ВОРОБЕЙ.
ВОРОБЕЙ.
(Разсказъ.)
152
153
202
203
156
157
206
207
160
209
162
163
212
213
166
167
Воробей, Достоевский Михаил Михайлович, Год: 1848
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Михаил Достоевский
Источник текста: Отечественные записки, 1848, N12, с. 199-224.
Оригинал здесь: http://smalt.karelia.ru/~filolog/mdost/texts/arts/vorobei/htm/vorobei.htm.
<В тексте первой публикации ошибочная нумерация страниц. В данном файле номера страниц сохранены, как в первой публикации.>
Это было въ начал сентября. Берёзы начинали желтть и краснть, а дачники понемногу перебираться на свои зимнія квартиры въ городъ.
Вдоль одного села, расположеннаго на большой дорог въ нсколькихъ верстахъ отъ Петербурга, съ утра до вечера тянулись обозы съ мёбелью. Ставни въ избахъ, или такъ-называемыхъ дачахъ, все боле-и-боле затворялись и тёмные сентябрьскіе вечера становились все темне и темне. Веселые огоньки горли только въ трактир, въ мелочной лавочк, да въ трехъ, или четырехъ дачахъ, изъ которыхъ ещё не выхали ихъ временные обитатели. Эти обитатели, какъ-будто теперь только вспомнили, что за тмъ и прожили здсь все лто, чтобъ наслаждаться природой, и стали на прощаньи изо всхъ силъ наслаждаться ею. На прогЩлкахъ съ посинвшими отъ холода носами, закутанные въ тёплые пальто, шинели и салопы, они то-и-дло останавливались и, отогрвая свои закоченвшія души восклицаніями, показывали другъ другу, какъ пожелтвшая и покраснвшая зелень огромными пятнами, желтыми, красными, оранжевыми закапала тёмный, серьёзный грунтъ сосенъ и елей, какъ вода въ прудахъ и озерахъ, блистая своею зеркальною поверхностію, казалось, угрожала съ каждою минутою замерзнуть и какъ-будто стала гуще и тяжеле, такъ, что не могли зарябить ее и сентябрьскіе зефиры, какъ съ полей свозили крестьяне золотистыя копны овса и какъ вдали на гумнахъ повременамъ кривлялись люди и сверкали цпы. Картины точно были хорошія, особенно при солнц, но прежде, въ начал лта и лтомъ он были не хуже, даже лучше, а
между-тмъ наслаждаться стали ими тогда только, когда носы начали синть, да заскрипли обозы съ мёбелью. Нкоторые — и это были самые восторженные — изъявляли даже нчто въ род сожалнія о томъ, что не могутъ провести всю зиму въ деревн, и что дла заставляютъ ихъ промнять мирныя сельскія удовольствія на безпокойную и безтолковую жизнь въ город.
Но горничныя и молоденькія няньки, разгуливавшія днемъ въ хорощую погоду по деревн съ своими питомцами, а по-вечерамъ, когда питомцы предавались сну невинности, шмыгавшія по улиц (я забылъ сказать, что въ деревн сталъ на зимнія квартиры *** полкъ) — горничныя и няньки перетолковывали въ дружескихъ бесдахъ наслажденія господъ своихъ совершенно въ другую сторону.
— Наше вамъ почтенье-съ, говорила одна изъ нихъ, бойкая, тоненькая двчонка, подведя своихъ питомцевъ къ цлой групп дтей, за которыми надзирали дв другія няньки, сидя на завалинкахъ: — наше вамъ почтенье-съ, все ли я въ добромъ здоровь?
И она засмялась, няньки завторили ей отъ чистаго сердца.
— Что, Машенька, вы еще не перехали? спросила ее одна изъ нихъ.
— Когда мы передемъ? У насъ денегъ нтъ.
— И у насъ тоже, отвчали смясь другія.
— здилъ вчера самъ въ городъ получать — мы ужь съ барыней такъ и думали, что привезетъ, а онъ привезъ только ружье, да своего пріятеля того-то, какъ бишь его? знаете?
— Озорника-то, что ли?
— Ужь я его когда-нибудь по-свойски отдлаю, или просто возьму да и скажу барын.
— Что барын? замтила одна: — о такихъ вещахъ, двушка, не разсказываютъ барын…
— Вотъ вздоры какіе! отвчала пришедшая, поднявъ съ самымъ вызывающимъ видомъ свой безстыдный носишко: — стану я справляться о чемъ говорить и о чемъ не говорить барын! Нтъ, пусть она его по шеямъ прогонитъ. Ей куры да амуры строитъ, да и мн туда же. Вотъ еще новости!
— Полно вамъ сестрицу-то забиждать, накинулась она тутъ на одного изъ своихъ питомцевъ, мальчика лтъ пяти: — негодники вы этакіе! Плюньте на него, душенька, вишь какой! плюньте!
— Тьфу! сдлала двочка, хныкая и исподлобья посматривая на своего маленькаго брата.
— Вотъ такъ, душенька! не связывайтесь съ нимъ. — А что это, двушки, ныньче не видать богачки?
Богачкою называлась у нихъ нянька съ одной большой дачи.
— Чего! еще съ утра съ своими въ садъ ушедши, отвчали ей няньки.
— Вотъ у ейныхъ за деньгами, чай, дло не станетъ. Живутъ — стало-быть, ндравится.
Но богачка, объятая повечеру мракомъ и чьими-то посторонними руками, говорила со вздохомъ, что завтра ейные перебираются въ городъ.
Такимъ-образомъ вс наслаждались: господа — красотами осенней природы, а молоденькія няньки и горничныя — мракомъ сентябрьскихъ вечеровъ и тоже природою.
