Вопрос о древней и новой России, Ключевский Василий Осипович, Год: 1866 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. О. Ключевский

Древняя и новая Россия

В. О. Ключевский. Неопубликованные произведения

М., ‘Наука’ 1983

Первый набросок

[около 1866 г.]

Вопрос о древней и новой России

¹1. Постановка. 2. Происх[ождение] и значение. 3. Способы решения.

1¹. Постановку и способ решения этого вопроса в исторической русской литературе XVIII в. всего удобнее изучить по двум запискам: О повреждении нравов кн. Щербатова⁺ и Мысли о России неизвестного автора.⁺

Основная мысль сочинения кн. Щербатова (1786—1[17]89 г.) высказана в краткой и яркой картине порчи русских нравов, чем начинается записка: ‘Мы подлинно в людкости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению наших внешностей, но тогда же с гораздо вящей скоростью бежали к повреждению наших нравов’. Автор хочет открыть причины порчи, а потом показать самую ее историю² (с. 3). Главным источником этой порчи он признает жажду удовольствий, что он называет ‘сластолюбием’. Показать, как эта жажда постепенно портила русские сердца — такова главная цель автора ([с.] 5).

Для контраста повествованию о порче нравов предпослано идиллическое изображение простоты допетровского быта при московском царском дворе и в частных домах: это — светлый фон, на который автор кладет затем свои мрачные краски. Особенно резко проведены некоторые черты древнерусского быта, как то тесная связь между родственниками, почтительность младших родичей к старшим, ‘почтение к родам’, к породе даже со стороны самовластных государей, вообще ‘твердость в сердцах’, домашняя и общественная дисциплинированность понятий и отношений ([с.] 13)³.

Началом порчи была ‘нужная, но, может быть, излишняя перемена Петром В[еликим]’, как выражается автор, т. е. необходимая, но слишком радикально и широко введенная реформа Петра. От такой перемены ‘пороки зачали вкрадываться в души наши’ в каждое царствование с часу на час все более, так что история правлений стала историей пороков ([с.] 16).

Петр В[еликий] вводил не только науки, искусства, ремесла, технику военную, правительственную и торгово-промышленную, заимствуя все это у иноземцев, но и старался водворить в России людскость, общительность и великолепие, какие видел на Западе, чтобы смягчить древние русские нравы, казавшиеся ему грубыми, ввел новое платье, завел собрания, свободное обращение полов и т. п. Возникли новые интересы, чувства, начали ценить красоту и знать ее силу, любить украшения, роскошь, понимать удовольствие нравится и т. д. ([с.] 17). Все это стоило денег, усиливало мотовство, разоряло, заставляло искать милостей у властных и сильных. ‘Так грубость нравов уменьшалась, — говорит Щ[ербатов], — но оставленное ею место наполнилось лестью и самством (эгоизм, себялюбие), а отсюда произошли раболепство, презрение истины, обольщение государя и прочие зла’ ([с.] 23). С другой стороны, отмена местничества, хотя вредного для государства, но не замененного никаким правом для родовитой знати разрушила фамильную солидарность родичей, истребила мысли благородной гордости в дворянах, ‘ибо стали не роды почтенны, а чины, заслуги и выслуги’, к тому же новый порядок службы, заведенный Петром, ставил в рядах армии дворянина простым солдатом наряду с его холопом, который, дослужившись до офицерства, даже бивал его палкой. Все это делало человека робким, одиноким, без опоры и защиты, беспомощным перед сильным. Наконец, похвально старание Петра истребить суеверие в народе, бритье бород, преследование ложных чудес и ханжества. Но худо, что всему этому не предшествовало просвещение народа, а потому, отнимая суеверие у непросвещенного народа, Петр отнимал и самую веру. ‘Уменьшились суеверия, но уменьшилась и вера, исчезла рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к богу и св[ятому] его закону, и нравы за недостатком другого просвещения, кроме веры, потеряв сию опору, стали приходить в разврат’ ([с.] 27—29).

Я нарочно подробнее изложил суждения кн. Щербатова о реформе Петра: в них особенно ясно выражается историческое мышление автора. Дальнейшее изложение в этом отношении не так важно для нас: это печальная повесть о пороках, накоплявшихся в высшем русском обществе с каждым царствованием и в концу века составивших сложный покаянный требник, которым мог бы пользоваться русский священник при исповеди русского человека из высшего общества. В этой повести обильно рассеяны любопытные бытовые подробности, воспоминания, характерные анекдоты о людях и отношениях, что придает записке значение ценного исторического источника. Автор помнил время с царствования Петра II и сам называет себя ‘очевидным свидетелем’ того, что совершалось, и как жили при дворе и в высшем обществе-с царствования Елизаветы до 1777 г. ([с.] 59 и 86). Можно отметить наблюдение Щербатова, что рассадником пороков после Петра В[еликого] был двор, от которого ‘они разлились и на другие состояния людей’, именно с царствования Елизаветы ([с.] 78—79). Укажу еще мимоходом на суждение Щ[ербатова] о Екатерине П. Страницы о ней в записке Щербатова — самое мрачное и жестокое, что можно прочитать о Екатерине. Во всей ее деятельности он видит одно руководившее ей побуждение — ‘славолюбие’, тщеславие. Политику ее и внешнюю и внутреннюю, при всем ее внешнем блеске, он осуждает как бесплодную или вредную для России. Ее торжество над Польшей только усилило русских врагов, ее губернские учреждения и сословные жалованные грамоты только умножили ябеду и усилили общее отягощение народа, ее воспитательные и учебные заведения оказались бесплодными ([с.] 90—92). Своим характером, обращением с людьми, своим образом мыслей и действий она довершила общую порчу нравов в России, своим вольнодумством разрушив последнюю опору совести и добродетели — религию ([с.] 94).

