Воскресные охотники, Лейкин Николай Александрович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 117 минут(ы)

Н. А. Лейкинъ

Воскресные охотники
Юмористическіе разсказы
о похожденіяхъ
столичныхъ подгородныхъ охотниковъ

ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ, ДОПОЛНЕННОЕ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Высочайше утвержд. Т-во ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождеств., д. No 7
1898.

Весенняя охота.

Былъ апрль въ половин. Нева только еще вскрылась отъ льда. По вод, то тамъ, то сямъ, плыли большія, блыя, ноздреватыя льдины. Къ одной изъ промежуточныхъ пристаней шлиссельбургскаго пароходства подошелъ большой пароходъ, пришедшій изъ Петербурга и, шипя парами, началъ выпускать пассажировъ. Вышли на пристань четыре мужика въ рваныхъ полушубкахъ и съ большими пилами за плечами, вышла баба съ котомкой, съ закоптлымъ котелкомъ и жестянымъ чайникомъ, выпрыгнулъ и охотникъ, среднихъ лтъ мужчина, и сталъ высаживать собаку, таща ее на цпочк. Охотникъ былъ одтъ въ чрезвычайно причудливый нарядъ, состоящій изъ желтой замшевой куртки на лисьемъ мху и изъ мховой шапки съ ушами, на манеръ капора. Плоскія пуговицы куртки поражали своей величиной, были чуть не двухъ вершковъ въ діаметр и имли на себ изображенія собачьихъ головъ. Кожаные сапоги съ войлочными отъ икръ до колнъ голенищами оканчивались раструбами и походили на средневковые испанскіе сапоги. Къ охотнику тотчасъ-же бросился старикъ егерь въ заплатанной срой куртк съ зеленой облинявшей оторочкой, принялъ отъ него собаку и сталъ стаскивать съ него ружье въ чехл, перекинутое черезъ плечо.

— Ивану Павловичу добраго здоровья! Первымъ изъ охотниковъ изволили обновить навигацію, заговорилъ онъ.— И Фингалка съ вами… Здравствуй, Фингалка… Кажись, Фингалка-то у васъ, Иванъ Павлычъ, немного похудлъ.

— Чудакъ человкъ. Собак худоба не мшаетъ. Нарочно выдерживалъ его зиму, чтобы не разжирлъ, — отвчалъ охотникъ и спросилъ:— Неужто и въ самомъ дл я первый на пароход?

— Какъ есть первый. Вдь вчера только и пароходы-то начали ходить. Пожалуйте сакъ-вояжецъ-то вашъ. Фляжечку не снимете?

— Что-жъ фляжку-то снимать! Велика-ли въ ней тяжесть!

Они начали взбираться по ветхой скрипучей лстниц на берегъ. Въ береговыхъ рытвинахъ лежалъ еще снгъ, деревья и кустарники были голы и не успли даже надуться почками.

— И зимой ни разу не пріхали къ намъ, какъ есть ни разу…

— Да что-же было длать при такихъ страшныхъ снгахъ?— отвчалъ охотникъ.— На лыжахъ я ходить не умю. Къ тому-же и морозы… Вдь смучали зимой двадцатиградусные морозы.

— Бда… Чистая бда. У насъ и не двадцатиградусные морозы, а по тридцати пяти градусовъ стояли. Углы отъ морозовъ трещали, право слово. Не натопиться было — вотъ до чего. Бывало, такъ въ полушубкахъ и спали. Лежу я разъ ночью на плит — вдругъ ударъ словно изъ пушки. А это морозъ объ уголъ…

— Ну?! Неужто такъ сильно?

— Съ плиты чуть не свалился — вотъ до чего. Немного погодя, опять. А потомъ въ третій разъ. А за задворками волки воютъ.

— Неужто волки на деревню приходили?— удивился охотникъ.

— За нашей охотничьей сборной избой вс ночи простаивали, — отвчалъ егерь.— Все собакъ караулили. Запахъ-то собачій чуютъ — ну, и караулятъ.

— Стоятъ и воютъ?

— Стоятъ и воютъ. Да вдь какъ воютъ-то! Въ трель.

— Съ голоду?

— Само собой, съ радости не завоютъ. Вдь на деревн всхъ мужицкихъ собакъ перели, а потомъ ужъ и къ нашимъ собакамъ подбираться стали.

— Что-жъ ты ихъ не стрлялъ?

— Позвольте… Какъ-же ихъ стрлять, коли ничего не видать? Ночь темная, зги не видать, а волкъ — онъ хоть и воетъ, но сидитъ, притаившись за угломъ, сидитъ и собаку караулитъ.

— Охотничьихъ-то собакъ не попортилъ?

— Какъ возможно попортить! Берегъ я ихъ пуще глазу. Чуть посл сумерекъ — сейчасъ ужъ выводилъ на цпочк. Да у меня, правда, зимой-то только дв собаки и было: докторова да Семена Гаврилыча.

— Прізжалъ докторъ-то зимой?

— Прізжалъ разъ, попробовалъ на лыжахъ, провалился — и ужъ больше ни ногой… А только и снга-же были! Господи! И по сейчасъ снгу въ лсу на аршинъ, гд его солнцемъ не хватаетъ, а вдь ужъ рка разошлась.

Они вышли на деревню.

— Въ сборную избу прикажете? — спросилъ егерь

— А то куда-же? Ну, что, какія у васъ въ деревн новости?— задалъ вопросъ охотникъ.

— Новый кабакъ открылся.

— Здравствуйте! Мало было. Это который?

— Да ежели дв штофныя лавки считать, то пятый. Теперича, Иванъ Павлычъ, у насъ канканерція на деревн началась. Такую водку везд продаютъ, что просто шаль. Иванъ Родіоновъ такъ воспламенился, что новое сукно въ трактир на бильярд сдлалъ. ‘Пущай, говоритъ, буду я на отличку…’ Это передъ новымъ кабатчикомъ-то. Тотъ шарманку у себя поставилъ, а Иванъ Родіоновъ говоритъ: ‘Я ему органомъ носъ утру’. Красныя занавски въ чистой половин на окнахъ повсилъ, въ углу купидона поставилъ. Къ каждому стаканчику кильку даромъ предоставляетъ. Новый кабатчикъ садъ на двор разводить собирается. ‘Пусть, говоритъ, господамъ охотникамъ будетъ въ свое удовольствіе’. А Родивоновъ вчера такія слова говорилъ: ‘Заведу, говоритъ, маркитанта для селянокъ и дутыхъ пироговъ — пусть господа охотники кушаютъ на питерскій манеръ’.

— Вотъ это хорошо. А то вдь прежде у него ничего, кром крутыхъ яицъ, на закуску достать было нельзя, — сказалъ охотникъ.

— Бикштесы съ гарниромъ будетъ стряпать, фрикадель…

— Ну, ну, ну…

— Врно-съ. ‘Я, говоритъ, самъ въ погибель войду, а ужъ его погублю’. Это то-есть новаго-то кабатчика. Страшная канканерція! Тотъ соловья надъ стойкой въ клтк повсилъ, а этотъ канарейку. У того новая вывска съ чайниками, а этотъ говоритъ: ‘я, говоритъ, флагъ повшу’. Теперича другъ дружку иначе и не называютъ, какъ ‘подлецъ’ и ‘мерзавецъ’. Иванъ Родіоновъ: ‘что, говоритъ, у того подлеца, какъ?’ А этотъ: ‘новаго чего не придумалъ-ли мерзавецъ-то?’ Такъ и разговоръ у нихъ. Словно у другъ дружки и имени христіанскаго нтъ. Даже и не кланяются. Встртятся — другъ передъ дружкой козыремъ. А жены ихъ такъ даже потха!.. Пройдетъ одна мимо другой — тьфу! А та ей въ отвтъ: тьфу! А разговора никакого. Вотъ оно наше новое-то заведеніе. Не желаете-ли зайти?— предложилъ егерь.

— Мимо.

— Ей-ей, водку такую даютъ, что просто одно воображеніе

— Иди, иди въ сборную избу.

— Пиво тоже первый сортъ…— продолжалъ егерь, умильно поглядывая на расписную вывску трактира и постоялаго двора, но видя, что охотникъ не сочувствуетъ его словамъ, отвернулся и прибавилъ шагу.

Май въ начал. Въ сел Ивановскомъ, на берегу рки Невы, близь пароходной пристани сидитъ, поджидая шлиссельбургскій пароходъ, пожилой человкъ въ охотничьихъ сапогахъ, съ пустымъ яхташемъ и двумя ружьями въ чехлахъ за плечомъ. Одтъ онъ въ войлочную шапку и подпоясанный ремнемъ срый, солдатскаго сукна, пиджакъ съ когда-то зеленой, но нын окончательно выцвтшей оторочкой. Онъ изрядно выпивши, покуриваетъ окурокъ папиросы, поминутно сплевываетъ и говоритъ двумъ стоящимъ передъ нимъ мужикамъ:

— Ты думаешь егерь дло плевое? Нтъ, братъ, шалишь! Егерь долженъ быть человкъ умный, да и образованность нужна. Теперича нужно знать, какъ съ собакой обойтись, какъ что… а она у хорошихъ господъ только на французскомъ діалект и понимаетъ. Такъ вотъ ты и учти… И вс эти французскія слова надо знать. Понялъ?

— Ну, и по-русски пойметъ, — отвчаетъ мужикъ въ замасленномъ зипун.

— Англійская собака, да по-русски?.. Ну, значитъ, ты не знаешь. Попробуй, прикажи ей по-русски — ну, никакого толку и не выйдетъ. Когда я егеремъ къ графу Калатуеву опредлился, я самъ такъ думалъ, анъ вышло совсмъ напротивъ. И когда графъ, дай Богъ имъ царство небесное, обучили меня иностраннымъ собачьимъ словамъ, то тутъ я и увидлъ свтъ. Русская собака — она и по-русски пойметъ, ей все равно, а попробуй ты съ иностранной… И вотъ съ тхъ поръ господа стали меня наперерывъ рвать: Игнатій, иди къ намъ. Игнатій, соблюди собаку… И всмъ угодить стараешься. Кром того, нужно вино знать. Нужно знать, что коньякъ, что ромъ. А ты отличишь-ли ромъ отъ коньяку?

— Ну, вотъ… Подъ городомъ живемъ, а не захолустные, — отвчаетъ мужикъ.— Пивали.

— Ты кабацкій ромъ отъ коньяку отличишь, а господскій теб не отличить, ни въ жизнь не отличить. Опять же ромъ есть красный и блый и обязанъ ты знать, что къ чему идетъ. Я вотъ знаю… Знаю и собакъ… Я собаку зажмурясь узнаю, стоитъ мн ее только за носъ потрогать — сейчасъ я и отрапортую, какая она. А собакъ есть можетъ статься двадцать сортовъ. Я и не одни собачьи слова знаю. Пусть господа промежъ себя по-французски заговорятъ — сейчасъ пойму. Знаю и хмельныя слова, знаю и слова объ женскомъ пол. Двадцать семь годовъ, братецъ ты мой, промежду господъ, такъ стало быть слава теб Господи… Теперь вотъ купцы среди охотниковъ появились… Съ купцомъ надо особо… Онъ особое обхожденіе любитъ и бабъ онъ любитъ круглыхъ и рыхлыхъ… У меня былъ охотникъ такой, что я за нимъ стулъ таскалъ и складной столъ… Отъ докторовъ ему вышло предписаніе, чтобы насчетъ моціону — ну, онъ и взялся за охоту. А самъ грузенъ, ходить не можетъ. Протащишь его версты съ полторы, да и посадишь на стулъ, а самъ застрлишь ему птичку, другую — ну, онъ и радъ, сейчасъ рубль въ зубы. Такъ вотъ все это, другъ любезный, надо знать, — закончилъ егерь, обернулся и сталъ смотрть по сторонамъ.— Однако, наши-то охотнички что-то не дутъ. Не сдлали-ли гд опять перепутье, да не застряли-ли?

— Не дураки выпить, надо статься?— спросилъ мужикъ въ пиджак, опоясанномъ краснымъ кушакомъ.

— Каждый охотникъ ужъ, знамо дло, выпить не дуракъ. Что и за охота, коли на сухую! Сырость, втеръ… Какъ тутъ не выпить! Того и гляди ревматизму схватишь, коли не пить. Сегодня вотъ всю ночь прохороводились. Дв четверти было у нихъ на пятерыхъ, да я шестой.

— И прикончили?

— Прикончили. На воздух да въ холодк-то вдь пьется. Опять же колбаса эта у нихъ съ перечкомъ…. селедки копченыя… Съ соленой закуской чудесно. Выпили и ни въ одномъ глаз… Поспать вотъ только теперича нужно. Сдамъ ружья, да и на боковую.

— Убили-ли что?

— Еще-бы не убить! Тетеревъ есть. Убилъ я и имъ передалъ. Хотли они въ лоттерею его промежду себя разыграть, да не знаю, разыграли-ли.

Егерь прислушался и сказалъ:

— дутъ.

Въ отдаленіи послышался колокольчикъ. Минутъ черезъ пятъ показались охотники. Двое изъ нихъ были съ собаками. Одинъ былъ для чего-то въ кавказской бурк, другой въ резиновомъ пальто, хотя погода была ясная. Егерь всталъ со скамейки и направился къ нимъ.

— Рыбки, ваша милость, изволили по дорог купить?— обратился онъ къ блокурому усачу и заглядывая въ его яхташъ.

— Жен въ подарокъ везу. Нельзя безо всего домой явиться, — отвчалъ тотъ.— Дичи нтъ, такъ ужъ хоть рыба.

— Кому птица-то у васъ досталась?

— Евстигню Петровичу. За эту птицу онъ обязанъ всхъ насъ на пароход завтракомъ угостить, отвчалъ рыжій бакенбардистъ, въ бакенбардахъ котораго торчала солома.

— А я думалъ, вамъ. У васъ что-то яхташъ-то набитъ.

— А это у меня березовыя почки въ газетной бумаг. Везу домой, четвертушку настоять.

— На березовыхъ почкахъ чего лучше! Самый пріятный настой.

— Еще-бы, и лекарственный.

Мужикъ въ пиджак улыбнулся, толкнулъ въ бокъ мужика въ синемъ зипун и сказалъ:

— Баринъ по березовымъ почкамъ охотлся, почекъ настрлялъ.

— Ты не скаль зубы-то! Не твое дло!— крикнулъ на него рыжій бакенбардистъ.— Въ хорошую охоту я по десятку птицъ стрлялъ. А теперь какая охота! Нешто теперь охота! Теперь скоро и совсмъ ее кончать надо. Николинъ день на носу. Почитай ужъ въ послдній разъ по весн и пріхали-то. А ты зубы скалишь.

— Плюньте на нихъ, Михаилъ Иванычъ, — остановилъ его егерь.— Народъ безъ понятіевъ. Нешто они понимаютъ господскій обиходъ! Собачку съ собой возьмете или мн оставите?

— Возьму, возьму. А вонъ Алексй Сергичъ муравьевъ бутылку набралъ, — кивнулъ бакенбардистъ на человка въ бурк.

— Муравьи тоже прелестная вещь для домашняго обихода. Отъ ломоты-ли, спину-ли разбить — первое дло. Надо только ихъ въ печк заморить — и когда изъ нихъ спиртъ выйдетъ — имъ тереться. Пожалуйте вашу двустволку, Алексй Сергичъ… Извольте получить. А только и двухстволка же эта у васъ новая! Прелесть одна.

— Въ летъ по муравьямъ бьетъ, — пробормоталъ мужикъ въ пиджак, улыбнулся и отвернулся.

Егерь скосилъ на него глаза и, обратясь къ охотникамъ, произнесъ:

— Покажите, господа, тетерева-то имъ… Пусть они посмотрятъ хорошенько, какой боровъ этой двустволкой убитъ, тогда и не станутъ говорить, что по муравьямъ въ летъ бьетъ. Михаилъ Иванычъ, у васъ что-ли тетеревъ-то?

— Нтъ, у меня сморчки въ яхташ. Птица у Евстигня Петровича.

— Сморчки, — снова улыбнулись мужики.— По сморчкамъ стрлять еще лучше.

— Да разв я стрлялъ, чортовы куклы! Я сморчки у бабы купилъ.

— Вотъ тетеревъ, вотъ!— возгласилъ хриплымъ басомъ высокій черный охотникъ въ клеенчатомъ пальто, ползъ въ яхташъ, вынулъ оттуда птицу и потрясъ ее передъ глазами мужиковъ.

— Пароходъ-съ, — сказалъ егерь.— Извольте спускаться на пристань. Когда изволите къ намъ опять пожаловать?

— Да разв ужъ посл Николина дня въ воскресенье на послдяхъ сюда пріхать, — отвчалъ охотникъ въ кавказской бурк.

— Ждать будемъ, ждать будемъ. Я для водки-то приготовлю черносмородинныхъ почекъ.

Охотники начали спускаться на пристань.

Осенняя охота

— Фу, ты пропасть! Бродимъ, бродимъ по лсу и полянамъ, а хоть бы ворона попалась! Гд-же птица-то? Куда она длась, чортъ возьми!— плюнулъ толстый грузный охотникъ въ высокихъ сапогахъ, подвязанныхъ выше колнъ ремнями, въ срой куртк со свтлыми пуговицами и съ зеленой оторочкой, съ франтовскимъ ружьемъ за плечами и съ яхташемъ, въ стк котораго виднлись три красныхъ гриба.— Гд-же птица-то?— еще разъ обратился онъ къ сопровождавшему его мужиченк въ рваномъ пиджак, опоркахъ на босую ногу и въ замасленной какъ блинъ фуражк съ надорваннымъ козырькомъ.

— Распугали, ваше высокоблагородіе. Очень ужъ здсь много охотниковъ ходитъ, — отвчалъ мужиченко.— Опять же теперь осенью и бабья нація тронулась за грибами въ этотъ лсъ. А за бабой солдатъ пошелъ. Сами знаете, здсь у насъ солдаты стоятъ — ну, имъ и лестно. Изволили видть даве парочку съ подсолнухами? Птица ничего этого не любитъ.

— Хоть-бы ворона, простая ворона, а то и того нтъ!— повторялъ охотникъ, снимая съ головы фуражку съ длиннымъ козыремъ и отирая со лба обильный потъ платкомъ.

— Вороны, ваше высокоблагородіе, теперь по деревнямъ цыплятъ воруютъ. Зачмъ имъ тутъ быть! Вонъ дятелъ въ сосну долбитъ. Если желаете позабавиться — стрляйте.

— Ну, вотъ… Съ какой стати я буду зря ружье коптить? Ружье у меня двсти пятьдесятъ рублей… А ты вдь повелъ меня на тетеревиныхъ выводковъ.

— Будутъ-съ. Имйте только терпніе.

— А скоро?

— Да вотъ въ глушь войдемъ. Версты дв, дв съ половиной.

— Фу, даль! Я и такъ усталъ, какъ собака.

— Такъ присядьте вотъ тутъ на пенечекъ. Въ лучшемъ вид отдохнуть можно, а я тмъ временемъ кругомъ и около грибковъ вамъ поищу.

Охотникъ грузно опустился на пень.

— Ужъ само собой у насъ здсь господская охота больше для проминажу, — сказалъ мужикъ.— Первое дло для проминажу, а второе, чтобъ выпить и закусить на легкомъ воздух. Вотъ-съ грибъ. Пожалуйте… Все-таки не съ пустымъ яхташемъ. Теперь четыре гриба будетъ.

— Я думаю, братъ Спиридонъ, сейчасъ выпить и закусить.

— Самое любезное дло, сударь. Выпейте — сейчасъ вамъ и силы поддастъ. Отдохнете на пенечк, ружьецо мн передадите, чтобы не тяжело вамъ было идти, и побредемъ мы тихимъ манеромъ къ выводочкамъ-то.

— Да есть-ли выводочки-то? Можетъ ты врешь? Трезоръ! Кушъ! Лягъ тутъ!

Породистый сетеръ съ высунутымъ языкомъ и въ дорогомъ ошейник, тяжело дыша, опустился у ногъ охотника. Охотникъ передвинулъ изъ-за спины фляжку, оплетенную камышемъ и сталъ отвинчивать отъ нея стаканчикъ. Потомъ онъ досталъ изъ кармана куртки сверточекъ въ бумаг и развернулъ изъ нея три бутерброда. Мужиченко стоялъ передъ нимъ, улыбаясь, и говорилъ:

— И меня, егеря, ваша милость, не забудьте.

— Выпить дамъ, но закуски у меня мало.

— Закуски мн, ваше благородіе, не надо. Я такъ… А то травкой… Вонъ щавель растетъ. Кисленькимъ куда пріятно…

— Въ самомъ дл щавелемъ хорошо закусить. Давай и мн щавелю, — сказалъ охотникъ.

— Щавель первое дло. Пожалуйте… Полковника Кожухова изволите знать?.. Всегда щавелемъ закусываютъ. Прекрасный баринъ, такой баринъ, что поискать да и поискать. И всякій разъ, какъ ли охоту прідетъ — новая водка и самая что ни на есть особенная. То полынная, то на березовыхъ почкахъ, а нынче вотъ прізжалъ, такъ на персиковыхъ косточкахъ фляжку привезъ, Вкусъ — въ рай не надо, и вкусная превкусная.

Охотникъ выпилъ, крякнулъ и сталъ жевать листокъ щавеля.

— А вдь щавель-то въ самомъ дл хорошая закуска, — произнесъ онъ.

— Первое дло, ваша милость. Теперича ежели кто изъ охотниковъ лишнее переложитъ и кого мутитъ — первое дло щавель. Я ужъ такъ щавельку листики и подаю. Сельтерской воды въ лсу нтъ, капель тоже никакихъ нтъ — чмъ господина выпользовать? Сейчасъ щавель.

— Пей.

Охотникъ подалъ мужику стаканчикъ. Тотъ, еще не пивши, облизнулся.

— Желаю здравствовать, ваше высокоблагородіе. Дай Богъ вамъ на многія лта всего хорошаго, — поклонился онъ и медленно выпилъ стаканчикъ.— Ухъ, зажгло! И что это у господъ всегда за водка такая чудесная, да крпкая! Вотъ бы у насъ въ кабак такую продавали, а то вдь воду, одну воду, чтобъ имъ ни дна, ни покрышки, даютъ, дьяволы.

— Такой крпкой водки и въ дорогихъ ресторанахъ не держатъ. У меня къ каждой настойк спиртъ очищенный прибавляется. Ты знаешь-ли какая тутъ крпость?

— Да какъ не знать, сударь. Сейчасъ слышно. Это у васъ настой-то какой?

— Листовый. На черносмородиновомъ молотомъ лист.

— Садъ, совсмъ фруктовый садъ во рту, — умилялся мужикъ.

Охотникъ сълъ бутербродъ. Мужикъ, побродивъ около деревьевъ на полянк, принесъ еще грибъ.

— Это, сударь, хоть и сырошка, а грибъ хорошій. Возьмите и его, — сказалъ онъ, умильно взглянулъ на охотника и спросилъ:— Повторили по стаканчику-то?

— Думаю, не довольно-ли? Стаканчикъ довольно большой.

— Хромать будете объ одномъ стаканчик, ваша милость. Нехорошо.

— Ты думаешь?

— А то какъ-же? Меньше двухъ охотники на привал никогда и не пьютъ.

— Ну, будь по твоему.

— Егеря не забудьте, ваша милость. Егерь вамъ услужитъ. Вотъ-съ пожалуйте щавелій листочекъ на закуску.

Опять послдовала выпивка. Охотникъ сълъ три бутерброда и сталъ позвывать.

— Ты говоришь, версты дв до тетеревиныхъ-то выводковъ?— спросилъ онъ.

— Да пожалуй и больше будетъ, — отвчалъ мужикъ.

— Гмъ… Чортъ возьми, какъ здсь все далеко. Да есть-ли еще выводки-то?

— Есть, есть. Насчетъ этого будьте покойны. Помилуйте, вдь мы для господъ ихъ разыскиваемъ.

— Да можетъ быть ты съ пьяныхъ глазъ ихъ видлъ?

— Господи! Да что вы за невроятный человкъ такой! Трезве вотъ этого гриба я былъ. Пожалуйте грибокъ… Положите въ сумочку. Это ужъ красненькій будетъ.

— Грибовъ много, а птицы нтъ, — звнулъ охотникъ, пряча грибъ въ яхташъ.— А что ежели теперь обратно, на деревню, въ охотничью избу идти, ближе это будетъ, чмъ до твоихъ тетеревиныхъ выводковъ?

— Ближе, ваша милость, какъ возможно.

— Ну, а по моему разсчету, мы ужъ версты три прошли, а то и больше. Знаешь что? Не пойду я на выводковъ сейчасъ, а пойду посл обда. Пообдаю, посплю — и пойду. На телг туда можно прохать?

— Можно, можно, сударь. Съ полверсты разв что пшкомъ идти придется.

— Ну, такъ вотъ ты мн и телжку подряди, а теперь домой.

— Въ лучшемъ вид подряжу, ваша милость. Идемъ.

Охотникъ поднялся съ пня.

— Пожалуйте мн ваше ружьецо-то. Чего его вамъ таскать! Пойдете вы полегоньку, будете грибки собирать.

— Да, да… Хорошо бы къ обду грибовъ двадцать набрать на жаркое. Хозяйка бы сжарила мн ихъ.

— Наберемъ-съ, въ лучшемъ вид наберемъ. Супруг въ подарокъ еще свезете — вотъ сколько наберемъ. Теперь грибовъ много. Вотъ грибъ-съ… Да и какой большущій и ядреный!

Охотникъ и егерь возвращались въ деревню.

Дождикъ захватилъ.

Хруститъ валежникъ подъ ногами, шелеститъ желтый опавшій листъ, посвистываетъ втеръ между березовою и осиновою порослью. Пни, пни, гніющіе и поросшіе мохомъ пни безъ конца. Холодно, сыро. Сентябрь на исход. Солнце то проглянетъ на минуту изъ-за тучъ, то опять скроется. Впереди бжитъ охотничья собака, останавливается и нюхаетъ воздухъ, понюхаетъ и опять побжитъ. Сзади слдуетъ баринъ въ охотничьемъ костюм. Все на немъ новое, казовое, хорошее. Прелестная двустволка виситъ на плеч, у бедра пустой яхташъ и неизбжная франтовская фляжка съ привинченнымъ къ ея горлышку серебрянымъ стаканчикомъ. Рядомъ съ бариномъ идетъ красноносый гунявый мужиченко — егерь Панкратъ съ тульскимъ ружьемъ на плеч. На голов у него замасленный картузъ съ разорваннымъ пополамъ козырькомъ. Одтъ мужиченко въ какую-то рваную женскую кофту, опоясанную ремнемъ, изъ которой мстами видна вата. Панкратъ полупьянъ, ступаетъ стоптанными сапоженками нетвердо и говоритъ безъ умолку, сообщая барину разныя новости.

— А вчера вотъ тоже случай… Не думали и не гадали… Да и никогда этого у насъ въ нашей округ и не было. У Кокорихи въ усадьб флагъ украли, — говорилъ онъ.— Кокорихину усадьбу знаете — такъ вотъ у ней. Вчера ихъ работникъ въ Сережинскомъ кабак сказывалъ. Пришли, сняли съ мачты и увели. Ни въ жизнь у насъ этого не случалось, чтобъ у своихъ воровать. Чужихъ обворуютъ — это точно, а чтобы своихъ — ни Боже мой. И куда имъ флагъ? Впрочемъ, и то сказать: на кушакъ годится. Дозвольте, Алексй Павлычъ, папиросочку закурить.

Баринъ вынулъ портсигаръ, досталъ папиросу и подалъ.

— Набаловался я съ господами насчетъ папиросокъ. Своя-то трубка ужъ и не курится, — продолжалъ Панкратъ.— Право-слово. Да и вообще у насъ нон… Господинъ Портяевъ ужъ на что мужчина строгій, за семью замками живетъ, а и у него съ недлю назадъ кучерской кафтанъ изъ сарая ушелъ. На солдатъ полагаютъ. Копали тутъ у него солдаты картошку. Испьянствовался нон народъ, ужасти какъ — вотъ это отчего. Пьянства, да буянства такія пошли.

Баринъ улыбнулся, посмотрлъ на красносизый носъ Панкрата и сказалъ:

— Не теб осуждать пьянство. Слпой кривому глазъ колетъ.

— Зачмъ такъ! Я, сударь, этому подверженъ, это точно, но я себя соблюдаю. Я егерь, мн не выпить нельзя, потому должность у насъ такая треклятая, а чтобы дебоширить и драться я — упаси Боже. А вдь это что-же: вчера у Сдвиженскаго мужика духъ отшибли, губу разорвали — до того колотили. И изъ-за чего началось? Продалъ онъ попу улей, получилъ деньги, пришелъ въ кабакъ…

— Панкратъ! Да скоро-ли-же куропатки-то? — перебилъ его баринъ.

— Наведу, наведу. Вы, ваше благородіе, насчетъ куропатокъ не сумлевайтесь. Ваши будутъ. Дваться имъ некуда. Вотъ сейчасъ лядину пройдемъ, на сухое мсто ступимъ — тутъ он и будутъ. Выводки прелесть. Вонъ ужъ собачка ихъ почуяла. Ахъ, то-есть и собака-же у васъ, Алексй Павлычъ!

— Да, это песъ добрый!— отвчалъ баринъ.

— Цны нтъ вашей собак. Смотрите, какъ-бы не украли.

— Типунъ бы теб на языкъ.

— Нтъ, я къ тому, что воровство-то нон у насъ… На прошлой недл халъ балахновскій сторожъ и сапоги новые везъ, захалъ въ кабакъ въ Сережин, прізжаетъ домой пьяный — нтъ сапоговъ. Народъ-то ужъ нынче очень избалованъ сталъ.

— Не теб осуждать. Ты, братъ, самъ избалованъ.

— Одначе я не ворую.

— Врешь. У Коромыслова щенка укралъ.

— Такъ вдь это я не для себя, а для Валентина Павлыча. А для Валентина Павлыча я не токма что щенка — ребенка уворую. Очень ужъ господинъ хорошій. Два рублика мн за щенка-то пожертвовалъ. То-есть врите, Алексй Павлычъ, до чего нон народъ избалованъ! Тутъ вотъ у насъ въ четырнадцати верстахъ мужикъ Давыдка Ежъ есть. Ежъ онъ по прозванію. Такъ за двадцать четыре рубля жену свою барину-охотнику продалъ. Тотъ такъ и увезъ ее въ Питеръ. Теперь у него въ Питер живетъ и въ браслеткахъ щеголяетъ.

— Скоро-ли куропатки?

— Да ужъ наведу. Будьте покойны. И такіе, сударь, выводки, что вы вотъ изъ этого самаго серебрянаго стаканчика два раза мн поднесете за нихъ. Съ чмъ у васъ нон фляжка, Алексй Павлычъ?

— Съ березовкой, — отвчалъ баринъ.

— Чудесная водка, пользительная. Кустикъ вотъ сейчасъ на бугорк выбрать, на пеньк приссть первый сортъ. Жену свою продать! Ахъ, ты Господи! Ну, нешто не баловство это? Оттого тутъ у насъ и хлбопашество всякое упало. Катушкина знаете? Кривой такой. Нон и не сялъ. Дочь отпустилъ въ куфарки, сыновья въ извозъ здятъ — тмъ и питается. А ужъ и пьетъ-же!..

— Да вдь и ты не сялъ.

— Я? Я дло другое. Я егерь. Зачмъ мн сять? Я отъ господъ питаюсь. Меня господа прокормятъ. Стаканчикъ поднесутъ, колбаски съ булочкой дадутъ на закуску — вотъ я и живъ. Да и не стоитъ сять-то нон, ваше благородіе, будемъ говорить такъ. Вотъ я свои полоски старост за девять рублей сдалъ и правъ. Чего мн? Старуха моя брусникой да грибами заработаетъ. Корье нон ее звали драть — и то не пошла… ‘Чего, я говорю, ты, дура, не идешь? Ступай! По крайности мужу на вино заработаешь’. ‘Нтъ, говоритъ, Панкратъ Семенычъ, будете вы и отъ господъ сыты’… Вотъ старуха у меня облнилась, это точно. Она набаловалась — это дйствительно. Въ праздникъ безъ сороковки обдать не садится. Я-то по праздникамъ все съ господами на охот, такъ ее и поучить хорошенько некому — вотъ черезъ это и избаловалась. Прежде она у меня и сяла и картошку сажала, а теперь вотъ что ты хочешь! ‘Зачмъ, говоритъ, Панкратъ, намъ сять? Сдаемъ мы за тридцать рублей въ лто избу господамъ-охотникамъ — вотъ мы и живы…’

— Смотри. Что это?— прошепталъ баринъ.

— Кажись, куропатка, — тихо отвчалъ Панкратъ.

Собака замерла и длала стойку. Пауза. Раздался выстрлъ, за нимъ другой, наконецъ третій. Оба промахнулись. Птица захлопала крыльями и виднлась между голыми деревцами.

— Заряжайте скорй, Алексй Павлычъ, заряжайте, — говорилъ Панкратъ.

Баринъ вложилъ патронъ, но было уже поздно. Сталъ заряжать свое тульское ружьишко и Панкратъ.

— Какая досада!— говорилъ баринъ.— Какой тетеревъ здоровый былъ.

— Не обижайтесь, Алексй Павлычъ, сейчасъ на куропатокъ наведу, — утшалъ его Панкратъ.— Дождикъ-то только вотъ разв что начался. Ахъ, ужъ и погода-же нынче! Передохнуть дождь не даетъ. Только выглянетъ солнышко — смотришь, опять скрылось за тучу и зарядилъ дождь. Вдь вотъ весь мокрый иду. Вотъ кабы теперь да изъ фляжечки вашей…— началъ онъ заискивающимъ тономъ.

— Наведи прежде на выводковъ, — перебилъ его баринъ.

— Наведу, Алексй Павлычъ, сейчасъ наведу. Давайте вотъ влво держать на сторожку. Тутъ сторожка сейчасъ будетъ. Вдь вотъ отъ порубки охраняютъ лсъ, а смотри какъ везд вырубили! тo и дло свжіе пни попадаются. Охъ, грхи, грхи! А и гршенъ-же здшній сторожъ Ефимъ. Только слава, что сторожъ, а будемъ говорить такъ, что первый мазурикъ, со всми ворами заодно. Дай полтину и руби, Ужасти какъ нынче народъ избаловался!

Лсъ становился гуще. Показалась сосна.

— Вы вотъ давеча, Алексй Павлычъ, говорили насчетъ посвовъ, — опять началъ Панкратъ.— А стоитъ-ли по ныншнимъ временамъ сять? Вотъ я сдалъ свои полоски старост и правъ. Овесъ нон у лавочника купить — четыре рубля съ гривенникомъ, картошку вонъ по тридцать пять копекъ мшокъ продаютъ, рожь не почемъ, сно никто не покупаетъ даже, такъ какой тутъ посвъ! Такъ ужъ разв у кого заведено, такъ чтобы не останавливать. А мн какой расчетъ? Лошади у меня нтъ. Коровенка… Да и коровенку къ зим думаемъ продать. Молочишка понадобится, такъ на пятачекъ и купимъ. А вдь за коровой уходъ нуженъ. А старуха у меня облнилась. А потомъ ежели говорить такъ, то я отъ господъ сытъ, а ей дочка изъ Питера нтъ-нтъ да и вышлетъ что ни на есть. У меня, ваше благородіе, дочка хорошо въ Питер живетъ, на манеръ барыни живетъ. То-есть она собственно у барина въ услуженіи и надо-бы ее, шкуру барабанную, хорошенько мн проучить за ейное уксусное поведеніе, ну да кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ. Берегу ее, чтобы подъ старость насъ съ старухой кормила. Она и теперь: то мн на табакъ, то старух свои обносочки съ оказіей… Нынче господскихъ сигарокъ пятнадцать штукъ мн прислала, потомъ жилетку такую травками господскую, отъ своего барина. Не съумлъ только я сберечь-то ее, а жилетка чудесная была, дай Богъ здоровья Танюшк. Танюшкой у меня дочь-то звать. И какъ это только она надъ своимъ бариномъ властвуетъ, такъ это просто удивительно! Пожилой ужъ онъ и съ женой не живетъ. Да, вотъ на это далъ ей Господь разумъ. Въ бархатномъ пальт щеголяетъ, при цпочк и при часахъ ходитъ. По весн я возилъ господину Голубцову щенковъ отъ евонной рыжей суки, такъ заходилъ къ ней. Бикштесъ изжарила и сразу полдюжину лива выставила. ‘Тятенька, кушайте, тятенька, закусите’. Нтъ, она хоть и набаловавшись, а почтительная. Три рубля потомъ на дорогу мн дала, слова не сказала. Живетъ она у барина по кухарочной части, а ежели будемъ разсуждать такъ, то на манеръ какъ-бы въ воспитальницахъ. Пошла она меня провожать на желзную дорогу, вырядилась, такъ я думалъ, что барыня. Ей-Богу. Сзади это у ней во какъ оттопырившись.

