Александра Леонтьевна Бостром
Александра Леонтьевна Бостром
Воскресный день сельского хозяина
Воскресный день сельского хозяина
Примечания:
Примечания:
Воскресный день сельского хозяина, Бостром Александра Леонтьевна, Год: 1897
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Т-р-р-р… Что-то затрещало и рассыпалось над головой спящего Аркадия Васильевича Булатова. Опутанный глубоким сном сильно уставшего человека, он первую минуту никак не мог разобрать причину шума. Ему казалось, что возле него трещит косилка. Да, косилка, запряженная парой верблюдов, идет тяжело и подкашивает густую траву, т-рррр… А вот и верблюд кричит. Вдруг стоп. Шум прекращается, ничего нет. Господи, стало быть, косилка сломалась!
Будто подброшенный невидимой пружиной, Аркадий Васильевич вскакивает и дико озирается. Где косилка? Где верблюды? Где поле? Все исчезло. Он сидит на своей собственной постели, и восходящее солнце смотрит в комнату косыми веселыми лучами. Аркадий Васильевич старается сообразить, где он, что с ним, почему он проснулся. Да, трещит будильник и разбудил его, а он принял это за треск косилки. Стало быть, теперь утро и надо вставать. Пора. Солнце уже встает. Ах, да, ведь теперь не покос, а жнитво… Вчера он страшно устал, вымеривал жнецам то, что они выжали, потому что вчера была суббота. Суббота, стало быть, сегодня воскресенье и не нужно вставать с солнцем, можно поспать до восьми часов. Так зачем же трещит будильник и так некстати? Кто же завел его?
Аркадий Васильевич медленно повернул голову в сторону будильника, стоявшего на лежанке, и устремил на него сонный укоризненный взгляд. Но будильник ничего не сказал ему. Это были скромные часики в футляре черного дерева, аккуратные, как немец, и старые, как вечный жид. Аркадий Васильевич помнил их еще на столе своего отца. Тонкие стрелки показывали аккуратно пять минут пятого, и Аркадий Васильевич убедился еще раз в том, что старый будильник был исправен. Он с досадой отворотился и тяжело повалился на постель.
Но он уже разгулялся и не мог заснуть. Мозг осадили привычные надоедливые мысли: как быть, как извернуться. Жнитво было в полном разгаре, а денег не было, вчера он наделил жнецов вместо денег ярлыками. Конечно, жнецы знали, что им заплатят, как только барин повезет в город первый транспорт с пшеницей, но все же страшно неприятно расплачиваться ярлыками и просить у мужиков подождать: у них при этом также покорно-унылые лица и так глубоко вздыхают они. К тому же это и не выгодно: нельзя брать пришлый народ, бурлаков, приходится выбирать из своих, котбрые верят, и брать жнецов меньше, чем нужно.
Аркадий Васильевич, совсем разгулявшись, лежал на спине и думал: старшего рабочего Мартына послать по деревушкам нанимать народ на Воздвиженскую цену, самому ехать в Воздвиженку, чтобы сделать цену. В понедельник, поставив жнецов на работу, насыпать сотни две пудов только что обмолоченного льна и ехать в город продать… Нельзя, не управишься… Подводчиков не найдешь, а свои лошади и верблюды будут заняты возкой скошенного на прошлой неделе овса… Ничего не сообразишь… Надо бы молотилку пустить… Не управишься, нет, ни за что. Главное — жнецов, жнецов… У соседей жнитво в полном разгаре, а у него еще около сотни десятин не убрано. Пшеница перестаивается, сохрани бог, пойдет дождь, побелеет и потеряет в цене копеек по пять на пуд, а хлеб и так дешев.
Ему не лежалось. Вздыхая, он поднялся с постели и осторожно взглянул на соседнюю кровать. Жена его, молодая красивая женщина, спала, разметавшись от духоты. Рядом, в кроватке-качалке, лежал его меньшой сынишка. Он долго смотрел на них с невольной завистью: спят покойно, даже будильник не потревожил их. Эх, если бы не семья, бросил бы все и бежал без оглядки.
Он осторожно оделся и вышел на свежий воздух. Бодрящей свежестью пахнуло на него. Он сладко потянулся, зевнул и окинул вокруг себя привычным хозяйственным взглядом. Кучер Афанасий поил жеребца у колодца среди двора. Статный жеребец, бурый, похрапывал, нервничал, переминаясь с ноги на ногу, и косился горячим глазом на красный платок людской стряпухи, подошедшей к колодцу с ведрами. Скотница Арина выгоняла телят из хлева. Стадочко белых уток шло, переваливаясь, на пруд. Молодой петушок, белый, мохноногий, хлопал крыльями и старался кукарекнуть странным, нелепым голосом. Два других, задорно взъерошив перья и вытянув шеи, стояли друг перед другом в воинственных позах, но ни один не решался напасть. С прудов тянуло прохладой, и над глиняной кручей реки тонким белым флером стоял еще не рассеявшийся туман.
Солнце поднялось уже высоко, быстро обсушивая росу на траве, Аркадий Васильевич поежился от пробиравшего его холода, легкий озноб пробежал с головы до пяток. Он улыбнулся, вздохнул, и неясная мысль о том, что он не променяет своей тревожной жизни на городскую духоту, промелькнула у него в голове. Но ему некогда было предаваться размышлениям. Он знал, что летом все его время, все его думы, все мысли должны быть посвящены этому ужасному идолу — хозяйству, которого он был усердным и безответным рабом.
Аркадий Васильевич сел на ступени крыльца, полной грудью вдыхая утреннюю свежесть. Во всем теле чувствовалось какое-то отупение, и мысль лениво шевелилась. Ему хотелось бы продолжить это состояние нечувствительности, и со страхом он думал о том, что вот еще несколько минут и привычные думы и заботы снова нахлынут на него. Стоит только появиться Мартыну.
А вот и он, легок на помине. Идет своей тяжелой, мешковатой походкой к колодцу умываться. Вот обнажил свои поросшие рыжими волосами жилистые руки. Эх, наверное, у него не скребут на сердце такие кошки, как у Аркадия Васильевича. Ему что, он человек подначальный… Аркадий Васильевич вздохнул и покорно ждал, когда, умывшись, Мартын подойдет к нему.