Все это любопытно, как суждение современника. Но для нас всего важнее то, как объясняет Щ[ербатов] начало порчи, т. е. его взгляд на реформу Петра. Мы видим, что он наблюдал и размышлял, вдумывался во внутреннюю связь явлений, понимал психологию нравов, строение общежития. Он заметил в реформе Петра черты, которые дали нравам неправильное направление. Назвав реформу ‘нужной, по излишней’, он один из первых, если не первый, попытался отделить в ней необходимое от излишнего, т. е. ненужного или преждевременного. Из его рассуждения выходит, что вводя науки, ремесла, военную и промышленную технику Зап[адной] Европы, можно было повременить борьбой со старыми русскими грубыми нравами, чтобы не заменить их цивилизованными пороками, что, исправляя религиозную жизнь народа, надобно было сперва просветить народ, а потом уже искоренять суеверия крутыми указами о бритье бород и ложных чудесах, чтобы заменить суеверие верой, а не безверием.

Итак, по мнению кн. Щ[ербатова], ошибкой реформы было слишком широкое ее действие, простиравшееся на такие стороны жизни, которые в изменении не нуждались или даже не могут быть изменяемы по чужим образцам. Надобно заметить такую постановку вопроса людьми, доживавшими XVIII век: речь шла уже но о том, нужно ли было вообще заимствовать чужое, а о том, правильно ли и обдуманно ли оно было заимствуемо, в меру ли действительной потребности и полезности. Такай постановка вопроса была важным успехом русской исторической мысли.

Так же ставил вопрос и противник Щербатова Болтин. Он не против самой реформы, а только против ее излишней широты и радикализма: ‘неумеренное исправление причиною было разрушения многих царств, исправляя обычаи и нравы, надобно иметь великое познание человеческого сердца, чтоб не сделать при сем случае лишнего’. Человек состоит из пороков и добродетелей. Надобно тщательно взвешивать вред обычая и пользу, ожидаемую от его уничтожения, и если вес окажется равным, лучше оставить вещи так, как они были (Л[еклерк⁺ т.] 2, [с.] 355). Б[олтин] понимает физиологию общежития и с этой точки зрения судит о мерах Петра. Обычаи безвредные и безразличные в нравственном отношении не стоит уничтожать или запрещать, и вообще насильственное изменение понятий и обычаев не безопасно: ‘Не должно вводить насилием перемен в народных началах и образе умствования их, а оставлять времени их произвести’ (Л[еклерк, т.] 2, [с.] 350) замечает он, говоря о бритье бород. ‘Какой вред приносили государству бороды? Никакой. Какую пользу принесло обритие их? Никакой же, но принуждение к тому великий вред причинило. Когда характер мой хорош, что кому нужды до того, что лицо у меня мохнато, что платье на мне длинно, что, знаменуя себя крестом, не так персты складываю, как другие?’ (Л[еклерк, т.] 2, [с.] 363). Так с помощью общих соображений о свойствах человеческой природы и о законах⁴ людского общежития старались выработать прочные основания для оценки реформы Петра (Ср.: Л[еклерк, т.] 2, [с.] 251 и 211)⁵.

