Воспитательные уроки в Г. Думе
Воспитательные уроки в Г. Думе
Воспитательные уроки в Г. Думе, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. В. Розанов
То, что до Думы у нас волновало как мнение, раздражало как мнение, то в Г. Думе получило всю солидность и тяжеловесность факта, который ушибает. И как умные матери не пугаются и не предупреждают детей от падения и легкого ушиба об пол, так приходится и нам смотреть с некоторою надеждою на те ушибы, которые наносятся в Г. Думе и переносятся в Думе, ибо они лучше всяких слов, лучше всяких рассуждений и теорий могут научить русских людей кое-чему такому, чему они, к сожалению, не были научены ранее.
Когда лидер кадетской партии, взойдя на думскую кафедру, один раз и другой раз увидел спины выходящих из зала депутатов, что лишало его кворума, т.е. сделало невозможным и ненужным произнесение речи, содержание которой не было еще известно, то жуткое ощущение, им, без сомнения, пережитое в эти минуты, могло самым делом научить его тому, что переживали сотни и тысячи русских сердец, русских умов, и нередко лучших русских умов и сердец, когда европействующие русские интеллигенты вот скоро полвека кричали о всяком голосе в литературе и в печати, неприязненном для них: ‘не слушать его’, ‘не разговаривать с ним’, ‘не давать самого отзвука ему по всей линии журналов и газет, какие в наших руках’. Это не имело для себя столь определенной формулы, но делалось все именно по этой беспощадной формуле. Целые полвека наши кадеты до кадетов, т.е. наши космополиты, бесцеремонно оборачивали спины, не слушали и не давали слушать всякий раз, когда подымался ясный русский голос, и только русский, когда говорила русская речь, не осложняя себя призвуками французской, немецкой, английской речи. Целый ряд даровитейших русских писателей, сошедших в могилу в невыразимой горечи, можно сказать, так и не получили себе кворума в русской литературе и в русском обществе, затоптанные еще до выслушания заправилами толстой и тонкой журналистики и разных газетных листков. Такова была судьба Н.Я. Данилевского, ‘Россия и Европа’ которого печаталась в ‘Заре’: она двадцать лет не получала себе читателей, и получила их только после смерти автора. Наконец, такова была судьба целой славянофильской школы. Русским в России, русской мысли в России не было хода, не было признания: и молодой русский, выступая на литературное поприще, должен был или примкнуть к либералам, к кадетам до кадетов, или, если в нем горело русское сердце и он не мог этого сделать, он должен был приготовиться умереть, умереть литературно, не получив никогда ни признания, ни оценки, ни даже просто читателей, т.е. самой знаемости, известности. Чтобы быть русским не по имени, а по существу, требовалось быть героем. ‘Боже, у нас есть русская партия!‘ — воскликнул тридцать лет назад Достоевский, ужаснувшись этому положению вещей, этому строю русской интеллигенции. ‘Русские’ составляли какую-то группу гонимых и презираемых людей. Это было в гражданстве, это было в службе, но всего более это было в литературе. С восклицанием Достоевского нужно поставить рядом насмешку кавказского героя Ермолова, говорившего, что для успехов служебного движения русским надо проситься, чтобы их переименовали в немцев, т.е., отбросив русские, дали им немецкие фамилии. Конечно, ничего подобного ни в одной стране и ни в какой эпохе не было!
Но все это мучило, раздражало, а не било. Появилась Дума, и факт стал бить нас. Первая и вторая Думы по инерции продолжали то движение, которое полвека заправляло всем в России: движение космополитическое, безнародное и, если уж брать сильные термины, жидовско-немецкое. Первая и вторая Думы ничего не выразили нового и оригинального сравнительно с тем, что всегда стоном стояло в русской космополитической печати, но чего по цензурным условиям она не могла сказать громко, но все же говорила намеками, обиняками, ‘рабьим языком’, по выражению Щедрина. В Думе это было сказано, как говорится, на всю улицу разными Аладьиными, Аникиными, Родичевыми, Ледницкими, Зурабовыми и Рамишвили. Посыпался гнилой горох на русскую голову, — посыпался затхлыми старыми словами, чего не замечали ораторы, но что было, собственно, очевидно для русских людей, знавших и размышлявших о ходе русской литературы. Этот бессмысленный гам больно ударил по России: ударил тем, что он дал вместо дела — фразы, вместо конституции — свалку и вместо парламента в европейском смысле — какую-то русскую говорильню, которая была противна уже и в литературных ожиданиях. Около больной, истощенной, изнеможенной России сыпались журнальные статьи, маленькие и большие фельетоны, только не печатаемые, а устно произносимые. Ну и, конечно, Россия от них не выздоровела.
И вот появилась третья Дума. На злобный натиск она дала решительный отпор. И если первую Думу звали Думою ‘народного гнева’, — хотя что, собственно, ‘народного’ в ней было? — то отчего о третьей Думе не сказать, что она является отмстительницею поруганных народных чувств? В ней те же крайности, что и в первых двух Думах. Для государственного строительства России эксцессы этой Думы так же бесполезны, как и радикальные эксцессы канувших в Лету Дум, хотя и позволительно надеяться, что со второго года своей деятельности она настоящим образом возьмется за настоящее государственное тягло. Ну, а до этого вожделенного момента она все-таки даст поучительные моральные уроки вообще русской интеллигенции в ее преобладающем космополитическом составе. Корабль России, столько лет кренивший все влево, могуче дрогнув, стал выпрямляться и накрениваться вправо. Не нужно желать, чтобы этот крен вправо зашел слишком далеко: но, что делать — в бурю, как в бурю, и в качку, как в качку. Прямой ход корабля, конечно, желателен всем. Для России он необходим и мучительно нужен. Но этот прямой ход не дается без горьких испытаний. Кадеты теперь на самих себе чувствуют торжество победителей, увы, не своей партии, а еще столь недавно презираемых ими врагов своих. В их опыте учится вся интеллигенция. Вся она теперь имеет повод глубоко вздохнуть о том гонении, какому столько лет, столько десятилетий подвергала все настоящее русское, все хорошее русское. Прямой ход корабля может быть последствием убеждения, которое стало бы убеждением всех партий, что не следует забываться ни в каком торжестве, что есть границы для победителей, есть нравственные заповеди для победы: это — не быть глухим и слепым к побежденному, всегда слушать его голос, который именно у поверженного переходит иногда в слезы. К этому нужно быть всегда внимательным, и вообще в настоящей свободной стране должны говорить все голоса и все мнения, не только без страха за последствия, но и находя своих слушателей, везде имея свой кворум.
Желательно, чтобы и кадетский лидер, ‘многое позабыв, кое-чему научился’. Пусть его слушает Дума: но пусть он говорит в Думе, отбросив сквернейшие интеллигентские замашки, интеллигентские приемы, отвратительный высокомерный тон, отвратительное самоуслаждение. Все это не русские чувства, все это — плохие чувства плохого профессора, провожаемого плохими аплодисментами. Это недорого стоит в университете и совершенно ничего не стоит в Г. Думе.
Впервые опубликовано: ‘Новое Время’. 1908. 29 янв. N 11452.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_vospitatelnye.html.