Въ числ особенно наслаждавшихся осенними удовольствіями могло, по всей справедливости, считаться семейство Леонида Пахомовича Цыпкина. Изъ трехъ комнатъ, въ которыхъ оно проживало лтомъ, къ оcени оно принуждено было переселиться въ одну, а именно въ спальню, потому-что остальныя дв вдругъ пріобрли совершенно неожиданное качество окрашивать лица жильцовъ своихъ въ краски, отнюдь несвойственныя лицамъ людей благо или кавказскаго племени. Живой румянецъ хорошенькой Настасьи Павловны мгновенно превращался въ нихъ въ какія-то синія пятна, а носъ Леонида Пахомовича ни съ того ни съ другаго сперва краснлъ, а потомъ уже постепенно переходилъ то въ синій цвтъ, то въ красно-фіолетовый. Что же касается до няньки и дтей, то они обыкновенно на цлый день превращались въ цвтнокожихъ, и только ночью, когда никому не бываетъ дла до цвтовъ, совершенно попусту и даромъ принимали свои естественные цвта подъ влiянiемъ тёплыхъ одялъ и мягкихъ перинъ и подушекъ.
Такъ-какъ все семейство Леонида Пахомовича отличалось ненавистiю ко всякаго рода нововведенiямъ, то очень-естественно, что оно съ особеннымъ упрямствомъ отстаивало свой европейскiй цвтъ, нисколько не желая превращаться, даже и на короткое время, въ какихъ-нибудь краснокожихъ Индiйцевъ, и потому все переселилось въ спальную. Прочiя комнаты весьма благоразумно были оставлены про гостей, въ ожиданiи которыхъ, по ихъ расщелявшимся половицамъ, начали безнаказанно путешествовать длиннохвостыя мыши, къ великому удовольствiю Настасьи Павловны, видвшей въ этомъ врную примту своего скораго перезда въ городъ. Въ спальн же, все семейство помщалось около небольшой печи, единственной во всемъ дом. Леонидъ Пахомовичъ, состоявшiй съ недавняго времени въ отпуску ‘по домашнимъ обстоятельствамъ’, совокупилъ теперь на нихъ всю свою дятельность: самъ топилъ печку, самъ закрывалъ трубу, пилъ чай, пекся, какъ никто о сохраненiи настоящаго цвта на лиц Настасьи Павловны и своихъ двухъ маленькихъ потомковъ, обдалъ и, кром того, ждалъ еще денегъ изъ Соль-Галича отъ своего престарлаго родителя. Такимъ-образомъ, домашнiя обстоятельства чуть-чуть что не процвтали.
Леонидъ Пахомычъ былъ человкъ маленькiй, очень-маленькiй, какъ въ общественномъ смысл, такъ и въ физическомъ. Изъ всей его особы прежде всего бросался въ глаза носъ, самымъ страннымъ образомъ вздернутый къ верху, такъ-что казалось, будто онъ считаетъ звзды и все куда-то порывается, прочiя части
лица его были въ тни, на второмъ план, какъ-то скрадывались и вообще отличались самою похвальною скромностію. Никому изъ его знакомыхъ, даже самой Настасьи Павловн, никогда не приходило въ голову узнать, на-примръ, какого цвта глаза были у Леонида Пахомовича. Точно у него совсмъ глазъ не было. Живописецъ, писавшій недавно портретъ съ него, долго и пристально вглядывался въ глаза Леониду Пахомовичу, заставлялъ его поворачиваться то въ ту, то въ другую сторону, и все видлъ дв какія-то блестящія, слезящіяся точки, а глазъ не видалъ, долго и нершительно махалъ онъ кистью надъ палитрою, какъ-будто не зналъ, въ какую краску окунуть ее, наконец, точно вдохновившись, зацпилъ немножко умбры, немножко прусской лазури, задлъ мимоходомъ еще дв или три краски, смшалъ вс это и, налпивъ дв точки на тхъ мстахъ, гд, по его разсчету, приходилось быть глазамъ, размазалъ ихъ сухою кистью. Недовольствуясь этимъ, онъ отступилъ шага на два отъ портрета, сталъ снова всматриваться въ глаза неподвижно сидящаго передъ нимъ Леонида Пахомовича и наконецъ выразилъ свое мнніе, что у него, дескать, такіе глаза, какихъ ему сроду писать не случалось: такое въ нихъ демонское выраженіе, что и потрафить трудно.
Сравненіе его особы съ демономъ чрезвычайно польстило Леониду Пахомычу.
Портретъ, впрочемъ, вышелъ очень-похожь. Въ-особенности хорошо и тщательно были сдланы рябинки, испещрявшія все лицо Леонида Пахомыча. Конечно, можно было замтить, что шея въ натур была нсколько длинне, чмъ на портрет, что въ натур она гораздо-боле выдавалась впередъ и всегда составляла съ туловищемъ уголъ въ нсколько градусовъ, что Леонидъ Пахомычъ вовсе не имлъ той воинственной, немного даже надменной осанки, съ какою онъ смотрлъ на міръ Божій въ своемъ портрет, такъ-что, казалось, неровенъ часъ, онъ обнаружитъ шпагу да и пойдетъ рубить ею направо и налво. Но этому способствовало отчасти то, что Леонидъ Пахомовичъ написанъ былъ при шпаг, и отчасти мнніе художника, что портретъ, дескать, вещь неодушевленная, что ни длъ вести, ни говорить онъ ни съ кмъ же вдь не станетъ, и что не онъ подойдетъ къ лицамъ, а скоре лица подойдутъ къ нему. Лишь бы главныя черты были потрафлены, а цль искусства состоитъ въ достиженіи идеала. Такимъ образомъ, по вол художника написанный Леонидъ Пахомовичъ достигъ своего идеала, а настоящій Леонидъ Пахомовичъ началъ съ той поры изо всхъ силъ своихъ стремиться къ его достиженію. При взгляд на портретъ свой — а посматривалъ онъ на него таки частенько — онъ всегда силился принимать на себя воинственную осанку, и если это сколько-нибудь ему удавалось, охорашивался, обдергивался и начиналъ ходить по комнат твердымъ и ровнымъ шагомъ. Однакожъ, черезъ нсколько минутъ, шаги его мельчали, превращались въ шажки, и онъ по прежнему семенилъ
въ притруску, какъ семенилъ всю жизнь свою съ тхъ самыхъ поръ, когда въ Соль-Галич сдлалъ первый шагъ свой по покоробившимся половицамъ родительскаго дома, которыя по неровности своей могли служить ему символомъ житейскаго поприща. Воинственная осанка, впрочемъ, была вовсе не къ лицу Леониду Пахомовичу, и онъ самъ, въ глубин своего сердца, лицомъ-къ-лицу съ своею совстью, чистосердечно въ этомъ признавался, а частыя неудачи и разныя столкновенія пріучили его къ мысли, что вдь только вздумай первый встрчный привязаться къ нему и обратить его въ ничто и онъ… конечно, больно въ этомъ признаться… обратится въ ничто, ей-же-ей обратится, и, если безъ свидтелей, такъ только махнетъ рукою, да разв кулакомъ утрётъ, и то украдкой, непрошеную слезу злости и отчаянія. А потомъ и ничего, потомъ онъ снова засеменитъ въ притруску и станетъ соваться туда и сюда за насущнымъ хлбомъ, да вчно заботиться о горшкахъ, тряпь и прочей насущной матеріи. А ужь тутъ до осанки ли человку?
Осанка, въ нкоторомъ смысл, требуетъ сана, кареты на плоскихъ рессорахъ, четверни заводскихъ коней, да другой на конюшн, кормленаго кучера, цлаго полчища лакеевъ и тому подобныхъ атрибутовъ. Такъ какСй же быть осанк у Леонида Пахомовича, когда онъ сидитъ не въ карет, а на своихъ собственныхъ корточкахъ передъ растопленною печкою, и усердно мшаетъ кочергой раскаленные уголья, а на рябоватомъ, раскраснвшемся лиц его отсвчиваются его обычныя неосанистыя добродтели: смиренномудріе, незлобивость и — главная изъ нихъ — терпніе? До осанки ли ему, когда онъ сидитъ, нагнувшись нсколько впередъ, у печки, а на обоихъ колняхъ у него торчитъ по его собственному потомку, между-тмъ, какъ Настасья Павловна стоитъ передъ нимъ съ сердитымъ видомъ и громко дуетъ въ свои посинвшіе кулачки? Шея его, кажется, длинне, чмъ обыкновенно: онъ посматриваетъ и на дтей, посматриваетъ и на жену, дтей он закутывает полами своего халата, такъ-что только одн головки ихъ рисуются на его обнаженной груди и вообще онъ походитъ скоре на пеликана, кормящаго птенцовъ своихъ собственною кровью, чмъ на человка съ воинственной осанкой.
Неизвстно, польстило ли бы ему такое сравненіе, только не было человка въ мір и пеликана въ гнзд своемъ домовите, чадолюбиве и добре Леонида Пахомовича. День-деньской онъ бгалъ, семенилъ, суетился, возился и таки прокармливалъ свое семейство. Богъ-знаетъ, какъ онъ это длалъ, только въ гнзд у него все было чистенько, скромненько, прилизано, приглажено — на Настась Павловн всегда порядочное платье, дти одты и обуты какъ слдуетъ. Когда, случалось, деньги были на исход и вмст съ ними исчезали дрова, чай, сахаръ, однимъ словомъ, нужно было существовать, а существовать оказывалось не чмъ, тогда носъ Леонида Пахомовича переставалъ смотрть вверхъ, и
самъ Леонидъ Пахомовичъ задумывался. Тогда онъ начиналъ боле чмъ обыкновенно увиваться около Настасьи Павловны, наровилъ уссться съ ней рядышкомъ, цаловалъ у ней ручки и смотрлъ на нее робко, какъ виноватый. Настасья Павловна тоже передъ грозою становилась какъ-то мягче къ нему, теряла свой серьёзный видъ, трепала мужа по щек и даже цаловала въ високъ.
— Много, душечка, осталось? спрашивалъ ее тогда шопотомъ Леонидъ Пахомовичъ.
— Двадцать копеекъ, отвчала тоже шопотомъ Настасья Павловна.
— Береги, ангельчикъ, береги! говорилъ чуть слышно мужъ и на носу у него собирались невиданныя досел морщины.
Такимъ-образомъ, день или два, пока велись еще деньги, мужъ и жена все шептались, какъ какіе-нибудь злоумышленники, и были другъ къ другу чрезвычайно-нжны. Но когда исчезала послдняя копейка, носъ Леонида Пахомовича снова начиналъ бодриться и посматривать на небо, какъ-будто вдругъ обрталъ все свое прежнее упованіе. Подобравъ губы и не говоря ни слова, Леонидъ Пахомовичъ надвалъ фракъ, наскоро чистилъ его щеткой, кое-что про себя нашептывалъ, и, непростившись съ женою, а если она сама заговаривала, такъ даже бросивъ ей въ отвтъ взглядъ строгій и суровый — убгалъ своимъ мелкимъ шажкомъ съ притрускою со двора на неопредленное время. Что онъ длалъ, куда уходилъ, гд былъ — неизвстно, достоврно только, что боле сутокъ, семейство не оставалось безъ денегъ. Обыкновенно къ вечеру водворялся въ своей квартир Леонидъ Пахомовичъ, и съ самымъ равнодушнымъ видомъ, какъ-будто деньги возами прибывали къ нему, вручалъ Настась Павловн какую-нибудь ассигнацію. Но это равнодушіе было непродолжительно. По мр того, какъ быстроногая служанка приносила изъ разныхъ заведеній чаю, сахару, булокъ, а изъ кухни долетали до слуха нетерпливыя всхлипыванія самовара, Леонидъ Пахомовичъ постепенно оттаивалъ, приходилъ въ себя, и, потирая руки, но все еще съ прежнимъ серьёзнымъ видомъ, начиналъ какъ-будто съ любовью, съ какимъ-то любопытствомъ посматривать и на чай, и на самоваръ, и на булки. Точно онъ никогда не видывалъ ихъ прежде, точно они перемнились, похорошли, ставъ его собственностью. Ему случалось даже отъ избытка чувств гладить ихъ, нюхать, и тогда онъ улыбался, тогда съ языка у него срывалась какая-нибудь соленая шуточка, и Наталья Павловна ужь непремнно вскрикивала, потому-что тутъ онъ или щипалъ ее, или цаловалъ…
Вотъ какой человкъ былъ Леонидъ Пахомовичъ.
Утромъ, часовъ въ десять на другой день посл того, какъ, по выраженію няньки, Леонидъ Пахомовичъ здилъ въ городъ за деньгами и вмсто денегъ привезъ ружье и своего короткаго пріятеля — утромъ часовъ въ десять все семейство сидло въ спальн за чайнымъ столомъ и кушало чай. Леонидъ Пахомовичъ торопился: видно
было, что его занимали другія, постороннія мысли. За то пріятель его, Александръ Кузьмичъ Половинниковъ, кушалъ чай медленно, со всмъ уваженіемъ къ китайскому напитку, и немилосердо чавкалъ.
Это былъ молодой человкъ высокаго роста, недурной собою, но и отнюдь не красавецъ. Лицо его имло въ себ нчто жосткое, неподвижное: какъ-будто оно было тщательно выточено изъ какой-нибудь твердой матеріи — дерева, кости, и потомъ окрашено приличными красками. Всматриваясь въ него, нельзя было не ощутить желанія, не то, чтобъ пощупать его, а просто щелкнуть по немъ двумя пальцами и послушать, какой звукъ изъ него выйдетъ. Кое-кто изъ насмшниковъ, людей, большею частію безнравственныхъ и неприносящихъ обществу ни малйшей пользы, замтилъ, что господинъ Половинниковъ, когда кушалъ, то весьма походилъ на нюрембергскую куклу, развавшую и закрывавшую ротъ, а когда изъяснялся въ любви — на истукана-оракула, внутри котораго засла какая-нибудь пи?ія да и проповдуетъ, что ей на умъ взбредетъ. Наталья Павловна, впрочемъ, не сдлала еще подобнаго замчанія.
Это, можетъ-быть, потому, что, говорятъ, женщины любятъ такія лица.
Итакъ, кушая чай, Леонидъ Пахомовичъ куда-то спшилъ и все поглядывалъ въ уголъ, гд стояло привезенное имъ вчера ружье, а господинъ Половинниковъ чавкалъ и, казалось, только начиналъ приходить въ себя отъ ночныхъ впечатлній въ комнат, оставленной про гостей. Леонида Пахомовича посщали иногда престранныя желанія. Такъ все лто, прізжая по праздникамъ къ себ на дачу, онъ всякій праздникъ жаллъ, что у него нтъ ружья. А то бы очень-хорошо было поохотиться, пострлять. Наконецъ, откуда-то Леонидъ Пахомовичъ досталъ ружье и, чтобъ ужь вполн насладиться, вмст съ ружьемъ привезъ съ собою на два праздника, случившіеся рядомъ, и короткаго пріятеля своего, Половинникова.
Леонидъ Пахомовичъ отъ роду не стрливалъ, а господинъ Половинниковъ, какъ самъ онъ говорилъ, не давалъ промаха.
Наконецъ, Леонидъ Пахомовичъ допилъ стаканъ, всталъ со стула и сказалъ, потягиваясь:
— День-то, день-то какой великолпный! Половинниковъ! а?
— Да, мы здсь какъ въ раю, замтила Наталья Павловна: — просто наслаждаемся. Знаете, теперь вс почти повыхали, эдакое везд уединеніе… уединеніе… просто прелесть. Никого почти нтъ…
— А какъ много дичи, Половинниковъ, я теб скажу, перебилъ ее Леонидъ Пахомычъ, взявъ ружье и осматривая замокъ.
— Я такъ рада, что мы долго отсюда не вызжаемъ! вообразите, ходишь, ходишь, и никого не встртишь.
— Вотъ и врешь, Насточикъ, я вчера цлое стадо дупелей встртилъ.
И Леонидъ Пахомовичъ, захохотавъ, щипнулъ ее за подбородокъ. Онъ любилъ похвастаться передъ холостыми людьми своимъ домашнимъ счастіемъ.
— Ахъ, отстань, пожалуйста, какой ты, право! прехладнокровно отвчала мужу Настасья Павловна.
— Ну, какой же? какой же? что жь ты молчишь? а? замолчала? приставалъ къ ней нсколько сконфуженный ея отвтомъ Леонидъ Пахомовичъ.
— Ахъ, Боже мой, да онъ никакъ съ ружьемъ! воскликнула Настасья Павловна: — ахъ, и въ-самомъ-дл съ ружьемъ! Съ ума ты сошелъ, Лёлька!
И она, вскочивъ со стула, выбжала изъ спальни и остановилась въ дверяхъ, ухватившись за нихъ обими руками, какъ-бы въ намреніи оградить себя ими при первомъ покушеніи Леонида Пахомыча застрлить ее.
— Эка трусиха! да вдь оно не заряжено! кричалъ ей смясь Леонидъ Пахомовичъ.
— Все равно застрлитъ! отвчала плачевнымъ голосомъ Настасья Павловна: — Господи, Боже мой, да бросишь ли ты его, Лёлька! Александръ Кузьмичъ, сжальтесь хоть вы надо мною, отнимите у него ружье — вы не знаете, какой онъ неловкій: онъ того-и-гляди кого-нибудь застрлитъ.
— Что ты, Настя, сказалъ ей покраснвъ и не совсмъ врнымъ голосомъ Леонидъ Пахомовичъ: — да вдь оно не заряжено.
— Вдь оно, Настасья Павловна, точно не заряжено, почелъ наконецъ за нужное уврить ее Половинниковъ.
— Но, Боже мой, вы его не знаете, продолжала восклицать Наталья Павловна: — говорю вамъ, что у него въ рукахъ оно и безъ заряда выстрлитъ. Колинька, Врочка! скоре ко мн! Папаша васъ застрлитъ.
Дти, бывшія до-сихъ-поръ равнодушными зрителями этой сцены, съ визгомъ бросились къ матери и спрятались за складками ея платья.
— Возьмите! съ мрачнымъ видомъ сказалъ Леонидъ Пахомовичъ своему другу, подавая ему ружье.
— Пойдемте въ залу, продолжалъ онъ тмъ же тономъ.
Между-тмъ, Настасья Павловна, оправившись отъ испуга, ршилась войдти въ спальню и, чтобъ нсколько загладить жесткость словъ своихъ, засмявшись сказала:
— И въ-самомъ-дл, ступайте въ залу! Вздумали пугать меня! и все ты, Лёлька, такой, право!
Леонидъ Пахомовичъ ничего не отвчалъ, онъ былъ жестоко обиженъ. Онъ даже былъ готовъ не пойдти на охоту — однакожь, пошелъ въ залу вслдъ за своимъ деревяннымъ другомъ.
Ружье заряжено, все готово, но Леонидъ Пахомовичъ, усвшись
на диван, не трогался съ мста. Онъ даже не обращалъ вниманія на то, какъ заряжалось ружье — такъ онъ былъ разстроенъ.
— Ну, что же! пойдемъ! сказалъ ему Половинниковъ.
— Нтъ, ужь что! отвчалъ ему Леонидъ Пахомычъ, махнувъ рукою.
— Какъ, что?
— Останусь дома!
Нето, чтобъ у него прошло желаніе идти на охоту, но онъ чувствовалъ потребность… какъ бы это сказать?.. ну, хоть покобениться. И вмст съ тмъ онъ раскаявался, что поддался впечатлнію минуты и разсердился, гораздо было бы благоразумне обратить все въ шутку, назвать жену трусихой и казаться веселе прежняго. Но поправить дла было ужь невозможно, и Леонидъ Пахомовичъ внутренно пожаллъ, что не одаренъ присутствіемъ духа.
— Э, вздоръ какой! отвчалъ ему Половинниковъ: — посл помиритесь! На, вотъ твоя фуражка, надвай пальто и маршъ.
Леонидъ Пахомычъ всталъ и, недвигаясь съ мста, вертлъ въ рукахъ фуражку.
Въ это время, въ полураскрытыхъ дверяхъ показался сперва носикъ, а вслдъ за тмъ и хорошенькая головка Настасьи Павловны. — Очень, очень хорошенькая.
— Смотри же, Лёлька, сказалъ самымъ серьёзнымъ тономъ ея маленькій ротикъ: — будь осторожне, не застрлись!
Леонидъ Пахомычъ надлъ картузъ, и съ упрекомъ поглядлъ на нее, но ничего не отвчалъ.
— Стрлять-то ты не мастеръ, я знаю, продолжала она: — пожалуйста, Алекскандръ Кузьмичъ, вы смотрите за нимъ, да, ради Бога, не давайте ему ружья въ руки. Пусть онъ только смотритъ.
— Пойдемъ! сказалъ отрывисто Леонидъ Пахомовичъ своему другу.
— Пожалуйста же, Александръ Кузьмичъ, пусть онъ только смотритъ!
— А обо мн вы не безпокоитесь? спросилъ ее съ самою любезною изъ своихъ деревянныхъ улыбокъ господинъ Половинниковъ.
— О васъ? Можете-себ застрлиться, удавиться или повситься — мн ршительно все равно.
И, оскаливъ свои жемчужные зубки, она пропустила сквозь нихъ нсколько нотъ самаго звонкаго смха.
Но когда Половинниковъ, слдуя за своимъ другомъ, проходилъ мимо нея, рука ея, вроятно, нечаянно, уврила его руку въ совершенно-противномъ.
— Смотри же, Лёлька, не застрлись! крикнула она еще разъ вслдъ своему мужу.
Друзья вышли на улицу.
Сдлавъ нсколько шаговъ, Леонидъ Пахомовичъ сталъ сильно о чемъ-то безпокоиться. Онъ семенилъ обычнымъ шагомъ своимъ
въ притруску, но замтно было, что его какъ-будто подергивали судороги: онъ то-и-дло оборачивался, оглядывался на свою дачу, какъ-будто позабылъ въ ней нчто необходимое для своего спокойствія.
— Ты ступай, а я на минутку ворочусь, сказалъ онъ своему другу, внезапно остановившись, какъ будто только вспомнилъ, что онъ позабылъ у себя дома: — только вотъ калоши надну.
— Да вдь сухо.
— Можетъ-быть, въ болото пойдемъ, такъ того… я мигомъ.
И, не дожидаясь отвта, онъ бгомъ-бгомъ затрусилъ къ своей дач, въ два прыжка былъ въ сняхъ, рванулъ дверью и очутился въ спальной передъ хорошенькимъ носикомъ Настасьи Павловны, которая вовсе не ожидала такого шумнаго вторженія и, скинувъ спальный чепчикъ, голой рукою расчесывала передъ зеркаломъ свои черные волосы.
— Не стыдно ли теб, Насточикъ! сказалъ ей чуть не сквозь слезы Леонидъ Пахомовичъ, нагнувшись впередъ и потрясая руками передъ ея изумившимся личикомъ: — не стыдно ли теб, Насточикъ! Передъ чужимъ человкомъ! Бога ты не боишься, Насточикъ!
Сказавъ это скороговоркой, онъ немедленно юркнулъ въ переднюю, клюнулъ обими ногами въ калоши, чуть не кувыркомъ сбжалъ съ лстницы и сталъ нагонять своего друга.
О! Леонидъ Пахомовичъ пуще всего боялся промочить ноги, и теперь, обезпечивъ себя калошами былъ совершенно спокоенъ.
Успокоившись такимъ-образомъ на счетъ своего здоровья, Леонидъ Пахомовичъ нсколько повеселлъ. День былъ солнечный, тихій и даже теплый. Господинъ Половинниковъ не переставалъ разсказывать ему объ охот, дичи, собакахъ, и мысли Леонида Пахомовича, оставивъ въ поко домашній кровъ и Настасью Павловну, сосредоточились на предстоящемъ удовольствіи. Чмъ ближе друзья подходили къ лсу, тмъ боле разгорячалась кровь у Леонида Пахомовича, тмъ мельче и тмъ проворне становились шаги его.
— Хорошо ли ты зарядилъ ружье? говорилъ онъ, забгая нсколько впередъ и серьёзно посматривая на деревянное лицо своего друга.
— Живетъ.
— Чтобъ только не разорвало его? а?
— Ну, вотъ еще.
— Есть ли только теперь дичь въ лсу?
— Найдемъ.
— А если убьемъ и она попадаетъ въ воду, или въ кустарникъ, и мы ея не отъищемъ? а?
— Ужь не уйдетъ отъ насъ.
Вс эти лишніе вопросы Леонидъ Пахомовичъ очевидно длалъ боле отъ избытка чувста, чмъ изъ потребности знать ихъ. Носъ
его съ такою самонадянностію поглядывалъ на лсъ, что вся дичь, какая только ни плодилась въ немъ, будь она тварью разумною, а не пернатою, непремнно оставила бы свои гнзда и улетла верстъ за десять по-крайней-мр. Но къ счастію для дичи и къ великому несчастію для друзей — привход въ лсъ стоялъ столбъ, а къ столбу была прибита доска съ слдующею надписью:
‘Въ сел *** и принадлежащихъ ему дачахъ, лсахъ, озерахъ ‘и болотахъ охотиться съ собаками и ружьями воспрещается. И ‘рыбу ловить.’
— Э-э! протянулъ Половинниковъ, вчитываясь въ надпись.
У Леонида Пахомовича не нашлось въ запас даже и такого восклицанія. Онъ продолжалъ пристально смотрть на доску, какъ-будто не совсмъ понималъ, что на ней написано.
— Такъ здсь охотиться-то того… за-пре-ща-ется? снова протянулъ Половинниковъ.
— Какъ же это я прежде… отвчалъ ему, почесывая затылокъ, Леонидъ Пахомовичъ: — а что, еслибъ эдакъ… преступить запретъ? а?
И онъ съ отчаянною храбюростью подмигнулъ своему другу. Леонидъ Пахомовичъ вообше любилъ длать самыя дерзкія предложенія.
Тогда, братецъ, къ намъ съ тобой такъ приступятъ, что и своихъ не узнаемъ.
— Ружье отнимутъ?
— Извстно, отнимутъ.
— Когда такъ, то пойдемъ на поля, сказалъ Леонидъ Пахомовичъ.
— А что я тамъ стану длать? лниво отвчалъ ему Половинниковъ.
— Какъ-будто только въ лсу и есть птицы? А воробьи, овсянки, дрозды, жаворонки?
Лишь бы пострлять, а о птицахъ Леонидъ Пахомовичъ мало заботился. Въ ворону цлиться, или въ тетерева, для него было ршительно все равно: въ обоихъ случаяхъ сердце его билось бы и замирало отъ удовольствія совершенно одинаковымъ образомъ. Кое-какъ онъ уговорилъ своего друга идти на поле, и они, свернувъ вправо отъ большой дороги, пошли по меж полями.
Но на поляхъ не было никакой птицы. Копны съ нихъ были уже свезены. Желтыя, не совсмъ еще обсохшія отъ утреннаго мороза нивы ярко блестли на солнц. Кое-гд чернлись клочки вновь вспаханной и засянной земли. Одна какая-то маленькая птичка, не то овсянка, не то зябликъ, не переставала порхать передъ пріятелями и вести ихъ за собою все дале и дале. Два выстрла далъ по ней Половинниковъ, а птичка не падала, не трепетала въ предсмертныхъ судорогахъ, нтъ! она всякій разъ высоко-высоко взлетала съ веселымъ, задорливымъ крикомъ и снова
садилась шагахъ въ пятидесяти отъ охотниковъ, уврявшихъ другъ друга, что она ранена и если полетла, такъ затмъ только, чтобъ умереть.
Но вскор и птичка, соскучившись ждать, пока ее подстрлятъ, скрывалась изъ вида. Половинникову тоже, какъ видно, надола охота и онъ, идя по меж, безпрестанно нагибался и бралъ отъ нХчего длать бруснику. Одинъ Леонидъ Пахомовичъ не терялъ терпнія, онъ все порывался впередъ и то-и-дло понукалъ своего пріятеля.
— Полно теб бруснику-то сть, говорилъ онъ ему съ укорромъ. — Посмотри, заболешь.
— Да вдь нтъ птицъ!
— Найдемъ!
Такимъ-образомъ, они проходили цлое утро: устали, измучились, и возвращались домой съ пустыми руками и желудками.
За то на деревн у дачъ и на дорог прыгало и чирикало на разные голоса безчисленное множество воробьевъ, овсянокъ и тресогузокъ.
— Смотри-ка, Половинниковъ, какая кучка сидитъ тамъ у этой дачи, сказалъ Леонидъ Пахомовичъ.
— Эхъ! хоть бы ружье разрядить по нимъ.
— Такъ что жь? стрляй.
— На деревн-то?
— Вотъ потому-то и стрляй, что на деревн! замтилъ разгорячившись Леонидъ Пахомовичъ.
— Смотри, братъ, чтобъ того… отвчалъ Половинниковъ, нершительно поднимая ружье.
— Э! ты, я вижу, трусишь! Давай, я выстрлю!
Но прежде, чмъ онъ окончилъ, ружье ужь дымилось въ рукахъ Половинникова. Раздался выстрлъ, воробьи взлетли, одинъ только изъ нихъ, несчастный, бился о землю обоими своими крылышками и, казалось, изо всхъ силъ протестовалъ противъ своего безполезнаго загубленія.
Леонидъ Пахомовичъ со всхъ ногъ бросился къ нему.
Но только-что онъ его поднялъ за одно крылышко и собрался показать своему другу, какъ передъ нимъ очутилась высокая фигура въ срой шинели и съ молодецкими усами.
То былъ солдатъ *** полка, ставшаго въ сел на зимнія квартиры.
— Позвольте-съ, сказалъ онъ Половинникову снявъ фуражку, вытянувшись и нагнувшись нсколько впередъ: — позвольте узнать, какъ вашъ чинъ, фамилія и гд проживаете-съ?
Половинниковъ замялся.
— Что такое? спросилъ солдата Леонидъ Пахомовичъ, неспуская глазъ съ него.
— Какъ вашъ чинъ и фамилья-съ? повторилъ солдатъ, по-прежнему обращаясь къ Половинникову: — полковникъ Затравкинъ
слышали выстрлъ — желаютъ знать кто его сдлалъ. Только чинъ, имя и фамилья-съ, и больше ничего-съ?
Все это онъ проговорилъ спша и нсколько задыхаясь, какъ-будто жизнь его считалась не годами и днями, а самыми короткими минутками.
— Это я… отвчалъ ему нетвердымъ голосомъ, но сколько могъ пріосанясь Леонидъ Пахомовичъ: — доложи господину полковнику, что это я… Я здсь живу на дач… десятаго класса Цыпкинъ…
— Цыпкинъ-съ?
— Цыпкинъ… вонъ, видишь тамъ, дв березы — тамъ я и живу, любезный… съ семействомъ живу, такъ и доложи господину полковнику. На дач у крестьянина Здобнаго.
— Здобнаго-съ? Тамъ и живете-съ?
— Тамъ, любезный, тамъ… съ семействомъ, такъ и доложи господину полковнику.
— Слушаю-съ.
Солдатъ исчезъ такъ же скоро, какъ и явился.
Друзья молча пошли своею дорогой. И тотъ и другой занялись важными мыслями, а воробей между-тмъ, подъ-шумокъ усплъ умереть и послднею судорогой, казалось, напомнилъ Леониду Пахомовичу, что, дескать, держись крпче, любезный другъ… месть начинается.
— Фу! какая гадкая исторія! разразился наконецъ Половинниковъ: — фу! говорилъ вдь… эхъ!
— Ну, что ты? ну, что? отвчалъ, забгая впередъ Леонидъ Пахомовичъ: — какая исторія? никакой нтъ исторіи! пустяки, а не исторія! Разв мы сдлали что-нибудь непозволительное? эко преступленіе какое! исторія!
— Говорилъ вдь! говорилъ!
— Да что ты! что ты, Половинниковъ, право! И теб-то что? вдь не ты въ отвт, а я. Разв не слыхалъ, что я все на себя принялъ.
Друзья замолчали. Они были уже недалеко отъ своего жилища, какъ увидли, что на встрчу имъ идетъ дилижансъ по дорог въ городъ. Леонидъ Пахомовичъ началъ вдругъ мяться, коробиться, юлить около своего друга, какъ-будто хотлъ что-то сказать ему, да совстился, но когда дилижансъ поравнялся съ ними, онъ остановился и сказалъ не совсмъ твердымъ голосомъ:
— Оставайся-ка ты здсь, а я поду въ городъ. Поговорю кое-съ-кмъ, справлюсь… Вечеромъ вернусь непремнно: такъ и скажи жен, да уврь ее, что все это пустяки и не стоитъ вниманія.
При этихъ словахъ, лицо его друга какъ-будто просвтлло, но Леонидъ Пахомовичъ не замтилъ этого. Опасаясь, чтобъ Половинниковъ не поперечилъ ему, онъ побжалъ за дилижансомъ и крикнулъ кондуктору остановиться.
Дилижансъ остановился.
— Воробушка застрлили, Леонидъ Пахомовичъ? спросилъ его знакомый кондукторъ, отворяя дверцы и усаживая его въ карету.
Леонидъ Пахомовичъ промолчалъ, только спряталъ воробья въ карманъ. Въ дилижанс никого не было, и онъ, усвшись въ уголокъ, почувствовалъ, что ему становится какъ-будто легче. Дилижансъ съ скрипомъ и громомъ тронулся съ мста, но не прошло и минуты, какъ онъ снова остановился. Дверцы растворились и Леонидъ Пахомовичъ, къ неописанному удивленію увидлъ сперва ружье, а потомъ уже деревянное лицо своего пріятеля, который, улыбаясь, какъ ни въ чемъ не бывалъ, преспокойно влзъ въ дилижансъ, вынулъ изъ кармана платокъ и сталъ съ особеннымъ тщаніемъ выхлестывать имъ пыль съ подушекъ.
— Богъ ее знаетъ, откуда это пыль берется, сказалъ онъ, усаживаясь на мсто: — кажется, все дожди были…
— Ты тоже дешь?
— Да: я и забылъ, у меня есть тоже одно дльцо… нтъ, кром шутокъ, ты не думай, чтобъ я только того… право, еслибъ даже и ничего… не случилось, такъ я бы похалъ.
— Но что же жена-то подумаетъ: вдь она ждетъ насъ къ обду…
— Да, оно конечно… конечно…
— Но, Боже мой, Боже мой, вдь мы демъ, понимаешь ли ты, демъ! почти вскрикнулъ съ отчаянія Леонидъ Пахомовичъ: — эй, кондукторъ, кондукторъ! Стой, братецъ, остановись!
Дилижансъ остановился.
— Я, братецъ, раздумалъ хать, я не поду — такъ ты ужь меня выпусти!
— Ну, если ты не дешь, такъ ужь такъ и быть, и я не поду, и меня выпусти.
Друзья вышли изъ дилижанса и снова направили шаги свои къ двумъ березамъ, подъ снію которыхъ стояла дача Леонида Пахомыча.
Дорогой, они говорили мало и все о вещахъ постороннихъ, нисколько не касавшихся охоты и случившагося съ ними событія. Оба какъ-будто чувствовали, что они уже достаточно высказали другъ другу насчетъ этого свои мннія. Половинниковъ то-и-дло хохоталъ, хотя хохотать было ршительно нХ изъ чего, а Леонидъ Пахомовичъ, потрухивая вслдъ за нимъ, только улыбался, но тоже не зналъ чему онъ улыбается, потому-что вовсе не слушалъ разсказовъ своего друга. Только, когда они уже совсмъ подошли къ двумъ берёзамъ, Леонидъ Пахомовичъ, посеменивъ и поюливъ предварительно — что онъ всегда длалъ, когда намревался сказать что-нибудь деликатное и щекотливое — произнесъ сколько могъ равнодушне:
— Я не знаю, какъ ты думаешь… можетъ-быть, ты противнаго мннія, но по моему…
— Что такое?
— Жен-то хоть бы и не говорить о нашемъ приключеніи. Женщины такія трусихи — начнетъ думать, да безпокоиться.
И онъ подмигнулъ самымъ выразительнымъ образомъ.
— Ну, конечно.
— Такъ не говорить?
— Разумется!
Настасья Павловна, причесанная и одтая какъ куколка, встртила друзей съ своею обычною улыбкою, радовалась, что никто изъ нихъ не застрлилъ другъ друга, жалла о неудачной охот и еще боле о застрленной птичк, которую Леонидъ Пахомовичъ принужденъ былъ вынуть изъ своего кармана. Между-тмъ, востроглазая нянька накрывала на столъ, и вс наконецъ услись обдать. Вмсто десерта былъ поданъ на блюдечк воробей, который усплъ уже превратиться въ жаркое, но, къ удивленію Натальи Павловны, не возбудилъ въ друзьяхъ ни малйшаго сочувствія. Оба отъ него упорно отказывались, такъ-что Настасья Павловна принуждена была разрзать его пополамъ и собственноручно положить каждому изъ нихъ въ ротъ по половинк. Друзья, разжевывая косточки, хруствшія у нихъ подъ зубами, сидли молча и потупившись, а Настасья Павловна хохотала.
Леониду Пахомовичу что-то не сидлось за столомъ. Онъ противъ обыкновенія безпрестанно выбгалъ въ залу, и смотрлъ въ окна, выходившія на улицу. Казалось, онъ ждалъ кого-то. Посл обда, онъ даже совершенно услся въ зал у окошка, не смотря на царствовавшій въ ней холодъ.
Проходилъ ли солдатъ мимо оконъ, Леонидъ Пахомычъ вздрагивалъ и какъ-будто ждалъ, что онъ отворитъ калитку и прійдетъ къ нему на дачу. Но солдаты проходили мимо, крестьянскія двки, обрадовавшись солнцу и празднику, прогуливались длинною вереницею по деревн, придерживая одна другую за платье, блистая яркими цвтами и горланя безконечныя псни. Мужики, сидя у избъ своихъ на заваленкахъ, курили изъ коротенькихъ трубокъ, да подтрунивали надъ пьяными чухнами, которые, остановившись около мелочной лавочки съ своими пустыми телегами, бранились на все село. Ршительно никому и дла не было до Леонида Пахомовича, но онъ не отходилъ отъ окна и все глядлъ и все какъ-будто ждалъ кого-то.
Т же признаки безпокойства и какого-то ожиданія оказывались и въ Половинников. Онъ тоже частенько выбгалъ въ залу, посматривалъ в окна и съ какимъ-то страннымъ любопытствомъ останавливалъ стеклянные глаза свои на Леонид Пахомович. Казалось, онъ все боле и боле заражался его безпокойствомъ и страхомъ, въ сумерки не могъ уже посидть на мст, а когда подали свчи, до того засуетился, что отвчалъ не въ попадъ на многочисленные вопросы Настасьи Павловны и то-и-дло вынималъ изъ кармана часы.
— Знаешь что? сказалъ онъ, подсвъ къ Леониду Пахомовичу.
— Что?
— Я поду.
— По—дешь?
И Леонидъ Пахомовичъ поглядлъ на него съ такимъ изумленнымъ видомъ, какъ-будто никакъ не воображалъ, чтобъ другъ его былъ въ состояніи похать.
— Дло, братецъ, дло… нтъ, кром шутокъ, ты не подумай, пожалуй, чтобъ что-нибудь другое… я и безъ того бы у васъ не остался…
— Такъ ты подешь? Ну, прощай, прощай! печально отвчалъ ему Леонидъ Пахомовичъ.
— Дилижансъ сейчасъ отходитъ, я ужь и билетъ взялъ… а вы-то скоро переберетесь?
— А вотъ, какъ кончится срокъ отпуска, такъ и мы… Здсь, впрочемъ, очень-пріятно! прибавилъ онъ по привычк.
— Чрезвычайно, чрезвычайно! какія мста! ну, прощай!
— Прощай! прощай! не простудись, смотри!
И они долго жали другъ другу руки.
Съ отъздомъ Половинникова, Леониду Пахомовичу стало еще грустне. Богъ-знаетъ почему ему пришли разныя мысли о вроломств ложныхъ друзей, о тщет міра сего, о маленькихъ людяхъ и тому подобныхъ незначительныхъ предметахъ. Ему сильно хотлось плакать, но онъ только вздыхалъ глубоко-глубоко и вовсе безъ нужды посматривалъ на потолокъ. Дти приступили-было къ нему съ своими дтскими играми и совсмъ не ожидали, чтобъ онъ отогналъ ихъ отъ себя и даже прикрикнулъ на нихъ. Они долго и съ изумленіемъ смотрли на него, вытаращивъ свои глазёнки, какъ-будто не понимая и вовсе не боясь его крика и, казалось, не знали, шутитъ онъ или нтъ, смяться имъ или плакать. Наконецъ, подождавъ-подождавъ и убдившись, что онъ въ-самомъ-дл сердится, они ршились-было убжать отъ него, и точно было убжали, но старшій, мальчикъ бойкій, вздумалъ вдругъ остановиться въ дверяхъ и обратиться къ отцу съ слдующимъ вопросомъ:
— Папа! а папа! а ты насъ не застрлишь?
— Пошли прочь, негодные! топнулъ на нихъ Леонидъ Пахомовичъ, остановившись съ угрожающимъ видомъ среди комнаты.
— Помилуй, Насточикъ, чтС ты не возьмешь дтей-то къ себ, они мн мшаютъ?
Но Настасья Павловна была тоже что-то не въ дух и ничего не отвчала разгнванному супругу.
Наконецъ, походивъ-походивъ по зал, повздыхавъ-себ въ волю и не вычитавъ на потолк ни одной утшительной мысли, Леонидъ Пахомычъ перешелъ въ спальню. Тамъ у печки сидла Настасья Павловна и думала, но лишь-только вошелъ мужъ, перестала думать и начала дуть въ свои маленькіе кулачки. Въ спальной было, впрочемъ, довольно-тепло, но для мыслей Леонида Пахомовича
это было ршительно все равно: он нисколько отъ этого не повеселли. Онъ точно такъ же, какъ и въ зал, похаживалъ, повся носъ, взадъ и впередъ по комнат, только, подходя къ жен, онъ всякій разъ чувствовалъ охоту подссть къ ней, приласкаться и вмст съ тмъ увриться, что есть существо, которое въ случа бды останется врнымъ ему, не выдастъ его, не продастъ. Но Настасья Павловна была занята своими длами, даже ни разу не взглянула на своего супруга, и онъ длалъ только жестъ, будто садился возл нея, а на-самомъ-дл его что-то отталкивало отъ жены и онъ снова принимался прогуливаться, и снова притягательная сила влекла его къ печк.
Наконецъ, онъ-таки не выдержалъ, взялъ стулъ и прислъ къ ней. Настасья Павловна даже и не шевельнулась.