2⁶. Вопрос о древней и новой России, как его ставили люди второй половины прошлого века, был только новой фазой в развитии старого и более общего вопроса об отношении России к Западной Европе. Этот общий вопрос, как известно, был возбужден людьми XVII в., как только началось у нас западное влияние. По характеру господствовавшего у нас тогда миросозерцания этот вопрос перенесли на религиозную почву и превратили его в шумный спор о религиозной опасности или безвредности общения с католическим и лютеранским, вообще еретическим Западом. То была неправильная постановка дела: западное влияние тогда не касалось религиозной жизни, а должно было удовлетворять нуждам государства, несло к нам не всю культуру Западной Европы, а только плоды ее технического знания, нужные для внешней обороны государства и для обогащения народа. Следствием неправильной постановки вопроса было неправильное его решение, сказавшееся в разделении русского церковного общества. Реформа Петра изменила дело, вопрос о западном влиянии преобразился в оценку преобразовательной деятельности Потра, в суждение о том, что он сделал с Россией и как относится преобразованная им Россия к прежней дореформенной. Староверы XVII в. говорили: западное влияние вредно, потому что есть дело папы римского, ‘дяди антихристова’, уготовляющего путь в православную Россию своему племяннику. Стародумы XVIII в. говорили: западное влияние полезно в пределах русских потребностей, но Петр, расширяя его, переступил эти пределы и вместе с полезным и необходимым заимствовал много лишнего и вредного, привил интересы, вкусы и привычки, которые испортили наши нравы, извратили понятия, сделали нас непохожими на себя. Этим подсказывалось сопоставление испорченной по зап[адно] евр[опей]ски новой Р[оссии] с древней, чуждавшейся Зап[адной] Европы⁷. Значит, вопрос был перенесен с религиозной почвы на нравственную. Для уяснения дела скажу наперед, что наш век дал вопросу еще новую, третью постановку. Дело не в реформе Петра и даже не в антихристе, а в общих законах исторического развития. Нам пришлось жить общей жизнью с Западной Европой, общение с ней — факт исторической необходимости, ее культура есть высшая форма человеческого развития, быть культурным человеком или народом значит усвоить культуру Западной Европы. Положим, все это так. Но нужно ли при этом культивируемому не западноевропейскому народу усвоять самые формы западноевропейского культурного общежития и для этого повторять все процессы и переломы политические, социальные, умственные и нравственные, какие пережила и переживает Западная Европа, вырабатывая свою культуру? Жить общей жизнью, значит ли жить одной жизнью?⁸. Вот в чем вопрос, на который одни отвечают да, другие нет. Как видите, дело пересаживается на новую почву. Как назвать ее? Очевидно, речь идет об историческом процессе, об общих условиях исторического⁹ развития, о законах исторического движения, а¹⁰ изучение этих законов, науку о свойствах и условиях действия исторических сил, строящих и движущих людское общежитие, мы уговорились называть социологией¹¹. Итак, вопрос о нашем отношении к Западной Европе в наш век перенесен с почвы нравственной на социологическую или, если угодно, философско-историческую.

Сам по себе вопрос о нашем отношении к Западной Европе и в этой, третьей, постановке не имеет ни научного, ни практического интереса, как не имел его и в прежней. Решение его ничего не уяснило и не уяснит нам в историческом процессе, не внесет в историческую науку нового тезиса. С другой стороны, наше отношение к Зап[адной] Европе установится, независимо от нашего решения вопроса о нем, силой условий, действующих помимо наших соображений и даже без нашего ведома. Однако этот вопрос, праздный сам по себе, по своему содержанию и цели, не был бесплодным по своим следствиям или действию: он не направлял нашего отношения к Западной Европе, но будил нашу мысль, поддерживал охоту к историческому размышлению, оттачивал наше сознание, и, таким образом, имел воспитательное или образовательное значение. Он был своего рода гимнастикой для наших умов: в жизни не придется лазить и кувыркаться по гимнастическим веревкам, но мускульная выправка, здесь получаемая, очень понадобится в тысяче житейских случаев. Наше отношение к Западной Европе определится не качеством соображений, какие мы внесем в вопрос об этом отношении, а количеством культурных средств, какие мы внесем в самое отношение, степенью нашего самосознания и самообладания, и не нашего только, но и западноевропейского, что уже нисколько от нас не зависит, но чем мы можем воспользоваться или не воспользоваться, а это, как и самая степень нашего самосознания и самообладания, будет зависеть, от нашей привычки обдумывать какие-либо вопросы, задаваемые жизнью ¹², от общего ¹³ запаса пережитого и передуманного нами¹⁴. Следов[ательно], в вопросе об отношении к Зап[адной] Европе важно не то, как мы решим его, а то, что мы его решали. Отношение установится, как мы сумеем, а не как решим или пожелаем это сделать, и — кто знает? — может быть, мы сумеем это сделать даже лучше, чем желали. Положим, мы решим подражать Западной Европе. А что если дела пойдут так, что там решат подражать нам? Что тогда станем мы делать с нашим решением? Ведь бывали же случаи, что у поселявшихся среди нас иностранцев мы перенимали то, что они сами бросали, меняя на наше: француженка зимой надевала основательную русскую шаль в то время, когда русские дамы начинали щеголять в легкомысленных французских шляпках, вызывая заслуженный смех в своих догадливых подражательницах.

3. Сущность вопроса в тогдашней постановке: реформа принесла что-то лишнее, не дав нужного. Это нравы, обычаи, понятия, вместо материальных средств и научных знаний.

Как решали вопрос тогда:

1. Княгиня Дашкова в 1780 г. (Зап[иски⁺, с.] 172—[17]4). Богдановичи Закон (Сол[овьев⁺, т.] 26 [с.] 331).

2. Кн. Щербатов — (см. с. 95—96) с идеальной картиной древней Руси ([с.] 5—16), справедливая и добродетельная верховная власть, основанная на точном законе управления, строго сословный склад общества, умеренный образ жизни и общее благоденствие (тетр[адь] 3, с. 97).

3. Волгин Л[еклерк,- т.] II, [с.] 252 сл. закономерность жизни исторической, логика развития.

ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 3, л. 5—11 об. Автограф. Чернила. Л. 13. — Карандаш.

Второй набросок

[Первая половина 1890-х годов]

Древняя и новая Россия¹⁵

Условия влияния высших культур на низшие (размеры влияния и способы усвоения).

Состав цивилизации: 1) элементы общечеловеческие и 2) местные, национальные.

Элементы 1-го рода в их причинной связи и исторической последовательности: 1) знания (наука), 2) мастерства (искусство, техника, прикладные знания), 3) житейские удобства, результаты тех и других.

Элементы 2-го рода, вырабатывающиеся на основе первых, но специально приуроченные к местным и временным условиям, нуждам и потребностям: 1) склад общежития политического и частного (законы, учреждения, экономические и юридические отношения, нравы, обычаи), 2) национальные привычки (домашняя обстановка, пища, одежда¹⁶, ежедневный обиход), 3) народный темперамент или характер (способ мышления и чувствования и манера выражать то и другое), как результат склада общежития и национальных привычек.

Первого рода элементы — общее достояние человечества, потому что создаются общими свойствами и потреби [остями] человеческой природы, хотя и облекаются в местные национальные формы, вторые — исключительная принадлежность создавшего их народа, недоступная и ненужная для других.

Схема в простейшем виде: что один человек может заимствовать у другого¹⁷ (знания, уменья, удобства и правила жизни, внешние манеры)¹⁸ и что заимствовать невозможно или ненужно (походка, покрой платья, вкусы, привычки, чувства, способности, жесты, гримасы — физиономия).

Но и общечеловеческие, т. е. общеполезные и общедоступные элементы заимствуются неодинаково. Обыкновенно низшие культуры заимствуют эти общечеловеческие элементы высших в порядке обратном их причинной связи и исторической последовательности, начиная с наиболее доступных и непосредственно] нужных, т. е. идя от следствий к причинам, от плодов к корням, от житейских удобств к мастерствам, от них к знаниям. Самый способ заимствования становится труднее на каждой стадии: удобства можно просто взять или купить (зеркало, шведских спичек коробку), мастерства надобно перенять механ[ическим] навыком (выучиться делать зеркала и спички), знания необходимо усвоить самостоятельным] мышлением и изучением. В первом случае человека может заменить автомат, обезьяна, во втором — машина, в третьем ин сам должен заменить своего учителя.

Три неправильности в способе усвоения западной цивилизации русским обществом:

1. Общечеловеческие элементы этой цивилизации усвоялись не только в порядке обратном их причинной связи и исторической последовательности, но и с напряжением и успехом, обратно пропорциональным трудности и важности этих элементов, сперва (и успешнее всего) удобства, потом (и с меньшим успехом) — мастерства, после всего (и с наименьшей охотой и удачей) — знания,

2. Вместе с общечеловеческими элементами усвоялись и местные национальные, и притом в разное время усиленнее заимствовались различные элементы: в XVII в. и при Петре преимущественно технические средства и удобства, после Петра и до конца XVIII в. преимущественно увеселения, украшения, обычаи светского общежития, нравы, вкусы, чувства, в XIX в. — понятия, знания, законы, учреждения, убеждения,

3. Пытались распределить труд усвоения различных элементов цивилизации между разными слоями русского общества. Именно высшие слои, наиболее зажиточные и досужие, брали на свою долю преимущественно плоды просвещения, последние, наиболее подготовленные для потребления результаты цивилизации, предоставляя корни и основы ее другим менее состоятельным и более занятым классам. Ученые разночинцы и дворяне-вольтерьянцы второй половины XVIII в. Заботы Екатерины о создании 3-го чина, как проводника науки, и склонность высшего дворянства к философии и искусству. Цвет общества хотел стать только потребителем плодов цивилизации, с тем, чтобы другие были только ее производителями. Неохота вольтерьянцев со многими тысячами крепостных душ заниматься психологией и аллеи вздохов¹⁹ в их парках. Вершина общества хотела сделать своей специальной образовательной задачей потребление, эстетику образования, предоставив средним классам труд, технику просвещения. ‘Нам — гостинная²⁰ цивилизации, вам — кухня’²¹, — говорил просвещенный дворянин XVIII в. ученому разночинцу, даже дворовому (Зап[иски] Дашк[овой, с.] 174).

Из этих неправильностей родились два неудобства, ощутительно сказывавшиеся в ходе нашей духовной жизни в прошлом и истекающем столетии.

1. Заимствуемая цивилизация оставалась у нас без домашних источников питания, не получала самостоятельной обработки, не выходила из тесного общественного круга, имевшего средства выписывать или вывозить ее из-за границы, и с одной стороны поддерживала нашу зависимость от Западной Европы, заставляя нас обновлять заимствуемый культурный запас все новыми и новыми привозами, не делая в него своих вкладов, а с другой питая духовное бездействие, приучая искать готового, без собственного труда, т. е. жить чужим умом. Это все — следствия первой и третьей неправильности и этим надолго установилось наше неправильное отношение к западноевропейской цивилизации.

2. Вторая из указанных неправильностей произвела перерыв в ходе духовной жизни р[усского] общества или разрыв между древней и новой Россией, как у нас было принято выражаться. Усвояя механически и безрасчетливо чужой быт и чужой духовный обиход, одни просто бросали свой быт и обиход, как тяжелый завет темной родной старины, не развивая и не улучшая его в меру новых потребностей и новых образовательных средств, а другие, не решившись на такой перелом, с такой же враждой отнеслись ко всему заимствуемому, и еще крепче уцепились за отживавшую старину, тоже не обновляя и не улучшая ее, со староверческой косностью поддерживая ее ветшавшие обычаи и предания. Так два соседние века поссорились и из древней и новой России вышли не два смежные периода нашей истории, а два враждебные склада и направления нашей жизни, разделившие силы русского общества и обратившие их на борьбу друг с другом вместо того, чтобы заставить их дружно бороться с трудностями своего положения. Старое получило значение не устарелого, а национального, самобытного, русского, а новое — значение иноземного, чужого, немецкого, но не лучшего, усовершенствованного.

ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 3, л. 1—3 об. Автограф. Карандаш.

Третий набросок

Болтин и Щербатов. Др[евняя] и Новая Россия

Любовь истор[ических] писателей того времени к аналогиям. От особенностей их положения и свойства их спец[иальных] задач: стали перед трудными явл[ениями] и часто сокрытыми пружинами общежития и не только себе уяснить, но и от других защитить их. Учреждения, обычаи, нравы, понятия, чувства и т. п. Отсюда необходимость разносторонних сопоставлений, историч[еских] аналогий, которые дают тенденц[иозный] вид, субъект[ивную] окраску их суждениям и взглядам (соврем[енные] идеи и старина).

При сопоставлении соврем[енных] идей и явлений с древними постепенно сложился взгляд на ход нашей истории. Последний плод русской историографии Екатер[ининского] времени и вместе [с тем] всего XVIII нашего века. На нем двойственная задача: изучение прошедшего в связи с явлениями настоящего — вопрос об отношении древней Р[оссии] к новой, искание апологетического материала в идеализации отеч[ественной] старины. Сходство взгляда у оппонентов и влияние поставленного вопроса на обществ[енное] сознание и дальнейшую р[усскую] историографию.

Как этот взгляд у Болтина на (Лекл[ерк: т.] 2, [с.] 252, 369) значение старых обычаев (ib, I, 75?).

Цельное и резкое изложение того же взгляда у кн. Щербатова (О поврежд[ении] нравов. Лондон, 1858). Начало. План. Летопись пороков. Взгляд на Петра I: нравственные жертвы военнополитических и культурных успехов ([с.] 29—30). Взгляд на царствование Екатерины II ([с.] 79 i), решительное осуждение ([с. 92 и сл.). Политич[еская] тенденция в идеале будущего государя ([с.] 95). Навык к размышлению историческому, моральная] и политическая тенденция.

Сравнение Щ[ербатова] и Б[олтина]. Один живет в древне-р[усской] старине, ее идеалами и порядками, другой ищет и находит в ней осуществление вечных общечеловеческих] идеалов. Один обличает современность во имя старины, другой защищает ‘старину’ от современников²² во имя разума и правды. Один, изучая совре[менно]сть, осуждает ее во имя старины, другой, защищая старину от своих современников, изучает ее. Один светом старины освещает современные пороки, другой светом современных идей стремится осветить старину.

Внимание одного на новом, его качестве, другой — на старом, покинутом…. Без нужды бросать свое и заимствовать ненужное (‘Мысли о России’, 23 и 26, 6 п., 7 п., 11, 19 п., 112 m и 114 и сл. Общие идеи).

ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 3, л. 12—12 об. Автограф. Карандаш.

^1-1 Текст вписан карандашом.

² Над строкой карандашом: ее ход.

³ Над строкой карандашом: [с.] 5—16.

⁴ Исправлено карандашом на: и законов.

⁵ Примечание приписано карандашом.

⁶ Цифра написана карандашом.

⁷ Фраза вписана карандашом на нижнем поле.

⁸ Над строкой карандашом: репетиров[ать] чужую.

⁹ Над строкой карандашом: человеч[еского].

¹⁰ Далее зачеркнуто: исторического.

¹¹ Над строкой карандашом: научного прагмат[изма].

¹² Далее зачеркнуто: вообще.

¹³ Слово вписано над строкой карандашом.

¹⁴ Слово вписано над строкой карандашом.

¹⁵ На полях: Учителям образец.

¹⁶ Над строкой: цвета.

¹⁷ Над строкой: у препод[авате]ля. Каждый человек — культура, индивид.

¹⁸ Над строкой: даже, пожалуй, если удобства — они.

¹⁹ Над строкой: и уеди[ненных] размышл[ений].

²⁰ Над строкой: столов[ая].

²¹ Над строкой: мастерская.

²² Исправлено из: современность.

II. К РАЗДЕЛУ ‘ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ’

В архиве Ключевского сохранился еще один вариант к лекции по русской историографии 2-й половины XIX в., который публикуется ниже:

ВВЕДЕНИЕ В КУРС ЛЕКЦИЙ ПО РУССКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ 2-й ПОЛОВИНЫ XIX в.

Около 1902 г.

Русская история не занимает особенно видного места в ряду умственных интересов русского образованного общества. Интерес к ней посредственный, живой, но сдержанный, ближе к недоумению, чем к равнодушию: источник его в естественном любопытстве ко всему родному, отечественному, между прочим и к отечественной истории, но без отчетливой мысли, на что бы еще она могла понадобиться. Такое отношение объясняется различными причинами, заключающимися частью в характере¹ русской истории, частию в состоянии русского общества, а также в некоторых общих условиях, независимых ни от русской истории, ни от русского общества.

Здесь прежде всего имеет значение интеллектуальное расстояние, какое лежит между научно-историческим знанием и общественным сознанием. Чтобы проникнуть в общественное сознание и в нем укрепиться, научно-историческая идея должна встретиться с умственными или практическими потребностями общества, найти себе место в ряду средств, к которым оно обращается² для разрешения занимающих умы вопросов или ставших на очередь житейских задач. Такая встреча возможна при двух условиях: если идея получила разработку, приспособленную к обычным способам усвоения идей общественным сознанием, и если само общество подготовлено к историческому размышлению, как практически полезному средству общежития. Но оба эти условия³ не всегда бывают налицо и второе нередко отсутствует даже при наличности первого. Мысль об истории, как руководительнице жизни, высказана очень давно и довольно распространена, но она чаще появляется в обороте мнений, как хорошая сентенция, чем применяется в житейском обиходе, как испытанное правило. Наиболее привычные способы обращения к истории за практическими указаниями скорее укрепляют сомнение в ее пользе, чем научают правильно ею пользоваться: так, в спорах оба противника нередко с успехом подбирают примеры из историй для оправдания тенденций⁴, непримиримых не только друг с другом, но и с здравым рассудком. Благодаря тому эта отрасль знания больше служит средством для пополнения или исправления общего миросозерцания отдельных мыслящих умов, чем руководством для практического устроения общественной жизни.

Но бывают моменты, когда в обществе обнаруживается усиленная наклонность к историческим справкам, пробуждается интерес к прошедшему более серьезный, чем обычное любопытство к делам минувших дней. Тогда люди, силясь уяснить себе связь и характер текущих явлений своей жизни, начинают спрашивать, откуда эти явления пошли и к чему могут привести, Когда, например, в обществе почувствуется, что привычный ход дел, составляющих ежедневное содержание жизни, начинает колебаться и расстраиваться, обнаруживать в себе противоречия и создавать затруднения, каких прежде не ощущали, — это значит, что условия жизни начали приходить в новые сцепления, наступил перелом, стало складываться новое положение. Тогда рождается потребность овладеть ходом дел, получивших неудобное направление как-то нечаянно и самопроизвольно, ‘в силу вещей’, как принято выражаться о явлениях, возникающих без участия чьей-либо сознательной воли. Чтобы освободить свою жизнь от такого стихийного характера и дать разумное направление складывающейся новой комбинации отношений, люди стараются выяснить цель, к которой эту комбинацию желательно было бы направить, а эта цель обыкновенно составляется на совокупности интересов, господствующих в данную минуту. Логическая потребность в целесообразности и обращает умы к прошедшему, где ищут и исторического оправдания всплывшим наверх интересам, и практических указаний на средства к достижению намеченной цели. Люди нередко и нечувствительно сбиваются с прямого пути, недостаточно часто оглядываясь назад, но они начинают усиленно оглядываться назад, чтобы вернуться к потерянному направлению, когда другие признаки, обыкновенно неудобства кривого пути, не дадут им почувствовать, что они сбились с прямого. В усилении исторической любознательности всегда можно видеть симптом пробудившейся потребности общественного сознания ориентироваться в новом положении, создавшемся помимо его или при слабом его участии, а это пробуждение в свою очередь свидетельствует, что новое положение уже достаточно упрочилось и раскрылось, чтобы дать почувствовать свой характер и свои последствия. Общественное сознание тем и отличается от личного, что последнее обыкновенно идет от установленных⁵ причин к возможным последствиям, а первое, наоборот, расположено от данных последствий восходить к искомым причинам.

ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 2, л. 40—41 об. Автограф. Чернила.

¹ На полях карандашом: самой.

² Над зачеркнутым: нуждается.

³ Над зачеркнутым: средства.

⁴ Над зачеркнутым: самых.

⁵ На полях карандашом: выяснившихся.

III. К КУРСУ ‘НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ В СВЯЗИ С ИСТОРИЕЙ РОССИИ’

В ГБЛ (ф. 131, п. 2, д. 2) хранятся два варианта плана этого курса 1893—1894 гг. — черновой, написанный карандашом на двойном листе (18 X 22,2 см), и чистовой, написанный чернилами на двойном листе (21,8 X 28 см), правка и приписки карандашом. За основу публикации взят чистовой экземпляр. Разночтения учтены в подстрочных примечаниях.

В архиве Ключевского имеются, кроме того, конспекты и черновые записи к абастуманскому курсу ‘Новейшая история Западной Европы в связи с историей России’: конспект ‘О Екатерине II — Александре II’, наброски по отдельным странам и темам (например, ‘Наполеон’, ‘Борьба народностей в Австрия. Надежды на единство на неопред[еленный] срок’ и др.), планы, выписки из источников и другие черновые материалы (ГБЛ, ф. 131, п. 2, д. 3, 5, ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 92). Существует и архивная копия Барскова: ‘Павел I, Александр I. Записки по всеобщей и русской истории’ (ГБЛ, ф. 131, п. 2, д. 1).

ПЛАН КУРСА¹

[1893-1894 г.]

1. Европа перед революцией

Предстоит обозреть исторический период от начала Французской революции прошлого века до 1881 г. Примыкая к нашему времени, как непосредственному своему продолжению, этот период условливает особое к нему отношение изучающего.

В пределах этого периода предметом изучения послужат внутренние устроение и внешние отношения государств, преимущественно европейских (политическая история).

В кругу политических явлений этого периода усиленное внимание будет обращено на внутреннее устроение русского государства и на его отношения к государствам западноевропейским. Уяснение этих отношений, активных и пассивных, а также и условий, их устанавливавших или колебавших, составит особую задачу обзора при общих целях исторического изучения.

Французская революция произвела крутой перелом в этих отношениях: благодаря ей усилилось участие России в делах Западной Европы и в то же время стало изменяться направление западноевропейского влияния на Россию, становилось даже заметно его ослабление.

Политическое положение Европы перед революцией создавалось преимущественно взаимными отношениями четырех великих континентальных держав, которые оказали и наибольшее влияние на ход событий революционной эпохи, именно Австрии, Пруссии, России и Франции. Три черты особенно заметно выдавались в этом положении: 1) значение, какое давали Австрии династические связи Габсбургов, 2) преобладание России и Пруссии в международной политике и 3) влияние Франции на правы и образ мыслей европейских обществ при упадке ее значения в международной политике.

Влияние Франции на Европу перед революцией выражалось преимущественно в действии, какое производила на умы так называемая французская литература Просвещения, она широко распространяла мысли о неудовлетворительности существующего порядка и планы всестороннего его преобразования (краткий очерк направления, распространения и влияния этой литературы вне Франции).

С стремлениями этой просветительной литературы тесно связаны были преобразования, предпринятые во второй половине XVIII в. многими европейскими правительствами, в том числе и русским, в некоторых странах эти реформы не удались, в других существенно улучшили государственное устройство и положение народа, нигде не сопровождаясь разрушением существующего порядка (краткий обзор эпохи и системы ‘просвещенного абсолютизма’).

2. Франция перед революцией

В духе просветительной литературы предприняты² были преобразовательные попытки и в самой Франции, но здесь мирная и законная реформа, начатая, как и в других странах, сверху, по почину правит[ельства], не только не удалась, но и вызвала насильственное движение снизу и привело к революции, к разрушению существующего госуд[арственного] порядка.

Эта разница в ходе преобразовательного движения на родине просветительной литературы сравнительно с другими странами Европы, происходила от того, что во Франции мирная правительственная реформа встретила особые препятствия: 1) в государственном порядке, 2) в настроении общества.

Ближ[айшие] прич[ины] революции³

Людовик XVI (1774—1793 г.) наследовал от деда государственный порядок, исполненный противоречий и анахронизмов: Франция представляла [собой] монархию⁴ с верховной властью, неограниченной на деле, но стесненной по закону, некогда популярной, но потом утратившей авторитет и доверие, с сильно централизованным управлением, но с тяжелыми и устарелыми⁵остатками феодализма, с крайне расстроенными финансами и дурно настроенным общественным мнением⁶.

Безделье двор[ян]ства, высшего общества. Салонная жизнь большого света. Causerie⁷. Философия — поставщица материала, провианта для causerie. Потому философы — светские люди, книги — для светского общества, — особый стиль, галантный, увлекательный], текучий, остроумный. Потому философия водворяется в салонах: легкий стиль, простой способ решения мудреных вопросов, приправы — шутка и нескромность. Философия здесь — гимнастика ума и лакомство беседы. Чем прянее⁸ новость, пикантнее, тем охотнее за нее. Успех самых крайних теорий: праздные обыкновенно любят пересуживать деловых, хула правит [ель] ства и церкви — любимая тема салонов. Безверие салопов, материализм, либерализм — оппозиция противоправительственная]. В этом свете успех крайних идей Руссо. ‘О происхождении неравенства людей’ (1753). ‘Contrat’ (1762). Идеи [перешли] из гостиной в переднюю, оттуда на улицу.

Среднее сословие: сначала устранялось от государственных дел — то дело короля. Но потом оно с Кольбера богатеет, одолжает государство при Люд[овике] XIV. Риск этих ссуд, потому нач[инает] интересоваться государственными] делами. Богатея, сближается с знатью. Беднея, знать сближается с ним. Цивилизуется, образуясь. Становится светским, чувствует себя ровней знати. Тогда нач[инает] тяготиться привилегиями знати. Тут и его умы проникают учения, отвергающие привилегии, теории равенства и народовластия — Руссо в моде. Ему хочется вмешаться в управление из-за госуд[арственных] облигаций. Руссо о полновластии народа, и сословие решает, что оно — народ и революционер готов: революцию и начал tiers⁹. Страх за свои деньги родил страсть к власти. Оппозиция в салоне и в магазине. Народ. (Гейссер, [с.] 9).

Общество во Франции, частью под влиянием этих противоречий государственного порядка, усвояло наиболее отвлеченные и крайние учения просветительной литературы, которые с особенным успехом проводил Ж.-Ж. Руссо (Краткий разбор политических трактатов Руссо¹⁰.)

Среднее сословие (tiers-tat) во Франции, богатея и становясь образованнее, все живее чувствовало неудобства действовавшего государственного порядка и впечатлительно воспринимало новые учения о равенстве, свободе и народовластии, привыкая к мысли, что оно — народ, а не сословие только¹¹.

Из политических затруднений и литературных увлечений сложилось во Франции общественное мнение, подозрительное и притязательное, ничем ¹² недовольное в государстве и всего требовавшее от правительства, способное скорее затруднить, чем облегчить мирную правительственную реформу.

3. Преобразовательные попытки во Франции (при Люд[овике] XVI) и созвание государственных чинов

Нерешительные преобразовательные попытки Людовика XVI усилили недовольство и брожение умов.

Министры Тюрго и Мальверб (1774—1776) составили широкий план реформ с целью устранить противоречия и анахронизмы в государственном порядке, устройством земских собраний привлечь общество к участию в управлении, уравнять сословия отменой привилегий, облегчить народный труд и привести в поряд[ок]¹³ финансы, привилегированные сословия и парламент восстали против этого, и король уступил им.

Такая же участь постигла и более осторожный план Неккера (1776¹⁴—1781), который пытался бережливостью восстановить равновесие в бюджете и гласной финансовой отчетностью поддержать государственный кредит.

Калонн (1783—1787) оставил экономию, обратился к новым займам, расточительностью уронил кредит и, истощив надичные средства, призвал на помощь нотаблей, которые во всем отказали.

Ломени де Бриенн (1787—1788) пытался провести новые налоги и займы с помощью парижского парламента, сделав либеральные уступки, но парламент отказал в своем согласии, правительство попыталось преобразовать парламенты, но за них стали дворянство, духовенство, провинциальные собрания, даже низшие классы, правительство уступило.

Эти колебания вовлекли народ в борьбу властей, не поправив положения дел, и привели к последнему средству — созыву государственных чинов (tats gnraux — 5 мая 1789 г.).

Такие же колебания помогли государственным чинам вступить на революционный путь. По числу и господствующему настроению депутатов в собрании преобладало третье сословие. Правительство не приняло мер, чтобы руководить собранием. В вопросе о совместных заседаниях и поголовном голосовании третье сословие взяло на себя инициативу решения, объявило себя Национальным собранием, представительством всего народа, и присвоило себе верховную власть в вопросах о налогах и государственном долге (17 июня)¹⁵. Этим решением оно и начало революцию.

На заседании 23 июня король отменил постановления собрания 17 июня, указал депутатам программу реформ и приказал собранию разойтись, чтобы впредь совещаться раздельно по сословиям, третье сословие не послушалось, и король уступил¹⁶.

ГБЛ, ф. 131, п. 2, д. 2, л. 1—2 об. Автограф. Чернила. Л. 3—4 — Автограф. Карандаш.

¹ На верхнем поле карандашом: Свящ[енный] союз — искание прочной основы международных] отношений (Лоренц, 26 f), которая была бы выше прихоти людей и настроений, след[овательно], была бы религиозная. Цари-апостолы вм[есто] философов-атеистов, христианская нация вм[есто] человечества,

² Вписано карандашом над: сделаны,

³ Название приписано на полях.

⁴ Вписано над: государство.

⁵ Вписано над: беспорядочными.

⁶ В черновике на полях: Герье, 31, 33, 131.

⁷ Непринужденный светский разговор (фр.).

⁸ Вписано над: оригинальнее.

⁹ Третье (фр.).

¹⁰ В черновике сбоку: Успехи знания и мысль о перестройке человеческого] общежития. Taine, I, L 3, ch. l.

¹¹ В черновике сбоку: ib. 1. V, сh. 3, 5, Герье, 39 — anarchie dpensi&egrave,re (расточительная анархия — фр.).

¹² Вписано над: всем.

¹³ Три слова вписаны над: устроить.

¹⁴ Цифра 6 написана над: 1.

¹⁵ На полях: исчезновение государственных сословий.

¹⁶ В черновике на полях: Далее развитие революции. На обороте: 2 л[екция]. Положение Европы перед революцией, значение, какое имели в ней Ав[стрия], Пр[уссия], Россия и Англия, Фран[ция]. Общий характер и главное содержание фр[анцузской] литературы Просвещения. (‘век Просвещения’). Отношение (небывалое) умов к порядку религ[иозному], нравственному и политич[ескому], как к контрасту миру физическому, природе. Причина поворота — успехи естествознания: там — законы, гармония, разум, здесь — всё казалось произвольным, случайным, хаотичным, неразумным. Вывод: общежитие д[олжно] быть перестроено по законам природы и разума. Вне Фр[анции] некоторыми практич[ескими] заключениями этих теорий воспользовались… Влияние франц[узской] литературы и просвещения на европ[ейские] правительства. Система просвещен[ного] абсолютизма ((И. 189)) (совпадение новых учений фр[анцузских] публицистов с интересами правительств преобраз[овательного] направления: Вольтер против авторитета духовенства за веротерпимость — правит[ельству] выгодно освоб[одить] руки от влияния дух[овенст]ва, философы за равенство людей — стеснение от привилегий двор[янст]ва и уравнение в податях для казны). Правило абсолютизма просвещ[енного]: всё для народа, ничего посредством народа. Усиление центр[альной] власти.

Читайте также: