для соображений насчет сердечных склонностей — и сколько было сделано признаний под звуки ее живой мелодии!

Екатерина Алексеевна передала на этот раз карты какой-то обязательной барыне, вышла из гостиной в залу и уселась недалеко от двери подле вчерашней гостьи. В этот вечер ей даже приятно было встать из-за карт, она чувствовала потребность движения под влиянием душевного волнения и тревоги. Она взяла лорнет, поднесла его к глазам и начала внимательно производить инспекцию танцующих: ‘Кто это танцует в первой паре? А! — наш князь Алексей с княжной Урусовой. Как он хорош! — напоминает покойницу сестру’, — проходит у нее в голове. Затем прелестная парочка перед ее глазами скользит по паркету — ее Алеша и княжна Варенька Оболенская. Она была прелестна, эта головка, склоненная слегка вперед в облаке пепельных кудрей, ее кавалер с его стройной изящной фигурой, с движениями спокойными и умеренными в этом танце, где именно требуется известное самообладание, чтоб не сделать шаг к смешному, — как он тоже хорош! Оба прелестны, свежи, юны! Она такая светлая звездочка, эта Варенька Оболенская. ‘Она — змея! — вдруг мелькнуло в голове Екатерины Алексеевны. — Она верно выбрала его в фигуре, но с кем же Алеша танцует мазурку? Конечно, не с ней же?’ Глаза ее не могут оторваться от этой пары. Вот они обежали всю залу, вертятся для заключения тура и садятся парой в противоположном конце залы, прямо против нее. Соображения опять падают перед действительностью, гром гремит из тучи, что шла с Пресни, гонимая враждебностью, и она остановилась и разразилась над головой Екатерины Алексеевны в этой бальной зале у Кутайсовых. Гром и молния! — у нее искры из глаз сыплются, и буря сильнее поднимается со дна ее души.

— Bonne nuit (добрый вечер), chere Екатерина Алексеевна, я уезжаю, устала, едва стою на ногах.

Перед ней стояла тетушка фрейлина и протягивала ей руку на прощанье. И Екатерина Алексеевна пожала эту руку и сказала ей даже:

— До приятного свиданья.

Затем она видела, что тетушка фрейлина остановилась в дверях залы, сделала знак княжнам и подождала. Тетушка часто увозила их из мазурки, они заметили ее знак и под руку со своими кавалерами ловко пробирались между танцующими в том направлении, где стояла тетушка. Хозяин дома, граф Кутайсов, известившись о намерении фрейлины уехать, показался тоже в дверях, подал ей руку и повел ее провожать до последней залы перед швейцарской. Прончищев и кавалер княжны провожали их до кареты.

Пока это действие происходило, глубокий мрак покрыл для Екатерины Алексеевны этот бальный блеск и свет. Она потеряла способность соображать, но чувствовала, однако, как необходимо ей пересилить себя и не высказаться. Она вернулась к своей партии виста и, когда уселась опять за карты, тогда только опомнилась, мысль, что бал клонился к концу, поддерживала ее слабеющие силы, и она скоро достаточно овладела собой, чтоб решить в самой себе, что ей непременно надо остаться ужинать. Главное, надо сдержать порывы душевного волнения, не показать же всем, что у нее там, в глубине души, подымается!..

Княжны Несвицкие в промежутке этого времени предавались беззаботно роению бальной атмосферы, тому роению, которое всегда является у молодых девиц вместе с сознанием своего успеха в бальной зале. Им хотелось, чтоб эта ночь никогда не кончилась для них, да и вряд ли сознаешь в эту счастливую пору молодости, что такая ночь со светом и блеском бальных огней окончится и за ней взойдет заря другого дня. Они вовсе не замечали волнения тетушки, да и помнили ли, что есть эта тетушка на белом свете.

Но вот и ужин кончился, все разъехались. Они тоже следуют движению толпы по лестнице кутайсовского дома. Их провожали братья Кашкины, оба Оболенские, еще многие из молодежи. Наконец они на крыльце, карета их подана, их усаживают, и экипаж тронулся. Бедные княжны, как мало они были приготовлены к сцене, которая затем последовала. Да, все время их путешествия домой было для них состоянием сущей пытки, и они должны были вполне убедиться, что жизненный путь не всегда усыпан розами.

Чем долее было сдержано волнение в груди тетушки при чужих, тем сильнее оно вылилось на них необузданным гневом, и они без вины остались во всем виноваты. Началось с того, что тетушка вынула из кармана серебряную табакерку и нюхнула несколько щепоток французского табаку. Княжны знали тетку и почуяли что-то недоброе, но молчание продолжалось. Затем это недоброе молчание начало прерываться вздохами — знак опять неблагоприятный!..

Потом тихим, сдерживающим волнение голосом:

— Вы совершенные ангелы, — обращается к ним тетушка, — агнцы непорочные, ведомые на заклание. Позвольте поблагодарить ваши сиятельства от полноты моего сердца. Точно, милые, утешаете вы тетушку, — это ведь ваши amies de coeur (сердечные друзья), аристократические, придворные чистокровки. Видели вы, с кем Алеша танцевал мазурку? Любуйтесь теперь, сударыни, вашей работой! Сурово — не белье, ваше рукоделье.

Голос ее возвышался по мере того, как она говорила, и дрожал от гнева. Она расстегнула шубу, ей было жарко.

— Любуйтесь теперь, говорю я вам! Разве вы не видите, какая она кокетка, ветрогонка! Она собьет Алешу с пути и с дороги.

Княжны молчат, зная по опыту, как бесполезно возражать тетке в такие минуты раздражения. Она, однако, продолжает после паузы.

— А эта придворная фанаберия увозит из мазурки (pour se faire desire (чтобы заставить себя ждать (фр.))) n у р се фер дезире. — Она нарочно коверкала французские слова на русский лад. — Знаю я и все понимаю! — старого воробья на мякине не проведешь.

— Но, ma tante (тётя (фр.)), — пробуют успокоить ее княжны. — Успокойтесь, вы изволите пререличивать, право, ничего подобного нет.

Они сразу поняли, к чему относилась речь тетки.

— Молчите, неблагодарные! — вырывается тогда уже криком из груди тетушки. — Вы изменницы! Вы становитесь в ряды моих врагов! Молчите! Мне дурно, дурно!..

Одна из княжон опускает окно кареты, другая дает тетке нюхать флакон с солями. Взглянув в окно, они с радостью виидели, что были уже в Кудрине, — значит, скоро дома. В этот вечер тетушку с трудом успокоили и уложили в постель. Она была несколько дней нездорова после бала у Кутайсовых.

XIX. Сон наяву

Это было рано утром накануне бала у Кутайсовых. Князь Петр Николаевич Оболенский только что встал с постели, умылся, Богу помолился и сел за письменный стол. Ему необходимо было заняться письмами и счетами. Ему было тяжело в денежных делах, семья большая, двух дочерей недавно он выдал замуж, меньшие выезжали, сыновей надо было содержать в гвардии. Он в эту зиму принужден был заложить свою подмосковную, чтобы свести концы с концами! Печальные мысли осаждали его в это утро. Он тоже слышал о сватовстве сына за княжну Волконскую, и его брало раздумье: князь не считал своего сына способным к семейной жизни. Николай был так упрям и своенравен, что судьба его будущей супруги не могла представляться старику отцу в розовом свете.

Старый князь имел много горя с этим старшим сыном, у него были с ним постоянные размолвки, которые тяготели на его совести. Леонтьевы, которых он надеялся видеть у себя эту зиму, не приехали, так что без них ему было еще труднее на пути борьбы с Николаем. Сын этот жил отдельно от отца, был совершеннолетний, имел свое собственное крупное состояние покойной матери и обращался очень жестоко с крепостными людьми. Часто являлись эти несчастные, бросались в ноги князю-отцу, прося помилования и защиты. Князь успевал иногда смягчить сына, но то была тяжелая, утомительная борьба, и в семье боялись этих ссор тем более, что князь бывал болен после них. Он горячо молился, этот кроткий святой старец, за этих людей, над которыми тяготели столь тяжелые бремена, за сына, за себя, многогрешного. И откуда, как? отчего Николай такой жестокий, бессердечный? — и себя он упрекал, что не сумел воспитать его другим.

Княжны встали уже и видели в окно со своих антресолей сани брата Николая у подъезда. ‘Как он рано!.. Что еще? — мелькнуло у них в голове. — Чем кончится этот визит?’ — они встревожились. Князь Николай сидел долго у отца, потом они видели, как он уехал.

Тогда они сошли вниз и с бьющимися сердцами пошли здороваться с папенькой. Когда они вошли в кабинет, он сидел еще в халате в своих больших креслах за письменным столом, задумчивый, грустный, да! и растроганный. Но князь сейчас же улыбнулся дочерям и поспешил их успокоить.

