Иван Лукаш
Иван Лукаш
‘Вопль’ Бердяева
‘Вопль’ Бердяева
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Вопль’ Бердяева, Лукаш Иван Созонтович, Год: 1927
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Париж-Москва, YMCA-PRESS, 1995
Составление и вступительная статья — А. Н. Богословский.
Несколько дней тому назад в ‘Последних новостях’ напечатана статья Николая Бердяева ‘Вопль русской церкви’.
Не для полемики отвечаем мы. В этом трагическом вопросе совести каждого из нас и совести всех нас самое слово ‘газетная полемика’ есть уже поношение церкви. Несомненно для всякого верующего, что превращение внутреннего вопроса христианской совести в тему для словесной игры политических, по существу, внецерковных, а часто и внехристианских умов на страницах газет, есть поношение, есть оскорбляющая толпа на Голгофе…
По всей совести вдумаемся в положения Николая Бердяева.
‘Многими в эмиграции, — говорит он, — послание митрополита Сергия и предъявленное им требование митрополиту Евлогию было воспринято как окрик, как ‘приказание’, как насилие над совестью. И вот прежде всего хочется сказать, что внутренний смысл этого послания совсем иной. Понять это до конца могут лишь люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне’.
Вовсе неверно и полно мелкой гордыни не доказанное ничем утверждение Бердяева, что внутренний смысл послания митрополита Сергия ‘понять до конца могут только люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне’.
Мы все, в эмиграции сущие (не один Бердяев!), прожили годы в советской России, годы страха и крови, годы борьбы и для многих годы мученичества, а потому слова Бердяева полны для нас не только самомнением, а и подменой правды: церковные события, там происходящие, и здесь и там воистину могут восприниматься только изнутри, по голосу христианской совести, но для того, чтобы воспринять их совестью человеческой изнутри, можно и быть, и вовсе не быть в советской России. Церковь и Голгофа ее и для нас, эмигрантов, прежде всего есть вопрос внутренний, а не вопрос внешних событий, на которые ссылается Бердяев. Поэтому его поучения к нам — просто словоизвержение в пустоту: то, что он считает недопонятым эмиграцией, давно понято ею. Нам ли не понимать двойного мученичества Русской Церкви: мученичества Вениамина и мученичества Тихона?
Бердяев говорит: ‘Мы здесь, за границей, на свободе, можем говорить, что хотим, языком чистым и красивым, можем представляться себе людьми неспособными ни на какие компромиссы… (курсив мой. — И. Л.). Но красота и чистота нашего языка, непримиримость наших выступлений не имеют большого нравственного веса. Совсем иной вес все имеет там, в России’.
Так. Но почему эта злобность к эмиграции? Не виновата она, что историческая судьба сохранила ее, как отстой нации в условиях человеческой свободы. Сам же Бердяев говорит ниже: ‘Свобода слова есть великое благо. Главное оправдание, эмиграции в том, что в ней, может быть, очаг свободной мысли’ (курсив мой. — И. Л.).
Почему же еще раз с такой бездоказанностью брошено Н. Бердяевым в лицо ей, русской эмиграции, что она только представляется себе неспособной ни на какие компромиссы? Разве в эмиграции все только ‘представляются’? Значит, и князь Павел Долгоруков, и все, расстрелянные с ним, из которых многие ведь из эмигрантского Парижа, и Борис Коверда, и Мария Захарченко, и галлиполийские солдаты, в шахтах и на заводах только ‘представлялись’ и ‘представляются’?
Бердяев как будто коснулся понимания духовной основы эмиграции, но не договорил, вернее, тут же исказил сказанное. Да, эмиграция — очаг свободной мысли — не только остатки российской жизни и российской свободы: эмиграция, прежде всего, свободная национальная совесть… Пусть мы все — люди, все в борении страха смертного и в бездне греха, и пусть каждый из нас способен на ‘компромиссы’. Но дело-то не в том, чья сдастся совесть, а в том, кто останется непобежденным: именно таков исторический и духовный смысл эмиграции.
