З. Н. Гиппиус
Вопрос
I
II
III
IV
КОММЕНТАРИИ
Вопрос, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1932
Время на прочтение: 11 минут(ы)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003
Не у самой саламандры (это не камин!), а чуть поодаль, у круглого столика, сидели две старухи.
Зимний день темен. Старухи и присоединились к окну с вязаньем, хотя от окна дуло. Но не зажигать же с этих пор лампу над обеденным столом. Привычка за эти годы, — мысль о каждом лишнем франке.
Обеденный стол был тут же, в тесной комнатке. У двери — диван, под серым ковром. В окне, в сером свете, серели крыши.
— Сейчас придет, — сказала первая старуха, — semaine anglaise {английская неделя с укороченным рабочим днем в субботу (фр.).} y них.
Другая ничего не ответила. Только вздохнула. Старухи были разные. Одна — прямая, сухая, со строгим, даже высокомерным лицом, с темными волосами, которые лишь на висках отливали серебром. Складки ее черного платья, сильно поношенного, лежали около нее как-то особенно прямо и благородно. Другая, совсем белоголовая, и вся измученная: маленькое желтое личико, чуть согнутые плечи под темной шалью.
Они могли казаться одного возраста. Да и какой возраст у старух! Между тем, это мать и дочь, и дочь — вторая, измученная, с седой головой.
Щелкнул ключ в передней. Очень молоденькая, но статная, высокая девушка быстро вошла в комнату, бросила на диван портфель и, не скинув легкого пальто и шапочки, подбежала к старухам:
— Вот оне, mes bonnes mamans! {мои добрые мамочки (фр.).} Да что вы в темноте? Подождите, перецелую вас — и лампу! Нельзя же глазки портить!
Целовала обеих, потом присела на пол около матери, седой Марьи Константиновны.
— Тебе холодно, мама? — болтала она, теребя шаль. — Здесь такая жара! Grand mè,re {бабушка (фр.).}, я не раздеваюсь, побегу сейчас купить что-нибудь к обеду, Владимир сказал, что приедет в семь.
— Суп есть, — сказала бабушка, улыбаясь. Ее лицо потеряло строгость, да и трудно было без ласки смотреть в сияющие Варины глаза.
— Знаю, знаю! И все есть, вы уж, bonne maman, обо всем позаботились, я только за котлетками… Это мама моя рассеянная, ни дней, ни чисел, ни часов не знает, все думает о чем-то, думает… Но пусть, она и так хороша!
Варя прижалась к матери.
— Ах, как славно, что вы обе со мной! И что мы так и будем всегда вместе. Владимир сам сказал, прежде, чем я рот успела раскрыть, что мы с вами вместе жить будем. Сам понял, что иначе невозможно. Побольше квартиру, теперь их много в Париже… Он уж присмотрел одну, сегодня расскажет.
— Постой, Варя, — проговорила вдруг Марья Константиновна, выпрямившись и глядя в счастливое лицо дочери. — Ну, а если бы Владимир Иванович не согласился?
— Он? — Варя пожала плечами. — Я же тебе говорю, что он сам, сам хочет… Если б нет, это просто был бы не он…
— Да, но ты представь на минуту… Ну, не он, ну, если б ты не его, другого полюбила?
Варя рассмеялась.
— Мама, какие ты пустяки болтаешь! Как это я могла полюбить не его, а другого? Ты меня, просто, не знаешь? Я ни теперь, ни после, никогда уж не могу себе представить, что не люблю Владимира, или что люблю не его. Я такая… старинная, должно быть. Вот grande меня, верно, понимает.
— Знавала. А, впрочем, всяческие в мое время были, — улыбнулась Антонида Петровна. — Что ты, Мариша, девочку тревожишь, если, да если… Любит она, человек, сама видишь, прекрасный, ну и слава Богу. Поцелуй меня, прелесть моя, и беги за котлетками.
Когда Варя, опять просияв, исчезла, старуха-мать поднялась, аккуратно сложила работу еще красивыми руками, зажгла свет. Дочь сидела неподвижно, опять сгорбясь…
Антонида Петровна сжала губы. Покачала головой.
— Тебе нездоровится, Мари, что ли? Вот уж сколько дней замечаю: сама не своя. Враг ты ребенку собственному? Скажите, жених дочернин разонравился. С чего бы? Радовались все, да и не понапрасну, и вдруг — нервы у мамаши. Роду, что ли, он не знатного? Так это, матушка, нам бросить пора. Какая теперь знать! Я и в прежнее время этим не кичилась. Твой барон, если с нашим родом сравнить, что он был такое? Я слова не сказала. А несчастлива ты с ним была, — это уж от человека. Мне он никогда не нравился. Да и тебе самой не очень. Так, сдурила. Сама потом и каялась.
— Мама, что вы… — слабо остановила ее Марья Константиновна. — Я и не думала этого о… Владимире Ивановиче. А вот… не стар ли?
— Ста-ар? Ты, право, не в себе, моя милая. Человеку сорока нет, а на вид много 30-34, — и стар! Да на них оглядываться на улице будут, такая парочка! Варюша статная, крепкая, вся в меня! Я моложе ее венчалась, а мне меньше двадцати двух никто не давал. Скажите, стар! Ты бредишь, душа моя!
Марья Константиновна попыталась еще что-то сказать, но старуха ее оборвала:
— Да нечего разговаривать. Попробуй, убеди Варю отказать ему. Или сама откажи. Всякий подумает, я первая, что ты сошла с ума, собственную дочь убить хочешь.
Марья Константиновна сбросила шаль, выпрямилась в кресле, провела рукой по белоснежным волосам и заговорила твердо, голосом человека, вдруг на что-то решившегося.
— Мама, сядьте. Так, хорошо. Послушайте: ведь вы не знаете, ведь не можете же вы не знать, что Варя — не дочь барона?
Остановилась, глядя на мать. Та молчала.
— Ну, да, конечно, знаете. Вы же знаете, в каких я с ним отношениях была, когда приехала тогда летом к вам, в Красный Кут. Мы уж чуть не год с бароном не видались, о разводе я мечтала, да, все равно, никогда бы и не встретилась больше с ним, если б не эта телеграмма…
Она перевела дух и продолжала:
— У него был удар. А в день моего приезда — второй. Прожил еще четыре месяца, без ног, почти без языка. Конечно, я не могла оставить его. Да вы его видели! А через три месяца после его смерти родилась Варя.
Опять перевела дух, но тотчас же снова заговорила, спеша:
— Вы меня ни о чем никогда не спрашивали, я была благодарна, я могла забыть… Варя — только моя, моя и ваша. Но теперь я скажу. Помните, в то лето, в Красном Куте, у вас, какая я была сумасшедшая? По дням пропадала одна, на Красавчике… Верст за 20 и больше заезжала, сама не знаю, куда. И раз, в сумерках… у меня подпруга ослабела… Студент молодой, совсем мальчик… Не знаю, откуда, в глухом месте. Помог. Ну, вот… И после я туда приезжала… к нему. Там, в лесу, заброшенная избушка была. Я не знаю, где это, очень далеко от нас. Дорогу я по памяти находила. А потом эта телеграмма из Петербурга.
— Он знал о ней? — отрывисто спросила мать.
— Он ничего не знал, ничего! Только мое имя — Мария. А я и этого не знала. Мы оба не хотели. Я его звала: Вова. Он был такой мал… такой совсем мальчик. Потом сразу эта телеграмма, вечером… В ночь я уехала. И все.
Замолчала. Молчала и мать. Прошло минуты две. Наконец, спросила настойчивым шепотом:
— И все?
— А теперь… — Но Марья Константиновна не могла продолжать. Закрыла лицо платком и заплакала, тихо вздрагивая.
Старуха придвинулась к ней, взяла ее за руки и тем же спокойным, настойчивым шепотом:
— А теперь ты думаешь, — не он ли? Перестань, возьми себя в руки. Варя сейчас придет. Ты его узнала?
— Нет… Столько времени… Мама, вы верите, мне сначала в голову не пришло. Потом стало что-то мелькать… в глазах, в манерах у него. Потом вы сказали, что он на англичанина похож. Я вспомнила, тот говорил, от матери английская кровь… Потом раз Варя назвала его Вовой… И тогда уж я… Боже мой, Боже мой! Что делать? Что мне делать?..
— Перестань! — прикрикнула на нее старуха. — Слышишь? Не распускаться!
Она встала и прошлась по комнате, не обращая внимания на затихшую Марью Константиновну.
— Во-первых, может быть, и вздор все, истерика, воображение… Это надо узнать как следует. Так, чтоб он сам ни о чем не догадался. Тебя он, понятно, узнать не мог. И тогда уж, — бабье твое лето было… Еще красива была очень…
— Я знаю, мама. После страшных лет в России, после моей болезни… Я старуха, я старше вас. Он не может узнать. Но если я ему напомню…
— Сумасшедшая! Как ты подумать могла! Ну, да что с тобой теперь толковать. Иди в спальную, приляг. Я скажу Варе, что у тебя голова разболелась. Знай, и к обеду не выпущу, если не обещаешь сделать над собой усилие, быть, как всегда. Ты можешь, если захочешь, если надо. А теперь — надо. После поговорим.
Варя встретила Владимира Ивановича Байкова в том же французско-американском учреждении, где служила машинисткой. Байков занимал там скромное, но недурное место. Вернувшись, не так давно, из очередной поездки в Нью-Йорк, он сразу заметил энергичное лицо молоденькой соотечественницы. Остальное сделалось само собой. С виду Байков, действительно, смахивал на англичанина, — высокий, сухощавый, с гладко выбритым загорелым лицом, со сдержанными манерами, но в душе он был русский, очень порывистый, хотя и волевой. К Варе его потянуло, и не много нужно было времени, чтобы молодые люди сблизились, стали женихом и невестой. Байков бывал в маленькой квартирке, в семье невесты, почти каждый вечер. Свадьбу назначили в феврале, через два месяца. Квартиру новую подыщут… Байков радовался, что они успокоят Вариных старушек, которые ему нравились.
В этот вечер, после обеда, за кофе, — отлично его варила Антонида Петровна! — все были веселы. Голова Марьи Константиновны прошла, должно быть: сидела совсем бодрая, даже в шаль не куталась, улыбалась. Старуха-мать правду говорила: может, если захочет, если надо.
— Так Варюша думает продолжать службу? — сказала Антонида Петровна, глядя на Байкова.
— Непременно! — с жаром подхватила Варя. — Я хочу, чтоб ничего не менялось. И должна же я заработок иметь! Владимир согласен.
— Ну, это уж так у вас, нынешних, водится. Да вот и мы, праздными барынями-помещицами жизнь проводили, а нужда пришла — всему научились… А, бывало, в имении живешь, в Тамбовской губернии, не знаешь, как и суп варится, готовый на столе…
— В Тамбовской? — спросил Байков. — А в каком уезде?
Антонида Петровна сказала в каком.
— Имение Красный Кут. Вы эти места не знаете.
— Красный Кут не знаю, а Тамбовскую губернию — как же! Детство там провел. Не в вашем, а в X. уезде, у отца домик небольшой, вроде фермы, был. Глухие места, а какие славные! Потом отец умер, ферму продали, некуда ездить стало. Да потом уж и не до того: вскоре ведь и война началась…
— А я никакой русской деревни не видала, — с грустью проговорила Варя. — Про Красный Кут мне только grand mè,re рассказывала, уж здесь. Я была маленькая…
— Значит, вы продали ферму совсем незадолго до войны? — опять обратилась к Байкову Антонида Петровна.
— Да, позвольте… чуть ли не в самый год войны. И пожалеть не успел, я ведь сразу добровольцем… Брать не хотели нас, слишком молодых. Но взяли, однако.
Тень прошла по лицу Байкова. Тень набежала и на лицо старухи-бабушки.
— Какая ты бледная, мама, — сказала Варя. — Опять голова?
Байков встал прощаться.
— Ну, что вспоминать прошлое время, — сказал он, целуя руки старух. — Достаточно мы все натерпелись, каждому своего полной мерой отмерено. Не будем счастливую юность смущать, — прибавил он, нежно глядя на Варю. — Вот у нее нет наших воспоминаний, и, слава Богу!
— Есть, есть! Я много помню, а еще больше знаю и понимаю. Но ты прав, милый, теперь надо вперед, а не назад смотреть. Радость послал Бог, вот и будем радоваться. Разве не радость это, не чудо, что мы встретились? Правда, мама, да? Вот и строгая grand mè,re смеется!
Владимир Иванович, тоже улыбаясь, поцеловал Варю в волосы. Она бросилась провожать его в переднюю.
Только слаборозовый свет лампадки перед образами мерцал в комнате, где спали обе старухи. Варя ютилась в столовой, на диване, — давно привыкла. А у bonnes mamans хорошая комната, и постели удобные, надо же им!
Марья Константиновна уже зарылась в подушки, маленьким невидным комочком, когда вошла мать. Молча разделась. В юбке, в длинной белой кофте, прямая, высокая, стала перед образом на молитву. Молилась неслышно. Наконец, положив долгий земной поклон, подошла к дочери, села на край постели.
— Мариша, — сказала негромко. — Посмотри на меня, девочка, не надо больше плакать.
— Я не плачу. Мама… мама… что делать?
— Молчать.
— Как? — Мари тихо вскрикнула, откинула одеяло, села на постели. — Как молчать? Мама, это он… Как же?..
— Вероятно, он. Скрывать от тебя не хочу, и я думаю, — он. Надо молчать.
Мари упала на подушки.
— Я девочку твою знаю, — продолжала спокойно Антонида Петровна. — Только о ней и думаю. Для нее — надо молчать.
— Если я допущу… такой грех… — чуть слышно пролепетала Мари.
— Грех? Да. Это твой грех, а не ее, и не его, — он не знает, — твой. Ты и неси. За что же ты ей-то на плечи свой грех положишь?
— О, мама… Не могу, не могу… Да я не выдержу, все равно… Вам бы под силу, а мне — подумайте! Ведь вся жизнь потом, каждый день, каждый час жить с этим ужасом… Я не снесу.
— Снесешь. Свой крест надо нести, если послан — силы найдутся. И я помогу, вместе нести будем. Может, и не долго придется, много ли жизни-то еще? Только на невинных своей муки не складывать, уберечь их.
— Мама, но ведь грех же… и они будут в грехе, пусть в невольном?
— Бог простит им за тебя, вместе со своим понесешь, не тяжелый он. Вместе все простит. Всех… и меня с вами. Родная, дочушка милая, сердце мое. Пошлет Господь силы, если надо…
Крепко обнявшись, плакали безмолвно, тяжелыми, скупыми слезами. Но руки матери такие сильные… Она поможет, если надо.
Неделя проходила за неделей. Ничто как будто не изменилось в маленькой квартирке над парижскими крышами. Так же убегала веселая Варя утром на службу, а, вернувшись, так же бодро помогала своей mè,re grand варить незатейливый обед. А вечером ждали Байкова. Очень редко Варя выходила с ним, — не любила покидать своих ‘старушек’. И вечера они проводили вместе, за чайным столом. Антонида Петровна всегда что-то вязала, — до сих пор без очков! Марья Константиновна, в глубоком кресле, слушала разговоры, молча и рассеянно улыбаясь. Улыбка теперь почти не сходила с ее изменившегося лица. Она не была больна, но лицо с каждым днем становилось прозрачнее, — тоньше бледные пальцы. Эту перемену не только приметили зоркие глаза Антониды Петровны, но и Варю схватывала какая-то смутная тревога: посреди веселого разговора, она вдруг опускалась на колени у кресла матери, обнимала ее, засматривала в глаза: ‘Тебе хорошо, мамочка? Ничего не болит? Ты не устала?’. Но глаза матери смотрели так светло, и улыбка была такая светлая, что Варе делалось тихо на душе. ‘Совсем ангел мама моя, правда?’ — сказала она раз, обернувшись к Владимиру Ивановичу. Бабушка шутливо заметила: ‘Ты на седьмом небе пребываешь, так тебе и я, пожалуй, ангелом кажусь’.
— Нет, bonne maman, вы — человечица, громадная человечица! Такие нужны, непременно! Без них ангелы с миром не справились бы. Ходили бы по свету и только плакали…
Никаких разговоров в спальной, при лампадке, уже не происходило. Но раз, незадолго до Рождества, Антонида Петровна, подойдя к постели дочери, сказала спокойно, почти сурово:
— Не отложить ли свадьбу? До весны, скажем? А пока мы бы на юг… Варе отпуск дадут. С деньгами обернемся, ничего. Ты бы отдохнула. Что скажешь?
Тихий голосок Мари:
— Нет, мама, не нужно откладывать. А вот… я бы хотела, если можно… я бы ускорить хотела.
— Ускорить? — Антонида Петровна задумалась. Долго думала. Потом промолвила: ‘Хорошо’. И отошла.
Никаких сомнений, что это ‘он’, уже не было. Всякий день разбуженная память Марьи Константиновны заставляла ее в том или другом повороте головы, в интонации голоса Владимира Ивановича, — узнавать юного студента Вову. А внимательные глаза Антониды Петровны давно подметили легкие, совсем не внешние, почти неуследимые черты сходства Байкова с самой Варей. Взгляд у них часто был одинаковый, — из-под ресниц, быстрый.
Свадьбу решили, вместо февраля, отпраздновать, — тихо, — после Нового Года. Квартиру наняли неподалеку, — четыре комнаты. ‘У мамы отдельная, у bonne maman, у нас, — и еще большущая столовая!’ — радовалась Варя. Денег было мало, — Владимир Иванович уверял, смеясь, что они еще будут богаты, надо только подождать! и устраивали квартиру скромно. Бодрая Антонида Петровна, не боявшаяся лестниц (а, слава Богу, семьдесят пятый стукнул!), очень помогала в этом деле занятым жениху и невесте. ‘Мать не надо тревожить даром, — говорила она Варе. — Увидит все готовым, еще лучше’.
Весело встречали русский Новый Год. Еще в старой крохотной столовой с продавленным диваном, — но через неделю все будет новое, новая жизнь, новое счастье!
— Ты увидишь, мамочка, как тебе хорошо будет в твоей светленькой комнатке, как весело с нами. Вова, ты знаешь, такой же веселый, как я. Правда? — спрашивала Варя, сияя глазами. — A bonne maman, полно с кастрюлями возиться, у нас будет громадная femme de mnage! {домработница (фр.).} А потом… а потом…
— А потом две громадных, а потом три, — подхватил, забавляясь, Владимир Иванович. — А потом мы поедем все в Америку… А потом свалятся большевики, и мы вернемся в Россию. Новый Год будем встречать не по-здешнему, — в морозе, в снегу… В деревне, — ты и не представляешь себе, — выше окон снегу иной раз наметает.
— А ты бывал зимой в деревне, Вова?
— Взрослым я только зимой там и бывал…
— Это в Тамбовской губернии? — спросила Антонида Петровна и поставила на стол недопитый стакан.
— Да, там, — я говорил, кажется, — мыза у нас была небольшая, именьице. В лесу совсем, Белый Ключ называлось. С детства помню, да и гимназистом живал. А как гимназию кончил, — с тех пор только на Рождество как-то вырвался. Летом ни разу не пришлось. Вова один ездил.
— Вова? — не понимая, сказала Антонида Петровна. — Вова? Какой же еще Вова? То есть, вы?
Владимир Иванович слегка улыбнулся.
— Нет, Вова. Я говорил Варе, она знает. Мы близнецы, и в детстве так дружны и неразлучны были, что нас обоих звали Вова. Вместе и гимназию кончили. Но он в университет пошел, математики испугался, а я на год в Англию, в политехникум, уехал. На год всего. И опять, вместе с братом, Вадимом, добровольцами…
— Вадим? — медленно произнесла Антонида Петровна. Вова, брат. Он… где теперь?
— Убит. При мне. В первый год войны.
Глаза двух женщин встретились. Антонида Петровна встала и перекрестилась широким крестом.
— Мама! Мама! Тебе дурно? — вскрикнула Варя, бросившись к матери и обнимая ее.
— Нет, деточка… Мне хорошо. Мне хорошо.
Впервые: Последние Новости. Париж, 1932. 7 февраля. No 3973. С. 2—3.