— Ничего, девки (он часто так называл их в шутку), не очень пугайтесь, да что это? — я вижу, на вас лица нет. Ну, ну! — грозил он им пальцем. — Я и сам озадачен, только кто его знает? — может, все это к лучшему.

Он встал, обнял их, притянул каждую к себе и поцеловал в лоб, потом, понизив немного голос, произнес:

— Я вам на ушко скажу: Николай наш женится.

На лицах княжон выразилось удивление, однако легче стало на душе.

— Идите, мои пташечки, — говорил князь, помолившись. — Христос с вами пока. Велите подать мне одеться, надо пойти сообщить тетушке.

В это утро князь выехал в карете с визитами, он был, между прочим, и у невесты сына.

В доме все вскоре узнали, что молодой князь женится. Пошли разговоры, известное волнение, как это всегда бывает в таких случаях.

На фрейлинской половине это событие было встречено особенно радостно. Когда в это утро княжны с братьями вошли здороваться с тетушкой, она сидела в своей угольной на диване очень веселая и даже возбужденная.

— Честь имею вас поздравить, — говорила она, пока все вошедшие садились вокруг нее. — Прекрасная партия, прекрасное имя, и совсем еще молодое создание, она его смягчит, будет иметь на него хорошее влияние. Увидите, что это так и брег, я готова пари держать. Constantin, — продолжала она, обращаясь ко второму, младшему племяннику, ее любимцу, — приди, моя душа, ко мне на помощь. Its ont tous des figures d’enterrement (Все выглядят, как на похоронах (фр.)). Этот Евгений! — она дотронулась до его плеча. — Почему такой торжественный вид? Brisez done la glace! (Разбей-ка лед! (фр.)) Надо просто смотреть на вещи, свадьба в доме, и все тут.

— Понятно, ma tante, что говорить, — отвечал Константин. — По-моему, доложу вам, одна Екатерина Михайловна (мать Оленьки) отлично свое дело знает. Она уже побежала к Иверской поклоны бить, свечи возжигать. Это так, как следует: без Бога не до порога! Печалиться и плакать туг не из чего. Помилуйте — у Вареньки, Наташи и Оленьки шесть батистовых платьев, мокрых от слез, — шутил он, — Денисовна сейчас мне показывала. Это неимоверно! — помолились, поплакали, — говорил он сестрам, — теперь извольте отирать слезы, сморкайтесь и будем целоваться. — Он крепко обнял сестер.

— Когда же невеста будет у вас, ma ante? — Кажется, в четверг.

— Прекрасно, я завидую брату Николаю и постараюсь идти по его стопам. И откуда она явилась, эта княжна Волконская? — верно, с неба. Говорят, она из Уфы, из Оренбурга или из Самары.

— Интересно, — говорила задумавшись тетка, — дай Бог, в добрый час. Затем был бал у Кутайсовых, а на другой день после него невеста была с визитом у будущего своего свекра.

Этот визит сделал на всех в доме глубокое впечатление, всем мнилось, что то был сон наяву. Невеста приехала в двух экипажах с верховыми гайдуками по обеим сторонам кареты. Ее сопровождали мамушки, нянюшки, в ярких шелковых сарафанах, душегрейках с меховыми опушками, в парчовых повойниках и сборниках, карлицы, казачки с калмыцким типом смуглых лиц, лакеи в фамильных ливреях. И вот она упала посреди высшего московского общества людей, стоящих уже твердо на почве европейского образования и обычаев. И она появилась перед ними в рамке давно забытого, допотопного существования, явилась одна, без всякого покровителя или покровительницы, в качестве невесты в доме отца нареченного ее жениха. Вся эта прародительская челядь следовала за своей госпожой в парадную гостиную фрейлины и остановилась в почтительном расстоянии, выстроившись амфитеатром перед ней, когда княжна села на диван подле тетушки.

Невеста была в белом атласном утреннем капоте с собольей опушкой, в жемчугах и брильянтах. Жаль, что успели сшить ей европейское платье на Кузнецком мосту, она была бы гораздо лучше русской боярышней. На вид ей было лет двадцать, высокая, полная, круглолицая, с прекрасными карими глазами, яркий румянец поминутно вспыхивал на свежем ее лице от смущения и застенчивости.

Когда ее со всеми перезнакомили и князь заговорил с ней, тогда она успела уже оправиться и отвечала ему просто и разумно, голос у нее был мягкий, грудной и приятный. Подали кофе. Но разговор не клеился, и ей, и всем было неловко, в ней было совершенное отсутствие светских приемов, уменья держать себя в обществе.

‘Сказочная, восточная принцесса’, — мелькнуло у всех в голове, когда она уехала, и всем стало легче на душе. Тетушка прежде всех оправилась от впечатления этого первого знакомства с невестой князя Николая.

— Все это странно очень, — говорила она, — но было бы хуже, если б княжна была только провинциальна. Она мне понравилась, да и все к лучшему, я ее полюблю. У нее прекрасные глаза, и звук ее голоса мне по душе.

Старый князь задумался: ‘Николай, Николай! каково-то будет жить с тобой этой молодой, неопытной девушке’.

XX. Кончина А.Г. Кашкиной

Был уже февраль, до Масленицы оставалось всего несколько дней. У Оболенских все были очень встревожены, любимая всеми тетка, Анна Гавриловна Кашкина, опасно заболела. Доктор Дидковский не покидал ее, он опасался, что при слабости ее организма она не перенесет этого сильного воспаления в легких. Между тем отпуск ее сына и князей Евгения и Константина истекал, и им необходимо было возвращаться в Петербург.

На фрейлинской половине никого не принимали из посторонних, тетушка была так расстроена, что выезжала только к Кашкиным, где проводила все свое время. На балы и вечера приглашений не принимала и велела Дуняше отложить кройку голубых платьев, назначавшихся для бала денного собрания. Время в доме тянулось медленно под влиянием тревоги и ожидания исхода этой тяжкой болезни доброй, всеми любимой Анны Гавриловны.

Раннее утро, чуть светает. Господа в своих спальнях еще объяты крепким сном. Движение в доме является только между прислугой, да Катерина Михайловна сползла с антресолей и отправилась к заутрене. У окна казачок метет и выбивает ковры на князевой половине, Тимоша чистит клетки канареек и попугая в фрейлинской парадной гостиной, стелет дорожки по коридорам, а Параша убирает гардеробную комнату.

Совсем рассвело. Параша накрывает под окном гардеробной маленький столик белой скатертью, уставляет на нем чашки и все чайные принадлежности и бежит в кухню за самоваром.

Фрейлинские девушки, Авдотья и Настасья, входят в гардеробную и садятся за утреннее чаепитие, под ногами у них вертится белая болонка с розовым бантом между лохматыми ушками. Она садится на задние лапки, машет передними против морды и начинает изредка лаять.

— Цыц, цыц! Фиделичка, молчать, тихо!.. Разбудишь фрейлину, совсем плохо они почивали, и кашель, и кашель.

Авдотья бросает кусочек сахару.

— Расстроены, — говорит Настя, прихлебывая чай.

— Понятно, что расстроены, Настенька. Вы знаете, как они любят Анну Гавриловну, и говорят — она плоха. Вы сами посудите, какая для них скорбь! Вчера вечером, как они вернулись от Кашкиных, сели перед туалетом, я чепец откалываю у них на головке и вижу в зеркало, что очень, очень расстроены, сами молчат, только губками пережевывают — знаете их манер — и табакерку промеж двух пальцев вертят. ‘Поскорей, — говорят, — Дуняша, ты меня колешь’. И впрямь я им ушко булавкой задела — такой грех! Ну, раздела я их поскорей, легли в постель, прикрыла я их одеялом, ножки закутала. ‘Дай кошелек’, — говорят, я подала, вынули мелочь. ‘Дуняша, скажи, пожалуйста, Катерине Михайловне, чтоб завтра о здравии болящей боярыни Анны на ранней обедне подала’. А у самих слезы по щекам так и катятся. ‘Плоха наша Анна Гавриловна, Дуняша!’ — шепчут мне, как я нагнулась руку целовать. Как я их уложила, выхожу в гардеробную, Кирюша зашел, он с ними вчера за каретой ездил, так и нам стал рассказывать, что там у Кашкиных делается. Доктор там безвыходно, объявил положение отчаянным. Разве что Бог смилуется. За нашим князем Евгением Петровичем послали вчера вечером, и он входил в спальню, упал на колени перед постелью, Анна Гавриловна обняли их, благословили и шепчут: ‘Сережу моего, Сережу тебе поручаю’. Аннушка рассказывала эти слова Кирюше, она постоянно в спальне при генеральше находится. В доме у Кашкиных такое уныние.

