Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.
СТАРЫЯ БЫЛИ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ Н. . МЕРТЦА.
1903.
ВОСКРЕСЕНЬЕ.
Воскресенье, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1903
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Одно изъ лучшихъ воспоминаній моего дтства — воскресенье Начать съ того, что въ этотъ день я не долженъ былъ рано вставать и садиться за повтореніе уроковъ, очень часто плохо приготовленныхъ съ вечера. Я могъ подремать лишній часъ-другой, и въ этой утренней дремот являлись всегда такія радужныя и блаженныя виднія.
Потомъ мало-по-малу виднія эти блднли, все больше и больше перепутываясь съ окружавшей обстановкой и, наконецъ, совсмъ переходили въ дйствительность. Я раскрывалъ глаза, выглядывалъ изъ-за полога моей кровати, вспоминалъ, что сегодня воскресенье — и радостное, широкое чувство наполняло меня.
Я снова скрывался за занавской и наблюдалъ: наша крпостная няня, Анна Тимофеевна, только что вынула изъ кровати моего младшаго брата и съ хорошо знакомымъ мн хохлацкимъ ворчаніемъ (она была изъ Малороссіи) натягивала чулки на его маленькія толстыя ноги. Онъ барахтался, брыкался, и, очевидно, никакъ не могъ совсмъ разгуляться, большіе срые глаза его то раскрывались во всю ширину, то опять смыкались, выраженіе круглой какъ шарикъ мордочки было самое уморительное.
Хорошенькая нянина дочка, Ариша, въ дальнемъ углу нашей большой дтской, умывала черненькую, худенькую сестру мою, а другая сестра, толстая, блая, румяная двочка, стояла уже совсмъ готовая, въ пышно накрахмаленныхъ юбкахъ, въ нарядномъ плать, и тщательно и кокетливо причесывала передъ зеркаломъ свои блокурые волосы.
Насмотрвшись на все это и чувствуя съ каждой секундой возроставшій приливъ радости и любви ко всмъ и ко всему, я вскакивалъ съ кровати, не дожидаясь няни начиналъ самъ поспшно одваться, переговариваясь и пересмиваясь съ сестрами и братомъ.
Вотъ и я готовъ, и спшу въ столовую, гд за чаемъ, очевидно уже давно, сидятъ отецъ и мать. Крпко и громко цлую я блую и нжную руку отца. Спокойный взглядъ его ясныхъ голубыхъ глазъ нсколько сдерживаетъ мою рзвость, но на губахъ его я подмчаю добродушную улыбку. Онъ слегка хлопаетъ меня по плечу, а потомъ поднимается съ кресла и надваетъ очки: признакъ, что сейчасъ выйдетъ изъ дому.
Я подбгаю къ матери и начинаю цловать ее въ руки, губы, глаза, она говоритъ что-то о томъ, что я растреплю ее и сомну, но въ то же время сама крпко обнимаетъ меня и цлуетъ. Я замчаю на блестящихъ черныхъ волосахъ ея нарядную наколку, замчаю ея шелковое, стального цвта, въ розовыхъ букетахъ платье и накинутую поверхъ него мховую мантилью.
— Что это, какъ дти запаздываютъ, вдь, ужъ пора бы вамъ и хать!— обращается къ матери отецъ, беретъ шляпу и уходитъ.
Мы быстро выпиваемъ свой чай, молоко, съдаемъ булки и бжимъ вслдъ за матерью въ переднюю.
Та же няня Анна, та же Ариша и лакей Николай, въ срой ливре съ собачьимъ воротникомъ, закутываютъ насъ въ зимніе кафтанчики и салопчики. Какъ-то особенно весело распахиваются двери, себя не помня мы слетаемъ съ лстницы.
У подъзда дожидается наша просторная низенькая карета, внутри обитая яркожелтымъ бархатомъ, съ козелъ которой, ласково ухмыляясь и подмигивая, глядитъ на насъ, и въ особенности на меня, другой Николай, нашъ кучеръ, закадычный мой другъ и пріятель. Я отвчаю ему такими же улыбками и подмигиваніями, и въ то время какъ усаживаются мать и сестры, въ то время какъ лакей на рукахъ подноситъ къ карет маленькаго брата, я сосредоточиваю все свое вниманіе на лошадяхъ: на Копчик и Пайк, изъ которыхъ послдній, несмотря на свое прозвище, ведетъ себя не особенно прилично. Онъ все какъ-то дергаетъ и то силится приподняться на дабы, то тянется укусить за ухо товарища.
— Шалишь!— отрываясь отъ перемигиванія со мною, грознымъ голосомъ восклицаетъ Николай и бьетъ его возжею.
Пайка успокоивается, лакей подсаживаетъ меня въ карету, захлопываетъ дверцы и, подобравъ полы своей длинной ливреи, вскакиваетъ на козлы. Слышится веселый скрипъ колесъ по твердому снгу, лошади трогаются — мы демъ въ церковь.
Обдня уже началась. Отецъ, пріхавшій гораздо раньше насъ, стоитъ на своемъ обычномъ мст у клироса, на лиц его благоговйное вниманіе, время отъ времени онъ закрываетъ глаза и медленно крестится. Сначала я стараюсь подражать ему, тоже вслдъ за нимъ закрываю глаза и крещусь, повторяю про себя то, что говорится и поется.
Но скоро вниманіе мое начинаетъ развлекаться, слова священнослужителей и хора исчезаютъ, не достигая моего слуха, я разглядываю знакомые лики иконостаса, потомъ переношу свои наблюденія на окружающихъ меня, по преимуществу дамъ и дтей, и стараюсь угадать, что въ эту минуту думаетъ вотъ этотъ прилизанный, затянутый въ гимназическій мундиръ мальчикъ, вотъ эта завитая нарядная двочка, которая то и дло смотритъ на кончики своихъ свтлосрыхъ ботинокъ, вотъ эта толстая дама, занявшая своимъ кринолиномъ чуть не квадратную сажень. Наконецъ, я обращаю вниманіе на стоящаго передо мною младшаго брата и начинаю дуть ему въ маковку. Онъ оборачивается ко мн, улыбается, а потомъ вдругъ опускается на колни на коврикъ. Но я хорошо вижу, что онъ всталъ вовсе не на колни, не для того, чтобы молиться, а прислъ отъ усталости и черезъ минуту даже покачнулся и совсмъ задремалъ. Я тихонько подталкиваю его сзади, онъ вскакиваетъ и начинаетъ креститься. Я стараюсь снова сосредоточить все вниманіе на служб и въ то же время чувствую въ ногахъ и во всемъ тл не то усталость, не то томленіе, хочется походить, немного размяться, кажется, что обдня какъ-то особенно на этотъ разъ тянется. Я опять отвлекаюсь, ухожу въ свои мысли, а мысли перескакиваютъ съ одного предмета на другой, перегоняютъ другъ друга, мелькаютъ отрывочно, безпорядочно. Я едва поспваю за этой бготней ихъ, совсмъ ужъ не сознаю окружающаго, и только прикосновеніе матери заставляетъ меня очнуться.
‘Благочестивйшаго, самодержавнйшаго…’ раздается по церкви. Томленья и усталости какъ не бывало. Бодро и радостно прикладываюсь я ко кресту и выхожу вслдъ за своими.
Мы отправляемся къ ддушк и бабушк.
Много лтъ прошло съ тхъ поръ, я совсмъ позабылъ многія мстности, многіе дома, гд проводилъ и веселыя и скучныя минуты своей жизни, но каждый малйшій завитокъ на обояхъ ддушкина дома, каждый узоръ тюлевыхъ занавсокъ на его окнахъ, мн памятны.
Это былъ такой домъ, какихъ теперь мн ужъ никогда не приходится видть. Онъ былъ далеко не обширенъ и крайне простъ въ своемъ убранств. Вся прелесть его заключалась, главнымъ образомъ, въ необыкновенной чистот и какомъ-то странномъ, никогда потомъ не слыханномъ мною, аромат, носившемся по всмъ его комнатамъ.
Полы всюду были некрашеные, но гладкіе и блестящіе какъ слоновая кость, веселенькіе обои съ кой-гд развшанными портретами и старинными гравюрами, по угламъ большія иконы съ зажжеными лампадками, въ зал красныя кумачныя шторы, старыя зеркала съ массивными подзеркальниками краснаго дерева, такіе же массивные ломберные столы и рядъ стульевъ съ прямыми квадратными спинками, съ мягкими красными подушками, привязанными къ ихъ сидньямъ.
Въ гостиной опять тяжеловсная неуклюжая мебель краснаго дерева съ голубой обивкой блыми разводами, подъ овальнымъ столомъ большой коверъ работы прабабушки, у оконъ зеленыя горки со всевозможными цвтами и растеніями, изъ которыхъ особенно я помню одно: внутренняя сторона листьевъ была яркокрасная, наружная — блднозеленая съ разсыпанными по ней совершенно серебряными правильными кружочками.
Столовая была не велика и вовсе не приспособлена къ большимъ и параднымъ обдамъ, но это была самая комната въ дом, потому милая что въ ней уничтожались такія кулебяки и прочія кушанья, какими потомъ меня ужъ нигд и никогда не кормили. Бабушка была величайшая мастерица во всхъ длахъ хозяйственныхъ, а ддушка былъ такой человкъ, о которомъ начать рчь слдовало бы вовсе не по поводу кулебякъ, но если ужъ такъ пришлось, то бда не велика, тмъ боле, что до кулебякъ и вообще вкусныхъ обдовъ онъ былъ охотникъ, хотя никогда не позволялъ себ никакихъ излишествъ.
Ддушку въ свое время знали въ Москв очень многіе, да и теперь, вроятно, его еще несовсмъ забыли. Это былъ человкъ, много учившійся, много читавшій, размышлявшій и въ тоже время человкъ съ дтски чистымъ сердцемъ, которое никогда не могло примириться съ житейскою злобою и неправдой, никогда не могло допустить даже ихъ существованія.
Если же ему приходилось натолкнуться на какое-нибудь проявленіе безнравственности, или злобы человческой, то онъ долго отказывался поврить свидтельству собственныхъ чувствъ своихъ, старался все объяснить какой-нибудь ошибкой, недоразумніемъ, а если этого никакъ нельзя было сдлать, тогда онъ начиналъ жалть погибшаго человка, но ужъ не искалъ ему оправданія, не являлся его защитникомъ передъ людьми, а замолкалъ, глубоко потрясенный и взволнованный. При первой возможности онъ уходилъ куда нибудь, гд думалъ, что его никто не увидитъ, и начиналъ горячо и со слезами молиться.
Дти вообще наблюдательны, а я въ дтств былъ еще боле наблюдателенъ, чмъ впослдствіи, я очень хорошо понималъ почти все меня окружавшее, а за ддушкой слдилъ постоянно, потому что онъ возбуждалъ во мн благоговйное чувство, и я много разъ былъ притаившимся свидтелемъ его молитвы, посл которой онъ обыкновенно появлялся какъ-то особенно просвтленнымъ. И я тогда, затаивая въ себ благоговйный трепетъ, всегда сравнивалъ его съ Моисеемъ на старой гравюр, съ Моисеемъ, сходящимъ къ народу, посл бесды съ Богомъ.
Мое живое, дтское воображеніе работало быстро, я всегда былъ увренъ, что и ддушка бесдовалъ съ Богомъ, что самъ Богъ говорилъ ему. Да и не одинъ я, маленькій мечтательный мальчикъ, смотрлъ на ддушку, какъ на особеннаго человка, способнаго лицомъ къ лицу бесдовать съ Богомъ — такъ на него смотрли многіе, и въ особенности женщины: разныя московскія благочестивыя дамы, которыя обращались къ нему во всхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ своей жизни за совтами и нравственной помощью, считая его и святымъ и разумнымъ человкомъ. Онъ всегда бывалъ готовъ всмъ помочь, во всхъ принять участіе, и кажется, вся тайна той помощи, какую въ немъ находили, заключалась именно въ томъ, что онъ дйствительно во всхъ принималъ участіе.
Достаточно было взглянуть на его прекрасное старческое лицо, обрамленное длинной шелковистой блой бородой, на его ярко-голубые глаза, до послднихъ дней жизни сохранившіе чистоту и ясность, достаточно было увидть его дтски добродушную улыбку, услышать ласковый голосъ, чтобы сразу понять, что передъ этимъ человкомъ нечего скрываться, что онъ иметъ право войти какъ другъ и совтникъ въ чмъ либо смущенную душу ближняго. И что въ немъ было особенно мило и дорого,— это, рядомъ съ серьезными качествами ума и сердца, неизмнная веселость нрава, шутливость, умнье радоваться жизнью и брать отъ нея полной чашею вс невинныя удовольствія, какія только можетъ дать она. Ддушка, этотъ молитвенникъ и совтчикъ, одинаково любилъ и отвлеченную бесду, и серьезную книгу, и стихи, и музыку, и шутливый разговоръ, пересыпаемый громкимъ смхомъ и остроумными выходками, и вкусный обильный обдъ, приготовленный подъ верховнымъ наблюденіемъ бабушки, и игру съ нами, дтьми. Очень часто, расшалившись, мы обступали этого патріарха этого Моисея, лазили къ нему на колни, на спину, на плечи и кричали: ддушка, полай! ‘ддушка, будь медвдемъ!’.
И ддушка начиналъ удивительно подражать всевозможному собачьему лаю, и превращался въ медвдя, а мы съ визгомъ и крикомъ разсыпались отъ него во вс стороны.
Не мене игръ съ нами, внучатами, любилъ онъ веселое общество молодежи. Юноши и молоденькія двушки несли къ нему свои альбомы, бывшіе тогда еще въ большой мод. Юношамъ онъ вписывалъ твердымъ, красивымъ почеркомъ изреченія изъ латинскихъ и греческихъ классиковъ, которыхъ зналъ чуть-ли не наизусть, и тутъ же заставлялъ переводить имъ написанное.
Бывало, юноша начинаетъ переводить бойко, но вдругъ спотыкается, путается, краснетъ. Добродушная, лукавая усмшка играетъ на губахъ ддушки.
— А зачмъ же альбомъ подставляешь,— говоритъ онъ:— если понять не можешь того, что теб пишутъ?!. Поучись, голубчикъ, поучись хорошенько, а я вотъ теб и задачу задамъ…
И онъ снова беретъ перо и выписываетъ такую фразу, которая ужъ совсмъ непонятна для смущеннаго и робко заглядывающаго черезъ его плечо владльца альбома.
Если же юноша оказывался знатокомъ древнихъ языковъ, то ддушка оставался очень доволенъ, называлъ его умницей и молодцомъ и вступалъ съ нимъ въ разговоръ на древне-греческомъ или латинскомъ язык. До этихъ разговоровъ онъ былъ большой охотникъ, только, конечно, черезчуръ рдко ему удавалось вести ихъ. Молоденькимъ двушкамъ ддушка обыкновенно вписывалъ въ альбомъ французскія четверостишія, чрезвычайно граціозныя и невинныя, и всегда заключавшія въ себ намеки на обязанности доброй дочери, жены или матери. Вообще, въ своихъ сношеніяхъ съ женщинами, и по преимуществу молодыми, ддушка любилъ щегольнуть знаніемъ самыхъ изящныхъ и правильныхъ оборотовъ французской рчи.
Была въ ддушк и одна странность, которая очень изумляла и забавляла меня, ребенка: въ отрочеств онъ былъ какъ то напуганъ мышью и съ тхъ поръ до конца жизни слово ‘мышь’ производило на него самое болзненное впечатлніе. Если при немъ кто нибудь выговаривалъ это слово, онъ мгновенно блднлъ, начиналъ трястись всмъ тломъ и, несмотря на свои годы и значительную полноту, стремительно выбгалъ изъ комнаты. И странно то, что названіе ‘мышь’ на него дйствовало гораздо больше, чмъ само это животное. Мыши водились въ его дом и иногда изрядно скреблись подъ поломъ и за обоями, особенно во время тихихъ зимнихъ вечеровъ. Тогда ддушка становился посреди комнаты и начиналъ топать.
— Ддушка!— съ видомъ наивности, но въ сущности очень ехидно спрашивалъ я въ такихъ случаяхъ:— что это ты такое длаешь?
— Таракановъ пугаю!— отвчалъ онъ и продолжалъ еще громче топать, пока мыши не умолкали…
Но, увлекшись воспоминаніемъ о ддушк, я не могу обойти молчаніемъ и мою бабушку, которую тоже я очень любилъ.
Ддушка былъ большого роста и отличался красотой,— бабушка была мала и дурна собою, впрочемъ, ничего непріятнаго не было въ ея наружности, напротивъ, ея дурнота скоро забывалась. Въ ея небольшихъ срыхъ глазахъ свтилось всегда столько ума и проницательности, она иногда такъ ласково и привтливо улыбалась, она держала себя съ такимъ чувствомъ собственнаго достоинства, была о себ такого высокаго мннія и такъ умла всхъ осаживать (ея любимое выраженіе), что внушала къ себ уваженіе, заставляла людей очень осторожно и предупредительно къ себ относиться.
Она была безспорно хорошей женой и матерью, но, можетъ быть, одна изъ всхъ, знавшихъ ддушку, не чувствовала къ нему благоговйнаго уваженія, не признавала его замчательныхъ достоинствъ,— ихъ натуры поражали своей противоположностью и никогда не могли сойтись и понять другъ друга.
Бабушка вышла замужъ чуть-ли не четырнадцати-лтней двочкой, по приказу своихъ старшихъ родственниковъ. Она разсказывала, какъ и многія старушки, что въ числ ея приданаго находились и любимыя ея куклы, которыми она продолжала играть посл свадьбы. Получить хорошаго образованія ей не было времени до замужества, а въ первые годы семейной жизни, вроятно, не было охоты,— ей никогда не приходило въ голову, что для замчательно образованнаго и даже ученаго мужа необразованная жена можетъ показаться скучной, этой мысли она допустить не могла, ибо мужъ представлялся ей, несмотря на всю свою ученость и способности, не практическимъ и черезчуръ простымъ, несмыслящимъ очень многаго въ жизни.
Ну, а она въ жизни все очень хорошо смыслила, не учителя и не книжки обучили ее,— сама жизнь обучила. Ея практическому уму, мткости и врности ея сужденій, удивлялись многіе. Мужъ оставался до семидесяти лтъ чистымъ ребенкомъ, упорно отстаивая свою вру во все прекрасное и благородное,— жена видла обратную сторону жизни, подмчала вс слабости, вс грхи своихъ ближнихъ и являлась ихъ строгимъ судьей, ядовито краснорчивымъ сатирикомъ. Ничто достойное осужденія не укрывалось отъ ея наблюдательности.
Она любила нкоторыхъ родныхъ своихъ, любила и даже почитала своего сына, отца моего, любила и баловала внучатъ, но чужихъ людей, вообще людей, за весьма немногими исключеніями, была склонна не любить и не уважать. Ея разговоры, ея разсужденія, безпощадная ясность ея выводовъ, способны были довести до отчаянія всякаго энтузіаста и человколюбца, всякаго искателя правды и свта на земл, среди земныхъ созданій.
Но съ ея характеромъ и взглядами, съ ея яснымъ и холоднымъ умомъ, я познакомился гораздо позже, въ послдніе годы ея жизни, когда она, посл смерти ддушки, жила съ нами. Тогда же, въ т блаженныя воскресенья моего дтства, я зналъ ее только какъ бабушку-баловницу, какъ добрую хозяйку, у которой все въ дом шло какъ по маслу.
Мн было такъ уютно и привольно подъ ея крылышкомъ, я помню нжныя ласки этого строгаго судьи и сатирика, помню ея разсказы, по длиннымъ зимнимъ вечерамъ, объ ея дтств, о двнадцатомъ год (первомъ год ея супружества), о холер, во время которой на долю ддушки выпала большая и самоотверженная дятельность, объ ея первыхъ внучатахъ — умершихъ дтяхъ ея любимой умершей дочери. Я помню душистые цвтки жасмина въ ея красивой табакерк, помню тщательно перемываемыя ею старинныя чашечки, изъ которыхъ она поила меня чаемъ съ жирными сливками и съ теплыми сдобными булками, помню ея пироги и паштеты, ея вкусныя пирожныя.
Я любилъ съ утра слдить за ея хозяйской дятельностью, хорошо зная, какія наслажденія готовятъ мн результаты этой дятельности. Я находилъ вполн естественнымъ и должнымъ даже и то, что она иногда разъ по десяти въ день умывалась и въ особенности каждый разъ возвращаясь изъ кухни, что она доводила свою чистоплотность даже до того, что, желая отворить дверь, сначала обертывала руку въ свою черную шелковую мантилью или турецкій платокъ, а потомъ уже, обернутой рукою, прикасалась къ дверной ручк…
Рядомъ съ ддушкой и бабушкой мн вспоминаются и другія лица, съ которыми я встрчался по воскресеньямъ въ ихъ дом. Это было самое разнообразное общество, начиная съ тонныхъ московскихъ барынь и кончая старомодными старичками и старушками. Моя память хранитъ цлую коллекцію курьезныхъ типовъ, нын совсмъ исчезнувшихъ остатковъ старины московской. Но одна постоянная гостья ддушкинаго дома мн чаще всхъ вспоминается и о ней то я думалъ, когда заговорилъ про воскресенья моего дтства, про ддушку и бабушку и ихъ чистенькій домикъ.
Эта гостья была тоже старушка и звали ее Марьей Семеновной. Ей было далеко за семьдесять, но она еще сохраняла и бодрость и живость, полную силу разсудка. Маленькая, съ блднымъ и нжнымъ личикомъ, съ темными кроткими глазами, она одвалась всегда въ черное, носила на голов кружевной чепчикъ съ черными лентами, изъ подъ котораго виднлись сдыя букли старинной прически.
Она прізжала посл обдни въ огромной неуклюжей карет, запряженной старыми откормленными лошадьми, съ сдобородымъ кучеромъ на козлахъ и сгорбленнымъ, но все еще представительнымъ лакеемъ на-запяткахъ.
Когда въ дверяхъ залы появлялась маленькая фигурка Марьи Семеновны, я даже забывалъ о бабушкиной кулебяк и стремительно бросался ей навстрчу. Она входила, привтливо раскланиваясь и здороваясь со всми, усаживалась въ голубой гостиной постоянно на одно и то же мсто, а я прятался за спинкой ея кресла и наблюдалъ.
Вотъ она кладетъ къ себ на колни неизмнный вышитый ридикюль, тихонько снимаетъ перчатки со своихъ крошечныхъ сухихъ рукъ, сверкающихъ дорогими кольцами, бережно укладываетъ перчатки въ ридикюль, а изъ него вынимаетъ вышиванье. Я замираю отъ восторга — это значитъ, что Марья Семеновна пріхала не съ короткимъ визитомъ, а останется, пожалуй, и обдать, это значитъ, что вотъ скоро, скоро начнутся ея разсказы.
И дйствительно, проходитъ нсколько минутъ, въ гостиной ведется оживленный разговоръ, но вотъ чье нибудь слово, чье нибудь сообщеніе, новость дня или слухъ, наводятъ Марью Семеновну на какое нибудь воспоминаніе, и она ужъ разсказываетъ. Разговоръ стихаетъ, вс ее слушаютъ. Умнье разсказывать, завладвая всеобщимъ вниманіемъ — это особый талантъ, и такимъ талантомъ Марья Семеновна обладала въ высшей степени. Не отрываясь отъ своей работы, отъ какой то вчной прошивки, и только изрдка поднимая спокойные темные глаза на окружающихъ, она тихимъ, пріятнымъ голосомъ начинала обыкновенно не съ самаго происшествія, а съ его обстановки, объясняла характеры дйствующихъ лицъ, рисовала цльную картину, въ которой вс малйшія подробности были на своемъ мст и являлись полными интереса.
Если-бы записывать за Марьей Семеновной, то это вышли бы прекрасные художественные разсказы, если бы Марья Семеновна вздумала писать сама то, что разсказывала, и писала бы такъ же хорошо, какъ разсказывала, то она, конечно, оставила бы по себ большое литературное имя, но она, насколько я знаю, никогда ничего не писала, да и вообще замчательные разсказчики въ большинств случаевъ бываютъ плохими писателями. И что очень важно, и что большая рдкость — Марья Семеновна никогда не повторялась,— ея память хранила въ себ неисчерпаемый запасъ всевозможныхъ эпизодовъ, приключеній, это была живая хроника старой русской жизни конца XVIII и начала XIX столтій.
Марья Семеновна принадлежала къ старому роду, членовъ котораго и теперь можно встртить во всевозможныхъ углахъ Россіи, ея жизнь была разнообразна въ высшей степени, разнообразна и печальна. Она пережила мужа, всхъ дтей, внучатъ, и осталась одна въ своемъ старомъ московскомъ дом.
Постоянное горе, тяжкія сердечныя утраты, не сломили ея крпкаго здоровья, но что он имли на нее огромное вліяніе — это несомннно. Только искренняя вра, только дйствительное искреннее смиреніе, помогли ей примириться съ тяжелой жизнью. Оставшись одна, она посвятила себя молитв и добрымъ дламъ и вотъ тутъ-то близко сошлась съ ддушкой, который былъ ея руководителемъ и совтникомъ. Но, тратя вс свои средства на ближнихъ, она никогда ни однимъ словомъ не заикалась о томъ постороннимъ, молясь неустанно, она никогда не выставлялась своимъ благочестіемъ. Ее знали и встрчали не какъ извстную богомолку и благодтельницу, а какъ милую и интересную старушку — и только.
Никто даже не жаллъ ее за понесенныя ею утраты, за ея одиночество, многіе и совсмъ не знали объ обстоятельствахъ ея жизни, потому что она тщательно это всхъ ихъ скрывала, потому что, говоря обо всемъ и обо всхъ, трогательно передавая чужія несчастія, чужія приключенія,— она ни словомъ не заикалась о своихъ несчастіяхъ, о своихъ собственныхъ приключеніяхъ. Въ разнообразныхъ разсказахъ, передаваемыхъ ею, она никогда не являлась дятельнымъ дйствующимъ лицомъ, а проходила только простою зрительницею.
Ея тяжело прожитая жизнь, ея горькое горе и утраты были для нея слишкомъ священнымъ крестомъ, и этотъ крестъ она ршительно и твердо это всхъ скрывала и всегда умла такъ держать себя, что никто не ршался прикоснуться къ ея святын… Давно умерла Марья Семеновна, какъ и очень многія изъ тхъ кто такъ мирно и весело бесдовалъ съ нею и внимательно слушалъ ея разнообразные разсказы въ голубой гостиной ддушкинаго дома. Когда ее хоронили, за ея гробомъ не тянулся длинный рядъ экипажей, не много свтскихъ знакомыхъ проводило добрую и интересную старушку въ послднее жилище, но вся улица буквально запружена была другого рода знакомыми, никому неизвстными ея друзьями, которые вдругъ объявились.
Эти друзья, пшіе и плохо обутые, заливались горькими слезами, прощаясь со своей скромной благодтельницей, и тутъ только стало извстно тмъ, кто интересовался подобными длами, все добро, какое успла совершить въ жизни одинокая старушка… Но ужъ и это добро, видно, позабылось. Уныло стоитъ и кривится на сторону небогатый памятникъ, поставленный надъ ея могилой, никто не приноситъ свжихъ внковъ, не осыпаетъ его цвтами, мало-по-малу стираются буквы ея имени…
Только не умерла она и совсмъ живая сохранилась въ памяти одного изъ ея слушателей. Будто сейчасъ я ее вижу, будто слышу еще ея тихій и ласковый голосъ. Не записывалъ я тогда своими дтскими каракулями ея разсказовъ, но они мн и такъ хорошо памятны. Конечно, не сумю я передать ихъ съ той оригинальной живостью, съ какою, бывало, разсказывала Марья Семеновна, забылись и многія подробности, такъ что придется пополнять ихъ по другимъ источникамъ, но ужъ и одно содержаніе этихъ разсказовъ само по себ интересно.
Задумавъ воспроизвести нкоторые изъ этихъ памятныхъ мн разсказовъ, я невольно вспомнилъ о самой разсказчиц и той обстановк, среди которой съ нею познакомился, я вспомнилъ манеру старушки — начинать съ самаго начала, начинать издалека, а потому, вмсто предисловія къ моимъ разсказамъ, позволилъ себ эту страничку дтскихъ воспоминаній.