М.Н. Катков
М.Н. Катков
Вопрос о расколе
Вопрос о расколе
Вопрос о расколе, Катков Михаил Никифорович, Год: 1863
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В минувшем октябре в городе Грязовце Вологодской губернии произошло ужасное событие, о котором производится теперь следствие. В воскресный день за обедней в Христорождественском соборе, после великого выхода, но еще до совершения таинства, временнообязанный крестьянин Иван Заморин вошел со свечой в алтарь, взял потир с престола, бросил его на пол, пролил освященное вино и, растоптав потир ногами, исступленным голосом вскричал: ‘Попираю мерзость сатанину’. Литургия прекратилась, народом овладел ужас, преступника схватили. Он оказался перекрещенцем из секты странников, или бегунов Сопелковского согласия. Он тут же объявил, что сделал это для того, чтобы надругаться над сатаной и приять мученически венец.
Событие ужасное! Есть ли это кощунство, свидетельствующее о нравственном разврате человека, или проявление дикого фанатизма? Мы не знаем, что будет обнаружено следствием, но и теперь не сомневаемся ни минуты, что это не простое кощунство, а исступленный фанатизм.
Может ли такое нарушение святыни, такое оскорбление святейших чувствований целого народа остаться без последствий для своего виновника? Конечно, нет, фанатизм или кощунство, дело это не может остаться без заслуженной кары. Но в чем должна состоять кара? В том ли, чтобы довершить дело безумца удовлетворением его исступленной воли, исполнением того дикого желания, которое побудило его к его поступку? Несчастный безумец искал мученического венца, он хотел принести себя в жертву, он хотел освятить себя: дать ли ему этот венец, дать ли ему испить этого блаженства лжесвятости, которого он так жаждал? Вникнем в его поступок: он совершил его всенародно, он не только не хотел избавиться от последствий, но шел им навстречу. Если он не сумасшедший (что еще должно быть показано следствием), то он не мог не знать, что его поступок не обойдется ему даром, что его немедленно схватят, что над ним обрушится жестокая кара. Он не мог не знать этого, он не мог не представлять себе этого в полной ясности, если только, повторим, он не окажется совершенно поврежденным в своих умственных способностях. Он знал и представлял себе с полной ясностью все последствия своего поступка, и если он решился на него, то именно для того, чтобы этим последствиям подвергнуться. В своем исступлении он, может быть, преувеличивал последствия своего действия, он, может быть, ожидал, что его тут же растерзает народ, во всяком случае, он мог ожидать только самой жестокой кары, но отнюдь не безнаказанности.
Оскорбление святыни, совершенное Замориным, не может остаться для него без последствий, но вопрос состоит в том, надобно ли давать последствиям этого дела тот самый ход, какой был в мыслях и желаниях виновного? Должно ли наказание быть исполнением его воли? Можно ли назвать карой удовлетворение того самого желания, которое было главным побуждением к преступлению? Подвергая виновного тем последствиям, которые он сам имел в виду, которых он сам добивался, мы лишаем кару ее значения, какой бы ни держались мы теории наказаний. Если допустить, что поступок Заморина может вызвать последователей, то именно исполнением над ним той кары, которой он сам добивался, и можно вызвать этих последователей. Дух фанатизма, из которого проистекают подобные явления, может только сильнее вспыхнуть от таких кар, которые в глазах фанатиков — не кары, а исполнение их страстного желания, удовлетворение их исступленного чувства, венец блаженства и святости в их помутившемся, грубом разумении. Самым верным средством усилить дух фанатизма было бы зажечь костры инквизиции, как о том свидетельствует история.
Сила не во внешнем факте, а во внутренних побуждениях, которые в факте выразились. Кара должна соразмеряться с этими внутренними побуждениями и соответствовать им. Что послужило бы истинной карой за действие преступного кощунства, то было бы наградой за лжеподвиг фанатизма. Фанатик был бы истинно наказан лишь в том случае, если бы последствия его лжеподвига приняли совершенно неожиданный для него оборот. Поступите с ним не так, как он хотел бы, — поступите с ним вопреки его исступленной и одержимой злым началом воле, и вы подвергнете его -действительному наказанию, и в то же время вы подорвете тот дух фанатизма, из которого он вышел. С одной стороны, строгое заключение, с другой — неутомимая и исполненная разума и любви забота Церкви о духовном уврачевании исступленного фанатика, — вот неожиданный для виновного оборот последствий совершенного им преступления. Он не получит мученического венца лжесвятости ни в своих глазах, ни в глазах своих единоверцев, но он будет выведен наказующей рукой на путь возможного для него исправления и исцеления. Заключение под церковным началом было бы самой страшной карой в его собственном злонастроенном чувстве, а равно и в чувстве его единомышленников, но оно было бы делом благости и спасения в общечеловеческом и еще более в христианском чувстве, и так точно было бы оно оценено впоследствии и самим виновным, если бы Бог судил ему достигнуть исцеления. Монастырские затворы — вот лучшие места заключения для подобных преступников. Заботливый уход за подобными несчастными, очищение и перевоспитание религиозного их чувства, разумное врачевание души, руководимое христианским милосердием, вот одна из самых лучших задач для духовной практики монастырских затворников.
Но, говоря о преступном действии Заморина, мы не можем ограничиться только тем значением, какое оно может иметь для него лично. Заморин — перекрещенец, Заморин — раскольник, преступление Заморина не должно ли иметь последствий для раскольников вообще, хотя к раскольникам относятся без разбора самые разнообразные и враждебные одна другой секты? Не следует ли ожидать, что многие лица, пораженные преступным действием вологодского фанатика, станут сетовать на некоторые послабления, сделанные в пользу раскольников, и требовать возвращения к прежней системе стеснений и преследования? У нас действительно есть странный обычай, свидетельствующий о недостаточно выработанном юридическом смысле по отношению к некоторым еще не установившимся сферам общественной деятельности, — обычай обобщать значение частного поступка. Вспомним, кстати, о том, что во времена оные бывало с литературой. Появление какой-либо предосудительной статьи в журнале сопровождалось последствиями не столько тягостными для виновных, сколько для литературы вообще, вся литература должна была ответствовать за нелепость, сказанную каким-нибудь сумасбродом, и полезная деятельность, плодотворная разработка того или другого вопроса останавливались единственно потому, что кто-то и где-то что-то соврал. Вместо того, чтобы судить частный проступок и подвергнуть виновного заслуженному взысканию, принималась какая-нибудь общая мера, которая стесняла печатное слово и падала всею своей тяжестью на людей совершенно невиновных, а часто более всего на те здоровые силы литературы, которые всего успешнее могли бы противодействовать злу. Эта странным образом установившаяся точка зрения на литературу представляла всех пишущих в виде какой-то корпорации, хотя бы между ними не было и не могло быть ничего общего. Люди совершенно чуждые друг другу, направления взаимно исключающие друг друга приводились в какую-то неестественную солидарность, подвергались какой-то странной круговой поруке, которая, разумеется, обращалась в пользу дурного и обессиливала хорошее. Чтоб убедиться в неестественности такого воззрения, стоит только приложить его к другим общественным сферам. Проступки и преступления совершаются людьми всех сословий: но что было бы, если бы за преступления одного или многих дворян должны были отвечать все дворяне и подвергаться ущербу в своих правах? Что было бы, если бы за проступки людей из купеческого звания должно было отвечать все купечество и подвергаться стесненно в своей деятельности? Но дворянство или купечество представляют собой организованные сословия, и если уж допускать, что все должны отвечать за действие одного или нескольких, то организованным сословиям было бы естественнее отвечать за действия своих членов, нежели отвечать друг за друга людям, которые не составляют и не могут составлять одного целого.
Раскол есть одно из самых прискорбных явлений у нас, но он возник, усилился и размножился, конечно, не вследствие излишней свободы. Он возник и размножился, и дал от себя все свои дикие отпрыски именно в ту пору, когда религиозные заблуждения раскола подвергались неутомимым преследованиям. Преступление Заморина — не новость, эпоха строгих против раскола мер представляет не один подобный случай. Это не плод новой системы, которая только что начинается, или, лучше сказать, предвкушается, это плод, завещанный прошедшим, равно как и самая секта, к которой принадлежит преступник. Общим именем раскола обозначаются у нас самые разнородные, взаимно друг друга исключающие и антипатические между собой секты. Сопелковские бегуны, или странники, — секта немногочисленная, по своему духу и характеру она и не может быть многочисленна, ее равномерно чуждаются все более или менее организованные раскольничьи согласия: она равно предмет отвращения как для старообрядцев Рогожского согласия, так и для беспоповцев Преображенских. Признавать или даже терпеть такую противообщественную секту, как бегуны, никакое государство не может, и государство, без сомнения, должно употреблять все зависящие от него средства к ее прекращению. Но самый верный или, лучше сказать, единственный способ к действительному пресечению явлений, подобных секте бегунов, есть не возвращение к старым порядкам, под темной сенью которых они родились и выросли, а более решительный переход к новым. Секта, отвергающая всякие власти, и духовные, и гражданские, не признающая никаких общественных отношений, не знающая семейства, отвергающая всякую прочную форму человеческого быта и деятельности, проклинающая всякий честный промысел, поставляющая всю свою религию в том, чтобы быть беспрерывно в бегах и укрываться в подпольях, и всех, не ведущих такого образа жизни и не исповедывающих такой религии, всех, как православных, так и иноверцев, чествующая именем слуг антихристовых, — такая секта не может устоять при более сильном и правильном развитии гражданственности. Самое действительное средство к пресечению явлений противообщественных есть возможно более полное, возможно более широкое развитие общественных сил.
Люди, готовые обобщать преступление Заморина и видеть в нем знамение всего, что зовется у нас расколом, должны припомнить, что именно около того самого времени, когда было совершено это преступление, старообрядцы всех согласий, и Рогожцы, и Преображенцы, наравне со всеми верноподданными Русского Царя свидетельствовали перед престолом свою преданность Отечеству и свою готовность жертвовать за него достоянием и кровью. Какая же связь между этим общим духом, который так повсеместно обнаружился в раскольничьих согласиях, и отдельным фанатическим поступком вологодского крестьянина? Почему же одиночный поступок должен вопиять громче и значить больше, чем совокупное заявление целых обществ? Почему то, а не это должно служить руководящим знамением и указанием наилучшей системы действий относительно раскола? В своих заявлениях раскольничьи согласия просят права считаться русскими гражданами, права жертвовать жизнью за Русскую землю, права видеть в ней свое законное Отечество, они просят некоторой терпимости, и если терпимость им оказывается, то где же тут семена того исступленного фанатизма, который мог бы выражаться в поступках, подобных поступку Заморина? Нет сомнения, что раскольники всех согласий, жаждущие терпимости и так смиренно ожидающие ее, более всех и с особенной силой будут протестовать против дел дикой нетерпимости, подобных безумному преступлению, совершенному в городе Грязовце фанатиком ничтожной противообщественной секты, презираемой и отвергаемой всеми.
Впервые опубликовано: ‘Московские ведомости’. 1863. No 250. 16 ноября. С. 1.