Фиделька опять садится на задние лапы и лает.

— Цыц, цыц!

— Парашенька, брось Фидельке сахарцу, напейся чайку да помой посуду.

Обе фрейлинские девушки встали из-за чайного столика и перешли к большому круглому столу, Авдотья сидит и плоит оборку перочинным ножичком, Настасья вяжет чулок. Она взяла Фидельку к себе на колени, спицами шибко перебирает, задумалась и вздохнула.

— Она страдалица, наша дорогая сенаторша Анна Гавриловна, — говорит она, — только, Дуняша, я недоумеваю, при чем тут наш Евгений-то Петрович? Положим, что ей на супруга надежда плохая, хоть бы и насчет сына. Сенатор характерный, ладу с сыном не будет. Сергей Николаевич избалован, у них ветер в голове, а все-таки, по-моему, что тут Евгению Петровичу делать? Наш солиден — спору нет, а нешто его Сергей-то Николаевич послушает? Как бы не так. Он тоже куда богаче наших-то князей.

— Как вы поверхностно судите, Настенька! — не в ладах тут дело и не в деньгах, а понятно, что Евгений Петрович большой форс в семье забирают, фрейлина сами этому удивляются, почему к нему ото всех такое доверие. Сергей-то Николаевич и сами не глупее их, а Константин-то Петрович!..

— Позвольте, Дуняша, вам одно сказать, — живо перебивает тут Настя, — позвольте сказать, что и вы и их превосходительство Александра Евгеньевна противу Евгения Петровича неверно судите. Вы вот что скажите: кто у вас добрее-то, смирнее-то его? — она даже петлю спустила, так оживилась. — Сказано: не сотвори себе кумира, а фрейлина только что не молится на Константина-то Петровича. По мне, вы его хоть в киот с образами поставьте да и лампадки перед ним зажигайте — мне что? — она, видимо, сильно волновалась.

В спальне фрейлины в эту минуту послышался звонок. Дуняша поспешно вышла из комнаты. Фиделька спрыгнула с колен Настасьи и побежала в том же направлении.

Настасья посидела еще несколько времени задумавшись, потом сложила чулок, уровняла четыре спицы, прикрепила пятый чулок к клубку и положила на стол.

— Пора идти кофей варить, — сказала она и вышла из гардеробной.

В то самое время, как звонок фрейлины раздался в спальне, к крыльцу подновинского дома Оболенских подъехали сани домашнего доктора Кашкиных. Он вошел по лестнице усталой походкой своих старческих шагов, в передней кинул свою шубу на руки первого попавшегося лакея.

— Князь? — спросил он.

— Их сиятельство у обедни, пожалуйте на половину к молодым князьям. — И лакей повел доктора по коридору.

Князья Евгений и Константин пили утренний чай, когда доктор вошел в их кабинет. Прежде чем он произнес единое слово, все было понято.

— Все кончилось, — сказал, однако, доктор.

Князь Евгений молча осенился во всю грудь крестным знамением.

— Царство небесное! — сказал князь Константин. Он придвинул доктору кресло ближе к столу, доктор сел и стал рассказывать о ходе болезни с медицинскими подробностями. Он выводил причины, почему это должно было так кончиться, но то, что произошло, и то, что кончилось, суть то неотразимое, чего ничья земная рука не может устранить с пути человеческой жизни.

Князья рассеянно слушали доктора, затем встали и попросили его заехать в течение утра. Все трое вышли из кабинета: предстояло сообщить печальное известие отцу и тетушке.

Первые минуты горя всегда парализуют, потом удаляется постепенно то таинственное, непостижимое и неотразимое, затем действительность входит снова в свои права, и сознание его тягости с большею тягостью, чем когда-либо, погружает нас в жизнь и ее заботы. Та, которой сейчас не стало, достигла чего-то, а те, которые остались, должны продолжать свой путь — идти, идти вперед!..

XXI. Носы

В семье все любили и уважали добрую и умную Анну Гавриловну Кашкину, супругу сенатора Николая Евгеньевича, ее кончина была чувствительной утратой для Оболенских. Когда впоследствии на пути их жизни встретились более тяжкие скорби, тогда им всегда казалось, что именно эта любимая всеми тетка унесла за собой весь запас их жизненных радостей.

Знакомые и родные проводили бренные останки Анны Гавриловны в Донской монастырь, где она была погребена. В тот же день после похорон сын ее, Сергей, и оба Оболенские, Константин и Евгений, уехали в Петербург.

У Оболенских в доме, после веселой и легкой атмосферы, царствовало уныние. Фрейлина не покидала своих апартаментов и никого не принимала. Вместо бальных платьев кроились в гардеробной траурные.

На Садовой же в доме сенатора была опасно больна дочь его, Варенька. Княжны Варенька и Наташа попеременно дежурили у изголовья больной, и доктор Дидковский опять проводил ночи в доме Кашкиных. Вареньке Кашкиной было в то время 14 лет, она была высокая, не по летам худая девочка, темнокудрая с выразительным личиком. Характер этой девочки представлял с детства самые странные противоречия. Ее застенчивость переходила крайние границы, возбуждение при виде чужого лица было так сильно, что ребенок заболевал, и, по совету докторов, решили не раздражать ее и не принуждать к светским обязанностям. Она росла в своих детских комнатах с няней и гувернанткой. Главная черта ее характера была неумеренность в привязанностях и антипатиях, это очень заботило ее мать, которая понимала, что для мужа ее будут только докучливы движения души этого нервного и впечатлительного ребенка. Отец был, впрочем, равнодушен к дочери, и тем легче было для Анны Гавриловны удалять Вареньку из гостиных. ‘До поры до времени, — говорила покойница, — еще успеет она играть в свете роль дочери сенатора Кашкина’. Варенька, таким образом, редко видела отца, но к матери была страстно привязана. Можно теперь представить, каким ударом была для нее кончина матери, она не плакала, но находилась в состоянии столбняка и оцепенения, затем опасно заболела, и вот как это случилось.

В самый день кончины Анны Гавриловны, вечером, княжны Оболенские с тетушкой были на панихиде у Кашкиных. По окончании службы в зале, где стояла покойница, старший штат родственников потянулся в гостиную, молодые же прочили сначала в детские комнаты. Княжны и Оленька старались окружить Вареньку, чтобы облегчить ей тягость быть на виду (en representation) в такие горькие для нее минуты. И была ли она, бедная, годна при ее скорби переносить этот тяжелый похоронный этикет? Княжны советовали оставить пока Вареньку в ее комнатах, но сенатор прислал за ними, чтобы они пожаловали в гостиную, и надо было туда направиться. Эта гостиная в доме Кашкиных была высокая большая комната с мраморными белыми стенами, с кипарисами по углам, с экзотическими растениями между массивной мебелью. В этот вечер она была тускло освещена и декорирована черным сукном. Присутствующие хранили торжественное молчание, требуемое этикетом в присутствии покойника в доме. Тетушки Кашкины, сестры сенатора (их было числом шесть), сидели на большом диване, который составлял этаблисман поперек угла гостиной. Тетушки все были, конечно, в глубоком трауре, в плерезах, в черных креповых чепцах с широкими оборками, лица их почти не были видны, потому что свет от канделябра падал сбоку, между тем как силуэты этих лиц падали удлиненной тенью их профилей прямо на мраморную колонну. Когда княжны с Варенькой, войдя в гостиную, стали приближаться к дивану, где сидели тетушки, из уст Вареньки вылетело и повторилось громко несколько раз слово: ‘Носы, носы!’, затем она покатилась со смеху, показывая пальцем на колонну, куда падала тень от силуэтов тетушек. Можно понять, какой эффект произвел этот смех в такую минуту на присутствующих. Сенатор-отец встал, на его надменном лице выразилось негодование, тетушки смутились, княжны шепотом окликают Вареньку, чтобы остановить ее, а она пуще хохочет, пока, наконец, этот смех не принимает другие интонации, переходит в вопль, в крик, и она без чувств падает на паркет. Ее отнесли в детскую, послали за доктором, это был продолжительный обморок. Дыхание, однако, возвратилось при помощи обычных средств в таких случаях, но она никого не узнавала, а в ночь появился бред. И с этой ночи княжны и Оленька дежурили при постели больной, не покидая ее. Началась серия мучительных дней у изголовья Вареньки.