Мартын был мужик обстоятельный и степенный, думал и говорил медленно и резко, никогда он с работниками не ругался, а старался действовать рассудительным словом, но работники его не любили и боялись: очень уж он был неумолим в работе, себя не жалел, а других и подавно. Весь преданный интересам хозяйства, он, казалось, забывал, что хозяйство не его собственное. Цену себе он знал очень хорошо и интересы свои соблюдал. ‘Нанялся — продался’, — говаривал он, но при продаже старался выторговать себе насколько возможно более. Он знал, что умеет заставить работников слушаться себя, и при найме ставил это на вид барину.
Внешний вид Мартына был не особенно привлекателен: среднего роста, коренастый, сутулый, с широкоскулым, покрытым красным загаром лицом, усеянным мелкими веснушками, и маленькими глазками, терявшимися под нависшими рыжеватыми бровями. Лицо безобразилось шрамом, идущим по толстой нижней губе и терявшимся в мохнатой, кажется, никогда не чесанной светло-рыжеватой бородке.
— Рано встали сегодня для праздника, Аркадий Васильевич, — сказал Мартын, подходя к крыльцу тяжеловатой походкой.
— Да, будильник проклятый разбудил, — небрежно ответил Аркадий Васильевич, думая, как бы оттянуть еще на минутку неизбежный разговор. — Не знаю, кто завел, я ли сам или барыня. Вот как досадил проклятый. Мартын усмехнулся, но так осторожно и вежливо, что каждому было понятно, что усмешка появилась не потому, что Мартыну смешно или весело, а из чистейшей вежливости. Мартын все умел делать в меру и кстати.
— Садись, Мартын, — сказал барин, покоряясь своей горькой участи.
— Постоим, Аркадий Васильевич, не устали, — по обыкновению отвечал Мартын, однако присел на нижнюю ступеньку крыльца. Отвечал он из вежливости и присел из сознания собственного достоинства. Что же, мол, барин меня уважает, я всегда могу сесть при нем, потому барин простой.
— Что ж, Мартын, как мы будем сегодня? — вздохнув, сказал Аркадий Васильевич.
— Как вам будет угодно, — неизменно вежливо сказал Мартын и после некоторого молчания и углубления в свои думы произнес наставительно: — А только, Аркадий Васильевич, люди вы умные, сами понимаете — нам без жнецов невозможно. Жнецов, как-никак, надо изо всех сел нанимать. Оборони бог, дождь пойдет, Аркадий Васильевич.
Это именно была мысль, гвоздем сидевшая в мозгу Аркадия Васильевича.
— Надо нанимать, — сказал он. — Поезжай утром по мелким деревням. На воздвиженскую цену нанимать будем.
— На Воздвиженскую? Там как-то нынешний год все дешевле. — И опять после молчания прибавил: — Ивановские жнецы вчера очень донимали, Аркадий Васильевич, из-за денег.
— Они и меня донимали, — громко заметил Аркадий Васильевич. — Да я сказал, что нет. Вот пшеницу насыплю.
— Народ колготной, Аркадий Васильевич, — осторожно заметил Мартын. — Кабы на базаре чего не вышло. Колготной народ. В прошлый базар Пазухинского приказчика сгрудили. Подступают. Ермил Осипов за грудки хватал. Кабы беды с ними не нажить на базаре, Аркадий Васильевич,
— Сколько им? — отрывисто спросил Аркадий Васильевич. — Две их артели, Аркадий Васильевич. Первая артель выжала четыре десятины девять сажен, да вторая…
Он порылся в своей феноменальной памяти, способной удерживать бесконечную вереницу чисел, и отвечал, сосчитав все:
— Обе артели выжали десять десятин с половиною. Восемьдесят четыре рубля им получить.
Аркадий Васильевич вздохнул. Он понимал, что ивановским жнецам заплатить нужно, иначе на базар нельзя будет показываться. Но так же необходимо рассчитать некоторых поденных. Последние деньги уйдут в эту неделю, а там? Что будет на той неделе, он старался не думать. Он углубился в расчеты с Мартыном, сколько надо будет жнецов, где и по скольку нанимать.
— Какая цена будет на этой неделе, а, как ты думаешь, Мартын? — с замиранием сердца спросил он.
— Божья воля, Аркадий Васильевич, — уклончиво отвечал тот. — Однако дешевой ожидать нельзя. Машкин много нанимать будет, опять Сушков. Кабы с жаловских хуторов не приехали.
Аркадий Васильевич знал, что Мартын ответит именно так, однако сердце у него сжалось. Да, цена будет дорогая, это предчувствовалось, это носилось в воздухе, читалось в торжественно-озабоченном выражении лица Мартына, виделось в неуловимой перемене обращения с ним годовых рабочих. Недаром Иван Безносый отвечал ему вчера так дерзко и за ужином у людской слышался громкий гул голосов. Работники бранились с стряпухой, были чем-то недовольны. Как только почуют высокие цены, сейчас начинают к пище придираться.
— Что там такое на застольной вчера вышло, Мартын? — спросил он осторожно.
— Так это, — неохотно ответил Мартын. — Иван тут смутьяничает. Известно, думает, цены высокие будут, так им все нехорошо. Все по прежним годам думают, как жнитво до двадцати рублей доходило. Только уж года теперь не те.
Аркадий Васильевич понял, что, по мнению Мартына, историю в застольной следует замять. Он и сам это думал и спросил для того только, чтобы убедиться в справедливости своих подозрений. Хозяин и приказчик понимали друг друга с полуслова.
— В застольной ты намекни, — хмуря брови, сказал Аркадий Васильевич, — в случае чего, начальнику жаловаться можно.
— Как угодно, Аркадий Васильевич, — политично сказал Мартын, — люди вы умные, сами понимаете, а только мне этого никак невозможно. Я с ними завсегда. Вам сказать ловчее.
Аркадий Васильевич чуть-чуть покраснел. Мартын был прав. Он всегда очень. тактичен, этот Мартын. Аркадий Васильевич обрадовался, услыхав голос жены. Аудиенция Мартына была кончена. Повторив свое распоряжение, кому куда ехать, Аркадий Васильевич вошел в дом.
Чай ждал его на балконе, выходившем в сад. Жена, в утреннем капоте, умытая, свежая, причесанная и хорошенькая, сняла чайник с самовара при его появлении. Он обнял ее и поцеловал.
— Тебя не разбудил будильник, Маша? — спросил Аркадий Васильевич.
— А разве он трещал? — спросила жена. — Кто его завел?
— Ну, вот, стало быть, не ты. Видно, я, по привычке. А как досадно было. Я не мог потом заснуть.