— Гд-же выводки-то? Гд куропатки? — перебилъ Панкрата баринъ.

— А вотъ сейчасъ. Ужъ я наведу, наведу васъ, Алексй Павлычъ, имйте только терпніе. Одно вотъ, что дождь, а куропатка, она дождя не любитъ. Эхъ, дождь-то зачастилъ! А вдь вы, баринъ, промокли, — сказалъ Панкратъ.

— Да. Но что-же изъ этого?

— И я-то промокъ. Конечно, мы къ этому привычны, но главная шутка та, что куропатка дождя боится. Зря идемъ. Лучше переждать дождикъ. Переждать и пообсушиться. Вонъ сторожка стоитъ. Тутъ можно.

— Знаю, знаю, къ чему ты подговариваешься,— пробормоталъ баринъ.

— Эхъ, ваша милость! Намъ-бы только господамъ угодить, потому мы обязаны указать такое мсто, гд господинъ обсушиться можетъ. А здсь въ сторожк сторожиха вашей милости и самоваръ поставитъ и все эдакое.

Панкратъ наклонился къ уху барина и шепнулъ:

— Здшняя сторожиха и коньякъ для господъ охотниковъ держитъ. Право слово, держитъ. Привозятъ имъ его, а они для господъ…

Баринъ улыбнулся.

— Веди, веди къ ней. Что ужъ съ тобой длать!

— Да я не для себя. Видитъ Богъ, для господъ.

Панкратъ посвисталъ собаку и повелъ барина къ почернлой сторожк, выглядывавшей изъ-за молодыхъ деревьевъ.

А дождь такъ и сялъ, какъ сквозь сито.

Въ пригородныхъ мстахъ

— Ты что-же, хлбопашество-то ужъ совсмъ бросилъ?

— Какое, вашескоблагородіе, у насъ тутъ хлбопашество! Посешь съ Божьимъ благословеніемъ зерно, а уродится, прости Господи, съ позволенія сказать… Да что тутъ! И говорить не стоитъ!

Тщедушный мужиченко съ красными воспаленными глазами и съ плюгавенькой бородкой травками махнулъ рукой, потомъ затянулся окуркомъ папиросы и сплюнулъ сквозь зубы длинной слюной. Одтъ онъ былъ въ линючую ситцевую рубаху замасленную жилетку безъ пуговицъ, на голов имлъ коломянковую грязную фуражку, а босыя ноги его были облечены въ старыя резиновыя калоши.

— Что-жъ — земля у васъ очень плоха?— спросилъ охотникъ, тучный пожилой мужчина въ приличномъ охотничьемъ наряд, сидвшій на кочк и отиравшій краснымъ фуляромъ обильный потъ, катящійся съ его лба.

— Земля-то?— переспросилъ мужиченко.— Да не то чтобы она была плоха, а навозу нтъ… А безъ навозу сами знаете… Да и не то чтобы навозу совсмъ не было, а нтъ, не стоитъ пригородному мужику съ хлбопашествомъ вязаться. Хлопотъ не стоитъ.

— Стало быть твой надлъ подъ лугомъ?

— Зачмъ ему быть подъ лугомъ! Я его арендателю за восемь рублей сдаю.

— А ему-то все-таки стоитъ вязаться?

— Ну, онъ мщанинъ. Онъ дло другое… Онъ торговый человкъ. Нон даже такъ, что хочетъ записаться въ купцы. Онъ овесъ сетъ. Онъ у многихъ у нашихъ тутъ надлы снялъ.

— Стало быть иметъ барыши?

— Еще-бы не имть! Богатетъ. Народъ, сударь, у насъ тутъ голодный, пропойный, за зиму-то съ охотниками пьютъ, пьютъ, разопьются — свои достатки пропивать начнутъ. А весной охоты нтъ, господа не назжаютъ, голодно, выпить не у кого и не на что — вотъ они къ нему и идутъ… Ну, онъ ихъ сейчасъ пахать, сять и три гривенника въ зубы. Больше у него и платы нтъ. Ну, за дешево въ отличномъ вид все и обработаютъ.

— Онъ торгуетъ чмъ-нибудь, этотъ мщанинъ?

— Почта у него земская. Ну, лавочку иметъ. Иной разъ деньгами-то и не даетъ. Хочешь, говоритъ, пять день отработать за жилетку или тамъ десять день за сапожный товаръ?

— Да голодному-то человку зачмъ-же жилетка или сапожный товаръ? Вдь отъ нихъ не откусишь.

— А продать можно. Сапожный товаръ сейчасъ сапожнику, жилетку-то писарю волостному, либо… Да ему какое дло! Ему до этого дла нтъ, что отъ жилетки не откусишь, а коли къ нему кто приходитъ и проситъ — онъ сейчасъ и говоритъ: ‘вотъ, говоритъ теб жилетка, а денегъ у меня нтъ’. Ну, двугривенный-то, пожалуй, и дастъ.

— И работаютъ?

— Да вдь что-жъ подлаешь! Я самъ разъ за гармонію четыре дня у него работалъ, а потомъ ее на кирпичный заводъ порядовщику продалъ.

— На своемъ надл работалъ?— интересовался охотникъ.

— На чужомъ и на своемъ. Пришлось такъ, что и на своемъ.

— Такъ ты-бы, не сдавая своего надла, самъ его и обработывалъ.

— Эхъ, сударь! Куда мн съ овсомъ, коли у меня лошади нтъ, а только одна корова? Корову овсомъ кормить не станешь. Да и смянъ нтъ. Вдь сять овесъ, такъ смена надо. Нтъ, нашему брату не сподручно. Мы и корову-то нон по весн съ женой продали.

— Зачмъ-же это? Вдь корова кормительница и поительница.

— Какое кормительница! Да и какъ ее держать, коли сна нтъ? Ему-же, этому самому мщанину и продали. Коров, ваша милость, сно нужно, мсятка…

— Ну, что-жъ изъ этого? Молоко продалъ сно и мсятки купилъ.

— Ей-ей, ваша милость, не стоитъ вязаться. Тутъ у насъ господа охотники назжаютъ, такъ они молоко не требуютъ. Они водку пьютъ, пиво. Да и за коровой тоже ходить надо. А уйдетъ баба зимой на облаву, такъ кто за коровой ходить будетъ? Мы съ женой какъ два перста. Ни подросточковъ у насъ, да и малыхъ-то дтей не бывало. A за облаву господа охотники каждой баб по сорокъ копекъ въ день платятъ да еще водкой поятъ.

— Стало быть у тебя теперь ни скота, ни хлбопашества?— интересовался охотникъ.

— Четыре куры при сосдскомъ птух есть. Нынче дв насдки цыплятъ вывели. Не желаете-ли? Пять цыпленковъ еще отличныхъ осталось. Вотъ супруг взамсто дичи и принесете, — предложилъ мужиченко.

— Ну, съ какой стати! Цыплятъ можно и въ Петербург купить. И наконецъ все-таки я надюсь что-нибудь убить сегодня.

— Ходить-то вы много не можете. Тучность эта, самая у васъ… Животъ мшаетъ.

— Да… А между тмъ отъ тучности-то да отъ живота я вотъ и хочу поосновательне заняться охотой! Авось, черезъ моціонъ сбавлю.

— Да зачмъ ихъ сбавлять-то? Тучность — это довріе, а животъ — красота. Какъ круглый человкъ — сейчасъ ему доврія больше. Дозвольте, сударь, стаканчикъ изъ вашей фляжечки… Я вотъ все жду, что ваша милость присли и закусывать будете, а вы…

— Буду, буду… Только вотъ простыну — сейчасъ и начну. А то вспотлъ, такъ никакого аппетита. Ты не безпокойся, я теб поднесу, — успокоилъ мужика охотникъ.

— Много благодарны вашей милости, — сказалъ мужикъ и даже облизнулся отъ удовольствія.— Съ килечкой? — спросилъ онъ.

— Нтъ, сегодня у меня съ собой колбаса и сыръ на закуску.

— Такъ, такъ… Въ постный-то день оно-бы мн и нехорошо скоромъ трескать — ну, да Богъ проститъ.

— Ты и картошки даже себ не сешь?— спросилъ опять охотникъ.

— Есть тамъ малость на задворкахъ — посяна, да лебедой заросла. Баба копать лнится, а мн самому не досугъ. Все съ господами. Теперь вотъ охота началась. Вамъ рябины, ваша милость, не наломать-ли на водку? Баба моя многимъ охотникамъ рябину для настойки поставляетъ.

— Да вдь еще рябина не вызрла. Когда вызретъ…

— Нтъ, я къ слову только. А ужъ когда вызретъ, то ни у кого не берите. Баба моя вамъ предоставитъ. Дайте ей заработать.

— Хорошо, хорошо. Стало быть ты съ женой только тмъ и кормишься, что съ охотниками ходишь по лсамъ да по болотамъ?

— Отъ ихъ щедротъ-съ. Только тмъ и живы. Вотъ трехъ господскихъ собакъ кормлю по четыре рубля въ мсяцъ, а отъ собакъ и сами сыты. Ну, господа поднесутъ съ закусочкой… Это тоже. Баба моя на облаву ходитъ. Вотъ рябина… брусника ягода… Грибы… Остыли? Закусывать хотите?

— Сейчасъ, сейчасъ.

— Нониче у васъ, ваша милость, въ фляжк какая?

— Лекарственная. Особый настой. Мн посовтовали отъ тучности,

— Такъ, такъ… А въ прошлый разъ, я помню, у васъ на березовыхъ почкахъ была. И что за водка чудесная!

— Да, но она для меня нездорова.

— Березовая, сударь, почка отъ семи болзней…

— Только не отъ моей. У меня легкая одышка.

Охотникъ сталъ отвинчивать стаканчикъ отъ горла фляжки. Мужиченко предвкушалъ выпивку и облизывался. Охотникъ выпилъ, налилъ вторично и поднесъ мужиченк.

— Желаю здравствовать…— сказалъ тотъ и потянулъ водку.

II.

Выпивъ два стаканчика, мужиченко повеселлъ, надвинулъ свои засаленный коломянковый картузъ съ разорваннымъ козырькомъ на затылокъ и продолжалъ:

— А я егерь, прирожденный егерь, такъ зачмъ мн хлбопашество! Мн вотъ господинъ полтинничекъ пожертвуетъ, чтобъ его сопровождать, да водочки поднесетъ — съ меня и довольно. И сытъ, и пьянъ. Я господъ уважаю, такъ зачмъ мн мужицкое занятіе? Да и такъ будемъ говорить: теперича въ нашихъ мстахъ ежели картошку посадить. то и то за нее полтину за мшокъ напросишься. Да и гд смена? Безъ смянъ тоже не посадишь. Нтъ, не наше это дло. Наше дло при господахъ… Ружья только вотъ у меня нтъ, ружьемъ я поиздержался, а то вотъ я одинъ глазъ прищурилъ, бацъ и прямо въ цлъ. Я, бывало, всегда безъ промаха… Право слово… Только вотъ теперь что-то руки стали трястись.

— Пьешь много, — улыбнулся охотникъ, разрзывая кусокъ ветчины на ломтики и, сдлавъ бутерброды, одинъ изъ нихъ далъ мужиченк.

— Господа охотники, ваша милость, больше пьютъ, врьте совсти, — отвчалъ мужиченко и прибавилъ:— Нтъ, не оттого у меня руки трясутся, что я пью много, а я, ваше здоровье, медвдя испужался — вотъ у меня съ той поры и началось.

— Гд же это тебя угораздило?

— Господа охотники въ лсу забыли. Дозвольте, господинъ, папиросочку. Очень ужъ вашъ табакъ прекрасенъ.

— На, возьми. Тебя въ лсу забыли?

— Да, меня. Также вотъ было въ лсу.. Господъ было много, водка чудесная… Выпили, закусили. Подчиваютъ вдь тоже… У насъ господа ласковые. Сами пьютъ и егеря угощаютъ. Я и заснулъ. Какъ ужъ тамъ было, не помню, — только слышу, что надо мной кто-то фыркаетъ и дышетъ. Открылъ глаза — медвдь. Тутъ я и замеръ. И опять не помню, что было. Долго-ли я лежалъ, не помню, но когда пришелъ въ себя, медвдя уже не было. Я ползкомъ, ползкомъ… Прибжалъ домой и день пять била меня лихорадка. Лихорадку бабка-знахарка отговорила, а руки и по сейчасъ трясутся.

— Да былъ-ли это медвдь-то? Можетъ быть теб съ просонокъ показалось, — сказалъ охотникъ.

— Медвдь. Посл мы на него облаву длали. Статскаго генерала Купоросова знаете? Изъ желзнодорожныхъ онъ. Такъ вотъ онъ и убилъ. Тоже отмнный господинъ и завсегда на охоту съ ларцемъ здитъ. Ларецъ такой у него, а тамъ гнздо и бутылки. И какихъ, какихъ только сортовъ тамъ нтъ! Бенедиктину вы, сударь, пивали?

— Ликеръ Бенедиктинъ? Еще бы не пивать!

— Ну, вотъ и я пилъ. Чудесная водка. Дозвольте, сударь, еще стаканчикъ изъ фляжечки. Богъ Троицу любитъ.

— Смотри, не усни опять. Уснешь — и ужъ на сей разъ тигра во сн увидишь, а то такъ леопарда.

— Вы, сударь, все сомнваетесь, что меня медвдь обнюхивалъ? Онъ не только меня обнюхивалъ, но и поцарапалъ лапой. Вонъ на ше царапина. Я ничкомъ лежалъ, а онъ подходитъ — нюхъ, нюхъ… Потомъ видитъ, что я не шевелюсь — лапой меня по ше. Тутъ я свта не взвидлъ и всхъ своихъ чувствъ лишился. Этимъ-то меня Богъ и спасъ. Медвдь подумалъ, что я мертвый, и отошелъ прочь. Вдь онъ такая животная, которая съ мертвымъ человкомъ не занимается. Посмотрлъ, видитъ, что человкъ безъ движеніевъ, и не дышетъ и пошелъ прочь. Это мн изволите стаканчикъ?

— Да ужъ что съ тобой длать — пей. Только ты вотъ что… Ты пей и закусывай. А то у васъ извадка пить и ничего не сть. Ты еще и того бутерброда не сълъ.

— А я его вотъ на этотъ стакашекъ приберегъ. Думаю, баринъ добрый, поднесетъ еще, такъ семъ-ка я…

— Нтъ, ты шь. Пить и не сть нездорово. Да и хмелешь скоро. Вотъ теб еще хлбъ, вотъ теб колбаса.

— Много благодарны, ваша милость. Ваше здоровье! Тьфу!

Мужиченко выпилъ и плюнулъ.

— И что это за водка у господъ!— продолжалъ онъ. Кабы нашъ кабатчикъ такую водку держалъ — рай красный бы былъ. А то у насъ водка…

— Ты шь, шь, не оставляй. Тогда и руки перестанутъ трястись.

— Я съмъ. Мы, сударь, люди-охотники. Привыкли и липовымъ листомъ закусывать. Пожуешь липовый листикъ, а то и березовый — вотъ и закуска. Желаете, ваша милость, я вамъ хорошаго щенка украду? Только ужъ этого щенка нужно держать не здсь, а въ другомъ мст, потому бабунцовскій егерь, какъ взглянетъ, сейчасъ и догадается. Пойдутъ разговоры, а тогда что хорошаго!

— Отъ чьей суки-то?— спросилъ охотникъ.

— Сука три медали иметъ — во какая сука, а отца изъ-за шестидесяти верстъ сюда привозили. Красавецъ песъ и только что не говоритъ. За пять рублей я для вашей милости въ лучшемъ бы вид укралъ. Прикажете-съ?

— Нтъ, не надо. Зачмъ тебя въ грхъ вводить!

— Что за грхъ, помилуйте… Вотъ ежели бы вещію какую, а то щенка!

— Да можетъ быть онъ и рубля не стоитъ?

— Говорю вамъ, сука съ тремя медалями. За отца-то двсти рублей давали, но тамъ не согласились отдать. Песъ умнй меня — во какой. Ну, за три рубля я вамъ украду, ежели пять рублей дорого.

— Нтъ, не надо.

— Очень ужъ мн вамъ услужить-то хочется, потому вы баринъ хорошій, ласковый. Желаете за рубль?

— Да вдь я же сказалъ, что не надо.

— Ну, себ украду. Одно вотъ только — баба у меня не путевая, не воспитаетъ, — проговорилъ мужиченко, видимо хмеля.— Вс ея понятія только одному, чтобы пива выпить, а на это нтъ, чтобы щепка вынянчить. Ахъ, сударь, кабы мн другую бабу, то совсмъ бы я человкомъ сталъ!

— А что? Разв нехороша?— спросилъ охотникъ.

— Баба — король, но, будемъ говорить такъ, гуляющая… Судейскаго генерала Ивана Астафьича знаете? Я ужъ и то ему говорю: ‘Эхъ, говорю, ваше превосходительство, кабы вы помогли, чтобы мн съ моей бабой разводомъ…’ Оттого у меня и хозяйства нтъ черезъ эту самую бабу. Помилуйте: я выпивши — собаки не кормлены. А вдь господа спрашиваютъ, отчего собака худетъ. А ей плевать на собаку… Ей что? Ей только бы самой гулять. Дозвольте, ваша милость, еще папиросочки…

— Ты мн мста-то покажи, гд дичь — вотъ что, — сказалъ охотникъ.— А то сидимъ, сидимъ и никакого толку. Собирай вещи, да пойдемъ.

— Въ моментъ-съ… Сдлайте одолженіе… Мста у насъ есть, мста хорошія, мста первый сортъ.

Мужиченко засуетился. Охотникъ тоже поднялся съ мста, застегиваясь, вшалъ черезъ плечо фляжку и приготовился въ путь. Встрепенувшаяся собака виляла хвостомъ и радостно смотрла ему въ глаза.

Для моціона

— Холодновъ я… Демьянъ Холодновъ… Демьяномъ Васильевымъ Холодновымъ меня звать. Такъ и зовите Холодновымъ, — сказалъ егерь, сухой, жилистый старикъ съ сдыми усами и бакенбардами, но еще очень молодцоватый и напоминающій своей фигурой отставнаго солдата николаевскихъ временъ.— Я, сударь, прирожденный егерь. Я птицу и звря знаю, какъ самого себя, — продолжалъ онъ.— А только нтъ теперь охоты, совсмъ нтъ. Помилуйте, нешто это охота, коли каждый день кто-нибудь да бродитъ все по одному и тому-же мсту съ ружьемъ и собакой!

— Да вдь какъ-же ты хочешь иначе-то, коли насъ арендуетъ земли цлое общество охотниковъ, отвчалъ охотникъ — среднихъ лтъ, въ франтоватомъ костюм, мужчина съ яхташемъ съ иголочки, съ отполированной фляжкой черезъ плечо.— Кто членскія деньги внесъ въ общество, тотъ и бродитъ.

— Врно-съ… А только выходитъ баловство и ничего больше. Для настоящей охоты выводки-то гд заведутся, такъ ихъ охранять надо, пуще глаза беречь, а потомъ и навести на нихъ барина. ‘Вотъ, молъ, пожалуйте’. А тутъ какъ охранишь, коли сегодня одинъ съ собакой прошелъ, завтра другой? А дичь, вдь она слышитъ, что съ собакой прошли, она улетаетъ. Да ежели и охранилъ-бы выводки, будемъ говорить такъ, то не знаешь кого на нихъ навести, не знаешь, кто у тебя настоящій баринъ! Сегодня одинъ пріхалъ и пошелъ бродить, завтра другой — и вс они господа, и всмъ служи. А я привыкъ одному барину служить, одного барина знать — и вотъ тогда я буду ему врный рабъ. Я у господина Расколова тридцать одинъ годъ егеремъ былъ. Господина Расколова изволили знавать? Большой баринъ былъ. Вотъ Ковылино его было… Малинники тоже его. Шестнадцать тысячъ десятинъ въ здшней губерніи имлъ. Крпостные его мы были и я сначала казачкомъ около ихъ милости состоялъ, а потомъ въ егеря попалъ и тридцать одинъ годъ… Любилъ онъ меня, царство ему небесное, и когда намъ воля вышла, то чтобы не отпустить меня, десять рублей мн жалованья положилъ и мсячину. Такъ я мсячину и десять рублей каждое первое число изъ конторы и получалъ, пока они не ослабли. А тутъ ослабли, продали у нихъ все съ аукціона — я и пошелъ бродить по охотничьимъ домамъ. Гд десятерымъ господамъ служишь, гд двадцать пять человкъ господствуютъ, а теперь вотъ пришлось служить, такъ и цлая полсотня господъ.

— Больше…— поправилъ егеря охотникъ. Насъ членовъ больше семидесяти пяти человкъ.

— Ну, вотъ извольте видть, даже больше семидесяти пяти, такъ какъ тутъ услужить столькимъ господамъ! И радъ-бы, да какъ тутъ ухитришься по настоящему услужить! Да и какимъ манеромъ? Выбрать-то даже барина любимаго не можешь, чтобы за настоящаго барина его считать, потому сегодня одинъ пріхалъ, а завтра другой, а потомъ и нтъ ихъ. А ежели который и зачаститъ здить, то только ты его выберешь въ настоящіе барины и пристрастишься къ нему — смотришь, онъ ужъ и пропалъ. И мсяцъ его нтъ, и два нтъ, и три, а то такъ и больше.

— Все занятые люди…— пробормоталъ охотникъ.— Есть дла — ну, и не здятъ на охоту.

— Мн-то, сударь, отъ этого не легче. Каково опять новаго любимаго барина выбирать, чтобы къ нему пристраститься! А безъ барина я не могу вотъ что ты хочешь, не могу, — продолжалъ егерь.— А пока ты пристрастишься — все трынъ-трава. Никакого порядка. Есть выводки, пріхалъ какой ни на есть членъ, штучку-другую убилъ, а остальныхъ собакой разогналъ, а это ужъ не порядокъ. Вотъ оттого у насъ и дичи нтъ. Вотъ теперь бродимъ-бродимъ, а съ чмъ вашей милости вернуться? Вдь это не охота, а срамъ, коли съ пустымъ яхташемъ.

— Ну, ничего… За то я хорошій моціонъ сдлалъ, — снисходительно далъ отвтъ охотникъ.

— А вотъ изволите видть, ежели вы такія слова говорите, стало-быть вы не охотникъ. А настоящему охотнику это обида, чтобы ни съ чмъ вернуться. И сколько у васъ такихъ! Сколько охотниковъ назжаетъ, а станешь ему говорить вотъ эти самыя слова, а онъ сейчасъ: ‘я для моціона’. Выпуститъ на воздухъ два заряда, а то подстрлитъ ни въ чемъ неповинную ворону — вотъ съ него и довольно. Да вы-то еще ходите, такъ дйствительно оно какъ будто-бы для моціона, а вдь другой какъ! Только вошелъ въ болото, прошелся съ полъ-версты, нашелъ кочку и садится. ‘Садись, Холодновъ’. И начинается вмсто охоты-то, будемъ такъ говорить, выпивка и закуска. А говоритъ: ‘я, говоритъ, для моціона…’ Какой тутъ моціонъ, помилуйте!

— Ну, все-таки, да на свжемъ воздух… На свжемъ воздух больше аппетита. Также и переваривается все лучше.

— Такъ выдь ты на огородъ за охотничій домъ, выпей, закуси — тогда и ходить не надо, и охотничыихъ сапоговъ надвать не придется… А то иной прідетъ… И собака при немъ въ сто цлковыхъ, ружье рублей въ триста, а поведешь его въ лсъ — смотришь, онъ ягоды или грибы собираетъ. Ты ему объ дичи разговоръ заводишь, а онъ теб отвчаетъ о блыхъ грибахъ.

— А что въ самомъ дл, — перебилъ егеря охотникъ, — нельзя-ли у васъ гд нибудь здсь блыхъ грибовъ купить? Я-бы хотлъ привезти жен въ подарокъ.

Егерь улыбнулся.

— Надо по деревн бабъ поспрошать. Есть у нихъ… Какъ не быть…— отвчалъ онъ и опять продолжалъ:— Третьяго дня господинъ Ваганцевъ пріхали, пошли на болото, сли, выпили всю свою фляжку, потомъ набрали несплой брусники, положили все это въ фляжку — съ тмъ и ухали.

— Гмъ… И ничего не убилъ?— спросилъ охотникъ.

— Изъ подъ носа дичь вылетала. Я имъ указывалъ… Два промаха дали, потомъ махнули рукой и говорятъ: ‘наплевать’. Тмъ и дло кончилось.

— Ты мн, Холодновъ, все-таки блыхъ-то грибовъ разыщи, когда въ деревню вернемся.

— Разыщу, разыщу, ваша милость.

— Да ежели есть черника у кого набрана, то я и черники фунтовъ десять купилъ-бы. И кисель, и пироги изъ черники прелесть что такое.

— Какъ черники не быть! И чернику найдемъ.

— Ну, то-то… Теперь ей время. Вонъ сколько ягодъ повсюду…

Охотникъ прислъ къ кочк, сталъ собирать ягоды черники и отправлялъ ихъ въ ротъ.

— А по весн, сударь, такъ у насъ просто смху подобно, что было! Кто не прідетъ изъ охотниковъ — сейчасъ березовыя почки для вина собирать. Наломаетъ березовыхъ втвей съ почками, набьетъ себ яхташъ — вотъ теб и дичь. Съ тмъ и домой возвращается. А теперь другая сибирь — рябина для водочнаго настоя…

— Ахъ, да… Вотъ хорошо, что напомнилъ…— подхватилъ охотникъ.— Наломай-ка ты мн, Холодновъ, рябины. Жена даже просила, чтобы я рябины привезъ.

— Слушаю-съ.

— Да давай ломать сейчасъ. Вонъ сколько рябины. И надо полагать, самая сплая. Ломай вонъ съ того дерева, а я съ этого ломать буду.

Охотникъ остановился около одного дерева, а егерь около другого и начали ломать грозды рябины. Егерь улыбался, крутилъ головой и бормоталъ:

— Оказія! Почитай, что вс наши господа охотники на одинъ покрой…

II.

— Тутъ рябины на цлую четверть водки хватитъ, — говорилъ охотникъ, уминая въ своемъ яхташ втки рябины съ гроздями ягодъ.

— Какое на четверть! Тутъ вы, сударь, можете смло полведра настоять, — отвчалъ егерь.— Даже на полведра и на четверть хватитъ.

— Ну, тмъ лучше. Да и на самомъ дл пріятно, что не съ пустымъ яхташемъ домой возвращаешься. Поди, разбери, что тамъ. Въ рябин можетъ быть и дичь.

— Разв ужъ больше не думаете ходить? А я было думалъ…

— Нтъ, довольно. Усталъ я — вотъ въ чемъ дло. Мы вдь достаточно бродили. Я такъ думаю, что мы верстъ восемь прошли.

— Что вы, ваша милость! И трехъ верстъ не прошли.

— Ну, вотъ… Ежели ужъ не восемь, то шесть верстъ наврное.

— Помилуйте… Да вдь мн мста-то извстны. Вдь намъ теперича, ежели вотъ такъ наискосокъ пойти, то черезъ четверть часа мы въ деревн.

— Такъ вдь мы шли не наискосокъ. Мы колесили. Но въ деревню я еще все-таки не пойду. У меня аппетитъ разыгрался и мн хочется пость въ лсу на легкомъ воздух. Ты покажи-ка мн поудобне мстечко, гд-бы можно было поудобне расположиться, — обратился охотникъ къ егерю.

— Да вотъ тутъ на опушк полянка. И мсто сухое, и пеньки есть. Пожалуйте.

— Можетъ быть далеко? Такъ ужъ тогда лучше я здсь. Усталъ я очень. А докторъ мн сказалъ такъ, чтобы и моціонъ былъ, и чтобы не очень утомляться.

— Четверти версты не будетъ.

— Ну, веди.

Егерь и охотникъ зашагали. Охотникъ то и дло останавливался, рвалъ чернику и лъ ее.

— Какая вкусная ягода, ежели ее прямо съ кустовъ снимать, — говорилъ онъ.— Одно только, что вотъ наклоняться надо, а я страсть какъ усталъ.

— Непривычны къ ходьб стало быть, ваше благородіе.

— Какая же привычка? Откуда? Занятія мои — письменныя, все больше сидишь. Ну, вечеромъ подешь куда-нибудь въ загородный садъ и тамъ разв сдлаешь легкій моціонъ. Да и тамъ больше сидишь въ кресл и смотришь представленіе. Въ антрактахъ разв пройдешься по саду.

— Привыкать надо, ваша милость, къ ходьб-то.

— Да, да… То же самое мн и докторъ говоритъ. ‘Вы, говоритъ, охотой займитесь’. Вотъ по его-то совту я и записался въ общество охотниковъ.

— Охота, коли ежели кто къ ней пристрастится, да настоящимъ манеромъ займется — любопытная вещь. Не оторвался бы, — произнесъ егерь.

— Я привыкну. Непремнно къ зим привыкну, — отвчалъ охотникъ.

— Зимой у васъ зайцевъ много. Облаву будемъ длать.

— Да, да… На зайцевъ должно быть очень интересно… Скоро мы, однако, дойдемъ? У меня ноги подламываются.

— Да вотъ, пришли ужъ. Выбирайте только мсто посуше. Вотъ пеньки на пригорк… И видъ на овражекъ чудесный.

— Ну, вотъ здсь мы и расположимся. Досадно, что я бурку свою не захватилъ. Я бурку себ хорошую кавказскую для охоты купилъ. Жарко только было въ ней хать-то. Вонъ какая теплынь стоитъ. Или не сыро?

— Не сыро. Смло садитесь.

— Ну, то-то. Я, братъ, боюсь ревматизмы себ нагулять. Три года тому назадъ я получилъ ихъ въ яхтъ-клуб во время катанья на лодк и на силу избавился.

— Садитесь на пенекъ.

— Вотъ такъ я и думаю.

Охотникъ помстился на пень и сталъ вынимать изъ жестяной коробки, прикрпленной къ поясу, бутерброды и разныя закуски, аккуратно уложенныя.

— Супруга наготовила?— спросилъ егерь.

— Да… Женщины, он вообще на этотъ счетъ мастерицы. Жена… Вотъ потому-то мн и хочется ей угодить въ свою очередь и привезти какого-нибудь гостинца. Здсь у васъ раковъ нельзя-ли достать? Вотъ я ей и свезъ бы…

— Сколько угодно. Стоитъ только мальчишкамъ заказать.

— Такъ вотъ ты мн, братецъ, закажи на деревн блыхъ грибовъ, черники и раковъ. Только ты мн раковъ-то покрупне.

— Да вдь ужъ это какіе мальчишкамъ попадутся. Здсь у насъ ракъ мелкій.

— Ну, все равно. Такъ вотъ я жен съ охоты рябины, черники, раковъ и блыхъ грибовъ.

— Клади съ вами много будетъ.

— Садись. Что стоишь-то!— кивнулъ охотникъ егерю.— Я и тебя попотчую. Видишь, сколько мн жена наготовила всякаго добра на охоту. Садись.

— Ничего, ваше благородіе, постоимъ. Я передъ настоящими господами привыкъ стоять, а вы, я вижу, баринъ настоящій, — отвчалъ егерь.

— Ну, что тутъ… Садись… Я не люблю церемоніи.

— Коли приказываете, то я не смю ослушаться.

Егерь прислъ на пень и продолжалъ:

— Я, баринъ, настоящимъ господамъ служить умю. Я ученый. Я весь свой вкъ среди господъ скороталъ, а только мало нынче настоящихъ господъ-то среди охотниковъ. Вотъ у насъ въ охотничій-то домъ назжаютъ! Вы меня извините, а это что за народъ! Какой это народъ! Непріятно и служить-то. Купцы, мщане. Да это бы еще ничего, коли купцы-то, а приказчики разные, трактирщики. Вонъ къ намъ трактирщикъ здитъ. Какъ я ему настоящимъ манеромъ служить буду, коли онъ, можетъ статься, такой же крпостной человкъ былъ, какъ и я! А господъ я люблю — и для нихъ готовъ…

Охотникъ отвинтилъ стаканчикъ отъ горлышка франтовской фляжки, налилъ себ, выпилъ, опять налилъ и, подавая стаканчикъ егерю, сказалъ:

— На-ка… Подкрпись.

Егерь покачалъ головой и отвчалъ:

— Увольте-съ… Не потребляю.

— Какъ? Егерь, при охотничьемъ дом живешь и не пьешь! — воскликнулъ съ удивленіемъ охотникъ.

— Мн выпить такой стаканчикъ, ваша милость, такъ ужъ посл него море водки подавай — вотъ я и крплюсь. Я съ зарокомъ. Не пью и не надо. Выпью — море подавай.

— Это вдь нехорошо. Зачмъ такъ? А ты пей умренно.

— Я, ваше высокоблагородіе, испорченъ. Меня теща покойница испортила, умирая заклятіе не сняла — и вотъ я мученикъ. Не пью — и не надо. Но разъ въ годъ, передъ зимнимъ Николой, начинаетъ меня сосать подъ сердцемъ и просить водки. И ужъ тутъ меня запирай…— разсказывалъ егерь.— Своей воли не имю, но ежели взаперти выдержать день десять — спасенъ. Ругаться буду, просить, умолять, чтобы вина дали, но не дадутъ — спасенъ. Третьяго года меня такъ хранили и все обошлось благополучно, а вотъ въ прошломъ году не доглядли — и я все съ себя спустилъ. Дв недли безъ просыпу… А потомъ какъ начало отворачивать и виднія начались. Больше мсяца я прохворалъ и голъ какъ соколъ остался.

— Неужели это болзнь? — спросилъ охотникъ, уписывая за об щеки бутерброды.— Мн кажется, это недостатокъ характера.

— Болзнь-съ, ваше благородіе. Во мн жаба сидитъ. Она и сосетъ и проситъ проклятаго винища.

— Ну, полно, что ты!

— Хотите врьте, хотите не врьте, а я ужъ седьмой десятокъ лтъ живу. Мн врать не приходится.

— Ты хоть съшь что-нибудь, — предложилъ егерю охотникъ.

— Икорки съ булочкой позвольте. Икру обожаю.

Охотникъ далъ ему бутербродъ съ икрой. Егерь лъ.

— Все-то у васъ новое, все-то у васъ хорошее,— любовался онъ на костюмъ охотника и на охотничьи принадлежности.

— Да… Слишкомъ восемьсотъ рублей мн стоило обрядить себя охотникомъ, — сказалъ охотникъ.— Какъ докторъ посовтовалъ заняться охотой, такъ я сейчасъ все себ и пріобрлъ.

— Много денегъ, много…— покачалъ головой егерь.

— Ты мн потомъ покажи какое-нибудь болотце на обратномъ пути. Мн хочется по немъ пройти, чтобы сапоги охотничьи замочить. Надо ихъ попробовать въ вод.