Как она была трогательна, эта милая осиротевшая девочка, посреди роскоши родительского дома, в борьбе с безобразной тяжелой болезнью, которая над нею работала. У нее была нервная горячка, усложненная приливом к мозгу. Какая перемена произошла тогда в чувствах ее отца! — Он, такой прежде равнодушный к ней, проводил целые часы в молитве на коленях перед иконами. Он давал обеты, посылал богатые дары по монастырям, — видно, противоречия существовали в его характере. Один старый князь, Петр Николаевич Оболенский, умел смягчить сенатору эти часы отчаяния. Он тоже почти не покидал его, их сблизили эти печальные дни скорби. Дружба между обеими семьями укрепилась теснее под влиянием этого скорбного периода их жизни.

Однако после трех недель настал благоприятный кризис, опасность удалилась, и больная стала выздоравливать. Великий пост был тогда на исходе, и Пасху все встретили в более покойном настроении.

XXII. Село Рождествено

Пасха была в этот год в снегу, т.е. стоял еще санный путь, что нередко в Москве.

Помещики, приехавшие на зиму в столицу, чтоб пользоваться ее удовольствиями, подумывали об отъезде восвояси, дальние же все уехали уже в конце поста. Им выгодно было добраться домой зимним путем на полозьях.

Княжны Несвицкие очень желали провести Святую в Москве, но тетушка Екатерина Алексеевна Прончищева на это не согласилась, ей надо было спешить в Калугу повидаться с архиереем. Она строила храм в Богимове, имении племянника, была сильно озабочена этим важным делом и уехала на шестой неделе поста. Княжны же отправились в Нетесово, подмосковную дяди Раевского. Они приезжали проститься с Оболенскими, обещали писать Вареньке и Наташе, молодые девицы очень подружились между собою в эту зиму 1825 года.

Кашкины уехали на Фоминой в Прыски, их калужское имение близ Оптиной пустыни, под Новинским у Оболенских все тоже было начеку для отъезда в подмосковную. Княжны очень любили деревню и уговаривали отца ехать туда как можно скорее после Святой, но тетушка, которая оставалась всегда летом в московском доме, всякий год останавливала этот желанный весенний полет в Рождествено под разными предлогами. На этот раз главной причиной замедления поездки было ожидание известий из Симбирска, куда князь Николай (жених) отправился еще постом в имение своей невесты. Наконец от него было получено письмо, в котором он извещал отца, что в первое воскресенье после Пасхи он вступил в законный брак с княжной Натальей Дмитриевной Волконской. Молодые медлили отъездом из симбирского имения, потому что московский дом, который князь Николай купил эту зиму за Москвой-рекой, не был еще отделан. Это последнее обстоятельство подвинуло решение поездки Оболенских в подмосковную, к великому удовольствию княжон, Оленьки и няни Денисовны, у которой в Рождествене были родные.

В деревне все чувствовали себя свободнее, чем под Новинским в Москве, где тетушка была все-таки высшее начальство, требовала к себе большого внимания и твердо держала бразды правления в смысле этикета. Молодых это часто утомляло. А тут, в Рождествене, жизнь с одним папенькой, с которым княжнам жилось так легко, и как тепло и уютно было под его крылышком!

Весна медлила в этот год вступить в свои права. Снегу было еще много, проталины появлялись, очищая только бугры, лед стоял на пруду, подернувшись слегка грязноватою водой. В первое воскресенье, по приезде из Москвы, в церковь все ездили еще на санях. ‘Вряд ли на Юрьев день лист будет ноне в полушку, коли так пойдет’, — говорили мужички. Дни были такие холодные, что в доме прилежно топили, и выйти погулять никому и в голову не приходило. Княжны придумали вышивать ковер, ввиду того что молодые, князь Николай с женой, будут непременно с визитом у князя-отца в Рождествене. Этот ковер их работы будет подарком молодой княгине. Из кладовой принесли пяльца, канва легла упругой ровной тканью на их рамке.

Князь одобрил намерение приветствовать подарком молодую княгиню, вмешивался в выбор узора, ссорился шутя с дочерьми насчет каких-то незабудок на узоре, которые хотел заменить маком.

— Папа, голубчик, этого нельзя, вы ровно ничего не понимаете, — говорила Варенька, — это выйдут в шитье красные лепешки, а вовсе не мак.

— Помилосердуй, Барбуха (он часто так называл Вареньку)! Мак у нее лепешки! С чем это сообразно? — Один дух противоречия. Пустите, девки, пустите, я сам буду вышивать. — Князь серьезно садился за пяльца. Княжны и Оленька помирали со смеху, и кончалось всегда тем, что все они начинали возиться, точно дети. Девушки отнимали у старика шерсть, иголки, ловили целовать его руки, если в борьбе приходилось его толкнуть, ножницы и наперстки летели с пялец на пол, пока он, утомившись, не удалялся наконец в свой кабинет.

Еще десять дней. Ковер подвинулся значительно, вышивался уже второй перепял, а солнце заиграло теплее и веселее, падая весенними лучами на разноцветные узоры.

Жаворонки и грачи прилетели, пруд очистился от льда, снег лежал местами только в овражках.

Княжны и Оленька сидели за пяльцами в своей комнате и прилежно вышивали. Это было в конце апреля, день был теплый, весенний и солнечный. В доме было предобеденное время, когда князь имел привычку почивать с полчаса.

— Надо выставлять рамы, — говорила одна из сидевших за пяльцами девиц.

— Да, пора, стало тепло, настоящее тепло. Оленька, передай мне розовую тень. Варенька отрезала конец шерсти, вдела в иголку и, прикрепляя его, обратилась к девицам со следующими словами: — А что, мои голубушки, ведь этот ковер отнимает у нас немало времени. Мне совсем некогда писать. Когда я подумаю, что письмо княжны Анны такое милое…

— И неужели ты до сих пор ей не отвечала? — перебила Наташа.

— Нет еще. Я рада, что им хорошо в подмосковной у дядюшки: старик тоже бесподобный. Но не хотелось им ехать от праздника из Москвы. Мы только эту зиму так тесно сошлись с ними. Я душой привязалась к княжне Анне, она такая умница, такой делец. Ведь она ведет сама все хозяйство. Это Бог послал князю Алексею такую сестрицу. Я его не понимаю: он старший брат в семье, а им командуют.

— Тут и понимать нечего, мой друг, — говорила Наташа. — Он пустой из пустых. А вот что, Варенька, от Евгения письма стали редки, коротки, и точно он какой-то рассеянный. Не то, что как прежде, помнишь? Он отвечал, бывало, на все, что ему пишешь. Ты заметила?

— Как тебе сказать, я и сама об этом думала. Но теперь смотри, он устает, и это всегда его раздражает. Последнее его письмо, правда, очень грустное, это все воспоминание о тетушке Анне Гавриловне. Ты видишь, он же боится за Вареньку, как она там с отцом в Прысках останется все лето. Да и Serge его тревожит — его невоздержный язык. Того и гляди, что он в полку наживет себе историю.

— Знаете что, — говорит Оленька, — я Сергея Николаевича во сне видела в кафтане и мужицкой шапке, и у меня все эти дни такие дурные мысли. Помните, в четверг вечером, как у нас батюшка чай пил, иду я по коридору к Денисовне, прохожу мимо двери в классную — стук оттуда! Я вся так и задрожала, скорей бегом к няне. Взяли мы свечу, посмотрели везде: под шкафами, в шкафах даже, думали, что кошка. И никого и ничего! — С тех пор у меня все страх и дурные мысли. Не то у маменьки в Корчеве неладно, либо у наших в Петербурге.

— У меня у самой сердце не на месте, — задумывается Варенька. Она взяла шерстинку, быстро намотала ее вокруг двух пальцев, сняла ее, зажала в ладонь и обе руки опустила под пяльцы. — Оленька, в какой руке?

Оленька немного подумала.

— В левой.

— А-н в правой, ты не угадала. У меня что-то голова разболелась. — Варенька встала из-за пялец и подошла к окну. — Вон Аннушка несет конопли из амбара, надо взять немножко. Пойду покормлю чижовку мою. — И она вышла из комнаты.

Когда Наташа и Оленька остались одни, то долго работали молча. В комнате было тихо, слышался только однообразный звук шерсти, которая, касаясь упруго натянутой канвы, то взмахивалась вверх рукою девушек над пяльцами, то быстро исчезала вниз. Оленька вздохнула.

— Оленька, милая, а ведь Варенька о нем думает, — тихо, с расстановкой сказала Наташа, не поднимая глаз от работы.

— А то нет. Очень понимаю, что думает, — говорила Оленька. — Он стоит того, чтобы о нем думали. Если бы да это случилось…

— Я все думаю, Бог даст, устроится, — отвечала Наташа. — Папенька не брег против, тетушка тоже этого желает.

— Пожалуйте кушать! — Ионка, Князев казачок, появился в дверях. Девушки встали, затянули пяльцы белым полотном и отправились в столовую.