Бердяев рисует себе эмиграцию в положении какой-то жалкой непримиримости, в каком-то тупом ‘гоноре до первого искушения’. Искушений, соблазнов было много, и сам Бердяев теперь разве не искушает и не соблазняет?— но эмиграция, тем не менее, еще жива духовно. Бердяев сознательно забыл, что мы все, и даже самые слабодушные, обречены мученичеству только потому, что по велению совести своей ‘компромиссов’ этих не принимаем. Пребывая в эмиграции, мы все тем самым обрекаем себя на мученичество в советской России. Только потому хотя бы, что остаемся в эмиграции. Только за нашу свободную мысль, за наше свободное слово, за свободную совесть нашу все мы в советской России — либо смертники, либо кандидаты в смертники. Таким положением русские эмигранты сопричислены к мученикам России. По совести, по всему выстраданному в России, пусть даже способные на ‘компромиссы’, мы тем не менее — с мучениками России, а не против мучеников ее.
В этом-то сознании и лежит основа нашей ‘непримиримости’, которая так раздражает Бердяева: нравственное право на нее мы все же имеем.
В России о свободе духа и совести говорят расстрелянные. Здесь, в изгнании, о том же говорим мы — еще живые. И с точки зрения свободы духа и свободы совести должен нами решаться церковный вопрос.
Но вот что говорит об этом во второй, самой важной, части статьи Бердяев:
‘Драгоценным даром свободы слова эмигрантские круги очень плохо воспользовались, они создали и на свободе застенок, удушающий всякую свободу мысли’ (подчеркнуто мной. — И. Л.).
Хочется, прежде всего, спросить, кто, где и когда удушал в эмиграции свободу мысли Н. Бердяева, ставшего здесь чуть ли не президентом целой Религиозно-философской академии? или — кто, где и когда в эмиграции полагал церковь зарубежную ‘лучше и чище’ благодатного мученического света церкви тихоновской? Но если эмиграция — в этом Бердяев прав — понятие не церковное, то вместе с тем оно — не только понятие политическое и бытовое.
Сам же Бердяев говорит, что главное оправдание эмиграции в том, что в ней очаг свободной мысли, — тем самым он признает, что понятие эмиграции есть понятие духовное, есть категория не политики, не быта, а категория духа и совести. Тут не только одни преходящие ‘внешние условия’, а и условия внутренние, непреходимые, вечные.
Странно также заявление Н. Бердяева, так сказать, ‘профессора от церковности’, что ‘эмигрантской церкви быть не может’.
Да, наша Мать-церковь — в России, но почему Бердяев полагает, что она только в митрополичьих покоях Сергия, по словам самого Бердяева, лишь ‘фактически возглавляющего русскую церковь’? Церковь не только факт, а и благодать. И разве мы смеем знать, на ком почиет благодать патриаршая: на Сергии ли, или на темничном заключеннике Петре?
У Бердяева — во всем одно покорство фактам, событиям, внешности, во всем внешняя оценка того, что в человеке есть внутреннее его: Мать-церковь только в фактическом возглавителе ее? А разве иерархи ее, в цепях и в заточении, — уже и не церковь? Бердяев ответа не дает, Бердяев торопится объявить ‘фактического возглавителя’ всей Церкви православной.
И вот что утверждает Бердяев о послании митрополита Сергия:
‘В кровавых муках освобождается она от власти кесаря. Мы живем в эпоху углубленного церковного сознания, очищения церкви от искажавших ее исторических наслоений. Церковь возвышается над царством кесаря, в какой бы форме оно ни являлось, и она может существовать при какой угодно природно-исторической среде. Та природно-историческая среда, с которой встретилась церковь в Римской империи или в средневековом феодальном обществе нового времени сама по себе не более христианская, чем рабоче-крестьянское государство, чем коммунистическое общество’.
‘Церковь не может иметь никакого политического идеала и не может быть связана ни с какой политической партией. Положительный идеал Христовой Церкви есть Царство Божие, т. е. личное, социальное и космическое преображение, обожение, новое небо и новая земля. Все земные политические формы для церкви преходящие’.