— Это, ваша милость, сколько угодно, — далъ отвтъ егерь.

Охотникъ лъ.

III.

— шь, Холодновъ, шь. Хочешь итальянской ветчины? Прелестная вещь, — предлагалъ охотникъ егерю.— Жаль только, что теб водки нельзя пить. А водка — отличная. Она аппетитъ придаетъ.

— Ветчинки позвольте, — отвчалъ егерь.— Люблю я эту ветчину. Медвжій окорокъ она напоминаетъ.

— А ты лъ медвжину?

— Я-то? Гм… А вы спросите, чего я не лъ. Я вс господскія закуски знаю. Весь вкъ съ казачковъ около господъ, да чтобы не сть! А что насчетъ медвжины, то у моего стараго барина, господина Расколова, эта медвжатина-то ее переводилась. До сотни медвдей онъ въ тридцать-то лтъ уложилъ, дай Богъ ему царство небесное. Какъ медвдя, бывало, обойдемъ — сейчасъ гостей созывать на охоту. Ну, и прідутъ сейчасъ охотники. Прідутъ изъ узда господа помщики, прідутъ изъ Питера. Да не какіе-нибудь охотники изъ купцовъ или еще хуже изъ приказчиковъ, какъ вонъ къ намъ въ охотничій домъ здятъ.

— Однако, какъ ты золъ на купцовъ да на приказчиковъ…— перебилъ егеря охотникъ.

— Не дло имъ, ваша милость, охотой заниматься. Охота — занятіе барственное. А коли ты купецъ или приказчикъ — ты и торгуй въ лавк. Вотъ твое положеніе… а не охотой заниматься. Такъ вотъ я и говорю… Какъ медвдя обойдемъ — надутъ гости, и все въ генеральскомъ чин. Опять-же князья, графы… Вотъ эдакимъ господамъ служить пріятно. На охоту выдемъ и кухня съ нами. Повара ножами стучатъ, лакеи бгаютъ, пробки хлопаютъ — весело. Ну, и уложутъ медвдя. Уложутъ — пиръ горой. Гости дня три-четыре живутъ и все пиры, пиры. Хлбосолъ былъ, царство небесное — ой, какой хлбосолъ! Теперь такихъ и не осталось. Вина, бывало, выпьютъ — страсть! И все вино дорогое. Съ медвдя шкуру долой, окорока солить и коптить. Выкоптятъ окорока — опять сзываютъ гостей со всхъ волостей на медвжьи окорока. И опять пиръ. А на зайцевъ ежели, то бывали, ваша милость, облавы, что по сотн зайцевъ укладывали, право-слово. Вотъ это охота! А теперь какая охота! Срамъ. Да и охотники-то… Нешто есть у теперешнихъ охотниковъ какое-нибудь пристрастіе?

— Ты это въ мой огородъ шарики-то кидаешь,— замтилъ охотникъ.

— Вообще, говорю, сударь. Конечно-же нон во всемъ умаленіе…— отвчалъ егерь и продолжалъ:— Такъ вотъ насчетъ медвдей-то… Шкуру долой — и сейчасъ пошлютъ въ Петербургъ чучелу изъ нея набивать, а набьютъ — сію минуту этого медвдя въ галдарею. Такъ онъ въ галдаре и стоитъ. Цлая стеклянная галдарея была въ барскомъ дом — и до сторонамъ все медвди. Который медвдь на заднихъ лапахъ и съ дубиной, который подносъ держитъ и на немъ графинъ и рюмки, который вшалку въ зубахъ… А который медвдь на четырехъ ногахъ стоитъ — это значитъ диванъ. И диваны, и кресла изъ медвдей были подланы. Медвдь и въ вид ковра лежитъ. И вдь какъ живые стоятъ и лежатъ… И на каждомъ медвд ярлыкъ: убитъ такого-то года, такого-то числа. Вс съ ярлыками. Такъ эта галдарея у насъ и звалась: медвжья галдарея. Нарочно на этихъ самыхъ медвдей прізжали гости изъ Питера любоваться. Самъ это, дай ему Богъ царство небесное, ходитъ съ гостями, показываетъ и про каждаго медвдя исторію разсказываетъ. Хорошій былъ господинъ!

— А на лосей была у васъ охота?

— На лосей? До безконечности. Лосей гибель къ намъ забгала. Помилуйте, пятнадцать тысячъ однихъ лсныхъ десятинъ у насъ было. Лосю есть гд разгуляться, — разсказывалъ егерь.— Изъ лосиныхъ головъ тоже чучелы и на стну… А лисы, такъ изъ тхъ ковры длали и при кабинет была цлая комната, гд стны и потолокъ лисьими коврами увшаны. А ужъ какъ мн-то у него хорошо жить было! Посл каждой охоты съ гостями такъ ужъ и считай, что у тебя тридцать, сорокъ рублей въ карман, а то и пятьдесятъ. Господа настоящіе, щедрые и вс егерю въ руку. ‘На теб, Холодновъ, на теб’.

— И куда-жъ эти вс медвди и лосиныя головы двались?— поинтересовался охотникъ.

— Да будемъ такъ говорить, что безъ пути погибли. Все моль пола. Какъ только господинъ Расколовъ ослабли насчетъ капиталовъ — сейчасъ махнули на все рукой и за границу съ горести ухали. А тутъ сейчасъ судебный приставъ: все описали, везд печати приложили, заперли. Прислуги никакой… Прислуга вся разбжалась. Оставили приказчика и сторожа. Приказчикъ боялся и дотронуться-то до всего этого, потому казенныя печати. А сторожъ — что ему! Сторожъ обязанъ на караул быть. Такъ все моль и съла. Потомъ какъ начали все это продавать съ аукціона — никто ничего не даетъ. Переоцнка. Опять стоитъ. Опять все моль стъ. Наконецъ глбовскій кабатчикъ купилъ штукъ шесть медвдей — диванъ да кресла и выкроилъ себ изъ нихъ шубу. А за остальныхъ никто ничего не далъ, потому нельзя даже было шапки изъ нихъ выкроить — до того моль подъла. Вина вдь, сударь, что въ погребахъ было, такъ просто страсть! Призови полкъ солдатъ, напусти на погребъ — вс пьяны будутъ — вотъ сколько.

— Ну, а вино куда длось?

— А тутъ ужъ грхъ… Пока переписывали, вс пили, а переписывали больше недли. Сидятъ, переписываютъ, да, и что ты хочешь! Евонный поваръ потомъ остатки на аукціон купилъ, но вина было уже самая малость. Ему и порожнія бутылки потомъ достались. Тысячъ десять порожнихъ бутылокъ было. Поваръ этотъ… Гордй Ивановичъ звать… поваръ этотъ потомъ ресторанъ и гостинницу гд-то въ провинціи открылъ, потомъ спился и умеръ.

— А собаки? Куда собаки длись? — допрашивалъ охотникъ.

— Собакъ и не переписывали. Приставъ говоритъ: что ихъ переписывать? Переписывать, такъ вдь кормить надо. Кредиторы тоже пренебрегли. Ну, ихъ, говорятъ… Началъ я этихъ собакъ кормить… Годъ кормилъ, но ужъ не подъ силу. Говорю приказчику — какъ тутъ бытъ… ‘Давай, говоритъ, продадимъ ихъ…’ Ну, и продали… Да что продали! Какъ? Собака сто цлковыхъ стоитъ — за десять шла. На кормъ не выручили, право-слово не выручили! Видали моихъ Чурку и Забгая? Вотъ это изъ господина Расколова породы щенки. Діанка была его любимая собака… То-есть ахъ какая собака! Цны нтъ! Вотъ мои-то отъ нея щенки. Долго она у меня жила, но потомъ ей бревнами задъ отдавили. Стали бревна съ возовъ сваливать — она тутъ вертится — ну, и отдавили. Чахнуть, да чахнуть, заднія ноги еле волочитъ — и подохла.

Охотникъ взглянулъ на часы и встрепенулся.

— Фу, фу, фу, какъ я засидлся!— воскликнулъ онъ, вставая.— Пора и къ позду торопиться… Собирай-ка все да пойдемъ, — обратился онъ къ егерю.

— А вдь вы хотли на деревн еще грибовъ купить…

— Да, да… Ты мн разыщи. Блыхъ грибовъ, потомъ черники. Нельзя домой къ жен безъ гостинца явиться.

— Грибы да чернику разыскивать, такъ къ этому позду не успете. Оставайтесь до слдующаго.

— А что ты думаешь? Пожалуй, что и останусь. Полъ я теперь съ аппетитомъ и хочется мн на боковую. Всхрапну въ охотничьемъ дом часочекъ, другой, а ты тмъ временемъ грибовъ и черники отыщешь.

— Раковъ еще хотли, — напомнилъ егерь.

— Да, да… Раковъ… Ну, пойдемъ. Красотка! Фью!— свистнулъ охотникъ, направляясь въ путь и прибавилъ:— Вдь вотъ много-ли ходилъ, а усталъ ужасъ какъ… Охо-хо…— звнулъ онъ.

— Двустволку будете разряжать?

— Посл… Ужасная лнь. Я даже-бы здсь въ лсу прилегъ и соснулъ, ежели-бы не боялся сырости… Веди меня, впрочемъ, на болото. Я хочу сапоги замочить. Новые сапоги… Надо ихъ попробовать… Какъ они… Думаю, что не должны промокать. Этотъ мастеръ славится охотничьей обувью…

Егеръ шелъ. Охотникъ двигался за нимъ сзади.

Перепела.

Изъ ольховой заросли на дорогу, ведущую по топкому мсту и сплошь изрытую колесами вышли егерь Холодновъ и охотникъ, коренастый маленькій человкъ съ подстриженной бородкой, въ порыжлой пиджачной парочк и обыкновенной городской фуражк, которую такъ любятъ петербургскіе дворники и мелкіе приказчики. Охотникъ былъ весь въ грязи. Сапоги, затянутые выше колнъ ремнями, были мокры и къ нимъ прилипли цлые комки болотнаго ила. Разумется, у пояса неизбжная фляжка. Черезъ плечо на зеленой тесьм двустволка хорошая и у пустаго яхташа дикая утка, прившанная за ноги. И егерь, и охотникъ были съ раскраснвшими лицами и отирали потъ платками. Охотникъ особенно усердно утюжилъ себ платкомъ и лицо, и щею на затылк и подъ бородой. Бжала собака, обнюхивая кочки. Охотникъ говорилъ:

— Намучились на сто рублей, а дичи и на двугривенный не несемъ.

— Утку убили, ваша милость, такъ чего-жъ вамъ еще!— отвчалъ егерь.

— Что утку! Эту утку по настоящему и сть-то нельзя. Отъ нея рыбой пахнетъ.

— Въ квасу настоящимъ манеромъ вымочить, такъ все-таки жаркое. Суховато будетъ, но сть можно.

— Этой утки намъ и не попахнетъ. У меня ceмейство-то самъ-шесть. Жена, мать старуха, трое ребятишекъ.

— Вторая-бы утка была, да вотъ собака-то ваша…

— Да, да… Воды, подлая, страсть какъ боится. Въ воду хоть ты ее заржь не пойдетъ. Еще если такъ вотъ, что только по брюхо вода — она, анаемская тварь, бгаетъ, а чтобы плыть, когда глубоко — ни за какія коврижки. Ужъ сколько я черезъ нее дичи зря потерялъ.

— Учить надо, сударь.

— А ты вотъ возьми да и выучи. Я-бы теб за это полдюжины носовыхъ платковъ изъ нашей лавки.

— Что-жъ, выучить можно. А на платкахъ благодаримъ покорно. Да вотъ еще что. Все я у васъ хотлъ попросить парусины на штаны. Парусина такая есть крпкая…

— Можно и парусины, только собаку поставь на настоящую точку. Я вотъ теб собаку оставлю на недльку.

— Собака будетъ дйствовать. Это что!.. Мы изъ нея эту упрямую-то шерсть выколотимъ.

— Ты мн, Холодновъ, такъ, чтобы ужъ она и всякія штуки умла. Вонъ у актера Голубцова собака трель поетъ, сама у парадной двери въ колокольчикъ зубами звонится, съ ружьемъ на караул стоитъ. Чудной песъ. Дашь ей, къ примру, кость и только скажешь: ‘Гамлетъ… Жидъ лъ’. Ни въ жизнь не тронетъ. А у меня что за собака! Три хворостины объ нее обломалъ — не идетъ въ воду за уткой, да и все тутъ. Такъ вотъ, Холодновъ, ты ужъ со всякими штуками ее постарайся обучить.

Егерь гордо посмотрлъ на охотника и съ презрительной улыбкой покачалъ головой.

— Нтъ, со штуками я не могу обучать, — далъ онъ отвтъ.

— Отчего? А еще хвастался, что какой-то знаменитый егерь!

— Сорокъ пять лтъ егеремъ. Тридцать одинъ годъ господину Расколову выслужилъ. Спросите старинныхъ охотниковъ — вс Холоднова знаютъ. Да вотъ графъ Алексй Павловичъ Захаринъ. Впрочемъ, нтъ… этотъ старичекъ уже померши. Ну, вотъ еще генералъ Панталыковъ. Этотъ должно быть еще живъ, хоть ужъ и древній старичекъ. А то ихъ сіятельство Петръ Львовичъ Устимовичъ… Этотъ тоже, надо статься, живъ. Они помнятъ Расколовскую охоту, помнятъ и егеря Холоднова. Они вс скажутъ, какой я егерь.

— Такъ отчего-же ты со штуками пса не хочешь обучить?

— Оттого, ваша милость, что я не умю. Я знаю охотничью собачью науку, знаю такъ собаку обучить, чтобъ она стойку длала, для охоты была пригодна, а штуки разныя, чтобы трель собак пть и въ колокольчикъ зубами звониться, для охоты не требуются. Зачмъ для охоты такая собачья музыка!

— Да просто для удовольствія. Вотъ гости придутъ — я сейчасъ и покажу имъ, какія штуки моя собака выдлываетъ, — старался пояснить охотникъ.

— Тогда вы вашу собаку акробату въ циркъ отдайте, а не егерю, — стоялъ на своемъ егерь.— Акробатъ акробатство знаетъ, онъ этому самому первый специвалистъ — вотъ онъ и собаку акробатству обучитъ. А егерь — нтъ… Егерь не для того существуетъ, чтобъ собакъ въ колокольчики звониться пріучать. Нтъ… Насчетъ этого ужъ увольте.

Въ голос егеря ясно звучала обидчивость. Охотникъ пристально посмотрлъ на него и спросилъ:

— Съ чего ты обидлся-то?

— Позвольте… Да какъ-же не обидться-то? Я егерь, настоящій прирожденный егерь, первымъ господамъ на охот служилъ, а вы вдругъ хотите, чтобы я акробатскимъ штукамъ собаку училъ.

— Ничего тутъ нтъ обиднаго.

— Да какъ-же не обидно-то, помилуйте! Вдь вотъ вы теперича купецъ и специвалистъ, чтобы въ лавк торговать, а вдругъ я вамъ скажу: или помойную яму выгребать. Нешто это вамъ не обидно будетъ?

— Ну, какое-же тутъ сравненіе! Это совсмъ другая вещь.

— Нтъ, сударь, какъ возможно! Совсмъ тоже самое. Зачмъ я буду супротивъ своей специвальности? Надо вамъ собаку на настоящую точку для охоты поставить — я вамъ поставлю и собака будетъ шелковая, а чтобы въ колокольчики звониться — нтъ.

— Да ну тебя!— снисходительно проговорилъ охотникъ.— Поставь ужъ хоть для охоты-то…

— Для охоты могу, а чтобы собака трель пла увольте. Мало-ли какія штуки у иныхъ собаки выдлываютъ! У насъ вонъ здитъ адвокатъ, такъ у того собака по евонному приказанію водку съ блюдечка пьетъ и потомъ огурцомъ соленымъ закусываетъ

— Вотъ, вотъ… Объ этомъ тоже я давно воображалъ… Придутъ гости…

— Мало-ли что вы воображали, а только не охотничье это дло. Собаку я вамъ обучу охотницкому артикулу, а насчетъ прочаго увольте. Я егерь… Я…

— Да ладно, ладно. Слышу ужъ… Ну, что съ одного заладилъ!— перебилъ его- охотникъ.

Минутъ десять они шли молча и вышла на скошенные овсы. Виднлась ужъ деревня. Надъ скошенными овсами цлой тучей носились воробьи. Охотникъ долго слдилъ за ними взоромъ и наконецъ сказалъ егерю:

— Холодновъ! Я хочу воробьевъ пострлять.

— Гм… Стрляйте, — улыбнулся тотъ.— А только какая-же это, сударь, охота!

— Отчего-же? Та-же дичь. За-границей ихъ такъ дятъ, что въ лучшемъ вид… Да и не заграницей… Я самъ ихъ лъ. Для паштета, такъ первое дло.

— Не показанная она птица для ды — вотъ что. А есть такое желаніе, такъ стрляйте.

— Да конечно-же. Тутъ ужъ, братъ, безъ промаха. Однимъ зарядомъ можно штукъ десять положить. Пусть собака ихъ подниметъ. Трезоръ! Пиль! шершъ!

Собака бросилась въ овесъ. Воробьи взвились тучей. Охотникъ прицлился изъ ружья. Раздался выстрлъ и повалилось нсколько воробьевъ.

— Видишь, какъ удачно, — сказалъ охотникъ, весело улыбаясь.

Снисходительно, какъ-бы съ сожалніемъ улыбнулся и егерь.

— Подбирать будете?— спросилъ онъ охотника.

— Еще-бы. Я ихъ съ собой возьму. Все-таки домой явлюсь съ дичью. Дома у меня ихъ зажарятъ.

Охотникъ и егерь начали подбирать воробьевъ. Охотникъ свертывалъ имъ головы и клалъ въ яхташъ.

— Смяться будутъ домашніе-то ваши, когда съ воробьями домой прідете, — замтилъ егерь.

— Ну, вотъ! Что он, бабы, понимаютъ! Скажу имъ, что перепела. Такъ за перепеловъ и сойдутъ, далъ отвтъ охотникъ.

— На перепеловъ-то ужъ вовсе не похоже.

— Я теб говорю, что он ни уха ни рыла въ мелкой дичи не смыслятъ. Знаютъ глухаря, тетерку, рябчика, а чтобы насчетъ мелкопитающейся птицы — ни Боже мой.

Еще нсколько выстрловъ по воробьямъ и охотникъ съ наполовину наполненной сумкой направлялся къ деревн. Сзади шелъ егерь, крутилъ головой и улыбался.

По болоту.

Изъ охотничьей избы вышли на задворокъ охотникъ и старикъ егерь Холодновъ, прошли за калитку плетня, выходящую въ поле, и поплелись по задамъ деревни. Охотникъ — среднихъ лтъ мужчина съ закругленными усами и наполеоновской бородой, совсмъ напоминалъ тирольскаго стрлка. На немъ была надта темно-зеленаго поярка тирольская шляпа съ перомъ, срый охотничій, солдатскаго сукна, жакетъ съ зеленой оторочкой и крупными пуговицами съ изображеніемъ собачьихъ головъ и высокіе сапоги съ мдными подковками на каблукахъ. Впереди радостно бжалъ рыжій сетеръ, обнюхивалъ кочки и кустики и то и дло оборачивался, посматривая на хозяина.

— Такъ Василій Семенычъ вчера былъ, вчера и ухалъ?— говорилъ охотникъ егерю.— Жалко, жалко, что не подождалъ меня. А я такъ расчитывалъ съ нимъ встртиться.

— Вчера были, вчера и ухали. Пріхали они въ субботу съ вечера, переночевали, утромъ побродили по болоту, соскучились и ухали.

— Да, что-жъ онъ, чудакъ, меня-то не подождалъ! Я вдь говорилъ ему, что пріду. Ну, вчера не могъ, задержали, а сегодня все-таки пріхалъ-же.

— Не могу знать, Викентій Павлычъ… Они объ васъ вспоминали, но потомъ соскучились, потребовали телжку и на вечерній поздъ…

— Убилъ онъ что-нибудь?

— Гд убить! Нешто въ воскресенье у насъ что убьешь? Ни въ жизнь ничего не убьешь, коли на одну птицу по три охотника приходится. По воскресеньямъ вс контористы тутъ, господа адвокаты, нмцы — одно слово вс т, кому по буднямъ не свободно. Вы знаете, по воскресеньямъ нашъ зеленовскій кабакъ ящиковъ пять-шесть лишнихъ пива продастъ — вотъ какой създъ бываетъ.

— Да, да… Это-то, признаться сказать, меня и остановило вчера хать. То-есть оно и задержали меня, но все-таки.

— Какъ возможно по воскресеньямъ у насъ охотиться! По воскресеньямъ все равно попусту, по воскресеньямъ только, будемъ такъ говорить, для прокламаціи охотники дутъ: во-первыхъ, чтобъ. моціонъ сдлать, а во-вторыхъ, чтобъ пива выпить. Настоящему-то охотнику у насъ и въ понедльникъ длать нечего, потому съ воскресенья вся дичь распугана, — разсказывалъ егерь.

— Ну, въ понедльникъ-то еще ничего, — замтилъ охотникъ.

— Нтъ, ваша милость. Вдь они, вотъ хоть-бы эти нмцы-контористы, шумъ-гамъ въ лсу и на болот длаютъ, ходятъ по двое да по трое вмст, попусту стрляютъ, мальчишки деревенскіе за ними корзинки съ пивомъ таскаютъ. Какая это охота! Это не охота, а безобразіе. Опять-же выпьютъ, сядутъ на пни и давай свои нмецкія псни пть. А птица — она шуму боится, она отлетаетъ. Она посл такого переполоха въ воскресенье разв-разв къ сред на свои любимыя мста вернется и сядетъ. Въ четвергъ или въ пятницу къ намъ прізжать — вотъ это настоящее охотницкое дло.

— Такъ думаешь, что мн сегодня не посчастливится?

— Не думаю, чтобы съ хорошей добычей вернулись, — отвчалъ егерь.

— Я на многое и не расчитываю, а хоть-бы уточекъ пару.

— Уточекъ-то можетъ быть и поршите. Утка у насъ бываетъ такъ, что и съ другого болота налетаетъ. Вдь эта птица шляющаяся. Она сегодня здсь, завтра тамъ.

— Жаль, жаль, что Василій Семенычъ меня не подождалъ, — твердилъ охотникъ.— А я дв бутылки хорошей мадеры захватилъ. Теперь не съ кмъ и выпить будетъ. Представь себ, мы даже условились и насчетъ закуски: онъ ршилъ копченаго сига привезти, а я ветчины и сосисокъ.

— Копченый сигъ съ ними былъ-съ. Копченый сигъ и сардинки. Выпили они свою фляжку, скушали сига и сардинки, выспались на сновал, потомъ напились чаю и ухали.

— Ну, куда я теперь съ закусками и съ мадерой!.. Одному всего мн не одолть, запасъ у меня очень большой.

— Да вдь до будущаго раза спрятать можно. У насъ при охотничьей изб ледникъ хорошій.

— Сосиски не улежатъ. Ну, вотъ поди-жъ ты! А я даже и французской горчицы банку захватилъ. Кто здсь сегодня изъ охотниковъ?

— Не ваша компанія. Одинъ изъ нмцевъ остался. Забыли его вчера товарищи. Онъ на сновал спалъ, а они его и забыли. Сегодня проснулся и опять замотался. Теперь онъ съ женскимъ поломъ бобы разводитъ. Сегодня тамъ у насъ на конц деревни двки и бабы картофель копаютъ, такъ съ ними… Подручный Никитка вторую ужъ порцію пива изъ кабака имъ притащилъ. Дамскій полъ угощаетъ.

— А еще кто есть изъ охотниковъ? — допытывался охотникъ.

— Тоже замотавшійся. Не то онъ изъ купцовъ, не то управляющій. Съ субботы онъ тутъ. Вчера похалъ на послдній поздъ, пьяный былъ, началъ по дорог зазжать во вс мста, гд можно выпить, опоздалъ на поздъ и вернулся обратно. Пріхали — ни онъ, ни возница лыка не вяжутъ. Лошадь уткнулась мордой въ заборъ да такъ и стоитъ. Сотскій ужъ нашелъ его. Видитъ, что лошадь стоитъ и двое спятъ въ телг… Ну, разбудилъ его и привелъ въ охотничій домъ.

— Да, дйствительно, это мн не компанія,— согласился охотникъ.

— Какая компанія, помилуйте… И посл воскресенья у насъ все такъ, все этотъ сортъ. Еще хорошо, что онъ вчера по дорог ружье-то свое не потерялъ, — сказалъ егерь.

— Да, да… Долго-ли! Да и украсть могли.

— Очень просто. У насъ здсь народъ таковскій. Одно слово — подгородніе. Эти носъ у человка среди двухъ глазъ украдутъ.

— Гд-же онъ теперь? Спитъ?

— Насилу уложили. На зар проснулся, опохмелился на старыя-то дрожжи, да и давай крестьянскихъ куръ на задахъ стрлять. Трехъ куръ положилъ. Бабы выбжали, галдятъ, по полтора рубля за куру требуютъ. Спорили, спорили — на рубл сошлись. Отдалъ за трехъ куръ.

— Охота хорошая!— улыбнулся охотникъ.

— Еще бы. Тутъ можно безъ промаха. Да главное, далеко и ходить не надо. Дичь первый сортъ.

— Ахъ, какъ жалко, что Василій Семенычъ меня не подождалъ!— опять воскликнулъ охотникъ.— Онъ ничего мн передать не веллъ?

— Банку мази для сапоговъ оставилъ и сказалъ: ‘коли, говоритъ, Викентій Павлычъ попроситъ свои сапоги смазать, то можешь ему дать’.

— Да, да… Мы согласились привезти: онъ банку мази, а я мдный чайникъ. Мдный чайникъ тоже у тебя здсь останется и ежели Василій Семенычъ спроситъ когда-нибудь, то можешь ему дать. Жалко, жалко, что нтъ мн подходящей компаніи. Разв не подъдетъ-ли кто-нибудь?

— Господинъ ветеранъ этотъ самый хотли побывать въ понедльникъ или во вторникъ. Конскій докторъ… Вотъ что собаку вашу лечилъ, — отвчалъ егерь.

— Ветеринаръ Крутогоровъ? Богъ съ нимъ. Онъ у меня двухъ собакъ уморилъ. Началъ лечить отъ чумы, далъ какую-то мазь, чтобы грудь смазывать, со щенка вся шерсть слзла и на другой же день онъ подохъ. А щенокъ хорошій, отъ хорошаго отца съ матерью. Я надъ нимъ дрожалъ и думалъ — вотъ, вотъ воспитаю. Потомъ суку… У суки заболло что-то въ ух. Далъ онъ капли… Ты что это, Холодновъ, хромаешь?— обратился охотникъ.

— Да должно быть животомъ стряхнулся? Недли дв ужъ это у меня. Все нтъ-нтъ ничего, а потомъ какъ хватитъ! Начнетъ съ живота, передастъ въ поясницу — и вотъ что ты хочешь! Врите-ли, подчасъ разогнуться не могу. Вотъ опять…— разсказывалъ егерь, согнулся и схватился за животъ.

— Такъ ступай домой… Ступай… Я одинъ по болоту поброжу, — проговорилъ охотникъ.

— Обязанность, сударь, ужъ наша такая, что мы должны при охотник…

— Что за вздоръ! Ступай домой.

Въ это время раздался звонъ бубенчиковъ. Вдали по дорог хала крестьянская телжка, запряженная парой. Егерь оживился.

— Не къ намъ-ли кто? Не изъ охотниковъ-ли?— сказалъ онъ.— Вотъ можетъ быть вамъ и будетъ компанія.

Онъ приложилъ ладонь руки надъ глазами, сталъ вглядываться и наконецъ проговорилъ:

— Господинъ докторъ… Настоящій докторъ, а не ветеранъ.

— Мутусовъ? Ну, что-жъ… Это человкъ хорошій… Съ нимъ можно пріятно время провести. Махай ему, махай. Онъ остановится.

Охотникъ и егерь замахали руками.

II.

— Докторъ! Докторъ! Остановитесь! — кричалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

Телжка на дорог остановилась. Изъ телжки выскочила черная собака и сталъ слзать охотникъ, плотный мужчина въ форменной фуражк военнаго врача и въ черной венгерк, опушенной мерлушкой. Вылзши изъ телжки, онъ расчитался съ возницей, вскинулъ на плечо ружье въ кожаномъ чехл и сталъ подходить къ охотнику, одтому тирольскимъ стрлкомъ.

— Славу Богу! Наконецъ-то пріхалъ человкъ, съ которымъ можно провести время!— воскликнулъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.— Здравствуйте, докторъ!

— А, Викентій Павлычъ! — отвчалъ докторъ, протягивая руку.— Вы это что-же, съ охоты или на охоту?— спросилъ онъ.

— Какое съ охоты! Только еще иду на болото. Видите, пустой яхташъ.

— Ну, это, положимъ, по здшнимъ мстамъ ничего не доказываетъ. Здсь вдь на одну птицу приходится по два охотника.

— Такъ зачмъ-же здите, если знаете, что здсь такія несчастныя мста!

— Я? А затмъ, что если не буду здить сюда, то при моей анаемской сидячей жизни живо жировое перерожденіе сердца наживешь. Нуженъ-же какой-нибудь моціонъ. Началъ было ежедневно на бильярд играть — убыточно, да и движенія безъ воздуха. Съ маркеромъ играть — непріятно, такъ съ кмъ-нибудь начнешь — просятъ заинтересовать партію. Игрокъ я плохой — ну, рубли и летятъ. Что съ паціента получишь, то партнеру и отдашь. Практика-то наша не ахтительная. Сами знаете, въ Петербург врачей, что собакъ. А! Старина, — обратился докторъ къ раскланивающемуся передъ нимъ старику-егерю Холоднову.— Здравствуй, здравствуй! Зачмъ это вы, Викентій Павлычъ, его съ собой взяли? — спросилъ онъ охотника, одтаго тирольскимъ стрлкомъ.

— Да такъ… Все-таки онъ лучше здшнія хорошія мста знаетъ. Кром того, и для компаніи. Вдвоемъ-то все веселе ходить.

— Отошлите его. Старыя кости покоя требуютъ. Лучше пусть онъ намъ дома яицъ на яичницу раздобудетъ. Мы часика два побродимъ, да и вернемся закусить. Ступай, старикъ, ступай домой.

— Я ужъ и то его посылалъ. Оказывается, что онъ боленъ. Простудился, что-ли.

— Не простудился, а животомъ стряхнулся, отвчалъ егерь.— Все нтъ-нтъ ничего, а вдругъ подъ сердце и подкатитъ, и отдастъ въ пояса.

— Грибами не обожрался-ли? Здсь вы живете въ грибномъ царств, — сказалъ докторъ.

— Говорю, стряхнулся. Дрова кололъ — вотъ и стряхнулся. Кабы обожраться — ныло-бы меня, а то подъ сердце подкатываетъ. Найдетъ — и подкатитъ.

— Ну, ступай домой, Холодновъ. Да вотъ про грибы-то я вспомнилъ. Ты намъ раздобудь и грибовъ на деревн, да и съ сметанкой… Сметанка, поди, тоже вдь здсь найдется. Ну, съ Богомъ! Возьми мой чехолъ отъ ружья и отправляйся.

— Вы-бы, докторъ, его полечили да прописали что-нибудь, — сказалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.— Въ самомъ дл человкъ нездоровъ. Шелъ, шелъ со мной давеча и вдругъ его схватило.

— Ну, ладно. Вернемся въ охотничью избу, такъ я его осмотрю. Можно что-нибудь прописать. Только вдь онъ все равно лечиться не будетъ. Я его знаю…

— Отчего?— задалъ вопросъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.— Отчего лечиться не будешь, Холодновъ?

— Да вдь что-жъ лечиться-то, коли не поможетъ. У меня это временемъ. Найдетъ — и отойдетъ. Вотъ какъ желтый листъ полетитъ съ дерева, каждый годъ схватываетъ, такъ гд-жъ имъ помочь.

— Да вдь онъ докторъ.

— Эхъ, сударь! Не въ обиду имъ будь сказано, ученые доктора не знаютъ, какъ простого человка лечить. Ужъ я къ старух ходилъ. Старуха меня растирала и горшокъ накидывала — и то не помогло. У насъ старуха хорошая. Ужъ ежели старуха не помогла, такъ гд-же имъ-то помочь!

— Вотъ видите!— кивнулъ докторъ на егеря. У насъ съ нимъ разговоровъ-то насчетъ медицины было да и перебыло. Ну, ступай, Холодновъ, и хлопочи насчетъ ницъ и грибовъ. Аяксъ! Фю-ю! свистнулъ докторъ собаку.

— Да здсь онъ, здсь. Вонъ съ моей собакой нюхается, — указалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.— Дв собаки и два охотника…— прибавилъ онъ.— А какъ будетъ, если мы утку увидимъ? Кому стрлять?

— Утка не бываетъ одна. Ихъ всегда нсколько вмст. Вмст и выстрлимъ. Что убьемъ, то подлимъ, — отвчалъ докторъ.

— А одну утку убьемъ?

— Ну, чья собака принесетъ — того и утка. Да я, батенька, не изъ-за дичи. Богъ съ ней съ дичью. Будетъ утка — вы ее и берите себ. Я даже не люблю дикихъ утокъ. То-ли дло хорошая доморощенная утка да съ груздемъ

— Однако, вы, докторъ, большой охотникъ до жирнаго.

— Гршный человкъ — люблю. Вотъ оттого-то меня и разноситъ. Но при моціон — ничего.

— Напрасно вы грибовъ-то да яичницу заказали Холоднову. У меня привезены съ собой ветчина и отличныя сосиски.

— Мы и ветчины съ сосисками… Доброму вору все впору. Я два-то часа проброжу по болоту, сгоню съ себя семь потовъ, такъ вернусь какъ крокодилъ голодный.

— Нтъ, я къ тому, что грибы въ сметан, ветчина, сосиски — все на подборъ трудно переваримое.

— У меня есть съ собой отличное топливо для усиленія варки желудка.

Докторъ ударилъ себя по фляжк.

— И у меня дв бутылки мадеры въ охотничьей изб осталось, — сказалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— Такъ чего-жъ вы хотите! При такой усиленной топк мы топоръ переваримъ.

— У васъ настой какой-нибудь въ фляжк?

— Отъ семи болзней, какъ говоритъ мой одинъ знакомый купецъ, Про средневковой жизненный эликсиръ слыхали? Такъ вотъ это онъ самый и есть.

— Нтъ, въ самомъ дл, какая у васъ настойка?

— Все тутъ. Тутъ и ипекакуана, тутъ и трефоль, и александрійскій листъ, и мята и полынь. Знакомому калашниковскому купцу я этотъ настой прописалъ, такъ онъ и самъ, и вся его семья отъ всхъ болзней имъ лечатся. А вы зачмъ?..

— Да такъ…— улыбнулся охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, и спросилъ: — Вы мн скажите: отъ изжоги онъ помогаетъ?

— Въ лучшемъ вид. Ну, такъ вотъ я давеча, пріхавъ въ охотничій домъ, напился чаю съ топлеными сливками и мн что-то не то жжетъ, не то мутитъ.

— Такъ вы-бы давно сказали! — воскликнулъ докторъ, хватаясь за фляжку у пояса.— Садитесь. Сейчасъ я вамъ отпущу дозу. Садитесь на пенекъ. Вонъ пень.

— Да я и такъ.

— Садитесь, говорю вамъ. Я и самъ сяду на кочку. Стоя нельзя. Никакого дйствія не будетъ имть.

— А закусить есть чмъ? У меня ничего съ собой нтъ. Я все въ охотничьемъ дом оставилъ.

— А вотъ березовымъ листомъ. А не листомъ, такъ вонъ кустъ брусники виднется. Пейте…

Докторъ протянулъ стаканчикъ, наполненный изъ фляжки. Охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, выпилъ.