За столом получились письма из Москвы, между прочими и от фрейлины. Она извещала, что князь Николай с супругой приехал в Москву и на другой же день приезда молодые были у нее с визитом.

‘Я у них обедала, — писала тетушка. — Elle n’a pas une tenue gracieuse, — говорила она в письме о молодой княгине, — mais elle n’est pas la moins du monde ridicule (У нее нет изящных манер… но она нисколько не смешна (фр.)). Она выиграла тем, что ее полнота пристала больше для замужней, чем тогда, когда была у нас невестой. Мне оказала ласку и доверие, я вижу и рада, что она перестала со мной дичиться, но с другими еще очень конфузится. Я ее очень полюбила. Какая она радушная хозяйка! Обо всех подумает и вовсе не волнуется за обедом. На обеде сервиз шел отлично, калмыки и карлица при ней. Это очень смешно. Роскошь у них большая, и Николай, кажется, доволен’.

Не стану описывать визита молодых в Рождествено. Они прогостили там недели три мая месяца. Молодую княгиню все в доме очень полюбили, старый князь в особенности оценил очень скоро и справедливо невестку. Он все затягивал их отъезд, и только в начале июня молодые уехали в Моклец, их тульское имение.

Тогда жизнь в Рождествене потекла снова тихо и однообразно. Купались, ходили в лес по грибы и по ягоды, ездили раза два в течение этого лета в село Воскресенское (Новый Иерусалим), которое лежит верстах в шести от Рождествена. Каждое воскресенье князь с семейством бывал у обедни в своей церкви при Рождествене. В этот воскресный день у него всегда обедал священник со своею попадьей и две старые соседки, девицы Свиньины. Князь, в семейном кругу со своими дочерьми, позволял себе называть их в шутку — кошоночки. Другие соседи по Рождествену езжали к Оболенским очень редко, но княжны не тяготились однообразием деревенской жизни и умели создавать себе занятия и интересы помимо суетности светской жизни. Главным, впрочем, интересом в Рождествене была переписка с братьями и друзьями, почтовые дни ожидались нетерпеливо.

Варенька очень аккуратно переписывалась с княжной Анной Несвицкой, и в это лето она в один прекрасный день получила от нее письмо следующего содержания:

‘Ты далека, милая Варенька, от мысли, что мы теперь очень взволнованы. Дело в том, что брат, князь Алексей, уехал из Петербурга очень внезапно в Париж, выйдя предварительно в отставку. Это нас очень удивило и встревожило дядюшку. Но вообрази мое положение, когда я получила от брата письмо, в котором он извещает меня о вступлении в брак. По его словам, он так теперь счастлив, что не находит слов, коими мог бы выразить свое блаженство (mon pauvre frere a toujours ete tres sentimental (мой бедный брат всегда так сентиментален (фр.)).

Помнишь, милая Варенька, в Москве в нашем доме в его кабинете тог акварельный портрет? — Хорошенькая молодая женщина в таком фантастическом костюме — это она, теперь уже княгиня Несвицкая, бывшая вдова графиня де Монсо. Мы с Катенькой едва верили своим глазам, когда читали его письмо. У нас руки и ноги похолодели. И как доложить об этом дядюшке? Его необходимо беречь, а как еще это на него подействует?

Как нарочно, целый день были гости, дети так шумели за столом, а мы с сестрой сидели точно на горячих угольях. Вечером, наконец, когда в доме все поуспокоилось, мы улучили минуту, вошли к дядюшке и все ему открыли и доложили. Он был сильно взволнован, но ты знаешь его добронравие и здравый ум. Он решил, что нам необходимо ехать к тетушке, чтобы приготовить ее к этому известию, затем, вероятно, все родные соберутся у нас в Ермолове. Это поведет к разделу: я сижу теперь за счетами, а Катенька укладывает сундуки. Завтра мы уезжаем.

Думали ли мы о чем подобном эту зиму в Москве? Помнишь тот бал у Кутайсовых, когда брат Алексей открыл мазурку в первой паре с Анютой Урусовой? Прощайте, вспоминайте меня и т.д.’

Итак, прошло безоблачно и покойно лето 1825 года для Оболенских. В последних числах октября они вернулись в Москву, и тут еще недели две жизнь под Новинским текла обычной колеей.

XXIII. Les evenements se suivent, mais ne ressemblent pas
(События следуют друг за другом, но не повторяются (фр.))

Настал ноябрь 1825 года. Тетушка фрейлина была встревожена письмами своих друзей из Петербурга, которые говорили об отъезде высочайшего двора в Таганрог, затем вскоре дошли слухи до Москвы о нездоровье государя. Это время было тяжелое, в воздухе собиралась гроза, будто летом, тогда как в городе был санный путь и мороз скрипел под полозьями саней.

Княжны Оболенские почти не выезжали, да и бальный сезон в этот год не спешил открываться. Газеты жадно читались, но оставляли тяжелое впечатление. Письма от молодых князей из Петербурга сделались совсем редки. Варенька, Наташа и Оленька решили, что в брате Евгении произошла какая-то перемена. Судя по его письмам, или он хворает, или же его занятия, по должности старшего адъютанта при генерале Бистроме, всецело поглощают его. Если приедут братья в отпуск, надо будет их побранить за то, что они сделались совсем равнодушны к семье.

Между тем подходило 24 ноября, день великомученицы Екатерины. Тетушка было написала маршрут на этот день для поздравительных визитов, но почувствовала себя слабой, кашель ее усилился, и она слегла в постель. 25 ноября, день священномученика Климента, папы римского, и преподобного Петра, епископа Александрийского, был день ангела князя Петра Николаевича. Княжны вышивали ему туфли к именинам и спешили окончить дюжину носков, которые они из года в год всегда вязали для отца к этому дню. Князь любил такие недорогие, простые подарки.

Мать Оленьки, Екатерина Михайловна Бочкарева, приехала тоже к этому дню из Корчевы. В доме князя она всегда жила на антресолях, в бывшей классной комнате, и большую часть своего времени проводила по монастырям и церквам, когда бывала в Москве. Она не пропускала ни поздней, ни ранней обедни и всякий день бывала у вечерни. Это частое посещение храмов Божиих приобрело Екатерине Михайловне большое знакомство между церковными причетниками и просвирнями. Последние известны в Москве своею словоохотливостью, кроме того, они зорко следят за городскими делами, новостями и слухами, даже имеют свои политические мнения. И вот именно в эту зиму 1825 года, об эту пору ноября, Екатерина Михайловна, наслушавшись от них разных новостей, возвращалась домой и сообщала непременно княжнам все городские слухи и толки. Из них можно было извлечь весьма мало истины, однако они были характерны для времени, и все имели какой-то мистический элемент. Слышно было, что во многих монастырях появились сновидцы.

Повар, со своей стороны, приносил с базара разные слухи какого-то пророческого содержания. Странно, что тогда в народе появился страх за царя, даже убеждение в измене и какой-то подпольной интриге. Когда двор уехал из Петербурга, в народе стали говорить, что государя и государыню увезли из столицы. Возбуждение и смущение сделались скоро так очевидны, что генерал-губернатор Москвы, князь Дмитрий Владимирович Голицын, был принужден принять меры для охранения общественной безопасности и порядка. Патрули разъезжали по улицам днем и ночью.

24 ноября Оболенские обедали все у именинницы, тетушки княжны Екатерины Николаевны. Возвращаясь с этого обеда, княжны заметили на улицах много слоняющегося праздного народа. Затем прошло и 25 число, день именин князя-отца. В этот день фрейлина получила письмо из Таганрога, в котором ее уведомляли об улучшении здоровья государя, так что известие дало менее печальное настроение в семье. На другой день княжны были удивлены появлением m-me Стадлер. Стадлеры в то время жили в одном семействе в Москве, занимаясь по-прежнему воспитанием детей. Они изредка навещали Оболенских. Княжны очень обрадовались своему старому другу, a m-me Стадлер была очень взволнованна, и на руке у нее висел саквояж. Она так скоро шла, что едва могла перевести дух. Ее усадили в кресло и стали снимать с нее шубу, шляпку и вуаль. Отдохнув, она сказала: ‘Mes enfants, j’ai fait mes paquets et me voila chez vous. On dit qu’on attend des desordres dans la vffle, peut etre un soulevement. Qui sail si nous ne sommes pas a la veffle des barricades? Notre vie peut etre en danger. Ma foil que la volonte de Dieu soit faite! Mais j’ai pris mon courage a deux mains, j’ai embrasse mon vieux mari, j’ai fait ma reverance a mes et me voila. S’il у a danger, je veux mourir avec mes Obolencky’ (Дети мои, являюсь к вам по-дорожному. Слухи носятся, что в городе готовятся беспорядки, а пожалуй, и мятеж. Кто знает, может быть, мы накануне баррикад? Жизни нашей, может быть, грозит опасность. Ну что ж, да будет воля Божья — я же подбодрилась, обняла моего старика мужа, распростилась с моими — и к вам, по-моему, если умирать — так умирать с моими Оболенскими (фр.)). Княжны крепко обнимали старушку и старались ее успокоить. Вот какое было в то время в Москве настроение умов.