Вдумайтесь в эти цитаты: они ужасны но своему смыслу!
Дьявол-искуситель всегда так начинает музыку свою, с ‘освобождения’: учинить пустоту, тьму небытия, порвать живоносную связь с прошлым, выбросить из исторического лона — это значит убить. Дьявол и есть ‘человекоубийца от начала’.
Освободить церковь от ее истории, ‘очистить’ — по выражению Н. Бердяева —‘церковь от искажавших ее исторических наслоений’ — это не значит ли убить церковь?
Словами дьявола, словами ‘освобождения’ и ‘очищения’ начинали и ‘живоцерковники’, поучавшие патриарха Тихона. На тех же словах построен весь красный террор, ‘освободивший’ и очистивший всю Россию, всю ее душу выплеснувший в расстрелах.
Запев сатаны… Надо еще доказательно опровергнуть слова Завета, что Христос — ‘Царь царствующих и Господь господствующих’, а потом уже доказывать, что разрыв церкви с ее историческим лоном есть ‘великое благо’ и подчинение церкви советской власти, власти антихристовой, есть ‘освобождение от власти царства кесаря’.
Какой зловещий бред, какая страшная подмена… На месте пусте ставит Бердяев церковь, свою, бердяевскую, а не русскую православную церковь, обрубая все связи с прошлым, значит, и с будущим.
И сдачу Церкви Христовой во власть антихристу полагает ‘благом великим’. И находит для убийства церкви те же слова, какие были на языке первых глашатаев коммунистического истребления России, — ‘освободить, углубить, очистить’ и т. д.
Конечно, мы все знаем, что политические формы для церкви преходящи. Вся земля и все земное для церкви — плен тленного. Но вместе с тем мы знаем, что церковь — Божий меч в мире.
И знаем мы также, что не ведомы церкви ни ‘капиталистическое’, ни ‘социалистическое’ общество Н. Бердяева и К. Маркса — эта волчья терминология вечного братоубийственного истребления.
Одно общество знает церковь: братство во Христе, Вечерю Любви.
И весь вопрос именно в том — вдвинут ли теперь православную русскую церковь в пыточные тиски ‘классовой борьбы’, превратят ли ее в проповедницу истребления всех, кто не с этим ‘классом’ убийц-коммунистов, поставят ли ее ‘одной из сторон в столкновении’, или она сохранит себя над всеми сторонами.
И снова тут у Н. Бердяева подмена истины: для него все исторические общества одинаково не с церковью. Докажите! И уж, во всяком случае, без доказательств ясно, что в истории человечества не было ни одного христианского и даже языческого общества, которое бы так прямо и так открыто боролось против Христа и Церкви Его, как ‘коммунистическое общество’.
Отделять Церковь Христа от общества, превращать ее в холодно-теплую дисциплину для религиозно-философских размышлений — это и есть то потемненное, безлюбовное, изблеванное христианство, о котором сказано: ‘И Ангелу Лаодикийской Церкви напиши: ‘О, если бы ты был холоден или горяч, но ты тепел, и Я изблюю тебя из уст моих’.
Сам Н. Бердяев признает, что коммунистическая власть — ‘власть антихристова, дехристианизирующая русский народ’. Он признает, что ‘коммунистическая власть совершала много преступлений — убивала, истязала людей, развращала души детей, отравляла опиумом безбожия народную душу’. Но почему все это ставит Н. Бердяев в прошлое время? Все это творится и теперь, все это — в настоящем. И в том, что все это творится в настоящем, и заключается ответ нашей христианской совести на послание митрополита Сергия.
Каждый из нас дал бы подписку в лояльности советской власти, если бы она не творила того, что творит и будет творить до скончания своего, потому, что она — власть антихристианская.
И совершенно нелепо предположение Бердяева, что будто может существовать ‘большевистское, коммунистическое общество не безбожное и не бесчеловечное, не угашающее духа, не отравляющее людей злобой и ненавистью, не подвергающее гонению Церковь Христову’,— нелепо уже потому, что сам же Бердяев признает коммунистическую идеологию идеологией антихриста и, значит, коммунистическое сообщество сообществом антихристовым, человекоубийственным.
И разве духовный отказ от этого сообщества есть, как пишет Бердяев, ‘правая’ или ‘левая’ политика? Разве это есть, как пишет Бердяев, ‘реставрация и восстановление монархии’ или ‘восстановление капитализма’, что человеческая и русская наша совесть не дозволяет нам переступить ров крови невинной, вырытой коммунистической властью, ров антихристова истребления, отделивший весь мир христианский и каждого, кто не утратил еще в совести своей образ Сына Божьего, от этой советской власти.
От нас требуют выдачи векселя дьяволу для работы его. Ведь несомненно, если советская власть — власть антихристова, весь ее ‘конкордат’ с митрополитом Сергием — по существу, для нее только один из путей для удушения Церкви Христовой.
Но вот Бердяев и после ‘подписки’ допускает для церкви духовную борьбу — только ‘без вмешательства политики’.
Разве, однако, наша духовная борьба — другой теперь почти нет — есть политика? К чему Бердяев сваливает всю эмиграцию в мелкие политические кормушки, загопчики ‘монархистов’, ‘республиканцев’ и т. д. Это — пена эмиграции, а не духовная ее сущность.
Но вот, что еще пишет об эмиграции Н. Бердяев, сказавший о ней вначале, что она — очаг свободной мысли:
‘Эмигрантские церковные круги до сих пор мешали этому духовному выздоровлению русского народа, здоровому его развитию, пугая его призраками связи церкви с реставрацией, мешали жизни и делу церкви’.
Как будто весь вопрос о сохранении церкви в России зависит только от того, чтобы эмиграция ‘не мешала’ и дала бы эту бессовестную и лживую расписку лояльности к советской коммунистической власти. Как будто там прекратятся расстрелы и истребления, обезбоживание и дехристианизация, если эмигранты такую подписку дадут. Нет, все это только усилится, так как нельзя на лжи строить церкви. Такая подписка — ложь и бессовестность ради подчинения факту насилия. Мы не можем ее дать уже потому, что мы — свободны, что мы — ‘очаг свободной мысли’ и потому, что такая наша ложь только усилит царство лжи в России. А дьявол, как хорошо знает Бердяев, — не только ‘человекоубийца от начала’, но и ‘отец лжи’.
Вместе с русской церковью правды и мученичества, о чем пишет сам же Бердяев, мы тоже ждем духовного покаяния и духовного преображения России. Н. Бердяев пишет вздор, что будто в эмиграции ‘восстают против новых социальных слоев’: примем мы все ‘новые социальные слои’, если только они примут Христа и Россию, если только сознают, как по мучительной нашей судьбе сознали мы, весь антихристов ужас содеянного в России и творимого теперь во всем мире. В этом сознании, в этом духовном понимании и будет спасение России и всего мира.
А когда Н. Бердяев пишет, что будто церковь, подчиняясь, может христианизировать и коммунистическое общество антихристово, он, как видно, забывает страшные слова, что ‘дьявол подражает Богу’. Как бы вся его бердяевская, а не православная церковь не превратилась в церковь дьяволову, в подмену Христа Антихристом…
Нет, не с советской властью духо- и человекоубийц придут в Россию Христов мир и Христова свобода, а против советской власти. В этом все наше исповедание.
Но если действительно церковь зарубежная ‘мешает’ подневольной русской церкви, мученице-рабе, — зарубежная церковь мешать не должна. Будто, если мы не дадим ‘подписки’ митрополиту Сергию, мы уже перестанем признавать радости и печали отечества своими? И разве не видим мы за словами митрополита Сергия России задавленной, удушенной России.
Только потому, что мы всегда видим, всегда зрим ее в совести своей, мы и просим: не душите же и нас, как уже удушили Россию.
Мы еще живы, свободны, мы еще открыто можем исповедовать перед всем миром русскую совесть. Не мешайте и вы нам. Мы тоже — Россия. И какие данные у Н. Бердяева, что митрополит Евлогий уже вступил на путь безоговорочного подчинения митрополиту Сергию, на путь духовного возвращенства?
Утверждаем, что у Н. Бердяева этих данных нет. Это — выдумка самого Бердяев, и она нужна ему для того, чтобы проговориться под конец о самом основном, о самом внутреннем смысле послания митрополита Сергия, что есть оно ‘ликвидация в зарубежной церкви периода, связанного с гражданской войной’, то есть ликвидация самой эмиграции для полного торжества советов.
Нет, этого периода не удастся ликвидировать, доколе существует на земле, в России, антихристова власть повального истребления, явно подменяющая образ Сына Божиего образом Сына Звериного.
Н. Бердяев сам же установил, что мы — очаг свободной мысли и совести, вынесенный сюда именно периодом гражданской войны. Совесть России была бы открыто с нашей совестью, если бы Россия была бы свободной. Но Россия — не свободна, а мы — свободны: таковы фактические положения. И мы должны и для России добиваться нашего фактического положения, а не добивать и ее, и себя, принимая ее положение. Кто не желает освободиться от плена и рабства — тот не освободится никогда. И если бы все, как Н. Бердяев, и здесь, в свободе, и там, в рабстве, из-за фактического внешнего положения насилия отказались бы от внутреннего преоборения этого насилия, даже вплоть до отказа от совести своей, тогда — конец и церкви, и России, да и всему миру. Тогда не видать уже нам вовеки ‘нового неба и новой земли’, а будет над нами опрокинутое небо и под нами — опрокинутая земля.
Бог — не шахматная игра философских софизмов и силлогизмов, а — жизнь. Бог — Любовь, Огонь, Дух, Который дышит, где хочет. И ‘нудится’ Бог.
А что, если завтра — а ведь будет это завтра в России, если есть Бог,— а что, если завтра в России, вдохновленной от неслыханных мучений и жертв своих, подымутся к небу все руки в бряцающих цепях, и восстанут и выйдут из всех темниц и подвалов советских мученики Христовы, та Церковь истинная, соборная, сонмы страстотерпцев, которых непрестанно расстреливают в России сегодня, — а что, если эта Церковь истинная заговорит завтра в России, — с какой тогда церковью пойдет Н. Бердяев, с церковью ‘фактического положения’ или с Церковью истины? С палачами или с жертвами?
Или религиозный философ Н. Бердяев уже не верит в таинство жертвы — в таинство воскрешения ее, в последнее таинство Христово?
Мы — верим. Мы чаем воскрешения мертвых. И совесть наша с жертвой воскрешающей, а не с палачом убивающим.
Нет, не к ‘обожению’ через церковь земли зовет Н. Бердяев, а к новому, еще горшему ‘осатанению’ ее.
Так в чем же выход?
Выход в том, чтобы не мешать друг другу.
Никто не будет и не намерен мешать митрополиту Сергию, но пусть и он не мешает совести нашей. Церковь — не в формальных связях, а в свете благодатном, в Таинстве Вечери. Христовой. Не будем мешать друг другу, хотя бы потому, что временно внешние наши положения противоположны: мы еще свободны, а там еще рабы.
И если воля Божья оторвала нас от Матери-России, что же, пусть оторвут нас теперь и от Матери-церкви.
Существо нашего духовного бытия от этого не изменится вовсе: все равно и тогда в живой нашей совести пребудут вечно нетленными и Россия, и Церковь ее.
‘Вопль’ Бердяева. Впервые: Возрождение. 1927. No 839. 19 сентября. Статья Лукаша — одна из многих в русской зарубежной печати — направлена против позиции Н. А. Бердяева, защищавшего Декларацию местоблюстителя патриаршего престола митрополита Сергия (см. его статью ‘Вопль русской церкви’ // Последние новости. 1927. No 2365. 13 сентября). С резким осуждением позиции, занятой Н. А. Бердяевым, выступили, в частности, Д. С. Мережковский и А. А. Салтыков.