— Ну, что чувствуете? — спрашивалъ докторъ, наливая и себ стаканчикъ.

— Да пока еще ничего не чувствую. А вотъ сейчасъ почувствуете и велію радость, и взыграніе сердца. Шестьдесятъ градусовъ, батенька, въ лекарств-то. Ваше здоровье!

Докторъ выпилъ, сморщился, крякнулъ и прибавилъ:

— Закусывайте березовымъ листомъ-то, закусывайте.

— Нтъ, ужъ я лучше брусникой, — потянулся къ кусту брусники охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— А я такъ листикомъ… Не вредитъ. Пожую и сплюну. Ну, теперь на привал скрутить папироску, закурить, да и айда прямо на болото, — сказалъ докторъ, вытаскивая изъ кармана табачницу.

III.

Докторъ и охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, уже около часа бродили по кочковатому болоту, поросшему лознякомъ и ракитой. Попадались и оазисы осиноваго молодятника, перемшаннаго съ мелкимъ березнякомъ. Въ сумкахъ охотниковъ до части добычи лежали только по три красныхъ гриба. Докторъ выпустилъ два заряда, якобы въ ястреба, носившагося надъ ихъ головами и, разумется, не попалъ.

— Вредная хищная птица. Она дичь распугиваетъ. Надо ее уничтожать, — сказалъ онъ.

— Только это не ястребъ былъ, — возразилъ товарищъ.

— А кто-же? Да такъ какая-то птица. Ну, вотъ… Будто я по полету не знаю. Одно только, что очень ужъ онъ высоко летлъ. На такомъ разстояніи, само-собой, убить трудно, но все-таки я его задлъ. Вы замтили, какъ онъ перекувырнулся въ воздух, измнилъ полетъ и сталъ опускаться?

— Да что вы! Ничего подобнаго не было.

— Ну, значитъ, вы плохо глядли. Да и гд вамъ было видть! Вы въ это время свою собаку свистали. Нтъ-съ, это ястребъ и большой ястребъ. Я ужъ къ нимъ въ Тверской губерніи приглядлся, когда стоялъ тамъ съ полкомъ. Прехитрая птица. А видли, какъ онъ нападаетъ на добычу? Словно упадетъ на птицу. Какъ камень упадетъ. Нтъ, это ястребъ былъ. .

— Ну, будь по вашему, — улыбнулся охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— Да что вы словно ребенка меня утшаете. Конечно-же, ястребъ. Скажу вамъ боле. По-полету было замтно, что онъ сильно раненъ и ему ужъ не жить.. Наврное гд-нибудь околетъ. Я увренъ, что ежели намъ пройти вонъ въ ту сторону и побродить часокъ, то наши собаки даже найдутъ его.

— Ну, полноте.

— Хотите пари держать, что найдутъ?— воскликнулъ докторъ.— Положительно гд-нибудь въ кустахъ околваетъ.

— Ну, что за пари!

— Ага, боитесь! А я-бы въ лучшемъ вид на три рубля пари подержалъ.

Пауза. Прошли молча съ четверть версты. Охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, нашелъ еще красный грибъ и спряталъ его въ сумку.

— А вдь нтъ дичи-то. Егерь правъ, что сюда, вскор посл воскресенья, нельзя здить. Воскресные охотники все распугаютъ. Вчера воскресенье и здсь, говорятъ, было такое сборище, что страсть, сказалъ онъ.

— А все-таки я радъ, что поразмялся и пропотлъ, — отвчалъ докторъ.— И, наконецъ, все-таки не безъ дла. Я вредную птицу уничтожилъ.

— Опять про ястреба?

— А вы все сомнваетесь? Удивительно странный человкъ.

— Ну, хорошо, хорошо. Чмъ-бы дитя ни тшилось… Все-таки вы пострляли, ружье попробовали, а я и того нтъ.

— Такъ кто-жъ вамъ мшаетъ! Жарьте въ воронъ. Тоже вредныя птицы для дичи. Вы знаете, сколько он мелкихъ выводковъ уничтожаютъ! Вонъ дв вороны. Стрляйте.

— Ну, что! Не стоитъ. Нтъ, я думаю здсь голубиную садку устроить… Сговориться человкамъ десяти, привезти голубей изъ города и устроить стрльбу въ голубей на призы. Это очень интересно. Десять человкъ по десяти рублей сложатся сто рублей. Половину на призы, половину на пирушку. А ежели набрать пятнадцать человкъ, то вдь сто пятьдесятъ рублей образуется. Нтъ, право, и устрою… Я сегодня-же составлю подписной листъ и передамъ его егерю. Вы подпишитесь?

— Смотрите, смотрите… Ваша собака стойку длаетъ! — воскликнулъ докторъ.

— Ахъ, да… Дйствительно. Наконецъ-то кое-что попалось.

— Тише говорите.

Охотники приготовились и взяли ружья на перевсъ.

— Кому стрлять?— шопотомъ спросилъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— Да ужъ стрляйте вы. Ваша собака стойку длаетъ.

— Мн нехочется васъ-то обидть. Давайте ужъ вмст стрлять. Стрляйте и вы… Однако, что-же это?.. Смотрите, она уже что-то нюхаетъ въ кустахъ. Нтъ, это не дичь.

— Нтъ-ли барсуковой норы? Осторожне, осторожне подходите.

— Да я и такъ осторожно.

Охотники тихо приблизились къ кустамъ ракитника и раздвинули втви. Въ кустахъ лежалъ внизъ лицомъ мужикъ.

— Фу, ты пропасть! Ну, дичь! — воскликнулъ докторъ.

— Мертвый или пьяный? Смотрите, онъ не дышетъ. Это мертвый, — сказалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, и тронулъ мужика ногой въ бокъ.

Мужикъ пошевелилъ рукой.

— Пьяный, должно быть, — отвчалъ доктору наклонился надъ мужикомъ, потрясъ его за руку и крикнулъ:— Почтенный! Ты чего тутъ?

— Постой… Не замай…— послышался откликъ.

— Вставай! Нечего теб тутъ валяться на сырой земл. Еще простудишься.

Мужика начали расталкивать. Онъ приподнялся, посоловлыми глазами посмотрлъ на охотниковъ и сталъ почесывать у пазухи. Черезъ минуту онъ звнулъ и проговорилъ:

— Гд купецъ-то?

— Какой купецъ? — спросилъ докторъ.

— Да нашъ купецъ… Купецъ Аникій Митрофанычъ. Фу, ты пропасть! Да какъ-же это я заснулъ-то? Повелъ я утречкомъ Аникія Митрофаныча въ Калиново къ бабенк тутъ одной… Вы, господа, его ищете, что-ли? Аникія Митрофаныча?

— Ничего мы не ищемъ. Мы охотимся, ну, а наша собака и нашла тебя.

— Охо-хо-хо!— звалъ мужикъ.— Какъ-же это я уснулъ-то? Вы изъ Зеленова?

— Да, изъ Зеленова.

— И я зеленовскій. Ахъ, ты шутъ! Да гд-же купецъ-то?

— Никакого мы купца не знаемъ. А вотъ нашли тебя и думали, что ты мертвый.

— Зачмъ мертвымъ быть! Мы сегодня рано утречкомъ съ купцомъ загуляли, да и съ вечера были хвативши. Купецъ вашъ-же охотникъ. Онъ тутъ съ субботы чертитъ. Хорошій купецъ, ласковый… ‘Все, говоритъ, мужской полъ, да мужской полъ, а мн, говоритъ, съ мужскимъ поломъ пить надоло и скучно. Приведи, говоритъ, ты меня къ такой баб, которая-бы разговорить меня могла’. Тьфу! Одолжите, господинъ, окурочка покурить.

Докторъ далъ. Мужикъ затянулся окуркомъ, хотлъ подняться, но не удержался на ногахъ и опять упалъ въ кусты.

— Вотъ какъ разлежался! Вдь это земля меня притягиваетъ, — пробормоталъ онъ.— Тьфу! Неужто купецъ-то ушелъ? ‘Желаю, говоритъ, видть бабу, которая-бы меня разговорила’… Вашъ-же охотникъ… Ну, у насъ есть такая баба въ Калиновк… Василиса Андреевна… Повелъ я его къ ней… Сли тутъ, выпили…

— Пойдемте, докторъ… Ну, его…— сказалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— Постойте… Погодите, Викентій Павлычъ… А молодая и красивая эта баба?— заинтересовался докторъ.

— Ахъ, бабникъ, бабникъ! Пойдемте.

— Погодите. Красивая эта баба?

— Да ужъ баба — одно слово — мое почтеніе! Самая веселая. Ты ей слово, а онъ десять. И псни пть горазда. Ахъ, купецъ, купецъ! Тьфу!

— Постой. Далеко эта баба живетъ?

— Вдова-то? Василиса-то Андреевна?.. Мы гд теперича, баринъ, будемъ?

— Да мы на Разваловомъ болот.

— На Разваловомъ болот? Ну, такъ вотъ тутъ сейчасъ…

— Можешь ты насъ къ этой баб проводить?

— Полноте, докторъ, бросьте…— останавливалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— Отчего-же не пройтиться? По крайности увидимъ, какая тутъ дичь есть, которая можетъ купца отъ скуки разговорить. Можешь ты, говорю, проводить насъ съ этой баб?— спрашивалъ мужика докторъ.

— Могу, ваше сіятельство, въ лучшемъ вид могу.

— Ну, веди.

Мужикъ поднялся и, шатаясь, повелъ охотниковъ.

— Оставьте, докторъ… Ну, что вамъ за охота!— все еще отговаривалъ доктора товарищъ.

— Нравы хочу наблюдать. У этой бабы чаю напиться можно?

— Въ ведро самоваръ держитъ, — отвчалъ мужикъ.— Вдова, одно слово — ягода.

— Вотъ видите, Викентій Павлычъ, какъ хорошо. Чаю напьемся у ней, а пость пойдемъ къ себ въ охотничій домъ въ Зеленово. Веди, почтенный, веди.

Мужикъ остановился, поправилъ шапку и, улыбаясь, сказалъ:

— Ослабъ я, ваша милость, очень… Сильно ужъ земля къ себ притянула — вотъ ноги и шатаются. Ежели-бы намъ отъ вашей чести стаканчикъ въ подкрпленіе…

— Ну, пей, пей… Вотъ теб…

Докторъ отвинтилъ отъ горла фляжки стаканчикъ, налилъ настойки и далъ мужику. Мужикъ выпилъ.

— Вотъ за это благодаримъ покорно. Теперь черезъ это лекарствіе мы куда угодно можемъ живо… Одна нога здсь, другая тамъ.

Мужикъ повеселлъ. Докторъ и охотникъ, одтый тирольцемъ, шли за намъ.

IV.

Полупьяный мужикъ, спотыкаясь о кочки и гнилые пеньки давно срубленныхъ деревьевъ, шелъ впереди охотниковъ и бормоталъ:

— И куда это купецъ мой дваться могъ ума не приложу! Пили вмст. Если я былъ пьянъ и онъ долженъ быть пьянъ, коли меня сморило и я уснулъ въ лсу, стало быть и онъ долженъ былъ уснуть, потому мы съ нимъ душа въ душу… Онъ стаканчикъ, и я стаканчикъ. Ахъ, Аникій Митрофанычъ, Аникій Митрофанычъ! Вотъ что, господа честные, ваше благородіе… Не завалился-ли онъ какъ-нибудь въ другіе кусты?— обратился мужикъ къ слдовавшимъ за нимъ охотникамъ.— Меня-то вы нашли и разбудили, а его-то нтъ.

— Веди, веди. Показывай, гд твоя магическая баба Василиса Андреевна, которая отъ тоски разговорить можетъ, — сказалъ докторъ.

— Бабу мы найдемъ, насчетъ этого будьте покойны… А вотъ Аникія-то Митрофаныча больно жаль. И наврное онъ, сердечный, гд-нибудь въ кустахъ.

— Да Аникій-то Митрофанычъ твой изъ гостинодворовъ, что-ли?— спросилъ мужика охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— Во, во, во… Краснымъ товаромъ въ рынк торгуетъ.

— Ну, такъ успокойся. Онъ уже давнымъ давно около охотничьей избы сосдскихъ куръ стрляетъ. Мн давеча про него нашъ Егоръ Холодновъ сказывалъ.

— Ну?!— протянулъ мужикъ.— Какъ-же онъ меня-то въ кустахъ забылъ и одинъ ушелъ? Вдь другъ, первый другъ. Ахъ, Аникій Митрофанычъ, Аникій Митрофанычъ! А только доложу вамъ, господа, и душа-же человкъ! Вотъ душа-то! Себ стаканчикъ — мн стаканчикъ, себ бутылку пива — мн бутылку пива. И все въ этомъ направленіи.

— Ты къ баб-то веди, а разговаривай поменьше, — перебилъ мужика докторъ.

— Да ужъ пришли. Чего вести-то? Вонъ ея изба стоитъ. Сама она у насъ крайняя и изба у ней крайняя. Такъ крайняя на деревн и стоитъ. Вонъ она…

Мужикъ покачнулся на ногахъ, показалъ на избу, выглядывающую изъ-за деревьевъ, и продолжалъ:

— Самъ становой къ ней чаю напиться зазжаетъ — вотъ она баба-то у насъ какая! Вонъ и кузница ейная стоитъ. Кузнечиха она у насъ. Работника кузнеца держитъ. Мужъ кузнецъ былъ и ей кузницу оставилъ. Дозвольте, господа, папироски? Ужасъ какъ томитъ, не покуривши!

— Вотъ папироска, только не останавливайся.

— Ну, благодаримъ покорно. А то спички есть, а папироски нтъ. Ахъ, купецъ, купецъ! Да неужто ужъ онъ на деревн, у охотничьей избы? Вотъ уха-то! Съ чего-же это я-то такъ напился и уснулъ? Постой… Что мы съ нимъ выпили? На деревн рано утречкомъ пиво пили. Потомъ по холодку пошли… Идемъ — ‘давай, говоритъ, землякъ, выпьемъ’. Онъ три стаканчика, я три стаканчика… Зашелъ разговоръ, что люди по походному коли ежели, то и изъ берестянаго стакана пьютъ. Присталъ ко мн: ‘сдлай берестяный стаканъ, желаю изъ берестянаго стакана выпить’. Ну, я и сдлалъ бурачекъ. Онъ бурачекъ выпилъ, я бурачекъ выпилъ. Ну, а вотъ дальше не помню. Съ чего пьяну-то быть? И ума не приложу, съ чего!..

— Здсь, что-ли, твоя Василиса Андреевна живетъ?

— Здсь, ваша милость. Сейчасъ я ей въ окошко постучу.

Охотники остановились около исправной одноэтажной избы о четырехъ окнахъ по фасаду, крытой тесомъ. Замтно было нкоторое довольство. На окнахъ виднлись блыя коленкоровыя занавски на шнурк, а на одномъ изъ оконъ стоялъ даже алебастровый купидонъ, опустившійся на одно колно и сложившій на груди руки. Мужикъ подошелъ къ окну и постучалъ въ него.

— Василиса Андреевна! Дома? Я гостей къ теб на перепутье привелъ. Хорошіе господа, питерскіе!— крикнулъ онъ.— Господа охотники… Отворяй калитку, принимай гостей, ставь самоваръ.

Въ окн показалась голова среднихъ лтъ полной женщины, окутанная расписнымъ шелковымъ фуляровымъ платкомъ, и улыбнулась, показавъ черные зубы.

— Сейчасъ сейчасъ…— заговорила она и отошла отъ окна.

— Это она сама и есть?— спросилъ докторъ мужика.

— Сама-съ, — кивнулъ тотъ.

— Такъ-какъ же ты говорилъ, что она красивая и молодая?— прибавилъ шопотомъ докторъ.— Во-первыхъ, баба уже въ лтахъ, а во-вторыхъ и чернозубая.

— Это-то, господинъ, и хорошо. Это-то купцы и одобряютъ. Зубы черны, брови блы. Становой къ ней чай пить зазжаетъ и завсегда передъ ней разныя улыбки… Чего вамъ лучше? Самъ становой. А главное, у ней нравъ веселый. Хоть ты ее разказни, вотъ возьми за косу да объ полъ, и она все будетъ смяться и разговоръ разсыпать.

— И толстая какая!

— Это она съ пива. Господа потчуютъ. Судите сами: самъ становой и тотъ меньше полдюжины не ставитъ.

— Разочаровались въ деревенской красавиц?— спросилъ доктора охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— Да… но все-таки зайдемъ къ ней… Надо посмотрть хорошенько.

Щелкнулъ засовъ калитки и калитка отворилась. На порог стояла Василиса Андреевна. Теперь можно было замтить, что она была въ яркомъ зеленомъ шерстяномъ плать, очень плохо сшитомъ. Яркій платокъ ея былъ зашпиленъ подъ подбородкомъ золотой брошкой, изображавшей стрлу съ вставленными въ нее нсколькими бирюзовыми камушками. На красныхъ рукахъ блестло нсколько недорогихъ перстенечковъ.

— Пожалуйте, пожалуйте, гости дорогіе, — говорила она, смясь.— А я слышу, стучатъ въ окошко. Думаю, кто это такой? Не лошадей-ли ковать привели? А у меня работникъ-то сегодня загулявши. Выглядываю въ окошко — эво какія лошади! На двухъ ногахъ, совсмъ даже и не похожи. Вотъ сюда, въ горницу пожалуйте.

— Водка у гостей есть, а ты самоваръ ставь, Василиса Андреевна, да яичекъ на закусочку, — говорилъ мужикъ, входя въ комнату за охотниками. Комната была оклеена дешевенькими обоями. На стн висла олеографія изъ преміи журнала ‘Нива’ — ‘Спящая царевна’. Тутъ же тикали дешевенькіе часы съ расписнымъ циферблатомъ и помщалось зеркало съ перекинутымъ черезъ него полотенцемъ. На стол, покрытомъ красной скатертью, стояла лампа. Вторая стна комнаты была заставлена широкой кроватью съ горой подушекъ и взбитой периной, покрытой розовымъ тканьевымъ одяломъ. Въ углу образъ въ риз и передъ нимъ лампадка.

Охотники, озирая комнату, сли на стулья. Хозяйка удалилась въ смежную комнату. Мужикъ послдовалъ за ней. Слышно было какъ онъ говорилъ ей:

— Магарычь съ тебя — двугривенный деньгами и поднести обязана.

— Да ладно, ладно, — отвчала она шопотомъ.— А только ты скажи господамъ, что меньше какъ за рубль я ихъ чаемъ поить не стану. А ежели яицъ, то у меня тоже меньше какъ за рубль десятокъ яицъ нтъ.

— Заплатятъ, заплатятъ. Ты улыбки-то только длай повеселй. Господа хорошіе, господа первый сортъ, — отвчалъ мужикъ.

Охотники слышали все это. Докторъ подмигнулъ товарищу и произнесъ:

— Вотъ она подгородная-то деревня! Умютъ пользоваться.

Въ смежной комнат загремла самоварная труба. Мужикъ вышелъ оттуда, уже что-то прожевывая.

Охотники сидли на жесткомъ клеенчатомъ диван и въ ожиданіи чая покуривали папиросы. Охотникъ, около котораго лежала форменная фуражка военнаго доктора, кивалъ на кровать съ взбитымъ пуховикомъ и грудою подушекъ и, улыбаясь, говорилъ охотнику, одтому тирольскимъ стрлкомъ:

— Мягко же спитъ здшняя хозяйка дома. Дв перины у ней такихъ, дв… Другая вонъ въ той каморк за кухней про гостей припасена,— отвчалъ за охотника, одтаго тирольскимъ стрлкомъ, мужикъ-проводникъ, помщавшійся около двери на кончик стула.— Богатющая баба, даромъ что вдова. Однихъ самоваровъ у ней три штуки. Теперича у ней стакановъ этихъ самыхъ, такъ приходи десять человкъ гостей, про каждаго хватитъ.

Охотничьи собаки лежали привязанныя цпочками къ ножкамъ дивана и ловили летающихъ по комнат мухъ, то и дло щелкая зубами.

Вскор показалась: сама кузнечиха Василиса Андреевна, внося въ комнату кипящій самоваръ и ставя его на столъ передъ диваномъ. Она уже нсколько прифрантилась: на зеленое платье была надта черная бархатная кофточка, обшитая бахрамой и стеклярусомъ. Она вся сіяла улыбкой и задала вопросъ:

— А что, господа, позвольте васъ спросить, вы генералы будете?

— Нтъ. Мы нсколько поменьше чиномъ, — отвчалъ докторъ.

— А то ко мн и генералы чай пить заходятъ. Судейскаго генерала Алекся Степаныча знаете? Съ шишкой такой онъ вотъ на этомъ самомъ мст. Такъ вотъ онъ… Очень прекрасный и веселый мужчина — надо чести приписать. Потомъ еще одинъ генералъ — Кирила Афанасьичъ. Ужъ изъ какихъ онъ генераловъ — не умю вамъ сказать, а только генералъ.

— Кирила Афанасьичъ? Кирила Афанасьичъ по страховк онъ, — пояснилъ мужикъ.— Я знаю. Вотъ коли ежели что гд сгоритъ, такъ онъ деньги выплачиваетъ. На Гороховой они въ Питер существуютъ. Я къ нимъ щенка возилъ.

— Такъ вотъ эти господа сколько разъ у меня бывали, — поддакнула Василиса Андреевна, заваривая чай.— Хорошіе господа… хи-хи-хи…— засмялась она, и прибавила:— Сколько разъ здсь у меня и отдыхали. Прикрою я ихъ кисейкой отъ мухъ — они и спятъ.

— А ужъ пуще всего ее, вашескоблагородіе, купцы обожаютъ за ея нравъ веселый, — замтилъ мужикъ.

— Что ты, что ты! Да господа-то больше. На купцовъ-то я не больно-то и вниманія обращаю Что такое купецъ? Придетъ пьяный и начнетъ безобразить. А я люблю, чтобы на деликатной ног. Я, господа, четыре года въ Питер въ кухаркахъ у одного генерала выжила, пока въ двушкахъ была. Я какой угодно соусъ, какое угодно жаркое и сладкое — все могу. Вотъ судейскій-то генералъ нынче назжалъ, такъ я ему раковый супъ готовила.

— Все можетъ — это врно, — махнулъ рукой мужикъ.— Ее въ одно ухо вднь, въ другое вынь. Баба походная.

— Да и по сейчасъ бы, можетъ статься, у того генерала въ кухаркахъ существовала, потому жалованья двнадцать рублей на всемъ готовомъ и отъ покупокъ рублей шесть наживала, а пріхала я сюда къ себ въ деревню на побывку, съ родственниками повидаться, а меня кузнецъ, покойный мужъ, и сталъ сватать. Вдовый онъ былъ, при всемъ хозяйств. Ну, я подумала и вышла за него замужъ. Вотъ кузница посл него осталась, лошадей куемъ. Домъ тоже… Съ какой стати теперь въ люди идти? А что ежели къ деликатному обращенію я привыкши, такъ меня здсь господа посщаютъ — вотъ мн и не скучно. Семъ-ка я вамъ, гости дорогіе, медку и вареньица къ чаю выставлю. У меня для хорошихъ гостей и свжій медъ и варенье есть. Варенье сама варила, — сказала Василиса Андреевна и отправилась за медомъ и вареньемъ.

— Господская кухарка, одно слово, первый сортъ!— подмигнулъ ей вслдъ мужикъ и крикнулъ:— Ты, Василиса Андреевна, яицъ-то господамъ неси на закуску. Они выпьютъ водочки и меня съ тобой попотчуютъ.

Вскор явилось варенье, медъ, яйца. Докторъ сталъ отвинчивать стаканчикъ отъ фляжки. Мужикъ заране облизывался.

— Нате-ка, хозяюшка, выпейте.

— Да вдь я мужскаго-то почитай совсмъ не потребляю. Разв что рюмку… Вотъ ежели пивца ваша милость будетъ, то пошлите парочку. Вотъ онъ сбгаетъ въ питейный и принесетъ,— кивнула Василиса Андреевна на мужика, однако взяла стаканчикъ съ водкой, выпила и закашлялась.

— Пивца желаете? Можно, можно…— заговорилъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, и ползъ въ карманъ за деньгами.

— Да ужъ что пару-то приносить!— вскричалъ мужикъ.— Парой пива и мараться не стоитъ. Господа хорошіе. Они и за полдюжиной пошлютъ. Прикажете полдюжины, ваша милость?

— Ну, тащи полдюжины.

Охотники выпили передъ чаемъ и закусывали вареными яйцами. Василиса Андреевна сидла противъ нихъ и разсказывала:

— Я въ Петербург-то и въ театрахъ бывала. Всякія представленія видла. Хорошо таково въ Александринскомъ театр представляютъ. Лучше чмъ на балаганахъ. Я и Пассажъ знаю. Очень чудесно въ немъ проминажъ длать, когда газъ горитъ.

— Здсь-то, поди, скучаете, хозяюшка, посл Петербурга?— спросилъ докторъ, чтобы что-нибудь спросить.

— Я отъ мужицкаго обращенія скучаю, будемъ такъ говорить, — отвчала Василиса Андреевна.— Но такъ какъ меня господа посщаютъ, то я при ихъ политичныхъ разговорахъ и отвожу душу. Кушайте, гости дорогіе, чай-то, — кланялась она.— А что вотъ онъ давеча про купцовъ… Мужикъ этотъ самый… То купцовъ я терпть не могу. Купецъ придетъ — и сейчасъ ему псни пой, сейчасъ ему потрафляй по его нраву. А главное это то, что онъ надъ тобой же куражится. Ты ему потрафляешь, а онъ надъ тобой куражится. А чего тутъ? Я сама себ госпожа. Вотъ посл мужа домъ поправила, горницу на городской манеръ сдлала.

Прибжалъ мужикъ съ пивомъ. Василиса Андреевна, не пившая чаю, присосдилась къ пиву и въ четверть часа, стаканъ за стаканомъ, осушила дв бутылки. Одну бутылку мужикъ взялъ себ и, сидя въ почтительномъ отдаленіи на стул около двери, пилъ изъ глиняной кружки. Охотники, напившись чаю, поднялись съ мстъ и стали уходить. Докторъ ползъ за кошелькомъ, чтобы разсчитаться за угощеніе.

— Только-то и будетъ?— удивленно спрашивала, вся раскраснвшаяся отъ пива и водки Василиса Андреевна. — а я думала, вы еще погостите. Что-жъ вы такъ скоро-то? Я бы вамъ раковъ у ребятишекъ на деревн раздобыла и сварила бы..

— Нтъ, ужъ пора. Мы давно по болоту мотаемся, — отвчалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.— Пойдемъ въ Зеленово въ охотничью избу, оставимъ собакъ да и домой.

— Ну, напредки милости просимъ. У меня и переночевать можно, колъ до темноты засидитесь. Господа ночуютъ. Сосди про меня говорятъ тутъ: ‘вотъ-де вдова и гостей мужчинскаго полу у себя оставляетъ’, а мн наплевать. На чужой ротокъ не накинешь платокъ. А я знаю, что я честная вдова и себя соблюдаю. Хи-хи-хи… Вдь ежели они это говорятъ, то говорятъ по зависти, что вотъ у меня господа бываютъ. Ну, прощайте… Благодаримъ покорно, — закончила Василиса Андреевна, принимая дв рублевыя бумажки за чай и яйца, и отправилась за ворота провожать охотниковъ.

— Ну, вотъ… Теперь мы видли и здшнюю чаровницу съ черными зубами, — сказалъ докторъ, когда отошелъ отъ избы.

Охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, только улыбнулся.

VI.

Охотяники приближались къ охотничьей изб.

Они были не безъ добычи. Докторъ несъ дикую утку, держа ее за горло и помахивая ею.

— Возьмите утку-то себ, право возьмите, — говорилъ онъ охотнику, одтому тирольскимъ стрлкомъ.

— Нтъ, нтъ… Мы ее раздлимъ пополамъ, — отвчалъ тотъ.— Выстрла было два, стрляли мы оба, видно даже, что оба заряда попали въ нее, стало-быть добыча пополамъ.

— Да какъ тутъ утку длить! Возьмите ее всю. Вы человкъ женатый, снесете ее жен. А мн куда съ уткой? Я человкъ холостой и даже не каждый день столуюсь дома. Мн и похвастаться-то добычей не передъ кмъ.

— Передъ кухаркой похвастаетесь.

— Это половиной-то утки? Да кухарка въ заходъ захохочетъ. Берите, берите.

— Право мн совстно.

— Берите, говорю вамъ.

Охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, пожалъ плечами и сказалъ:

— Ну, спасибо, коли такъ. Только мн, право, совстно.

— Что за совсть! Конечно, одной утки мало на жаркое — ну, прикупите другую. Наврное ужъ у егеря есть на ледник.

— Знаете, я этого никогда не длаю, чтобы покупать дичь на охот и потомъ выдавать ее за свою добычу.

— Да вдь мало одной-то утки. У васъ велика-ли семья?

— Самъ-шесть за столъ садимся.

— Ну, вотъ видите. Что тутъ сть!

— Цыплятъ кухарка прикупитъ. Кто цыпленка возьметъ, кто утки…

Охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, взялъ утку и привсилъ ее къ своему яхташу. Видна уже была охотничья изба. На бревнахъ около охотничьей избы сидли пять-шесть бабъ и двокъ и тонкими голосами пли псню. Противъ бабъ и двокъ стоялъ рыжебородый человкъ безъ шапки въ охотничьихъ сапогахъ, съ бутылкой пива въ одной рук и стаканомъ въ другой и покачивался на ногахъ.

— Кто это такой? Что это за пніе?— спросилъ докторъ.

— Да купецъ куролеситъ, — отвчалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.— Пріхалъ еще третьяго дня на охоту, запьянствовалъ, ни въ лсъ, ни на болото не идетъ, шляется по деревн, поитъ мужиковъ и бабъ. Егерь разсказываетъ, сегодня съ ранняго утра началъ… Перестрлялъ на деревн нсколько куръ… И вотъ до сихъ поръ…

Купецъ увидалъ охотниковъ и бросился къ нимъ.

— А! Голубчики! Наши охотнички! Ну, что? Много-ли настрляли? — воскликнулъ онъ.— А я эво какихъ пять лебедей подстрлилъ!

Купецъ указалъ на бабъ, сидящихъ на бревнахъ.

— Утку подстрлили? — кивнулъ онъ на утку, висящую у яхташа.— Это на двоихъ-то да одну утку? Ну, моя добыча лучше. Вонъ мои покойнички лежатъ. Разъ, два, три, четыре. Четыре птичьи души загубилъ.

Невдалек отъ бревенъ лежали четыре застрленныя курицы.

— Четыре птичьи души… Право… Да что тутъ по болотамъ-то да по лсамъ ноги ломать! Я на деревн дичину нашелъ…— продолжалъ купецъ.— Голубчики! Пивца по стаканчику?..— предлагалъ онъ.— Съ устатку-то хорошо.

— Нтъ, спасибо. Мы еще не обдали. Мы обдать будемъ, — отвчалъ докторъ.

— Да передъ обдомъ-то кишечки прополоскать и чудесно.

Охотники прошли въ охотничью избу. Ихъ встртилъ старикъ егерь Холодновъ.

— А я ужъ васъ заждался, ваша милость. И грибы, и яицъ для яичницы вамъ заготовилъ. Съ добычей-ли? Всего одну уточку поршили?

— Нтъ дичи… Никакой дичи нтъ…— отвчалъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— Я вдь докладывалъ вашей милости, что у насъ по понедльникамъ охотиться нельзя. По воскресеньямъ очень много народу назжаетъ по болотамъ и лсамъ шляться — ну, вся дичь и распугана. Вонъ въ род нашего купца охотничекъ прідетъ и пойдетъ по лсу бродить, такъ такой не только что дичь, а и медвдей распугаетъ. Жарить грибы и яичницу?

— Да, да… Да и сосиськи мои сваришь. Также подашь мою ветчину.

Охотники начали раздваться. Комната въ изб была уставлена по стнамъ старыми мягкими диванами. На одномъ изъ дивановъ лежалъ внизъ лицомъ плшивый человкъ въ кожаной куртк и спалъ. При вход ихъ онъ пробудился, слъ на диванъ и, почесываясь и позвывая, смотрлъ на нихъ заспанными глазами. Наконецъ онъ пришелъ въ себя и произнесъ:

— Добраго здоровья… Съ охоты? Ну, что, счастливо-ли?

— Плохо…— отвчалъ докторъ.— Нтъ дичи, совсмъ нтъ дичи. Птица словно вся вымерла. Вонъ одну утку подстрлили.

— Что одна утка! Обидно и домой-то везти. Нтъ, я сегодня много-бы убилъ, я всталъ на зар, дичь попадалась, но удивительное несчастіе. Вижу, что утки… подхожу къ болоту — ястребы носятся. Ну, разумется, утки сейчасъ въ разсыпную, въ осоку прятаться. А въ трав какъ-же ихъ стрлять? Да такъ разъ пять. Хотлъ ястреба подстрлить — высоко. Вдь внизъ-то, подлецъ, не спускается, а только съ высоты утокъ пугаетъ. Плюнулъ я и отправился въ лсъ на тетеревей.

— Ну, и что-же? Убили?— спросили въ одинъ голосъ охотники.

— Можете себ представить, убилъ! Но какое несчастіе… Выпускаю зарядъ — тетеревъ валится. Иди и подбирай… Вдругъ изъ кустовъ выскакиваетъ лисица, хватаетъ тетерева и бжитъ, — разсказываетъ плшивый человкъ.

Охотники переглядываются и недоврчиво смотрятъ на него.

— Да вы не шутите?— спрашиваетъ наконецъ докторъ.

— Зачмъ-же я буду шутить? Необычайный случай, потрясающій случай. Я хочу даже корреспондировать объ немъ въ охотничій журналъ.

— Но вдь вы охотлись съ собакой?

— Съ собакой.

— Какъ-же лисица собаки-то не испугалась. Вдь собака была тутъ-же?— спросилъ охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ.

— Ну, вотъ подите-же!

— Собака-то все-таки бросилась за лисицей?

— Бросилась. Но вдь у меня не гончая-же собака. Разв она можетъ за лисицей?.. Пробжала немного и назадъ…

— Странно, что лисица, слыша выстрлъ и чуя собаку, выскочила изъ кустовъ… Вдь это что-то невроятное.

— Ну вотъ подите-жъ вы, самъ знаю, что невроятное, но между тмъ это такъ. Я разсказываю егерю — и онъ не вритъ.

— Да и невозможно врить, — откликнулся егерь.

— Ты долженъ врить! Что мн передъ тобой врать? Корысть какая, что-ли!

— Позвольте, Романъ Романычъ…

— Молчи. Иду дальше — опять собака наводитъ на тетерева. Тутъ вотъ онъ, тутъ… Только-бы стрлять. Взвожу курокъ, прицливаюсь — вдругъ шасть заяцъ…

— И заяцъ тетерева унесъ?

Плшивый человкъ счелъ за нужное обидться.

— Послушайте… Зачмъ вы со мной такъ разговариваете? Я-же вдь не лгунъ. Я очень хорошо понимаю, что заяцъ не можетъ схватить тетерева, тмъ больше, что тетеревъ на дерев. На заяцъ меня окончательно съ панталыку сбилъ. Я растерялся. Не знаю, въ тетерева стрлять или въ зайца. Я остолбенлъ — ну, а разумется ни тетеревъ, ни заяцъ ждать выстрла не станутъ. Тетеревъ улетлъ, заяцъ убжалъ. А вотъ… вотъ какъ тетеревъ передо мной былъ… Мой-бы былъ, потому не попасть въ него нельзя. Малый ребенокъ попалъ-бы. Также ежели-бы я и въ зайца стрлялъ, и заяцъ былъ-бы мой. Вдь онъ почти у самыхъ моихъ ногъ пробжалъ. А я растерялся. Да и спрошу я васъ — кто-бы могъ тутъ не растеряться?

— И объ этомъ случа будете корреспондировать въ охотничью газету?— спросилъ докторъ.

— Ну, объ этомъ-то что-же корреспондировать. Тутъ просто совпаденіе… Тетеревъ и заяцъ… Но я васъ спрашиваю: кто-бы не смутился?

— Случай удивительный…

Именно удивительный. Курьезъ, совсмъ курьезъ. Но лисица… О лисиц я непремнно въ охотничью газету письмо напишу. Ну, тутъ я разсердился, плюнулъ и вернулся въ избу, — закончилъ плшивый человкъ.— Который теперь часъ?

— Да ужъ скоро три.

— Экъ, я спалъ-то. Вдь я часа два съ половиной отмахалъ. Охо-хо-хо.

Плшивый человкъ звнулъ.

Егерь Холодновъ внесъ шипящую яичницу на сковородк. Охотники стали присаживаться къ столу. Докторъ отвинчивалъ стаканчикъ у своей фляжки. Охотникъ, одтый тирольскимъ стрлкомъ, говорилъ егерю:

— Холодновъ! Ты подай намъ бутылку мадеры-то, которую я привезъ.

Петръ Михайлычъ.

На двор охотничьей сборной избы сидитъ егерь — старикъ въ высокихъ заплатанныхъ сапогахъ и съ физіономіею николаевскаго солдата: подстриженные сдые усы, слившіеся съ бакенбардами, и пробритый когда-то, но заросшій щетиной подбородокъ. На немъ казакинъ, очень ветхій, и рыжая войлочная шапка, покрывшаяся мстами слоемъ сала съ приставшей къ нему пылью. Онъ сидитъ на крылечк избы, пригнувшись съ колнкамъ, положивъ на нихъ локти, и покуриваетъ трубку-носогрйку, безпрестанно сплевывая. Утро, часовъ семь. Передъ нимъ стоитъ мужикъ въ жилетк поверхъ рубахи и въ замасленномъ картуз.

— Ты мн все-таки скажи, — говоритъ мужикъ егерю:— подетъ онъ сегодня обратно на желзную дорогу или не подетъ. Я къ тому спрашиваю, что у меня лошадь на лугу и, ежели подетъ, то я долженъ ее ловить.

— Гд-же хать, коли еще и не охотлся! Зачмъ-же тогда было прізжать къ намъ?— отвчалъ егерь.— Вотъ веллъ разбудить себя утречкомъ, чтобы идти со мной на охоту — третій разъ его бужу, не встаетъ и даже дерется.

— Тсъ… И вчера стало быть не ходилъ?..

— Гд ходить, коли безъ заднихъ ногъ… Тутъ такое пиршество было, что упаси Богъ. Пришли семинаристы съ погоста, пли кантаты, — ну, и утрамбовался. Раковъ варили, грибы жарили, уха была. Мальчишка изъ кабака ужъ таскалъ, таскалъ пиво, да и усталъ таскать.

— Поповскихъ дтей поилъ?

— И поповскихъ, и дьяконскихъ, и дьячковскихъ. Всхъ поилъ. Сосдскіе мужики приходили, бабы — и имъ подносилъ.

Мужикъ съ сожалніемъ прищелкнулъ языкомъ и сказалъ:

— Скажи на милость, а я и не зналъ. Вотъ незадача-то! Пришелъ-бы я, такъ, пожалуй, и мн поднесъ-бы…

— Въ лучшемъ вид поднесъ-бы. Тутъ онъ чухонца поймалъ, который раковъ везъ, купилъ у него раковъ и его напоилъ. Ребятишки, что грибы принесли — и т были пьяны.

— Оплошалъ я, оплошалъ. И который разъ такъ. Я жерди лавочнику возилъ. И дернула меня нелегкая жерди возить! Ахъ, ты, пропади онъ совсмъ! Да вдь кто-жъ его зналъ, что онъ загуляетъ! Я думалъ, что онъ на охот, по лсу бродитъ.

— Вдь ужъ всегда онъ такъ.

— Да вдь два дня. Я думалъ, что онъ день отгулялъ да и на охоту.

— Осенью разъ на порошу по зайцамъ пріхалъ, такъ четыре дня гулялъ и все не могъ остановиться. Такъ изъ избы и не выходилъ. Напьется — спать, проснется — опять пить. Баню тогда даже для него топили, чтобъ хмель выпарить и съ чистымъ сердцемъ за зайцами идти, а онъ въ бан выпарился — пуншъ посл бани сталъ пить, да такъ съ чмъ пріхалъ съ тмъ и ухалъ.

— Тсъ… То-есть вришь, кляну себя, что я не зналъ, что онъ гуляетъ. А все жена. Позжай, говоритъ, за жердями, лавочникъ жерди возитъ къ себ на дворъ. И ты, Амфилотей Иринеичъ, съ нимъ пилъ?

— Малость выпилъ, а такъ, чтобы настоящимъ манеромъ — не удалось. Гд-же мн! Я съ нмцемъ-аптекаремъ въ лсъ ходилъ, выводковъ ему указывалъ. Нмецъ ужъ дорвался до охоты, такъ часовъ семь по лсу бродилъ, а когда мы вернулись въ избу — все уже выпито было и Петръ Михайлычъ сидлъ и клевалъ носомъ. Совсмъ готовъ. ‘Разбуди, говоритъ, меня въ пять часовъ, чтобы на охоту идти’ — и свалился на лавку. Постель мы ему постлали, перетащили его — и вотъ спитъ до сихъ поръ, — разсказывалъ егерь.

— И такъ-таки никакихъ остатковъ посл него не осталось?— допытывался мужикъ.

— Полторы бутылки пива осталось — я выпилъ. Коньяку на донышк съ полрюмки было — тоже выпилъ, а больше ничего.

— Такъ вечеромъ стало быть онъ сегодня на желзную дорогу подетъ, къ вечернему позду, что-ли?

— Да почемъ-же мн-то знать! Ты знаешь его характеръ! Характеръ нравный. Купецъ богатый, загульный, такъ что ему! Вотъ пойти опять побудить его.

Егерь выбилъ изъ трубки золу, спряталъ трубку въ карманъ и поднялся съ ступенекъ. На крыльцо вышла баба съ ведромъ грязной воды и, услыша слова егеря, заговорила:

— Проснулся ужъ, ругается за стной и самоваръ требуетъ.

— Проснулся? Ну, вотъ и отлично.

Мужикъ двинулся на крыльцо.

— Куда-жъ ты лзешь!— остановилъ его егерь. Надо ему еще умыться подать. Дожидайся своего термину. Умоется, за чай сядетъ — вотъ и позовемъ тебя.

— Понимаешь ты, у меня лошадь въ ночномъ и долженъ-же…

— Ну, и пусть будетъ въ ночномъ.

— Амфилотей!— послышался изъ избы хриплый голосъ.

— Иду, иду, ваша милость, — откликнулся егерь и направился въ избу.

Баба, выплеснувъ ведро грязной воды, стояла еще на крыльц.

— Второй день чертитъ и все еще не можетъ отправиться на охоту, — разсказывала она, подмигнувъ мужику.— Вчера шесть гривенъ мн далъ, дай Богъ ему здоровье.

— За что?

— А утенка у меня на огород подстрлилъ. И утенокъ-то ледащій. Аграфена съ красной смородиной пришла — ей тридцать копекъ, а и смородины-то на гривенникъ.

Мужикъ слушалъ и съ досады даже бросилъ шапку на землю, снявъ ее съ головы.

— И чортъ меня дернулъ съ этими жердями возиться! Вдь и мн-бы что-нибудь перепало. Онъ меня любитъ. Всегда ‘стаканъ’ да ‘стаканъ’, Такъ стаканомъ и называетъ. И имени мн христіанскаго нтъ, чтобы Степаномъ меня назвать.

— Дьяконскому сыну, пропойному-то, Антошк-то, за представленіе и псни жилетку свою подарилъ. Очень ужъ онъ его распотшилъ, — продолжала баба.

— Фу, ты пропасть!— махнулъ рукой мужикъ и съ досады даже плюнулъ.— Вдь и мн перепало-бы отъ него что-нибудь.

— Въ лучшемъ вид перепало-бы. Ашотк двугривенный… ‘Глаза, говоритъ, у тебя шустрые вотъ теб двугривенный’… Ущипнулъ за щеку и далъ. Васьк за грибы…

— Ахъ ты, Господи!— вздыхалъ мужикъ.— А все жена… ‘Вози, говоритъ, жерди’.

— И двки были… Двкамъ на полтину пряниковъ, на тридцать копекъ орховъ, а ужъ пива что! Ты знаешь-ли, вдь онъ вчера два ящика пива споилъ всмъ.

— Охъ, не разсказывай!

— Закусокъ разныхъ въ жестяныхъ коробочкахъ привезъ, шесть бутылокъ вина — и ничего этого не хватило. Яичницу я ему стряпала, уху варила, грибы жарила, раковъ кипятила. И Боже мой, что у насъ тутъ вчера было! Вотъ не знаю, чмъ сегодня обрадуетъ. Утку ему сейчасъ буду жарить, что онъ вчера у меня убилъ.

— Анисья! Ставь самоваръ!— опять послышался въ изб хриплый голосъ.

— Да ужъ поставленъ, поставленъ, — откликнулась баба.— Сейчасъ закипитъ. Подамъ.

Изъ избы выбжалъ мальчишка въ красной рубах, босой и безъ шапки.

— Куда ты, Ванюшка?

— Къ кабатчику! За ромомъ! Петръ Михайлычъ послалъ!— крикнулъ мальчишка, махнулъ въ воздух рублевой бумажкой и пустился бжать.

— Опять, стало быть, чудить будетъ, — улыбнулась баба, покачала головой и направилась въ избу.

II.

Въ изб, на старинномъ краснаго дерева диван съ клеенчатымъ сидньемъ и съ деревянной спинкой сидлъ пріхавшій изъ Петербурга охотникъ Петръ Михайлычъ. Это былъ плотный мужчина купеческой складки съ рыжеватой подстриженной бородкой на рябоватомъ лиц, сильно опухшемъ отъ вчерашняго пьянства. Рдкіе и мокрые посл умыванья волосы, только сейчасъ расчесанные, прилипли у него къ вискамъ. Смотрлъ онъ на свтъ щурившись и покуривалъ папиросу. Передъ нимъ пыхтлъ на стол самоваръ и стояла полубутылка простого кабацкаго рома. Петръ Михайлычъ былъ въ одномъ нижнемъ бль и въ войлочныхъ туфляхъ на босую ногу и говорилъ вертвшемуся передъ нимъ егерю:

— Вотъ, братъ, Амфилоша: хорошее-то вино вчера зря вылакали, а теперь приходится за кабацкій ромъ приниматься. Садись къ столу, голова.

— Благодаримъ покорно, Петръ Михайлычъ, а только мой совтъ вамъ — не очень съ утра-то на ромъ наваливаться. Лучше посл.

— Отчего?— спросилъ охотникъ.

— Какъ: отчего? Какая-же посл этого будетъ охота, ежели вы съ утра въ градусъ придете! Вдь на охоту надо идти, а выводки-то куропатокъ у меня въ четырехъ верстахъ отсюда.

— Чудакъ-человкъ, да вдь опохмелиться-то надо-же посл вчерашняго. Вдь башка трещитъ.

— Мой совтъ, лучше опохмелиться стаканчикомъ водки и закусить огурчикомъ или яишенкой. Сказать Анись, такъ она живо на шестк яичницу сварганитъ. Право слово, выпейте лучше простой водки, а ромъ вдь онъ ослабляетъ. Не въ себ будете.

— Хмъ… Ты говоришь: водки. А водка у насъ есть или посылать надо?

— Съ пару-то стаканчиковъ и у меня найдется — одинъ про васъ, а другой про меня. А ужъ потомъ чайкомъ съ лимончикомъ запьемъ, только безъ рому, яишенкой закусимъ и, благословясь, въ путь. Послушайтесь вы меня.

— Водки-то-бы дйствительно хорошо. Ну, давай.

— Стряпать, что-ли, яичницу-то?— послышался изъ-за перегородки женскій голосъ.

— Стряпай, стряпай, Анисья, — отвчалъ егерь, досталъ изъ кармана ключъ, ползъ въ стоящій въ углу сундукъ и досталъ оттуда бутылку съ остатками водки.— Даже и съ три стаканчика найдется,— прибавилъ онъ, посмотрвъ бутылку на свтъ.

— Вотъ и ладно. Садись.

Егерь хотлъ было ссть, но вспомнилъ и сказалъ:

— Тамъ мужикъ Степанъ васъ дожидается на двор. Спрашиваетъ, когда обратно на желзную дорогу подете.

— А! Стаканъ? Да что ему такъ загорлось? Будетъ день и будутъ мысли.

— Вотъ и я то-же самое ему сказалъ, а онъ лзетъ: доложи, говоритъ,

— Я здсь, батюшка Петръ Михайлычъ!— послышалось изъ кухни.— Съ здоровьемъ вашу милость пришелъ поздравить. Прикажите войти.

— Или услыхалъ, что водку люди хотятъ пить? Войди, войди, чертова игрушка.

Вошелъ мужикъ Степанъ и поклонился.

— Чай да сахаръ вашей милости. Съ здоровьемъ честь имю васъ поздравить, — заговорилъ онъ.

— Ты зачмъ пришелъ-то?

— А узнать, когда, ваша милость, на желзную дорогу хать изволите. Ежели сегодня утречкомъ, то нужно приготовить лошадь, потому она у меня на лугу.

— Лошадь! Чудакъ-человкъ, я еще и на охот не былъ. Или теб такъ ужъ очень выжить меня хочется?

— Зачмъ выживать, Петръ Михайлычъ? Мы такому охотнику завсегда рады, вы у насъ господинъ, можно сказать, на рдкость, а долженъ-же я свое дло справить, ежели вы изволили подрядить меня, чтобы и обратно васъ на желзную дорогу отвезти.

— Ночью сегодня поду. Справляйся къ ночи.

— Вотъ и отлично. Стало быть я и лошадь въ ночное пускать не буду. А ужъ такъ я кляну себя, Петръ Михайлычъ, что я на вчерашній пиръ къ вамъ не попалъ! Дуракомъ себя называю.

— Да ты дуракъ и есть.

— Это точно, ваше степенство. Жерди лавочнику съ рки возилъ. А какая заработка?

— Нтъ, ты и такъ дуракъ, безъ этого дуракъ.

— Пусть будетъ по-вашему, ваше степенство, — улыбнулся мужикъ.— А вотъ водочки мн поднесите стаканчикъ, чтобы съ здоровьемъ вашу милость поздравить.

— Водки, братъ, мн и самому мало. Тутъ только мн да егерю.

— Да вдь въ одинъ монументъ къ Астахову въ кабакъ спорхать можно.

— Нтъ, ужъ ты пей ромъ. Вотъ ромъ, есть.

— Ну, ромъ, такъ ромъ. Доброму вору все въ пору, ваше благоутробіе.

Петръ Михайлычъ сталъ наливать ромъ въ стаканчикъ. Запахло жаренымъ масломъ. Егерь, уходившій въ это время въ сосднюю комнату, явился со сковородкой яичницы на таредк. Сзади его Анисья несла огурцы на тарелк. Черезъ нсколько минутъ вс выпили.

— Важно!— говорилъ Потръ Михайлычъ, потирая ладонью желудокъ и прожевывая огурецъ.

— Кушайте, кушайте яишенку-то, пока горяча,— предлагалъ ему егерь.

— Вотъ на ду-то меня и не тянетъ. Помъ. Куда торопиться! Вишь, она какъ еще горяча, яишница-то, даже кипитъ въ ней масло.

— Меня самого, ваше степенство, на ду никогда не тянетъ на утро, коли я съ вечера загулялъ, — сказалъ мужикъ и прибавилъ: — Да оно и лучше. Водка безъ ды всегда ласкове пьется. А только, ваша милость, безъ второго стаканчика нельзя, — улыбнулся онъ, — поднесите ужъ и второй. Вдь я въ двухъ сапогахъ хожу. Да и сами-то вы…

— Амфилотей! Найдется мн тамъ въ бутылк еще стаканчикъ водки?— спросилъ егеря охотникъ.

— Найтиться-то найдется, Петръ Михайлычъ, а только лучше-бы вы спервоначалу яишенки…

— Ахъ, ты, Господи! Ну, чего ты меня оговариваешь! Чего подъ руку говоришь! Терпть я этого не могу.

— Да вдь на выводковъ намъ идти надо, — вотъ я изъ-за чего.

— И на выводковъ пойдемъ. Все будетъ… А только не говори мн подъ руку. Черезъ это самое у меня икота всегда длается.

— Да вдь я къ тому, что еще утро. Лучше-же мы въ дорогу съ собой фляжечку захватимъ и на легкомъ воздушк въ лску…

— То само собой. Наливай.

Мужикъ бросился наливать Петру Михайлычу остатки водки, а себ ромъ.

— И чего ты, въ самомъ дл, ихъ милости, Петру Михайлычу, препятствуешь? Какую ты имешь праву?— обратился онъ къ егерю.

— Ну, ну, ну! Не теб меня учить политик! Я тридцать пять лтъ съ господами охотниками. Я егерь, прирожденный егерь, а ты мужикъ, сиволдай, — огрызнулся на него егерь.— Я съ графами да съ князьями бывалъ.

— И я графа Льва Петровича возилъ. Чего бахвалишься!

— Стаканъ! Оставь его! Не суйся!— крикнулъ на мужика охотникъ.— Пей.

— Еще разъ съ здоровьемъ, ваша милость, поздравляю!— сказалъ мужикъ и выпилъ стаканъ.

Выпилъ и охотникъ. Въ голов его уже порядочно шумло. Егерь опять приступилъ къ нему:

— Съшьте вы хоть кусочекъ яишенки-то. Иначе зачмъ было и требовать ее?

— Ты требовалъ. А я ни въ одномъ глаз… Вотъ ежели-бы раковъ…

— Да не желаете-ли, ваша милость, я сейчасъ побгу и скажу, чтобы мальчишки ловили въ рчк?— засуетился мужикъ.— Вдь у насъ только для господъ и ловятъ.

— Ваше степенство! Петръ Михайлычъ! Когда-же на выводковъ-то?— строго крикнулъ егерь.— Кушайте тогда чай, коли яичницу сть не можете, одвайтесь да я пойдемте. Собачка по васъ плачетъ, ружье стонетъ.

— Сейчасъ, сейчасъ…— заговорилъ охотникъ.— Экій какой ты, Амфилотей, ретивый!

— Да вдь надо-же хоть одну птицу убить, коли на охоту пріхали. А ты, мужикъ, пошелъ вонъ!

Егерь взялъ за плечи мужика и выпихалъ его за дверь.

III.

Уже было около одиннадцати часовъ утра, а Петръ Михайлычъ все еще не могъ выбраться изъ охотничьей сборной избы въ лсъ на охоту. Впрочемъ, онъ уже одлъ брюки и высокіе сапоги, перетянутые ремнями выше колнъ, и наполнилъ водкой охотничью фляжку. На стол стояла уже новая, на половину выпитая бутылка водки, и самъ Петръ Михайлычъ, хвативъ на старыя дрожжи нсколько стаканчиковъ, былъ уже изрядно пьянъ. Егерь пересталъ и звать его въ лсъ на выводковъ куропатокъ, а бродилъ изъ угла въ уголъ и бормоталъ:

— Такъ я и зналъ, такъ я и предрекалъ, что эти выводки доктору Богдану Карлычу достанутся. Какой вы теперь охотникъ! Вамъ теперь не дойти до выводковъ-то!

— Врешь. Въ лучшемъ вид дойду, дай только мн въ аппетитъ войти и позавтракать хорошенько, отвчалъ Петръ Михайлычъ.— Вотъ Анисья грибы изжаритъ, я въ аппетитъ войду — и посл завтрака отправимся. Куда намъ торопиться? Надъ нами не каплетъ.

Егерь махнулъ рукой.

— А къ двнадцати часамъ того и гляди докторъ Богданъ Карлычъ прідетъ. Онъ общался сегодня пріхать. Прідетъ и потребуетъ, чтобы я съ нимъ на охоту шелъ и дичь ему указалъ.

— А ты не ходи.

— Какъ я могу не ходить, ежеіи я свободенъ? Докторъ такой-же членъ охотничьяго общества, такія-же деньги платитъ, какъ и вы.

— Врешь, опять врешь. Ты не свободенъ, ты занятъ, ты со мной, и какъ только докторъ подъдетъ съ изб, такъ мы съ тобой и отправимся.

— Да вдь у васъ ужъ и теперь ножной инструментъ плохо дйствуетъ, такъ какъ-же отправляться-то?

— А Стаканъ-то на что? Стаканъ довезетъ до выводковъ. Стаканъ! Ты тутъ?

— Здсь, ваша милость, — послышалось изъ-за перегородки и показался мужикъ Степанъ.— Могу-ли я отойти отъ вашей милости, коли вы тутъ! Мы вс дла бросимъ, а около вашей чести будемъ присутствовать.

— Такъ закладывай лошадь въ телжку. На выводковъ со мной подешь!— отдалъ приказъ Петръ Михайлычъ.

— Въ одинъ монументъ, ваше степенство!— засуетился мужикъ.

— Стой, стой!— остановилъ его егерь.— Твое руководство будетъ не причемъ. Не додемъ мы, Петръ Михайлычъ, до выводковъ на лошади. Вдь это въ Кувалдинскомъ лсу, а тамъ и прозжей дороги нтъ, — обратился онъ къ охотнику.

— Есть. Я до Акима Михайлова сторожки на прошлой недл здилъ, — сказалъ мужикъ.

— А отъ Акима Михайлова сторожки еще около трехъ верстъ до выводковъ, а Петръ Михайлычъ сегодня нешто ходокъ!

— Я на три версты не ходокъ? Нтъ, это ты врешь, Анфилоша. Точно, что я теперь поослаблъ малость, но вотъ какъ подзакушу грибками, такъ три-то версты въ лучшемъ вид… Запрягай, запрягай, Стаканъ! Полдороги ты меня подвезешь, а полдороги я съ Амфилошей — и въ лучшемъ вид выводковъ подстрлимъ.

— Да вамъ теперь, Петръ Михайлычъ, не только что въ куропатку, а въ сидячаго гуся не попасть,— отвчалъ егерь.

— Мн не попасть? Мн? Нтъ, это ты оставь. Я, хвативши-то горькаго до слезъ, еще лучше стрляю. Помнишь, на утокъ-то ходили? Какъ я былъ пьянъ! А три утки подстрлилъ. Живо, Стаканъ! Одна нога здсь, а другая чтобъ тамъ!

Мужикъ побжалъ запрягать лошадь.

— Петръ Михайлычъ! — кричала изъ кухни Анисья.— Грибы-то вамъ не подать-ли на огородъ? Все-таки-бы васъ тамъ воздушкомъ пообдуло.

— На огородъ? Правильно. Давай на огородъ,— откликнулся охотникъ.— Тащи туда, Амфилотей, водку. Гд моя шапка? Нтъ, ужъ доктору выводковъ не заполучить. Мы ему утремъ носъ.

Началось переселеніе на огородъ, находящійся на задахъ избы. Егерь ворчалъ, но все-таки перенесъ туда водку. Черезъ четверть часа Петръ Михайлычъ и егерь сидли на огород подъ старой вишней, усянной ягодами. Передъ ними на врытомъ въ землю столик шипли грибы на сковородк, стояла бутылка и стаканчики.

— Наливай мн и себ, Амфилотей, — говорилъ егерю Петръ Михайлычъ.— Вотъ я сейчасъ выпью, подзакушу и не только что на куропатокъ, а хоть на медвдя готовъ.

— Да ужъ теперь пейте, теперь все равно, — отвчалъ недовольнымъ тономъ егерь.

На огород изъ-за кустовъ смородины показался деревенскій мальчишка безъ шапки и босикомъ. Онъ тащилъ что-то въ тряпк.

— Есть восемь штукъ! Поймалъ… Пожалуйте, Петръ Михайлычъ… Сейчасъ Степанъ намъ сказалъ, что вамъ раки требуются. Три рака самые матерые…— говорилъ онъ, развертывая тряпицу и высыпая на траву раковъ.

— Ахъ, шутъ гороховый! Такъ и есть, раки…— улыбнулся Петръ Михайлычъ.— Ну, спасибо Степк. Раковъ теперь любопытно пость. Вотъ что, Амфилоша, мн аппетитъ даетъ, когда я съ похмелья… Раки. Съмъ я хоть штукъ пять — и хоть быка мн тогда на ду подавай. Стащи-ка Анись, да вели сварить. Чего ты усами-то шевелишь, какъ тараканъ? Тащи.

— Да ужъ теперь сколько хотите чудите! Все равно не видать вамъ выводковъ, — махнулъ рукой егерь и понесъ варить раковъ.

Петръ Михайлычъ далъ мальчишк пятіалтынный. Тотъ почесалъ затылокъ и заговорилъ:

— Нельзя, дяденька, за пятіалтынный. Мало. Изъ этихъ денегъ я долженъ Степану на бутылку пива отдать за то, что онъ мн васъ на раковъ подсваталъ, а отдамъ я ему восемь копекъ на пиво, такъ что-же мн-то останется?

— Вонъ, пострленокъ! — закричалъ на него Петръ Михайлычъ.

— Прибавьте, дяденька, хоть немного, — пятился мальчишка.— Вы добрый. Вы вчера Агашк за двадцать раковъ полтину дали.

— Такъ вдь то Агашка, двка разлюли-малина, а ты паршивецъ. Присылай сюда опять Агашку — еще гривенникъ получишь.

— Агашка сегодня у лавочника дрова складываетъ. Ей недосужно.

— На еще пятачекъ и провались отсюда!— швырнулъ мальчишк Петръ Михайлычъ мдный пятакъ.

Мальчикъ поднялъ мдный пятакъ, улыбнулся и, пятясь, спросилъ:

— А Агашку приведу, такъ еще гривенникъ дадите?

— Агашку и еще какую-нибудь двку показисте приведи, тогда и пятіалтынный дамъ.— Только чтобы и вторая была изъ голосистыхъ и умла псни птъ.

— Хорошо, хорошо… Я вамъ, дяденька, даже трехъ предоставлю — и все первыя псенницы по нашей деревн, — проговорилъ мальчишка и побжалъ съ огорода.

На улиц раздались бубенчики. Показался егерь.

— Какъ я сказалъ, что докторъ Богданъ Карлычъ на охоту прідетъ, такъ и вышло, — говорилъ онъ Петру Михайлычу.— Пріхалъ вдь. Ну, теперь проститесь съ выводками,

— Мои выводки, мои. Никому ихъ не уступлю, Наливай, Амфилоша, и выпьемъ, — отвчалъ охотникъ и, взявъ на вилку съ сковородки грибъ, приготовился имъ закусывать.

IV.

На огородъ входилъ охотникъ докторъ Богданъ Карлычъ, худой и высокій старикъ изъ обрусвшихъ нмцевъ. Одтъ онъ былъ въ новый охотничій костюмъ изъ рыжаго верблюжьяго сукна, съ громадными металлическими пуговицами, на которыхъ были изображены выпуклыя кабаньи головы, а на голов имлъ черную тирольскую шляпу съ перомъ. Костюмъ былъ опоясанъ широкимъ шитымъ гарусомъ поясомъ и на немъ аккуратно висли: небольшая фляжка, оплетенная камышемъ, кинжалъ въ ножнахъ съ серебряной оправой, кожаный баульчикъ съ сигарами и папиросами и кабура съ револьверомъ. Въ баульчик и въ кабур также были вставлены вышивки — въ баульчик бисерная, а въ кабур гарусная. Ноги его были обуты въ полусапожки съ необычайной толщины подошвами, а отъ полусапожекъ доходили до колнъ стиблеты изъ какой-то непромокаемой матеріи, застегнутые съ боку на металлическія пуговицы. Онъ курилъ окурокъ сигары, вправленный опять-таки въ бисерный мундштукъ и, какъ журавль, шагалъ большими шагами по огороду на своихъ длинныхъ ногахъ.

— Амфилотей! — кричалъ онъ еще издалека.— Ты гд?

— Амфилотей, Богданъ Карлычъ, сомной. Амфилотья я уже заарендовалъ. Теперь я его арендатель и мы сейчасъ демъ съ нимъ на охоту,— откликнулся Петръ Михайлычъ отъ стола.— Вотъ только позавтракаемъ и подемъ на куропатокъ.

Докторъ подошелъ къ столу.

— Ахъ, это вы? — сказалъ онъ, обзирая сковородку грибовъ на стол, водку, ползающихъ по трав раковъ, опухшую и перекосившуюся физіономію Петра Михайлыча, и поморщился.— Здравствуйте.

— Милости прошу къ нашему шалашу. Закусить не прикажете-ли передъ охотой-то? Грибы на удивленіе. Отдай все, да и то мало. Вотъ раки есть, что твои крокодилы. Сейчасъ велимъ ихъ сварить хозяйк и закуска къ водк будетъ въ лучшемъ вид.

Петръ Михайлычъ подалъ доктору свою мясистую грязную руку. Тотъ опять скорчилъ гримасу и, не выпуская изъ зубовъ мундштука съ сигарой, пожалъ эту руку.

— Но вдь я пріхалъ на охоту, — сказалъ онъ, не отказываясь и не соглашаясь на предложеніе, и покосился на раковъ.

— Передъ охотой-то только и подкрпить себя. Вы докторъ, вы сами знаете. Какъ это называется по вашему, по докторскому-то? Санитарная гіена, что-ли?

— Гигіена, а не гіена, — отвчалъ докторъ.— Гіена — зврь, а гигіена — то, что нужно для здоровья.

— Да, да… Такъ… Дйствительно… Гіена зврь, а гигіена… И зналъ я, да вотъ перепуталъ, которая гигіена, которая гіена. Ну, да все равно. Мы не доктора. Такъ вотъ для гигіены не хотите-ли?

— Разв ужъ только изъ-за раковъ. Раки очень хороши, — опять покосился докторъ на раковъ.

— Восторгъ! Самые нмецкіе. Сейчасъ только нмецкую псню пли.

— Ну, я какой нмецъ! Я совсмъ русскій.

— Садитесь, Карлъ Богданычъ, рядышкомъ со мной на скамеечку.

— Богданъ Карлычъ я.

— Ахъ, да… Ну, да говорятъ, у нмцевъ это все равно: что Карлъ Богданычъ, что Богданъ Карлычъ. Амфилотей! Тащи варить раковъ! Водочки, Богданъ Карлычъ?

— Пусть раки будутъ готовы — выпью, — отвчалъ докторъ, присаживаясь.

— А вы предварительно первую-то. Теперь самый адмиральскій часъ. Вотъ можно грибками закусить.

— Раки и грибы! О, это очень трудно для желудка, ежели сразу дв такія тяжелыя пищи. Нтъ, я позволю себ два-три рака посл рюмки шнапса и то предварительно закушу парой бутербродовъ съ мясомъ и выпью пару яицъ всмятку. Амфилотей! Принеси мн мой сакъ-вояжъ. Тамъ у меня есть приготовленные женой бутерброды съ телятиной!— крикнулъ докторъ въ догонку егерю, уходившему съ огорода варить раковъ.

— Ахъ, какой вы аккуратный нмецъ, Богданъ Карлычъ!— покачалъ головой Петръ Михайлычъ.

— Да… Я люблю порядокъ. Да такъ и надо для гигіенической жизни. Такъ у насъ и въ природ. Сердце бьется каждый день въ одномъ и томъ-же порядк, дыханіе идетъ то-же въ одинъ и тотъ-же порядокъ, — ораторствовалъ докторъ, посмотрлъ на лицо Петра Михайлыча и прибавилъ:— А вы тутъ кутите?

— Да, загулялъ немножко, признаюсь вамъ какъ доктору. Другому-бы не признался, а вамъ признаюсь.

— Да вдь это и безъ признаванья видно.

— Ну!?. А, кажется, я не очень… Ну, да что тутъ! Не пьешь — умрешь, и пьешь — умрешь, такъ ужъ лучше пить. Вотъ и сейчасъ выпью. Да вылейте, Карлъ Богданычъ, со мной рюмку-то! Вдь не разорветъ васъ.

— А вотъ сейчасъ егерь принесетъ мой сакъ-вояжъ съ бутербродами, тогда я и выпью, — отнкивался докторъ и обернулся посмотрть, не несетъ-ли егерь сакъ-воджъ.

— Въ такомъ раз за вашу гигіену! Будьте здоровы!— сказалъ Петръ Михайлычъ, налилъ себ рюмку водки, проглотилъ ее и сталъ закусывать грибомъ, сильно сморщившись отъ выпитаго.— И отчего это, Карлъ Богданычъ, такъ плохо водка въ утробу лзетъ, когда очень ужъ перекалишь ею себя съ вечера?

— Желудокъ испорченъ и плохо принимаетъ. О, это самый лучшій нашъ регуляторъ!

Показался егерь съ изящнымъ сакъ-вояжемъ изъ лакированной кожи съ стальнымъ замкомъ и оковкой. На одной изъ сторонъ сакъ-вояжа опять была вдлава гарусная вышивка. Егерь положилъ сакъ-вояжъ на столъ.

— Какія все распрочудесныя вещи, Карлъ Богданычъ, вы въ дорогу берете! — воскликнулъ Петръ Михаылычъ, любуясь сакъ-вояжемъ.

— Богданъ Карлычъ, — опять поправилъ его докторъ.

— Пардонъ. То бишь, Богданъ Карлычъ. Прелестный сакъ-вояжъ!

— Это подарокъ отъ жены.

— И вышивочку, поди, она сама вышивала?

— Она. На сакъ-вояжъ — она, на кабуру — старшая дочь Каролина, на портсигаръ — младшая дочь Амалія, а на поясъ — это моя теща, — похвастался докторъ, вынулъ изъ кармана ключъ, аккуратно отперъ сакъ-вояжъ, досталъ оттуда жестяную коробочку съ крышкой, извлекъ изъ нея два бутерброда, завернутые въ чистую блую бумагу и, развернувъ ихъ, положилъ ихъ на бумаг на столъ. Потомъ онъ взялъ рюмку со стола, посмотрлъ на свтъ и сталъ наливать въ нее водку.

— Тсъ! Смотрю я на васъ и дивлюсь!— воскликнулъ Петръ Михайлычъ.— Вотъ такъ нмецкая аккуратность.

— А разв лучше свиньей жить? — спросилъ его, улыбаясь, докторъ.— Наука насъ учитъ, что мы главнымъ образомъ погибаемъ отъ нечистоты. Чистота все. Въ чистот не живетъ ни одна бактерія, ни одинъ микробъ, а они-то и есть главные враги нашего здоровья.

— Вотъ такъ штука! Слушай, Петръ Михайловъ, докторскую лекцію и соблюдай себя, — проговорилъ Петръ Михайлычъ, погладивъ себя по начинавшей лысть голов.— Ну, а теперь, Богданъ Карлычъ, можно съ вами чокнуться?

— Да вдь вамъ много будетъ…— улыбнулся докторъ.

— Мн-то много? Гмъ… Смотрите вы на меня: эдакій я большой, а рюмка такая маленькая.

Петръ Михайлычъ всталъ со скамейки и, покачнувшись на ногахъ, выпрямился во весь ростъ. Потомъ налилъ себ рюмку водки, чокнулся ею съ рюмкой доктора и хотлъ пить.

— Постойте, постойте, — остановилъ его докторъ.— Сейчасъ я себ и вамъ капель въ водку накапаю — и будетъ прелестная настойка, способствующая пищеваренію.

— Полечить меня хотите? Вотъ такъ отлично! Ай, да, Карлъ Богданычъ…

Докторъ досталъ изъ сакъ-вояжа маленькій пузырекъ съ мельхіоровой крышечкой, привинчивающейся къ горлышку, отвинтилъ ее, вынулъ притертую стеклянную пробочку и аккуратно отсчиталъ изъ него пять капель въ свою рюмку и пять капель въ рюмку Петра Михайлыча, сказавъ:

— Теперь пейте и будьте здоровы.