Государь император Александр Благословенный скончался в Таганроге 27 ноября. По весьма странному стечению обстоятельств эта печальная весть достигла Москвы ранее, чем Петербурга. Впоследствии это было замечено с удивлением современниками. Затем московский генерал-губернатор, князь Дмитрий Владимирович Голицын, поспешил печатным объявлением пригласить жителей Москвы в Успенский собор для присяги великому князю Константину Павловичу.

Теперь мы приближаемся к печальному событию 14 декабря. Тут мое повествование начинает представлять затруднения. Я его пишу со слов моей матушки, она не раз говорила мне о том печальном времени в их семье, но в моей памяти остались неясные обстоятельства этой эпохи. Когда и как дошло до Оболенских известие об участии князя Евгения, старшего сына моего деда, в заговоре 14 декабря, я не умею сказать. Была ли эта ужасная весть сообщена Оболенским письмами из Петербурга или же знакомыми, приехавшими оттуда, — я не знаю подробностей. Вероятно, для моей матери эти воспоминания были слишком тягостны, она избегала при рассказах вдаваться в подробности. Есть скорби, которые парализуются тяжестью их бремени.

Бедный, дорогой дед мой! Колючие тернии выросли тогда на пути его жизни, а он был уже в преклонных летах, но эти скорби были посланы ему всесильной рукой Промысла Божия, и так он их и принял. Матушка благоговейно говорила о его кротости и терпении в этом испытании и всегда удивлялась, как он находил силы нести этот крест.

Надо тоже понимать, что тогда в этой семье Оболенских совершилось что-то выходящее из ряда обыкновенных горестей, встречающихся на пути человеческой жизни. Этот маститый старец, покрытый сединами, князь-отец, пораженный в самое сердце в старшем любимом сыне, в том именно сыне, который своим поведением, своими нравственными качествами, казалось, укреплял силу благодати, лежавшей на его доме!.. И ему, отцу, надо было принять все это, надо было тоже найти силы своим примером умудрять в терпении окружающую его семью.

Каково тоже было это горе для тетушки фрейлины! Там, в ее кабинете над письменным столом, портрет в золотой раме… Как кротко глядит с полотна эта темнокудрая красавица в белом платье с этим легким облаком широкой оборки вокруг лебединой шейки! То портрет великой княжны Александры Павловны, тоща уже в Бозе почившей. Но фрейлина хранила в душе своей самое нежное воспоминание. И они все, эти августейшие особы царского дома, надо понимать, чем они были для бабушки фрейлины! Что такое родные перед ними? Разве могло ее сердце биться к родным тем самым биением, которое отдано давно им — им одним! Петербург, дворец и эта драма!.. О! их знакомые, хранимые так свято в душе и памяти образы! — все мешается в ее голове. Какой-то хаос и что это такое? — это не смерть, но тоже что-то неотразимое, живущее, гнетущее, щемящее сердце! И этот траур, облекший всю семью в свой черный саван.

Эпилог 1827-1828 гг.
XXIV. Суженого конем не объедешь

Мы теперь в конце 1827 года. Князь только в . ноябре вернулся с дочерьми из Рождествена, где почти безвыездно жил после ссылки сына. Тетушка фрейлина по совету докторов съездила за этот промежуток времени за границу, очень там скучала, вернулась в Москву и заняла опять свою половину в доме князя.

Положение домашних дел у Оболенских было в то время не блестящее. Ссылка старшего брата отразилась очень невыгодно на службе меньших, князь Константин был переведен из гвардии в армию, вышел в отставку и жил у отца, младшие его два брата служили где-то в Финляндии в гарнизоне. Каждому надо было посылать деньги, и в Сибирь, и в Финляндию, и содержать свою большую семью, князь видел, что состояние его расстроилось.

Странно распоряжается судьба обстоятельствами жизни. Князь имел троих старших сыновей, и между тем на пути его деловых затруднений не они, а две меньшие дочери явились ему помощью и поддержкой. За эти два года княжны Варвара и Наталья и даже Оленька сделали большой шаг на пути знакомства с житейскими заботами: они вели переписку по имениям, счеты, доходы и расходы были им известны, долги, взносы в опекунский совет — ко всему этому они невольно приобщились. Но когда они вернулись в Москву после долгого пребывания в Рождествене, то едва сознавали себя теми же, какими были прежде. Они не отдавали себе отчета в том, что пережито ими после их горя, и в том, что переменилось для них, но все-таки им казалось, что они теперь совсем другие, чем те Варенька, Наташа и Оленька, которые тогда жили в их доме под Новинским. И как это все странно: и лица те же их окружают, и тот же штат прислуги, и канарейки поют так же громко у тетушки в гостиной, и Дуняша меряет им платья в уборной, и Фиделька лает, и Екатерина Михайловна приехала из Корчевы к Рождеству, и мебель та же, и все в доме стоит и движется по-старому. Чем больше все наружное переносило их к воспоминанию того былого, легкого настроения, тем более они внутренне сознавали, что прошлое не повторится и что оно заменилось для них совсем другими, далекими от него интересами, пережитые горести дохнули на них своей трезвящей силой и удалили от них то состояние души, при котором все является в свете радости и надежд.

Но что главное переменилось для княжон — это лишение прежней опоры в отце, теперь он стал часто полагаться на них более, чем на самого себя, и теперь нельзя было, как прежде, приходить выбалтывать ему свои горести или мечты, надо было его беречь, он был утомлен жизненными невзгодами, и на них теперь легла ответственность перед собственной совестью в сознании их к нему обязанностей. По приезде в Москву дочери гораздо реже бывали с князем-отцом, он более, чем прежде, стал удаляться от светских сношений, кушал даже отдельно в своей гостиной, вставал и ложился рано. Княжны же большую часть своего времени проводили на фрейлинской половине, и их жизнь потекла совершенно отдельно от жизни отца. Как уставали они, после деревенской тишины, от балов и театров, даже не без усилия подчинялись требованиям тетушки, которая не позволяла пропускать ни одного приглашения.

В это первое время возвращения в Москву Варенька в особенности переживала такие нравственные тревоги и сомнения, в которых ей трудно было отдать себе отчет. Дело в том, что для нее представлялась партия, или судьба, как говорилось тогда в Москве всеми, начиная с ключницы и няни и кончая самой барыней. Надо сказать, что в течение этих двух лет, в Рождествене, Варенька, посреди семейного горя и забот, пережила одно дорогое воспоминание, или мечту (как там хотите назовите), это воспоминание относилось к одному молодому человеку, который тогда, в ту веселую зиму 1825 года, в ту зиму их дружбы с Пашенькой Бартеневой и Несвицюши, сделался ей чем-то близким и дорогим. Теперь ей часто возвращался на память тот бал у Кутайсовых, когда она танцевала мазурку с Прончшцевым, а он с княжной Анной Урусовой, она знала, что он в самый день этого бала должен был еще утром уехать в Петербург по очень спешному делу и остался до завтра в Москве: ‘Чтоб проститься с вами, княжна!..’ — сказал он ей в этот вечер. Она стояла с ним в амбразуре высокого окна кутайсовской залы и пристально рассматривала цветы своего бального букета, который держала в руке, другой же своей маленькой рукой в белой перчатке легонько теребила его зеленые листья, тогда из букета выпала роза, маргаритка, мирта (не все ли равно, в сущности), только он поднял цветок и забыл отдать его ей: значит, все как следует, чтобы она могла думать, что он ее любит. С тех пор он уехал не только в Петербург, но, говорят, даже за границу, и она совершенно потеряла его из виду и, как казалось ей, давно перестала о нем думать. И что же? — когда является судьба для нее, и судьба, которую все желают, все, все, и Наташа с Оленькой, и тетушка, и, главное, папенька — скажите же ей, что тут делать?., и ей страшно, ей мнится что-то, былое воспоминнаие о нем живет еще в ее душе. Она вспоминает тоже, что нет брата Евгения, ему бы она рассказала все, он взглянул бы на нее своими добрыми глазами и объяснил бы ей, почему она попала в этот непонятный для нее самой круг мыслей. Евгений один мог бы теперь понять ее, а между ними лежат безбрежные снежные равнины Сибири, те же, кто близко, не понимают ее, да и не хотят понять. Но, положа руку на сердце, может ли она сказать, что ей нравится тот, кто есть судьба, кто есть будущий, разве ей не весело с ним? и разве эти несносные Оленька и Наташа не видят этого?.. И мысли ее опять нанизываются цепью самых странных, неожиданных противоречий, и перед глазами является другой образ, образ того красивого юноши, который тогда у Кутайсовых танцевал с ней мазурку, образ Алексея Владимировича Прончищева.

Прончищев ездил к ним в дом с первых дней их приезда в Москву, очень сошелся теперь с князем Константином, и не прошло двух недель, как он сделался своим в их доме, для всех было бы теперь немыслимо не увидать два раза в день его гнедого рысака с белой передней ногой у подъезда подновинского дома. Этот гнедой рысак с белой передней ногой звался Белоножкой, князю Константину в шутку пришло в голову перенести кличку лошади на ее хозяина, сначала все посмеялись этому, потом неожиданно для самих это прозвище Прончищеву привилось в доме Оболенских, и его там иначе не называли в интимном кружке, как Белоножка.

Но теперь оставим пока лабиринт Варенькиных сомнений насчет Белоножки и отправимся в ту половину дедушкиного дома, которая глядит окнами в сад, где жили эту зиму Леонтьевы. Они оба мало изменились за это время, он был тот же высокий, плотный барин с добродушной, флегматичной физиономией, она та же худенькая, маленькая женщина с умным лицом и лучистыми глазами.

Настал послеобеденный час, когда все в доме расходятся по своим углам до вечернего чая. Большая комната, разделенная на спальню и кабинет ширмой красного дерева стиля времен Александра I, такого же фасона диван, кресло, туалет, с зеркалом и колонками по его бокам, зеленые шелковые драпри по окнам, с шнурками и кистями, камин, в котором гаснут последние угольки, в комнате тепло, уютно и светло. Марья Петровна сидит на диване, перед которым большой круглый стол, она вяжет чулок из тончайших ниток с узором. Сергей Борисович сидит в креслах по другую сторону стола и читает газету. Он расправлял ее, чтоб перевернуть ее на другую сторону листа, когда жена его спросила:

— Serge, ведь если папенькины ярославские не внесут оброка, ему нечем будет заплатить за подмосковную в опекунский совет?

— Они внесут, мой друг, чего заранее тревожиться. Понятно, что батюшка мирволил им всегда, а тут смерть Ивана-старосты и не разъясненные с ним счеты, они и задержали свой оброк. Только сомневаться тут нечего, они мужички богатые — внесут…

— А все папенька тревожится, да и положение его домашних дел вовсе не блестящее.

— Семья велика, Машенька, ему и заботливо, но я не вижу еще ничего отчаянного, не тревожься! — Он перевернул лист газеты и продолжал читать, в эту минуту в комнату вошла Варенька.

Мы говорили, что нравственно она как будто состарилась, зато наружно была все та же светлая звездочка с милым лицом, черты которого грациозны и мягки, в самом деле точно у Грезовых головок. Она села подле сестры со своим вязаньем.

— Я пришла работать к вам до чая, а там одеваться, парикмахер, мы сегодня — у Шепелевых.

— Вы будете в белых? — спрашивает старшая сестра.

— Должно быть, в белых, тетушка посылала Дуняшу за живыми цветами.

— Я люблю их на вас: cela a bien reussi pour Tenet 1’autre soir (Это производит хорошее впечатление на вечере (фр.)).

— Сестрица, голубушка! мне не до того, я пришла к вам посоветоваться. Он ездит каждый день, вы сами видите, что мне делать? — она остановилась, имя, которое просилось у нее на язык, не вылетало из ее уст, и яркий румянец покрыл ее милое личико.

— Что тебе делать с Белоножкой? — договорила за нее сестра, улыбнулась, но тоже замолчала, видно было, что ее мысли были заняты тем же предметом, но она обдумывала, как бы осторожнее к нему приступить. Варенька нагнула голову ниже над работой, тамбурный крючок’, которым она вязала шерстяное одеяло, стал как-то глубже входить в петли и быстрее протаскивать через них шерстяную нитку, старшая сестра глубоко вздохнула.

— Вы все знаете, сестрица, — вдруг прервала молчание Варенька, — вы все знаете, а я ничего не знаю.

— То есть как это ты не знаешь, Варенька?.. По-моему, ты совсем не такая, чтоб не отдать себе отчета, когда дело касается не тебя одной, а еще и другого человека, для которого важно, чтоб ты именно знала, в чем тут вся суть между вами. — И она как будто строго взглянула на сестру.

— Все против меня, — начала тогда вспыльчиво Варенька, — и Наташа, и Оленька, и вы, наконец, чего я, впрочем, никак не ожидала — этого мне даже в голову не приходило… а с вашей стороны, сестрица, жестоко так глядеть на меня в такую минуту, когда я пришла к вам просить вашего совета, вашей защиты.

— Варенька, Варенька, — прервала ее сестра, — ты далека от истины, потому что сама с собой не можешь справиться, каждая из нас проходила в жизни через то, что тебя теперь волнует: не ты первая, не ты последняя. Я понимаю, что равнодушно, вот как стакан воды выпить, об этом нельзя говорить, но что же, голубушка ты моя, говорить о какой-то защите…

— Сестрица, опять-таки вы не хотите никто меня понять, позвольте вас спросить, могу ли я выйти за этого человека замуж и даже думать о нем, когда папенька так нуждается в наших заботах, когда мне главное в жизни его покой? — И я знаю, что я ему нужна, я знаю, что такое его жизнь после нашего горя. Наташа часто больна, а я, здоровая и полная сил, и что же, бросить его на нее!.. Это вот что будет значить с моей стороны: прощайте, делайте как знаете, et apres nous le deluge! (и после нас хоть потоп (фр.))

— Варенька, голова у тебя горячая и воображение пылкое — я это давно знаю, только, видишь что, не давай себе воли подчиняться этой фальшивой экзальтации. Tu n’es pas dans le vrai (Ты не права (фр.)), потому что сама понимаешь и знаешь, что папенька желает, чтобы судьба твоя устроилась, ненужных жертв он от тебя не примет. Но дело теперь не в папеньке, а надо просто знать: чувствуешь ли себя способной принять эти новые обязанности на пути твоей жизни?.. Как он тебе кажется? и как отвечает твое чувство на его чувство?

— А вот это-то и есть самое мудреное, — вздохнула Варенька. — Сергей Борисович, голубчик! сестрица нынче такая строгая и неприступная, хоть вы скажите мне, что я должна делать… — Голос ее теперь был полон слез, она отложила в сторону свою работу, оперлась локтем одной руки на стол, наклонила над ним голову и стала водить по столу концом крючка, оставшегося у нее в другой руке между двумя пальцами, глаза ее следили внимательно за движением крючка, которым она выводила на столе то буквы, то круги, то крестики, не оставляя, однако, никаких следов или очертаний на его гладкой полированной поверхности. Когда Варенька окликнула Сергея Борисовича своим вопросом, он не спеша отодвинул газету от себя, хотя давно уже не читал ее, слушая их разговор. И теперь он тоже точно выжидал чего-то, наконец подвинулся ближе к столу своей широкой грудью и пристально взглянул на смущенную девушку.

— Варенька, — начал он затем своим ровным голосом, — а знаешь ли ты, какой важный вопрос не выходил у меня из головы, пока я вас слушал? Ты мне вот что скажи: что будет делать Алексей Владимирович Прончищев, когда княжна Варвара Петровна Оболенская ему откажет?..

Варенька вздохнула, но не поднимала глаз.

— По-моему, и ты, и моя дорогая Машенька, вы обе спешите в этом деле, а поспешишь — людей насмешишь. Не горячись, я вот что тебе скажу еще: поставь ты себя немножко в угол за то, что сейчас так вспылила, тогда ты взглянешь потрезвее и попрямее на все это. Все люди точно дети, если бы их ставили почаще в угол, то они успели бы размыслить там о том, до чего не додумались, сидя на диване. И чего только не приходит тебе в голову!.. И жертвы, и страдания, и защита! В сущности, ничего этого нет, зачем же Бога гневить? Действительное гораздо проще воображаемого, не теряй сил в ненужной борьбе и не падай духом, ибо это будет противно Богу, а положись ты лучше на Его святую волю.

Пока он говорил, на глаза девушки начали набегать слезы, затем они стали катиться крупными струями по ее воспаленным щекам. Марья Петровна отложила на стол свой чулок и обняла расплакавшуюся сестру, которая продолжала плакать под влиянием этой ласки. Сергей Борисович встал и начал ходить ровными шагами по комнате, когда он заметил, что Варенька начала успокаиваться, он подошел опять к столу и остановился прямо против нее, — она подняла на него глаза и увидела на его лице самую добродушную улыбку.

— Ну, мир, — говорил он, точно успокаивая ребенка, — ты шутиха и больше ничего. Все это тебе тяжело, очень верю, но только рано слезы лить, девица ты моя красная, зоренька ты моя ясная! — перемелется, и все мука будет. Не захочешь из нее пироги месить — принуждать не буду и первый скажу: оставьте вы ее в покое.

Он сел близко подле ее у стола.

— Спасибо вам, голубчик! — сказала она и протянула ему руку, он взял ее, удержал в своей, потом задумался и начал пальцами другой руки барабанить в каданс по ее маленькой ручке, воображая, вероятно, что стучит по столу, обе сестры улыбнулись его рассеянности.

— Serge, — окликнула его жена.

— Княжна, пожалуйте скорей одеваться. — Няня Денисовна стояла в дверях в синей кацавейке с беличьим воротником и в чепце с широкой оборкой. — Чай все откушали, Параша два раза приходила за вами от тетушки.

Княжна встала, целовала руки сестры, пока та крестила ее, целовала в голову.

— Христос с тобой, мой друг! успокойся, у Бога всего много, — говорила Марья Петровна. Варенька поспешила к тетушке — пора было одеваться на бал к Шепелевым.

Едва прошла неделя после этого разговора с Леонтьевыми, и Алексей Владимирович Прончищев сделал формальное предложение князю, прося руки его дочери, княжны Варвары Петровны.

Так-таки это и произошло в одно утро, когда его сани остановились раньше визитного часа у крыльца Оболенских, и он прошел прямо в комнаты старого князя. Княжны с Оленькой знали, в чем тут дело, они видели в окно его рысака, сидели в своей комнате за работой, и кто их знает, что они думали, только говорили они о разных посторонних предметах, вовсе не касающихся того, что их занимало в эту минуту, пока, наконец, не вошла Денисовна и доложила, что их сиятельство папенька просят княжну Варвару Петровну к себе в кабинет.

В это самое утро судьба Вареньки определилась очень ясно, и ей самой стало легче, чем было в то время, когда воображаемое так несходно было с действительным. На другой же день после сделанного предложения была официальная помолвка в доме князя, и были приняты подарки от жениха. После этого время точно остановило свое быстрое течение, были утомительные часы визитов, представлений, обеды у родных, все так банально и скучно. Самое серьезное дело, которое остановило на себе внимание жениха и невесты, были письма от него к ее родным и наоборот. Тетушка жениха, Екатерина Алексеевна Прончищева, ответила на письмо княжны в самом официальном тоне, но совершенно прилично, соразмерно их обоюдным положениям. От княжны Анны было получено нежное послание с выражением надежды, что родственная связь скрепит узы дружбы.

Все полюбили жениха у Оболенских, и ему было ловко и приятно в их семье, он же сам воспитался между Несвицкими, которые постоянно жили в доме его деда, и катехизис, и правила со старшими (les grands parents) ему были тоже вполне знакомы — у него было столько дядюшек и тетушек. Фрейлина выразила свою про него апробацию в этом отношении: он помнил, какие она любила конфеты, доставал ловко ложи на такие представления, когда посланный лакей являлся доложить, что нет на них ни одного билета в театральной кассе. С молодыми тоже у него была полная гармония, Наташа и Оленька полюбили его, как брата. Он был молод, блестящ, хорош собой, и его влюбленное настроение так приличествовало его летам и наружности. ‘Juliette et Romeo’, — говорил князь Константин, глядя на жениха и невесту, — или Павел и Виргиния’.

Прошло Рождество, свадьбу хотели отложить до Красной горки, но тут тетушка Екатерина Алексеевна вмешалась своим авторитетом. Она написала князю, выражая ему покорнейшую просьбу согласиться, чтоб свадьба состоялась в январе, ибо у племянника ее в его калужском имении долженствует быть освящение храма, коего она была строительница. ‘Требовать от Алеши писала она чтоб он приехал, будучи женихом, я не дерзаю, он пообещает, но не исполнит слова, зачем вводить его в искушение!., а лучше позвольте ожидать молодых хозяев, будущих супругов, на мой великий праздник освящения храма в селе Богимове’.

Так и был решен этот вопрос, и 25 января 1828 года, утром, в церкви Вознесения, что на Арбате, было совершено бракосочетание Алексея Владимировича Прончищева с княжною Варварою Петровною Оболенской. Затем был семейный завтрак у князя в доме, молодых поздравили шампанским, они переоделись в дорожное платье, им предстоял довольно долгий путь в их калужское имение.

К крыльцу подан маленький возок, окна его обиты снаружи мохнатым медвежьим мехом и похожи на два глаза с ресницами, тройка серых вяток, щегольская сбруя, на козлах седой кучер.

Настала минута прощания. Князь крепко обнял расплакавшуюся дочь и крестит ее дрожащею рукой, слезы катятся по его старческим щекам, потом тетушка фрейлина, старшая сестра, невестка благословляют Вареньку, затем братья, Наташа и Оленька обнимают ее. В передней собрались все домочадцы проститься с княжной, не отдавая себе отчета, почему это так, она сказала каждому свое доброе слово прощанья, дала свой поцелуй или прощальный взгляд, хотя сердце ее было полно только одним своим внутренним чувством скорби, что она оставляла тут столько ей дорогого и милого. Вот молодые сошли с лестницы, вступили на крыльцо, оба такие красивые в своих богатых шубах, зеленая шаль накинута на милую головку Вареньки. Оленька и Наташа их тоже провожают и стоят тут на крыльце в меховых кацавейках с пестрыми платками на головах и с красными пятнами на заплаканных лицах. Было морозно, но солнце блестело и рассыпалось звездистым светом по ровному снегу широкого двора, акации под его забором стоят покрытые инеем. Дверцы возка хлопнули, когда лакей открывал их, Варенька обняла в последний раз сестер, и князь Константин бережно посадил ее в возок, запахивая вокруг ног полы ее салопа, молодой последовал за супругой, уселись, дверцы опять хлопнули, лошади тронулись, и быстро помчалась молодая чета по снежному зимнему пути, и скрипел мороз под новыми полозьями возка.

Впервые опубликовано под ред. и с примечаниями Б.Л. Модзалевского — Исторический вестник. 1900. N 10-12, отдельное издание — СПб., 1914. По другим сведениям были опубликованы профессором Казанского Университета Д.А. Корсаковым на страницах ‘Исторического Вестника’ за 1900 г.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/alexandr1/sabaneeva_vospominan.html

Воспоминание о былом. 1770 — 1828 гг.

Вступление

Часть первая. Прончищевы I. Село Богимово

II. Сельцо Даньково

III. Пора на службу царскую!

IV. У сильного всегда бессильный виноват

V. Жена А. И. Прончищева и воспоминания о нем П. А. Крюкова

VI. Дети Алексея Ионовича Прончищева

VII. Скажи мне, с кем ты знаком, я скажу, кто ты

VIII. Ромео и Юлия в селе Богимове

Князья Оболенские и их родственникиIX. Дедушка

X. Оленька

XI. Бабушка

XII. Братья Кашкины: Сенатор Николай Евгеньевич и генерал-майор Дмитрий Евгеньевич

XIII. Мадам Стадлер и Леонтьевы

Из рассказов моей матушки о ее московской жизни. 1821-1825 гг. XIV. Молодые Кашкины, княжна Анна Урусова и Полина Боборыкина

XV. Анюта Скуратова и семейство Бартеневых

XVI. Князь Евгений Петрович Оболенский (декабрист) в своей семье и среди родственников

XVII. А. В. Прончищев и князья Несвицкие

XVIII. Бал у Кутаисовых

XIX. Сон наяву

XX. Кончина А.Г. Кашкиной

XXI. Носы

XXII. Село Рождествено

XXIII. Les evenements se suivent, mais ne ressemblent pas (События следуют друг за другом, но не повторяются (фр.))

Эпилог 1827-1828 гг. XXIV. Суженого конем не объедешь

Читайте также:

Часть первая. Прончищевы
I. Село Богимово

Князья Оболенские и их родственники
IX. Дедушка

Из рассказов моей матушки о ее московской жизни. 1821-1825 гг.
XIV. Молодые Кашкины, княжна Анна Урусова и Полина Боборыкина

XXIII. Les evenements se suivent, mais ne ressemblent pas
(События следуют друг за другом, но не повторяются (фр.))

Эпилог 1827-1828 гг.
XXIV. Суженого конем не объедешь