— Бедняжечка! — протянула жена милым голоском. — В воскресенье не отдохнуть как следует! Она была чем-то озабочена. Аркадий Васильевич это увидал с первого раза по тому, как двигались ее хорошенькие бровки, и по рассеянному взгляду ее голубых глаз.
— Маша, ты что сегодня невеселая?
— Ты слышал, что было вчера в застольной? — живо воскликнула она. — Этот противный Иван (я всегда говорила тебе, помнишь, когда ты его еще нанимал, что выражение его лица мне не нравится, ты не можешь этого отрицать), так этот противный Иван напал на Матрену, бог знает за что. Уверяет, что их кормят хуже, чем свиней, хлеб недопечен, щи пустые. Бог знает, что. Говорил, что и на нас управа есть, на базаре будто бы ивановские обещались скандал сделать. Бог знает, какая гадость! Они так кричали, что здесь было слышно. Неужели ты не слыхал?
— Да, я слышал, — тихо сказал он.
— Ну, и что же? Я удивляюсь тебе, Аркадий! Как можно быть хладнокровным в подобных случаях. Это гнусная клевета! Хлеб у нас всегда хорош. По воскресеньям летом всегда во щах мясо и зимой во все скоромные дни. Нет, мне очень, очень жаль, что я велела им сегодня пирог с яблоками спечь.
Аркадий Васильевич не мог не улыбнуться на взволнованный вид жены. Но улыбка эта даром ему не прошла. Она подлила масла в огонь.
— Что находишь ты смешного в моих словах? — обидчиво воскликнула Маша, готовая, как и большинство женщин, излить на самого близкого человека свое раздражение. — Вот ты всегда так! Обращаешься со мной, как с ребенком!
— Прости, радость моя, — покорно сказал Аркадий Васильевич, которому вовсе не хотелось ссориться с женой. — Я сам очень сердит на Ивана, но…
— Что но? — все еще сверкая глазами, спросила жена.
— Ты знаешь, какое теперь время…
— Так, значит, все и сносить от этих людей?
— Маша, ведь ты ничего не слышала сама, тебе передали. Если бы он говорил тебе сам, понятно, я должен был бы вступиться, но теперь нам надо сделать вид, что мы ничего не знаем. Мы не можем поднимать историю ввиду такого горячего времени. Еще недели три-четыре, пройдет горячка жнитва, все войдет в свою колею, и тот же самый Безносый Иван будет умильно на тебя поглядывать.
Маша рассердилась.
— Я не понимаю тебя, Аркадий! — сердито воскликнула она. — Как ты, честный, правдивый человек, можешь так равнодушно притворяться. Тебе неизвестно? Но ведь это известно тебе. Как хочешь, а я не способна на такие маккиавелевские хитрости. Знаю, ты будешь говорить, что теперь военное время (муж никогда ничего подобного не говорил, но промолчал из осторожности), но это ужасно, быть в вечной войне со всеми.
— Маша, — умоляюще сказал Аркадий Васильевич, — ради бога, не вступайся в это дело. Дай мне самому уладить, хотя я думаю, что и улаживать будет нечего, все это обойдется само собой. Полно, голубка, не огорчайся и не считай меня за какого-то изверга маккиавелизма. Опыт научил меня осторожности и умению обращаться с людьми. Воти все. И ты со временем научишься тому же.
— Никогда! — воскликнула ойа дрожащим от гнева голосом. — Если меня оскорбят, я сумею, по крайней мере, постоять за себя!
Едва сдерживая слезы обиды, она с ожесточением принялась перемывать чашки. Муж не трогал ее: он знал, что отвечать ей теперь — значит вызвать с ее стороны новую вспышку. Он думал, что время и опыт сделают свое, и его Маша угомонится. Но теперь он любил ее такой, какою она была: любящей, ласковой, вспыльчивой и немного безрассудной. Он ценил ее как жену, мать своих детей и хозяйку.
Он знал, что она хорошо заботится о рабочих, смотрит, чтобы их хорошо кормили, и очень гордится тем, что нигде их не кормят так, как у них. Но он знал, что она требовательна и ждет от рабочих к себе любви и благодарности. Конечно, ее глубоко возмутила гнусность поведения Ивана Безносого. Ей досадно до слез вместо благодарности получить такое оскорбление и, конечно, ей хочется, чтобы Иван понес заслуженное наказание. Может быть, она сердится и на мужа за то, что он не заступился за такое, по ее мнению, личное оскорбление. Но он прощал ей все. Он знал, что она молода и не могла еще выработать в себе философского взгляда, при котором работники представляются известной частью хозяйственной машины. Разве он сам, Аркадий Васильевич, не вздыхал иногда при мысли, что не может эти живые капризные машины заменить другими, стальными или чугунными, от которых, по крайней мере, знаешь, чего ожидать. Но Маша не могла сердиться долго. Гнев ее приходил и уходил скоро. Вся еще красная от пережитого волнения, она взглянула на мужа виноватыми глазами. Ей стало жаль его. За что она его обидела? Он такой добрый, терпеливый и так ее любит (самый сильный аргумент для женщины). Сегодня воскресенье, единственный день отдыха, и вот вместо отдыха она устраивает ему сцены. Бедный Аркадий! Секунда — и с глазами, полными слез, на этот раз от жалости к мужу, Маша уже лежит головой на его плече и прерывающимся от волнения голосом молит о прощении. О, конечно, недолго надо ей было молить о нем. Аркадий Васильевич целовал ее со всем увлечением молодой любви и уверял, что и прощать-то нечего, что она самая милая, очаровательная женка на свете, правда, немного зверушка, но он ее очень такую любит и не променял бы ни на какую другую.
— Даже на добродетельную англичанку? — сквозь смех и слезы спрашивает Маша.
— Даже на самую добродетельную англичанку!— торжественно восклицает муж, и супружеский мир заключен был среди смеха и поцелуев.
Час прошел в полном спокойствии. К концу его пришли дети, два краснощеких мальчугана, здоровых и хорошеньких.
Аркадий Васильевич поцеловал их уже рассеянно: он услыхал в прихожей голоса. Наверное, пришли к нему.
Он вышел на крыльцо. Действительно, его дожидалось много народу. Поденные бабы и девки пришли за расчетом, мужики спрашивали, не будет ли Аркадий Васильевич нанимать возить снопы и почем. Бабам надо было втолковать, что денег они на этой неделе не получат, все это он говорил им вчера, но они не унимались. У каждой была какая-нибудь настоятельная нужда. Особенно приставала вдова Василиса: у ней умер ребенок и не на что было хоронить.
— Тебе надо дать, надо дать, — озабоченно говорил Аркадий Васильевич. — Конечно, у тебя нужда, а вы, девоньки, подождите. Все вместе кучкой получите, вам же будет лестнее.
Девки шушукались, посмеивались, но не уходили. Аркадий Васильевич сходил в дом и принес деньги Василисе.
Девки при виде денег пристали с новой энергией.
— Нет, нет! — решительно сказал Аркадий Васильевич. — Ведь сказал, что не дам, — и спасся в дом. Из-за занавески он видел, как девки долго мялись на месте, переговаривались, наконец, решились уйти. Он вздохнул свободнее.
Потом пришел Мартын и с мрачным видом сообщил, что жнецов на Воздвиженскую цену он нанял, только мало, всего 15 серпов. По деревням ездят приказчики из Мамашкина и Сушкова и берут народ.
— В Дьяконовке чуть-чуть этих захватил, — сказал Мартын. — Куда ни приеду, все, оказывается, до меня были.
Это известие было очень неприятным. Стало быть, спрос на жнецов будет большой, как скверно, что они не запаслись жнецами, придется в Воздвиженке много нанимать. Таким образом невольно он сам себе возвысит цену.
— Что делать, Мартын, — со вздохом сказал Аркадий Васильевич. — Хорошо, что хоть этих нашел. Мы в таком случае сделаем так: я поеду в Воздвиженку, а ты ступай в Ертово. Нанимай и там. Только больше девяти рублей не давай или девять с полтиной.
— Девять с полтиной, Аркадий Васильевич, дешевле не наймешь. Конечно, божья воля, а кабы дороже не было.
— Дороже не давай. Бери серпов тридцать, если по девяти, и двадцать, если по девяти с полтиной, а там я посмотрю в Воздвиженке.
— Слушаю, Аркадий Васильевич. — Мартын одобрительно кивнул головой. Ему было приятно исполнять поручения такие разумные, которые он вполне одобрял. Опять они с хозяином понимали друг друга, и это было большим утешением для того и другого.
Во время этого хозяйственного разговора крик и шум, уже некоторое время поднявшиеся в застольной, обратили наконец на себя внимание Аркадия Васильевича и Мартына. Долго тот и другой делали вид, что ничего не замечают, наконец оба замолчали и прислушались. Слышны были два голоса — грубый мужской и визгливый женский, они бранились.
Трехаршинная руготня доносилась до крыльца. Аркадий Васильевич поморщился.
— Маша еще услышит, — невольно прошептал он.
— Самый необстоятельный парень этот Иван, Аркадий Васильевич, — сочувственно сказал Мартын. — Я его давно замечаю. Вы сами умные люди, должны понимать, а я так понимаю, что такой колготной человек никогда настоящим работником не будет. Нешто это хорошо так ругаться. Каждый себя соблюдать должен.
Он был огорчен и встревожен. За что Иван срамит Матрену? Выведет бабенку из терпения, уйдет она среди жнитва и что будут они делать без стряпухи? Оба с волнением прислушивались к крикам. Вдруг раздался женский вопль, и Матрена, красная, растрепанная, ринулась к крыльцу.
— Нет, нет! — кричала она. — К барину пойду! К барыне! Жить не могу! Срамят меня при людях! Платок с головы сдернул! Уйду, уйду, жить не хочу!
Хозяин и приказчик переглянулись. Гроза надвигалась. Нужно было стойко ее встретить.
Матрена, вопя и грозя какому-то невидимому врагу, стояла уже перед крыльцом.
— Расчет мне давайте, Аркадий Васильевич, — сердито крикнула она- — Жить у вас нельзя, вот что!
— Во-первых, не кричи, — спокойно сказал Аркадий Васильевич. — Расчет ты получишь, конечно, но только через волостное правление. Ты знаешь, что у нас условие.
— Что же это такое, матушки мои! — заголосила Матрена. — Что ж мне волостное правление! Боюсь я, что ль, волостного правления. Денежки мне мои подавай. А что терпеть обиды от каждого поганого мужика, ни в жисть не согласна. Обидеть всякий может. Мне деньги мои подавай.
— Ты их получишь, — невозмутимо сказал Аркадий Васильевич. — Как только ты уйдешь, я отвезу и деньги и условие в правление. Там нас разберут. Знаешь, что в условии написано?
— Почем я знаю, чего вы там в условии написали, — отвечала Матрена.
— Ты хорошо знаешь, что там написано, — строго и повышая голос, сказал Аркадий Васильевич. — Иди теперь с богом и не кричи под окнами. Барыня услышит.
Матрена, опешенная, посмотрела на хозяина, на приказчика, но, видя их невозмутимые лица, с досадой повернулась и пошла прочь.
— Ишь ты, барыня услышит, — ворчала она довольно-таки громко. — Мне что за дело до барыни. Мне денежки мои подавай. Пугать вздумал! Волостное правление! Денежки мне подай!
Дверь в избу хлопнула. Слышно было, как Матрену встретил взрыв хохота глумящихся над ней рабочих.
— Останется, — сказал Мартын, — одумается. Дура баба, Аркадий Васильевич улыбнулся. Инцидент с Матреной казался исчерпанным, но как знать, не предстоял ли ему подобный же с Иваном, или Степаном, или еще с кем-нибудь из годовых работников, раздраженных ожиданием высоких цен на этой неделе. Ведь они положительно против своей воли делаются дерзкими и всем недовольными: так их опьяняют высокие цены. Аркадий Васильевич решил, что для предупреждения какой-нибудь вспышки надо уговорить Машу уехать куда-нибудь в гости, а самому поспешить в Воздвиженку на наемку.
Маша казалась раздраженной, когда он пришел уговаривать ее ехать к Соколовым, но она сдерживалась, помня утреннюю сцену. Муж ничего больше не просил. Он понял, что ей все известно и она сердится на Матрену и на него.
Главное — выпроводить жену, этот домашний динамит, хотя очень милый, но все-таки динамит, способный испортить все осторожное здание его политики одним неосторожным взрывом. После обеда, когда к крыльцу былиподаны лошади, Аркадий Васильевич нежно усадил детей и жену в экипаж, будто не замечая ее неодобрительных взглядов и ее вовсе не нежного прощания, и вздохнул свободно, только когда остался один. Он велел Афанасию запрячь бурого жеребца Молота в тележку и пошел в спальню переодеться. В открытое окно слышно было, что в застольной опять ругаются. Голос Ивана слышен был яснее всех. Аркадий Васильевич слышал даже, как Иван помянул его имя, снабдив его не совсем лестным эпитетом. Он видел тоже, что Мартын осторожно держался в стороне и, как ни в чем не бывало, разговаривал с кумом Липатычем.
‘Бегство так бегство, — со школьнической улыбкой сказал сам себе Аркадий Васильевич. — Взрыв мины угрожает со стороны Ивана Безносого. Удерем со славой, во избежание горького поражения’.
Он засмеялся и вышел одетый на крыльцо. Афанасий ожидал его, держа бурого под уздцы.
Десять верст до Воздвиженки Аркадий Васильевич ехал более часа. Было жарко. Молот весь взмылился, да и торопиться было не к чему, так как наемка никогда рано не начиналась. Аркадий Васильевич решил заехать в Воздвиженке к учителю.
Иван Петрович был тучный добродушный человек, большой любитель почитать и пофилософствовать. Одно в нем было неприятно — это его вечное пессимистическое настроение. Весной он вздыхал и по разным приметам предсказывал неурожай и засуху. В сухую погоду он предчувствовал голод, а в сырую плакался на то, что хлеб погниет в поле.
Когда был урожай, он скорбел о низких ценах, а в неурожай, сам продавая свой хлеб по дорогой цене (в летние месяцы он занимался посевом), соболезновал о мужиках, которым есть было нечего. Одним словом, он всегда находил, о чем поскорбеть и попечалиться, но человек он был добрый.
Иван Петрович встретил своего гостя приветливо, повел в комнату и тотчас же распорядился о самоваре. Учитель был рад свежему человеку и набросился на него с расспросами, но Аркадию Васильевичу не сиделось и не говорилось. Он беспокойно шагал по комнате, изредка останавливаясь у окна и поглядывая на базарную площадь.
Площадь была большая, пыльная. С одной стороны она примыкала к церкви, с другой — к речке, две остальные были застроены лавочками с разным товаром. На берегу речки, у моста и у церковной ограды, расположились кучки пришлых рабочих, бурлаков с котомками за плечами, кто спал, кто закусывал, кто так сидел, тупо посматривая на нарядную гуляющую толпу местных жителей. Гуляющие занимали середину площади. Тут были и парни с гармониками, в сапогах бураками и лихо надвинутыми на одно ухо фуражками, и девки в ярких платках, усердно выплевывающие шелуху подсолнухов. Мужики постепенно жались поближе к мелочной лавочке купца Курпичникова, где было что-то вроде биржи, так как в лавку эту частенько заходили приезжие приказчики. Толпа имела праздничный вид, над ней стоял разноголосый веселый шум.
— Мало еще народу, — озабоченно сказал Аркадий Васильевич. — И бурлаков что-то мало.
— Что вы, — отвечал учитель. — Здесь ведь только артельные доверенные, бурлаки-то по другим улицам под заборами сидят. Не хотят сказываться.
— А много их?
— Не так чтобы очень. Против прежних лет куда меньше. — Иван Петрович вздохнул: у него была не жатая еще пшеница. — Да вы, Аркадий Васильевич, полноте волноваться. Сядем вот за чаек.
Долго сидели они за самоваром, лениво перебрасываясь словами. Аркадий Васильевич послал своего работника в толпу послушать и поспросить. Он ждал его с замиранием сердца. В окошко он видел, как проехали приказчики многих крупных посевщиков. Посланный работник пришел сказать, что народ набирается и машкинский приказчик вышел делать цену. Учитель и Аркадий Васильевич пошли на площадь. Площадь быстро наполнялась. Звуки гармоники замолкли.
Не слышалось более праздничного говора и шума. Сухое, серьезное настроение овладевало толпой. Кучка женщин и девок отдалилась и отодвинулась к проулку. Среди базара осталась толпа озабоченных мужиков. Кучки пришлых бурлаков то здесь, то там примыкали к толпе воздвиженцев, среди них виднелась фуражка и синий кафтан машкинского приказчика. Толпа расступилась при виде Аркадия Васильевича.
— Булатов барин пришел, — раздались отдельные голоса. Ему были рады как нанимателю, знали, что десятин сто у него неубранного хлеба.
— Ты по-божески проси, — расслышал Аркадий Васильевич слащавый голос машкинского приказчика. — Что ж непутевую цену-то ломишь!
Возле приказчика стояло несколько мужиков с пучками завязанных платками серпов. Это были уполномоченные от артели.
— Сколько дает? — шепотом спросил учитель у знакомого мужика.
— Пустое, — неохотно ответил тот, — нечто можно за такую цену идти.
— А сколько?
— Да так, пустое.
— Ну, сколько просит?
— Пятнадцать рублей.
Учитель даже крякнул.
— Пойдемте, — сказал Аркадий Васильевич, прислушавшись к цене.
— Дело неподходящее.
В эту минуту вывернулось сладко улыбающееся лицо знакомого мужика Аггея.
— Нанимать будете, Аркадий Васильевич? — спросил он, невольнопротягивая вперед руку с серпами.
— Нет, — сурово сказал Аркадий Васильевич, — зря просите, каши с вами не сварить.
— С тобой-то не сваришь каши. Тебе бы на базар-то не показываться с приказчиком своим: кабы бока не наломали. Деньги не платите, черви в каше, — откуда-то донесся грубый голос.
Аркадий Васильевич вздрогнул, но не обернулся и сделал вид, что ничего не слышал.
Аггей сконфуженно заморгал глазами.
Аркадий Васильевич медленно повернулся и пошел к дому учителя.
‘Эх, скверно, — думал он. — Прав был Мартын. Скорее расплатиться с ними надо’.
Он отыскал своего работника и послал его за кем-нибудь из ивановской артели.
В ожидании они с учителем снова сели за чай.
— О, боже мой, боже мой, пятнадцать рублей, — в отчаянии стонал Иван Петрович, вытирая с жирного лба градом струящийся пот. — Что за времена, боже мой! Раззор посевщикам. Такие цены на уборке, а хлеб без цены. Боже мой милосердный!
— Полноте, — уговаривал его Аркадий Васильевич, — ведь только просят пятнадцать. Кто же им даст.
Но сам он был неспокоен: предчувствовалось, что цены будут высоки.
Работник нашел ивановскую артель, и мужики подошли к крыльцу. Аркадий Васильевич зазвал их в коридор, чтобы с площади не было видно, и отдал деньги, отобрав ярлыки.
С души у него свалилась тяжесть. Артель взяла деньги молча. Лица были суровы.
— Нанимать будете, Аркадий Васильевич? — спросил один. Другие неодобрительно глянули на товарища.
— Подожду, — отрывисто сказал Аркадий Васильевич. — Серпы у меня есть.
Мужики ушли. Толпа на площади прибывала. Появились другие приказчики. Жнецы просили пятнадцать. Им давали восемь. Сделок не было. Солнце заходило.
Учителева стряпуха поставила на стол третий самовар.
Учитель из-за чая несколько раз выбегал на крыльцо и прислушивался. Через полчаса жнецы просили четырнадцать, им давали девять.
— Девять! — вопил Иван Петрович, схватывая себя за седеющие виски. — Как тут хозяйничать прикажете! Уж девять дают, собачьи дети! Вон еще федоровский приказчик приехал! До чего же это, господи, дело дойдет!
Аркадий Васильевич чувствовал себя игроком, ставящим на карту последний куш. Идти делать цену или обождать?
Его подмывало идти, но он удержался. Своим появлением он мог еще поднять цену. Что-то Мартын теперь делает? Нанимает ли?
Надвигались летние сумерки. Стадо прошло и подняло пыль, долго неподвижно стоявшую в тихом воздухе над селом. На площади все стояла толпа. Приказчики приходили, перекорялись с народом, умасливали, улещали, потом уходили, махнув рукой.
— Стоят, вражьи дети, — шептал в волнении Иван Петрович, поглядывая на базар в окно из-за плеча Аркадия Васильевича. — Эх, видно, не жать мне эту неделю! Стой, матушка пшеничка, дожидайся дождичка! Возьму сам серп в руки и пойду жать.
— А у вас сколько нежатой? — спросил Булатов.
— Семь десятин, — в отчаянии воскликнул Иван Пет-
рович.
Аркадий Васильевич усмехнулся:
— Нечего сказать, много нажнете.
— А вы-то, вы-то? — спросил учитель. — Ведь у вас сто десятин,
— Я подожду, — сказал Аркадий Васильевич, — не знаю,
выгадаю ли, прогадаю ли, но мне кажется, народу много, может быть, и дешевле будет.
Вдруг Иван Петрович просунулся в окошко.
— Смотрите, смотрите, — вскричал он. — Серпы отдают! Нанимают! Машкинского приказчика окружили! Вон и другой серпы отбирает! Батюшки, какая же цена-то сделана?
Он бросился сломя голову на площадь. За ним размеренной походкой пошел Аркадий Васильевич. Около нанимавших приказчиков была давка. Сотни рук протягивались к ним с серпами.
— Брать нам, Аркадий Васильевич? — спросил очутившийся возле него работник. — Кабы всех не разобрали.
— Какая цена?
— Десять с четвертаком.
У Аркадия Васильевича даже под языком похолодело.
‘Господи, что же делать? Неужели остаться на этой неделе с пятнадцатью жнецами? А как Мартын тоже не наймет? Брать по десяти с четвертью? Нет, нельзя. Это просто разорение. Большим участникам можно, им от посева все какой-нибудь барыш останется, им не надо столько процентов платить’.
— Нет, не нанимай, Филат, по-видимому, — спокойно сказал он и присматривался.
Машкинский приказчик, сидя на тележке, укладывал в нее набранные серпы. Другой приказчик уже отъехал. Многие мужики отходили от толпы. Но народу все еще было много.
‘Останется народ, — быстро и лихорадочно соображал Аркадий Васильевич, — тогда найму дешевле’. И он вернулся к учителю.
Иван Петрович совсем растерялся и ходил по комнате, разводя руками. Аркадий Васильевич сел на стул возле окна и сказал спокойно:
— Иван Петрович, вы не наняли?
— Помилуйте, — завопил учитель. — Это дневной грабеж. При такой-то цене на хлеб!.. Чего эти приказчики думают! Им не жаль хозяйских денежек! Зарезали, собаки, анафемы! Закона на них, подлецов, нет!
— Слушайте-ка, — тихо сказал Аркадий Васильевич. — Многие наниматели уехали, и народу еще много. Понимаете?
— Ну?
— А то, что теперь дешевле наймем. Только не горячитесь. Подождать надо. Пускай уйдут наниматели, а мы посидим. Велите-ка самоварчик подогреть.
Он чувствовал в себе спокойствие и решительность полководца, дающего генеральное сражение, Иван Петрович в
пылу оживших надежд сам схватил самовар и умчал его на кухню.
— Скорее ты, как тебя, Перепетуя, Калистинья, Лепестинья, поворачивайся! — крикнул он. — Подождите, сучьи дети, доберемся до вас. Ну, поворачивайся!
— Да уж сейчас. Не шуми, батюшка, — заворчала старуха стряпка. — Какая я тебе Клистинья, Лепестинья, чать, крещеное имя знаешь. Ишь выдумал, озорник! Перелепетунья какая-то!
Площадь темнела. Кучка жнецов поредела. Нанимателей не было видно. Вдруг тишину надвигающейся ночи перервал стук колес плетенки. К народу подъехал еще наниматель, Иван Петрович высунулся в окно до половины. Даже Аркадий Васильевич взволновался.
— Филат, а Филат, — залепетал учитель, — я не вижу, кто это. Поди послушай, сколько дает.
Работник вернулся не скоро. Неясный гул голосов доносился до домика учителя. Торг, очевидно, шел отчаянный.
— Сколько? — спросил учитель у издали подходившего Филата.
— Девять без четвертака, — отвечал тот. — Фешкин участник тридцать серпов нанял!
— А еще есть народ, Филат? — спросил Булатов.
— Еще человек пятьдесят осталось.
— Молот у тебя запряжен? Выводи! — крикнул Аркадий Васильевич с внезапной решимостью.
Через несколько минут он уже сидел в тележке. Филат, родом из Воздвиженки, пошел ко двору брата взять серпы своих домашних, если они не ушли уже к другим.
— На мою долю наймите! — закричал учитель вслед Аркадию Васильевичу.
Народ обступил Булатова.
— Нанимать, Аркадий Васильевич… Нате серпы. Сейчас по девять без четвертака пошли… Прогадали, что делать… По девяти без четвертака к вам пойдем… — слышались голоса наперебой..
— Дорогонько, — равнодушно сказал Аркадий Васильевич, — мне, признаться, не очень нужно.
— Какое там дорого, побойся бога. Люди по десять с четвертью шли.
В темноте почти нельзя было разобрать лиц говоривших.
Голоса доносились откуда-то точно издалека. Толпа притихла. Торг повели близстоящие коноводы артелей.
— Мне, признаюсь, не очень-то нужно, — говорил Аркадий Васильевич небрежно, — у меня серпы есть. Только цену сделать.
— Счастье твое, Аркадий Васильевич. Народу много, — отвечали ему. — Жал бы ты по десяти с четвертаком,
— Вот что, по восьми я, пожалуй, возьму, сколько вас тут есть.
Толпа недовольно загудела:
— Что это! Цену сделали! Сколько раз будем переряжаться! Бери, по какой цене другие брали.
— Коли так, мне не надо, мне не расчет.
Он сделал вид, что хочет ехать.
— Что ты народ-то выжимаешь, — слышались голоса. — Цену сделали, ты и бери… Девять без четвертака и то дешево… Другие за десять с четвертаком или… Ах, братцы, видно, кому бабушка ворожит… Ах, не угодили… Да ты божескую цену давай, ты чего… — как пчелиный растревоженный рой гудел вокруг Аркадия Васильевича.
— Вот что, ребята, — крикнул он громко, — не хочу вас обижать. Кто хочет за восемь с полтиной? Давай серпы.
Взрыв недовольных голосов раздался в ответ на предложение Булатова. Толпа загудела. Аркадий Васильевич спокойно ждал, пока она успокоится, но натянул вожжи.
В эту минуту чья-то рука протянулась к тележке со связкой серпов. На секунду толпа стихла, пораженная, потом полсотни голосов закричало разом, точно прорвавшись:
— Кто серпы дает? Кто смеет? Товарищей выдавать! Бей его!
Аркадий Васильевич быстро поднялся, схватил серпы и подал руку работнику. Это был Филат.
— Садись, Филат! — крикнул он. — Ребята, это не из вашей артели, это мой работник со своими серпами, пропустите, ребята!
Его не слушали. В темноте грозно и зловеще звучали голоса, руки тянулись к тележке. Кто-то уцепился за Филата.
Кто-то выхватил связку серпов…
— Батюшки, убьют! — не своим голосом крикнул Филат.
Аркадий Васильевич ударил жеребца. Молот шарахнулся в сторону. Толпа расступилась, и тележка поехала. Аркадий Васильевич вздохнул свободнее.
— Стой, стой! — кричали ему вдогонку.
— Аркадий Васильевич, ударьте жеребца, — шептал Филат. — Убьют ведь нас.
Но Аркадий Васильевич, наоборот, придержал жеребца.
В звуке голосов он услыхал нечто иное.
— Батюшки, убьют, — шептал Филат и крестился.
Аркадий Васильевич поворотил Молота и снова подъехал к толпе. В одну минуту его тележка наполнилась серпами.
Сражение было выиграно. Он нанял жнецов так дешево, как никто. В упоении победой он не забыл приятеля и послал к нему 10 жнецов.
Измученный пережитыми волнениями, но радостный, он ехал домой. Было очень темно, небо покрывали тучи. Но он ощупывал в тележке серпы и думал: ‘Только бы недельку погода постояла, тогда я ничего не боюсь. И цена все-таки не слишком высокая, не двадцать рублей. Теперь на хуторе все угомонится, Иван тихонький будет, и не надо больше жену в гости отсылать’.
Чем он будет расплачиваться в субботу, он в эту минуту не заботился.
— А ведь я думал, они нас убьют, — сказал Филат, с облегчением вздыхая, — уж и бесстрашный же вы, Аркадий Васильевич.
Впервые — в ‘Самарской газете’. 1897. NoNo 177, 183, 193.
Печатается по тексту газетной публикации.
История создания рассказа ‘Воскресный день сельского хозяина’ такова: 18 марта 1894 года Александра Леонтьевна Толстая записала в тетради тему, чрезвычайно волновавшую ее: ‘Написать рассказ или ряд очерков, где показать отношения хозяина и работника, нанимателя и нанимаемого. Дурные поступки рабочих, вынуждаемых на то нуждой. Пользу свободной конкуренции, выгоду ее обеих договаривающихся сторон… Представим себе, что хозяин добряк, благодушный и постоянно его благодушие сталкивается с железной необходимостью быть суровым и неумолимым. От этого он вздыхает, терзается и наконец приходит к убеждению, что главное — нужно быть справедливым, не искать в мужике добродетелей, которых и у цивилизованного человека быть не может, и предоставить ему право бороться за существование, не корить его за это’. Здесь же наброски сюжета рассказа, в основе которого лежат впечатления А.Л.Толстой от знакомства с деревней и личный опыт хозяйствования.
Герой рассказа Лев Исаевич Гордеев приезжает в имение хозяйничать, ‘Он кое-что знает, жил когда-то в деревне, но все ему дико. Является приказчик, служащие. Он их высматривает, они его. Первые впечатления от деревни. Перед распутицей. Метель, снег. Двор занесен, за водой надо ходить в соседнее село, колодец завален. В реке вода затхлая. Говядины нет, куры не несутся, или люди воруют. Приказчик докладывает, что корма для скотины не хватит’ (А.Л.Толстая. Материалы и заметки. 1894 — 1898 гг. КЛМ, инв. No 158).
Запись в рабочей тетради 22 февраля 1895 года свидетельствуют о намерении А.Л.Толстой реализовать этот замысел в повести, название которой менялось в процессе работы над ней: сначала она называлась ‘В деревне’, затем — ‘История одного увлечения’ и окончательное название — ‘Сельский хозяин’. Здесь же определяется основная мысль повести, уточняющая первоначальный замысел: ‘…надо показать тонко, умело, так, чтобы и цензуру не раздразнить, как современное экономическое состояние общества, т. е. отношение капитала к труду, развращающе действуют на человека, даже решившего поступиться своими интересами ради справедливости’ (Там же. С. 30).
Детально разрабатывает А.Л.Толстая план центрального эпизода повести: бунт рабочих против хозяина Андриана Павловича Лошкарева: ‘У Лошкарева с рабочими все идет хорошо до покоса. Но тут определяется надежда на богатый урожай, руки дорожают, цены на полосы поднимаются, и работники начинают поднимать голову. Стряпка спекла плохие хлебы. Начинается глухое недовольство, раздражение, что никогда не было зимой. От хлеба переходят вообще к пище, жалуются, что молоко дают кислое, что солонина уже не свежая, капуста вышла. Бунтить начинает Евсей, почуяв, что хозяину теперь трудно, что они нужны хозяину, а не он им. Но недовольство его обрушивается не на хозяина, а на приказчика: он виноват, он не доглядывает за пищей…
Высокие цены опьяняют их. Ждут больших цен на жнитво. ‘Вот как за десятину по 20 рубликов будут гнуть, то проработай лето, на всю зиму сыт будешь. Загреби денежек, да и лежи себе на печке. Тут за 70-то рублей круглый год себе спокою не имеешь, а коли 20 рублей будет десятина, разве я в лето их не заработаю. Поэтому жить на прежнем месте по старой цене становится невыносимо обидно’. Другая сюжетная линия в повести раскрывала историю несостоявшейся любви Лошкарева и Инны. В ‘рукописи определяются основные мотивы поведения героев: ‘Лошкарев мечтает быть благодетелем своих крестьян, но мечты его остаются мечтами… Интересы хозяйства завладевают им, а эти интересы его как хозяина-капиталиста противоположны с интересами крестьян, нанимающихся к нему в работники’. Инна выведена в повести для того, чтобы выразить авторское отношение к перерождению Лошкарева. ‘Инна еще не выработала ясности идеи’, — направление, по которому она должна идти. Это направление справедливости, равенства, братства. Она мечтает об общинной артели, где земля будет общая и труд общий, каждому по своим силам, способностям и умению. Сама она хочет работать в поле летом, а зимой учительствовать. Лошкарев идет за Инной, потому что влюблен. В нем постоянная двойственность. Он не верит в ее дело, а поступает так, как будто верит. Это ложь начинает его тяготить. Ему хочется перетянуть ее на свою сторону. Потом он видит, что этот союз невозможен. Этому способствуют обстоятельства и его увлечение хозяйством’ (А.Л.Толстая. Тетради.1894 — 1898. КЛМ, инв. No 158. С. 284).
Работа над повестью отражала неопределенность мировоззренческих позиций А.Л.Толстой. Рукопись прерывается записями о чтении ею статьи Бельтова (Плеханова Г.В. — Л.С.) ‘К вопросу о развитии монистического взгляда на историю’. Запись 28 октября 1895 года: ‘Читала Бельтова. Хочу читать Маркса. Переворот в идеях, т. е. не переворот даже. Странно себя чувствовала при чтении. Теперь мне стали понятны идеи и планы интеллигенции о водворении теперь в России артели на общественных началах. Но все же я не знаю, так ли далеко Россия пошла по пути капитализма…’. Запись 15 декабря: ‘…одно время увлеклась марксизмом. Теперь опять смятение. Мне бы хотелось посторонним зрителем присутствовать при течении мировой истории и посмотреть, кто прав, сама же я не могу всецело стать ни на одну сторону. Сердце же больше к общине’.
Работа над повестью была оставлена: ‘Мне кажется, я потому и бросила писать повесть, что во мне происходит процесс брожения, и я не знала, на чем остановиться. Смогу ли я присутствовать посторонним свидетелем при истории Лошкарева с Инной. Не в том ли мое бессилие, что я не могу всецело отдаться ни одной идее?’
В 1897 году А.Л.Толстая вновь возвращается тс замыслу рассказа о взаимоотношениях хозяина и нанимаемых рабочих. 25 июля — запись развернутого плана рассказа под названием ‘Летний день сельского хозяина’. В центре рассказа ‘горячка наемки’ рабочих и события, сопутствующие ей: ‘Волнение в доме годовых рабочих. Столкновение со стряпухой. Мысль, что вот только бы протянуть недели две, пока стоят дорогие цены. Безденежье. Поездка на наемку в соседнее село. Соседнего приказчика на базаре хотят бить за дурной хлеб и его поспешное бегство. Батюшка. Возвращение домой’ (Там же. С. 154). Здесь же запись о чтении А.Л.Толстой Маркса: ‘Читаю Маркса. Он имеет для меня такое же значение, как некогда Бокль. Серьезный переворот в мыслях, но пока ничего хорошего не могу формулировать’.
В основе рассказа ‘Воскресный день сельского хозяина’ — жизнь, события, люди Сосновки. Об этом говорят указания А.Л.Толстой на прототипы героев: ‘Приказчик вроде Игнатия Артемьевича’, рабочие, напоминающие рабочих) на хуторе А.А.Бострома (письма А.Л.Толстой и А.А.Бострома о наемке рабочих). Процесс распада помещичьего хозяйства, жестоко ломавший психологию людей, отражался и на семейных отношениях обитателей Сосновки. Так, А.А.Бостром в одном из своих писем жене писал: ‘С точки зрения твоего письма выходит так, будто я хочу по своим вкусам установить норму жизни и гну тебя на свою норму…
…Сельское хозяйство не идиллия, как думали прежде. Это борьба каждого против всех. Практика стольких лет показала, что хозяйство убыточно. Надежда на поправку явилась у меня только от того, что я видел в последние годы, что я прежде хозяйничал все еще немного по-помещичьи. Не больно-то мне по вкусу совсем превращаться в буржуя, да где исход? Не поработай я на удельном участке, — Леле нечем было проходить реальное училище. Жестокие обстоятельства и вот я — буржуй…’ (А.А.Бостром — А.Л.Толстой. 4 мая 1898 г. ИМЛИ. 633 0/72).
После публикации очерка Алексей Аполлонович писал жене: ‘Сашунечка, как многие скандализованы твоим рассказом ‘Воскресный день сельского хозяина’. То есть главное — за меня. Думают, что я рву и мечу’ (А.А.Бостром — А.Л.Толстой. 10 сентября 1897 г. КЛМ. No 388). По этому поводу А.Л.Толстая писала: ‘они могли вообразить, что я с тебя портрет срисовала, а кто же знает, что это неправда. Это наше роковое положение помещиков, землевладельцев, которые идеей от своего класса отстали. Но поди рассказывай всем и объясняй, кто же говорит, когда мы изо всех сил хлопочем, чтобы доходы получать. Это роковое противоречие, а из таких противоречий жизнь состоит. Вот этот классовый вопрос и мучит меня теперь’ (А.Л.Толстая — А.А.Бострому. 16 сентября 1897 г. КЛМ. No 5525).
Источник текста: Рассказы и очерки / А. Л. Бостром, Вступ. ст. и примеч. Л. А. Соловьевой. — Куйбышев: Кн. изд-во, 1983. — 125 с., 21 см.