Они выпили. Докторъ сталъ рзать складнымъ ножомъ на маленькіе кусочки бутербродъ съ телятиной и медленно препровождалъ эти кусочки себ въ ротъ. Петръ Михайлычъ икнулъ посл выпитой водки и закусывалъ грибами.

Появились сваренные раки. Егерь принесъ также и два яйца всмятку. Онъ зналъ привычку доктора, аккуратно, каждый разъ, передъ отправленіемъ на охоту, съдающаго два яйца, и принесъ ихъ.

— Теперь можно и по второй рюмашечк выпить? — умильно взглянулъ Петръ Михайлычъ на доктора.

— Ну, пожалуй, можно и по второй, — согласился докторъ.— На охот дв рюмки я себ еще допускаю выпить. Тутъ усиленное движеніе… происходитъ лишнее сгораніе матеріалу. Наливайте.

— Вотъ и отлично. Очень ужъ я радъ, что наконецъ-то мн интеллигентный партнеръ для выпивки нашелся! А то, врите-ли, вдь съ мужиками и съ Амфилотіемъ пилъ. Со вчерашняго утра я пріхалъ сюда — и охотниковъ ни души.

— Со вчерашняго утра пріхали и все еще на охот не были!— воскликнулъ въ удивленіи докторъ, аккуратно разбивая яйцо и облупливая его сверху.

— Нтъ, былъ…— хотлъ соврать Петръ Михайлычъ, но остановился, посмотрвъ на егеря.— То-есть, на охот я не былъ, но ружье пристрливалъ здсь на огород.

— Даже и утку домашнюю подстрлили у xoзяйки, — сказалъ егерь.

— Ужъ и утку! Не утку, а утенка. Да и не подстрлилъ я его, а просто онъ самъ подвернулся. Ужъ ты наврешь тоже!

— Цыпленку жизнь прикончили, — продолжалъ егерь.

— Цыпленку я нарочно. Нужно-же было мн что-нибудь на ужинъ състь, а зарядъ второй былъ, его нужно было выпустить — вотъ я, чтобы не колоть цыпленка…

— И съ утра здсь, въ сборномъ мст сидите? Ловко! Хорошая охота! — насмшливо проговорилъ докторъ.

— Да вдь скоро-то тоже не соберешься. То одно, то другое… Сначала позавтракалъ, потомъ прилегъ отдохнуть, проснулся — разные подлецы явились: одинъ несетъ раковъ, другой — грибовъ, третій — рыбы…— разсказывалъ Петръ Михайлычъ.— То, да ее… А я люблю не торопясь. Двки пришли, начали псни пть. А тутъ и ужинъ. Удовольствіе… На чистомъ воздух… Вдь вся наша и охота-то изъ-за моціона и чистаго воздуха, а я былъ все-таки на огород! Пьемъ. Рюмка стынетъ!— крикнулъ онъ.

Выпили. Докторъ сълъ два яйца и принялся за раковъ. Петръ Михайлычъ совсмъ уже осовлъ, говорилъ заплетающимся языкомъ и тоже сосалъ раковъ.

— Вы, Богданъ Карлычъ, на куропатокъ? спросилъ онъ доктора.

— Да что попадется…

— Такъ отправимся вмст. Вотъ и Амфилотей съ нами.

— Гмъ… А меня вы не подстрлите? — улыбнулся докторъ.

— Кто? Я-то? Да я, батюшка, такой стрлокъ, что блку дробиной въ глазъ. Вологодскій уроженецъ, да чтобы стрлкомъ не быть!

— Нтъ, Нтъ. Я говорю только про сегодня.

— Я въ своемъ мст, когда молодой былъ, на медвдя хаживалъ и прямо ему подъ лопатку, подлецу, подъ лвую лопатку, въ сердце — и наповалъ. Одно только, что вотъ по выпивной части вы плохой компаньонъ — ну, да наплевать. демъ вмст на куропатокъ, Богданъ Карлычъ! Вотъ Амфилотей укажетъ намъ выводковъ.

— То-есть какъ это демъ?

— А я мужика подрядилъ, чтобъ подвезъ на подвод къ самому мсту. Зачмъ пхтурой мучиться?

— Ну, какая-же это охота! Какой-же это будетъ моціонъ! Нтъ, нтъ. Я одинъ. Гд выводки?— обратился докторъ къ егерю.

— Въ Кувалдинскомъ лсу. Да одному вамъ, ваше благородіе, не отыскать, — далъ отвтъ егерь.

— Вы чего боитесь-то, Карлъ Богданычъ? — спросилъ Петръ Михайлычъ.— Я теперь не только на куропатокъ, а даже на медвдя въ лучшемъ вид готовъ…

— Вижу вижу, что готовы…— опять улыбнулся докторъ.

— Какія пронзительныя нмецкія улыбки! Еще по рюмочк?

— Нтъ, довольно. Домъ бутербродъ — и въ путь. Слушайте… Отпустите со мной егеря. Вдь вы все равно не пойдете теперь на охоту.

— Какъ не пойду? Пойду. Вотъ только мужикъ прідетъ.

— Я здсь, ваше степенство. Пожалуйте…— проговорилъ мужикъ Степанъ, показываясь изъ-за разросшихся кустовъ черной смородины.— Въ одинъ монументъ лошадь вашей милости приготовилъ… Баба говоритъ: ‘позжай за жердями’, а я ей: ‘нтъ, старуха!’ Позвольте за это вашу честь съ здоровьемъ поздравить?

— Пей, чортова игрушка!

Петръ Михайлычъ налилъ водки себ и мужику.

— дете, что-ли?— спросилъ его егерь.— Тогда я вамъ сейчасъ спинжакъ, ружье и всю амуницію принесу.

— Конечно ду. Тащи!

Петръ Михайлычъ попробовалъ встать изъ-за стола, но покачнулся и ухватился за столъ.

— Какой вы теперь охотникъ! Вы лучше спать лягте и ужъ потомъ…— сказалъ докторъ.

— Блкой дробину въ глазъ…

— Вотъ что блкой-то да дробину, такъ это пожалуй…

— Амфилотей! Что-жъ ты сталъ! Тащи амуницію!

— Лучше, Петръ Михайлычъ, прилечь. Вдь говорилъ я вамъ, что съ утра не слдуетъ много съ бутылочкой бесдовать, да къ тому-же еще на старыя дрожжи.

— Молчать! Какъ ты смешь во мн сомнваться! Дробиной въ глазъ!..

А между тмъ на задахъ огорода раздавались визгливые женскіе голоса. Изъ-за кустовъ выбжалъ мальчишка Ванюшка.

— Пожалуйте, дяденька, пятіалтынный! Аришку вамъ и двухъ другихъ двокъ привелъ.

— Ахъ, ты, шельмецъ, шельмецъ! А я ужъ на охоту собрался, — отвчалъ Петръ Михайлычъ.

— Да вдь сами-же вы приказывали.

— Ну, длать нечего. Надо дв-три псни прослушать. Охота не уйдетъ, Карлъ Богданычъ или Богданъ Карлычъ!.. Погоди! Прослушаемъ русскія псни прежде, коли ты русское чувство чувствуешь. Докажи, что ты русскій хлбъ шь, потому русскій нмецъ…

— Пожалуй…— улыбнулся докторъ, присаживаясь на скамейку.— Но тогда я долженъ бутылку пива выпить. Это моя обычная порція посл завтрака.

— Пивка? — встрепенулся Степанъ.— Въ одинъ монументъ слетаю. Полдюжинки?

— Зачмъ полдюжины? Бутылку! — отвчалъ докторъ.

— Тащи полдюжины. И я выпью. Да нужно и двокъ попотчивать, егерю дать…— перебилъ его Петръ Михайлычъ.

— Меня не забудьте, ваше боголюбію, — подсказалъ Степанъ.

— Да, да… Моему возниц Стакану тоже стаканъ. Вотъ деньги. Вели изъ кабака дюжину притащить! Теперь не выпьемъ, такъ на вечеръ останется.

Мужикъ схватилъ деньги и побжалъ съ огорода. Показались три деревенскія двушки. Он подходили и пли псню.

— А, Ариша! Здорово, живая душа на костыляхъ, стрекоза въ серьгахъ!

— Здравствуйте, Петръ Михайлычъ, — поклонилась Петру Михайлычу красивая черноглазая двушка въ зеленомъ шерстяномъ праздничномъ плать и улыбнулась во всю ширину лица.— Съ работы по вашему приказанію ушла, только-бы вамъ угодить — вотъ какъ мы вашу милость цнимъ.— Стала я дома переодваться — мамка ругается! Страсть какъ ругала меня, а все изъ-за васъ.

— Молчи! Посеребрю!

— Ужъ разв, что посеребрите. А то, ей-ей, отъ работы оторвалась. Вдь сорокъ копекъ въ день…

— Цыцъ! Водки хотите?

— Не потребляемъ, сами знаете. Вотъ разв пивца.

— Сейчасъ пиво принесутъ. Пойте!

Двушки запли. Докторъ сидлъ, закуривалъ новую сигару, улыбался и бормоталъ:

— И это называется охота! Гмъ..

Появилось пиво. Къ бражничанью Петра Михайлыча присоединились мужикъ Степанъ, егерь, три крестьянскія двушки. Даже мальчишка Ванюшка — и тотъ просилъ себ стаканъ пива. Петръ Михайлычъ взъерошилъ ему волосы на голов, назвалъ ‘паршивцемъ’, но пива далъ и приказалъ ему выпить его залпомъ, что тотъ и исполнилъ, похваставъ:

— Эка, невидаль пиво-то! Я стаканъ водки сразу выпить могу. Мы разъ съ Максимкой, съ сынишкой Василья Корявова, цлый двугривенный въ питейномъ пропили. Отъ господина охотника за сморчки деньги получили — и пропили. Я даже пьянъ былъ.

Докторъ покачалъ головой и сказалъ:

— Еще хвастаешься, дрянь эдакаяі И не выдралъ тебя отецъ за это?

— Зачмъ драть? Тятька самъ пьянъ былъ. Его тоже охотники напоили.

Двушки голосили псни. Петръ Михайлычъ хваталъ ихъ и сажалъ къ себ на колни. Он вырывались. Докторъ тоже все еще не шелъ на охоту и сидлъ тутъ. Онъ хоть и сказалъ, что выпьетъ только свою положенную порцію, то-есть одну бутылку пива, но пилъ уже вторую. Мужикъ Степанъ разсказывалъ, что въ Гуляев медвдь появился и задралъ телку.

— Медвдь?— встрепенулся докторъ и крикнулъ егерю: — Амфилотей! Такъ что-жъ ты? Надо его обойти. Ты знаешь, что я давно медвдя дожидаюсь, чтобъ свой медвжій охотничій аппаратъ испробовать.

Егерь махнулъ рукой.

— Пустое дло, Богданъ Карлычъ! — сказалъ онъ.— Никакого медвдя нтъ. Бабы брешутъ. Я ужъ ходилъ и смотрлъ телку. Просто ее чуточку собаки сторожа Кондратья въ лсу подрали. Забрела въ лсъ и подрали. И подрана-то самую малость.

— Толкуй! Толкуй! Староста гуляевскій этого медвдя видлъ, — стоялъ на своемъ Степанъ.

— Такъ староста видлъ медвдя-овсяника, на овс его видлъ, а овсяникъ не станетъ телку драть.

— Какъ не станетъ? Въ лучшемъ вид задеретъ. Но ты мн хоть овсяника приготовь для испробованія аппарата. Долженъ-же я когда-нибудь испробовать аппаратъ при господахъ охотникахъ. Аппаратъ удивительный. Я хочу на него даже привиллегію взять. Пожалуйста медвдя… Вдь теб про медвдя не я одинъ говорилъ, теб и другіе охотники говорили.

— А овсяники будутъ. Дайте только срокъ овесъ скосить. Какъ вотъ овсы скосятъ — тутъ у насъ овсяники и обозначатся. Придутъ они на скошенное мсто по старой памяти — я давай выть. А теперь какъ-же овсяника обходить? Овсы помнешь. За потраву надо платить.

— Но вдь медвдь-то все-таки мнетъ овсы. А убивъ его, мы даже сдлаемъ благодяніе владльцамъ овсовъ. Но, главное, мн хочется аппаратъ свой испробовать.

— Господинъ докторъ! А какой это такой аппаратъ? — спросилъ Петръ Михайлычъ пьянымъ голосомъ.

— А такой, что даже пьяный человкъ при этомъ аппарат можетъ одинъ на медвдя ходить,— отвтилъ докторъ и улыбнулся.

Петръ Михайлычъ принялъ слово ‘пьяный’ на свой счетъ и обидлся.

— Что это такое? Критика? На мою личность критика? — спросилъ онъ, поднимаясь съ мста.— Нтъ, братъ, господинъ нмецъ, я этого не позволю! Я хоть и выпивши, но я двоихъ трезвыхъ нмцевъ за поясъ заткну. Я блку одной дробиной въ глазъ… Пьяный!

Петръ Михайлычъ покачнулся, не удержался на ногахъ и грузно опустился опять на скамейку. Къ нему подскочилъ егерь и сталъ его уговаривать:

— Вы, Петръ Михайлычъ, не обижайтесь. Тутъ критики никакой нтъ. У Богдана Карлыча есть дйствительно аппаратъ супротивъ медвдя, такой аппаратъ, что ежели даже совсмъ пьянаго человка въ него посадитъ или неумющаго стрлять — и тотъ съ медвдемъ можетъ сладить.

— А я неумющій? Я стрлять не умю? Помнишь ты, въ прошломъ году осенью, какъ я дикаго гуся въ летъ?..— хвастался Петръ Михайлычъ.— И въ лучшемъ вид онъ кувыркомъ, кувыркомъ Ахъ, онъ нмецъ!

Докторъ попятился.

— Да я, многоуважаемый Петръ Михайлычъ, не про васъ… Мой аппаратъ можетъ гарантировать отъ несчастнаго случая и самаго мткаго стрлка, самаго лучшаго охотника, ежели онъ промахнется по медвдю или только ранитъ его, такъ что медвдь пойдетъ на него. Ежели охотникъ сидитъ въ аппарат — медвдь хоть-бы и подошелъ къ охотнику на два шага — ничего не можетъ подлать ему, — заговорилъ докторъ.

— Толкуй. Знаю я васъ! Я одной дробиной блку въ глазъ, а онъ…

— Самый лучшій охотникъ можетъ промахнуться. Въ блку не промахнется, а въ медвдя промахнется. Да и не промахнувшись… Ну, вы раните медвдя, онъ идетъ на васъ, обхватываетъ и начинаетъ васъ ломать. А при аппарат онъ можетъ сколько угодно ломать васъ — и вы гарантированы, ничего онъ вамъ не подлаетъ. Царапины даже не оставитъ.

— Медвдь будетъ ломать охотника и царапины не оставитъ? Врешь, врешь! — махалъ руками Петръ Михайлычъ.— Ты думаешь, я пьянъ, ты думаешь, я не понимаю! Нтъ, шалишь!

— Да выслушайте прежде меня. Вдь вы аппарата не знаете, не имете объ немъ даже малйшаго понятія. А выслушаете я тогда поймете. Ну, давайте, чокнемся, выпьемъ пива и я вамъ разскажу объ аппарат.

Докторъ подслъ къ Петру Михайлычу.

— Выпить я всегда готовъ, — отвчалъ тотъ,— а только зачмъ критика на пьянаго человка? Зачмъ въ чужой огородъ камешки кидать? Иной и пьянъ да уменъ, стало быть два угодья въ немъ,— говорилъ, смягчаясь, Петръ Михайлычъ и чокнулся своимъ стаканомъ съ стаканомъ доктора.

— Ошибка съ моей стороны была та, что я сказалъ, что этотъ аппаратъ для пьянаго охотника. Аппаратъ этотъ самому трезвому охотнику гарантируетъ безопасность, ежели медвдь обхватитъ охотника. Вдь можетъ-же такой случай быть? Такіе случаи очень часто бываютъ. А аппаратъ мой вотъ изъ чего состоитъ. Это большой желзный ящикъ въ ростъ и толщину человка. Ящикъ окрашенъ подъ цвтъ березовой коры. Сверху ящика крышка на шалнерахъ, Ожидая медвдя, вы влзаете въ ящикъ и стоите въ немъ съ заряженнымъ ружьемъ. Поняли?

— Пей!

— Ну, вотъ и отлично, что поняли. Медвдь показывается, онъ передъ вами. Вы стрляете въ него и только раните его.

— Зачмъ-же только ранить? Я убью его наповалъ.

— Ахъ, Боже мой! Да вдь можетъ-же промахъ случиться! Раненый медвдь идетъ на васъ. Вы мгновенно садитесь на скамеечку, находящуюся въ ящик и, какъ только сли, крышка ящика автоматически захлопывается у васъ надъ головой. Передъ медвдемъ ужъ не охотникъ, а большой березовый пень, въ которомъ находится этотъ охотникъ. Медвдь понюхаетъ этотъ пень и отойдетъ отъ него прочь, а вы тмъ временемъ будете стрлять въ медвдя изъ револьвера, потому что въ ящик есть маленькія отверстія. Вы видите изъ нихъ медвдя и стрляете въ него, стрляете шесть разъ, ежели вамъ угодно.

— Ха-ха-ха! — разразился хохотомъ Петръ Михайлычъ и схватился за бока.

— Чего вы сметесь? Стало быть не поняли устройство аппарата?— обидчиво спросилъ докторъ.

Петръ Михайлычъ продолжалъ хохотать.

— Понюхаетъ и прочь пойдетъ? Ай, да нмецъ!

— Позвольте… Но допустимъ, что онъ и не понюхаетъ, а обхватитъ пень или ящикъ, въ которомъ вы сидите, повалитъ его и будетъ ломать — пускай ломаетъ, ибо вы все-таки гарантированы и онъ вамъ даже царапины не сдлаетъ. Ящикъ кованнаго желза и сломать его медвдю никакъ невозможно. Да-съ… Онъ его ломаетъ, а вы въ него изъ ящика стрляете изъ револьвера. И вы спасены. Поняли?

— Ха-ха-ха!— раскатывался смхомъ Петръ Михайлычъ.

Докторъ вскочилъ съ мста, весь красный и заговорилъ:

— Но вдь это-же свинство хохотать на то, чего вы не понимаете! Я показывалъ его самымъ компетентнйшимъ охотникамъ и вс нашли его полезнымъ. Ящикъ мн стоитъ боле двухсотъ рублей. Это, по моему, вкладъ въ охотничье дло.

— Вкладъ, вкладъ, Карлъ Богданычъ. Осенью-же пойдемъ на медвдя съ ящикомъ, — заливался смхомъ Петръ Михайлычъ.

Докторъ сжалъ кулаки.

— Съ пьянымъ человкомъ не стоитъ разговаривать!— пробормоталъ онъ сквозь зубы, схватилъ свой сакъ-вояжъ со стола и, не допивъ пива, сталъ уходить съ огорода, крикнувъ егерю:— Амфилотей! Проводи меня! Я ухожу на охоту!

— Эй! Ящикъ! Аппаратъ! Вернись! — крикнулъ ему вслдъ Петръ Михайлычъ и захохоталъ еще громче.

VII.

Былъ часъ четвертый второго дня, а Петръ Михайлычъ все еще не собрался на охоту, да и не могъ онъ собраться — ноги окончательно отказались ему служить, до того много было выпито всякой хмельной дряни. Да и не одн ноги. Самое туловище требовало подпоры и не будь врытаго на огород въ землю стола, онъ давно-бы свалился со скамейки, на которой сидлъ. Движенія его ограничивались только размахиваніемъ руками, которыми онъ ловилъ увертывающихся отъ него крестьянскихъ двушекъ, все еще находившихся при бражничань и время отъ времени пвшихъ псни. Число двушекъ усилилось уже до пяти. Эти вновь пришедшія двушки явились съ корзинками грибовъ, которые Петръ Михайлычъ и купилъ у нихъ. Около него стояли три объемистыхъ корзины съ грибами. Пришла баба съ черникой — Петръ Михайлычъ и чернику купилъ у нея и присоединилъ корзину въ грибамъ, а бабу оставилъ при себ бражничать. Тутъ-же стояла и корзина, переполненная раками, которую принесли деревенскіе мальчишки и продали ему. Кром Степана съ Петромъ Михайлычемъ бражничалъ и еще мужикъ Антонъ, тщедушный, хромой и одноглазый. Онъ явился съ форелью, продалъ ее Петру Михайлычу и форель эта висла тутъ-же на вишн на мочалк, продтой сквозь жабры. Пиво лилось ркой. Егерь Амфилотей, караулившій Петра Михайлыча, нсколько разъ предлагалъ ему отдохнуть, принесъ даже коверъ и подушку, положивъ ихъ на траву подъ вишню, но тотъ упорно отказывался отъ отдыха.

— Ежели вамъ, ваша милость, теперь часика на два прикурнуть и освжиться, то мы часу въ шестомъ все-бы успли еще на выводковъ създить,— говорилъ онъ.

— Плевать. Успется…— отмахивался Петръ Михайлычъ.

Егерь пробовалъ гнать всхъ мужиковъ и бабу, но т не шли. Не уходили и двушки, требуя отъ Петра Михайлыча разсчета за псни, но тотъ не давалъ и кричалъ:

— Пойте! Пойте веселую! Разсчетъ къ вечеру! Да что-жъ вы такъ-то? Танцуйте кадриль, пляшите.

— Да вдь плясать-то, Петръ Михайлычъ, надо подъ гармонію, а гармониста нтъ, — отвчала Аришка.— Вотъ ежели-бы Калистрата намъ позвать. Ужъ онъ куда лихъ на гармоніи!..

— А гд Калистратъ? Кто это такой Калистратъ?— спрашивалъ Петръ Михайлычъ.

— Онъ кузнецъ, онъ теперь въ кузниц.

— Стаканъ! Волоки сюда Калистрата!

— Дементья надо, а не Калистрата. Калистратъ теперь на работ. Онъ даве мн переднюю ногу у коня подковывалъ, а теперь тарантасъ доктору чинитъ.

— Ну, вотъ… Поди, ужъ починилъ давно. Что намъ Дементій?.. Дементій только пискаетъ на гармоніи, а Калистратъ настоящій игрецъ, — стояла на своемъ Аришка.

— Не пойдетъ, говорю теб, Калистратъ отъ работы.

— Полно врать-то теб! Посулить ему за полдня рабочаго сорокъ копекъ, такъ въ лучшемъ вид пойдетъ.

— Калистрата сюда съ музыкой! Живо!— стучалъ Петръ Михайлычъ кулакомъ по столу.— Стаканъ! Что такая моя окупація?

Мужикъ Степанъ побжалъ за Калистратомъ и черезъ четверть часа вернулся съ нимъ. Калистратъ — молодой парень съ серебряной серьгой въ ух, какъ былъ на работ въ закопченой рубах и опоркахъ на босую ногу, такъ и явился на пиръ съ гармоніей. Онъ заигралъ какую-то псню, двушки заплясали передъ столомъ французскую кадриль, состоящую впрочемъ только изъ первой фигуры, повторили эту фигуру раза четыре, но тутъ Петръ Михайлычъ, сначала подпвавшій подъ музыку, сталъ клевать носомъ и наконецъ, сидя у стола, заснулъ, положивъ на него руки, а на нихъ голову. Двушки, услыша храпъ, стали будить Петра Михайлыча, онъ не просыпался.

— Петръ Михайлычъ! Что-жъ вы? Проснитесь!— трясла его за рукавъ Аришка.

Петръ Михайлычъ не откликался и былъ недвижимъ.

— Довольно, что-ли, Петръ Михайлычъ, пть и танцовать? Ежели довольно, то пожалуйте намъ разсчетъ и тогда мы по домамъ поидемъ.

— Прочь! Чего вы его будите? Дайте покой! Видите, человкъ измаялся. Не пропадутъ ваши деньги. Посл за ними придете, — вступился за него егерь.

— Да онъ забудетъ потомъ объ насъ и пропадетъ у насъ все пропадомъ. Петръ Михайлычъ! Ваше степенство!

— Не вороши, теб говорятъ! Никогда онъ не забудетъ, а забудетъ, такъ я напомню. Сколько тутъ васъ? Пять душъ?

— Да онъ, голубчикъ Амфилотей Степанычъ, тверезый-то по двугривенному насъ разсчитаетъ, а отъ пьянаго мы отъ него по полтин можемъ взять. Пьяный онъ щедре.

— Не таковскій онъ человкъ. Человкъ онъ обстоятельный, купецъ надежный, а не шишгалъ какая-нибудь, у него два дома въ Питер. Что скажу, то и дастъ.

— Такъ ты, голубчикъ, похлопочи, чтобы по полтин… Вотъ насъ пятеро, такъ чтобы два съ полтиной. Двугривенничекъ мы теб отъ себя за труды дадимъ, — упрашивали двушки.

— Ладно, ладно. Убирайтесь только вонъ.

— Когда приходить-то?

— Вечеромъ, вечеромъ приходите. Вечеромъ я его разбужу.

— Ахъ, какая незадача! За грибы получили, а за псни такъ и не посчастливилось, — съ сожалніемъ говорили двушки, уходя съ огорода.

— Мн тоже съ него за полдня получить,— бормоталъ кузнецъ Калистратъ.— Меня отъ работы оторвали. Ты скажи ему, чтобъ два двугривенныхъ…

— И мн за рыбу шесть гривенъ…— прибавилъ одноглазый мужиченко.— Ты напомни ему, Амфилотей Степанычъ. Да не дастъ-ли онъ рубль? Вдь онъ проснется, такъ не будетъ помнить, что за шесть гривенъ сторговался.

— Все, все до капельки получите вечеромъ, убирайтесь только вонъ!

— Ты похлопочи, говорю я, чтобъ рубль-то… Можетъ статься онъ забудетъ. А я тебя за это потомъ двумя стаканчиками съ килечкой…

— Проходите, проходите. Нужно-же дать человку покой!— гналъ всхъ егерь.— Степанъ! Помоги мн Петра Михайлыча оттащить отъ стола и положить вотъ тутъ на коверъ подъ дерево.

Егерь и мужикъ бережно подняли охотника, поволокли его и, какъ кладь, положили на коверъ подъ вишню, сунувъ ему подъ голову подушку.

— Ну, прощайте, родимые. Пойду я…— уходила съ огорода баба.— Я довольна. За ягоды три гривенника получила и пива напилась въ волю, — пробормотала она.

Кузнецъ Калистратъ шарилъ по столу и допивалъ изъ недопитыхъ бутылокъ пиво. Найдя подъ столомъ непочатую бутылку, онъ хотлъ унести ее съ собой, но егерь отнялъ ее.

— Да вдь теб еще останется. Чего ты жадничаешь!— сказалъ ему Калистратъ.— Вонъ еще три непочатыя бутылки стоятъ.

— Проваливай, проваливай! Я жалованье получаю и приставленъ, чтобы охотничье добро стеречь. Вдь ужъ и такъ налакался досыта.

— Такъ смотри, сорокъ копекъ!— сказалъ Калистратъ, уходя, егерю.

— Что общано — какъ изъ банка будетъ заплочено.

Передъ егеремъ стоялъ Степанъ и спрашивалъ:

— Ну, а мн какъ быть? Что мн теперь съ лошадью длать? Отпрягать ее или такъ оставить? Деньги-то я свои получу — а вотъ подетъ онъ сегодня куда-нибудь или опять не подетъ?

— Знамо дло, никуда не подетъ. Нешто такіе вареные судаки куда здятъ? А онъ совсмъ судакъ вареный. Ты позжай домой и отпряги лошадь, а ужъ въ ночное ее не отпускай, — отвчалъ егерь.

— Ну, ладно. Теперь я и самъ дрыхнуть лягу, а ужо вечеромъ къ нему понавдаюсь… Ахъ, Петръ Михайлычъ, Петръ Михайлычъ! Люблю такихъ охотниковъ! Душа.

Степанъ крутилъ головой и уходилъ съ огорода. Онъ и самъ былъ пьянъ и шелъ покачиваясь.

VIII.

Только часу въ девятомъ вечера проснулся спавшій на огород подъ вишней Петръ Михайлычъ, да не проснулся-бы и теперь, если-бы не пошелъ дождь и не сталъ мочить его. Съ всклокоченной головой, съ опухшимъ лицомъ поднялся онъ съ травы, схватилъ коверъ и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился въ охотничью сборную избу. Уже темнло, спускались августовскія сумерки. На двор онъ встртилъ егеря Амфилотея, старающагося поймать на цпь рыжаго понтера, но тотъ не давался ему.

— Подлецъ! Мерзавецъ!.Что-жъ ты меня раньше не разбудилъ!— сказалъ Петръ Михайлычъ егерю.

— Три раза будилъ, да что-жъ съ вами подлаешь, если вы не встаете и даже деретесь во сн? Сонъ-то у васъ какой-то безчувственный.

— Деретесь! Знамо дло, человкъ въ забыть. Ну, и выпилъ тоже малость.

— Ужъ и малость! Отъ такого питья медвдь лопнетъ. Вы разочтите: вчера питье, потомъ сегодня…

— Ты-бы хорошенько меня потрясъ.

— Господи Боже мой, ваша милость! Да вдь не полномъ-же по брюху мн васъ колотить. Я ужъ и такъ раскачивалъ васъ, что тумбу.

— На охоту теперь поздно?— спросилъ Петръ Михайлычъ.

— Какая теперь охота! Сейчасъ ночь. Въ слона теперь не попадешь, а не токмо что въ куропаточнаго выводка. Да и лшій можетъ въ лсу обойти. Пожалуйте чай пить въ избу. Самоваръ готовъ.

Егерь подхватилъ изъ рукъ Петра Михайлыча коверъ и подушку и понесъ ихъ въ избу. Петръ Михайлычъ шелъ и почесывался.

— Вдь эдакая незадача! Второй день не могу попасть на охоту…— бормоталъ онъ.

— Завтра утречкомъ надо постараться сходить. Сегодня ужъ какъ-нибудь потрезве, а завтра чмъ свтъ, — отвчалъ егерь…

— Такъ-то оно такъ, но вотъ бда — я сказалъ жен, что сегодня къ вечеру вернусь домой.

Въ изб киплъ самоваръ. За столомъ на клеенчатомъ диван сидлъ докторъ Богданъ Карлычъ и еще охотникъ — молодой человкъ изъ мстныхъ лсопромышленниковъ, въ кожаной куртк, въ кожаныхъ штанахъ и въ такихъ высокихъ сапогахъ, что они доходили ему прямо до туловища. На стол около самовара стоялъ изящный раскрытый ларецъ въ вид баула и изъ четырехъ гнздъ его выглядывали четыре горлышка бутылокъ. Докторъ и охотникъ пили чай съ коньякомъ.

— Петръ Михайлычъ! Вотъ такъ встрча! Гора съ горой не сходятся, а человкъ съ человкомъ сойдется!— воскликнулъ охотникъ.— Откуда это?

— Спалъ…— хриплымъ голосомъ произнесъ Петръ Михайлычъ, щурясь на свтъ шестериковой свчки и маленькой жестяной лампочки, которыя уже горли на стол, протянулъ руку охотнику и сказалъ:— Здравствуй, Василій Тихонычъ.

Молодой человкъ посмотрлъ на него и пробормоталъ съ усмшкой:

— Вишь, у тебя ликъ-то какъ перекосило! Или ужъ на охот намучился?

— Всего было, кром охоты. На охоту еще только сбираюсь. Завтра поду.

Петръ Михайлычъ грузно опустился на массивный стулъ съ продраннымъ сидньемъ.

— Такъ вотъ и отлично. И я на завтра съ вечера пріхалъ. Вмст и пойдемъ, — отвчалъ Василій Тихонычъ.— А я, братъ, пріхалъ на утокъ выписную собаку попробовать. Собаку я себ изъ Англіи выписалъ. Тридцать пять фунтовъ стерлинговъ… Это вдь на наши-то деньги по курсу — съ провозомъ и прокормомъ около четырехъ сотъ рублей собака обошлась.

— А только ужъ и собака-же!— мрачно откликнулся егерь.— За эту собаку и четырехъ рублей жалко дать. Вдь вотъ сколько ловилъ ее, чтобъ на цпь взять — такъ и не поймалъ.

— Это оттого, что она русскихъ словъ не понимаетъ, а знаетъ только по-англійски. Собака на рдкость. Чутье — изумленіе… Дрессировка… Да чего тутъ! Я ей папироску зажженую въ зубы давалъ — держитъ, не сметъ выбросить, а ужъ собаки на что табачнаго дыма не любятъ.

— А къ себ ее между тмъ кусочкомъ говядины подманиваете.

— Это оттого, что я англійскихъ словъ не знаю, не знаю, какъ ее къ себ подозвать, а она дрессирована только на англійскія слова и русскія слова не понимаетъ. Собаку-то прислали, и счетъ прислали, и все, а англійскихъ словъ охотничьихъ не сообщили, какъ ей приказывать. Ну, да мы теперь агенту запросъ черезъ нашу контору въ Лондонъ сдлали, чтобы прислалъ англійскій словарь собачьихъ словъ съ переводомъ на русскій языкъ и чтобъ вс эти англійскія слова русскими буквами были написаны, такъ какъ я англійскаго языка не знаю.

— Арапникъ, Василій Тихонычъ, на эту собаку надо здоровый, а не англійскія слова, — сказалъ егерь.— И словами англійскими ничего не подлаете, ежели собака воръ.

— Ну, ужъ это ты оставь… Я ей кладу на носъ кусокъ сахару и только погрожу пальцемъ…

— А цыпленка сейчасъ у хозяйки на двор задушила и съла.

— Ну, ужъ это ты врешь!

— Извольте выйти на дворъ и посмотрть. Весь дворъ въ перьяхъ, да и по сейчасъ она по двору съ крыломъ возится. Да вдь какъ уворовала цыпленка-то, проклятая! Забжала въ чуланъ, сняла его съ насста и сожрала.

— Не можетъ быть! Никогда не можетъ быть, чтобы англійская дрессировка братьевъ Роджерсъ… Приведи сюда сейчасъ собаку!— воскликнулъ Василій Тихонычъ.

— Да какъ ее привести, ежели она въ руки не дается?

— Да, да… Русскихъ словъ она не понимаетъ. Англичанка, кровная англичанка… Вотъ теб кусочекъ сырой говядины, примани ее на говядину и приведи. На говядину она сейчасъ подойдетъ. Скажи только слово ‘на’ и протяни говядину. Должно быть ‘на’ и по-англійски значитъ ‘на’, потому что она его отлично понимаетъ.

Василій Тихонычъ ползъ въ карманъ своей кожаной куртки, вынулъ оттуда кусочекъ сырого мяса и подалъ его егерю.

Егерь взялъ мясо и цпь и неохотно пошелъ за собакой.

— Ужасныя деньги четыреста рублей за собаку, — произнесъ докторъ.

— Но за то ужъ собака! Огонь, а не собака! Я знаю, что люди и по шести сотъ рублей за щенка отъ извстныхъ матерей и отцовъ платили, а это вдь взрослая сука. Я считаю, что щенками въ два года эти деньги выручу. Да и помимо щенковъ — медали на собачьихъ выставкахъ буду за нее получать. А вдь большая золотая медаль стоитъ семьдесятъ пять рублей. Три золотыя медали въ три года получить — вотъ ужъ двсти двадцать пять рублей. Нтъ, тутъ никогда не будетъ убытка, а напротивъ — барышъ.

— Цыпленка-то она своровала — вотъ что нехорошо, — опять сказалъ докторъ.

— Позвольте-съ… Да можетъ быть она своровала его потому, что егерь ей какое-нибудь такое слово по-русски сказалъ, которое она приняла за слово взять, — возражалъ Василій Тихонычъ.— Говорю вамъ, что собака только по-англійски знаетъ и по-русски ни слова, ну, она и ошиблась.

— А жрать-то цыпленка зачмъ-же?

— Да не жрала. Никогда я не поврю, чтобы жрала! Просто нарочно егерь говоритъ, чтобы за цыпленка съ меня сорвать. Вотъ сейчасъ приведутъ собаку и увидите вы, что положу я ей на носъ кусочекъ мяса и только пригрожу пальцемъ какъ истуканъ будетъ она сидть, пока не скажу ‘на’. ‘На’ — она отлично понимаетъ.

Петръ Михайлычъ сидлъ молча и звалъ и даже не слышалъ разговоровъ о собак, до того у него болла голова. Въ глазахъ ходили какіе-то круги, въ вискахъ стучали точно молотки, а затылокъ былъ какъ-бы налитъ свинцомъ.

— А здорово должно быть ты хватилъ сегодня, Петръ Михайлычъ!— взглянулъ на него молодой охотникъ и покачалъ головой.

— Охъ, ужъ и не говори!— вздохнулъ Петръ Михайлычъ.

— Такъ отпивайся скорй крпкимъ чаемъ.

— Чаю потомъ… А прежде… Охъ, не осудите только, господа… Не осуди и самъ не осужденъ будешь… Вс мы люди и человки. Вотъ чего прежде надо.

Петръ Михайлычъ протянулъ руку къ одной изъ бутылокъ въ ларц Василія Тихоныча и дрожащей рукой сталъ наливать изъ нея себ въ рюмку содержимое.

IX.

Егерь привелъ на цпи собаку. Въ рук онъ держалъ мертваго цыпленка.

— Еще одного цыпленка задушила, проклятая!— сказалъ онъ.— Вотъ и цыпленка нарочно несу.

— Не можетъ быть!— воскликнулъ Василій Тихонычъ, вскочивъ съ мста.— Это ты самъ цыпленка задушилъ.

— Ну, вотъ… Стану я божью тварь душить, да еще хозяйкино добро, у которой живу. Вотъ смотрите, на цыпленк собачьи зубы-то, если вы такой невроятный человкъ, что словамъ моимъ не врите.

— Да это можетъ статься хорекъ!

— Ахъ, ты, Господи! На мст преступленія собаку захватилъ, изо рта у ней цыпленка вырвалъ. Потому только и поймалъ ее на цпь, проклятую, что въ чуланъ она забралась. Въ чулан-то ужъ ей было не увернуться. А то-бы и по сейчасъ не поймать…

Василій Тихонычъ разсматривалъ задавленнаго цыпленка.

— Дйствительно, горло перекусила, — сказалъ онъ.— Діана! Какъ-же это ты такъ? Ахъ, ты тварь мерзкая!

Онъ размахнулся и хватилъ собаку цыпленкомъ по морд. Собака зарычала и оскалила зубы.

— Это на хозяина-то! На охотника-то!— воскликнулъ докторъ.— Смотрите, вдь она васъ чуть не укусила.Ну, англійская дрессировка!

— Да, да… это оттого, что она русскихъ словъ не понимаетъ, не понимаетъ даже, за что я ее бью. Понятное дло, песъ англійскій, родился и воспитывался среди англичанъ.

— Позвольте, ваша милость, я ее сейчасъ привяжу въ сняхъ къ столбу, да арапникомъ смоленымъ разъ пятокъ вытяну — и въ лучшемъ вид русскій арапникъ пойметъ, — предложилъ егерь.— А когда бить буду, цыпленка передъ нимъ по ложу.

— Постой, постой… Ты можетъ быть ее отъ дичи отучишь. Тогда ужъ собака и дичь не будетъ брать, — остановилъ его Василій Тихонычъ.

— Будетъ-съ… Чего вы сомнваетесь! Я эіопскую собаку арапникомъ вышколю, а не то что англійскую. Помилуйте, вдь это безобразіе! Охотничій песъ и вдругъ хватаетъ цыплятъ съ насста и жретъ ихъ. Это ужъ ни на что не похоже!

Егерь потащилъ собаку.

— Ты только полегче, только полегче!— кричалъ ему вслдъ Василій Тихонычъ и вышелъ съ егеремъ вмст въ сни.

Черезъ минуту раздались удары арапника и визгъ собаки. Василій Тихонычъ вернулся въ комнату и тащилъ за собой на цпи собаку. Та не шла.

— Ну, на говядинки, на!— совалъ онъ ей въ ротъ кусочекъ мяса.

Собака и на мясо не обратила вниманіе. Кой-какъ дотащилъ онъ ее до стола, привязалъ за ножку дивана и она сейчасъ-же спряталась подъ диванъ.

— Англичанка… Ни слова по-русски не понимаетъ, русская-то дрессировка ей даже дика вотъ это изъ-за чего, — говорилъ онъ въ оправданіе собаки.

— Однако, позвольте, милйшій. Вдь невозможно-же этому быть, чтобъ въ Англіи охотничьимъ собакамъ дозволялось по чуланамъ цыплятъ ловить, — замтилъ докторъ.

— Ахъ, Богданъ Карлычъ, вдь мы съ вами въ Англіи не были и не знаемъ, какіе тамъ порядки.

— Какъ? Въ Англіи собакамъ цыплятъ позволяютъ жрать!

— Не то, не то. Я о другомъ… Все можетъ случиться. Можетъ быть тамъ и цыплята другого вида. Вдь это русскій цыпленокъ. Почемъ вы знаете, можетъ быть, она, никогда не видавши русскаго цыпленка, за дичь его приняла!

— За глухаря? Ловко! Хорошая будетъ охотничья собака.

— Ха-ха-ха!— разразился хриплымъ смхомъ и Петръ Михайлычъ, выпившій уже дв рюмки коньяку, нсколько пришедшій въ себя и развеселившійся.

— Теперь не будетъ цыплятъ ловить! Долго будетъ русскую науку помнить!— махнулъ рукой егерь.

— Боюсь только, что ты на дичь мн ее испортилъ, — сказалъ Василій Тихонычъ.— Будетъ бояться дичь брать.

— Не станетъ бояться, ежели она настоящая охотничья собака.

— Покажи-ка, покажи-ка, какіе она у тебя фокусы съ говядиной длаетъ?— спросилъ Петръ Михайлычъ.

— Діана! Иси! На!— крикнулъ собак Василій Тихонычъ, доставъ кусочекъ говядины изъ кармана и вызывая изъ-подъ дивана собаку, но та не шла.— Нтъ, безъ англійскихъ словъ ничего не подлаешь да и напугана она поркой, — прибавилъ онъ.

Вошелъ мужикъ Степанъ.

— Подете сегодня, ваше степенство, на желзную дорогу? — спросилъ онъ.— Ужъ ежели поспвать на поздъ, то надо сейчасъ хать.

Петръ Михайлычъ былъ въ раздумь.

— Ахъ, и нужно бы домой хать, жена ждетъ,— сказалъ онъ: — но какъ я поду домой, не бывши еще на охот! Надо хоть какую-нибудь пичужку застрлить. Ужъ и не знаю, право.

— Да полно теб! Оставайся! А завтра чуть свтъ на утокъ со мной…— сказалъ ему Василій Тихонычъ.

— Какія тутъ утки, ежели у меня выводки куропатокъ есть приготовлены.

— Тогда сначала на утокъ, а потомъ на куропатокъ и завтра съ вечернимъ поздомъ домой.

— Жена-то ждетъ — вотъ въ чемъ сила. Опять-же завтра и векселю срокъ въ банк.

— Да неужто приказчики-то не распорядятся заплатить, ежели съ векселемъ въ лавку придутъ?

— Такъ-то оно такъ, но вексель-то чужой, а мой только бланкъ. Положимъ, что векселедатель человкъ надежный… Но жена, жена…

— Жен телеграмму… Вотъ мужикъ и създитъ на желзную дорогу телеграмму подать.

— Въ лучшемъ вид, ваша милость, съзжу. Лошадь готова…— встрепенулся мужикъ.

— Нельзя, нельзя телеграмму… Напугаешь жену, подумаетъ Богъ знаетъ что… Нтъ, ужъ лучше такъ… Позвольте, да у насъ сегодня которое число? Второе вдь?

— Экъ ты хватилъ! Третье. Второе вчера было. Сегодня суббота, третье число…

Петръ Михайлычъ схватился за голову.

— Батюшки! Такъ вдь векселю-то сегодня срокъ, а не завтра. Ахъ, ты незадача какая!— воскликнулъ онъ.— А вдь я думаю, что все еще второе число!

— Второе число было вчера и вы изволили весь день…— началъ было егерь.

— Молчи! Не сбивай съ толку! И такъ уже я сбился съ этимъ проклятымъ бражничаньемъ! А изъ-за чего? Чуть только сюда придешь — сейчасъ и лзутъ къ теб разные мужики, бабы, двки, ребятишки. Кто раковъ тащитъ, кто грибовъ, кто рыбы… Тьфу! Да неужто, господа, сегодня въ самомъ дл суббота?— удивлялся Петръ Михаилычъ.— Честное слово, я думалъ, что пятница.

— Потерялъ купецъ пятницу! Ха-ха-ха!— захохоталъ Василій Тихонычъ.— Просто ты проспалъ ее.

— Ну, чего зубы скалишь! Чего! Нтъ, надо хать сейчасъ домой.

— Прикажете лошадь сейчасъ подавать?— спросилъ мужикъ.

— Не надо, не надо, — перебилъ его Василій Тихонычъ.— Онъ останется. Ну, чего ты сегодня подешь? Съ какой стати? Не сдлавъ ни одного выстрла и хать?

— Да вотъ вексель-то…

— Ночью прідешь и платить будешь? Кто-же по ночамъ платитъ! Да и не заплатили по векселю, такъ вексель все равно теперь протестованъ. Но какъ не заплатить? Вдь у тебя тамъ люди остались торговые, понимающіе люди.

— Такъ-то оно такъ, — согласился Петръ Михайлычъ.

— Ну, и оставайся. Вотъ и Богданъ Карлычъ остается. Сегодня мы выпьемъ, закусимъ, часика на два сядемъ втроемъ съ болваномъ въ винтъ сыграть, а потомъ спать и утречкомъ вс трое на охоту. Сначала на уткахъ мою англичанку попробуемъ, а потомъ на твоихъ куропаточныхъ выводковъ… Амфилотей! Сбгай въ лавочку и купи карты! Вотъ рубль. Да слышишь! Нельзя-ли намъ велть уху сварить!

Егерь отправился исполнять требуемое. Мужикъ стоялъ и переминался съ ноги на ногу.

— Не подете сейчасъ, Петръ Михайлычъ? Откладывать лошадь?— спрашивалъ онъ.

— Откладывай!— махнулъ рукой Петръ Михайлычъ.

Черезъ полчаса охотники играли въ винтъ съ болваномъ, сидя около потухшаго самовара. Хозяйка готовила за стной ужинъ. Было чадно. Пахло пригорлымъ масломъ. Ларецъ съ бутылками былъ переставленъ на стулъ. Владлецъ его Василій Тихонычъ и Петръ Михайлычъ то и дло подходили къ нему, вынимали изъ него фляжки, наливали себ рюмки и пили. Не отставалъ отъ нихъ и докторъ Богданъ Карлычъ, но при каждомъ обращеніи къ ларцу приговаривалъ:

— Въ первый разъ противъ своихъ принциповъ иду и пью то, что мн не положено, но это исключеніе по случаю того, что я сегодня подъ дождемъ на охот промокъ.

— Карлъ Богданычъ, что вы! Да васъ и дождь-то только чуть-чуть прихватилъ!— воскликнулъ Василій Тихонычъ.— Ну, да что тутъ! Выпьемте.

На другой день съ пяти часовъ утра началъ егерь будить спящихъ охотниковъ, но никто изъ нихъ въ это время не всталъ. Петръ Михайлычъ даже и голоса не подалъ. Съ вечера опять было много выпито разной хмельной дряни. Въ половин шестого егерь опять приступилъ къ расталкиванію охотниковъ — тотъ-же результатъ, Въ шесть часовъ онъ подалъ самоваръ и снова началъ будить — и снова безъ успха. На этотъ разъ Петръ Михайлычъ подалъ признаки жизни, но когда егерь началъ его поднимать, чтобъ посадить на кровати, онъ схватилъ свой сапогъ, пустилъ имъ въ егеря и снова повалился на подушку. Въ половин седьмаго докторъ всталъ и приступилъ къ умыванью. Прежде всего онъ посмотрлъ на свой языкъ въ маленькое карманное зеркальце. Языкъ былъ блъ. Докторъ покачалъ головой.

— Ахъ, какъ скверно, когда съ вечера измнишь своимъ правиламъ и пошь что-нибудь, — сказалъ онъ.— Никогда я не ужинаю, а вчера на ночь полъ — и вотъ въ результат разстройство желудка. И какой ужинъ! Господи! Грибы, раки… Вдь это и утромъ-то състь, такъ три дня не сварится. Вчера думалъ ограничиться только ухой, но вдь соблазнъ — раковъ я страсть какъ люблю.

— Съ водкой, Богданъ Карлычъ, кажись, ничего ..— откликнулся егерь.

— Какое ничего! Водка-то, можетъ быть, все и погубила: аппетитъ разыгрался — я и не устоялъ, и навалился на раковъ съ грибами. Дай-ка мн стаканъ воды. Я капель выпью.

Выпивъ капель и умывшись, докторъ приступилъ къ чаепитію. Было семь часовъ. Петръ Михайлычъ и Василій Тихонычъ храпли во вс носовыя завертки.

— Ежели ужъ намъ вмст идти на охоту, то надо будетъ ихъ поднять, — сказалъ докторъ егерю.

— Поднять! Хорошо говорить, что поднять, а попробуйте…— отвчалъ егерь.— Видите, въ какихъ безчувствіяхъ.

Докторъ и егерь начали вдвоемъ будить охотниковъ, но опять безуспшно. Егерь прибгнулъ къ хитрости.

— Василій Тихонычъ! Проснитесь! Ваша англичанка сбжала!— крикнулъ онъ.

Хитрость подйствовала. Василій Тихонычъ открылъ глаза и приподнялся.

— Діана сбжала? Какъ сбжала? Да вдь она на цпи была! Зачмъ-же ты ее съ цпи спустилъ?— заговорилъ онъ, садясь на кровать.

— Успокойтесь. Цла…— разсмялся егерь.— А только ночью она поднялась на столъ и колбасу вашу съла. Нарочно я сказалъ, что пропала, потому вставать надо и на охоту идти. Вставайте скорй… Ужъ самоваръ остылъ.

— Чортъ! Дьяволъ! Только пугаешь попусту. Вдь моя собака капиталъ, вдь она четыреста рублей стоитъ.

Василій Тихонычъ опять легъ, но ужъ больше не засыпалъ. Около половины восьмаго онъ былъ на ногахъ, но Петръ Михайлычъ продолжалъ спать. Василій Тихонычъ, чтобъ разбудить его, стащилъ съ него пледъ, выдернулъ изъ подъ головы подушку — не помогло.

— Вотъ дрыхнетъ-то!— воскликнулъ Василій Тихонычъ.

Докторъ собирался уже на охоту.

— Нтъ, господа. я вижу, васъ не дождешься. Я одинъ пойду въ лсъ, — сказалъ онъ.— Пойдемте, если хотите,

— Нельзя. Я далъ Петру Михайлычу слово, чтобы вмст идти.

— Да вдь и я далъ, а однако, видите, онъ въ безчувственномъ состояніи. Нтъ, ужъ я отправлюсь.

Докторъ ушелъ.

Старенькіе стнные часишки съ мшкомъ песку вмсто гири прокашляли восемь. Самоваръ давно уже простылъ. Василій Тихонычъ попробовалъ ссть на ноги Петра Михайлыча, чтобы разбудить — тщетно. Петръ Михайлычъ пинкомъ отпихнулъ его отъ себя и продолжалъ спать.

— Петръ Михайлычъ! Пожалуйте… Телеграмма отъ вашей супруги!— крикнулъ егерь, пустившись на хитрость.— Телеграмма… Прочтите… Смотрите, не случилось-ли чего…

Телеграмма помогла. Петръ Михайлычъ поднялся и, держась за голову, заговорилъ:

— Телеграмма… Фу! Давай сюда… Что такое?

Василій Тихонычъ сунулъ ему въ руки замасленную бумагу отъ колбасы и съ громкимъ смхомъ сказалъ:

— Вотъ телеграмма… Читай…

Въ отвтъ послышались ругательства.

— На охоту вдь надо идти, — пробормоталъ егерь.— Очухайтесь скорй, умойтесь, да и пойдемте. Третій день живете здсь и не можете на выводковъ собраться.

— Охъ, совсмъ я боленъ… Каждое мстечко у меня ломитъ. А башка, башка, такъ какъ пивной котелъ, — отвчалъ Петръ Михайлычъ.— Который теперь часъ?

— Да ужъ девятый. Съ пяти часовъ я васъ будить началъ — и словно вы каменные, — разсказывалъ егерь.

— Отпейся ты скорй чаемъ. Сейчасъ полегчаетъ, — говорилъ Василій Тихонычъ.

— Прежде всего умыться надо, хорошенько умыться, — совтовалъ егерь.— Да дайте, я вамъ голову холодной водой изъ ведра окачу. Пойдемте на крыльцо.

— Веди куда хочешь. Длай со мной что хочешь. Фу! Даже изъ стороны въ сторону шатаетъ. А насчетъ жены — нехорошо, что вы меня обманываете. Примта есть. Нехорошо…— бормоталъ Петръ Михайлычъ и отправился на крыльцо вмст съ егеремъ.

Тамъ ужъ поджидали его, сидя на ступенькахъ, гармонистъ Калистратъ, кривой мужикъ, продавшій съ вечера форель, и пять крестьянскихъ двушекъ.

— Вамъ чего? Вы чего тутъ, черти? — крикнулъ на нихъ Петръ Михайлычъ.

— За расчетомъ, ваша милость, пришли. Вчера вы съ нами не расчитались, такъ вотъ…

— За какимъ расчетомъ?— вспоминалъ Петръ Михаилычъ.

— Да какъ-же… Вдь вы за псни не заплатили, что мы вчера вамъ пли. Помилуйте, вдь мы рабочій день потеряли. Надо-же расчитаться, — отвчали двушки.

— Вонъ! Видите, я только еще всталъ. Не сбгу я… Посл придите…

— На работу, Петръ Михайлычъ, надо идти. Итакъ ужъ три часа потеряли, вашей милости дожидаясь.

— Въ обдъ приходите. Видите, я еще не умылся. Пустите… Дайте мн умыться!

— Мн за рыбу! — кричалъ кривой мужикъ.— Теперь-бы вотъ за жердями хать, а тутъ…

— Прочь! Чего вы, дьяволы, въ самомъ дл пристали, словно съ ножомъ къ горлу! — закричалъ на мужиковъ и двушекъ егерь и сталъ ихъ гнать съ крыльца.— Не пропадутъ ваши деньги, не сбжитъ Петръ Михайлычъ. Онъ нашъ постоянный гость.

И егерь пустилъ даже въ ходъ кулаки. Мужики и двушки стали уходить отъ крыльца.

— Опять полъ-рабочаго дня пропадетъ…— бормотала черноглазая Аришка.

— Ничего твоего не пропадетъ. Приходи только во-время. Платокъ теб даже подарю, — сказалъ Петръ Михайлычъ.

— Баринъ! А баринъ! И мн съ васъ за гармонію двойную плату получить надо, потому вотъ уже я и сегодняшнее утро изъ-за вашей милости прогулялъ! — кричалъ кузнецъ Еалистратъ.

Петръ Михайлычъ началъ умываться. Егерь вылилъ ему на голову ведро холодной воды и ругалъ мужиковъ и двушекъ.

— Какъ я пойду теперь на охоту, Амфилоша? У меня даже ноги трясутся и всего меня въ дрожь… лихорадка колотитъ, — говорилъ Петръ Михайлычъ, присвъ на ступеньки крыльца и утираясь полотенцемъ.

— Ничего, ваша милость, какъ-нибудь расходитесь. Главное дло, теперь чаемъ отпиться надо хорошенько.

— Ну, и опохмелиться чуточку не мшаетъ, выскочилъ изъ-за угла кривой мужикъ.— Послушайтесь, баринъ, моего совта: хватите вы теперь стаканчикъ съ перцемъ.

— Проходи, проходи! Никто твоего совта не спрашиваетъ! — крикнулъ на него егерь.— Вишь, дьяволъ, притаился! Нечего тутъ…

— Какъ проходи? Долженъ-же я за вчерашнюю форель деньги получить!

— Да вдь ужъ ты получилъ.

— Что ты, опомнись! Когда я получилъ? Я изъ-за барина цлый день потерялъ, я изъ-за барина пьянъ напился. Мн за форель и за рабочій день получить слдуетъ.

— Теб сказано, чтобъ въ обдъ приходить! Въ обдъ и приходи. Видишь, я только очухиваться отъ сна начинаю, — сказалъ Петръ Михайлычъ, поднялся со ступеньки и, покачиваясь, направился въ избу.

— Баринъ! Голубчикъ! Петръ Михайлычъ! Ты вотъ что!.. Ты опохмели меня сейчасъ, ради Христа, хоть стаканчикомъ! Ей-ей, я вчера изъ-за тебя пьянъ напился! Мочи нтъ, какъ башка трещитъ!— кричалъ ему вслдъ мужикъ и лзъ на крыльцо. Егерь захлопнулъ дверь и заперъ ее на крючокъ.

XI.

Ведро холодной воды, вылитое на голову, все-таки нсколько освжило Петра Михайлыча, но во рту у него, посл двухдневной попойки, словно эскадронъ солдатъ ночевалъ, какъ говорится. Петръ Михайлычъ кашлялъ съ громкими раскатами, стараясь откашлять что-то засвшее и какъ бы прилипшее къ глотк, плевалъ, но тщетно. Въ желудк что-то урчало и переливалось. Онъ попробовалъ сосать лимонъ, но и это не помогло. Также ломило поясницу, ноги были словно пудовыя и передвигались, какъ тумбы.

— Расхлябался я, совсмъ расхлябался, — говорилъ онъ, присаживаясь и закуривая папиросу.— Вотъ и отъ папироски такое чувство, словно я на качеляхъ качаюсь или въ бурю на пароход ду. А все-таки на охоту-то отправиться надо.

— Да какъ-же не надо-то!— подхватилъ егерь.— Конечно, надо. Не хать-же вамъ обратно домой, не побывавши на охот. Ужъ вы понатужьтесь какъ-нибудь.

— Да ужъ и то тужусь. Самоваръ-то ужъ остылъ? — потрогалъ Петръ Михаилычъ самоваръ.

Еще-бы ему, ваша милость, не остыть. Вдь съ шестаго часа утра, а теперь ужъ девятый. Желаете, такъ можно подогрть? А только вдь это опять на полчаса, а то и больше, затянется.

— Нтъ, не надо. Что чай!

— Врно. Кто чай пьетъ, тотъ отъ Бога отчаявается, — сказалъ Василій Тихонычъ, улыбаясь.

— Буду одваться, — вздохнулъ Петръ Михайлычъ, а между тмъ самъ посматривалъ на ларецъ Василія Тихоныча.

— Вижу я, чего теб хочется! — подмигнулъ тотъ.— Тутъ кое-что осталось. Коньяку хватить по рюмк. Можно на дорогу и даже не только что можно, но даже должно. А только ужъ по одной, не больше какъ по одной рюмк. Это даже для крови нужно, чтобы кровь перебуторажить. Доктора это такъ и называютъ: перебуторація.

— Выпьемъ, выпьемъ, Васюша. Одну — и закаемся. Авось, легче будетъ.

— Поправка великое дло, но надо не перекаливать, — замтилъ егерь.

— И теб рюмку дадимъ, Амфилоша, — сказалъ Василій Тихонычъ и началъ наливать коньякъ. Пейте. И ужъ потомъ до адмиральскаго часа — ни-ни. Адмиральскій часъ въ лсу справимъ.

Вс выпили по рюмк и начали сбираться на охоту. Петръ Михайлычъ сталъ одваться.

— Стаканъ-то съ лошадью тутъ-ли? — спросилъ онъ егеря.

— Даве въ шесть часовъ приходилъ, но такъ какъ вы почивали, то и ушелъ. Сейчасъ сходить за нимъ надо. Ну, да я хозяйкина мальчишку за Степаномъ пошлю.

Онъ вышелъ. Петръ Михайлычъ натягивалъ на ноги охотничьи сапоги, но т не надвались.

— Скажи на милость, ноги опухли, — кивнулъ онъ Василію Тихонычу.— И съ чего это?

— Съ чего! Мало ты въ себя опухоли-то этой самой всадилъ! Вдь, поди, выпилъ столько, что лошадь лопнетъ?

— Да, была игра! А все мужики здшніе. Никакого разговора съ ними безъ проклятаго пойла вести нельзя. Ихъ поишь — ну, и самъ пьешь.

Петръ Михайлычъ кряхтлъ, возясь съ сапогами.

— Не надваются?— спросилъ Василій Тихонычъ.

— Подаются, но очень туго. Фу! Надлъ одинъ сапогъ.

Потъ съ Петра Михайлыча лилъ градомъ.

— И съ чего это поты посл выпивки всегда лзутъ — я даже не понимаю. Утро вдь совсмъ холодное, — говорилъ онъ.

Вскор операція надванія охотничьихъ сапоговъ была окончена. Петръ Михайлычъ началъ искать жилетъ, но его не находилъ.

— Фу, ты пропасть! Жилетъ пропалъ. Амфилотей! Гд мой жилетъ?— крикнулъ онъ егерю.

— Экъ, хватились! Да вдь вы еще третьяго дня вашу жилетку мужику подарили.

— Какъ мужику? Какому мужику?

— Да неужто не помните? Семену. Принесъ онъ вамъ лисій хвостъ въ подарокъ, а вы ему жилетку…

— Да что ты врешь! Съ какой стати я буду жилетку дарить!

— Однако, вотъ подарили. Ужъ и мы-то не мало дивились, да не отнимешь. Семену жилетку, а Панкрату свою фуражку отдали, а съ его головы себ оставили.

— Фу! Да какъ-же это я такъ?— протянулъ въ удивленіи Петръ Михайлычъ?

— Очень ужъ хвативши были здорово. Въ чувство вошли, обниматься начали.

— Въ Панкратовой шапк стало быть мн и на охоту идти?

— Да другой нтъ. И шапка-то его, что вы у себя оставили, самая замасленная. Вотъ.

— Ну?! Да неужто-же мн въ ней и въ городъ домой хать?

— А то какъ-же иначе?

— Ха-ха-ха!— хохоталъ Василій Тихонычъ.— Въ мужицкой шапк явишься къ жен! Вотъ это будетъ штука!

— Тсъ… Нельзя въ такой шапк къ жен явиться. Надо будетъ, какъ пріду въ Петербургъ, сейчасъ-же новую себ купить. А ты то-же егерь. Хорошъ! Чего смотрлъ?— накинулся Петръ Михайлычъ на Амфилотся.

— Помилуйте, ваша милость… Да вдь я не нянька… Не драться-же мн съ вами.

— Нельзя-ли у этого мужика мою фуражку-то хоть за рубль выкупить?

— Да этотъ мужикъ еще вчера въ городъ съ сномъ ухалъ. Вдь вы ему фуражку-то свою третьяго дня подарили.

— Длать нечего, надо въ этой замасленной шапк идти. Но гд-же лисій хвостъ, который я у мужика на жилетку смнялъ? Хоть жен свезти этотъ хвостъ въ подарокъ. ‘Вотъ, молъ, убилъ лисицу’.

— А хвостъ вы Агашк подарили за псни.

— Тьфу ты пропасть! Ршительно ничего не помню. Да что я, дурманъ какой пилъ, что-ли!

— Пиво-съ… Ромъ… Водку… Вдь три ящика пива-то у васъ съ компаніей выпито.

— Ну, дла!

Зазвенлъ бубенчикъ. Пріхалъ Степанъ на лошади, стучалъ кнутовищемъ въ окошко и кричалъ:

— Ваша милость! Готова подвода! Пожалуйте…

— Сейчасъ, сейчасъ…

Егеръ отвязывалъ отъ ножки дивана привязанную на цпь англійскую собаку Діану. Петръ Михайлычъ надвалъ патронташъ и кряхтлъ. Василій Тихонычъ осматривалъ бутылки въ ларц.

— Ну, скажите на милость, весь мой запасъ спотыкаловокъ вчера высосали! Нечего и въ фляжку налить, чтобъ адмиральскій часъ въ лсу справить. Четыре бутылки были полныя — и въ лоскъ… Ни рябиновой, ни мадеры, ни хересу. Только коньяку на донышк. Съ чмъ мы подемъ?

— Насчетъ этого не безпокойтесь, — отвчалъ егерь.— У кабатчика нынче отличная водка. Даже самая очищенная московская есть. Рябиновый настой тоже прелесть. Пойдемъ мимо кабака, зайдемъ и наполнимъ охотничьи фляжки.

— А сыръ гд? Гд сыръ? Я вдь большой кусокъ сыру и колбасу привезъ. Фу, ты пропасть! Ни колбасы, ни сыру. А съ вечера все на стол было.

— А это ужъ у вашей собачки-англичанки спросите. Не слдовало ее на ночь въ изб оставлять.

— Да неужто Діана сожрала?

— Она-съ. Собственноручно видлъ, когда въ пять часовъ утра пришелъ сюда будить васъ. Она еще додала тогда вашу закуску. Вонъ огрызокъ сыра подъ диваномъ валяется. Не въ моготу ужъ и дожрать-то было, подлой.

— Ну, за это драть! Немилосердно надо драть…— говорилъ Василій Тихонычъ, сжимая кулаки.— Ахъ, мерзавка! Да что это въ Англіи нарочно собакъ къворовству пріучаютъ, что-ли! И вдь что обидно: безъ закуски, анаема, охотниковъ оставила. Ну, чмъ мы теперь въ лсу на привал будемъ закусывать? Въ здшней лавочк колбаса изъ кошатины. Разв сардинокъ коробку взять?

— Въ кабак яицъ крутыхъ захватимъ, въ лавк ситнику — вотъ намъ и закуска. Сбирайтесь только, ваша милость, скорй. Вдь ужъ скоро девять часовъ..

Вс засуетились. Егерь началъ выносить изъ избы ружья. Петръ Михайлычъ кряхтлъ и еле переставлялъ ноги, выходя на улицу деревни.

Черезъ минуту охотники, егерь и собака хали въ телг по деревн.

— Легче, Стаканъ, легче! Животъ у меня дрожитъ очень и подъ сердце стрляетъ. Вдь ужъ ежели выхали, то куда теперь торопиться! Успемъ…— говорилъ Петръ Михайлычъ мужику и держался за животъ.

XII.

Дохали до кабака, находящагося на конц деревни, онъ-же постоялый дворъ и штофная лавочка. Вывска гласила: ‘Постоялый дворъ лучшихъ водокъ и наливокъ’.

— Прикажете остановиться, ваша честь?— спросилъ мужикъ Степанъ, все время хавшій по деревн шагомъ по приказанію Петра Михайлыча.

— Да ужъ брать-ли водки-то съ закуской съ собой?— перебилъ его Василій Тихонычъ, обращаясь къ Петру Михайлычу. — Ты весь расклеился, еле сидишь на телг.

— А то какъ-же? Обязательно надо брать. Чмъ-же мы подкрпимся-то въ лсу? Я изъ-за того только и расклеился, что не подкрпился съ утра, какъ слдуетъ.

— А подкрпишься, перекалишь и опять сдлаешься разварной судакъ — соусъ провансаль.

— Надо въ умренности. Я по малости. Зачмъ перекаливать?

— Возьмите, ваша милость, подкрпленія. Какая-же это будетъ охота, ежели безъ подкрпленія!— замтилъ Степанъ.

— Амфилотей! Брать?— спросилъ Василій Тихонычъ егеря.— Я боюсь, что какъ-бы намъ…

— Да ужъ возьмите. Что тутъ…

— Тпрр…

Степанъ остановилъ лошадь. Петръ Михайлычъ и Василій Тихонычъ слзли съ телги и вошли на крыльцо кабака, постоялаго двора тожъ. Хотлъ слзать и егерь, но Василій Тихонычъ остановилъ его.

— А ты покарауль собаку. Пусть она въ телг останется. Я боюсь взять ее съ собой. Какъ-бы она не вскочила тамъ на буфетную стойку да не сожрала что-нибудь.

Въ кабак толпились мужики. Были прозжіе, были и мстные. Тутъ-же присутствовалъ и кривой мужикъ, продавшій вчера Петру Михайлычу форель и потомъ бражничавшій съ нимъ. Онъ былъ пьянъ.

— Петръ Михайлычъ! Создатель! Словно солнце засіяло, когда вы вошли!— воскликнулъ онъ.— А я изъ-за васъ, ваша честь, сегодня гуляю, потому такъ какъ вы меня вчера попотчивали, а человкъ слабъ. Бабій платокъ, ваша честь, пропиваю, право слово. Денегъ нтъ, за деньгами я къ вамъ сегодня утречкомъ являлся, чтобы за вчерашнюю рыбу получить, а вы изволили сказать: ‘приходи потомъ’.

— На деньги. Подавись.

Петръ Михайлычъ расплатился за рыбу.

— Вотъ за это спасибо! Вотъ благодаримъ покорно!— воскликнулъ мужикъ.— А теперь ужъ будьте, ваша честь, благородны и опохмелите меня стаканчикомъ… Дозвольте вашу милость съ здоровьемъ поздравить. Сами вы виноваты, что спутали меня вчера, такъ ужъ должны-же вы…

— Ну, налейте ему стаканъ!

Лзъ въ кабакъ и мужикъ Степанъ.

— Дозвольте, Петръ Михайлычъ, стаканчикомъ поруководствоваться, — заговорилъ онъ.— Ей-ей, поправка нужна. Цлый день я изъ-за вашей милости вчера прогулялъ. Отойти невозможно отъ васъ, потому жду, что вотъ-вотъ подете…

— Еще стаканъ! — скомандовалъ Петръ Михаилычъ.

Мужики пили, сплевывали длинной слюной и обтирались полами.

— А вы, господа, пожалуйте на чистую половину. У насъ есть чистая половина на отличку для господъ, — приглашалъ кабатчикъ охотниковъ.

— Нтъ, нтъ…— отвчалъ Василій Тихонычъ.— Мы захали только въ посуд водки съ собой взять, чтобъ на охот при себ было. Да дайте намъ десятокъ яицъ въ крутую.

— Вася! Да выпьемъ здсь по рюмк, — шепнулъ Петръ Михайлычъ Василію Тихонычу.— Ежели я теперь малость поправлюсь — ей-ей, я сейчасъ человкомъ стану.

— Да вдь перекалишь и на охоту не попадешь. Лучше ужъ тамъ выпьемъ.

— Тамъ особь статья, а здсь по одной… Только по одной.

Выпили и закусили кусочками рубца, лежавшаго на стойк. Кабатчикъ налилъ охотникамъ въ дв фляги водки, снабдилъ яйцами и хлбомъ и они начали уходить изъ кабака.

— Ваша милость! Утромбуйте меня вторымъ стаканчикомъ, чтобы не хромать! Вдь изъ-за васъ сегодня загулялъ!— кричалъ имъ вслдъ кривой мужикъ, но они не оборачивались.

Опять въ телг. Опять похали.

— Ну, что? Какъ твое брюхо?— спрашивалъ Василій Тихонычъ Петра Михайлыча.

Лучше. Колетъ-то колетъ отъ тряски, но ужъ куда меньше. Рюмка поправки великое дло! Оттого я и мужикамъ въ поправк не отказываю, что самъ понимаю, какъ это пользительно.

— Погоняй, Степанъ! Погоняй! .

Телга заскакала по дорог. Петръ Михайлычъ опять схватился за животъ. Свернули въ сторону и потянулись по берегу рчки. У дороги показалась опушка лса, съ другой стороны но прежнему шла извилиной рка.

— Стой! Стой! Утка!— кричалъ Василій Тихонычъ, указывая на рку.— Надо сейчасъ Діану попробовать. Гд ружье? Вынимай изъ чехла ружье! сказалъ онъ егерю.

— Позвольте, Василій Тихонычъ. Да это домашняя утка. Это сторожихинъ селезень, — отвчалъ егерь.

— Ну, что ты врешь! Дикая.

— Ахъ, ты, Боже мой! Да разв не видите, что у него павлиній отливъ на голов. Домашній селезень.

— Такъ и есть селезень. Но вдь Діанку-то, я думаю, можно и на домашнемъ селезн попробовать, а сторожих за него заплотимъ. Когда еще тутъ дикихъ-то утокъ дождешься! Давай, я выстрлю.

— Оставьте. Безпокойная баба эта сторожиха. Еще привяжется, подниметъ скандалъ. Вотъ ихъ сторожка стоитъ. Тутъ они съ мужемъ и караулятъ лсъ. Бросьте. Теперь мы на куропатокъ демъ, а посл куропатокъ я васъ на такихъ дикихъ утокъ наведу, что однимъ выстрломъ по три. штуки укладывать будете.

— Эхъ, селезень-то какъ на вод прелестно сидитъ! Хлопъ — и на мст. Жалко. Пошелъ, Степанъ!

Опять похали. Дорога отклонилась отъ рки. Показался лсъ и направо. Телга прыгала по корнямъ, стелящимся по дорог. Петръ Михайлычъ, кряхтлъ и держался за животъ.

— Скоро привалъ?— спрашивалъ онъ егеря.

— Да какой-же, ваша милость, привалъ, ежели еще и по лсу не побродили.

— Нтъ, я спрашиваю, долго-ли еще намъ на телг-то хать?

— До Антроповой караулки. Какъ караулка Антропа покажется — тутъ ужъ надо влво брать и прозда нтъ. Степана мы у караулки оставимъ, а сами въ лсъ пшкомъ пойдемъ.

— Да вдь это еще версты дв будетъ.

— Ну, дв не дв, а полторы пожалуй…

— Трясетъ ужъ очень. Василій Тихонычъ, сдлаемъ привалъ и съдимъ по яичку. И мсто-то какое здсь приглядное! Вонъ и бугорокъ, вонъ и пенекъ. Словно нарочно для привала.

— Ваша милость! Петръ Михайлычъ! Да вдь ежели мы эти привалы на каждой верст будемъ длать, ей-ей, мы и до куропатокъ не доберемся, сказалъ егерь.— Дайте сначала хоть по выстрлу-то изъ ружей выпустить.

— Выстрлъ выстрломъ, а яичко ничкомъ…— отвчалъ Петръ Михайлычъ.

— Да вдь вы яичко-то пропускать въ себя будете съ прилагательнымъ.

— Ну, до Антроповой избы. Хорошо. А ужъ у Антроповой избы — привалъ. На тощій желудокъ какіе-же выстрлы, какая-же охота!

— Эхъ, не добраться намъ до куропаточныхъ выводковъ!— вздохнулъ егерь.— Вдь третій день сбираемся.

— Доберемся. Вдь ужъ похали, такъ какъ-же не добраться?— отвчалъ Василій Тихонычъ.

— Конечно-же доберемся, — прибавилъ Петръ Михайлычъ.— Скоро караулка-то, Амфилотей?

— А вотъ большой лсъ продемъ — тутъ она и будетъ.

Прохали большой лсъ, начался мелкій олешникъ.

— Вонъ караулка стоитъ!— указывалъ егерь.

— Погоняй, Стаканъ! Погоняй!— сказалъ Петръ Михайлычъ, оживившись.

Телга запрыгала и черезъ пять минутъ остановилась около ветхой избушки. Изъ трубы избушки валилъ дымъ, у крылечка лаяла, привязанная на цпь, кудластая черная собака. Степанъ остановилъ лошадь. Петръ Михайлычъ первый вылзъ изъ телги и радостно закричалъ:

— Привалъ! Амфилотей! Доставай провизію.

XIII.

Охотники располагались на бугорк около лсной сторожки. Степанъ вытащилъ изъ телги рогожу и разостлалъ ее на трав около пня. Петръ Михайлычъ тотчасъ-же грузно опустился на нее и сталъ отвинчивать горлышко отъ охотничьей фляжки, длая изъ нея стаканчикъ и торопилъ Василья Тихоныча, говоря:

— Лупи, Вася, скорй яичко на закуску, лупи.

Изъ сторожки вышелъ сторожъ Антропъ, пожилой приземистый мужикъ въ линючей ситцевой рубах и безъ шапки. Онъ поклонился.

— Съ приваломъ, ваше здоровье, честь имю поздравить, — сказалъ онъ.— Можетъ быть самоварчикъ вашему здоровью потребуется, яишенку, такъ въ лучшемъ вид?

— Да неужто можно?— воскликнулъ Петръ Михайлычъ.

— Дичину моя баба даже изжаритъ, ежели при васъ есть дичина. Она въ Питер въ старые годы у господъ въ кухаркахъ живала.

— Какая дичина, коли мы еще только на охоту пріхали, а вотъ яишенку вели сварганить.

— И самоваръ, и яишенку, и грибковъ поджарить можно. Блые грибы есть на отличку…

— Петръ Михайлычъ, ваша милость, да вдь эдакъ засидимся, такъ ужъ какая-же потомъ будетъ охота, — сказалъ егерь.— Вотъ по стаканчику выпить, ничкомъ закусить и въ путь надо.

— На скору руку, мы на скору руку… Самовара намъ не надо. Что теплую сырость въ живот разводить! Грибовъ тоже не надо. А вотъ хорошенькую яишенку давай… Тепленькимъ пріятно закусить.

— Настасья! Господа пріхали! Жарь скорй господамъ яичницу!— крикнулъ сторожъ жен и, возвратясь къ охотникамъ, прибавилъ:— А васъ позвольте стаканчикомъ съ пріздомъ поздравить.

— Да неужто пьешь?— улыбнулся Петръ Михайлычъ.

— Господи Боже мой! Въ лсу живемъ, да чтобы не пить! Неужто на землю льемъ?

И заходили по рукамъ два мельхіоровые стаканчика, привезенные охотниками. Вс выпили. Петръ Михайлычъ жевалъ крутое яйцо и говорилъ:

— Вотъ водки-то, пожалуй, мы и мало съ собой захватили. Вдь насъ ужъ пять душъ теперь очутилось.

— Насчетъ водки, ваше здоровье, не безпокойтесь. У меня полъ-четверти къ Успеньеву дню на черник настаивается. Поставили ее съ женой въ укромное мсто, чтобы и не смотрть на нее до праздника, а для вашего здоровья почнемъ, коли потребуется.

— Въ лсу и водка! Отлично. Ну, пей второй стаканчикъ, коли такъ. И мы выпьемъ по второму, чтобы не хромать, — сказалъ Петръ Михайлычъ, налилъ стаканчикъ и препроводилъ его себ въ ротъ,

— Петръ Михаилычъ, не накаливай! Ослабнешь передъ куропатками-то, — замтилъ ему Василій Тихонычъ.

— Поди ты! Теперь-то только у меня подкрпленіе чувствъ и выходитъ.

Егерь махнулъ рукой и отвернулся, пробормотавъ:

— Опять никакого толку съ куропатками не будетъ. Помилуйте, нуженъ врный глазъ, а тутъ…

— Чудакъ-человкъ, да ежели ты хочешь знать, такъ у меня врный-то глазъ только посл пятой рюмки длается, — отвчалъ Петръ Михайлычъ.— На-ка, выпей.

— Я-то выпью, потому мн не вредитъ. А вы вотъ лучше посмотрите-ка, который теперь часъ, да и положимъ пункту, сколько намъ времени здсь сидть.

— Что часъ! Счастливые часовъ не наблюдаютъ, а несчастные ихъ закладываютъ. Эдакое здсь мсто прелестное, благораствореніе воздуховъ, изобиліе грибовъ земныхъ, а мы будемъ часъ назначать! Сторожъ! Какъ тебя звать? — Антропомъ-съ.

— Вели-ка, братъ, Антропъ, жен и грибковъ зажарить. Выпьемте, братцы…

— Ваша милость! Что-жъ это такое! Неужто намъ здсь до полудня сидть!— воскликнулъ егерь.

— Да вдь въ полдень-то только самый адмиральскій часъ и настанетъ. Пей, Антропъ! выпьемъ, Вася!

Опять стаканчикъ заходилъ по рукамъ. Степанъ крутилъ головой отъ удовольствія и, улыбаясь, говорилъ:

— И что за чудесный купецъ у насъ этотъ Петръ Михайлычъ, такъ просто на удивленіе! Вдь вотъ сколько приходится всякихъ охотниковъ возить, а нтъ ему равнаго по доброт и веселости! Рдкость, а не охотникъ.

Появилась шипящая на сковородк яичница. Снова выпивка. У Петра Михайлыча началъ заплетаться языкъ.

Егерь смотрлъ на него и тяжело вздыхалъ.

— Съ грибками-то, съ грибками-то только поторапливайся…— говорилъ Петръ Михайлычъ Антропу.

— Да ужъ баба и такъ шаромъ катается. Глазомъ не моргнете — грибы подадутъ. А вы вотъ что… Вы не желаете-ли солененькихъ? Грузди у меня соленые есть.

— Грузди? Свжіе грузди? Да вдь это одинъ восторгъ! Что-жъ ты раньше-то про нихъ не сказалъ. Тащи скорй грузди! Съ груздемъ по чапорушечк!— ликовалъ Петръ Михайлычъ.

Антропъ принесъ глиняную чашку соленыхъ груздей и выпивка продолжалась. Петръ Михайлычъ попробовалъ для чего-то встать, но опять упалъ на рогожу. Ноги отказывались служить. Егерь снова махнулъ рукой и произнесъ:

— Конецъ охот. Мертвое тло въ сборную избу повеземъ. Ахъ, Петръ Михайлычъ! Дв недли берегу ему куропатокъ — и вдругъ эдакое происшествіе!

— Амфилотей! Что ты тамъ бормочешь! Во фрунтъ! Сюда!— заговорилъ Петръ Михайлычъ.

Егерь отошелъ въ сторону.

Солнце поднималось все выше и выше. Запасъ водки въ двухъ охотничьихъ фляжкахъ изсякъ. Антропъ притащилъ четверть съ черничнымъ настоемъ. Появились наконецъ и жареные грибы. Ликованіе было общее. Василій Тихонычъ, отпробовавъ жареныхъ грибовъ, кричалъ:

— Да здсь въ лсу французскій ресторанъ! Совсмъ французскій ресторанъ! Смотри грибы-то состряпаны! Донону въ Петербург только впору такъ подать. А эти соленые грузди! Въ Милютиныхъ лавкахъ такихъ груздей не найти.

Бражничанье продолжалось.

Въ это время на дорог показался верховой. халъ на неосдланной лошади деревенскій мальчишка, тотъ самый, который вчера продалъ Петру Михайлычу раковъ и привелъ Аришку и другихъ крестьянскихъ двушекъ для псенъ. Онъ подскакалъ къ охотникамъ и остановился.

— Фу! Насилу нашелъ!— сказалъ онъ, не слзая съ лошади.

— Ванюшка! Что теб? Откуда ты, лшій?— удивленно спросилъ Степанъ.

Хозяйка сборной избы меня вотъ за Петромъ Михайлычемъ послала. Петръ Михайлычъ, пожалуйте на деревню. Супруга ваша изъ Питера пріхала и васъ требуетъ.

При этомъ извстіи Петръ Михайлычъ словно застылъ.

— Вотъ такъ штука!— воскликнулъ Василій Тихонычъ.— Ну, братъ Петръ, будетъ теб отъ жены баня. Вс глаза она теб теперь выцарапаетъ.

— Ужасти какъ воюютъ! Хозяйку ругательски изругали, — разсказывалъ мальчишка.

— Поднимите меня, братцы. Надо хать. Что-нибудь врно дома случилось…— произнесъ наконецъ заплетающимся языкомъ Петръ Михайлычъ.

Егерь и Степанъ бросились его поднимать съ рогожи.

— Ну, не говорилъ-ли я, что мы не попадемъ на куропатокъ? Такъ и вышло…— бормоталъ егерь.

Василій Тихонычъ началъ расчитываться съ сторожемъ Антропомъ за выпитое и съденное. Петра Михайлыча, держа подъ руки, повели къ телг.

XIV.

Телга Степана подъзжала къ сборной охотничьей изб. Сзади халъ верхомъ на лошади мальчишка, посланный за Петромъ Михайлычемъ. Въ телг сидли Степанъ и егерь. Самого Петра Михайлыча было не видать. Онъ лежалъ ничкомъ на дн телги, на сн, прикрытомъ рогожей. Петръ Михайлычъ былъ такъ пьянъ, что по дорог заснулъ. Василій Тихонычъ не сопровождалъ его. Онъ остался около лсной сторожки и ршилъ со сторожемъ Антропомъ идти на охоту.

Время было за полдень, стояла обденная пора, а потому на крыльц избы собрались вчерашнія крестьянскія двушки съ Аришкой во глав, которымъ Петръ Михайлычъ назначилъ это время, чтобы явиться для полученія денегъ за псни. Тутъ-же стояли кузнецъ Калистратъ, мальчишки съ корзинками грибовъ и раковъ, баба съ яйцами. Калистратъ пришелъ, чтобы получить деньги за услажденіе Петра Михайлыча гармоніей во время его вчерашняго бражничанья, мальчишки и бабы явились, чтобъ продать охотнику свои товары.

— Привезли!— крикнулъ, поровнявшись съ избой, верховой мальчишка жен Петра Михайлыча, сидвшей у окна и ожидавшей мужа.

Это была женщина лтъ тридцати, довольно миловидная и нарядно одтая. Она тотчасъ-же выскочила на крыльцо, но, не видя Петра Михайлыча, воскликнула:

— Гд-же? Гд-же онъ, голубчикъ? Что такое случилось? Ужъ не убили-ли его на охот?

На глазахъ ея дрожали слезы.

— Зачмъ убивать? Живъ-съ… А только они изволили умориться и уснули, — отвчалъ Степанъ, вылзая изъ телги.— Вотъ-съ… Извольте получить. Они на дн телги лежатъ.

— Пьянъ?— всплеснула руками жена Петра Михайлыча.— Такъ я и знала, что онъ здсь пьянствуетъ, потому статочное-ли дло, чтобъ ухать на охоту на одинъ день и три дня домой не показываться! Ахъ, мерзавецъ! Ахъ, подлецъ!

— Маленько загуляли, это дйствительно, — отвчалъ егерь и сталъ расталкивать спящаго Петра Михайлыча, говоря: — Петръ Михайлычъ! Вставайте! Пріхали… Судруга ваша васъ дожидаются.

Въ отвтъ Петръ Михайлычъ только мычалъ. Супруга подскочила къ телг, схватила Петра Михайлыча за волосы и начала его раскачивать приговаривая:

— Вставай, вставай, пьяница! Подемъ домой скорй, путанникъ несчастный! Вдь ты дло дома бросилъ! Платежи у тебя по длу. Въ лавку къ приказчикамъ съ векселями со всхъ сторонъ такъ и лзутъ, а ты даже не распорядился, чтобъ деньги приготовить…

Петръ Михайлычъ поднялся въ телг и слабо боролся съ супругой, защищаясь отъ нея.

— Маша! Маша! Оставь! Что это такое?! Я не сплю, — говорилъ онъ.

Стоявшія около крыльца двушки, мальчишки и бабы смялись.

Петра Михайлыча вынули изъ телги. Онъ былъ совсмъ въ растерзанномъ вид: безъ картуза, въ растегнутомъ пиджак, подъ которымъ не было жилета, съ всклокоченной головой и лицомъ, оцарапаннымъ въ нсколькихъ мстахъ о дно телги. Онъ стоялъ покачиваясь и смотрлъ на всхъ посоловлыми глазами.

— Домой! Сейчасъ домой! демъ домой! Что-жъ ты стоишь, остолопъ!— кричала жена.— Мужикъ! Гд его шапка?

— Позвольте, сударыня… Какъ-же домой, коли они съ нами еще за вчерашнія псни не разсчитались? — заговорили двушки.— Намъ пятерымъ по сорока копекъ слдуетъ.

— И мн за полдня три гривенника…— выступилъ кузнецъ Калистратъ.

— Какія такія псни? Какіе такіе три четвертака? Вонъ! Ничего я не знаю!— вопила жена и толкнула черноглазую Аришку въ грудь.

— Ты, барыня, не толкайся!— въ свою очередь крикнула та, вся вспыхнувъ.— Я сама сдачи дамъ. Мы за своимъ пришли, мы за деньгами, потому намъ за псни не заплачено.

— Ну, чего вы лзете-то? Не пропадутъ ваши деньги! Чего вы съ можемъ къ горлу-то приступаете? Не въ послдній разъ къ намъ Петръ Михайлычъ пріхалъ. Посл заплатитъ, — усовщивалъ двушекъ егерь.

— Нтъ, ужъ теперь въ послдній!— подхватила жена Петра Михайлыча.— Вижу я, какая это охота! Это только пьянство одно, кутежъ и больше ничего! Ну! что-жъ ты, выпуча глаза-то, стоишь! Иди на крыльцо! Вдь поправиться надо. Нельзя-же теб эдакимъ чучелой домой хать.

— Маша! Маша! Ты не очень… Зачмъ такъ?..— бормоталъ хриплымъ пьянымъ голосомъ Петръ Михайлычъ и съ помощью егеря началъ взбираться на крыльцо.

Жена отправилась за нимъ слдомъ.

— Сейчасъ, сударыня, на желзную дорогу подете, такъ я подожду?— спрашивалъ ее Степанъ.

— Сейчасъ, сейчасъ. Будетъ ужъ ему здсь пьянствовать!

— Барыня, а барыня! Петръ Михайлычъ! Такъ какъ-же деньги-то? Вы разсчитайтесь! Что-жъ это такое, помилуйте… Теперича я изъ-за гармоніи второй день прогуливаю…— говорилъ кузнецъ Калистратъ.

Петра Михайлыча привели въ избу и посадили на диванъ. Жена, ругая его, начала поправлять ему на голов волосы.

— Нтъ-ли у васъ хоть квасу? Дайте ему, подлецу, отпиться! Вдь такъ нельзя хать домой. Видъ у него такой, что только чертей съ него теперь писать, — говорила она хозяйк избы.

— За квасомъ сколько угодно можно въ лавочку послать, — отвчала та.

Послано было въ лавочку за квасомъ и Петра Михайлыча начали отпаивать имъ. Мало-по-малу онъ сталъ приходить въ себя и тяжело отдувался.

— Маша! Маша! Надо двицамъ за грибы заплатить. Я грибовъ купилъ, — говорилъ онъ, досталъ изъ кармана трехрублевку и передалъ егерю сказавъ:— Возьми, разсчитайся.

— Грибовъ! На три рубля грибовъ! Господи Боже мой!

— Тутъ, Машенька и раки…

— А мн-то, Петръ Михайлычъ, за то, что я за вами верхомъ здилъ?— выступилъ изъ другой комнаты мальчишка.

— Вотъ теб полтинникъ и убирайся вонъ!— сунула ему мелочи жена Петра Михайлыча и крикнула:— Да одвайся-же, Петръ Михайлычъ! Вдь иначе мы на поздъ опоздаемъ. У тебя вексель въ Петербург у нотаріуса протестованъ. Нужно заплатить по векселю…

— Ну?! Ахъ, ты Господи! Вотъ уха-то! Да какъ-же вы тамъ?..

Петръ Михайлычъ почесалъ досадливо затылокъ и засуетился, но его такъ и качало изъ стороны въ сторону. Онъ надлъ на голову мужицкую шапку.

— Не твоя, не твоя… Экъ до чего допился! Мужицкую шапку надваешь!— остановила его жена.— Гд-же твоя фуражка?

— Обстоятельство вышло…— махнулъ Петръ Михайлычъ рукой.— На утокъ охотлся и въ воду свой картузъ обронилъ.

— Часъ отъ часу не легче! Какъ-же ты въ эдакомъ вороньемъ гнзд по городу отъ желзной дороги домой подешь…

— Ну, что длать… Карету наймемъ…

— Да вдь и въ вагон-то, въ вагон-то въ эдакой рвани сидть. Гд жилетъ? Надвай жилетъ…— командовала жена.

— И жилетъ, Маша…

— Что? Тоже на уткахъ посялъ? И жилетъ въ воду уронилъ? Да для какого лшаго угораздило тебя жилетъ на охот съ себя снимать!

Петръ Михайлычъ подумалъ и пробормоталъ:

— Ахъ, да брось… Тутъ зврь… Зврь у меня жилетъ порвалъ.

— Какъ: зврь? Медвдь, что-ли? Волкъ?

— Всего тутъ было… Брось…

— Гд-же хоть порванный-то жилетъ?— допытывалась жена.

— Оставь.

Черезъ четверть часа жена везла Петра Михайлыча въ телг на станцію желзной дороги. Въ телг стояли въ корзин раки, помщалось нсколько корзинъ грибовъ, лежала застрленная Петромъ Михайлычемъ хозяйкина домашняя утка.

— Только одну утку въ три дня и убилъ?— спрашивала жена.

— Дичи нтъ, совсмъ нынче дичи нтъ, — жаловался Петръ Михайлычъ и икнулъ.

‘Сурьезный’.

Было осеннее утро. Дулъ втеръ, гналъ по небу срыя тучи и обрывалъ съ березы желтый листъ. Погода была неприглядная. На крылечк сборной охотничьей избы сидлъ егерь Амфилотей въ своемъ сильно поношенномъ сромъ пиджак съ зеленой оторочкой и набивалъ порохомъ и дробью металлическіе патроны, постукивая машинкой при надваніи на гильзу пистона. Подошелъ тщедушный мужикъ въ рваной шапк, изъ которой въ нсколькихъ мстахъ торчала вата. Въ рукахъ онъ держалъ корзинку съ пяткомъ большихъ изросшихся красныхъ грибовъ. Передвинувъ передъ егеремъ шапку со лба на затылокъ, онъ сказалъ:

— Богъ на помочь. Къ Петру Михайлычу можно?..

— Какой тутъ Петръ Михайлычъ! Петръ Михайлычъ вчера еще ухалъ, — пробормоталъ егерь, не отвчая ни на поклонъ, ни на привтствіе и продолжая заниматься своимъ дломъ.— Пріхала за нимъ его жена и увезла домой.

— Вотъ-те на!— почесалъ затылокъ мужикъ.— А я разлетлся къ нему съ грибами. Думаю, не купитъ-ли онъ у меня грибковъ за пятіалтынничекъ мн на поправку. Страсть, башка сегодня трещитъ.

— Ухалъ, ухалъ. И такъ ужъ три дня тутъ чертилъ.

— Незадача. А какъ-же мн на деревн въ кабак сказали, что онъ здсь? Я нарочно и въ лсъ сходилъ, чтобы вотъ пособрать грибочковъ себ на похмелье..

— Мало-ли что въ кабак говорятъ.

— Касьянъ къ нему тоже собирается. Три бличьи шкурки у него. Продать хочетъ.

— Пущай собирается.

— А кто-же здсь изъ охотниковъ есть? Кому это ты патроны-то набиваешь? — допытывался мужикъ.— Нельзя-ли ему?..

— Сурьезный человкъ.

— Изъ какихъ? Не изъ купцовъ?

— Да сначала-то мы думали, что онъ въ Петербург зубы рветъ, а потомъ оказался анхитекторъ. Этотъ не купитъ.

— А можетъ и купитъ? Что-жъ, грибы хотя и большіе, но ядреные. На закуску ладно.

— Говорю, что не купитъ. Онъ и мясо-то съ собой привезъ, что вотъ теперь ему хозяйка на бикштесъ жаритъ. Понимаешь ты, безъ фляжки даже на охоту здитъ. Совсмъ сурьезный человкъ.

— Ну?!— удивленно протянулъ мужикъ.— Неужто безъ фляжки?

— Зачмъ-же ему фляжка, ежели онъ и водки не пьетъ?

— Водки не пьетъ? Вотъ такъ охотникъ! Какой-же это охотникъ посл этого?!

— Есть у насъ такіе. Кром его кабатчикъ одинъ здитъ. Тотъ не пьетъ. Только чай…

— Ну, кабатчикъ это больше изъ жадности. А то вдругъ анхитекторъ!..

— И этотъ не изъ тароватыхъ. Вотъ за бутылкой пива мальчишку въ кабакъ послалъ, чтобы посл ды выпитъ, да на томъ и заговется.

— И теб не поднесетъ?

— И мн не поднесетъ.

— Егерю и не поднесетъ! Это ужъ что за охотникъ! Это срамъ, а не охотникъ,

— Такой ужъ сурьезный охотникъ. Впрочемъ, у него положеніе: при отъзд егерю двугривенный.

— Это за все-то про все безпокойство? Ты съ нимъ цлый день прошляешься, а онъ…

— Онъ одинъ ходитъ на охоту безъ провожатыхъ. И стрлокъ хорошій. Да эдакіе намъ лучше. Безъ хлопотъ.

— Однако вотъ гильзы-то ты ему набиваешь.

— Три копйки за штуку платитъ.

— Да ужъ по мн лучше за работу не заплати, а поднеси.

— Такой ужъ сурьезный человкъ.

Мужикъ переминался съ ноги на ногу и не уходилъ.

— Башка-то у меня очень ужъ трещитъ посл вчерашняго, а опохмелиться не на что, — сказалъ онъ, опять почесывая затылокъ.

— Поди домой и выспись, а потомъ отпейся водой, — посовтовалъ егерь.

— Да не заснешь. Пилилъ я тутъ дрова на мельниц. Вчера утречкомъ получилъ разсчетъ. Пошли съ деньгами домой, да по дорог въ Варварин на постояломъ и загуляли.

— Неужто все процдилъ на постояломъ?

— Въ томъ-то и дло, что до копйки.

— Сколько денегъ-то было?

— Восемь гривенъ, да сорокъ — рубль двадцать… Да думаю тридцать копекъ не вытащили-ли у пьянаго, потому по разсчету не выходитъ. Спросили мы сначала съ Емельяномъ одну сороковку, потомъ другую… Емельянъ тоже ставилъ… Да по стаканчику… да пару пива… Платокъ я на постояломъ у татарина за двугривенный купилъ, а подъ вечеръ проснулся подъ навсомъ — ни платка, ни Емельяна, ни денегъ.

— Думаешь, Емельянъ обчистилъ?

— Нтъ. Емельянъ свой человкъ. Емельянъ самъ восемь гривенъ получилъ и все пропилъ. Мало-ли тамъ на постояломъ было народа — ну, и обшарили. Я видлся съ Емельяномъ сегодня. Емельянъ не возьметъ. Онъ говоритъ, что въ канав спалъ. Сегодня въ кабакъ нашъ сунулись — намъ сказываютъ, что Петръ Михайлычъ здсь гуляетъ.

— Гулялъ, да ужъ отгулялъ. Тутъ онъ страсть какъ чертилъ!

— Чертилъ?

— Уму помраченье.

— Ну, вотъ поди-жъ ты: второй разъ я не могу на него попасть.

Опять почесываніе затылка.

— А этотъ очень сурьезный, говоришь, человкъ?— кивнулъ мужикъ на избу.

— Кремень, — отвчалъ егерь.

— Да можетъ быть грибовъ-то купитъ?

— Не стъ онъ грибовъ. Никогда ничего не стъ, окромя бикштекса. Самъ говядины кусокъ привезетъ, заставитъ хозяйку сжарить бикштексъ, състъ, тмъ и сытъ. Чай съ баранками пьетъ и самъ баранки съ собой привозитъ.

— А жен въ подарокъ можетъ статься грибы-то и купитъ? Я-бы за пятіалтынный.

— Никогда ничего не покупалъ. Ни грибовъ, ни рыбы, ни ягодъ. Тутъ ужасно его обхаживали и ни Боже мой.

— А семъ-ка я попытаюсь?— сказалъ мужикъ.— Можетъ статься жен-то и купитъ?

— Ступай, ступай… Ничего теб отъ него не очистится. Сурьезный онъ человкъ, — отстранилъ егерь мужика рукой.

Мужикъ умоляюще вскинулъ на него глаза.

— Постой… А можетъ на мое счастье и удастся?— сказалъ онъ.— Не удастся насчетъ грибовъ, — я раковъ наловлю. Мн только ребятишкамъ сказать — и раки черезъ часъ будутъ. Ты вотъ что, Амфилотей Степанычъ, ты пропусти меня. Получу съ него пятіалтынный — теб пятачковый стаканчикъ поднесу, право слово поднесу.

Егерь улыбнулся и сдался.

— Иди, иди, а только не таковскій это человкъ, — сказалъ онъ.— Сурьезный… Такой сурьезный, что у него въ Крещеньевъ день и льду не допросишься.

— Ну, вотъ спасибо, спасибо… Все-таки я попытаюсь, — заговорилъ мужикъ, поднимаясь по ступенькамъ крыльца.

— Ты ноги въ сняхъ о рогожу оботри. У насъ вчера посл Петра Михайлыча вс полы въ изб мыли! — крикнулъ ему вслдъ егерь.

— Хорошо, хорошо, въ лучшемъ вид оботру.

Послышалось, какъ мужикъ скоблилъ въ сняхъ ногами о рогожу.

II.

Въ изб, за столомъ, на старомъ краснаго дерева диван съ клеенчатымъ продраннымъ сидньемъ помщался около потухшаго уже самовара пожилой плотный человкъ съ сдой щетиной на голов, одтый въ желтую замшевую куртку съ лисьей оторочкой и высокіе охотничьи сапоги. Такъ какъ въ изб было довольно жарко, то онъ распахнулъ куртку, что давало возможность видть надтую на немъ красную канаусовую рубаху съ косымъ воротомъ, запрятанную въ брюки. Выхоленная подстриженная полусдая борода обрамляла лицо его. Онъ лъ бифштексъ. Передъ нимъ сидла на полу собака и смотрла ему прямо въ. глаза, ожидая подачки. Вошелъ мужикъ, держа передъ собою грибы и поклонился.

— Хлбъ да соль вашей милости, — сказалъ мужикъ.

— Спасибо. Что надо?— спросилъ охотникъ.

— Грибковъ у меня не купите-ли? Грибы на удивленіе. Хоть во дворецъ поставлять.

— Не требуется.

— Такъ-съ… А посл бикштеса-то любезное дло-бы для вашей милости грибковъ покушать.

— Не мъ грибовъ.

— Такъ-съ… Собиралъ я ихъ для Петра Михайлыча. Охотникъ тутъ у насъ одинъ есть, назжаетъ. Чудесный господинъ, душа… Но вышла такая незадача, что я съ грибами, а онъ ухалъ.

— Знаю Петра Михайлыча. Пьяница извстный.

— Да вдь для насъ, господинъ, хмельной-то охотникъ лучше. Что намъ пути отъ сурьезныхъ-то?

— Ваше дло.

— Купите, сударь, грибочковъ-то хоть для супруги вашей въ гостинецъ. Въ Питеръ ей и свезете.

— Въ томъ-то и штука, что не женатъ.

Мужикъ переминался съ ноги на ногу.

— На марку мн надо. Письмо въ Питеръ племяннику на барку послать требуется, а денегъ на почтовую марку нтъ — вотъ я изъ-за чего, — сказалъ онъ.— Купите, сударь, за пятіалтынничекъ, выручите.

Охотникъ молчалъ и лъ бифштексъ. Мужикъ смотрлъ прямо ему въ ротъ.

— Не купите?

— Нтъ. Сказалъ вдь, что нтъ — ну, и проваливай.

— Можетъ раковъ купили-бы, такъ я живо принесу. У меня ребятишки ловятъ — во какихъ.

— Ничего не надо.

— Ну, ягоды брусники? Брусники сейчасъ такой предоставлю, что на удивленіе.

— Ничего не требуется, и уходи ты вонъ.

— Эка незадача!— почесалъ мужикъ затылокъ.— А вотъ ужъ Петръ Михайлычъ всего-бы купилъ и опохмелилъ-бы меня. Главная статья, что мн марку…

— Въ стеклянномъ стаканчик?— спросилъ охотникъ.

Мужикъ вздохнулъ.

— Эхъ, господинъ, господинъ! А хоть бы и такъ? Вс мы люди и вс человки…— сказалъ онъ.

— А главное прибавь: пьяницы.

— Да вдь не пить-то хуже. Кто не пьетъ — у того души нтъ. Вотъ вы сидите и кушаете, а на стол…

— Однако, ты проваливай. Надолъ.

— Дозвольте вамъ хотя за сороковочкой сбгать.

— Проходи, проходи… Я не пью.

— Меня-бы попотчивали, егеря… Ужъ такое у насъ здсь въ деревн положеніе, что прізжающіе охотники завсегда отъ мужичковъ пользуются.

— Егерь! Выгони его! Чего онъ ко мн присталъ!— крикнулъ охотникъ.

Мужикъ пятился и говорилъ:

— Баринъ, а баринъ, прикажите мн хоть какое угодно дло сдлать за пятіалтынный отъ вашей милости. Либо пошлите куда, либо что.

— Егерь! Амфилотей! Да гд-же ты? Амфилотей Степанычъ! Иди! Баринъ зоветъ!— раздался за стной визгливый голосъ хозяйки.

— Желаете, господинъ, я вамъ цвтовъ изъ барской усадьбы спроворю? — продолжалъ мужикъ.

— Фингалъ! Пиль его! Бери! Гони! — крикнулъ охотникъ собак.

Собака кинулась на мужика. Мужикъ выскочилъ за дверь.

— А къ мировому за эти штуки? Желаете къ мировому? Вотъ я сейчасъ пойду къ уряднику и протоколъ составлю. Она меня за штанину…— бормоталъ изъ другой комнаты мужикъ, перемнивъ-тонъ.

Слышался и голосъ егеря:

— Что, не говорилъ я теб, что они у насъ этого не любятъ, а ты лзешь!

— Амфилотей Степанычъ, будь свидтель. Травятъ собакой — и собака меня за штанину…

— Не тронула его собака, не тронула, — говорилъ охотникъ.

— Ей-ей, клокъ вырвала.

— Проходи, проходи…— выгонялъ егерь мужика.

— Какъ проходи? Помилуйте, долженъ-же я за свое безчестье… Она за штанину… Штанина денегъ стоитъ. Человка собакой травить. Хозяюшка, ты слышала?

— Ничего я не слыхала. Ты самъ лзъ и надодалъ барину, — переговаривались за стной голоса.

— Нтъ, врешь, слышала. На суд скажешь. Я подъ присягой.

— Егерь! Да уйдетъ онъ или не уйдетъ?— кричалъ охотникъ.

— Уйти… Уйти посл такого предразсудка нешто можно! Собаками травить… За что она мн штанину порвала? Давайте три гривенника, такъ уйду.

— Проходи, проходи! Ничего тутъ теб не очистится, — говорилъ егерь.

— Баринъ, а баринъ, дайте хоть пятіалтынный за безпокойство, а то я, ей-ей, старосту кликну. Такъ невозможно… Скандалъ… Караулъ!

— Егерь! поди сюда…— позвалъ охотникъ.

Егерь вошелъ.

— Вотъ дай ему, мерзавцу, пятіалтынный и наклади въ шею…— сказалъ охотникъ, вынимая изъ кошелька деньги.

Егерь понесъ мужику монету. Изъ другой комнаты послышался голосъ мужика:

— Вотъ за это спасибо… Вотъ за это благодаримъ покорно… А то вдругъ собаками травить!

— Проваливай, проваливай! Довольно ужъ…— говорилъ ему егерь.

Весенняя охота.

Осенняя охота

Дождикъ захватилъ.

Въ пригородныхъ мстахъ

Для моціона

Перепела.

По болоту.

Петръ Михайлычъ.

‘Сурьезный’.

Читайте также: