Вольные стрелки, Эмар Гюстав, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 296 минут(ы)

Густав Эмар

Вольные стрелки

Глава I. Отец Антонио

Значительная часть Нового Света до сих пор еще покрыта громадными девственными лесами, которые не тронуты рукою человека и в полной неприкосновенности сохраняют лежащую на них со дня создания мира печать величия. Лесные охотники — удивительный кочевой класс людей, выходцев из различных европейских стран и по преимуществу французов — единогласно утверждают, что для каждого, кто желает проникнуть в эти леса, с первых же шагов начинаются почти неодолимые трудности (в дальнейшем они как бы отступают и через некоторое время исчезают совершенно). Кажется, что природа хочет защитить цепью всевозможных препятствий таинственный сумрак этих вековых лесов, в которых совершаются ее неведомые чудеса.

Много раз за время наших странствований по Америке нам приходилось убеждаться в справедливости такого наблюдения. Это странное распределение лесной растительности, при котором опушка заполняется паразитными растениями, переплетающимися друг с другом, вросшими одно в другое и пускающими отростки во все стороны с почти невероятною силой произрастания, всегда казалось нам загадкой, интересной с различных точек зрения, особенно с научной.

Нам думается, что развитию растительности благоприятствует циркуляция воздуха.

Воздух, окружающий огромные пространства, покрытые высокорастущими деревьями, волнуемый различными течениями, проходящими беспрепятственно в верхних слоях атмосферы, проникает до известной глубины в чащу деревьев и дает пищу всевозможным паразитным кустарникам и ползучим растениям. На некоторой глубине воздух уже не так часто обновляется, зародыши низко растущих растений не имеют постоянного притока главной своей пищи — угольной кислоты и за недостатком ее чахнут и погибают.

Насколько это верно, подтверждается тем обстоятельством, что там, где рельеф местности благоприятствует обмену воздуха, например по течению реки или по ущелью, открытому господствующим ветрам, растительность бывает обыкновенно гораздо разнообразнее и пышнее, чем на плоских низменностях или ровных плато.

Можно смело утверждать, что ни одна из тех мыслей, которыми мы начали настоящую главу, не зародилась в уме отца Антонио [Смотри роман ‘Пограничные Бродяги’. — Примеч. автора] в то время, когда он неслышно и осторожно пробирался под деревьями, оставив человека, оказавшего ему помощь и, вероятно, спасшего ему жизнь, биться как он мог и умел с шайкой краснокожих, которые на него напали и против которых он вряд ли мог защищаться.

Отца Антонио нельзя было, однако, считать трусом — вовсе нет. Во многих критических обстоятельствах он являл истинную храбрость, но это был человек, которому род его жизни доставлял неисчислимые выгоды и был источником бесконечного наслаждения, жизнь ему казалась прекрасной, и он делал все, что было в его силах, лишь бы проводить ее без забот и среди всякого рода удовольствий. Так, например, идти навстречу опасности казалось ему несовместимым с его положением и правилами благоразумия, но, когда опасность становилась неизбежной, он, как все доведенные до крайности люди, делался грозным и страшным для всех тех, кто так или иначе вызывал в нем взрыв гнева.

В Мексике, как и вообще в латинской Америке, духовенство набирается среди бедных классов населения и состоит из людей, отличающихся грубым невежеством и, по большей части, более чем сомнительной нравственностью. Различные монашеские ордена, составляя почти третью часть населения, живут в полной независимости, вне какого-либо подчинения и контроля. В среду свою они принимают людей всякого рода. Надеваемое ими духовное платье служит покровом, дозволяющим им с полной свободой предаваться своим порокам, из которых наименьшие, без сомнения, леность, любовь к роскоши и пьянство.

Тем не менее они пользуются у индейцев, принявших христианство, громадным авторитетом и уважением, но этот окружающий их ореол святости они самым бессовестным образом употребляют для вымогательства у этих бедных людей денег под самыми пустыми предлогами. В конце концов распутство духовенства в этих несчастных областях, уже состарившихся и клонящихся к упадку, не изведав юношеского развития сил, дошло до такой степени, что, являясь невозможным и святотатственным в глазах европейца, стало казаться обычным для окружающих людей и не привлекало уже ничьего внимания.

Мы далеки, однако, от намерения утверждать, что среди мексиканского духовенства вообще и даже среди монашествующих нет людей вполне достойных своего положения и убежденных в святости своего служения — таких лиц не мало, но, к сожалению, они составляют такое незначительное меньшинство, что на них нужно смотреть как на исключение.

Отец Антонио был не лучший, но и не самый худший из монахов своего ордена. Однако, на его несчастье, судьбе словно понравилось с некоторого времени тешиться над ним и совершенно против его воли ставить его в такие положения, которые не согласовались ни с его характером, ни с его взглядами. Приключения, одно другого неприятнее, омрачали его жизнь, которую он вел до сих пор так вольготно.

Горькое чувство обиды разлилось в душе монаха особенно после того, как Джон Дэвис сделал его жертвою жестокой мистификации. Им овладело угрюмое отчаяние. Точно придавленный какою-то тяжестью, неверной поступью пробирался он через лес. Шум схватки доходил до его ушей и, подгоняемый им, он спешил как мог, боясь, что если краснокожие останутся победителями, то ему не миновать их рук.

Ночь настигла несчастного отца Антонио, а он все еще не мог добраться до опушки. Лес начинал казаться ему нескончаемым.

Не обладая ни малейшей сноровкой, не привыкший к жизни вдали от людского общества, монах почувствовал себя в большом затруднении, когда увидал, что солнце скрылось за горизонтом, потонув в океане золотой зари, и тьма почти тотчас же спустилась на землю.

Без оружия, не имея возможности развести огонь, до полусмерти изнуренный от голода и беспокойства, отец Антонио обвел вокруг себя бессмысленным, полным отчаяния взглядом и с глухим стоном опустился на землю.

Он не знал, какому святому препоручить себя.

Инстинкт самосохранения, однако, скоро взял верх над отчаянием. Страх, дошедший до крайних пределов, вызвал в нем нервное возбуждение. В это время начали уже пробуждаться ночные хищные звери и оглашать своим печальным воем безмолвный лес, как бы приветствуя возвращение желанного для них мрака. У отца Антонио нижняя челюсть стала невольно подрагивать, когда он услыхал этот вой, но, сделав над собой нечеловеческое усилие, он решил воспользоваться последними отблесками зари, пробивавшимися сквозь чащу, чтобы найти себе хоть какое-нибудь убежище на ночь.

Перед ним стоял могучий дуб. Его переплетающиеся сучья и густая листва обещали ему на ночь надежный приют и защиту от нападений кровожадных обитателей леса.

В ином положении сама мысль взобраться на лесного великана показалась бы отцу Антонио бессмысленной затеей — ствол дерева был страшно толст, нижние ветви начинались высоко от земли, а в отсутствии ловкости у себя он был глубоко убежден.

Но момент был критический, с каждой секундой положение становилось все опаснее, вой приближался чрезвычайно быстро, медлить было нельзя, и отец Антонио решил действовать. Обойдя вокруг дерева два — три раза, чтобы посмотреть, не найдется ли местечка поудобнее, он испустил глубокий вздох: приходилось влезать прямо по стволу. Монах что было силы обхватил руками и ногами глубоко изборожденную, жесткую кору и начал со страшным трудом взбираться на дерево.

Надо сказать, что отец Антонио обладал довольно солидным брюшком, и это еще более затрудняло его попытку. Вскоре он увидел, что задача ему не под силу. Несколько раз с невероятными усилиями ему едва удавалось немного подняться над землей, но тут же силы его оставляли, он срывался и падал на землю. Платье на нем изорвалось, руки покрылись кровью.

Раз десять принимался он за свою попытку с той настойчивостью, которая внушается отчаянием, безо всякой надежды на успех. Пот выступил на его лице, грудь тяжело дышала, злейший враг сжалился бы над ним, увидав его в этом виде.

— Нет, мне никогда не удастся взобраться, — бормотал он. — Но ведь если я останусь здесь, то я погиб, так как и часа не пройдет, как меня съест какой-нибудь ягуар.

Эта последняя мысль, представившаяся монаху во всем своем ужасе, придала ему силы и заставила решиться на новую, решающую попытку. На этот раз он принял некоторые меры: он стал таскать в кучу разбросанные вокруг сучья, валежник и прочее и устраивать таким образом нечто вроде ступенек, по которым можно было бы добраться до самого нижнего сука, залезть на него и провести ночь, при условии, конечно, непрерывного бодрствования, довольно спокойно, не боясь быть съеденным, — перспектива, вовсе не прельщавшая достойного отца Антонио.

Вскоре, благодаря усиленной работе, у подошвы лесного гиганта выросла внушительная куча. Улыбка удовольствия расплылась по широкому лицу отца Антонио, он перевел дух, отер пот с лица и смерил взглядом высоту, которую ему еще оставалось преодолеть.

— Ну, если я и теперь не буду иметь успеха, то, значит, я уже совсем неуклюжий медведь.

Между тем погасли и последние отблески зари, которыми так спешил воспользоваться отец Антонио, и так как звезды еще не появились, то тьма воцарилась страшная, особенно под деревьями. Все очертания слились между собою, в нескольких шагах едва можно было различить на темном фоне ночи совсем черные массы деревьев, да лужи, оставленные пронесшейся недавно бурей с дождем, кое-где выделялись белесоватыми пятнами. Поднимался ночной ветер, и листва шелестела унылым, жалобным шумом.

Страшные хозяева лесной пустыни покинули свои убежища. Слышно было, как под их осторожными шагами хрустели сухие сучья, раздавалось мяуканье ягуара. Окинув местность вокруг себя испытующим взглядом и убедившись, что ему не грозит никакой непосредственной опасности, монах благоговейно сотворил крестное знамение и, быть может, в первый раз искренно и горячо предал себя воле Божьей. После этого он быстро перешел к делу и начал взбираться на нагроможденную им кучу сухих сучьев. В темноте это ему удалось не сразу, но в конце концов он добрался до вершины своей неверной, колебавшейся под ногами лестницы.

Здесь он остановился и перевел дух, он был уже футов на десять над землей. Правда, каждый дикий зверь легко мог бы одолеть такое препятствие и добраться до него, но маленькая удача ободрила его, особенно когда, подняв глаза вверх, он увидел над самой своей головой тот желанный сук, к которому он все время бесплодно простирал руки.

— Adelante! [Вперед! — исп.] — проговорил он с радостной надеждой.

Он вновь охватил дерево и начал свое трудное восхождение. Случайно ли или собрав все свои последние силы, но в конце концов отец Антонио сумел обхватить сук обеими руками. Оставалось последнее — сесть на сук верхом. Он уже подтянулся на руках, голова его и плечи коснулись сука. Еще одно последнее усилие — и он готов был уцепиться за сук и ногами, как вдруг почувствовал, что чья-то рука словно клещами схватила его за правую ногу.

Ужас охватил монаха, кровь похолодела в его жилах, холодный пот покрыл его виски.

— Voto a Dios! [Боже правый! — исп.] — вскричал он отчаянным голосом. — Я погиб. Господи Иисусе, Матерь Божия, помилуйте меня.

Силы покинули его. Оцепенев от страха, он выпустил спасительный сук и мертвой массой грохнулся на землю.

К счастью для отца Антонио собранная им куча сучьев ослабила силу падения, которое иначе было бы для него смертельно. Но потрясение, испытанное им, было настолько сильно, что он потерял сознание.

Обморок длился долго. Когда отец Антонио пришел в себя, открыл глаза и оглянулся вокруг бессмысленным, ничего не выражавшим взглядом, то ему показалось, что он еще не проснулся и находится во власти страшного кошмара. Он лежал на том же месте, под деревом, на которое он тщетно старался взобраться, но возле него был разложен громадный костер, на котором жарилась половина лани, а вокруг сидели на корточках человек двадцать краснокожих, молча куривших свои трубки. В нескольких шагах от них оседланные лошади жадно щипали нежную, сочную травку, неловко переступая и перепрыгивая спутанными передними ногами.

Отец Антонио несколько раз видал индейцев, ему приходилось даже общаться с ними, и довольно близко, так что он был немного знаком с их обычаями. Сидевшие у костра индейцы были одеты в боевые наряды, по их распущенным волосам и длинным копьям с бороздками в них легко можно было признать апачей.

Это открытие заставило задуматься монаха. Апачи были известны своей жестокостью и вероломством. Бедный отец Антонио из одной беды попал в другую, ему не угрожали теперь дикие звери, но перед ним лежала более чем вероятная опасность — быть замученным краснокожими.

Ожидавшая его мрачная участь вызывала в нем мысли, одни печальнее других. Он с ужасом вспоминал рассказы, некогда услышанные от охотников, о жестоких пытках, которым любят подвергать своих пленников апачи, и об их беспримерном варварстве.

Индейцы продолжали молча курить и, по-видимому, не замечали, что к их пленнику возвратилось сознание. Со своей стороны, и монах тотчас же вновь сомкнул глаза и старался сохранить полную неподвижность.

Наконец индейцы перестали курить и, вытряхнув из трубок пепел, заткнули их за пояса. Один краснокожий вытащил из-под углей половину лани, которая к этому времени дожарилась до полной готовности и испускала аппетитный запах, положил ее на листья цветка абанисо перед своими товарищами, и каждый из них, вооружившись ножом, служившим в то же время и для снимания скальпов, приготовился утолить свой голод. Как соблазнительно должен был щекотать вкусный запах дичи ноздри человека, уже целые сутки обреченного на строжайший пост!

В этот момент отец Антонио почувствовал, что тяжелая рука опустилась на его грудь и гортанный голос, не выражавший, однако, никакой угрозы, обратился к нему:

— Отец молитвы может открыть теперь глаза, дичь готова и его часть отделена.

Отец Антонио понял, что его хитрость открыта, и возбужденный вкусным запахом жареной лани решил идти навстречу своей судьбе. Он открыл глаза, поднялся и сел.

— О-о-а! — продолжал тот же голос. — Пусть святой отец утолит голод, довольно спать, так как голод силен.

Отец Антонио попытался было изобразить на лице улыбку, но вместо того вышла страшная гримаса, так как ужас сжимал ему горло. Собачий голод заставил его, однако, последовать примеру индейцев, которые уже принялись за еду, и он стал уничтожать предупредительно положенный перед ним кусок дичи.

Трапеза продолжалась не долго, но настолько ободрила монаха, что он глядел на свое положение уже не так безнадежно и печально, как ранее. В обращении апачей не было ничего неприязненного — напротив, они относились к нему очень внимательно и, как только он съедал один кусок жаркого, предлагали ему другой. Они простерли свою любезность даже до того, что дали ему выпить несколько глотков мескаля, напитка для них драгоценного и до которого они были страшно жадны, ввиду трудности его получения.

Подкрепив свои силы, монах окончательно убедился в дружеских намерениях своих радушных хозяев, увидав, что они вытащили свои длинные трубки и принялись курить. Он также достал из кармана табак и лист маиса, скрутил папироску с тем умением, которое присуще только людям испанской расы, и с наслаждением стал затягиваться и пускать тонкими голубоватыми струйками ароматный дым великолепного гаванского табака коста абайо. Долгое время молчание не прерывалось никем из присутствовавших. Число бодрствовавших краснокожих мало-помалу уменьшалось, они заворачивались в свои одеяла и немедленно засыпали, протянув ноги к огню.

Отец Антонио, потрясенный всем пережитым за день, страшно утомленный, с удовольствием последовал бы примеру индейцев, но не решался сделать этого и с неимоверными усилиями боролся с одолевавшим его сном.

Наконец последний не заснувший еще индеец, по-видимому, понял его положение и сжалился над ним. Он встал, взял попону и, подавая ее монаху, обратился к нему со следующими словами на ломаном испанском языке:

— Пусть отец молитвы возьмет конское покрывало и завернется в него. Ночь холодна, сон клонит, под покрывалом теплее спать. Завтра вождь будет курить с отцом молитвы трубку совета. Голубая Лисица желает вести продолжительную беседу с отцом молитвы бледнолицых.

Отец Антонио с благодарностью взял попону, предложенную ему главарем шайки, молча завернулся в нее и придвинулся к костру, так как ночная свежесть давала себя чувствовать. Тем не менее слова индейца зародили в его душе новое беспокойство.

— Гм! — промычал он про себя и подумал: — Вот она — оборотная сторона медали. О чем это желает говорить со мной этот язычник? Может быть, он будет просить, чтобы я крестил его! Судя по тому, как он называет себя, это едва ли так! Голубая Лисица — прекрасное имя для дикаря! Но Бог не оставит меня, утро вечера мудренее, пора спать!

С этой утешительной мыслью монах смежил свои веки и через две минуты погрузился в такой глубокий сон, как будто бы никогда уже и не имел в виду проснуться.

Голубая Лисица — именно в руки этого вождя так неожиданно попался отец Антонио — всю ночь просидел перед огнем на корточках, погруженный в глубокие думы, один за всех своих товарищей бодрствуя и охраняя общий покой. По временам глаза его со странным выражением останавливались на монахе, который мирно спал со сложенными руками и был, без сомнения, далек от мысли, что апачский воин так неотступно думает о нем.

Когда поднялось солнце, Голубая Лисица еще бодрствовал. Всю ночь он просидел не шевелясь, и сон как будто ни на одно мгновение не отяготил его век.

Глава II. Индейская дипломатия

Ночь протекла спокойно. Когда солнце осветило землю и навстречу ему полилось оглушительное пение птичек, скрытых в густой листве, Голубая Лисица, который до тех пор оставался неподвижным, протянул свою правую руку к лежавшему возле него монаху и слегка тронул его за плечо. Это прикосновение, как ни было оно легко, пробудило отца Антонио. В жизни бывают положения, когда тело как будто отдыхает, но дух сохраняет всю свойственную ему чуткость восприятия внешних впечатлений. Монах находился именно в таком положении. Дружелюбие, которое проявили к нему в прошедшую ночь апачи, настолько не согласовывалось с их обычным отношением к белым, заклятым их врагам, что отец Антонио, несмотря на все свое благодушие, лежавшее в основе его характера, хорошо понимал, что оно должно иметь какие-либо основательные причины. Эта мысль беспокоила его, и он насторожился, ожидая бури, но не зная, откуда она придет.

Вследствие всего этого, хотя он и воспользовался предложением Голубой Лисицы и заснул, сон его был не беззаботным сном счастливого человека. Он спал, что называется, одним глазом, и так быстро и живо ответил на едва ощутимое прикосновение, что вызвал улыбку даже на суровом лице индейского вождя.

Краснокожие — тонкие физиономисты. Хотя отец Антонио и сохранял спокойствие, но Голубая Лисица тотчас угадал по непреложным для себя признакам, что монаха снедает самое глубокое беспокойство.

— Хорошо ли спал отец мой? — спросил индеец своим хриплым голосом. — Ваконда любит его, он бодрствовал над его сном и отгонял злого духа Ниангу.

— Да, вождь, я крепко спал, я благодарен вам за гостеприимство, которое вы мне оказали.

Улыбка появилась на губах индейца, и он ответил:

— Мой отец — один из отцов молитвы своего народа. Бог бледнолицых могуч и охраняет тех, кто служит Ему.

Такая речь не нуждалась в ответе. Отец Антонио удовлетворился только тем, что наклонил в знак согласия голову. Беспокойство его, однако, росло — за ласковыми словами вождя ему чудилось урчание ягуара, нежащегося и играющего прежде, чем сожрать добычу, трепещущую в его могучих когтях.

Отец Антонио не мог даже притвориться, что не понимает своего ужасного собеседника, так как — как мы уже выше упомянули — он объяснялся на плохом испанском языке, который понимают все индейские племена и, при всем своем отвращении к нему, употребляют при общении с белыми.

Утро было чудное, окропленные росой листья, казалось, стали свежее и зеленее, с земли поднимался легкий туман, чувствовалась бодрящая свежесть, лес проникался утренними лучами солнца, которые с минуты на минуту становились теплее.

Остальные индейцы еще спали, бодрствовали только монах и вождь.

Помолчав немного, Голубая Лисица начал так:

— Слушай, отец мой, что будет говорить вождь и сахем [сахем — верховный жрец у некоторых индейских племен]. Да, Голубая Лисица — сахем, язык его не раздвоен, слова, исходящие из груди его, внушены ему Великим Духом.

— Я слушаю, — ответил отец Антонио.

— Голубая Лисица не апач, хотя он носит их одежду и ведет по тропе войны одно из самых сильных племен апачей. Голубая Лисица — из племени пауни-змей, племя его так многочисленно, как песчинки на берегу Великого Моря. Много лун тому назад Голубая Лисица безвозвратно покинул земли, на которых охотятся люди его племени, и стал приемным сыном апачей. Зачем Голубая Лисица сделал это?..

Здесь вождь умолк.

Отец Антонио приготовился было ответить, что он не знает этого, да и вовсе не интересуется этим вопросом, но минута размышления показала ему всю несообразность подобного ответа такому суровому и легко раздражающемуся человеку, с которым он вел беседу.

— Братья вождя были неблагодарны к нему, — отвечал монах с притворным участием, — и вождь покинул их, отряся прах от своих мокасин при входе в их селение.

Вождь отрицательно покачал головой.

— Нет, — отвечал он, — братья Голубой Лисицы его любили, они еще оплакивают его отсутствие, но вождь опечален — его покинул друг и унес с собой его сердце.

— Я ничего тут не понимаю, — отвечал монах.

— Да, — продолжал индеец, — Голубая Лисица не мог перенести, что его покинул друг, и он оставил своих братьев, чтобы следовать за ним.

— Что ж, это — прекрасное самоотвержение, вождь. Конечно, вы нашли своего друга?

— Долго Голубая Лисица искал его, но не получал никаких известий. Наконец в один прекрасный день он нашел его.

— Отлично, ну и теперь вы живете вместе?

— Мой отец ничего не понимает, — сухо сказал индеец.

Последнее было справедливо, монах не понимал ничего из того, что говорил ему индеец. Его нелепые речи мало интересовали Антонио и, пока тот говорил, он искал объяснения подобной откровенности, так что слова индейского вождя только касались его ушей, но не вызывали у него никакого отклика. Решительный тон, который зазвучал в голосе Голубой Лисицы при последних словах, заставил его словно проснуться и припомнить свое настоящее положение, при котором невнимание к словам говорившего могло быть опасным.

— Простите меня, вождь, — с живостью отвечал он, — напротив, я вас понимаю очень хорошо, на меня что-то нашло, но совершенно против моей воли, и потому прошу простить мою рассеянность. Повторяю, она возникает у меня совершенно невольно.

— Понимаю, отец мой. Как все отцы молитвы бледнолицых, мысли его непрестанно обращены к Ваконде.

— Ваша правда, вождь, — вскричал монах, обрадованный таким счастливым объяснением его рассеянности, — продолжайте, прошу вас, ваш рассказ, теперь все прошло, я весь — внимание.

— Хорошо! Отец мой постоянно ходит по прериям бледнолицых?

— Да, меня обязывает к тому мой сан…

Голубая Лисица живо перебил его:

— Отец мой знает бледнолицых охотников в этих прериях?

— Почти всех.

— Хорошо. Один из этих охотников и есть тот друг, о котором так скорбит Голубая Лисица.

— Кто же это такой? — спросил монах.

Индеец словно не слыхал этого вопроса и продолжал:

— Как часто краснокожий воин, увлеченный охотой, бывал близко от своего друга, но никогда не приходилось ему подходить настолько близко, чтобы увидеть его.

— Это плохо.

— Вождь хотел бы выкурить трубку дружбы, сидеть у костра согласия, беседовать о прошлых днях и о времени, когда оба они, дети одного и того же племени, ходили по тропинкам земель, где охотится племя вождя.

— Этот охотник, значит, индеец?

— Нет, он бледнолицый, но, если кожа его и белая, Великий Дух вложил в грудь его сердце индейца.

— Но почему же, если вождь знает, где его друг, он не пойдет и не отыщет его? Вероятно, друг его обрадовался бы, увидав его.

При этих словах, произнесенных без всякого намерения, брови вождя нахмурились и словно облако на несколько секунд заволокло его лицо. Но монах был слишком плохим наблюдателем и не заметил этого. Он задал этот вопрос, как и все остальные, чтобы показать, что он внимательно слушает.

Скоро, однако, краснокожий вновь принял тот бесстрастный вид, который так редко теряют люди его расы, разве уж, если невзначай их поразит что-либо совершенно необычайное, и продолжал так:

— Голубая Лисица не идет к своему другу, так как он не один и так как вокруг него враги вождя.

— Это другое дело. Я понимаю теперь, что заставляет вас быть осторожным.

— Хорошо, — продолжал индеец с ядовитой улыбкой, — мудрость говорит устами отца моего, истинно, мой отец — отец молитвы, уста его испускают чистейший мед.

Отец Антонио приосанился, его беспокойство начало проходить.

Хотя он и не мог понять, в чем дело, но видел, что краснокожий желает о чем-то просить его, одним словом, что он нуждается в нем. Мысль эта ободрила его, он решил дополнить впечатление, произведенное им на своего хитроумного собеседника.

— Чего не может сделать мой брат, то могу сделать за него я, — начал он вкрадчивым голосом.

Апач окинул его проницательным взглядом и спросил:

— А знает ли отец мой друга вождя?

— Как же вы хотите, чтобы я знал его, если не сказали мне его имени.

— Это правда, но мой отец добр и простит вождя. Так, значит, мой отец не знает белого охотника?

— Я его знаю, быть может, но до сих пор я не догадываюсь, о ком говорит вождь.

— Голубая Лисица богат, у него много лошадей, он может собрать под своим тотемом сто воинов и десять раз столько и двадцать раз столько. Хочет ли отец мой услужить вождю? Вождь будет благодарен.

— От всей души желаю сделать вам что-либо приятное, вождь, если это только в моей власти, но вы должны объяснить мне, чего вы хотите, иначе я могу ошибиться.

— Хорошо, вождь объяснит все моему отцу.

— Ну, тогда все будет очень просто.

— Отец мой так считает?

— Да, конечно, я не могу предположить, чтобы что-либо могло помешать мне.

— Так пусть отец мой слушает внимательно.

— Говори.

— Между бледнолицыми охотниками, следы мокасин которых ведут по траве прерий во всех направлениях, есть один самый храбрый, более других наводящий страх. Оцелоты и ягуары бегут при его приближении, и даже сами индейские воины боятся мериться с ним силой и ловкостью. Охотник этот не изнеженный гачупин [гачупины, люди, носящие башмаки, — презрительное название, данное индейцами испано-американцам еще в эпоху открытия Америки], и их кровь не течет в жилах охотника. Он — сын холодной земли, и его предки долгое время сражались против Длинных Ножей.

— Из слов моего брата я заключаю, что человек, о котором он говорит, — канадец.

— Да, так, кажется, называют племя, к которому принадлежит бледнолицый охотник.

— Но среди всех охотников, которых я знаю, есть только один канадец.

— О-о-а! — радостно воскликнул индеец. — Только один?

— Да, его зовут, кажется, Транкиль, он живет на асиенде дель-Меските.

— О-о-а! Об этом человеке и хочет говорить вождь. Так отец мой знает его?!

— Не очень близко, сказать по правде, но все же настолько, что я могу прийти к нему.

— Отлично.

— Только я должен предупредить вас, что этот человек, как и все, подобные ему, ведет бродячий образ жизни: сегодня он здесь, завтра там, так что я немного затрудняюсь предположить, где его найти.

— О-о-а! Пусть не заботится об этом отец мой, вождь проведет его в места, где бледнолицый охотится за ягуарами.

— Ну, это хорошо, остальное я беру на себя.

— Пусть отец мой сохранит в сердце слова Голубой Лисицы. Воины пробуждаются, воины не должны знать ничего. Придет час, вождь скажет, что делать отцу моему.

— Я в вашем распоряжении, вождь.

На этом разговор прекратился.

Индейцы действительно начали пробуждаться, и тихий до этой минуты бивак вдруг зашумел как улей, когда пчелы приготовляются на утренней заре отправляться за взятком.

По знаку вождя hachesto [глашатай (индейск.)] взобрался на упавшее дерево и, поднявшись над толпой, испустил пронзительный крик, который повторил два раза.

Услышав призыв, все воины, даже и те, которые еще лежали на земле, стали спешно подниматься и становиться в ряд за своим вождем. На несколько секунд воцарилось глубокое молчание. Все индейцы скрестили руки на груди, лицом обратились к солнцу и сосредоточено ждали, что будет делать их вождь.

Сахем взял поданный hachesto кувшин, полный воды, в которую был опущен пучок полыни. Затем он окропил водой все четыре стороны и громко воскликнул:

— Ваконда! Ваконда! Дух неведомый и всемогущий, храм которого есть мир, Владыка Жизни Человеческой, охрани и защити детей своих.

— Владыка Жизни Человеческой, охрани и защити детей своих, — хором повторили, благоговейно склонившись, апачи.

— Творец великой Священной Черепахи, щитом своим поддерживающей мир, отгони от нас Ниангу, злого духа, передай нам в руки врагов наших, отдай нам их скальпы. Ваконда! Ваконда! Защити детей своих.

— Ваконда! Ваконда! Защити детей своих, — подхватили воины.

Сахем поклонился солнцу, вылил по направлению к нему все содержимое сосуда и возгласил:

— И ты, светило великое, прообраз непобедимого всемогущего творца, продолжай изливать животворное тепло на земли, где охотятся твои краснокожие дети, заступись за них пред Владыкой Жизни. Да будет приятна тебе эта чистая вода, которую я лью тебе! Ваконда! Ваконда! Защити детей своих.

— Ваконда! Ваконда! Защити детей своих, — повторили апачи и склонились на колени по примеру своего вождя. Hachesto подал ему в это время врачевательное копье [врачевательное копье — ритуальный жезл для изгнания злых духов], и тот потряс им несколько раз над головой и громко закричал:

— Нианга, злой дух, возмутившийся против Владыки Жизни! Воины не боятся тебя, воины презирают силу Нианги, так как Ваконда защищает своих воинов.

Все присутствующие испустили ужасный крик и поднялись с колен.

Утренняя молитва на этом окончилась, обычай был соблюден, и каждый принялся за свои обыденные занятия.

Отец Антонио с удивлением следил за этой священной и трогательной по своей простоте церемонией. Подробности ее были, однако, недоступны для него, так как возгласы произносились на родном языке индейцев, который был совершенно незнаком ему. Тем не менее он испытал некоторую радость, убедившись, что эти люди, которых он считал абсолютными варварами, не лишены религиозного чувства.

Потухший ночной костер был снова разведен для приготовления утреннего завтрака. Разведчики разошлись во все стороны, чтобы узнать, свободен ли путь и не подстерегает ли где враг.

Отец Антонио, вполне успокоившись относительно собственной жизни, начал осваиваться со своим новым положением. С большим аппетитом он проглотил предложенный ему кусок жаркого, по окончании еды легко влез на предназначенную ему лошадь, и по сигналу тронулся со всеми в путь.

Отец Антонио начал находить дикарей, которые ему рисовались в таких мрачных красках, не столь злыми, он стал открывать в них добрые стороны, решив, что многое, о них говорящееся, — чистейшая клевета.

Действительно, их предупредительное обращение с ним ни на минуту не давало повода думать о какой-либо хитрости, задней мысли — напротив, они старались во всем как будто угодить ему, насколько это было в их силах.

Весь отряд двигался в течение нескольких часов, пробираясь по тропинкам, проложенным дикими зверями. Вследствие чрезвычайной узости пути приходилось ехать гуськом, то есть одному всаднику за другим. Отец Антонио заметил старания, с которыми Голубая Лисица старался держаться возле него, но, помятуя их утренний разговор, это его не удивляло.

Незадолго до полудня был сделан привал на берегу речки, осененной большими деревьями. Тучный отец Антонио обрадовался, что ему можно будет немного отдохнуть, растянувшись в тени. Во время остановки Голубая Лисица не заговаривал с ним, да и монах не особенно был бы рад этому, предпочитая спокойное пребывание в тени выслушиванию требующих самого тонкого внимания туманных и непонятных речей вождя апачей.

Часов около четырех, когда жара спала, отряд вновь сел на коней, но вместо того, чтобы ехать шагом, как было утром, пустился в галоп.

Индейцы знают только два лошадиных хода — шаг и галоп, рыси они не признают, и, сказать по правде, мы также вполне придерживаемся их взгляда.

Галопом ехали долго, уже прошло по крайней мере два часа с тех пор, как солнце зашло за горизонт, а апачи все неслись с головокружительной быстротой. Наконец, по знаку вождя, они остановились.

Голубая Лисица подошел к монаху и, отведя его в сторону, сказал:

— Здесь мой отец и апачи расстанутся, апачам неблагоразумно идти далее, мой отец будет продолжать путь один.

— Я! Один?! — воскликнул изумленный монах. — Вы шутите, вождь, я лучше останусь с вами.

— Это невозможно, — решительно возразил индеец.

— Куда же я пойду в это время, когда не видно ни зги?

— Пусть мой отец посмотрит туда, — отвечал вождь, протягивая руку на юго-запад. — Видит ли мой отец это красноватое зарево, вон там вдали?

Отец Антонио внимательно устремил свой взор в указанном направлении.

— Да, — сказал он через минуту, — вижу.

— Отлично. Это зарево от костра бледнолицых.

— А!

— Пусть отец мой даст волю коню, конь принесет отца моего к костру. Там находится Тигреро.

— Вы в этом уверены?

— Да. Пусть отец мой слушает: бледнолицые примут отца моего хорошо.

— Понимаю, и я передам Транкилю, что друг его, Голубая Лисица, желает говорить с ним, я покажу ему, где вы, и…

— Сорока болтлива, глупа, трещит, как старая баба, — грубо прервал его вождь. — Мой отец не должен говорить ничего.

— А! — мог только произнести сбитый с толку монах.

— Пусть отец мой делает то, что говорит Голубая Лисица, иначе его высушенный скальп украсит копье вождя.

При этой угрозе отец Антонио затрепетал.

— Клянусь вам, вождь… — начал он.

— Муж не клянется, — вновь резко прервал его Голубая Лисица, — он говорит ‘да’ или ‘нет’. Мой отец в лагере белых не будет говорить об апачах. Но когда белые уснут, мой отец выйдет из лагеря белых и даст знать Голубой Лисице.

— Но где же найду я вас? — с горечью вопросил отец Антонио, поняв, наконец, что предназначен служить шпионом краснокожих для какого-то их дьявольского замысла.

— Пусть мой отец не заботится о том, чтобы искать Голубую Лисицу, Голубая Лисица сам найдет его,

— Хорошо.

— Все ли понял отец мой?

— Да.

— Сделает ли он так, как хочет вождь?

— Да, сделаю.

— Отлично. Если отец мой будет верен слову, Голубая Лисица даст золотого песка, сколько поместится в шкуре бизона, если нет — пусть не думает мой отец ускользнуть: апачи хитры, и скальп отца молитвы бледнолицых закачается на копье сахема. Так говорит сахем.

— Что же, мне отправляться прямо сейчас?

— Да.

— Больше вы мне ничего не скажете?

— Нет.

— Тогда прощайте.

— Мой отец хотел сказать ‘до свидания’, — насмешливо заметил краснокожий.

Отец Антонио ничего не отвечал, глубоко вздохнул и тронулся по направлению к зареву.

Чем ближе подъезжал он к месту стоянки белых, тем труднее казалось ему исполнить ужасное поручение, данное вождем апачей. Два — три раза у него появлялась мысль бежать, но куда направиться? Да, кроме того, едва ли индейцы вполне доверяют ему и, несомненно, следят за ним в ночной темноте.

Наконец перед изумленными взорами монаха открылась лесная поляна. Возвращаться назад уже было нельзя, охотники, конечно, заметили его, и он решился выступить вперед, пробормотав с отчаянием:

— Да будет воля Твоя!

Глава III. Над стремниной

Романист и рассказчик-повествователь имеют громадное преимущество перед историком: они не обязаны ограничиваться общим обзором течения жизни и не связаны историческими документами. Они опираются на предания, их область — запутанный клубок мельчайших событий из жизни отдельных людей, который ему приходится распутывать и который холодный и осторожный историк обходит с презрением, отмечая лишь выдающиеся явления и не опускаясь до тех зачастую ничтожнейших причин, которые не только подготавливают их, но иногда и непосредственно вызывают их появление.

Часто усталый от долгой дороги спутник, утомленный громадными, непрестанно открывающимися перед его глазами пейзажами, обвеянный резким, свежим ветром высот, на которых ему приходилось держаться, опускает свои взоры в долину и с невыразимым наслаждением останавливает их на самом скромном сельском пейзаже, который в другое время, быть может, и не возбудил бы в нем ничего, кроме презрения. Также и романист с удовольствием останавливается на мелких эпизодах великой поэмы и слушает бесхитростные повествования старинных авторов о событиях, вскользь упоминаемых в истории, повествования, дополняющие сухой и суровый рассказ о царствах и войнах.

Правда, в этих повествованиях нет широты взгляда, нередко заметно пристрастие, но зато в них видна жизнь, так как, если люди и не точно освещают события, происходившие с ними, то, по крайней мере, откровенно говорят о том, что они чувствовали, что видели, что слышали, и ошибки, которые они при этом допускают, не могут считаться ложью, но — в известном смысле — правдой, и дело романиста отвести им надлежащее место.

Нам много раз приходилось бывать в том узком ущелье, где шайка пограничных техасских охотников, возмутившихся против мексиканского правительства, и мексиканский отряд, сопровождавший караван с серебром, вступили в битву, о которой было сказано в предыдущей нашей повести. Склонившись над крутизной и устремив глаза в развернувшуюся под ногами бездну, мы не раз слушали рассказ о всех перипетиях этой удивительной борьбы, и если бы мы не были уверены в безусловной правдивости рассказчика, то мы не только усомнились бы, но даже сочли бы и вовсе невозможными некоторые факты, имевшие тем не менее место на самом деле. О них-то мы и хотим поведать читателю.

Пограничные бродяги — как презрительно назвали восставших техасцев приверженцы правительства — испустили крик ужаса, увидав двух людей, которые, переплетясь в клубок подобно двум змеям, катились в бездну. Отблески пожара, начинавшего уже за недостатком топлива потухать, освещали по временам неверным красным светом эту сцену, придавая ей какой-то адский оттенок.

Когда первый момент оцепенения прошел, Джон Дэвис, с трудом подавив свое волнение, постарался влить в этих людей, пораженных постигшим их горем, если не надежду, то хоть некоторую бодрость.

Американец справедливо пользовался большим уважением среди своих товарищей. Всем известна была тесная дружба, которая связывала его с их вожаком. Во многих критических обстоятельствах он доказал свое хладнокровие и благоразумие, которые снискали ему уважение и преданность этих людей. Нет ничего удивительного, что при данных обстоятельствах они немедленно собрались на его зов и окружили его, храня молчание. Каждый инстинктивно чувствовал, что среди них только один достоин быть преемником Ягуара, и этот один есть американец, пришелец с Севера.

Джон Дэвис разгадал чувства охотников, но не выдал этого, он был бледен и сумрачен. Внимательным взглядом обвел он всех. Все это были люди с мужественными, загорелыми лицами. Они стояли опершись на карабины, устремив на него свои еще полные печали глаза и, по-видимому, молча признавали за ним ту власть, которую он собирался, как они предполагали, возложить на себя.

Предположение их, однако, не оправдалось, по крайней мере в тот момент. Дэвис не имел в виду провозгласить себя вождем, его полностью поглощала мысль об участи несчастного друга, и все остальное исчезало перед этим.

— Друзья, — начал он прочувственным голосом, — нас поразило ужасное горе. Мы должны собрать всю нашу волю, всю силу нашего духа. Женщины плачут, мужчины мстят. Смерть Ягуара — невосполнимая потеря не только для нас всех, но и для того дела, которое мы поклялись защищать и преданность которому он доказал всей своей жизнью. Но прежде чем оплакивать вождя, во всех отношениях достойного сожаления, испытываемого нами, мы должны исполнить один долг, и если мы пренебрежем этим долгом, то нас будут мучить, к сожалению запоздалые, упреки раскаяния.

— Говори! Говори, Джон Дэвис, мы готовы сделать все, что ты прикажешь! — воскликнуло в один голос собрание.

— Благодарю вас, друзья, — вновь начал американец, — за ваше единодушие. Я не хочу думать, что великая душа и благородное сердце, какие были у нашего любимого вождя, умерли. Бог не допустит этого! Я верю, не разобьется душа того дела, за которое мы так долго, с такой отвагой и самоотверженностью бьемся. Бог сотворит чудо для нашего вожака, мы увидим его среди нас целым и невредимым! Но, что бы ни случилось с нами, если мы будем лишены и этой последней надежды, по крайней мере, не оставим ее, как трусы, и попытаемся спасти того, кто много раз сам готов был идти на смерть за каждого из нас. Что до меня, то клянусь всем святым для меня в мире, что я не уйду отсюда, не убедившись вполне, действительно ли Ягуар умер или он еще жив.

При этих словах по рядам присутствующих пробежал шум одобрения.

Джон Дэвис продолжал:

— Кто знает, быть может, наш несчастный вождь не разбился совсем, но еще дышит на дне этой проклятой бездны. Не пошлет ли он нам упрека, если мы трусливо покинем его!

Пограничные бродяги испустили крик и дали общую торжественную клятву найти вожака живого или мертвого.

— Хорошо, друзья, — воскликнул американец, — если, к великому несчастью, он мертв, мы предадим тело его земле и не оставим его на растерзание диким зверям. Но, повторяю вам, предчувствие, одно из тех, которые никогда не обманывают, так как исходят от Бога, говорит мне, что он жив.

— Да услышит тебя небо, Джон Дэвис, — воскликнули пограничные бродяги, — и вернет нам нашего вожака.

— Я спущусь с этой кручи, — сказал американец, — и осмотрю все ее самые ничтожные выступы, и еще до восхода солнца мы будем знать, чего нам бояться и на что надеяться.

Предложение Дэвиса принято было, как и следовало ожидать, с выражением самого живого энтузиазма.

Когда вызванное им волнение немного улеглось, американец приготовился привести свой план в исполнение.

— Позвольте мне сказать слово, — вдруг заговорил один старый траппер, много исходивший на своем веку по прериям.

— Говори, Руперто, что ты хочешь сказать? — отвечал Дэвис.

— Место, где мы находимся, мне хорошо знакомо с давних пор, я часто охотился здесь за ланью и антилопой.

— К делу, мой друг, к делу.

— А дело вот в чем. Принимай, Джон Дэвис, как хочешь то, что я скажу тебе. Если проехать отсюда мили три и повернуть направо, то можно обогнуть холмы, и тогда то, что является здесь отвесной крутизной, становится там склоном, правда, еще довольно крутым, но все же таким, по которому можно спуститься верхом.

— Гм! Что из этого следует? — спросил задумчиво Дэвис.

— Я думаю, сказать по правде, что лучше было бы сесть на лошадь и объехать холмы.

— Что ж, это хорошая мысль, и мы воспользуемся ею. Возьми с собой человек двадцать, Руперто, и поезжай скорей к тому спуску, о котором ты говоришь. Не надо пренебрегать ничем. Остальные пусть останутся здесь и наблюдают за окрестностями, пока я буду спускаться прямо с кручи.

— Ты остаешься, значит, при своем?

— Непременно.

— Как хочешь… как хочешь, Джон Дэвис, но ты рискуешь разбиться в такую темную ночь.

— Пусть будет воля Божья! Надеюсь, что Бог защитит меня.

— Я также надеюсь за тебя, но я отправляюсь. Желаю успеха.

— Благодарю, и тебе также.

Старик Руперто поехал вместе с двадцатью всадниками, которые вызвались сопровождать его, и быстро исчез во мраке. Спуск, к которому готовился Джон Дэвис, был не из легких. За время своих странствований по лесам он пережил много разнообразнейших приключений и понимал это, а потому принял всевозможные предосторожности. За пояс он заткнул рядом со своим ножом широкий крепкий топор. Затем он опоясал себя веревкой, к которой охотники привязывали одну за другой еще несколько. Конец этой длинной веревки взяли три человека и, обернув его вокруг ствола дерева и крепко упершись в землю, приготовились спускать американца.

Ввиду последней предосторожности был зажжен сук дерева окота, чтобы хоть немного осветить спуск, так как тьма была такая, что в двух шагах нельзя было ничего разобрать.

Отдав последние распоряжения с характерным для людей его расы хладнокровием, американец пожал протянутые ему руки, попытался несколькими теплыми словами вдохнуть в товарищей бодрость и, встав на колени на самом краю пропасти, подал знак спускать себя.

Трудно представить себе, как некоторые места меняют свой вид при различном освещении. Уголок пейзажа, уютный и милый, когда на него льются теплые лучи солнца, становится таинственным, фантастическим, когда его освещает красноватый свет факелов, и может смутить даже самого решительного человека.

Конечно, отвага Джона Дэвиса стояла вне всякого сомнения, жизнь его была непрерывной борьбой, из которой он выходил победителем лишь благодаря своей энергии и силе воли, но, когда он начал спуск с обрыва, холод охватил его члены и что-то похожее на страх зародилось в его сердце. Но это было одно мгновение, он подавил этот невольный инстинктивный порыв самосохранения, который есть и у труса, и у самого храброго человека, и продолжал спускаться.

Хотя, как мы сказали выше, он был опоясан веревкой, но это мало помогало ему. Отовсюду торчали острые камни, приходилось ползти змеей, хватаясь за каждый выступ, за каждый кустик. Сильный ветер, не чувствовавшийся у подошвы и мало заметный на верхнем плато, со страшной силой обрушивался на отвесную стену кручи, яростно рвал одежду и раскачивал самого Джона Дэвиса, грозя разбить его о каждый острый выступ,

Особенно ужасны для смелого охотника были первые минуты, пока ноги и руки еще не освоились со страшной работой, выпавшей на их долю, и лишь понемногу привыкли почти инстинктивно отыскивать для себя точки опоры. Это определение — инстинктивно — быть может, покажется неверным тем, кого судьба не заставляла испытывать чего-либо подобного. Тот же, кто хоть когда-либо путешествовал и бывал вынужден подниматься или спускаться с крутых гор, вполне оценит справедливость его. Через несколько минут после того, как начат опасный спуск, сознание свыкается с необычной обстановкой, тело само начинает принимать должное равновесие, ноги отыскивают сами надежные точки опоры, а руки не колеблясь берутся за те корни и кусты, которые могут дать им надежную опору.

Спустившись на десять — двадцать футов, Джон Дэвис почувствовал, что находится на выступе, достаточно широком и покрытом кустарником. До этого выступа спуск продвигался достаточно быстро,

Подняв свой факел, американец осветил им площадку, имевшую не более двенадцати футов в окружности. Осмотрев ее внимательно, он заметил, что наиболее выдававшийся край ее носит следы свежего излома, как будто тяжелое тело упало на него сверху и отломило его.

Так как Джон Дэвис начал спуск как раз в том месте, где исчезли Ягуар и его соперник, то он решил, что край площадки отломился от их падения на нее. Это обстоятельство возродило в нем надежду: свалившись в пропасть, оба врага не могли так скоро лишиться жизни, задохнувшись от быстрого падения, быстрота его должна была несомненно здесь замедлиться, и, так как они могли время от времени встречать на своем пути подобные задерживающие их выступы, то нет ничего невероятного, если они достигли дна пропасти избитые, в бессознательном состоянии, но живые.

Джон Дэвис продолжал спускаться. С каждым футом крутизна становилась все более отлогой, стали попадаться высокие деревья, группами по пять — шесть штук. Следов падавших людей, однако, более не встречалось, и сердце его вновь сжалось как от боли. Он стал бояться, что оба они, упав на упругие кусты первого выступа, были отброшены от поверхности склона и не могли попасть на следующие выступы.

Мысль эта показалась американцу настолько правдоподобной, что им овладело полное отчаяние и он, потеряв всякую бодрость и надежду, оставался несколько мгновений без движения, бессильно опустившись на землю.

Но Джон Дэвис был человеком с закаленной волей, бессилие и безнадежность не могли надолго овладеть им. Скоро он поднялся и осмотрелся вокруг уверенным взглядом.

— Ну, вперед! — тихо проговорил он.

Но едва он приготовился дернуть за веревку, чтобы его продолжали спускать, как невольно из уст его вырвалось восклицание крайнего изумления, и он быстро бросился к темной массе, на которую до сих пор почти не обращал внимания.

Мы вновь предупреждаем читателя, что все последующее будет казаться неправдоподобным, но опять повторяем: мы не объясняем, мы рассказываем — и рассказываем правду, не вдаваясь в рассуждения о том, как могло то или другое случиться. Еще раз подтвердим: каким бы необычайным ни казалось рассказываемое здесь, тем не менее оно происходило на самом деле.

Белоголовый орел, самый могучий и умный из всех пернатых, обыкновенно вьет свое гнездо на отвесных крутизнах, на вершинах деревьев, разветвляющихся на значительной высоте, на скалах же его никогда нельзя найти.

Гнездо это очень прочно. Оно составляется из толстых прямых сучьев по три — пять футов длиною, проконопаченных бородой испанца, ковылем и дерном. Такое гнездо имеет до двадцати футов в окружности и представляет иногда весьма значительную массу, так как служит в течение многих лет и ежегодно надстраивается. Вследствие своей тяжести оно располагается обыкновенно у ствола дерева в том месте, где оно разветвляется на несколько толстых сучьев.

При помощи своего факела Джон Дэвис убедился, что футах в тридцати от него и почти на уровне того места, где он стоял, находилось именно подобное гнездо белоголового орла, устроенное на вершине громадного дерева, ствол которого уходил вниз, в темную бесконечную глубину.

Два тела лежали распростертыми поперек этого гнезда. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы признать, что это были Ягуар и мексиканский капитан.

Оба они лежали совершенно неподвижно и продолжали сжимать друг друга в объятиях. Достигнуть этого гнезда, словно висевшего в беспредельной тьме на расстоянии тридцати футов от площадки, на которой стоял Джон Дэвис, было делом не из легких. Дэвис, однако, не колебался. Найдя тело своего друга, он решил во что бы то ни стало узнать, жив он или мертв. Но как узнать это?

Как достигнуть дерева, с громким скрипом раскачивавшегося при каждом порыве ветра?

После долгого раздумья он пришел к выводу, что один он тут ничего не сделает, и, приложив поэтому руки к губам, крикнул товарищам, чтобы они тащили его наверх.

Веревка тотчас же потянулась кверху и через полчаса страшных усилий Дэвис вновь увидел себя окруженным охотниками. Они теснились вокруг него, стремясь поскорее услышать, к чему привел его опасный спуск. Дэвис поспешил удовлетворить их нетерпение.

Здесь сполна выразилась та безграничная любовь и преданность, которую эти люди питали к своему вожаку. Не говоря ни слова, все они как один человек, повинуясь одному и тому же внушению, зажгли факелы и решили спуститься в бездну.

Благодаря тому, что множество факелов распространяли вокруг довольно значительный свет, а также и тому, что эти люди с детства приобрели замечательную ловкость в лазании по деревьям, скалам и крутизнам, этот второй спуск обошелся без несчастных происшествий, и скоро на том выступе, откуда американец увидел гнездо белоголового орла, собралось столько охотников, сколько могло поместиться на нем. Те, кто остался наверху, наблюдали за тем, чтобы неприятель не устроил нечаянного нападения.

В гнезде все оставалось по-прежнему. Оба тела лежали неподвижно и сжимали друг друга в объятиях.

— Умерли ли они?

— Быть может, они без чувств?

Таковы были вопросы и замечания, которыми обменивались охотники в страшном беспокойстве, вопросы, на которые никто не был в состоянии ответить.

В это время снизу раздался шум, и в глубине пропасти засветились факелы. Это был Руперто со своими всадниками.

Увидев огни, казалось, висевшие в вышине, Руперто решил, что это оставшиеся охотники и остановился. Скоро он узнал, в чем дело, и увидал гнездо.

С приходом отряда Руперто достигнуть гнезда стало очень легко.

Четыре сильных охотника вползли снизу по круче до подошвы дерева и начали ударами топоров подрубать его. В то же время Джон Дэвис с товарищами, закинув веревки, по-немногу подтягивали к себе его вершину.

Наконец дерево было подрублено снизу настолько, что начало тихо падать и мягко прислонилось своими сучьями к краю выступа, где стояли охотники. Джон Дэвис тотчас же перескочил в гнездо и приложил к губам Ягуара лезвие своего ножа.

Воцарилось такое глубокое, напряженное молчание, что, казалось, ветер на миг затих и каждый мог слышать биение своего сердца. Глаза всех устремились на американца, все ждали, едва переводя дух, что он скажет.

Наконец Дэвис поднялся и приблизил лезвие к свету факела — оно было покрыто легким налетом влажного пара.

— Братья! Он жив, — воскликнул Дэвис.

При этом известии охотники испустили такой оглушительный крик радости и счастья, что хищные птицы, потревоженные в своих убежищах, отовсюду стали подниматься в воздух и беспорядочно метаться, издавая резкие, пронзительные крики.

Но это было не все, требовалось еще спустить Ягуара вниз, так как наверх поднять его никакой возможности не представлялось, а внизу ожидали Руперто с друзьями.

Мы сказали, что в гнезде находились два человека, крепко обнявшие друг друга. Охотники едва ли могли чувствовать какую-нибудь симпатию к капитану Мелендесу, виновнику поразившего их горя, а потому они и не удосужились узнать, жив он или мертв, но когда встал вопрос о спуске тела Ягуара из гнезда на дно пропасти, то разгорелся довольно бурный спор о том, как поступить с мексиканским офицером.

Большая часть охотников стояла за то, что, так как оба тела разделить чрезвычайно трудно, то следует отрубить руки капитана и самого его бросить диким зверям на съедение.

Некоторые были даже того мнения, что его следует исколоть предварительно ударами кинжала, чтобы быть в полной уверенности, что он уже не встанет. В руках уже сверкнули ножи, готовые привести это намерение в исполнение.

Но Джон Дэвис воспротивился этому.

— Стойте! — крикнул он. — Ягуар жив и он — наш вождь, пусть он распорядится как хочет этим человеком. Кто знает, быть может, этот офицер будет нам полезнее, если останется в живых, чем если мы умертвим его.

Пограничные бродяги никак не хотели соглашаться пощадить капитана, они все стояли на том, чтобы отрубив ему руки, исколоть его. Наконец, благодаря своему влиянию, Джон Дэвис одержал верх, и все принялись обсуждать средства спустить вниз обоих.

Глава IV. Два врага

Бесспорно, что из всех дел творения именно лес носит самый ясный и глубокий отпечаток величия и всемогущества Творца.

Океан безмерен, но взор утомляется его безысходным однообразием и в душу невольно закрадывается тоска. Когда же буря поднимет на гладкой водной поверхности бесконечные ряды огромных валов и с диким ревом погонит их друг на друга, то созерцание этой ярости, этого разрушения способно лишь вселить в сердце непобедимый ужас.

Горы, бороздящие поверхность земли, поднимая ввысь свои покрытые вечными снегами вершины, также говорят о хаосе, о днях, когда земля была не обустроена.

Но когда вы подходите к девственному лесу, невольно на вас спускается какое-то религиозное настроение, в душу нисходит чувство сладостного покоя. Тысячи переплетающихся сучьев напоминают своды храма, поддерживающие их стволы то расходятся в сучья, едва поднявшись от земли футов на десять, то, подобно колоннам, ровными и гладкими достигают страшной высоты.

Грудь жадно глотает чистый, живительный воздух, взор очарован надвинувшимся морем зелени и наслаждается открывающимися отовсюду, постоянно меняющимися, убегающими вдаль просветами, нога неспешно ступает по напитанной влагой тучной почве. Движения становятся легкими, взгляд приобретает остроту, рука — силу, хочется самому отведать этой полной таинственной прелести жизни в лесной глуши. Чем дальше вступаешь в это царство колеблющихся, перебегающих теней, где жизнь кипит повсюду и поднимается могучим приливом, тем больше проникает в кровь свежесть, укрепляет члены. Становится понятным неодолимое чувство любви и религиозного обожания, которое лесные охотники питают к лесу.

Кто привык к жизни в прерии, тот никогда не покинет ее, он понимает голоса, ее наполняющие, ему открыты тайны ее, лес для него — мир, и он любит его, как моряк любит море. Когда солнце проливает свои лучи на всю эту дикую и чудную природу, птицы мелькают в густой листве, в траве копошатся и жужжат насекомые, все наводит на размышления, располагает к созерцанию. Какой восторг охватывает, когда, подойдя к краю глубокого обрыва, увидишь пред собою целый океан воздуха, простора, замыкаемый туманной цепью далеких гор, увенчанных серебристо-белыми снеговыми гребнями. Действительно, под сенью своих лесов лесные охотники чувствуют близость Бога — тем сильнее, чем дальше они от людей.

Правда, все эти смелые, никому не известные исследователи областей, куда не ступала еще нога европейца, постоянно должны быть настороже, постоянно в борьбе с препятствиями, со всех сторон окружающих их, но это закаляет их и превращает в железных людей. Никакая опасность не страшит их, никакая трудность не заставляет изменить раз принятому решению, над опасностями они смеются, трудности преодолевают шутя. Живя вне общих законов, они все существование свое ставят в зависимость от случая, проводят жизнь среди удивительнейших приключений и в таком нервном возбуждении, что иногда за минуту переживают то, чего другой не переживает и за годы.

Колебание пограничных бродяг продолжалось недолго. Препятствия для этих полудиких людей является лишь подстегивающим стимулом.

Оба тела, крепко привязанные веревками к переплетенным между собой сучьям, были спущены с обрыва одно за другим и положены на берегу протекавшего по дну пропасти извилистого ручья.

Джон Дэвис, не надеясь на великодушие своих товарищей, сам стал спускать мексиканского капитана. Когда этот последний благополучно достиг дна пропасти, все охотники с замечательной быстротой и ловкостью спустились вниз и скоро весь отряд собрался на берегу ручья.

Как это часто бывает в гористых странах, дно обрыва представляло из себя плоскую луговину, заключенную между двумя высокими, почти отвесными склонами, которые в том месте, где произошла битва, близко подходили друг к другу, образуя действительно глубокую узкую пропасть.

Джон Дэвис тотчас же окружил Ягуара теми заботами, которых требовало его положение. Руперто, хотя и против своей воли, но повинуясь приказанию американца, принялся приводить в чувство капитана.

Пока совершалось все описанное нами, ночь протекла, и солнце показалось из-за горизонта как раз в тот момент, когда охотники оканчивали свой спуск на дно пропасти.

Пейзаж тотчас же изменил свой вид, и то, что при свете факелов казалось таким безотрадно угрюмым, под лучами солнца приняло улыбающийся, ласковый вид местности, так, казалось, и ждавшей принять к себе мирных поселенцев.

Солнце оказывает громадное влияние и на человека: оно прогоняет те мрачные призраки, которые порождает ночная тьма, оно согревает душу и возвращает телу, онемевшему от пронзительного холода ночи, упругость и бодрость.

Утром надежда и радость воскресли в сердцах охотников. Радость еще увеличилась, когда они увидели мешки с серебром, низвергнутые накануне мексиканцами в пропасть. Хотя они и были разорваны при падении, но по большей части сохранили содержавшийся в них драгоценный металл. То же, что рассыпалось, легко было подобрать поблизости на земле.

Таким образом, храбрость мексиканцев и все их геройское самоотвержение привели к тому, что все они пали, исполняя свой долг, но в конце концов жертва их не принесла тех результатов, на которые они надеялись.

Скоро вся луговина приняла оживленный вид: запылали костры, выросли шалаши и раскинулось обычное кочевое становище лесных охотников.

Долгое время усилия Джона Дэвиса привести своего друга в чувство оставались тщетными. Ушибов и ран на теле Ягуара, однако, заметно не было, руки и ноги его были целы, глубокий обморок явился следствием потрясения, которое он должен был испытать при падении. Американец не терял, однако, надежды, удвоил свои старания и достиг наконец Успеха.

Ягуар сделал слабое движение, губы его пошевелились, как будто он хотел заговорить, он поднял руку ко лбу, испустил глубокий вздох, приоткрыл глаза, но тотчас же закрыл их, ослепленный блеском солнца.

— Наконец-то! Он спасен! — радостно воскликнул Дэвис.

Пограничные бродяги окружили своего вожака, следя за каждым его движением. Скоро он снова открыл глаза и при помощи Дэвиса поднялся и сел. Легкий румянец появился на щеках, остальные же части лица продолжали сохранять могильную бледность.

Он обвел окружающих долгим взглядом, сначала ничего не выражавшим, но вскоре засветившимся сознанием.

— Пить! — проговорил он глухим, неестественным голосом.

Джон Дэвис взял свою фляжку, наклонился и поднес ее к губам Ягуара. Тот жадно приник к ней минуты на две, потом глубоко вздохнул и сказал, все еще неясно и слабо:

— Я думал, что умер.

— Слава Богу, этого не случилось, но ты был недалек от смерти, — отвечал Джон Дэвис.

— А где капитан Мелендес?

— Здесь.

— В каком он положении?

— Точно в таком же, как и ты.

— Тем лучше.

— Не повесить ли его? — высказал свое мнение Руперто.

Ягуар сделал резкое движение, брови его нахмурились, и он закричал с неожиданной силой:

— Жизнью своей ты заплатишь мне, если хоть волос упадет с его головы, головой своей ты отвечаешь мне за него.

И к этому упавшим и неясным голосом прибавил:

— Я дал клятву.

— Напрасно, — вновь начал Руперто, — я уверен, что если повесить мексиканского капитана, то это произвело бы хорошее впечатление на всю страну.

Ягуар сделал жест.

— Ладно, ладно, — продолжал старый охотник, — не нравится тебе, ну, не будем говорить об этом более. Все будет так, как ты хочешь.

— Будет, — проговорил молодой вождь, — я приказываю.

— Ну ладно, ладно, тьфу, пропасть. Не сердись, Ягуар, будь по-твоему.

И Руперто удалился, ворча себе под нос и направляясь к порученному его заботам мексиканскому капитану, которым он до того времени занимался, сказать по правде, без особого внимания.

Подойдя к месту, где он оставил капитана, он не мог удержаться от возгласа удивления.

— Вот так штука! Вот так крепыш: он может похвастаться, что душа в нем сидит крепко.

Свежесть ли утреннего воздуха или иная причина, но капитан пришел в сознание и ко времени прихода Руперто уже сидел под деревом.

— Э-э! — произнес приближаясь к нему последний. — Ты чувствуешь себя, по-видимому, недурно.

— Да, — лаконично ответил офицер.

— Ну что ж, тем лучше, скоро ты будешь совсем здоров, но все равно, ты можешь похвастаться — душа крепко засела в тебе, черт возьми, и откуда тебя принесло!

— Где я?

— Разве не видишь? Ты — на прекрасном лугу, на берегу светлой речки, — отвечал старик насмешливым тоном.

— Не смей глумиться, скотина, и отвечай прямо на вопросы.

— Мне кажется, что не трудно найти ответ и не нужно быть колдуном, чтобы узнать здесь стан тех, кто не хочет признавать мексиканского ига.

— Так что, я в плену у разбойников?

— Пожалуй, что так, — ответил Руперто, впадая в прежний тон.

— Как имя главаря шайки, у которой я в плену?

— Ягуар.

— Ягуар?! — воскликнул капитан с крайним изумлением. — Разве он не умер?

— Зачем же ему умирать, когда ты сам жив! Ну-ка, скажи, это тебе, значит, не по вкусу, ну? Надо сказать правду, ты сделал все, что зависело от тебя, чтобы убить его, и если он, слава Богу, жив, то, точно, ты тут не виновен.

Эти слова были проникнуты такой язвительностью, что раздражение капитана Мелендеса достигло высшей степени.

— Должно быть, ваш главарь хотел мне доставить особую пытку, — сказал он с презрением, — что приставил ко мне такую скотину, как ты.

— Ну, ты ошибаешься в нашем вожаке. Он заставил меня наблюдать за твоим здоровьем, заботиться о тебе самым трогательным образом, — отвечал иронически Руперто.

— Ну так ступай, ты мне не нужен, мне нужен только покой.

— К вашим услугам, дорогой капитан, располагайтесь, как вам угодно, — насмешливо взяв под козырек, отвечал на это Руперто. — Если ты не хочешь моей помощи, то я умываю руки во всем, что после этого случиться. Насильно мил не будешь.

И отвесив иронически-почтительный поклон, Руперто повернулся и удалился, бормоча про себя:

— Как жалко, что капитан не хочет повесить этого молодого человека приятной наружности. Это так скоро и легко сделать.

Оставшись один, капитан Мелендес опустил голову на руки и старался привести в порядок свои расстроенные во время его продолжительного обморока мысли.

Мало-помалу им овладела странная сонливость — неизбежное следствие его падения и сильного удара, и он погрузился в глубокий сон.

Он спал несколько часов никем не тревожимый. Когда он очнулся, то почувствовал себя словно заново родившимся, сон, которым он насладился, восстановил его силы, успокоил волновавшие его чувства. Он поднялся с ощущением невыразимого довольства и сделал несколько шагов по лугу.

Вслед за спокойствием духа к нему возвратилась и отвага, и он вновь готов был начать борьбу.

Не без радости заметил он, что пограничные бродяги предоставили ему полную свободу и, по-видимому, вовсе не интересовались им.

Вновь появился Руперто. На этот раз он оставил свой насмешливый тон и принес корзину с закусками. Старый охотник предложил эти закуски с несколько грубоватой учтивостью, но в ней все-таки проглядывало желание угодить.

Капитан с удовольствием взял предложенные простые яства и стал уничтожать их с таким аппетитом, который удивил его самого, но в то же время показал ему, что он совершенно здоров.

— Ну вот! — заметил Руперто. — Не говорил ли я, что ты скоро будешь здоров! Так же вот и наш Ягуар — он свеж, как водяная лилия, и говорит, что никогда не чувствовал себя так хорошо.

— Скажи-ка мне, мой друг, — заметил на это Мелендес, — нельзя ли мне поговорить с вашим предводителем?

— Очень даже можно, тем более что и он сам, по-видимому, хочет сказать тебе пару слов.

— Ага!

— Да, он приказал спросить, не захочешь ли ты, подкрепив свои силы, поговорить с ним.

— С удовольствием. Я весь к его услугам, тем более, — прибавил капитан с улыбкой, — что я его пленник.

— Да, это правда! Ну хорошо! Кушай хорошенько, а я пойду пока исполню твое поручение.

Руперто оставил капитана, которого не нужно было приглашать во второй раз, и он с живостью вновь принялся за еду.

Завтрак скоро окончился, и капитан от нечего делать принялся ходить взад и вперед по лугу, как вдруг к нему подошел Ягуар.

Оба врага приветствовали друг друга глубоким поклоном и несколько секунд смотрели друг на друга не спуская глаз.

До этого момента они, можно сказать, не видели друг друга. Их вчерашний разговор происходил в темноте, затем между ними завязалась ожесточенная борьба, и они не имели возможности оценить друг друга. Это делали они в описываемую минуту. Оба они привыкли определять людей с первого взгляда.

Ягуар начал говорить первым:

— Надеюсь, храбрый капитан, что вы простите меня за крайнюю простоту обстановки, среди которой я вас принимаю. Изгнанные из общества не имеют других дворцов, кроме леса, который оказывает им приют.

Капитан поклонился.

— Я был далек от мысли ожидать и такой обходительности от…

Он остановился, не смея произнести слова, готового было сорваться с его губ, из боязни оскорбить своего собеседника.

— От разбойников, хотели высказать, капитан? — усмехнувшись докончил Ягуар. — Что ж делать! Я знаю, что нас так называют в Мексике. Пусть будет так, капитан. Сегодня мы разбойники, люди вне закона, пограничные бродяги, вольные стрелки и так далее.., а завтра, быть может, нас назовут героями, защитниками народа и свободы. Ведь все меняется в мире. Но оставим это. Мне передали, что вы желаете говорить со мною?

— А вы, senor caballero, разве не выражали того же со своей стороны?

— Правда ваша, капитан, хотя, сказать по правде, я желаю задать вам один вопрос. Обещаете ли вы мне ответить на него?

— Даю вам честное слово, что отвечу, если буду в состоянии.

Ягуар подумал с минуту и потом начал:

— Вы ненавидите меня, не правда ли?

— Я?! — с живостью воскликнул капитан.

— Да, вы.

— Почему вы предполагаете это?

— Как почему? — в замешательстве заговорил Ягуар. — Тысяча поводов к тому — например, то ожесточение, с которым вы несколько часов тому назад пытались умертвить меня.

Капитан выпрямился, лицо его приняло серьезное выражение, какого до той минуты не имело.

— Буду откровенен с вами, senor caballero, — сказал он, — если уж вы так желаете этого.

Офицер начал:

— У вас едва ли может быть какое-либо основание питать ко мне ненависть лично, а у меня и того менее. Я вас не знаю, вчера я увидел вас в первый раз, никогда, насколько мне известно, вы не состояли ни в близком, ни в более далеком отношении к каким-либо событиям моей жизни. Я не имею, следовательно, ни малейшей причины ненавидеть вас. Но я солдат, офицер мексиканской армии, и это налагает на меня обязанность…

— Довольно, капитан, — с живостью перебил его молодой противник, — вы сказали мне все, что мне было нужно. Ненависть, вызываемая общественно-политическими условиями, ужасна, но она не бывает вечной. Вы исполняли свой долг — я считаю, что исполнял свой. Вы сделали с полным самоотвержением все, что могли, что было в ваших силах — этого никто не будет отрицать. К несчастью, нам пришлось биться не рядом друг с другом, но одному против другого. Судьбе было угодно так, но, быть может, в один чудесный день прекратятся раздоры настоящего времени и кто знает, не станем ли мы тогда друзьями?

— Да мы и теперь друзья, храбрый молодой человек, — задушевно воскликнул капитан и протянул Ягуару руку.

Тот крепко сжал ее в своей руке.

— Пусть каждый из нас пойдет по своему предназначенному ему судьбою пути, пусть каждый из нас будет защищать то дело, которое другой стремится разрушить, но вне этой борьбы будем сохранять друг к другу чувства уважения и дружбы, как это следует благородным врагам, которым довелось помериться силами и которые увидели, что оба они одинаково храбры и сильны.

— Пусть будет так! — сказал капитан.

— Еще одно слово, — вновь заговорил Ягуар. — За вашу откровенность я должен отплатить откровенностью.

— Говорите.

— Вопрос, который я предложил, удивил вас, не правда ли?

— Да, удивил.

— Хорошо! Теперь я скажу вам, почему я его задал.

— К чему это?

— Нет, так надо, между нами не должно существовать тайн. Несмотря на ненависть, которую я должен был питать к вам, я чувствовал к вам какое-то тайное, необъяснимое сочувствие, которое заставляет меня открыть вам даже ту тайну, от которой зависит счастье всей моей жизни.

— Я вас не понимаю, мой храбрый дорогой друг, слова ваши для меня удивительны. Объяснитесь, прошу вас.

Лихорадочный румянец вдруг залил щеки Ягуара.

— Слушайте, капитан, вы знаете меня только со вчерашнего дня, но, что касается меня, то много воды утекло с тех пор, как уши мои в первый раз услышали ваше имя.

Офицер не спускал вопрошающего взгляда с Ягуара.

— Да! Да! — продолжал тот с возрастающим воодушевлением. — У нее всегда было на губах ваше имя, она говорила только о вас. Всего лишь несколько дней тому назад… но к чему вспоминать все это? Вам достаточно будет знать, что я люблю ее до безумия.

— Донью Кармелу? — проговорил капитан.

— Да! — воскликнул Ягуар. — Но и вы также любите ее.

— Да, я люблю ее, — коротко отвечал офицер и в замешательстве опустил глаза.

Между беседовавшими молодыми людьми воцарилось продолжительное молчание. Нетрудно было видеть, что каждый из них переживал глубокую внутреннюю борьбу. Ягуар первым подавил бурю, клокотавшую в его сердце и начал твердым голосом:

— Благодарю вас, капитан, за ваш откровенный ответ. Вы имеете такое же право любить Кармелу, как и я, и пусть любовь эта возродит не вражду, еще большую чем та, которая существовала между нами, но послужит к скреплению начавшейся сегодня дружбы. Донья Кармела достойна любви. Будем же любить ее оба и будем продолжать нашу борьбу честно, без предательств и подлости. Благо тому, кого она предпочтет. Пусть она одна будет судьей между нами, оставим ее следовать влечениям своего сердца. Она слишком чиста, слишком благоразумна, чтобы ошибиться и сделать неправильный выбор.

— Пусть будет так, — с жаром воскликнул капитан. — У вас благородное сердце, Ягуар. Чтобы ни сулила судьба нам впереди, я счастлив пожать вашу честную руку и считаю за честь быть в числе ваших друзей. Правда, я питаю к донье Кармеле глубокую и искреннюю любовь, за ее улыбку я с радостью готов отдать свою жизнь, но, клянусь, я последую примеру, который вы подаете мне сейчас, и буду вести борьбу так же честно, как и вы.

— Слава Богу! — с наивной и откровенной радостью воскликнул молодой человек. — Я был уверен, что мы поймем друг друга.

— Для этого нам нужно было только объясниться, — с улыбкой заметил на это капитан.

— Это ужасное единоборство! Надеюсь, оно не повторится между нами вновь при тех же обстоятельствах. Истинно, мы обязаны только чуду, что остались в живых.

— Да, я не хотел бы вновь испытать его.

— Клянусь, и я тоже. Но солнце быстро склоняется к западу. Едва ли нужно мне говорить вам, что вы свободны и можете идти куда вам угодно, если не имеете намерения остаться среди нас еще некоторое время. Я прикажу оседлать вам лошадь, которую позвольте мне подарить вам.

— Благодарю вас. Не скрою, пешком, без лошади, я почувствовал бы себя в большом затруднении в этих незнакомых мне местах.

— Не беспокойтесь об этом, я дам вам проводника, который выведет вас туда, где вам все знакомо.

— Тысячу раз благодарю.

— Куда вы хотите направиться? Если мой вопрос нескромен, то я не требую, разумеется, ответа.

— Нет, я не буду ничего скрывать от вас. Я намерен как можно скорее присоединиться к генералу Рубио. Я должен дать ему отчет обо всем случившемся там, наверху, и о той катастрофе, постигшей караван с серебром и отряд, его сопровождавший, жертвой которой чуть было не сделался и я сам.

— Таков уж удел войны, капитан.

— Я не упрекаю вас, я хочу сказать только, что чуть было не произошло несчастье.

— Да, в конце концов, если бы нападение могло окончиться успехом, то оно и окончилось бы им, это несомненно. Ваша храбрость, самоотверженность выше всякой похвалы, вы достойно исполнили свой долг.

— Благодарю вас за такое лестное мнение.

— Вам будет не трудно доехать до лагеря генерала Рубио еще до захода солнца.

— Гм! Вы так полагаете?

— Отсюда до него не более трех лье.

— Так близко?

— Даю вам честное слово.

— О! Если бы я знал это! — сказал капитан тоном сожаления.

— Да, но вы не знали этого. Ба-а! Но зачем нам возвращаться к прошлому. Все равно, сегодня или завтра, вы отомстите.

— Вы правы, что случилось — не может быть забыто. Я еду.

— Уже!

— Пора.

— Да, правда.

Ягуар подал знак стоявшему поодаль человеку.

— Лошадь капитану! — крикнул он.

Минут через пять человек, получивший приказание (это был все тот же наш старый знакомый Руперто), появился, ведя под уздцы двух коней, из которых один оказался великолепным мустангом с красивыми глазами и тонкими сухими ногами.

Одним прыжком капитан вскочил в седло. Руперто сидел уже на другой лошади.

Оба врага, ставшие впредь друзьями, в последний раз пожали друг другу руки, и после задушевного прощания капитан натянул поводья.

— Только, чтоб не было глупых выходок, Руперто, — резко крикнул Ягуар старому охотнику.

— Хорошо… ладно, — заворчал тот.

Всадники оставляли лощину. Ягуар следил за ними, пока они не скрылись из виду, а затем возвратился в свой шалаш.

Глава V. Генерал Рубио

Здесь будет уместно сказать несколько слов о военном устройстве в Мексиканских Соединенных Штатах в описываемое время. Оно отличалось, подобно прочим отраслям администрации, при помощи которых функционировало удивительное правительство этой оригинальной республики, характерными особенностями.

Массам вообще нравится военная форма, и так как военная жизнь заключает в себе много привлекательного по сравнению с обыденной жизнью, то всем народам свойственно в большей или меньшей степени увлечение мишурой золотого шитья, красивым бряцанием оружия, громом барабанов и резкими звуками труб.

Молодые нации особенно любят играть в солдаты, им нравятся развевающиеся перья и султаны, гарцевание коней, сверкание стали.

Борьба Мексики против Испании длилась десять лет и отличалась упорством, ожесточением и лихорадочной возбужденностью обеих сторон.

Мексиканцы, находившиеся в состоянии полного порабощения у своих завоевателей, к моменту начала революции были также дики и нецивилизованы, как и во дни своего покорения. Большинство из них не знало, как заряжается ружье, многие не видали даже огнестрельного оружия.

Однако горячая жажда свободы, наполнившая их сердца, привела к тому, что успехи их в военной тактике превзошли всякие ожидания. Спустя короткое время испанцы узнали, что значат эти жалкие повстанческие отряды, предводительствуемые местным духовенством. Вооруженные копьями и стрелами, они так успешно отвечали ими на огонь карабинов, что испанцы, отступая шаг за шагом, скрываясь за стенами своих крепостей, постоянно терпели страшные поражения.

Разлившиеся по всей стране воодушевление и ненависть к поработителям превратили в воина каждого, кто был способен носить оружие.

Когда была провозглашена независимость и окончена война, вместе с тем уменьшилась и роль армии. Новое государство не имело общей границы ни с каким другим государством, оно не имело повода бояться постороннего вмешательства в свои внутренние дела или страшиться иноземного нашествия.

Войска должны были сложить тогда свое оружие, которым они так доблестно завоевали свободу своей родине, и вернуться к мирным занятиям. Это был их долг, и все ждали, что они так и поступят, но глубоко ошиблись.

Армия почувствовала свою силу, захотела сохранить свое положение и диктовать свои условия. Не видя пред собою внешних врагов, армия стала вмешиваться в течение внутренней жизни страны, взялась руководить ее управлением. Но частые раздоры и разногласия между ее честолюбивыми вождями стали разрешаться в губительных междоусобицах.

Тогда-то и началась эпоха различных пронунсиаментос [пронунсиаменто — переворот с целью захвата власти], неудержимо влекущих Мексику к той пропасти, которая должна рано или поздно поглотить и независимость ее, приобретенную столь дорогой ценой, и самую ее национальность.

Для офицеров пронунсиаментос имели, однако, другое значение. От подпоручика и до дивизионного генерала — все пользовались ими, чтобы повышаться в чинах. Подпоручик делался таким образом капитаном, капитан — полковником, полковник — генералом, а генерал объявлял себя при этом президентом мексиканской республики. Случалось, что в одно и то же время в республике оказывалось два или три президента, а иногда их число доходило до пяти или даже до шести. Единый президент считался чем-то необычайным. Нам думается, что со времени провозглашения независимости едва ли было хоть раз, чтобы одно и то же лицо оставалось президентом в течение шести месяцев подряд и чтобы его правление не омрачалось появлением нескольких соперников.

Следствием такого положения дел явилось то, что армия потеряла всякое уважение, и насколько во времена борьбы с Испанией пребывание в ее рядах было почетно, настолько в описываемое время оно стало обозначать стремление к легкой наживе и безделью. Армия стала вербоваться из подонков общества, из бандитов, иноземцев с темным прошлым на своей родине и даже из преступников.

Достигнув случайно известного положения, все эти люди изменяли лишь свой облик, но в душе сохраняли все свои пороки и привычки, усвоенные ими ранее. Юноши хороших фамилий с трудом соглашались надеть эполеты и вообще презирали военную службу.

Конечно, в столь плохо организованной армии дисциплины не существовало, понимания военного дела не было, дух чести отсутствовал. И такою стала та армия, которая насчитывала столько славных подвигов. Ее солдаты и офицеры совершали когда-то чудеса отваги и храбрости в различных перипетиях войны за независимость! Но все это были предания минувших дней. В описываемое время чувство долга находилось в презрении, честь, этот стимул, столь дорогой для солдата, была низвергнута, даже дуэль — зло, неизбежное для того, чтобы заставить уважать мундир, — вышла из употребления, так что оскорбивший мексиканского офицера подвергал себя одной опасности: быть предательски убитым из-за угла.

Чтобы сделаться солдатом в лучшем смысле этого слова, требуется долгая подготовка и выработка характера. Долгое и серьезное изучение дела, привычка переносить суровые лишения, умение глядеть спокойно в лицо смерти, безграничное хладнокровие — вот что необходимо для солдата, вот что дает ему силы приносить в жертву свою жизнь и свято исполнять воинский долг.

Большая часть мексиканских генералов покраснела бы от стыда за свое невежество, если бы их поставить рядом с любым младшим офицером любой европейской армии. Они не знали решительно ничего и понятия не имели о том деле, руководить которым их поставила судьба.

Для мексиканского офицера описываемого времени в жизни существовала одна цель — менять шарфы. Полковник носил шарф красный, бригадный генерал — зеленый, дивизионный генерал — белый. Вот ради достижения этого последнего цвета и устраивались всевозможные пронунсиаментос.

Одетые в лохмотья, голодные мексиканские солдаты являлись сущим бичом для страны и, подолгу не получая жалованья, притесняли мирных граждан и при всяком удобном случае грабили их.

Легко понять, насколько страшна была для всех такая деморализованная армия: она не знала над собой никакой узды, жила вне закона, который она презирала. Современное положение Мексики лучше всего доказывает, к чему может повести такой порядок вещей.

Мы говорим, однако, только об общем ходе дел, воздерживаясь от каких-либо указаний на отдельные личности. В этой несчастной армии существовали и существуют, несомненно, вполне достойные офицеры, но их можно сравнить разве что с жемчужинами, затерянными в громадных кучах грязи. Число их настолько ограничено, что, перечисляя их поименно, едва можно дойти до сотни. Это тем более печально, что чем дальше, тем ближе становится для Мексики катастрофа, и зло, которое разъедает эту прекрасную страну, скоро будет неисцелимо и она падет не под ударами врагов, но растерзанная и уничтоженная теми, кто призван ее защищать.

Генерал дон Хосе-Мария Рубио ничем не отличался от множества других мексиканских офицеров, но обладал перед ними одним неоспоримым преимуществом: он был старый солдат, участвовавший в войне за независимость. Жизненный опыт вполне заменял ему недостаток образования.

Биография его не была длинна, всю ее можно описать в нескольких словах.

Сын бедного чиновника в Тампико, он едва выучился читать и писать. Как ни ничтожны были полученные им начатки обучения, они принесли ему в жизни громадную пользу. Восстание, поднятое знаменитым патером Идальго [Мексиканский священник Мигель Идальго (1753-1811) возглавил в 1810 г. восстание против испанского владычества] и положившее начало общей революции, застало молодого Хосе-Мария в окрестностях Тампико, где он для поддержания существования занимался самыми разнообразными ремеслами: был он и погонщиком мулов, и рыбаком, и даже контрабандистом. Запах пороха опьянил его, неотразимое влияние, которое Идальго оказывал на всех, кто приближался к нему, увлекло и его. И вот юноша закинул за плечи ружье, взнуздал первого попавшегося ему в руки коня и с беззаветной отвагой присоединился к отрядам восставших. С этого момента жизнь его сделалась ни на одну минуту не прекращавшейся битвой.

В короткое время, благодаря своей храбрости, энергии и присутствию духа, он стал одним из самых страшных для Испании повстанцев. Всегда первый во время атаки и последний при отступлении, во главе отборной бригады, для которой самые безумные предприятия являлись лишь детской игрушкой, сопровождаемый фортуной, которая любит отважных, наш Хосе-Мария стал страшным пугалом для испанцев, одно имя его наводило на них невыразимый страх.

Ему довелось служить под знаменами всех героев борьбы за независимость. Мир застал его в чине бригадного генерала.

Генерал Рубио не был честолюбив, он был простым храбрым солдатом, страстно преданным своему делу и чувствовавшим себя счастливым только при громе барабанов, шуме оружия, среди бурь военной жизни.

Когда он сражался с испанцами, то ему и в голову не приходило, что война может когда-либо окончиться. Поэтому, когда мир был заключен и объявлена независимость, он пребывал в каком-то недоумении и никак не мог приспособиться к новому строю вещей.

Он оглянулся вокруг себя. Каждый готовился возвратиться к своему родному очагу, чтобы вкусить обретенный столь дорогой ценой покой. Дону Хосе-Мария надлежало бы последовать этому примеру, но родным очагом для него стало войско, другого он не знал и знать не хотел. За десятилетний период непрерывных битв и походов он совершенно потерял из виду своих родных и близких. Оставить военную службу мог его побудить разве что его отец, но дон Хосе случайно узнал, что он умер. Со смертью отца для него не осталось ничего, что могло бы привлекать его в родном глухом городке, и он остался в рядах армии. Повторяем, он сделал это не из честолюбия, храбрый генерал хорошо понимал, что он достиг уже положения более высокого, чем то, на которое он имел право рассчитывать по своему образованию, но его влекли привычка и нежелание расставаться со старыми друзьями, с которыми он так много пережил, сражался, так долго делил и радость и горе.

Различные генералы, которые по заключении мира немедленно стали бороться за власть и быстро сменять друг друга на президентском кресле, нисколько не опасались генерала Рубио, открытый и благородный характер которого был им хорошо известен — напротив, они искали его дружбы и стремились всячески продемонстрировать ему свое благорасположение, вполне убежденные, что он никогда не употребит его во зло.

В это время в Техасе пробудилось движение за отделение от республики. Мексиканское правительство, введенное в заблуждение неверными сведениями своих агентов, послало туда силы, слишком незначительные для водворения порядка и подавления возникших волнений. Между тем, последние приняли явно революционный характер и такие размеры, что президент республики увидел, что вынужден принять более крутые меры. Но было уже поздно: недовольство существующим порядком широко разлилось среди населения, приходилось уже не подавлять единичные вспышки восстания, но бороться с правильно организованной революцией, а это далеко не одно и то же.

Президент мексиканской республики понял, что в борьбе общественных группировок есть сила, гораздо более могущественная, чем грубый, слепой натиск штыков. Войска, посылаемые в Техас, повсеместно терпели поражения и вынуждены были отступать шаг за шагом перед отрядами восставших и заключать с ними перемирия на унизительных для себя условиях.

Правительство не желало признать себя побежденным каким-то плохо вооруженным и недисциплинированным сбродом, оно решилось на последнюю, решающую попытку.

К границам Техаса были стянуты многочисленные массы регулярных войск. Подобной демонстрацией предполагалось произвести впечатление на возмутившихся, чтобы тем легче покончить с ними — одним ударом.

Но тут война приняла совсем иной характер. Жители Техаса, по большей части выходцы из Соединенных Штатов, далеко еще тогда не разросшихся до своих нынешних пределов, ловкие охотники, неутомимые путешественники, стрелки, меткость которых вошла в пословицу, разделились на мелкие отряды, и вместо того, чтобы противопоставить мексиканской армии открытый фронт, они начали партизанскую войну, с ее засадами и неожиданными нападениями. Первым результатом такой перемены было то, что регулярная армия не имела ни минуты покоя, она вынуждена была то продвигаться вперед, то возвращаться назад. Боевой дух солдат падал, распространилась деморализация, бесплодная борьба с неуловимым врагом утомляла их хуже всяких кровопролитных битв.

Положение становилось день ото дня все затруднительнее. Восставшие именовались сначала такими эпитетами, как бандиты, пограничные бродяги, вольные стрелки и так далее. Все эти слова считались почти синонимами убийцы — человека, стоящего вне закона. Их ловили где могли, вешали. Но их было слишком много, они объединились и, сильные нравственным сочувствием своих соплеменников, высоко подняли знамя независимости Техаса. Успех благоприятствовал им, и после того, как им удалось разбить высланные против них регулярные войска, их всюду признали пограничными бродягами, подонками общества, но храбрыми защитниками правого дела.

Среди всех республиканских генералов президент остановил, наконец, свой выбор на том, который действительно мог хоть сколько-нибудь возместить ряд тяжелых потерь, понесенных правительством. Генерал дон Хосе-Мария Рубио был назначен главнокомандующим всеми войсками, которые были собраны для действий в Техасе.

Выбор оказался удачным во всех отношениях. Генерал, как мы сказали, при всей своей воинской доблести отличался высокой честностью — подкупить его было невозможно никакой высокой ценой. Нечего было бояться с его стороны измены, пред которой не устояли бы во многих других случаях другие, более жадные и менее разборчивые начальники. Кроме всего этого, нельзя было найти генерала более опытного в партизанской войне: всю жизнь он провел в партизанских отрядах, сражаясь за независимость Мексики против регулярных испанских войск, ему известны были все хитрости и приемы, к которым обычно прибегают партизанские отряды.

Но, к несчастью, выбор был сделан слишком поздно.

Тем не менее, вполне понимая громадную ответственность, принимаемую им на себя, он не стал отказываться и ломаться и беспрекословно принял новое свое назначение.

С первого же взгляда генерал определил положение дел и в несколько минут выработал план действий. Этот план был диаметрально противоположен тому, что предпринималось его предшественниками.

Вместо того, чтобы посылать целые дивизии в погоню за летучими отрядами неприятелей, он захватил несколько выгодных позиций и поставил свои войска между ними небольшими отрядами. Эти отряды находились на таком близком расстоянии друг от друга, что в случае нападения легко могли оказывать взаимную поддержку, а в надлежащий момент стянуться в одно определенное место всего за каких-нибудь двадцать четыре часа.

Заняв таким образом оборонительное положение, он не двигался вперед, зорко следя за всеми передвижениями неприятеля, и, когда тот подходил слишком близко, не упускал случая нанести ему более или менее чувствительный урон.

Вожди техасцев скоро поняли всю опасность такой умелой тактики. Действительно, роли теперь переменились, из защищающихся они вынуждены были превратиться в нападающих. При этом они теряли все выгоды своего прежнего положения — они должны были сосредотачивать свои войска то в том, то в ином месте и вступать в открытый бой, показывая численность своих войск, что не согласовывалось с их способом вести войну.

Молодые офицеры мексиканской армии роптали на генерала и резко критиковали его план. Но он, смеясь, отвечал, что нет причины, которая требовала бы перехода к более активным действиям, и что война есть не более, как игра в кошки-мышки, в которой верх берет более ловкий и терпеливый, и что, наконец, из пустого хвастливого тщеславия едва ли будет разумно подвергать опасности исход предприятия, который при самом малом терпении может и должен быть успешным.

Последующие события показали, что генерал оказался прав и что план, им принятый, был хорош.

Проведя некоторое время в состоянии вынужденного бездействия, неприятель пытался атаковать в нескольких местах позиции армии правительства и выманить последнюю из укрепленных районов, но генерал Рубио удовольствовался лишь тем, что нанес техасцам несколько крайне чувствительных ударов, но не сделал ни шага вперед.

Караван с серебром, который конвоировал капитан Мелендес, имел большое значение в глазах нуждавшегося в деньгах правительства. Требовалось во что бы то ни стало спасти и доставить в Мехико в целости и сохранности пересылаемые пиастры, так как за последнее время пересылки денег из Техаса сделались чрезвычайно редкими и в скором времени грозили прекратиться совсем.

Со стесненным сердцем увидал генерал Рубио, что ему приходится отступать от выработанного им плана. Он не сомневался, что инсургенты, уведомленные о приходе каравана, употребят все усилия, чтобы перехватить его и завладеть им. Они также чувствовали нужду в деньгах, и миллионы, предназначенные для республиканского правительства, могли принести им громадную пользу. Необходимо было предупредить и спасти караван. Генерал собрал значительные силы и, лично предводительствуя ими, подошел к выходу из ущелья, в котором, по сведениям, доставленным шпионами, инсургенты готовились устроить засаду. При этом он послал к капитану Мелендесу верного (как ему, по крайней мере, казалось) человека предупредить о своем приближении, а также и о том, чтобы он держался настороже.

В ‘Пограничных бродягах’ мы уже рассказали, как развивались события и насколько посланец генерала Рубио оказался достойным оказанного ему доверия.

Мексиканский лагерь расположился на живописной равнине, как раз против ущелья, из которого генерал ждал появления каравана.

Был поздний вечер, прошло уже с час, как закатилось солнце. Дон Хосе-Мария, обеспокоенный запозданием капитана и предполагая возможность непредвиденного осложнения, разослал во все стороны разведчиков. С минуты на минуту ожидая известий, он быстро ходил взад и вперед по палатке, обуреваемый все возраставшим волнением. По временам он останавливался, хмурил брови и прислушивался к тем звукам, которые без всякой видимой причины рождаются в ночной тиши и затем вновь смолкают, как бы проносясь на крыльях джиннов — меньших божеств мексиканской мифологии, которых и доныне еще слышит в горах суеверный мексиканский народ.

Несмотря на свою долгую военную карьеру, генерал Рубио был еще далеко не старым человеком, ему было сорок два года, но треволнения военной жизни оставили глубокие следы на его лице и он казался гораздо старше своих лет. Он был высокого роста, строен, его сухое мускулистое сложение и широкая грудь выдавали огромную силу. Коротко подстриженные волосы начинали седеть, но черные умные глаза блистали огнем юности, энергии и отваги.

Вопреки обычаю высших мексиканских офицеров нацеплять на себя при каждом удобном случае всевозможное шитье, золотые позументы и прочую мишуру, его костюм отличался суровой простотой, от которой еще более выигрывала его воинственная осанка.

На столе посредине палатки лежала развернутая карта, генерал часто останавливался и наклонялся над ней. Тут же была небрежно брошена сабля и пара пистолетов.

Раздался конский топот, сначала отдаленный, но затем быстро приблизившийся. Часовой у входа в палатку крикнул: ‘Кто идет?’ Всадник остановился, спрыгнул на землю и через минуту перед генералом предстал человек. Это был дон Хуан Мелендес.

— Наконец-то, это вы! — воскликнул генерал, и черты его прояснились.

Но, увидев, что лицо капитана носило следы глубокой печали, он вдруг остановился на полпути к нему, и его с новой силой охватило не успевшее затихнуть волнение.

— О-о! — заговорил он. — Что такое, капитан? Не случилось ли какого несчастья с караваном.

Молодой офицер опустил голову и не отвечал ни слова.

— Что это значит, господин капитан? — продолжал уже гневно генерал. — Может быть, вы онемели?

Капитан сделал усилие над собой и отвечал:

— Нет, генерал, я не онемел.

— Ну, а караван?.. Где караван? — волновался генерал.

— Перехвачен! — глухо отвечал дон Хуан.

— Voto a Dios! — воскликнул генерал, бросая на дона Хуана уничтожающий взгляд, и в невыносимом горе и раздражении топнул ногой. — Караван взят неприятелем, а вы живы и пришли, чтобы передать мне известие об этом?

— Я не мог заставить врага убить себя.

— Вы, кажется… извините меня… — с иронией ответил на это генерал, — не могли даже заставить врага нанести себе царапины.

— Это правда.

Генерал прошелся несколько раз по палатке, гнев и волнение душили его.

— Ну а ваши солдаты, senor caballero, — заговорил он через минуту, остановившись и в упор смотря на офицера, — ваши солдаты… — без сомнения, они разбежались, как трусы, при первом выстреле?

— Мои солдаты все до единого пали в бою, генерал.

— Как! Что вы говорите?

— Я говорю, генерал, что мои солдаты, до последнего, пали в бою, защищая доверенные им государственные деньги.

— Гм! Гм! — переспросил генерал. — Они пали… все?

— Да, генерал, все они пали в кровопролитной схватке. Я один остался в живых, а те пятьдесят храбрых, преданных долгу людей — мертвы.

Последовало короткое молчание. Генерал слишком хорошо знал капитана, чтобы усомниться в его храбрости и верности присяге. Он понял, что тут кроется какая-то тайна.

— Но я ведь послал вам проводника, — сказал он наконец.

— Да, генерал, но этот-то проводник и завел нас в западню, приготовленную инсургентами.

— Con mil diablos! [Тысяча чертей! — исп.] Если этот несчастный…

— Он мертв, — прервал капитан, — я убил его.

— Отлично, но одно обстоятельство остается для меня во всем этом непонятным.

— Генерал, — с воодушевлением воскликнул молодой человек, — хотя караван с серебром и потерян, но битва эта покрыла славой мексиканское имя, честь наша спасена, мы уступили подавляющему превосходству сил.

— Посмотрим, капитан, вы — один из тех людей, которые стоят выше всяких подозрений, людей, которые никогда не решатся запятнать свою честь подлой изменой. Тем не менее, я должен испытать перед лицом всех ваших товарищей вашу верность присяге, и вы должны представить доказательства, что вы, со своей стороны, сделали все возможное, что повелевал вам долг. Расскажите откровенно, без уловок, что произошло, я вам поверю. Расскажите все, не опуская мельчайших подробностей, и я увижу тогда, чего достойны вы — сочувствия в постигшем вас горе или наказания.

— Так потрудитесь выслушать, генерал, но клянусь, если после моей исповеди у вас останется малейшее подозрение как относительно моей верности, так и относительно храбрости и безупречного поведения моих солдат, то на ваших глазах я пущу себе пулю в лоб.

— Говорите сначала, а там мы увидим, что вам следует делать.

Капитан наклонил голову и начал подробное повествование о печальных событиях, пережитых им в прошлую ночь.

Глава VI. Совещание охотников

Возвратимся, однако, к так давно оставленному нами Транкилю.

Транкиль отошел от своих друзей на некоторое расстояние к лагерю техасцев, готовый в случае надобности прийти на помощь Кармеле. Но необходимости в этом не представлялось — Ягуар, хотя и против воли, согласился на все, что требовал от него канадец, которому почему-то не хотелось устроить так, чтобы молодые люди увиделись между собой.

Тотчас после своего разговора с молодым предводителем вольных стрелков охотник поднялся и, несмотря на то, что тот стремился удержать его, отправился к своим друзьям.

Сев на лошадь, он пустил ее тихим шагом и погрузился в свои думы. Разговор с молодым предводителем вольных стрелков не вполне удовлетворил его. Таким образом достиг он места, где оставались его друзья. Здесь его ожидали с беспокойством, в особенности волновалась Кармела, томимая неизвестностью.

Удивительно было переплетение чувств, овладевших сердцем этой девушки, понять его могли разве одни женщины. Помимо своей воли она питала и к Ягуару, и к капитану Мелендесу чувства, которые она сама страшилась разобрать. В одинаковой степени она интересовалась судьбою их обоих, и ее пугала сама возможность столкновения между ними, каков бы ни был исход этого столкновения как для того, так и для Другого.

При этом она сама не могла объяснить причины такого раздвоения своих чувств. И если бы ей стали говорить, что она любит того или другого, то она энергично протестовала бы против этого, полагая, что говорит сущую правду.

Как бы то ни было, но, хотя и по различным причинам, она чувствовала непреодолимое влечение и к тому, и к другому. Приближение каждого из них приводило ее в волнение, звук голоса обоих заставлял трепетать от счастья все ее существо. Если долгое время не приходило вестей о том или другом, она становилась печальной, беспокойной, задумчивой, присутствие их возвращало ей ее веселое состояние духа и беззаботность.

Была ли это только дружба? Была ли это любовь?

Транкиль нашел своих товарищей на небольшой поляне, на которой они расположились со всеми возможными в их положении удобствами. Весело пылал громадный костер, на котором варился ужин. Кармела сидела немного поодаль и вопрошающим взором глядела на тропинку, на которой должен был появиться ее отец.

Едва она увидала его, как бросилась навстречу с криком радости, которого не в силах была сдержать. Но тотчас же покраснела, опустила голову и остановилась за толстым стволом мексиканского дуба.

Транкиль спокойно слез с лошади, разнуздал ее, любовно потрепал по шее и пустил пастись с другими лошадьми. Сам же он подошел к костру и сел подле Чистого Сердца.

— Ух! — проговорил он. — Наконец-то я вернулся к вам.

— Разве вы подвергались опасности? — с участием спросил Чистое Сердце.

— Нисколько — напротив, Ягуар принял меня, как и следовало ожидать, то есть самым дружеским образом, и был со мною в высшей степени любезен и предупредителен. Да, по правде сказать, мы слишком хорошо знакомы друг с другом, чтобы можно было ожидать чего-либо иного.

Кармела неслышно приблизилась к охотнику, наклонила к нему свою красивую головку и подставила лоб, ожидая поцелуя.

— Здравствуйте, отец, — сказала она ласковым, немного заискивающим тоном, — ты уже приехал?

— Приехал! — отвечал Транкиль, целуя дочь и смеясь. — А тебе, дочурка, отсутствие мое не показалось долгим?

— Простите меня, отец, я вовсе не то хотела сказать, — в замешательстве пробормотала Кармела.

— А что же?

— Так, ничего.

— Неправда, ты что-то скрываешь от меня, но что бы ты ни делала, ты не проведешь меня. Я, дочурка, старая лисица, и тебе не удастся поймать меня на твои хитрости.

— Какой вы злой, отец, — отвечала она, своенравно надувая губки, — вы всегда толкуете в дурную сторону мои слова.

— А, так вот как, сеньорита, гневаться изволите, ну так слушайте, я принес вам добрые вести.

— Правда? — воскликнула она и от радости захлопала в ладоши.

— Разве ты сомневаешься в моих слова?

— О нет, отец.

— Ну, так ладно, садись теперь рядом со мной и слушай.

— Говорите, говорите, отец! — почти закричала она в нетерпении, садясь возле старого охотника.

— Ты желаешь, конечно, узнать, что случилось с капитаном Мелендесом, дитя мое?

— Я, отец? — воскликнула она с удивлением.

— Конечно, я думаю, что тот, кто решился на такой путь, какой предстоял тебе, должен глубоко интересоваться людьми, из-за которых он был предпринят.

Молодая девушка стала серьезной.

— Отец, — сказала она таким решительным тоном, который обличал в ней балованного ребенка, — я не могу сказать вам почему, клянусь вам, что это совсем против моей воли, это — безумие, но при одной уже мысли о том, что Ягуар и капитан Мелендес будут биться насмерть друг с другом, похолодело мое сердце. Но я умею владеть собой, уверяю вас. Я не могу объяснить, почему я стала просить вас вмешаться и предотвратить эту встречу.

Охотник покачал головой:

— Все это непонятно, моя дорогая, — заметил он, — неясны мне твои речи. Правда, сердце женщины для меня закрытая книга, в которой я не могу разобрать ни одной строки, но все-таки скажу тебе: остерегайся, не играй оружием, если ты не знаешь силы его, не умеешь управлять им. Легка антилопа, шутя перепрыгивает она через пропасти и скачет на недосягаемой высоте со скалы на скалу, по самому краю кручи, но приходит минута, когда силы изменяют ей, один неверный прыжок — и она летит в пропасть. Я часто видал подобные случаи в лесах. Остерегайся, дочь моя, поверь словам и опыту старого охотника.

Кармела задумчиво склонилась на плечо отца, щеки ее зарделись, она подняла на него свои прекрасные голубые глаза, полные слез, и тихо, едва слышно печально проговорила:

— Мне больно, отец, я страдаю.

— Боже мой! Дитя мое, ты страдаешь и ничего не скажешь мне. Ты больна? — спросил ее с беспокойством отец. — Но тогда зачем же такое безумство, пускаться ночью в такой путь, через дикий лес.

— Вы не понимаете, отец, — отвечала она со слабой улыбкой. — Я не больна, дело не в том.

— Так в чем же?

— Я не знаю, но сердце мое сжимается, давит грудь. О! Я глубоко несчастна!

И скрыв в ладонях лицо свое, она залилась слезами.

Транкиль глядел на нее с удивлением и ужасом.

— Несчастна! Ты? — воскликнул он и в гневе схватился за голову. — О! Боже мой! Что же сделалось с ней, что она так плачет?

На несколько минут воцарилось молчание. Надо сказать, что еще раньше, когда разговор только начал принимать такой характер, что посторонний человек становится лишним, Чистое Сердце и Ланси поднялись и незаметно удалились в лесную чащу. Отец и дочь остались одни.

Старого охотника охватил один из тех приступов бессильной, тупой тоски, которые именно тем и ужасны, что человек сознает свое бессилие, бесповоротность случившегося и только бесплодно осыпает себя жестокими упреками. Обожая свою дочь, он вообразил, ни минуты не сомневаясь в том, что это он составляет причину ее несчастья из-за своей грубости и неотесанности, и в душе корил себя за то, что не мог сделать жизнь дочери спокойной и тихой, какой он представлял себе ее в мечтах.

— Прости меня, дитя мое, — чуть сам не плача, говорил он, — прости меня, что невольно стал причиной твоих страданий. Видит Бог, я вовсе не желал этого, и не моя вина в том. Всю жизнь я прожил в глуши, где же мне было узнать, как обращаться с такими хрупкими созданиями, как женщины? Но теперь этого не будет: я буду следить за собою, тебе не придется упрекать меня ни в чем, обещаю тебе это, все, что ты хочешь, сделаю. Довольна ты теперь?

Вследствие внезапной реакции чувств, вызванной последними словами отца, слезы молодой девушки прекратились, она рассмеялась, бросилась ему на шею и стала горячо обнимать его:

— Это мне следует просить прощения у вас, мой милый, дорогой отец, — вкрадчивым голосом заговорила она, — потому что я словно потешаюсь, мучая вас, а вы так добры. Я сама не знала, что я говорила сейчас, я вовсе не несчастна, я не страдаю, напротив, я счастлива, я люблю вас, мой дорогой отец, я только вас и люблю, вас одного.

Транкиль смотрел на нее растерянно, он никак не мог понять этих резких переходов настроения.

— Великий Боже! — воскликнул он и в ужасе всплеснул руками. — Дочь моя сошла с ума!

При этом восклицании веселость молодой девушки удвоилась, смех ее полился неудержимыми, звонкими раскатами и наполнил суровое безмолвие темного леса тысячей дробящихся, сверкающих, причудливых звуков.

— Отец, милый, я не сошла с ума, я сошла с ума только на один миг, пока вы это говорили, но теперь это прошло. Простите меня, не будем говорить об этом.

— Гм! — забормотал охотник, подняв глаза вверх и все еще сохраняя на лице следы полнейшего замешательства. -Да я и не хочу спрашивать, но все-таки, честное слово, я так-таки ничего и не понял, что там происходит у тебя в душе.

— Это все пустяки! Главное, я люблю вас, отец, но все девушки одинаковы и не следует обращать внимание на их капризы.

— Хорошо, хорошо! Должно быть, так и следует поступать, если уж ты сама так говоришь. Но все равно, я довольно намучился, дитя мое. Твои слова ударили меня прямо в сердце.

Кармела крепко обняла его.

— А что Ягуар? — спросила она.

— Все улажено. Капитану нечего бояться его.

— Да, я это знала, Ягуар благороден, великодушен. Раз он сказал, можно быть уверенным, что он не изменит своему слову.

— Он дал мне слово.

— Благодарю, отец. Отлично! Значит, все устраивается, как мы хотели…

— Как ты хотела, — перебил ее охотник.

— Вы или я, не все ли равно, отец?

— Это правда, я ошибся, продолжай.

— Больше ничего, я закончила. Позовите теперь своих товарищей, которые бродят где-то поблизости, и приступим к трапезе, я умираю от голода.

— Неужели, — переспросил он совсем шутливым тоном.

— Честное слово, правда, я не хотела только признаваться вам.

— О! Ну так это можно сейчас устроить.

Канадец свистнул. Чистое Сердце и Ланси, которые, по-видимому, только и ждали этого сигнала, тотчас же вышли на поляну.

Дичь была вынута из золы, в которой она жарилась, положена на листья, и все принялись подкреплять свои силы.

— Ах! — вдруг заговорил Транкиль. — Где же Квониам?

— Немного спустя после вашего ухода, — отвечал Чистое Сердце, — он ушел от нас, сказав, что отправляется на асиенду дель-Меските.

— Ну, это хорошо. Я не знал этого. О старом товарище я никогда не беспокоюсь, он знает, где нас найти.

Каждый продолжал затем еду, не беспокоясь об отсутствии негра.

Известно, что люди, которые по роду своих занятий должны постоянно пользоваться своими физическими силами, в каких бы обстоятельствах ни находились, какими бы опасностями ни были окружены, какое бы беспокойство ни испытывали, всегда обладают прекрасным аппетитом и хорошим сном. И то и другое необходимо им для того, чтобы переносить непрестанные превратности их существования, связанного со всевозможного рода случайностями.

Во время отдохновения охотников солнце село и настала ночь.

Кармела, потрясенная всеми событиями истекшего дня, тотчас же забралась в шалаш из сучьев и листвы, устроенный Чистым Сердцем.

Мысли молодой девушки не могли прийти в должный порядок, в течение нескольких часов ей необходим был покой, недостаток которого взвинтил ее нервы и вызвал описанный истерический припадок.

Оставшись одни, охотники набрали хвороста, чтобы поддерживать огонь всю ночь, бросили в костер несколько охапок и уселись рядом по-индейски, то есть спиной к огню, чтобы блеск его не ослеплял глаз и позволял различать в темноте приближение врага, будь то человек или дикий зверь. Приняв эти меры предосторожности и положив рядом с собою заряженные карабины, они закурили трубки, продолжая хранить молчание.

Когда умолкают дневные звуки, прерия одевается величием и наполняется таинственным, неуловимым шепотом, который сообщает душе невыразимо грустное и сладкое настроение.

Освеженный ночной воздух, колеблющий листву, вода, журчащая среди высокого тростника, трещание кузнечиков и все это так ясно ощущаемое дыхание жизни невольно погружают человека в созерцательное состояние, которого не могут представить себе те, кто никогда не жил в непосредственной близости к природе.

Ночь была тихая и ясная. Сначала темно-синее небо было покрыто миллионами звезд, затем выплыла луна и окутала все своим серебристым светом. Воздух был прозрачен, и взор далеко проникал в просветы между деревьями.

Прошло несколько часов, а никто из охотников, очарованных красотой ночи, и не подумал о сне, который был так необходим им, утомленным дневным напряжением сил.

— Кто будет сторожить сегодня ночью? — спросил наконец Ланси, засовывая за пояс трубку. Мы окружены людьми, с которыми ухо надо держать востро.

— Это правда, — заметил Чистое Сердце, — спите, я буду сторожить.

— Одно слово, — заговорил канадец, — если только вам не так уж хочется спать, Ланси, то воспользуемся втроем тем, что Кармела спит, и поговорим о делах. Положение, в котором мы находимся, невыносимо для молодой девушки, надо решиться на что-нибудь. К несчастью, я не знаю, что мне делать, да думаю, что и с вами вместе едва ли буду в состоянии придумать что-либо.

— Я к вашим услугам, Транкиль, — отвечал Ланси, — поговорим о делах, я не хочу спать.

— Говорите, мой друг, — сказал и Чистое Сердце.

Охотник с минуту собирался с мыслями и потом начал:

— Жизнь в лесах слишком сурова для слабых людей. Мы — иное дело, привыкнув к утомлению, закалив себя лишениями всякого рода, мы не только не подозреваем этого, но даже находим в них особую прелесть.

— Это правда, — заметил Чистое Сердце, — но и несправедливо, и жестоко подвергать опасностям, которые для нас игрушка, женщину, девушку, едва вышедшую из детского возраста, жизнь которой текла до сих пор беззаботно, вдали от лишений.

— Разумеется, — подтвердил Ланси.

— Вот в этом-то и вопрос, — продолжал Транкиль. — Мне тяжело расставаться с Кармелой, но ей нельзя более быть с нами.

— Да это ее и убьет, — сказал Чистое Сердце.

— Бедное дитя! — пробормотал Ланси.

— Конечно, но кому поручить ее в настоящее время, когда вента разрушена?

— Да, это затруднительно, — заметил Ланси.

— Но, — сказал Чистое Сердце, — ведь вы тигреро асиенды дель-Меските.

— Да.

— Отлично! — воскликнул метис. — Мне пришла в голову великолепная мысль!

— Какая мысль? — спросил канадец.

— Управляющий асиенды не откажет, вероятно, приютить Кармелу у себя.

Охотник отрицательно покачал головой.

— Нет, нет, — отвечал он, — если я попрошу его, я убежден, что он согласится, но этого не должно быть.

— Почему? — спросил Чистое Сердце.

— Потому что управляющий дель-Меските не такой человек, чтобы ему поручать защиту молодой девушки, друг мой Чистое Сердце.

— Гм! — отвечал на это последний. — Ну, так наше положение становится затруднительнее, я не могу придумать, кому поручить ее.

— Да и я также, вот это и печалит меня.

— Слушайте, — вдруг воскликнул Чистое Сердце, — не знаю, где была голова моя, что я не подумал об этом ранее? Не беспокойтесь, я знаю одно средство.

— Вы?

— Да!

— Так говорите же, говорите.

— А ведь Чистое Сердце прекрасный товарищ, — заметил в сторону метис, — у него в голове всегда столько отличных мыслей.

— По причинам, — начал молодой человек, — которые слишком долго было бы теперь объяснять, но о которых я когда-нибудь вам расскажу, я не один в прериях. Моя мать и один старый слуга моего семейства живут в трехстах милях отсюда, среди одного племени команчей, вожди которого несколько лет тому назад усыновили меня. Мать моя — женщина добрая, меня она обожает, и она будет считать себя счастливой, если с нею будет жить такая чудная девушка, как ваша дочь. Она будет охранять ее и окружит ее материнскими заботами, на которые способны одни только женщины, особенно матери, когда им приходится постоянно дрожать за своих сыновей. Каждый месяц в определенный день я оставляю охоту, сажусь на мустанга, быстрее ветра несусь чрез прерии, чтобы увидеть свою мать и провести с нею несколько дней. Именно теперь настает время, когда я возвращаюсь к своей матери. Если хотите, я буду сопровождать донью Кармелу и вас? Если вы приедете со мной, то индейцы примут вас хорошо, а моя мать будет вам очень благодарна за то, что вы доверяете ей дочь.

— Чистое Сердце, — отвечал на это с глубоким чувством охотник, — то, что вы сказали, мог сказать только открытый и честный человек. Я принимаю ваше предложение с тем же чувством, с каким вы мне сделали его, с вашей матерью дочь моя будет счастлива, ей нечего будет бояться, благодарю.

— Чистое Сердце, — сказал в волнении метис, — не знаю, кто дал вам это имя, но, верно, он хорошо знал вас.

Оба охотника засмеялись словам Ланси.

— Теперь, — продолжал он, — дело решено и я вам больше не нужен, не правда ли? Итак, спокойной ночи, я пойду спать, веки мои слипаются, словно их вымазали медом.

С этими словами он завернулся в свое сарапе, растянулся на земле и через минуту заснул, словно ключ ко дну опустился. Вероятно, он хотел наверстать потерянное время, так как и во время происходившего совещания он никак не мог подбодрить себя и не сказал путного слова.

— Когда же мы отправимся? — спросил канадец.

— Путь долог, — отвечал Чистое Сердце, — нам следует пройти триста миль. Донья Кармела страшно утомилась за эти несколько дней, не лучше ли дать ей день-два отдохнуть, чтобы собраться с силами, необходимыми для перенесения трудностей пути.

— Да, это правда, это путешествие для нас — пустяки, а для молодой девушки оно ужасно. Останемся здесь дня на два, место выбрано очень хорошо, время терпит. Лучше немного обождать, чем после мучиться поздними сожалениями относительно той, которую мы все так желаем сейчас спасти.

— Пока мы здесь будем стоять, отдохнут и лошади, а мы воспользуемся этим временем, чтобы запастись дичью.

— Умные речи приятно и слушать, — заключил канадец. — Итак, решено: через два дня мы отправляемся в путь, и я надеюсь, что Господь будет милостив к нам и даст нам благополучно достигнуть цели нашего путешествия.

— Господь не оставит нас, дорогой друг, в этом вы можете быть уверены.

— Да я и так уверен в этом, — отвечал канадец, и в голосе его зазвучала простая, но крепкая вера в Бога. — Я чувствую себя теперь счастливым. Вы представить себе не можете, как я беспокоился все это время и какую услугу оказываете вы мне.

— Не будем говорить об этом, разве мы не клялись оставаться друзьями до гроба! Ну вот, это может служить платой за услугу.

— Я сам так и понимаю это. Ну, да все равно, благодарю еще раз, я так глубоко рад, что мне нужно выразить как-нибудь свою благодарность. Но теперь, однако, когда мы все обсудили, вам следует подумать об отдыхе, идите поспите.

— Это вам следует, друг мой, пойти поспать — вы ведь слышали, что я не буду спать?

— Нет.

— Но ведь вас шатает от усталости, друг мой!

— Меня? Вот еще, тело у меня железное, нервы стальные, усталость не берет меня.

— Но все-таки, друг мой, силы человеческие хотя и очень велики, однако имеют свой предел, далее которого они не могут идти.

— Все это возможно, друг мой, спорить не буду, скажу только, что радость прогнала от меня сон. Если я теперь даже попытаюсь закрыть глаза, то это будет напрасно. Напротив, мне хотелось бы подумать обо всем, что случилось, что я и сделаю, а вы, так как вас ничто не волнует, поспите.

— Ну, пусть будет так, друг мой. Вы так настоятельно требуете этого, что я не буду настаивать дальше.

— Вот так-то лучше! Будьте-ка посговорчивее, слушайте старика, — сказал улыбаясь Транкиль. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи! — отвечал Чистое Сердце.

Молодой человек счел бесполезным спорить ввиду упорства канадца, тем более что он начинал чувствовать сильное желание поспать. Пожелав ему еще раз спокойной ночи, он растянулся на земле и заснул.

Транкиль сказал правду: ему хотелось остаться на некоторое время одному, чтобы привести в порядок свои мысли, взбудораженные событиями последних дней, так внезапно налетевшими на него и нарушившими мирное течение его жизни, к которому он начал привыкать за несколько лет.

Часы проходили один за другим, старый охотник сидел, погруженный в свои думы, и дремота начала одолевать и его.

Звезды наконец стали гаснуть, на горизонте показались бледные, чуть видные полосы света, ветер стал свежее и разлился бодрящий холод — все говорило о близком восходе солнца. Вдруг тонкого слуха охотника достиг слабый, сухой звук, как будто хрустнул где-то сучок, и заставил его вздрогнуть.

Не вставая с места, канадец поднял голову и насторожился, рука его сама легла на карабин.

Глава VII. Старый друг

Транкиль был слишком старый и опытный охотник, чтобы его можно было захватить врасплох. Глаза его так и впились в то место, откуда послышался звук, стараясь проникнуть во тьму и различить хоть какое-нибудь движение в чаще, которое позволило бы сделать более или менее определенное заключение о том, кто бы это мог так неожиданно приблизиться к их биваку.

Долгое время звук не возобновлялся, лес вновь погрузился в прежнее безмолвие.

Но канадец не успокоился. Он знал все уловки краснокожих, знал их безграничное самообладание и потому продолжал сидеть, напряженно и чутко прислушиваясь. Подозревая, что из тьмы чащи на него устремлены взоры нежданных гостей и внимательно следят за каждым его движением, он притворно зевнул раза два или три, как бы желая показать, что его одолевает сон, отнял руку от карабина, почесал в затылке и склонил голову на грудь.

В лесу не произошло ничего нового. Так прошел час, предрассветная тишина не прерывалась ничем.

Тем не менее Транкиль продолжал оставаться убежденным, что он не ошибся.

Небо мало-помалу светлело, последние звезды погасли, горизонт зарделся красноватой зарей. Канадец, утомленный длительным ожиданием и не зная, как объяснить такое долгое бездействие краснокожих, решил так или иначе разгадать загадку.

Он быстро встал и схватил карабин. В тот самый момент, когда он готовился отправиться на розыски, слух его был поражен довольно близкими шагами и шелестом листьев.

— Ага! — проговорил канадец. — Кажется, они решили что-то предпринять. Посмотрим, кто такие эти беспокойные соседи.

В это время вдруг раздался женский голос, свежий, молодой, звучный и красивый. Транкиль остановился пораженный. Голос пел индейскую мелодию, которая начиналась так:

Я отдаю тебе мое сердце во имя Всемогущего,

Я несчастна, никто не жалеет меня!

Но Бог велик для меня!

— Что это такое? — весь задрожав от нервного возбуждения, проговорил охотник. — Я знаю эту песню, это — песня невесты у пауни-змей! Каким образом могло случиться, что звуки эти раздаются так далеко от их земель охоты? Не бродит ли в окрестностях шайка пауни? Но это невозможно! Посмотрим, что это за певица, проснувшаяся так рано, вместе с восходом солнца!

Без дальнейших колебаний охотник быстро направился к чаще, из глубины которой неслись звуки индейской песни.

Но в тот самый момент, когда он готовился войти в кусты, последние раздвинулись и двое краснокожих вышли на поляну и предстали изумленному взору канадца.

В десяти шагах от охотника краснокожие остановились, протянули руки вперед, открыли ладони и растопырили пальцы — знак мира. Затем, скрестя руки на груди, они стали ждать.

При этом изъявлении мирных намерений пришельцев Транкиль опустил ружье и окинул их быстрым взглядом.

Один из индейцев был высок ростом, с умными, открытыми чертами лица. Насколько возможно определить возраст индейца, казалось, он был средних лет. Он был одет в полный боевой наряд, орлиное перо за правым ухом показывало, что он был облечен саном сахема в своем племени.

Другой краснокожий оказался не мужчиной, а женщиной не более двадцати лет от роду. Она была стройна, гибка, ловка, костюм ее был украшен со всем изяществом, как таковое понимается у индейцев. Тем не менее черты лица ее носили следы крайнего изнурения, в них едва светились следы былой, преждевременно поблекшей красоты. Видно было, что, подобно всем индейским женщинам, она была безжалостно подавлена тяжелыми хозяйственными работами, на которые мужчины с презрением смотрят как на недостойные для себя и всецело взваливают на женщин.

При виде этих двух людей охотник невольно почувствовал, что им овладело какое-то смутное волнение. Чем дольше смотрел он на остановившегося перед ним воина, тем больше казалось ему, что ему знакомы черты этого мужественного лица, напоминающие о чем-то далеком, давно забытом, о человеке, которого он некогда весьма близко знавал, но никак не мог припомнить, где и в какое время существовали эти приятельские отношения. Как бы то ни было, сообразив, что его долгое молчание должно показаться странным для незнакомцев, уже давно ждавших, чтобы он обратился к ним с дружеским приветствием, как того требовал индейский этикет, он очнулся от охватившего его смущения и начал так:

— Пусть сахем безбоязненно приблизится и сядет у костра своего друга.

— Голос белого охотника возрадовал сердце вождя, — ответил индейский воин, — вождю приятно его приглашение, вождь желает выкурить с белым охотником трубку мира.

Канадец приветливо поклонился, сахем сделал знак своей спутнице следовать за ним и сам опустился у костра на корточки неподалеку от Чистого Сердца и Ланси, все еще вкушавших мирный сон.

Транкиль и воин стали молча курить, а молодая женщина деятельно принялась готовить утренний завтрак.

Мужчины предоставили ей в этом полную свободу, по-видимому даже не замечая ее стараний.

Долгое время царило молчание: охотник погрузился в воспоминания, индеец, по-видимому, был всецело занят курением. Наконец он вытряс пепел из трубки, засунул ее за пояс и обратился к канадцу с такой речью:

— Райская птица и жаворонок поют всегда одну и ту же песню. Слышавший ее при весенних лунах узнает ее и при зимних. Человек не таков: человек скоро забывает, сердце человека не затрепещет при воспоминании о друге, и если Друг найдет друга после нескольких лун, то очи друга не увидят друга.

— Что хочет сказать вождь? — спросил канадец, уловив в словах незнакомца тон упрека.

— Ваконда всемогущ, — снова продолжал индеец. — Ваконда говорит слова, исходящие из груди вождя: могучий дуб забывает, что был хрупким кустарником.

— Скажите яснее, вождь, — перебил его с волнением охотник, — звук вашего голоса приводит меня в крайнее смущение, лицо твое мне знакомо. Скажи, кто ты?

— Гу-Опечи [Поющая Птичка — индейск.], — обратился индеец к молодой женщине, — жена сахема, пусть она спросит, почему великий белый охотник забыл друга, почему забыл брата счастливого прошлого времени.

— Гу-Опечи повинуется, — ответила молодая женщина своим красивым, мелодичным голосом, — но вождь ошибается, великий белый охотник не забыл вождя пауни.

— Боже мой! — воскликнул канадец, и глаза его заблистали радостью. — Так это — Черный Олень, мой брат? Я чувствовал, что вождь близко, и хотя черты его лица стерлись из памяти моей, но я ждал, что найду вождя, друга моего.

— О-о-а! Правду ли говорит белый охотник, — проговорил индеец с чувством, которого он не мог скрыть. — Сохранил ли белый охотник воспоминание о брате, о Черном Олене?

— Ах, вождь, — печально проговорил канадец, — сомневаться в этом долее значит обижать меня. Как мог я предположить встретить вас здесь, так далеко от селений вашего племени?

— Это правда, — отвечал задумчиво индеец, — да простит сахема брат.

— Но неужели, — воскликнул опять Транкиль, — Поющая Птичка, этот нежный ребенок, который так весело прыгал у меня на коленях когда-то, стал этой прелестной женщиной, которую я вижу с тобой?

— Гу-Опечи — жена вождя, — отвечал индеец, польщенный комплиментом, сказанным его подруге. — Когда будут падать листья, исполнится сорок пять лун, как Черный Олень купил Поющую Птичку у ее отца за двух мустангов и колчан из шкуры пантеры.

Гу-Опечи улыбнулась, посмотрела на охотника и вновь принялась за свою работу.

— Позволит ли вождь обратиться к нему с одним вопросом? — вновь начал Транкиль.

— Пусть говорит брат вождя, уши вождя открыты.

— Как узнал сахем, что я здесь?

— Черный Олень не знал, Черный Олень искал не белого охотника. Ваконде угодно было, чтобы Черный Олень нашел друга, Черный Олень благодарит Ваконду.

Транкиль с изумлением посмотрел на него. Вождь улыбнулся.

— Черный Олень не имеет тайны от друга, — мягко произнес он, — пусть подождет белый охотник, скоро белый охотник узнает все.

— Брат мой волен рассказать или умолчать — я буду ждать.

Разговор на этом прервался. Сахем завернулся в плащ из шкуры бизона и, по-видимому, не желал, по крайней мере в данное время, пускаться в объяснения.

Подчиняясь обычаям гостеприимства, принятым в необитаемых североамериканских лесах и пустынях и запрещающих хозяину приставать с расспросами к тому, кто подошел и сел к его костру, Транкиль последовал примеру индейца и умолк. Но едва протекло в совершенном молчании несколько минут, как охотник почувствовал легкое прикосновение к своему плечу, и затем над самым его ухом ласковый, полный любви голос произнес:

— Здравствуйте, отец.

Крепкий поцелуй запечатлел утреннее приветствие.

— Здравствуй, дочурка, — отвечал канадец, и улыбка осветила лицо его, — хорошо ли ты спала?

— Отлично, отец.

— Отдохнула ли ты?

— Я не чувствую никакой усталости.

— Ну и отлично, я люблю тебя видеть такой, дорогая моя.

— Отец, — с любопытством обратилась к нему молодая девушка, оглянувшись вокруг себя, — у тебя гости?

— А ты увидала?

— Чужие?

— Нет, мои старые друзья, думаю, что скоро будут и твоими.

— Краснокожие? — не без ужаса переспросила девушка.

— Не все из них злы, — ответил дочери с улыбкой канадец, — эти — добрые.

И затем, обратившись к молодой индианке, которая с наивным изумлением уставила свои черные бархатные глаза на Кармелу, крикнул ей: ‘Гу-Опечи!’

Молодая женщина легкими прыжками, словно козочка, подбежала к ним,

— Чего хочет отец Гу-Опечи? — сказала она, робко склонившись.

— Гу-Опечи, эта девушка — моя дочь Кармела, — обратился к ней охотник, и, взяв в свои широкие ладони их маленькие ручки, он соединил их и прибавил: — Любите друг дружку, как две сестры.

— Поющая Птичка чувствовала бы себя счастливой, если бы Белая Лилия полюбила Поющую Птичку, — отвечала молодая индианка.

Кармела, очарованная поэтическим именем, которое дала ей молодая женщина, любовно склонилась к ней, поцеловала и сказала:

— Я уже люблю тебя, сестра моя.

И взявшись за руки, обе они удалились, весело болтая. Транкиль проводил их нежным взглядом. Черный Олень, присутствовавший при этой сцене, хранил все время то безучастное выражение, которое свойственно индейцам во всех случаях жизни, когда дело не касается их непосредственно. Но, оставшись с охотником наедине, он обратился к нему и сказал взволнованным голосом:

— О-о-а! Брат Черного Оленя не изменился, зимние луны убелили снегом волосы брата, но сердце оставили добрым, каким оно было во дни молодости.

В этот момент зашевелились спавшие.

— Ага! — весело заговорил Чистое Сердце, взглянув на высоко поднявшееся солнце. — Я-таки заспался.

— Да, — подтвердил и Ланси, — я тоже не рано встаю сегодня, но я наверстаю это. Я пойду напою лошадей: бедные животные, вероятно, страшно хотят пить.

— Ладно, — сказал Транкиль, — тем временем будет готов завтрак.

Ланси поднялся, вскочил на свою лошадь, взял остальных на аркане и поскакал по направлению к речке, не спросив ни слова по поводу вновь прибывших.

В жизни лесов и прерий принято смотреть на гостя, как на ниспосланного небом, потому малейшее любопытство по отношению к нему считается неприличным.

Чистое Сердце также встал, взгляд его упал на индейского вождя. Последний уже давно устремил на него холодный взор. Молодой человек вдруг побледнел как смерть и стремительно подошел к вождю.

— Моя мать?.. — воскликнул он прерывающимся от волнения голосом. — Мать моя?..

Более он ничего не мог сказать. Пауни любезно приветствовал его:

— Мать моего брата возлюбил Ваконда, — твердым, но ласковым голосом отвечал он, — сердце матери страдает только от отсутствия сына.

— Благодарю, вождь, — со вздохом облегчения проговорил молодой человек, — простите меня, я не мог овладеть охватившим меня порывом ужаса, так как, увидев вас так неожиданно, я подумал — не случилось ли несчастье.

— Сын должен любить мать. Порыв брата вождь понимает, порыв идет от Ваконды. Когда вождь покидал земли охоты команчей, старик Седая Голова, товарищ матери моего брата, хотел идти с вождем.

— Бедный Эусебио, — проговорил юноша, — он так любит меня!

— Вожди не согласились, Седая Голова необходим матери брата вождя.

— Они правы, вождь. Благодарю их, что они удержали его. Вы пришли по моему следу от самого селения?

— Вождь шел по следу брата.

— Зачем вы не разбудили меня, как только пришли?

— Чистое Сердце спал, Черный Олень не хотел тревожить сон брата и ждал.

— Хорошо! Брат мой — вождь, он поступал, как ему казалось лучше.

— Черный Олень приносит Чистому Сердцу весть от вождей и хочет курить с Чистым Сердцем трубку совета.

— Разве так важны причины, которые привели моего брата?

— Да.

— Так пусть говорит сахем, я слушаю.

Транкиль поднялся, закинул ружье за плечо и хотел уйти.

— Куда идет белый охотник? — спросил индеец.

— Пока вы будете объяснять Чистому Сердцу, зачем прибыли сюда, я хотел поохотиться в лесу.

— Пусть белый охотник останется, сердце Черного Оленя открыто для белого охотника. Мудрость брата вождя велика. Белый охотник воспитан краснокожими и всегда будет иметь место у костра совета.

— Но, быть может, у вас свои дела с Чистым Сердцем.

— Вождю нечего говорить, чего бы не мог слышать брат Если брат уйдет, вождь обидится.

— Если так, то я останусь, — сказал канадец и сел снова — Говорите, вождь, я слушаю.

Индеец, следуя обычаю, вытащил свою трубку и, чтобы показать важность миссии, которой он был облечен, вместо обыкновенного табака набил ее священным табаком — морхиче, — который хранился у него в небольшом замшевом мешочке, лежащем в охотничьей сумке вместе с мешочком с лекарствами и несколькими необходимыми в дальней дороге мелочами. Когда трубка была набита, он закурил ее при помощи головешки, взятой им из костра священной палочкой, украшенной перьями и бубенцами.

Эти необычайные подготовления заставили охотником предположить, что Черный Олень принес им действительно чрезвычайно важные вести, и потому они приготовились выслушать его со всем подобающим вниманием.

Сахем затянулся раза два — три, затем передал трубку Транкилю, который, сделав то же, передал ее Чистому Сердцу. Трубка шла по кругу до тех пор, пока весь табак не был выкурен.

Во время этой церемонии, неизбежной при всяком индейском совете, все трое хранили глубокое молчание.

Когда трубка была выкурена, вождь вытряхнул пепел в костер и, пробормотав несколько непонятных слов, заключавших, вероятно, обращение к Великому Духу, засунул трубку за пояс, помолчал несколько минут, как бы собираясь с мыслями, затем поднялся и начал:

— Чистое Сердце покинул земли команчей и пошел по пути охоты при восходе третьего солнца месяца падающих листьев [так индейцы называли сентябрь]. Тридцать солнц последовало за этим, люди теперь живут едва лишь при начале луны перелетной дичи [то есть октября]. За этот короткий промежуток времени случилось многое, что требует присутствия Чистого Сердца среди племени, для которого он приемный сын. Топор войны был глубоко зарыт в продолжении десяти лун между команчами прерий и апачами-бизонами, теперь он внезапно был вырыт на великом совете, и апачи готовы вступить на путь войны под предводительством самых мудрых и самых опытных вождей племени. Говорить ли мне о тех новых надругательствах, которые апачи осмелились совершить над команчами — родным племенем Чистого Сердца? Но к чему? Сердце брата моего крепко, и он будет повиноваться велениям отцов и будет сражаться за них.

Чистое Сердце наклонил голову в знак согласия.

— Никто не сомневался в Чистом Сердце, — продолжал вождь, — однако вожди не требуют помощи Чистого Сердца в войне против апачей. Апачи — это старые сплетницы, и дети команчей без нашей помощи могут прогнать их ударами хлыстов, но положение становится все серьезнее, и вот теперь не столько в силе Чистого Сердца, хотя он известен как наводящий страх воин, нуждаются отцы его, сколько в присутствии на великом совете племени. Длинные Ножи и гачупины также вырыли топор войны. И те и другие предлагают команчам заключить союз. Союз с бледнолицыми не особенно приятен краснокожим, тем не менее смущение велико, они не знают, с кем заключить союз, кому оказать помощь.

Черный Олень умолк.

— Да, положение серьезно, — отвечал Чистое Сердце, — можно сказать, оно требует безотлагательного решения.

— Вожди разделились во мнениях и не могут решить, что лучше, — вновь начал индеец, — и вот они со всей поспешностью снарядили Черного Оленя и отправили его на поиски брата, мудрость которого известна, и решили последовать совету брата.

— Я очень молод, — отвечал Чистое Сердце, — чтобы взять на себя смелость высказать в таком деле решающее мнение и склонить чашу весов в ту или иную сторону. Племя команчей царствует в прериях, вожди его — опытные воины, они лучше меня могут принять решение, которое сохранит и честь, и интересы племени.

— Брат мой молод, но мудрость говорит его устами. Ваконда вложил в его грудь речи, которые произносит язык. Все вожди питают великое уважение к Чистому Сердцу.

Юноша покачал головой, как бы протестуя против такого лестного мнения о себе.

— Если уж вожди так настаивают на этом, то я скажу, что не подам своего мнения раньше этого охотника, который лучше меня знает прерии.

— О-о-а! — отвечал Черный Олень. — Бледнолицый охотник мудр, мнение его хорошо, вождь слушает его.

Транкиль увидел, что, таким образом, он вынужден принять участие в беседе. Он и не думал, однако, взять на себя хоть часть тяжелого бремени ответственности, от которой Чистое Сердце хотел освободиться, однако он знал, что не в обычаях прерии отказываться от участия в совете, особенно по такому важному делу, а потому, подумав несколько минут, решился, наконец, сказать свое слово.

— Команчи, — начал он, — самые страшные воины прерий, никто не должен осмеливаться совершать набеги на их земли охоты. Объявить апачам войну — их долг и право. Апачи — воры, бродяги, трусы, но к чему ввязываться им в раздоры бледнолицых? Длинные ли Ножи, гачупины ли — все белые во все времена и во всех обстоятельствах всегда ожесточенные враги краснокожих, которых они избивают повсюду, где встречают, под самым пустым предлогом и главным образом потому, что они индейцы. Когда гиены рвут в прериях друг друга, разве индейцы пытаются развести их? Конечно нет, пусть они бьются. Чем больше падет их, тем меньше останется воров и разбойников в прерии. Для краснокожих бледнолицые — гиены, изменившие свое обличье. Пусть их себе уничтожают друг друга. Какая сторона ни победит, убитые в любом случае уменьшат собою число врагов индейцев. Эта война между бледнолицыми длится уже десять лет, война ожесточенная, неумолимая. До сего времени команчи не становились ни на ту, ни на другую сторону, зачем вмешиваться им в настоящую минуту? Каких бы обещаний бледнолицые ни надавали им, они, даже в случае полного исполнения их, все-таки будут менее выгодны для них, чем их настоящее вмешательство — оно делает краснокожих особенно страшными в глазах белых. Я кончил.

— Да, — заговорил тогда Чистое Сердце, — ты говоришь верно, Транкиль. Команчи должны следовать твоим словам. Вмешательство с их стороны было бы делом неразумным, ведущим к печальным последствиям, и, совершив его, вожди тотчас же пожалели бы об этом.

Черный Олень внимательно выслушал речи канадца. По-видимому, они произвели на него впечатление. Он выслушал также и Чистое Сердце. Когда Чистое Сердце кончил, вождь немного помедлил и затем отвечал так:

— Сахем счастлив услышать слова братьев. Они доказывают, что Черный Олень решил правильно и подал в совете вождей то же мнение, какое высказали только что его братья. Белые охотники рассудили как мудрые люди, и вождь благодарит их.

— Я и на совете вождей готов поддержать то мнение, которое выразил сейчас белый охотник, так как только оно и должно быть принято, — заметил Чистое Сердце.

— Вождь думает так же. Пойдет ли Чистое Сердце за Черным Оленем к вигвамам нашего племени? — спросил индеец.

— Я как раз думал пуститься завтра в путь, чтобы вернуться к моей матушке. Если мой брат подождет меня, то мы отправимся вместе.

— Я подожду.

— Хорошо, завтра, как только покажется солнце, мы вместе отправимся к селениям команчей.

Совещание окончилось. Транкиль, однако, тщетно старался объяснить себе, каким образом могло случиться, что Черный Олень, которого он оставил среди пауни, оказался вдруг влиятельным вождем племени команчей. Не меньше занимали его и отношения между ним и Чистым Сердцем. Все эти вопросы вертелись в его голове, и он дал себе слово при первом же удобном случае расспросить Черного Оленя о событиях его жизни со времени их разлуки.

Ланси вернулся с лошадьми, и охотники вместе с Кармелой принялись за завтрак, приготовленный Поющей Птичкой, которая прислуживала всем и подавала кушанья с невыразимым изяществом.

Глава VIII. Возвращение Квониама

Завтрак был не долог, каждый из участвующих, занятый своими собственными мыслями, уничтожал пищу быстро и молча.

Транкиль хотя и не решался обратиться с прямым вопросом ни к Черному Оленю, ни к Чистому Сердцу, тем не менее сильно желал узнать, благодаря какому странному стечению обстоятельств эти два человека, столь разные по происхождению, сошлись вместе и завязали между собой такие близкие отношения.

Для него оставалось загадкой, каким образом белый молодой человек, получивший, по-видимому, некоторое образование, мог так решительно порвать всякие отношения с людьми своего цвета кожи, начать вести образ жизни индейцев и даже, так сказать, ассимилироваться среди одного из их племен.

Но тигреро слишком хорошо знал обычаи прерии, чтобы завести разговор о таком щекотливом предмете — это могло бы не понравиться обоим его друзьям и обнаружить в нем любопытство, совершенно недостойное старого траппера. Он ломал поэтому голову над тем, как бы добыть ему хотя бы искорку, которая чуть-чуть осветила бы истину, и в то же время не выспрашивать о том, что интересует его главным образом.

Кармела свела с Поющей Птичкой самую тесную дружбу. Как только кончился завтрак, она увела ее в шалаш, и обе начали там болтать о разных пустяках.

В то же самое время, согласно принятому меж охотниками решению, Чистое Сердце и Транкиль взяли карабины и, покинув поляну, разошлись в противоположные стороны, чтобы настрелять дичи.

Черный Олень и Ланси остались охранять женщин, хотя едва ли можно было ожидать нападения. Оба они растянулись рядом на земле, спали или курили с тою наружной апатией и небрежной ленью, которые свойственны людям, смотрящим на болтовню, как на пустую трату сил и энергии, а они ведь так дороги и каждую минуту могут понадобиться в полной мере.

Несколько часов протекло таким образом, ничто не нарушало спокойствия и тишины, царивших в лагере на поляне. Лишь время от времени из шалаша раздавались взрывы веселого смеха двух молодых женщин. Этот смех так. шел к полуденному теплу, тишине и свету, заливавшим поляну, так дополнял их, что даже губы суровых обитателей прерии невольно складывались в улыбку.

Солнце уже сильно склонилось к западу, когда вернулись Чистое Сердце и Транкиль. Оба они словно сговорились и появились в одно и то же время, сгибаясь под тяжестью убитой дичи. Чистое Сердце, кроме того, вел еще на аркане лошадь, намереваясь предложить ее Черному Оленю, который пришел пешком.

Появление этого животного обеспокоило охотников, и они принялись строить догадки: как могло оно попасть сюда?

Конь оказался ручным, он очень близко подпустил к себе Чистое Сердце и, даже почувствовав на шее аркан, не стал ни биться, ни брыкаться.

Что особенно возбудило беспокойство его новых владельцев, так это то, что он был оседлан совсем по-мексикански.

Транкиль решил после некоторого размышления, что вольные стрелки напали на конвой, сопровождавший караван с серебром, и во время битвы животное, потеряв своего седока, умчалось в лес.

Но возникал вопрос: кто вышел победителем из этой битвы?

На это уже не мог ответить никто, даже в виде догадки.

После довольно долгого обсуждения решено было наконец, что с наступлением ночи Черный Олень отправится на разведку, тогда как остальные удвоят свою бдительность, опасаясь нечаянного нападения как со стороны пограничных бродяг, так и со стороны мексиканцев. Правда, хотя охотники наши были известны как той, так и другой стороне, но ведь куда может завести упоение победой!

Страх этот был справедлив по отношению к мексиканским солдатам, но совершенно не оправдывался по отношению к людям, которыми предводительствовал Ягуар.

Солнце уже совсем село за потемневшую цепь гор, возвышавшихся на горизонте, как вдруг послышались почти совершенно пропадавшие в мягкой листве шаги приближавшейся лошади.

Охотники схватили оружие и встали, прислонившись к стволам гигантских дубов, росших на поляне. Они приготовились к нападению. В это время два раза раздался крик совы.

— Ничего, — сказал Транкиль, — можно опять спокойно сесть у костра, это — друг.

Действительно, несколько секунд спустя сухие сучья затрещали уже на опушке поляны, кусты раздвинулись и из них появился Квониам.

Поклонившись в знак приветствия присутствующим общим поклоном, негр спрыгнул с лошади и сея у костра рядом с канадцем.

— Ну что? — обратился к нему тот. — Что нового?

— Очень много чего, — отвечал негр.

— Ага! Стало быть, вы собрали сведения?

— Мне не нужно собирать сведений, мне достаточно насторожить уши на один час и я получу столько сведений, сколько, обращаясь с расспросами, не узнаешь и за год.

— Ого! — отвечал на это канадец. — Ну, подкрепляйте свои силы, а когда подкрепите, сообщите нам, что вам удалось узнать.

— Отлично. Вам предстоит узнать многое.

— Ну так ешьте, не теряя времени, да рассказывайте.

Негр не заставил себя просить более и приступил к уничтожению дичи, которую Транкиль припрятал было про запас, а Чистое Сердце теперь снова разложил на траве.

Охотники горели нетерпением узнать новости, принесенные Квониамом, предполагая, что за последние дни должно было случиться много чрезвычайно важного. Несмотря на все мучившее их любопытство, они ничуть не обнаружили его и терпеливо ждали, пока негр кончит свой ужин. Понимая, что творится в душе присутствующих, Квониам не стал испытывать их терпение до конца и быстро покончил с едой.

— Ну, теперь я в вашем распоряжении, — сказал он, вытирая рот подолом своей рубахи, — и готов отвечать на ваши расспросы.

— Мы не будем обращаться с расспросами к вам, — отвечал Транкиль, — ваше дело рассказать нам в коротких по возможности словах, что случилось с вами и чему вы были свидетелем.

— Ну, пусть будет так, таким образом все будет яснее, и вам будет легче вывести необходимое для вас заключение.

— Совершенно справедливо, мой друг. Ну, начинайте, мы слушаем.

— Вы знаете, почему я оставил вас? — начал Квониам.

— Да, мне уже говорили, и я одобрил ваши действия.

— Тем лучше, потому что я уже начинал думать, что напрасно уехал, не предупредив никого из вас. Я даже хотел вернуться.

— Вот это было бы напрасно.

— Теперь я и сам вижу это и могу поздравить себя с тем, что продолжал путь вперед. Отсюда до асиенды дель-Меските не так уж далеко, конь у меня хороший, и если ехать все прямо, как летают птицы, то можно доехать за восемь часов.

— Ход хороший.

— Да, не плох! Да мне хотелось еще и поскорее попасть к вам, некогда было терять время в дороге. Когда я прибыл на асиенду, то все там были в волнении: рабочие, вакерос [вакеро — пастух], все были собраны на дворе и говорили и кричали все сразу, капатас [капатас — приказчик] и мажордом [мажордом, здесь — управляющий имением] бледные и растерянные, раздавали оружие, распоряжались возведением баррикад перед воротами, установкой пушек на лафеты, словом, принимали все меры предосторожности, как люди, ожидающие с минуты на минуту нападения. Сначала я ничего не мог понять: все шумели, женщины плакали, дети кричали, мужчины ругались. Можно было подумать, что все сошли с ума, так как все метались бесцельно в ужасе. Наконец, переходя от одного к другому, расспрашивая, разузнавая, я узнал вот что… сказать по правде, я понял тогда причину всеобщего ужаса — дело было действительно нешуточное.

— Говорите же скорее, в чем дело, — воскликнул наконец Чистое Сердце, не удержав своего волнения.

Квониаму за всю его жизнь и не снилось быть оратором. Добрый негр от природы был скромен и даже испытывал некоторые затруднения при выражении своих мыслей. Прерванный охотником, он сразу остановился и пришел в такое замешательство, что не мог подобрать ни одного слова.

Транкиль, который хорошо знал своего черного приятеля, вмешался и заметил, обращаясь к Чистому Сердцу:

— Пусть он говорит как хочет, иначе он никогда не дойдет до конца. Квониам рассказывает по-своему, если его перебить, он теряет нить, путается и никак не может вновь собраться с мыслями.

— Это правда, — подтвердил и негр, — не знаю, отчего это происходит, но ничего не могу с этим поделать. Как только меня перебьют, так все у меня тут и мешается, — сказал он, повертев около лба рукой, — и я уже ничего не могу разобрать.

— Это происходит от вашей скромности, мой друг.

— Правда?

— Я уверен в этом. Так что не смущайтесь более и продолжайте, вас не будут перебивать.

— Я вот и хочу продолжать, да не могу припомнить, на чем я остановился.

— На том, что вы начали расспрашивать людей на асиенде, — сказал Транкиль, бросив на Чистое Сердце взгляд, который тот сейчас же понял.

— Да, да… ну, вот что узнал я. На караван с серебром, который конвоировал капитан Мелендес, напали пограничные бродяги, или вольные стрелки, как их теперь называют, и после ожесточенной схватки все мексиканцы были перебиты.

— Все?! — воскликнул Транкиль, весь похолодев от ужаса.

— Все! — повторил Квониам. — Никто не остался в живых, резня была страшная.

— Говорите тише, друг мой, — заметил старый охотник, обернувшись к шалашу, — Кармела может услышать.

Негр кивнул головой.

— Но, — продолжал он уже гораздо тише, — эта победа не принесла пользы и вольным стрелкам, так как мексиканцы бросили деньги, которые они везли с собой, в пропасть, откуда их нельзя уже вытащить.

— Славно, черт возьми! — не мог сдержать восклицания канадец. — Но капитан Мелендес все-таки храбр!

— Был храбр, хотели вы сказать, верно? — поправил Квониам.

— Да, правда, — печально промолвил охотник.

— Эта победа словно огонь в порох бросила. Весь Техас поднимается, города и деревни возмутились, мексиканцев истребляют, как диких зверей.

— Есть у вас еще какое-нибудь столь же важное и серьезное известие?

— Есть еще и поважнее этого, вы и не предполагаете еще такого. Ягуар теперь во главе настоящей армии и водрузил знамя независимости Техаса. Он поклялся, что до тех пор не сложит оружия, пока совершенно не освободит страну от поработителей и не прогонит последнего мексиканца по ту сторону границы.

Слушатели остолбенели от ужаса и изумления.

— Все? — спросил наконец Транкиль.

— Нет еще, — ответил Квониам.

— Так что, у вас есть еще дурные вести?

— Вы сами увидите какие, друзья мои, когда я кончу.

— Так говорите скорее.

— Вот что я узнал еще. Полагая, что вы желаете узнать новости как можно скорее, я поспешил окончить мои дела с капатасом и вернуться сюда. Поймать его, однако, было трудно, так как он был завален делами. Когда же я его изловил, он, вместо того, чтобы уплатить причитающиеся мне деньги, отвечал, что об этом некогда пока и думать, но что мне надо поскорее вернуться к вам и сказать, чтобы вы поскорее ехали на асиенду, так как присутствие ваше в подобных обстоятельствах необходимо.

Транкиль неопределенно хмыкнул.

— Видя, — продолжал Квониам, — что от капатаса ничего больше не дождешься, я простился с ним и сел на лошадь, но в тот момент, как я собрался уезжать, снаружи раздался страшный шум и все бросились к воротам с криками радости. Оказалось, что генерал дон Хосе-Мария Рубио, главнокомандующий мексиканскими войсками, нашел, что асиенда дель-Меските по своему положению представляет такое место, которое необходимо укрепить и защитить.

— Да, — сказал Транкиль, — дель-Меските господствует над входом в долину. Пока она в руках мексиканцев, безопасность движения войск в Техас и отступления обеспечена.

— Вот-вот, я только не помню, какое слово они произносили.

— Стратегический пункт?

— Вот именно.

— Да, она выстроена во время завоевания Мексики испанцами и представляет настоящую крепость: стены ее толсты, с бойницами, расположена она на вершине холма, так что неприятель не может занять позицию выше ее, а сама она господствует с одной стороны над горными проходами, а с другой — над долиной Лос-Альмендралес. Все это делает ее естественной крепостью, и взять ее можно только правильной осадой.

— Именно так и говорили люди на асиенде. Так думает, кажется, и генерал Рубио. Причиной шума, который я услышал при моем отъезде, было как раз прибытие значительного отряда под командой полковника, которому был дан приказ запереться на асиенде и защищаться в ней до последней капли крови.

— Значит, война объявлена?

— Вполне.

— Междоусобная война, — с грустью заметил Транкиль, — это значит — самая ужасная и жестокая: отец идет сражаться против сына, брат против брата, друзья и враги говорят на одном и том же языке, происходят от одного и того же корня, одна и та же кровь течет в их жилах, и вот потому-то они тем сильнее ожесточаются друг на друга и избивают один другого с тем большей яростью. Междоусобная война — это самый жестокий бич, который может постигнуть народ! Дай Господи, чтобы она была как можно короче. Но если уж терпение и милосердие Всемогущего истощились и он допустил эту братоубийственную войну, то будем надеяться, что выйдут победителями право и справедливость и что притеснители — причина всего зла — будут навсегда изгнаны из земли, которую они так долго оскверняли своим ненавистным присутствием.

— Дай Господи, дай Господи! — прочувствованным голосом подтвердили все присутствующие.

— Но как же удалось вам ускользнуть из асиенды, когда в нее пришли солдаты, Квониам? — спросил Транкиль.

— А я понял, что если буду глазеть на мундиры и ряды солдат, то, когда порядок немного водвориться, ворота запрут и для меня надолго исчезнет надежда выйти из асиенды. Ничего не говоря, я слез с лошади и, ведя ее на поводу, стал пробираться через галдевшую толпу. Когда я увидел, что выбрался наружу, я снова сел в седло и пустился улепетывать прочь, и хорошо сделал, так как через пять минут все ворота были заперты.

— И вы направились прямо сюда?

Квониам лукаво улыбнулся.

— Вы так полагаете? — сказал он.

— Предполагаю, по крайней мере.

— Ну и ошибаетесь: я сюда пришел не прямо, хотя, честное слово, я сильно желал этого.

— Что же еще случилось с вами?

— А вот увидите, я еще не досказал.

— Ну так продолжайте, но пожалуйста, поскорее, если можете.

— Каждый делает что может, нельзя требовать от него большего.

— Ну ладно, говорите как хотите.

— Никогда я не ездил, — вновь начал негр, — с таким легким сердцем. Мой конь, кажется, разделял мое нетерпение удалиться поскорее от асиенды и летел во весь дух. Так продолжалось часа четыре, в конце которых я счел нужным дать лошади отдохнуть. Животные похожи на людей, — извините за сравнение, — если надорвать их силы, то они сразу отказываются служить вам, что случилось бы и со мной, если бы я не остановился вовремя.

Дав попастись коню часа два, я обтер его травой и поехал далее. Проехал я не более часа, как вдруг меня окружил многочисленный отряд всадников, вооруженных с ног до головы. Они появились из глубокого оврага так быстро, что я не успел ничего сообразить. Встреча эта, сказать по правде, была мне не особенно приятна, так как всадники, казалось, вовсе не были расположены ко мне дружелюбно. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы один из всадников не узнал меня, хотя я и не могу припомнить, где его видел. Этот всадник крикнул: ‘Э-э! Да это друг, это — Квониам, товарищ Транкиля!’ Признаюсь, это восклицание доставило мне удовольствие: как ни будь храбр, но бывают случаи, когда невольно чувствуешь страх. Именно такой страх и напал на меня в тот момент.

Охотники улыбнулись при этой наивной откровенности негра, но не прервали его, видя, что он подходит к самому интересному пункту своего длинного и многословного рассказа.

— В ту же минуту, — продолжал негр, — обращение этих людей со мной переменилось: раньше они были грубы, а тут стали вежливы и любезны. ‘Отведем его к вожаку’, — сказал один из них. Другие согласились с ним. Я не сопротивлялся: сопротивляться было бы безумием с моей стороны. Я беспрекословно последовал за человеком, который взялся проводить меня к своему вожаку, хотя внутренне и проклинал это осиное гнездо, в которое попал. Путь был, к счастью, не длинен. Знаете ли вы, Транкиль, кто этот человек, к которому меня привели?

— Ягуар, — спокойно отвечал охотник.

— А! — с удивлением воскликнул негр. — Вы угадали! Ну, а что касается меня, то, не скрою, я был крайне удивлен, хотя, вообще, я должен отдать ему справедливость — принял он меня очень хорошо. Он стал расспрашивать меня о многих вещах, на что я отвечал как умел: откуда я еду, что делается на асиенде, куда я направляюсь, не сообщу ли я еще чего ему? Разговаривал он со мною около часу, затем, удовлетворенный моими сведениями, он отпустил меня продолжать свой путь, а сам отправился в противоположную сторону, кажется, к асиенде дель-Меските.

— Не имеет ли он намерения осадить ее?

— Именно это, кажется, он и хочет сделать, но, хотя он и ведет с собою до тысячи двухсот отчаянных головорезов, едва ли у них когти будут так крепки, чтобы разнести такие толстые стены.

— Все это в руках Божьих, дружище. Всели вы сообщили, наконец?

— Сейчас.

— Ну так продолжайте.

— Прежде чем освободить меня, Ягуар осведомился о вас и с особенным интересом о донье Кармеле, потом он написал на клочке бумаги несколько слов и поручил мне передать это вам, как только я вас увижу.

— Слава тебе, Господи! — оживился Транкиль. — Да что же вы так долго томили нас и не передавали записку.

— А мне нужно было сначала рассказать обо всем, что со мной случилось. Но время еще терпит — вот записка.

И с этими словами Квониам вытащил из кармана записку и подал ее Транкилю, который почти вырвал ее у него из рук.

Негр, убежденный, что он вполне правильно исполнил данное ему поручение, не мог понять этого нетерпеливого жеста. Он изумленно взглянул на охотника, потом чуть заметно приподнял плечи, набил трубку и принялся курить, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходило вокруг него.

Канадец, между тем, с жадностью развернул бумагу. Он перевернул ее несколько раз и так и этак, и на лице его изобразилось замешательство. По временам он взглядывал на Чистое Сердце, который вытащил из костра горящую головню и светил ею охотнику, так как наступила уже совершенная тьма.

Это продолжалось некоторое время. Чистое Сердце понял наконец причину колебания охотника и обратился к нему с улыбкой:

— Ну, что же пишет вам Ягуар?

— Гм! — только и проговорил охотник.

— Может быть, — продолжал Чистое Сердце, — он так скверно пишет, что вы никак не разберете его каракули? Дайте-ка, я попробую разобрать.

Канадец взглянул на него. Лицо юноши было спокойно, и ничто не выдавало его намерения поиздеваться над старым охотником, поэтому последний покачал несколько раз головой и принялся смеяться.

— К черту застенчивость! — сказал он, подавая ему письмо. — Отчего бы мне и не сказать, что я не умею читать. Человеку, жизнь которого протекла в прериях, не следует бояться признаться, что он многого не знает, это вовсе не позорно для него. Читайте, читайте, мой дорогой мальчик. Посмотрим, что пишет нам наш опасный, увлекающийся друг.

С этими словами он взял головешку из рук молодого человека. Чистое Сердце развернул бумагу и пробежал глазами письмо.

— Письмо коротко, но весьма содержательно.

— Так!

— Ну, слушайте!

В письме содержалось следующее:

Ягуар сдержал свое слово: из всех мексиканцев, сопровождавших караван, только один остался в живых на свободе и не получил ран — капитан дон Хуан Мелендес де Гонгора. Не будут ли после этого лучше думать о Ягуаре друзья его?

— И все? — спросил Транкиль.

— Все.

— Отлично! — воскликнул охотник. — Пусть говорят о Ягуаре что хотят. Слава Богу! У него храброе и великодушное сердце.

— Разве вы сомневались в этом, отец? — проговорил ему на ухо мягкий голос.

Транкиль вздрогнул и обернулся. Возле него стояла Кармела, спокойная и улыбающаяся.

Глава IX. Гостеприимство

Мы сказали уже, что ночь успела спуститься на землю и под густым покровом леса воцарился глубокий мрак.

Плыли тяжелые грозовые тучи, на небе не видно было ни звездочки, между сучьями гудел осенний ветер и осыпал землю дождем мертвой листвы. Где-то вдали выл дикий зверь. По временам, совсем близко, целой стаей, заливаясь отчаянным лаем, проносились койоты.

Иногда казалось, словно свет струится из глубины чащи и на острой болотной траве зажигаются блуждающие огни.

На краю поляны стояли вековые осокори, сухие, увешанные ниспадавшими до земли космами мха и лиан. Когда ветер вдруг отклонял на них пламя костра, они сразу выступали в его красноватом свете из мрака, как древние великаны, медленно покачивая своими седыми бородами. Тысячи звуков наполняли воздух, они исходили из-под корней деревьев, с вершин высоких дубов. Чувствовалось, что вся природа прониклась во тьме ночи какою-то иной жизнью, чуждой и даже враждебной человеческому существу, словно бы подготовляя одно из тех пронунсиаментос, которые так часты в этих местностях.

Наши охотники против своей воли поддались влиянию этого грозного настроения природы. В жизни бывают минуты, когда под давлением внешнего мира или внутреннего душевного наития даже самые сильные люди чувствуют, что их неумолимо охватывает и поражает приступ безысходной тоски, одиночества, бессилия, которому они решительно не в силах сопротивляться. Вести, принесенные Квониамом, еще более усилили это чувство уныния и затерянности и благодаря этому разговор вокруг костра, обыкновенно веселый и живой, принял грустный оттенок и часто прерывался. Сердце каждого из сидевших сжималось от печальных мыслей, и вырывавшиеся по временам из их уст короткие замечания оставались без ответа. Одна только Кармела продолжала весело, хотя, подчиняясь общему тону, почти шепотом, болтать с Поющей Птичкой, кутаясь в теплое сарапе, так как холод давал себя чувствовать, и не замечая беспокойных взглядов, которые бросал на нее временами отец.

В то самое время, когда Ланси и Квониам приготовились было предаться сну, в кустах раздался легкий треск.

Захваченные врасплох охотники быстро подняли головы. Пасшиеся лошади бросили есть траву и насторожились, повернув морды к кустам.

Лесные охотники привыкают различать среди тысячи звуков природы каждый посторонний звук. Они ясно различают шуршание ветки, на которую села птица, шелест падающего листа, звук бегущего по камням ключа, все это они различают и остаются спокойными. Но чуть их уха коснется совсем неслышное для нас, жителей городов, шуршание сухой листвы под ногой человека, как они тотчас всем существом своим превращаются в одно напряженное внимание, какие бы глубокие мысли не владели ими раньше.

— Кто-то шляется тут, — проворчал чуть слышно Чистое Сердце.

— Шпион, конечно, — проговорил Ланси.

— Шпион или нет, но только белый, — заметил Транкиль и протянул руку, чтобы взять свой карабин.

— Стойте! Отец, — вмешалась Кармела и положила свою руку на его, — может быть, это какой-нибудь несчастный, заблудившийся в лесу, которому надо помочь.

— Все может быть, — отвечал Транкиль, — и мы это сейчас узнаем.

— Что вы хотите сделать? — испуганно проговорила девушка, увидав, что отец поднялся.

— Подойти к этому человеку и спросить, что ему надо, больше ничего.

— Осторожней, отец!

— А что, дитя мое?

— А если этот человек один из тех разбойников, которые бродят по лесам.

— Ну так что ж?

— Он может убить вас.

Канадец поднял удивленно плечи.

— Меня… убить меня, дочурка? Вот еще! Будь уверена, дитя мое, что кто бы ни был этот человек, он даже не у видит меня, если я не захочу этого.

Молодая девушка попыталась было еще раз удержать отца, но тот и слушать ничего не хотел. Мягко отстранив охватившие его руки Кармелы, он поднял свой карабин и немедленно скрылся в чаще, подойдя к ней таким неслышным, размеренным шагом, что казалось, будто он скользит по воздуху, а не ступает по траве поляны.

Углубившись в чащу, из глубины которой раздавался подозрительный треск, охотник удвоил осторожность, не зная, с кем ему придется иметь дело. После минутного размышления он растянулся на земле и начал ползти в траве, не производя ни малейшего шума.

Возвратимся теперь к отцу Антонио, которого мы оставили в то время, как он направлялся к становищу охотников в сопровождении Голубой Лисицы.

Вождь апачей, сделав монаху надлежащее внушение, способное, по его мнению, вселить в него смертельный страх и принудить его служить намеченной им цели, оставил монаха одного и исчез так быстро, словно сквозь землю провалился, что отец Антонио не заметил даже, в какую сторону он поехал.

Оставшись один, монах боязливо оглянулся. Он чувствовал себя в полном замешательстве и ясно видел, что поручение, против воли навязанное ему вождем, чрезвычайно трудноисполнимо, особенно по отношению к такому бывалому, знакомому до мельчайших подробностей с хитростями индейцев человеку, как охотник из Канады.

Не раз монах проклинал свою несчастливую звезду, ставившую его постоянно в такие глупые положения. Ему пришла в голову мысль бежать, но через минуту он рассудил, что за ним, вероятно, внимательно следят, и при малейшем его подозрительном движении невидимые стражи как из-под земли вырастут перед ним и заставят его докончить начатое.

К счастью для себя, монах принадлежал к тому привилегированному судьбой классу людей, которые не задумываются и над самыми трудными положениями в жизни. Через несколько минут он решил отдаться подхватившему его течению событий в надежде, что счастливый случай поможет ему и так повернет дело, что то, что сейчас смущает его, ему же послужит на пользу.

Несмотря на всю странность подобного заключения, оно Делается чаще, чем можно бы предположить с первого раза. Ладно! Там увидим, что будет, — говорят многие в затруднительном положении и смело идут вперед, навстречу событиям. И — удивительное дело! — почти всегда выходит так, что все кончается благополучно, а человек, очертя голову бросившийся в круговорот, не может даже объяснить себе, каким образом могло случиться все это, и чувствует лишь, что победа досталась ему весьма дешево.

Монах углубился поэтому в чащу, руководствуясь как маяком слабым отблеском костра.

Несколько минут он ехал довольно быстро, но по мере приближения к цели его вновь охватил страх: он вспомнил о жестоком наказании, которому подвергнул его капитан Мелендес, и стал бояться еще более.

В это время он уже настолько приблизился к костру, что всякое дальнейшее колебание сделалось невозможным, чтобы выиграть несколько мгновений, он слез с лошади и стал привязывать ее, нарочно производя эту операцию как можно медленнее. Затем, не находя более приличного предлога откладывать далее свое появление среди охотников, он стал приближаться к костру, принимая все меры предосторожности, чтобы не быть открытым слишком рано и не получить в грудь пулю прежде, чем ему удастся объяснить причину своего появления в столь неурочный час.

Но, к сожалению, отец Антонио был очень неуклюж, он ступал тяжело, как человек, привыкший ходить по улицам города. Кроме того, ночь была страшно темна, так что в двух шагах уже ничего не было видно. Отец Антонио двигался вперед ощупью, на каждом шагу падая и спотыкаясь. Разумеется, двигался таким образом он очень недолго, и те, кого он хотел поразить своим внезапным появлением, тотчас же узнали о его присутствии по звуку, не замеченному даже им самим. Тем не менее отец Антонио оставался пока весьма доволен ходом дел, с минуты на минуту набирался смелости и уже поздравлял себя с успешным исполнением своего поручения, как вдруг чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо и он с ужасом остановился, боясь пошевелиться, словно бы врос в землю. Он мысленно решил, что настал его последний час.

— Стойте, senor padre! Что вы делаете в лесу в такой поздний час? — спросил его чей-то резкий голос.

Отец Антонио дрожал все телом и ничего не отвечал, ужас сделал его глухим и слепым.

— Вы онемели? — вновь спросил через минуту тот же голос, но уже мягче. — Ну, ну, идемте к костру, дурное дело в такой поздний час путешествовать по лесу.

Монах не мог собраться с силами, чтобы ответить.

— Черт побери, — воскликнул говоривший ранее, — он от страха сошел с ума. Ну так хоть идите же!

И сильная рука стала трясти монаха.

— Ox! — только и мог проговорить монах, к которому стали понемногу возвращаться чувства.

— Ну, слава Богу, немного отпустило. Вы говорите — стало быть, вы живы, — подхватил Транкиль, так как читатель, вероятно, уже догадался, что это он так испугал монаха. — Ну, идите же за мной, вы замерзли, вам нельзя оставаться здесь, идите к костру греться.

И, взяв за руку отца Антонио, он потащил его за собой. Этот последний последовал за ним совершенно машинально, не отдавая себе отчета в том, что с ним происходит, но начиная вновь набираться бодрости.

Через минуту они были уже на поляне.

— Ах! — с изумлением воскликнула Кармела. — Отец Антонио! Каким образом оказался он здесь, ведь он поехал с караваном?

Это упоминание о караване заставило охотника насторожиться. Он внимательно оглядел монаха и заставил его сесть у костра.

— Надеюсь, — проговорил он, — что отец Антонио объяснит нам все.

Достопочтенному монаху, по-видимому, суждено было попеременно с чрезвычайною быстротой переходить от крайних границ страха и отчаяния к чувству полнейшей безопасности. Когда он немного обогрелся, путаница в мыслях, воцарившаяся в его голове с момента встречи с охотником, уступила место влиянию оказанного ему ласкового приема, а когда в ушах его зазвучал милый голос Кармелы, то он окончательно успокоился и мучившие его тяжелые предчувствия исчезли без следа.

— Что с вами? Как чувствуете вы себя, отец Антонио? — участливо обратилась к нему Кармела.

— Благодарю вас, мне лучше теперь.

— Ну, слава Богу. Вы хотите есть? Что угодно вам?

— Решительно ничего, сердечно благодарю вас, есть я не хочу.

— Может быть, вы чувствуете жажду, отец Антонио, так вот вам бутылка виски, — предложил Ланси и протянул ему бутыль с подкрепляющей жидкостью.

Монах заставил себя просить лишь настолько, чтобы показать, что он вовсе не так уж любит виски, затем он снизошел на убедительные просьбы и, взяв бутыль, отпил из нее несколько больших глотков.

Это возлияние вернуло ему хладнокровие и присутствие духа.

— Славно! — проговорил он, возвращая бутыль метису, и удовлетворенно вздохнул. — Господи, благослови раба Твоего! Хоть сам сатана явись теперь предо мною, я и его бы схватил за рога.

— Ага! — сказал Транкиль. — Теперь видно, что вы, отец Антонио, опять полностью владеете собой.

— Да! И я докажу вам это, если хотите.

— Слава Богу! Это меня очень радует. Я не решился расспрашивать вас до сих пор, но теперь я не премину сделать это.

— Что же вы желаете узнать?

— Очень простую вещь: каким образом случилось, что вы, монах, очутились в такой час один, в глухом лесу?

— Ба-а! — весело проговорил отец Антонио. — Кто вам сказал, что я один?

— Никто, но я так предполагаю.

— Не предполагайте, сын мой, а то вы ошибетесь.

— А-а!

— Да, и я буду иметь честь доказать вам это.

— Ну и что же дальше?

— А то, что другие находились на некотором расстоянии, вот и все.

— Кто же эти другие?

— А те, которые меня сопровождают.

— Так, а кто же это такие?

— Вот!.. Да! — прибавил монах через минуту, как бы говоря сам с собою. — Обо мне распространились самые невыгодные слухи, меня обвиняют во множестве самых дурных поступков. О, если бы мне удалось сделать хоть одно хорошее дело. Кто знает, быть может позже я искупил бы все! Ба-а! Не надо отчаиваться.

Транкиль и его товарищи слушали с удивлением этот странный монолог и никак не могли решить, что следует думать об этом человеке. В душе они были склонны считать бедного монаха сумасшедшим. От него не ускользнуло произведенное им впечатление.

— Слушайте, — начал он серьезным тоном, слегка сдвинув брови, — думайте про меня что вам угодно, это мне совершенно все равно. Одного только я не желаю — чтобы кто-нибудь упрекнул меня, что я за сердечное гостеприимство, оказанное мне людьми моей расы, отплатил бесчестной, гнусной, не имеющей для себя названия изменой.

— Что вы хотите сказать? — воскликнул Транкиль.

— Слушайте меня. Я произнес слово ‘измена’. Быть может, это напрасно, так как я не имею для этого неопровержимых доказательств, но только все говорит мне, что именно это и хотели заставить меня сделать по отношению к вам.

— Говорите яснее, ради Бога, вы изъясняетесь загадками, вас нельзя понять.

— Вы правы, я буду говорить яснее. Кого из вас, сеньоры, зовут Транкилем?

— Меня.

— Очень хорошо. Так вот, вследствие сплетения целого ряда обстоятельств, рассказ о которых не может для вас представлять никакого интереса, я имел несчастье попасть в лапы апачей.

— Апачей? — с удивлением воскликнул Транкиль.

— Боже мой, к несчастью, да, — вновь начал монах, — и уверяю вас, что с того момента, как я оказался в их власти, я решил, что мне уже не видать более белого света. Однако страх мой был напрасен: вместо того, чтобы изобрести для меня какое-либо адское мучение вроде тех, которым они всегда подвергают попадающих к ним в плен несчастных белых, они, напротив, обошлись со мной чрезвычайно ласково,

Транкиль в упор уставился испытующим взглядом в широкое, улыбающееся лицо монаха.

— Но с какой целью? — спросил он тоном, в котором чувствовалось недоверие.

— А-а! — отвечал на это брат Антонио. — Вот этого-то я и не мог объяснить себе, хотя и начинаю теперь подозревать кое-что.

Присутствующие обратились к говорившему с выражением нетерпения и любопытства.

— Сегодня вечером вождь краснокожих сам проводил меня весьма близко к вашему лагерю, — продолжал монах. — Когда мы увидели отблеск вашего огня, он оставил меня и сказал: ‘Ступай, сядь возле этого костра и скажи великому белому охотнику, что один из самых старых и дорогих его друзей желает его видеть’. Затем он оставил меня, пригрозив мне самыми ужасными муками, если я не исполню немедленно того, что он приказал. Остальное вы знаете.

Транкиль переглянулся с товарищами, но никто не проронил ни слова. Долгое время царило молчание, но наконец Транкиль решился выразить вслух те мысли, которые у каждого из них лежали на душе.

— Это ловушка, — сказал он.

— Да, конечно, — отвечал Чистое Сердце, — но зачем это?

— Я не знаю, — пробормотал канадец.

— Вы сказали, отец Антонио, — сказал молодой человек, обращаясь к монаху, — что вы кое-что подозреваете относительно причин такого необыкновенного отношения к вам апачей.

— Да, правда, я сказал это, — отвечал тот.

— Так расскажите, что именно вы подозреваете.

— Это мне пришло на ум вследствие самой манеры действия индейцев, а также и вследствие того, что уж слишком — до грубости — очевидна ловушка. Для меня теперь очевидно, что вождь апачей надеется, если вы согласитесь идти на свидание с ним, успеть воспользоваться вашим отсутствием и овладеть доньей Кармелой.

— Мною? — воскликнула молодая девушка, охваченная в одно и то же время ужасом и удивлением и никак уж не ожидавшая подобного заключения.

— Краснокожие любят белых женщин, — невозмутимо продолжал монах. — Большая часть набегов, которые они совершают на наши земли, имеет целью захватить побольше белых пленниц.

— О-о! — воскликнула Кармела, и в голосе ее чувствовалась бесповоротная решимость. — Пусть лучше я умру, чем сделаюсь рабыней какого-либо из этих кровожадных демонов.

Транкиль печально покачал головой.

— Предположение монаха мне кажется верным, — сказал он.

— Тем более, — старался подкрепить свое мнение отец Антонио, — что апачи, к которым я попал в плен, те самые, которые нападали на венту дель-Потреро.

— Ого! — вдруг заговорил Ланси. — Ну так я знаю теперь этого вождя, знаю и как зовут его. Он один из самых непримиримых врагов белых. Ах, какое несчастье, что мне не удалось удушить его в развалинах венты, это было мое искреннее желание, Бог тому свидетель.

— Как зовут этого индейца? — резко перебил его Транкиль.

— Голубая Лисица, — отвечал Ланси.

— А-а! — с иронией проговорил Транкиль и мрачно сдвинул брови. — Действительно, я уже давно знаю Голубую Лисицу, да и вы тоже, вождь! — прибавил он, обращаясь к Черному Оленю.

Имя апачского жреца пробудило в душе пауни такой взрыв негодования, что канадец даже изумился.

Индейцы сохраняют при всех обстоятельствах личину полного бесстрастия и считают неприличным нарушать ее, что бы ни случилось. Но одного имени Голубой Лисицы, произнесенного невзначай, было достаточно, чтобы прогнать это видимое равнодушие и заставить Черного Оленя забыть весь индейский этикет.

— Голубая Лисица — собака!.. Щенок шакала!.. — произнес он в крайнем волнении и с презрением плюнул на землю. — Гиены не станут жрать его проклятый труп.

— Эти два человека должны чувствовать друг к другу смертельную ненависть, — пробормотал охотник, бросая исподтишка изумленные взгляды на возбужденные черты лица и сверкающие глаза вождя.

— Убьет ли брат вождя Голубую Лисицу? — спросил его пауни.

— Конечно, — отвечал Транкиль, — но прежде подумаем, как бы нам провести этого хитреца, который нас считает такими глупыми, что расставляет открытые ловушки как раз у наших ног. Монах, будь откровенен, ты сказал нам правду? — строго обратился он к отцу Антонио.

— Клянусь честью.

— Я предпочел бы другую клятву, — проговорил в сторону канадец не без иронии. — Можно положиться на тебя?

— Да.

— То, что ты сказал, как только попал сюда, ты сказал искренно?

— Испытайте меня.

— Это я и собираюсь сделать. Но прежде чем отвечать, подумай. Имеешь ли ты действительно намерение быть нам полезным?

— Да, имею.

— Что бы ни случилось?

— Что бы ни случилось и к чему бы ни привело то, что вы потребуете от меня.

— Отлично! Предупреждаю вас, senor padre, — продолжал Транкиль, вновь впадая в более деликатный тон с несколько изумившимся и взволнованным отцом Антонио, — что вам придется подвергнуться довольно значительным опасностям.

— Я уже сказал вам — и изменять слову не стану.

— В таком случае, слушайте!

— Я слушаю. Не бойтесь, я не буду трусить и увиливать, говорите прямо, что вам надо.

— Постараюсь.

Глава Х. Асиенда дель-Меските

Рассказ Квониама был верен во всех подробностях, но негру остались неизвестны некоторые события, о которых расскажем читателю уже мы, тем более что эти события находятся в тесной связи с ходом нашего повествования и их необходимо поэтому знать.

Возвратимся на асиенду дель-Меските.

Но прежде всего объясним значение этого слова — асиенда, которое мы уже несколько раз упоминали в продолжение этого рассказа и которое многие другие авторы употребляют часто, не зная вполне его значения.

В Соноре [Сонора — мексиканский штат], Техасе и вообще во всех старых испанских колониях, где земля принадлежит тому, кому было угодно ее занять и обрабатывать, встречаются на громадных расстояниях друг от друга совершенно теряющиеся в беспредельных пространствах девственных земель обширные хозяйства, каждое величиною с французский департамент.

Эти хозяйства называются асиендами, и перевести последнее название словами: ферма, имение и т. п. — было бы неправильно, так как слово ‘асиенда’ имеет совсем другое значение.

Тотчас после покорения Мексики вожди авантюристов, совершивших его, — Кортес, Писарро, Альмагро -спешили вознаградить своих соратников, разделив между ними земли, принадлежавшие побежденным, следуя, быть может и не намеренно, примеру, преподанному за несколько веков до того предводителями варварских орд, разделившими после завоевания Римскую Империю.

Завоевателей было немного, доля каждого в добыче оказалась чрезвычайно велика, и большинство этих героев, у которых на родине не было даже угла, чтобы преклонить голову, увидели себя в один прекрасный день владельцами неизмеримых доменов. Они тотчас же поняли значение этого своего нового положения, без особого сожаления вложили мечи в ножны и взялись за заступы, хотя и не лично, но через посредство индейцев, ставших их рабами, которых они стали заставлять расчищать для себя отнятые у них же земли.

Первой заботой новых владельцев земли было возвести в местах, удобных для защиты, жилища, обнесенные высокими, толстыми, увенчанными зубцами стенами, — настоящие крепости, с высоты которых они легко могли подавлять всякие попытки к восстанию своих рабов.

Жители были распределены так же, как и земля: каждый испанский солдат получил достаточное их количество на свою долю. В рабочих руках недостатка, следовательно, не было, материал не стоил ничего, построенные жилища отличались громадными размерами и такой прочностью, что и теперь, по истечении нескольких веков, эти асиенды служат предметом удивления для путешественников.

Только рабы, для которых нет меры и срока, или, лучше сказать, есть один срок, сулящий избавление, — смерть, — могли воздвигать подобные циклопические постройки. Для нас же, людей другого века, эти постройки остаются безмолвным, но вопиющим протестом против былой великой несправедливости.

На асиендах, кроме сельского хозяйства, почти заброшенного в описываемое время благодаря беспрерывным нападениям разбойничьих шаек Indios Bravos, занимались в больших размерах скотоводством и особенно коневодством. Таким образом, каждый из этих укрепленных замков вмещал в себя множество различных работников — пеонов, вакерос и прочих, так что по количеству населения асиенды приближались к маленьким городкам.

Владельцы асиенд составляли, понятно, высший класс общества, самый богатый и образованный. Они предпочитали жить в городах, посещали свои владения через долгие промежутки времени и доверяли ведение всех дел мажордомам и капатасам. На эти должности попадали обыкновенно люди, прошедшие огонь, воду и медные трубы. В конце концов они превращались в каких-то полуодичавших кентавров, так как вся их жизнь протекала на коне, в переездах из одного конца громадного имения в другой.

Асиенда дель-Меските была построена в предгорьях и господствовала над входом в горные проходы. Отсюда — ее чрезвычайно важное значение для обеих враждовавших в Техасе сторон. Это одинаково хорошо понимали как вожди инсургентов, так и мексиканские генералы. После поголовного уничтожения отряда, который вел капитан Мелендес, генерал Рубио поспешил разместить на асиенде дель-Меските сильный гарнизон. Старый участник борьбы за освобождение Мексики, привыкший к постоянным выступлениям народа, который хочет быть свободным, генерал Рубио понял, что ему приходится иметь дело с революционным восстанием, а не с простым бунтом, так как инсургенты беспрестанно в течение десяти лет, казалось, рассеиваемые, вновь возрождались из пепла еще более ожесточенными, воодушевленными, крепкими, смело шли грудью на неумолимые пули своих притеснителей.

Он понимал, что население только и ждет хотя бы слуха об успехе, даже сомнительном, чтобы поголовно подняться и присоединиться к этим смелым повстанцам, которых враги клеймили именем пограничных бродяг, но которые были на самом деле застрельщиками революции и убежденными предвозвестниками святого и правого дела.

Вовсе и не думая обращаться к капитану Мелендесу с упреками, которых, как генерал Рубио хорошо знал, тот и не заслужил, он утешал его и выхлопотал даже перед президентом республики вполне заслуженный им чин полковника.

— Вам следует отомстить за потерю серебра, полковник, — сказал ему несколько дней спустя генерал Рубио. — Ваши новые эполеты еще не видали огня, я хочу доставить вам случай дать им крещение в неприятельской крови.

— Вы хотите удовлетворить мое самое горячее желание, генерал, — отвечал молодой полковник. — Успех опасного предприятия, которое вы желаете поручить мне, смоет позор моего поражения.

— Нет никакого позора быть побежденным так, как вы, полковник, — с улыбкой заметил генерал. — Война — это есть игра, в которой счастье нередко выпадает слабейшему, но не будем приходить в отчаяние от этого ничтожного удара. Надо умерить пыл этих петухов, а то они теперь расходились, их опьянил случайный успех и они воображают, что мы окончательно устрашены и растерялись от их победы.

— Будьте уверены, генерал, что я, насколько хватит сил моих, буду верным исполнителем ваших намерений. Куда бы вы меня ни назначили, пусть убьют меня, но я не отступлю.

— Друг мой, военачальник должен оставить эти пустые, хотя и громкие слова, они хороши для простого солдата, но не приличествуют тому, кому поручена жизнь многих людей и кто должен сохранять ее. Не забудьте, что вы голова, а не руки.

— Я буду благоразумен, генерал, насколько это позволит мне честь моя.

— Конечно, полковник, большего я и не требую от вас.

Дон Хуан молча наклонил голову.

— Дело вот в чем, — вновь начал генерал, — эти разбойники, вы говорите, люди с головой?

— Даже очень, генерал. Они знают до тонкости партизанский способ ведения войны, хладнокровие и отвага их просто изумительны.

— Тем лучше, тем больше славы для нас победить их. К сожалению, они ведут войну совсем как дикари, без пощады вырезая всех солдат, которые попадают к ним в руки — по крайней мере, вы сами можете засвидетельствовать это, так как испытали это на деле.

— Вы ошибаетесь, генерал, кто бы ни были эти люди и каково бы ни было то дело, за которое они бьются, я считаю себя обязанным сказать вам, что на них клевещут, о них следует думать иначе. Схватка произошла только после того, как я несколько раз и решительно отказался сдаться, их предводитель предлагал мне даровать жизнь еще в тот самый момент, как я катился с ним к пропасти, разверзшейся под нашими ногами. Когда я сделался их пленником, они возвратили мне шпагу, дали мне лошадь и проводника, который проводил меня на расстояние выстрела до ваших аванпостов, — вот как вели себя эти люди, которых всюду считают кровожадными.

— Нет… конечно… — заговорил генерал, — я рад, впрочем, что вы воздаете должное врагу.

— Я говорю только то, что было.

— Да и это плохо для нас — они, значит, считают себя достаточно сильными, чтобы действовать таким образом. Это великодушие привлечет в их ряды многих сторонников.

— Я боюсь этого.

— Я также, но это не важно, надо действовать решительно, так как если не принять сейчас же мер, то даже камни в этой стране, которые еще признают наше господство, поднимутся и прогонят нас и даже земля загорится под ногами нашими, так что нам придется бежать перед толпами недисциплинированных, плохо вооруженных пастухов, которые будут нас поражать подобно мошкаре.

— Я жду ваших приказаний, генерал.

— Достаточно ли вы отдохнули, чтобы сесть немедленно же на коня и отправиться в путь?

— Вполне.

— Отлично. Я приказал тремстам людям, пешим и конным, приготовиться выйти в поход. Пешие сядут на крупы лошадей, чтобы не замедлять марша. Требуется раньше инсургентов достигнуть асиенды дель-Меските и укрепиться в ней.

— Я достигну ее.

— Ну конечно. С вами отправятся два орудия горной артиллерии, этого достаточно, так как мне известно, что на асиенде есть шесть орудий в удовлетворительном состоянии. Но вам может не хватить провианта, поэтому захватите его с собой дней на пятнадцать. Необходимо, чтобы асиенда, чего бы это ни стоило, продержалась пятнадцать дней и отразила все приступы неприятеля.

— Она продержится, клянусь вам, генерал.

Генерал приблизился затем ко входу в палатку, поднял полу и крикнул:

— Позовите сюда офицеров, назначенных идти с отрядом.

Минут через пять офицеры вошли в палатку, их Было девять человек: два кавалерийских капитана, два пехотных, капитан, поручик и альферес [альферес — подпоручик] при артиллерийских орудиях.

Генерал окинул испытующим взглядом этих людей, молча и неподвижно стоявших пред ним.

— Господа офицеры, я выбрал вас из числа других офицеров моей армии, так как уверен, что вы не только храбры, но и опытны в делах такого рода, для которого я вас назначаю. Под началом полковника дона Хуана Мелендеса де Гонгора вы должны исполнить поручение чрезвычайной важности, которое я не решился бы дать другим, чья самоотверженная любовь к отечеству была бы мне не столь хорошо известна. Поручение это принадлежит к числу самых опасных. Я надеюсь, что вы выполните его как надлежит храбрым людям и вернетесь со славой.

Офицеры наклонили головы в знак признательности за оказываемое им доверие.

— Помните, что вы обязаны подавать солдатам пример подчинения и дисциплины. Слушайтесь полковника, как самого меня, во всем, что он вам прикажет, имея в виду успешное исполнение порученного дела.

— Мы не могли бы и желать лучшего начальника, чем вы, ваше превосходительство, изволили выбрать для нас, — отвечал один из капитанов, — под его началом мы совершим чудеса.

Генерал милостиво улыбнулся.

— Я уверен в вашей преданности и в вашей отваге. А теперь — на коней, нечего терять времени, через десять минут вы должны покинуть лагерь.

Офицеры откланялись и вышли. Дон Хуан хотел последовать за ними.

— Постойте, полковник, мне надо сказать вам напоследок несколько слов.

Дон Хуан приблизился.

— Постарайтесь укрепиться на асиенде. Если вас осадят, не спешите освободиться от осады этими мелкими вылазками, которые никогда не приносят существенной пользы, но часто ставят на карту судьбу всего гарнизона. Довольствуйтесь тем, чтобы успешно отражать приступы, более всего дорожа солдатами, и по возможности экономьте боеприпасы. Как только я приведу в исполнение все задуманные мною меры, я сам пойду к вам на помощь. Необходимо только, чтобы вы во что бы то ни стало продержались до того времени.

— Я уже сказал вам, что продержусь, генерал.

— Я уверен в этом. А теперь, мой друг, на коня и счастливого пути!

— Благодарю вас, генерал.

Полковник откланялся и вышел, чтобы стать во главе отряда, выстроившегося неподалеку и ожидавшего лишь его, чтобы двинуться в путь. Генерал остановился у входа в палатку и следил за отправлением.

Дон Хуан сел на коня, обнажил шпагу и, обернувшись к отряду, скомандовал:

— Смирно!.. — и через полминуты: — Вперед!.. — Отсалютовав генералу шпагой, он круто повернул коня и поехал вперед. За ним стали вытягиваться длинной цепью всадники, привычные кони тяжело ступали под удвоенной ношей, застучали орудия. Отряд грозной, могучей змеей стал извиваться по узкой горной тропе и спускаться в лощину, исчезая из виду в быстро сгущавшихся сумерках.

Генерал остался один на пороге палатки, пока не замолк последний, уже чуть слышный грохот орудий. Затем он в глубоком раздумье повернулся, вошел в палатку и тихим печальным голосом заговорил сам с собою:

— Я ведь послал их на верную смерть — сам Бог помогает нашим врагам.

Старый солдат в смущении покачал несколько раз головой, грузно опустился в походное кресло, закрыл руками лицо и погрузился в тяжелые думы.

Между тем отряд продолжал быстро продвигаться вперед. Благодаря принятому у мексиканцев обычаю сажать пехоту на крупы лошадей позади седоков, войска их совершают переходы с изумительной быстротой, тем более, что американские лошади чрезвычайно выносливы и совсем не знают усталости.

Жители Центральной Америки вообще не особенно ухаживают за своими лошадьми. Во внутренних провинциях государства лошадь, какова бы ни была погода, проводит ночь на открытом воздухе. Каждое утро она получает полагающуюся ей порцию корма и часто по четырнадцать — шестнадцать часов проводит в пути без малейшей остановки и даже без воды. При наступлении ночи с нее снимают седло, узду и предоставляют ей добывать пищу как ей заблагорассудится. В пограничных местностях, где нужно остерегаться краснокожих, чрезвычайных любителей лошадей и замечательных конокрадов, принимают на ночь некоторые меры предосторожности: лошадям спутывают передние ноги и заставляют пастись внутри лагеря, где они питаются ползучими растениями, молодыми побегами деревьев, а к утру им подсыпают немного маиса, причем последнего — с крайней экономией.

Несмотря на такое суровое обхождение и небрежность ухода, мексиканские лошади, повторяем, крепки, красивы, умны и ласковы и обладают чрезвычайно быстрым ходом.

К утру полковник Мелендес оказался вблизи от асиенды. Всю ночь отряд его шел форсированным маршем. Быстрым взглядом окинул он расстилавшуюся равнину — она была пуста.

Асиенда дель-Меските поднималась, как орлиное гнездо, на вершине холма, склоны которого круто ниспадали в долину. Взять ее приступом было чрезвычайно трудно.

Стены ее потемнели от времени, по углам возвышались башни, из которых грозно торчали пушки, что придавало этой солидной постройке вид настоящей крепости.

Мексиканцы ускорили и без того уже быстрый ход своих коней. Они хотели достигнуть ворот асиенды прежде, чем их могли оттуда заметить и выйти навстречу. Вид, открывавшийся на долину при восходе солнца, был чудесный.

Высокие зубчатые стены асиенды тонули в поднимающемся тумане, темные лесистые склоны открывались в отдалении и незаметно переходили в крутые предгорья Скалистых гор, узкая речка серебряной лентой капризно извивалась по долине, над целым морем травяной растительности островами возвышались кое-где рощи дубов, буков, каштанов, перувианской акации, и в чаще их пробуждалась дневная жизнь — заливались проснувшиеся птички, греясь в лучах утреннего солнца, кое-где мирно пасся без присмотра скот. Все дышало миром, радостью и счастьем.

Мексиканцы достигли наконец асиенды, ворота которой открылись перед ними только тогда, когда обитатели ее убедились вполне, что пришли действительно друзья. На асиенде уже знали о всеобщем восстании населения, вызванном удачным захватом каравана с серебром. Вследствие этого мажордом, который в отсутствии владельца асиенды, дона Иларио де Вореаль, заменял его, принял все зависящие от него меры.

Этот мажордом, которого звали дон Фелисио Пас, был человек не старше сорока пяти лет, высокого роста, хорошо сложенный, бодрый, с энергичными чертами лица, блестящими глазами, молодцеватый, ловкий и неутомимый. Все в нем говорило, что он самой природой предназначен для исполнения тяжелых обязанностей, связанных с его должностью.

Этот мажордом лично появился у ворот асиенды, чтобы принять мексиканский отряд. Поздравив полковника со счастливым прибытием, он доложил ему, что, узнав о всеобщем восстании в провинции, он собрал внутри асиенды почти весь скот, вооружил людей и привел в порядок пушки на угловых башнях.

Полковник одобрил принятые меры, расположил своих солдат в помещениях для конюхов и пастухов, расставил часовых и в сопровождении мажордома самым внимательным образом стал знакомиться с внутренним расположением крепости.

Дон Хуан Мелендес хорошо знал беззаботность и лень своих сограждан и потому предполагал найти асиенду в запущенном состоянии, но ошибся. Это громадное владение находилось на границе обитания оседлого населения, далее начались земли краснокожих, по которым беспрестанно бродили разбойничьи шайки. Все это заставляло управляющего самым внимательным образом следить за всем ходом дел, не давая ничему прийти в упадок, и особенно заботиться о хорошем состоянии средств защиты. Эта предусмотрительность принесла теперь должные плоды, так как, судя по всему, асиенде суждено было в описываемое время выдержать суровую осаду.

Полковник весьма мало изменил в распоряжениях мажордома, он велел только срубить несколько групп деревьев, которые, вследствие своей близости к асиенде, могли бы служить надежной защитой для неприятеля во время приступа и мешать ведению артиллерийского огня.

У всех ворот асиенды были возведены по его приказанию баррикады из бревен, а вне крепости он заставил всех способных к работе людей вырыть ров. Земля, вынутая из этого рва и насыпанная перед стенами, образовала вал, за которым можно было поместить стрелков гарнизона. Два горных орудия, прибывших с отрядом, остались во дворе и в любое время могли быть поданы туда, где в них почувствовалась бы надобность.

Наконец, мексиканское знамя было водружено и стало гордо развеваться на самой высокой башне.

Считая пеонов и вакерос, запершихся в дель-Меските, гарнизон достигал почти четырехсот человек, что было вполне достаточно, чтобы оказать сопротивление, особенно в такой хорошей позиции. Запасов продовольствия и пороха вполне хватало, состояние духа гарнизона было великолепное. Полковник был уверен, что продержаться пятнадцать дней, а в случае надобности и более, будет весьма легко даже против войск поопытнее и немногочисленнее тех, которыми могли располагать инсургенты.

Завершающие работы по приведению крепости в требуемое для перенесения осады состояние готовности велись с такой быстротой, что через сутки по прибытии отряда они были окончены.

Разведчики, разосланные во всех направлениях, не принесли, однако, никаких известий о враге. Последний со времени захвата каравана так ловко скрыл свои передвижения, что, казалось, исчез бесследно.

Это отсутствие известий отнюдь не могло действовать на полковника успокаивающим образом. Видимая тишина вместе с угрюмой невозмутимостью окружающего пейзажа, казалось, говорили ему о приближении врага, который, оставаясь невидимым и неуловимым, грозно собирался вокруг того места, которое полковник должен был защищать.

На второй день пребывания на асиенде мексиканского отряда солнце закатилось за высокие горы, потонув в таком великолепном океане пурпурного золота, что даже суровые и вовсе уж не расположенные к чувствительности мексиканские солдаты вышли на стены и безмолвно любовались развернувшимся перед их глазами чудным явлением природы. Ночь не замедлила спуститься. Полковник Мелендес и мажордом дон Фелисио Пас стояли на смотровой площадке одной из башен, облокотившись на зубцы, и рассеяно блуждали взорами по расстилавшейся пред ними безмерной дали. Между ними шел тихий разговор.

Дон Хуан Мелендес сразу оценил преданность и ум управляющего асиендой, и между этими двумя столь различными по положению людьми завязалось что-то вроде дружбы.

— Прошел еще один день, а мы ничего не знаем об инсургентах! Не кажется ли вам это странным, дон Фелисио?

Мажордом выпустил изо рта и ноздрей громадный клуб дыма, взял сигаретку, свернутую из маисового листа, большим и указательным пальцем, сбросил пепел ногтем мизинца и медленно отвечал, не отрывая взгляда от неба:

— Весьма даже странно.

— Какой вы удивительный человек, — с досадой в голосе проговорил дон Хуан, — вас, кажется, ничто не может расшевелить. Все ли разведчики вернулись домой?

— Все.

— И опять не принесли ничего нового?

— Ничего.

— Voto a Dios! Ваше бесстрастное спокойствие способно вывести из себя ангела. Что вы так упорно глядите на небо? Не думаете ли вы, что мы оттуда получим необходимые нам сведения?

— Быть может, — серьезно отвечал мажордом и протянул Руку по направлению к северо-востоку. — Смотрите туда.

— Ну и что же? — спросил полковник, смотря в указанном направлении.

— Вы ничего не замечаете?

— Решительно ничего.

— Даже и этой массы журавлей и краснокрылых фламинго, которые летают широкими кругами и испускают резкие крики, слышные и отсюда?

— Ну, разумеется, я вижу птиц, но что тут такого?..

— Полковник, — сказал мажордом, прерывая его и быстро выпрямляясь, — приготовьтесь к защите: вот неприятель.

— Как? Где неприятель? Вы сошли с ума, дон Фелисио! Посмотрите, насколько это возможно при последних лучах солнца: долина пуста, в ней нет ни души.

— Полковник, прежде чем сделаться управляющим асиенды дель-Меските, я пятнадцать лет вел жизнь траппера. Прерия для меня — открытая книга, в которой я могу читать каждую страницу. Обратите внимание на этот порывистый полет птиц, посмотрите, как быстро множат их число все новые стаи. Эти птицы подняты из своих убежищ и летают бесцельно перед неприятелем, которого вы немедленно увидите. Неприятель этот — инсургенты, и им будет, вероятно, предшествовать пожар.

— Великий Боже! Сеньор Фелисио, — воскликнул вдруг полковник, — вы правы, глядите.

В это время на самом краю горизонта появилась красная линия, которая стала с минуты на минуту расширяться и приближаться.

— Разве обманули нас птицы? — спросил мажордом.

— Простите меня, мой друг, незнание мое извинительно, но нам не следует терять ни минуты.

И они тотчас же принялись спускаться вниз.

Через несколько минут гарнизон асиенды уже расположился на стенах, стрелки залегли за земляным валом. Показалась техасская армия, которая развертывалась густыми колоннами по равнине.

Глава XI. Метаморфоза отца Антонио

Нам необходимо теперь вернуться на несколько дней назад. Мы оставили наших охотников на лесной поляне у костра, в состоянии довольно сильного смущения и нерешительности. Они подозревали, что за ними следят апачи, и должны были полагаться на слова отца Антонио — человека, к которому, сказать по правде, ни один из них не чувствовал ни малейшей симпатии.

Между тем если бы они могли заглянуть в сердце его, то их мнение о нем совершенно бы изменилось.

В душе монаха невольно свершался глубокий переворот. Он был увлечен тем влиянием, которое оказывают прямые, решительные характеры на более слабые, но не вконец испорченные натуры. Как бы то ни было и какова бы ни была причина тому, но мы должны сказать, что этот переворот был совершенно искренен, отец Антонио действительно имел намерение послужить и помочь своим новым друзьям, чего бы это ему впоследствии ни стоило.

Транкиль, приученный жизнью в прерии угадывать настоящие чувства людей, с которыми ему приходилось соприкасаться, счел за лучшее если и не вполне довериться излияниям любви и преданности монаха, то, по крайней мере, сделать вид, что он полагается на него.

— Достаточно ли вы храбры? — спросил он его, продолжая начатый разговор.

Отец Антонио был захвачен врасплох этим вопросом и одно мгновение колебался.

— Это — смотря по обстоятельствам!

— Отлично, это ответ рассудительного человека. Бывают моменты, когда и самый храбрый чувствует страх — никто не может ручаться за себя.

Его собеседник наклонил голову в знак согласия.

— Требуется, — продолжал Транкиль, — провести мошенника и изловить его в им же расставленные сети. Понимаете вы меня?

— Понимаю, продолжайте.

— Хорошо, тогда возвращайтесь к Голубой Лисице.

— Гм!

— Вы боитесь?

— Не совсем так, но я думаю, что он учинит надо мною насилие.

— Да, это возможно.

— Ну да ладно! Будь что будет! — воскликнул монах. — Я пойду.

Канадец внимательно посмотрел на него.

— Хорошо, — сказал он, — возьмите это. По крайней мере, если на вас нападут, то вы дорого продадите свою жизнь.

И он сунул ему в руки пару пистолетов.

Монах внимательно стал осматривать их: посмотрел в Дуло, на курки, на ложе, словно бы желая удостовериться, что они находятся в хорошем состоянии, затем спрятал их под рясой.

— Теперь я уже ничего не боюсь, — сказал он, — я иду.

— По крайней мере, мне надо объяснить вам…

— Не к чему, — перебил его монах, — я скажу Голубой Лисице, что вы соглашаетесь на свидание с ним, но не желаете идти к нему в лагерь, что вы хотите видеться с ним наедине, без свидетелей, в чистом поле.

— Вот это и требуется, и вы приведете его в то место, где я буду ожидать вас.

— Попытаюсь, по крайней мере. Но где вы будете ждать?

— На опушке.

— Так все решено?

— Еще одно слово.

— Говорите.

— Держитесь все время в нескольких шагах от вождя, справа от него, не заходите ни вперед, ни назад, насколько это будет возможно.

— Ладно, ладно, понимаю.

— Ну так ступайте, и удачи вам.

— О! Теперь я ничего не боюсь — со мною оружие.

С этими словами отец Антонио поднялся и быстро удалился твердым, решительным шагом.

Канадец долго следил за ним взглядом.

— А вдруг он нас выдаст? — пробормотал он.

— Не думаю, — отвечал Чистое Сердце.

— Дай Бог.

— А что вы хотите сделать?

— Простую вещь. Мы не можем победить наших врагов иначе как хитростью — ею-то я и хочу воспользоваться. Нам надо во что бы то ни стало избегнуть этих краснокожих дьяволов.

— Да, это правда. Но, если нам удастся сбить их со следа, то куда же мы пойдем?

— Нечего и думать о сколько-нибудь серьезном путешествии через прерию при настоящем возбужденном состоянии страны, с двумя женщинами среди нас. Это значило бы идти на верную гибель.

— Действительно, но что же тогда мы будем делать?

— Мое намерение — возвратиться на асиенду дель-Меските. Там, я думаю, дочь моя может найти самое подходящее для нее убежище на некоторое время.

— Но разве вы забыли, что вы сами же отвергли этот план.

— Это правда, но я и решаюсь на него только ввиду безвыходности положения. Что же касается вас…

— Что до меня, — живо перебил его Чистое Сердце, — то я иду с вами.

— Благодарю, — с чувством сказал канадец, — но, несмотря на то, что ваше великодушное предложение меня глубоко трогает, я не могу принять его.

— Почему?

— Потому что племя, которое усыновило вас, требует вас, и вы не должны отказываться идти.

— Это успеется, и Черный Олень извинится за меня.

— Нет, — решительно отвечал Черный Олень, — вождь не оставит бледнолицых друзей в опасности.

— Если так, — радостно воскликнул Транкиль, — то все, что предстоит нам — пустяки. Черт возьми, неужели пять храбрых и хорошо вооруженных человек не обратят в бегство сотню апачей! Слушайте, друзья, я все-таки нарочно пойду на свидание, которое я назначил Голубой Лисице. Следуйте за мной, но так, как ходят краснокожие, и будьте готовы появиться, как только я подам вам сигнал — крик совы.

— Хорошо.

— А вы, Ланси и Квониам, оберегайте Кармелу.

— Мы все будем оберегать ее, мой друг, положитесь на нас, — сказал Чистое Сердце.

Транкиль в последний раз простился со своими друзьями, закинул карабин за спину и направился в глубь леса.

Едва только он исчез, как охотники легли наземь и ползком последовали за ним. Поющая Птичка дала Кармеле знак следовать за мужчинами, они замыкали это странное шествие.

Молодая девушка, как только вступила в лес, почувствовала, что ее охватывает невольный страх. Все ее пугало, все наполняло печальными предчувствиями, которые, казалось, готовы были на каждом шагу осуществиться.

Между тем отец Антонио продолжал свой путь и скоро достиг опушки. Он не только не поколебался в своем решении, когда приблизился к апачам, но даже укрепился в нем и спешил показать охотникам, что вполне достоин того доверия, которое они оказали ему. Иногда в его голове возникала мысль об опасности, которой он подвергался, но он тотчас гнал ее, решаясь пожертвовать даже жизнью, чтобы только спасти донью Кармелу и не дать ей попасть в руки кровожадных врагов, желавших втайне завладеть ею.

Отец Антонио не успел отойти от опушки леса и на пять шагов, как из куста выросла фигура и преградила ему дорогу.

Монах едва сдержал крик ужаса и отступил назад. Но тотчас же он собрал все свое хладнокровие и приготовился к ужасному удару, который без сомнения ему угрожал, так как в фигуре этой он узнал Голубую Лисицу.

Индейский вождь посмотрел с минуту на монаха пристальным, несколько подозрительным взглядом, что не ускользнуло от отца Антонио.

— Отец мой запоздал, — сказал наконец Голубая Лисица глухим голосом.

— Но так мало, как только я мог, — отвечал отец Антонио.

— О-о-а! Отец пришел один, великий бледнолицый охотник побоялся и не осмелился сопровождать отца молитвы.

— Вы ошибаетесь, вождь, тот, кого вы зовете великим бледнолицым охотником, а я — Транкилем, не побоялся последовать за мной.

— О-о-а! Голубая Лисица — сахем, взор сахема проникает в самый густой мрак и все видит, но сейчас не видит ничего.

— Это потому, что вы смотрите не в ту сторону.

— Пусть отец молитвы объяснит, Голубая Лисица хочет знать, как отец молитвы исполнил дело, порученное ему сахемом.

— Я самым лучшим образом воспользовался моей встречей с охотником, чтобы исполнить, что вы приказали.

— Пусть простит вождя отец молитвы, сахем — бедный, неученый индеец, надо несколько раз повторить одно и то же, чтобы вождь понял. Придет ли великий бледнолицый охотник?

— Да.

— Когда?

— Немедленно.

— Как немедленно? Где же он?

— Я оставил его у опушки! Он ждет вождя.

Голубая Лисица вздрогнул, услыхав это. Он устремил на монаха такой испытующий взгляд, как будто хотел проникнуть в самую глубь души его.

— Почему же бледнолицый охотник не последовал за отцом молитвы сюда?

Монах принял самое наивное выражение лица, какое только мог, и отвечал:

— Честное слово, я не знаю этого, но это все равно.

— В прерии лучше разговаривать.

— Вы думаете? Может быть, а вот по-моему все равно, тут ли или там под деревьями.

Это было сказано так просто, что, несмотря на всю свою проницательность, вождь обманулся.

— Великий бледнолицый охотник пришел один?

— Нет, — отвечал отец Антонио.

— Если это так, то Голубая Лисица не пойдет к нему.

— Пусть вождь подумает.

— Чего думать? Отец молитвы обманул краснокожего друга.

— Охотник не мог прийти один.

— Почему?

— Потому что он не хотел оставить свою дочь одну в лесу и взял ее с собой.

Физиономия вождя при этих словах засветилась удовольствием.

— О-о-а! — произнес он. — И больше никого нет с великим бледнолицым охотником?

— Нет. Кажется, остальные белые охотники оставили его еще утром.

— Знает ли отец молитвы, куда пошли другие охотники?

— Нет, мне это неизвестно — это не касается меня, у каждого много собственных дел, чтобы еще заботиться и о чужих.

— Отец молитвы мудрый человек.

Монах ничего не отвечал на этот комплимент.

Весь этот разговор протекал весьма быстро. Отец Антонио отвечал так естественно, с такой видимой откровенностью, что индеец с головой полез в приготовленную ему петлю, тем более, что он действительно лелеял втайне иные мысли.

— О-о-а! — проговорил он наконец. — Голубая Лисица увидит друга. Пусть отец возвращается в лагерь апачей.

— Нет, вождь, — отвечал на это решительным тоном монах, — я предпочитаю идти к людям моего цвета.

Голубая Лисица подумал одно мгновение и затем отвечал с иронической улыбкой, изобразившейся на его надменном лице.

— Хорошо, отец прав, пусть он следует за мной.

‘Очевидно, — рассуждал про себя монах, — что этот проклятый нехристь задумывает какой-то подвох, но я буду следить за ним и при малейшем его подозрительном движении всажу ему в голову пулю, как собаке, к роду которых он на самом деле принадлежит’. Все это, конечно, монах подумал про себя и следовал за вождем с рассеянным, безразличным выражением лица.

Бледный свет выплывавшей из-за туч луны позволял различать предметы на далеком расстоянии, и скоро на опушке леса показался силуэт человека, опершегося на ружье.

— О-о-а! — сказал вождь. — Надо дать знак.

— Не беспокойтесь об этом, я предупрежу охотника, когда будет нужно.

— Хорошо, — пробормотал индеец.

Они продолжали продвигаться вперед. Голубая Лисица, хотя и доверял своему спутнику, однако шел с величайшею осторожностью, внимательно осматривая все, даже самые мелкие кусты, опасаясь, что под ними скрывается враг.

Но равнина перед лесом, кроме человека, которого они увидели на опушке, по-видимому, была совершенно лишена живых существ, все было спокойно, недвижно, ни один звук не нарушал безмолвия.

— Остановимся здесь, — сказал отец Антонио, — с нашей стороны было бы неблагоразумно идти дальше, не предупредив о себе, хотя, конечно, белый охотник уже заметил нас, но вы видите, вождь, что он не двигается с места.

— Это правда, лучше предупредить, — отвечал вождь.

Они остановились шагах в двадцати от высоких деревьев.

Отец Антонио сложил руки рупором и громко закричал:

— Эй, Транкиль, это вы?

— Кто зовет меня? — отозвался канадец.

— Я, отец Антонио, а со мной тот, кого вы ждете.

— Подходите без боязни, — отвечал Транкиль, — кто ищет меня без задней мысли устроить мне коварную западню, тому нечего бояться меня.

Монах обратился к вождю апачей:

— Что мы будем делать?

— Пойдем вперед, — лаконично отвечал тот.

Оба они быстро приблизились к охотнику.

Отец Антонио, разыгрывая роль посредника, представил обоих друг другу. Индейский вождь огляделся вокруг внимательным взглядом.

— Вождь не видит молодой бледнолицей девушки.

— Ведь, кажется, не с ней, а со мной вы хотели говорить? — сухо спросил канадец. — Я здесь и готов слушать вас. Что вы хотите сказать?

Индеец сдвинул брови, в нем поднялись прежние подозрения. Он бросил угрожающий взор на монаха, который, согласно полученному указанию, отошел вправо на несколько шагов и приготовился быть свидетелем разыгрывавшейся сцены.

Однако сахем подавил свой гнев и, приняв спокойный и доверчивый вид, начал вкрадчивым голосом:

— Вождь хочет говорить только с братом. Голубая Лисица уже много лун желает увидать друга.

— Если это так, как говорит вождь, — отвечал канадец, — то не было ничего легче, как достигнуть этого. Много дней прошло, много годов исчезло в неизмеримой бездне прошедшего с тех пор, как, молодой и полный доверия, я назвал Голубую Лисицу своим братом. В это время у него было сердце пауни, но теперь он вырвал его из груди своей и заменил сердцем апача. Я его не знаю более.

— Великий бледнолицый охотник слишком суров к краснокожему брату, — продолжал индеец с притворным смирением, — к чему вспоминать о прошедшем, если охотник находит старого друга.

Канадец презрительно улыбнулся и пожал плечами.

— Разве я старая баба, которую можно обмануть льстивыми речами змеиного языка? Голубая Лисица умер, предо мною стоит вождь апачей, то есть враг.

— Пусть друг откроет сердце, он узнает друга, — все еще сладкоречиво продолжал индеец,

Транкиль едва сдерживался, чтобы не наказать такое лицемерие достойным образом.

— Прочь льстивые речи, которым я все равно не верю, — сказал он, — разве может назваться мне другом тот, кто всего несколько дней назад хотел похитить мою дочь и во главе большого числа воинов напал на поселение, где она укрывалась, обратив его в развалины?

— Брат слушал дрозда-пересмешника, что тот болтал ему на ухо, и поверил болтовне. Дрозд-пересмешник — великий сплетник и лгун.

— Ты более дрозда лгун и болтун, — воскликнул Транкиль, гневно ударив о землю карабином. — В последний раз говорю тебе, что я считаю тебя не другом, а врагом. Теперь же нам не о чем более разговаривать, разойдемся, а то и так этот бесцельный разговор продолжается очень долго.

Индеец бросил вокруг себя проницательный взгляд, его глаза метали, казалось, молнии.

— Мы не расстанемся так, — сказал он, и сделал два — три шага по направлению к охотнику, который остался недвижим.

Канадец внимательно следил за всеми его движениями, но не выражал ни малейшего беспокойства.

Что касается отца Антонио, то по некоторым признакам, которые не обманывают людей, хотя бы немного знакомых с индейскими хитростями, он решил, что приближается решительный момент и, сохраняя на своем лице прежнее безучастное выражение, вытащил поэтому из-под рясы пистолеты и приготовился к защите при первой необходимости.

Отношения между собеседниками стали чрезвычайно натянутыми, каждый, видимо, готовился к борьбе, хотя на лицах царило полное спокойствие.

— Если, — отвечал Транкиль, не выдавая своего волнения, — мы расстанемся сейчас, вождь, то, Бог даст, уже более не увидимся никогда.

— Прежде чем расстаться, пусть великий охотник ответит на вопрос.

— Ни на один, это свидание и так уже продолжается очень долго. Прощайте. — И канадец отступил в глубину леса.

Сахем протянул руки вперед, как бы желая удержать его.

— Одно слово, — сказал он.

— Ни одного, — отвечал канадец.

— Так умри же, несчастная собака, бледнолицый! — воскликнул индейский вождь, сбросив, наконец, личину, и быстро поднял свой томагавк.

Но в этот самый момент сзади Голубой Лисицы поднялся человек, обхватил его туловище руками, приподнял, бросил оземь со страшной силой и придавил ему грудь коленом. Это был Черный Олень. Все это произошло так быстро, что апачский вождь не успел даже подумать о защите.

На крик Голубой Лисицы вдруг как из-под земли выросли пятьдесят апачских воинов. Но тотчас же и с той и с другой стороны канадца стали его товарищи, которые все время внимательно следили за этой сценой. Отец Антонио, от которого даже трудно было ожидать такой решимости, двумя выстрелами из пистолетов уложил двух апачей и перебежал к белым.

Непримиримые врага стали друг против друга. К несчастью, охотники были слишком малочисленны против теснившего их со всех сторон врага. Тем не менее их решительный вид и взоры, сверкавшие отвагой, говорили, что они скорее дадут перебить себя всех до последнего, чем сдадутся краснокожим. Эта кучка людей, окруженных со всех сторон неумолимым врагом, но сохранивших то же спокойствие, какое мы видели на их лицах, когда они сидели у костра на поляне, производила потрясающее впечатление.

Кармела и Поющая Птичка, охваченные ужасом, дрожа, прижимались к своим защитникам.

Голубая Лисица делал невероятные усилия, чтобы освободиться, но Черный Олень наседал на него, давил ему грудь, и все старания поверженного вождя были напрасны.

Апачи наставили на охотников свои луки и ждали лишь знака, чтобы начать нападение. Между тем на миг на лугу воцарилась мертвая тишина, как будто обе стороны прежде, чем броситься друг на друга, собирались с силами.

Первым нарушил молчание Черный Олень.

— О-о-а! — закричал он прерывающимся от гнева голосом, потрясая над головой своего врага блестевшим при свете луны ножом для снятия скальпов. — Наконец-то Черный Олень встретил собаку, вора, труса! Черный Олень отомстит теперь. Наконец-то скальп подлой собаки украсит гриву коня вождя пауни.

— Черный Олень — старая сплетница, баба, брань Черного Оленя не может коснуться Голубой Лисицы. Голубая Лисица смеется над Черным Оленем и не издаст ни одного крика боли или жалобы. Пусть Черный Олень попытается сделать что-нибудь другое.

— Черный Олень так и сделает, — воскликнул в сильнейшем раздражении вождь пауни и схватил своего врага за волосы.

— Стойте, я требую этого! — воскликнул взволнованным голосом канадец, удерживая мстящую руку индейца.

Черный Олень повиновался.

— Пусть этот человек встанет, — продолжал Транкиль.

Черный Олень бросил дикий взгляд и ничего не сказал.

— Это необходимо, — настаивал охотник.

Вождь пауни наклонил голову и, возвращая врагу свободу, отступил на несколько шагов. Голубая Лисица поднялся одним прыжком, но вместо того, чтобы бежать, скрестил на груди руки, напустил на себя обычный у индейцев бесстрастный вид и ждал.

Транкиль смотрел на него несколько секунд со странным выражением и затем начал:

— Я ошибся сейчас, пусть простит меня брат мой. Нет, воспоминания молодости не исчезают, как облака, гонимые ветром. Когда я увидал страшную опасность, угрожающую Голубой Лисице, сердце мое сжалось, я не выдержал, мне вспомнилось, как долгие годы мы были друзьями, и я затрепетал при мысли, что мне придется видеть, как кровь его прольется передо мной. Голубая Лисица — великий вождь, он должен умереть как воин, при свете солнца. Он свободен теперь, пусть он идет и присоединится к своим.

Вождь поднял голову и сухо спросил:

— На каких условиях?

— Ни на каких. Если воины апачей нападут на нас, мы сразимся с ними, если же нет — мы будем мирно продолжать наш путь. Пусть решит вождь, от его решения зависит, что будет дальше.

Транкиль, действуя таким образом, выказал глубокое знание характера индейцев, которые понимают и дают немедленно правильную оценку всякому геройскому поступку. Он сделал, правда, весьма опасный ход, но положение охотников, несмотря на всю их храбрость, было отчаянное. Если бы только схватка состоялась, то все они неизбежно были бы беспощадно перерезаны. Транкиль рассчитывал на великодушие Голубой Лисицы, который, выслушав обращенные к нему слова, оставался несколько мгновений без движения. Глухая борьба происходила в его душе. Он понял, что глупо попался в западню, которую сам же расставлял охотнику, напоминая ему о старой дружбе, но шепот удивления, который пробежал между воинами его отряда при виде великодушного поступка канадца, показал ему, что нужно притвориться и изобразить на лице своем признательность, которой он на самом деле вовсе не чувствовал.

Власть индейского вождя не всегда бывает абсолютна и прочна, часто он должен подчиняться требованиям своих подданных, если только он не желает, чтобы его свергли и заменили другим вождем.

Голубая Лисица вытащил из-за пояса свой нож для скальпирования, бросил его к ногам охотника и сказал:

— Великий бледнолицый охотник с братьями может продолжать путь, очи апачских воинов закрыты и не увидят их. Пусть бледнолицые идут, они никого не встретят на пути от сего часа и до второй луны. Но пусть знают бледнолицые: апачский вождь пойдет по следам их и потребует нож, когда придет время.

Канадец наклонился, поднял нож и заткнул его за пояс.

— Когда Голубая Лисица потребует его у меня, он найдет его вот здесь, — сказал он.

— О-о-а! Голубая Лисица знает, где взять нож. Теперь вождь и бледнолицый охотник сосчитались и могут расстаться.

Вождь вежливо поклонился своим врагам, затем одним чудовищным прыжком отпрянул назад и скрылся в высокой траве.

Апачи испустили два раза воинственный клич, и их черные силуэты исчезли в надвинувшемся мраке.

Транкиль постоял с минуту, потом обернулся к своим товарищам и сказал:

— Ну, теперь в путь, благо он открыт.

— А вы ловко воспользовались обстоятельствами, — заметил ему Чистое Сердце, — но все-таки рискованно.

Канадец улыбнулся, не сказав ни слова. Все собрались и пошли назад на поляну.

Глава XII. Требование о капитуляции

Жители Европы, привыкшие к способу ведения войны, принятому в Старом Свете, где на поле битвы встречаются армии по несколько сот тысяч человек, кавалерия достигает до шестидесяти или восьмидесяти тысяч всадников, а артиллерия считает свои орудия сотнями и тысячами, едва ли могут составить себе правильное понятие о том, как ведутся войны в Америке.

Мексика, например, насчитывавшая несколько миллионов человек населения, едва могла собрать армию в десять тысяч воинов — это уже была огромная цифра для этих стран.

Различные республики, образовавшиеся из обломков испанских колоний: Перу, Чили, Новая Гренада, Боливия, Парагвай и другие — могли собрать под свои знамена по две — три тысячи человек, и то ценою страшных жертв и усилий. Это происходило оттого, что все эти страны, из которых самая малая в несколько раз превосходила размерами Францию, были почти совершенно необитаемы, а утвердиться в них населению мешали беспрестанные междоусобицы, подобно проказе умерщвлявшие в них всякое пробуждение Развития и жизни. С головокружительной быстротой сменявшие друг друга правительства нисколько не заботились о приведении в порядок расстроенного управления и только стремились к собственному обогащению.

Эти правительства сменялись иногда раньше, чем успевал узнать о них народ. На все благое они были бессильны вследствие кратковременности своего существования, зато на все дурное — всемогущи и пользовались этим для создания колоссальных богатств своих приверженцев. Они нисколько не беспокоились о том, что тем самым они с каждым днем все глубже открывают пропасть, зияющую под ногами их родины и готовую поглотить все. Увы! Близок, страшно близок день гибели для всех этих случайно появившихся в мировой истории народностей, но они не видят его, ибо еще до рождения своего они были не только слепы, но уже и мертвы! Они только слышали постоянно слова: свобода, свобода… но никогда не могли ни вкусить, ни оценить ее.

Техас в эпоху десятилетней борьбы, в которой он отстаивал так упорно и геройски свою независимость, насчитывал на всей своей безграничной территории около шестисот тысяч населения — цифра ничтожная в сравнении с семью миллионами людей, составляющих конфедерацию мексиканских штатов.

Надо прибавить, однако, что это население состояло по большей части из североамериканцев — людей энергичных, предприимчивых, беззаветно храбрых. Раздраженные постоянными придирками близорукого федерального правительства, теснившего их отчасти по причинам национально-религиозным, они решились наконец, чтобы обеспечить себе сносное существование и личную безопасность, добиться во что бы то ни стало свободы и взялись за оружие.

Борьба длилась десять лет — сначала неуверенно, глухо и робко. Затем, ободряемая постоянными потерями мексиканского правительства, она расширилась и, наконец, подобно всякой борьбе, вступила в решающую стадию, когда возникает роковой вопрос: победить или умереть!

Захват каравана с серебром, так удачно осуществленный Ягуаром, был тою электрической искрой, которая должна была воспламенить всю страну, заставить угнетенных напрячь все свои силы для последнего героического усилия.

При первом известии об этом неожиданном успехе предводители разрозненных отрядов, действовавшие независимо по границам Техаса, собрали свои отрады, единодушно, без всяких предварительных уговоров, собрались под знамя счастливого победителя мексиканцев и дали клятву беспрекословно повиноваться ему, пока не взойдет над родиной чудное солнце свободы.

Благодаря этой великодушной готовности всех командиров повстанцев, Ягуар оказался во главе значительных для того времени и страны сил — тысячи ста человек.

Да не улыбнется читатель при этой цифре, не достигающей и половины современного полка. Никогда еще Техас не видал столько воинов под предводительством одного вождя. Все в мире, в конце концов, относительно, и не всегда огромные массы людей совершают великие подвиги.

Малочисленная армия Ягуара состояла из людей, привыкших к битвам, горевших желанием помериться с мексиканцами силами и добиться свободы! Больше ничего не требовалось, чтобы совершать чудеса храбрости.

Молодой командующий к тому же хорошо знал характер людей, которых он вел за собой. Он знал, что от них надлежало требовать одного — невозможного, и вот на это невозможное он и хотел дерзнуть.

Ягуар собрал всех капитанов отрядов на военный совет для того, чтобы совместно с ними выработать план действий.

Каждый мог откровенно высказывать свое мнение. Споры были непродолжительны: все были того мнения, что следует как можно скорее завладеть асиендой дель-Меските, разорвать связь мексиканской армии с арьергардом, прекратить доступ к ней подкреплений из других штатов республики и, опираясь на взятую крепость, поражать разрозненные мексиканские отряды, рассеянные по территории Техаса.

План этот был прост, Ягуар решился немедленно начать приводить его в исполнение. Он оставил отряд в сто пятьдесят всадников для охранения тыла, а сам с главными силами ускоренным маршем двинулся к асиенде дель-Меските в надежде достигнуть ее и овладеть ею раньше, чем мексиканцы успеют поставить там гарнизон и возвести окопы.

К сожалению, несмотря на все усилия Ягуара привести в исполнение свой план, мексиканцы, благодаря опытности и предусмотрительности генерала Рубио, оказались быстрее его, и асиенда была уже занята и за два дня вполне укреплена, когда техасская армия появилась под ее стенами.

Эта неудача опечалила Ягуара, но не привела его в отчаяние, он стал готовиться к осаде.

Окружение крепости было произведено им в глубокой ночной темноте, равно как и возведены нужные траншеи для прикрытия осаждающих. Особенно Ягуар старался скрыть малочисленность своих войск. Американцы чрезвычайно способны к рытью траншей: одной ночи было достаточно для окончания всех земляных работ. Мексиканцы не подавали и признака жизни и позволили инсургентам укрепиться на занятых ими позициях. К восходу солнца все было готово.

Странное зрелище представляла эта горстка людей, без всякой артиллерии, отважно обложившая крепость, прочно возведенную, удивительно удобно расположенную для выдерживания осады и защищенную к тому же многочисленным гарнизоном, решившим не сдаваться.

Но что окончательно поражало во всем этом безумно-отважном предприятии, так это та глубокая уверенность, разделявшаяся всеми осаждавшими, что в конце концов они должны овладеть крепостью. Эта уверенность удваивала их силы и делала их способными на подвиги.

Прибыв на заходе солнца, когда мрак уже достаточно сгустился, инсургенты не могли составить себе понятия о состоянии крепости и о мерах, принятых для ее защиты. С рассветом они поспешили насколько возможно точно ознакомиться с врагом, с которым им придется иметь дело.

Утро принесло им неутешительные вести. Они должны были признаться, что взялись почти за невозможное для их сил, что укрепления, которыми они намереваются овладеть, неприступны. Это разочарование уже готово было перейти в отчаяние, когда на башне гордо взвилось мексиканское знамя и несколько пушечных выстрелов прогремели, салютуя ему. Несколько ядер упали в середину лагеря инсургентов и убили и ранили человек пятнадцать.

Но колебание и слабость длились недолго, и с криками радости инсургенты развернули знамя независимости Техаса. Они не подкрепили появление его пушечными выстрелами за неимением пушек, но приветствовали его таким метким залпом из карабинов, что вполне отомстили осажденным за смерть, принесенную в их лагерь ядрами.

Ягуар, внимательно осмотрев укрепления, решил действовать по всем правилам и сначала потребовать сдачи крепости, а потом перейти к правильной осаде.

Вследствие этого он приказал водрузить на валу белый флаг и стал ждать ответа.

Через несколько минут белый флаг появился на одном из наружных укреплений.

Ягуар, предшествуемый трубачом и в сопровождении трех командиров квадриллос [квадрилло — бригада, группа], вышел из лагеря и стал подниматься на холм, увенчанный стенами асиенды.

Из ворот тотчас вышли четыре офицера и направились ему навстречу. Ягуар стал ждать их посередине между обеими вражескими линиями. Через несколько минут мексиканские парламентеры подошли. Во главе их находился дон Фелисио Пас.

После первых приветствий, которыми изысканно вежливо обменялись обе стороны, дон Фелисио начал:

— С кем имею честь говорить?

— С главнокомандующим техасской армии, — отвечал Ягуар.

— Мы не знаем никакой техасской армии, — сухо отвечал мажордом. — Техас составляет нераздельную часть Мексики и армия его, если только можно говорить о его армии, есть единая мексиканская армия.

— Если вы и не слыхали до сих пор о той армии, которой я имею честь командовать, — с улыбкой и гордой иронией отвечал Ягуар, — то, по милости Божьей, в последнее время она столько заставила говорить о себе, что едва ли вы не знаете о ней теперь.

— Очень может быть, но в настоящее время мы все-таки не признаем ее.

— Стало быть, вы не желаете вступать и в переговоры?

— С кем?

— Senor caballero, так мы никогда не выйдем из замкнутого круга. Будем откровенны, откроем карты. Угодно вам?

— Именно этого я и хочу.

— Вы не хуже меня знаете, что мы боремся за свою независимость.

— Отлично, следовательно, вы восстаете против правительства.

— Да, и мы гордимся этим.

— Гм! Мы не можем вступать в переговоры с возмутившимися против закона и потому не имеющими возможности дать нам гарантию твердости и святости договора.

— Senor caballero! — воскликнул Ягуар с плохо сдерживаемым негодованием. — Я должен указать вам, что вы наносите мне оскорбление.

— К сожалению, может быть и так, но скажите, какой другой ответ я могу дать вам?

С минуту царило молчание. Сопротивление, которое очевидно решили оказать Ягуару, волновало его.

— Вы командуете крепостью?

— Нет.

— Зачем же вы явились?

— Потому что мне было приказано.

— Гм! А кто же командует крепостью?

— Полковник.

— Почему же он сам не вышел ко мне?

— Вероятно потому, что он считал это несовместимым со своим положением.

— Гм! Такой способ действия я считаю неприличным. Война имеет свои законы, которые обязаны соблюдать все.

— Совершенно верно. Но то, что переживаем мы в настоящее время, — вовсе не война, не следует забывать этого.

— А что же это такое, по вашему мнению?

— Возмущение против законного порядка.

— Во всяком случае, я желаю говорить с вашем начальником, с ним только я могу оговорить определенные условия. Угодно вам дать мне возможность видеть его?

— Это зависит не от меня.

— А от кого же?

— От него самого.

— Могу я попросить вас передать ему мою просьбу?

— Передать вашу просьбу я считаю вполне возможным.

— Будьте так добры вернуться теперь в крепость. Я буду ждать вас на этом месте — если только вы не дозволите войти туда мне.

— Это невозможно.

— Как вам будет угодно, я подожду вашего ответа здесь.

— Я буду тотчас же к вашим услугам.

Оба они опять обменялись вежливейшими приветствиями и расстались. Дон Фелисио Пас возвратился в крепость, тогда как Ягуар присел на пень срубленного дерева и стал внимательно рассматривать укрепления асиенды, которые с этого места были видны гораздо лучше.

Затем молодой вождь техасцев оперся локтями о колени, положил на руки голову и стал бесцельно блуждать грустным взглядом по окрестностям. Мало-помалу им овладела глубокая тоска, он перестал обращать внимания на внешние предметы, весь ушел в себя и отдался наплыву горьких воспоминаний, далеко унесших его от его настоящего положения.

Долго он находился в состоянии такого оцепенения, из которого его вывел знакомый голос. Ягуар быстро очнулся, поднял голову и с крайним удивлением увидал перед собою дона Хуана Мелендеса.

Так вот о каком полковнике говорил первый парламентер!

Ягуар поднялся и, обращаясь к сопровождавшим его капитанам, сказал:

— Господа, прошу вас отойти, никто не должен слышать того, о чем мы будем говорить с полковником.

Техасцы удалились на почтительное расстояние.

Полковник был один. Узнав Ягуара, он оставил свой конвой у укреплений.

— Так это я вас должен был встретить здесь, друг мой? — сказал Ягуар печально.

— Да, судьба, кажется, непременно хочет, чтобы мы встречались друг с другом на поле брани.

— Я уже составил себе понятие о силе вашей крепости, — начал Ягуар, — и, признаюсь, вполне оценил трудность выпавшего на мою долю предприятия. Я почти готов признать сейчас, что оно не только трудно, но и невозможно.

— Увы! Мой друг, так распорядилась судьба. Мы не можем не подчиняться всем ее капризам. С болью в сердце, но я решился исполнить долг мой, как следует честному человеку, и умереть, если будет надо, на развалинах крепости, лицом к вам.

— Брат мой! Я знаю это, но не могу желать вам этого. Я тоже хочу до конца исполнить то дело, которое предстоит мне.

— Да, таково ужасное положение, создаваемое междоусобной войной, что два человека, любящие друг друга, расположенные один к другому и взаимно уважающие один Другого, вынуждены быть врагами.

— Бог и наша родина будут судить нас, совесть же наша будет чиста. Здесь сражаемся не мы, но сталкиваются те начала, которые мы выражаем и проводим в жизнь.

— Я не знал, что вы командуете инсургентами, осадившими крепость, но какое-то тайное предчувствие говорило мне о вашем присутствии.

— Это удивительно, подобное предчувствие было и у меня: мне также говорило что-то, что вы близко и я увижу вас — вот поэтому-то я и настаивал так на свидании с комендантом крепости.

— Вот это самое обстоятельство и заставило меня не показываться, но вы требовали этого — и вот я перед вами. Уверяю вас, что я хотел избегнуть этого свидания, которое, как видите, весьма тягостно для нас обоих.

— Но все-таки хорошо, что оно произошло, теперь мы ясно переговорили обо всем и получили новые силы для выполнения своего долга.

— Вы правы, мой друг, быть может, так лучше. Позвольте мне пожать вашу честную руку, и возвратимся каждый к своей роли.

— Вот вам моя рука, — отвечал молодой предводитель техасцев.

Оба они горячо пожали друг другу руки и, разойдясь на несколько шагов, дали знак сопровождавшим их подойти.

Когда это было исполнено, Ягуар велел трубачу проиграть призыв. Трубач повиновался. Мексиканская труба отвечала техасской.

Тогда Ягуар выступил вперед на два шага и с изысканной вежливостью снял перед полковником шляпу, поклонился и спросил:

— С кем имею честь говорить?

— Я, — сказал дон Хуан, отвечая на приветствие, — полковник дон Хуан Мелендес де Гонгора и назначен генералом доном Хосе-Мария Рубио, командующим мексиканскими войсками в Техасе, комендантом асиенды дель-Меските, превращенной в силу обстоятельств в первоклассную крепость. А кто вы, senor caballero?

— Я, — отвечал Ягуар, надевая шляпу, — избран командующим соединенной техасской армии.

— Люди, которые составляют эту армию, и тот, кто предводительствует ими, — изменники отечеству и зачинщики возмущения, иначе я не могу смотреть на них.

— Все равно, полковник, пусть как хотят называют нас и смотрят на нас. Мы взялись за оружие, чтобы добиться независимости для нашей страны, и не положим его, пока не совершим своего великого, доблестного подвига. Вот условия, которые я хочу предложить вам.

— Я не хочу идти ни на какие условия бунтовщиков, — сухо отрезал полковник.

— Действуйте как вам будет угодно, полковник, но долг человеколюбия повелевает вам избегнуть, по возможности, пролития крови, и поэтому вы обязаны выслушать, что я вам скажу.

— Ну хорошо, я выслушаю вас и посмотрю, что следует ответить вам. Только покороче.

Ягуар оперся саблей о землю, бросил спокойный проницательный взгляд на стоявший перед ним штаб мексиканского гарнизона и начал громким, твердым голосом, словно отчеканивая каждое слово:

— Я, командир войска, сражающегося за свободу Техаса, предлагаю вам, полковнику войск мексиканской республики, подданными которой мы себя более не признаем, сдать нам асиенду дель-Меските, комендантом которой вы объявляете себя, так как вы заняли ее безо всякого права и основания. Если в течение двадцати четырех часов упомянутая асиенда будет передана нам со всем, что в ней находится: пушками, провиантом, огнестрельным материалом и прочим, — то гарнизон выйдет из нее с воинскими почестями, при звуках труб и бое барабанов. Затем, сложив оружие, он будет волен вернуться в Мексику, поклявшись, что в продолжение одного года и еще одного дня он не будет служить в Техасе против сражающихся за его освобождение войск.

— Вы закончили? — спросил с явным нетерпением полковник.

— Нет еще, — холодно отвечал Ягуар.

— Кончайте же поскорее.

При виде этих двух людей, враждебно бросавших друг на друга гневные взгляды, никто не мог бы подумать, что они любят друг друга и глубоко сокрушаются, что судьба заставила их против воли играть столь трудную для них обоих роль. Но у одного убеждение в святости присяги, а у другого всепоглощающая любовь к родине заглушили все остальные чувства, кроме одного — чувства долга.

Ягуар холодно и спокойно продолжал тем же твердым, решительным голосом:

— Если же, против ожидания, условия мои будут отвергнуты и гарнизон окажет сопротивление, техасские войска осадят крепость и будут стараться как можно скорее ее взять. Когда же, наконец, асиенда будет взята, с нею поступят, как со всяким взятым приступом городом: гарнизон будет лишен оружия и воинских почестей и останется в плену до конца войны.

— Пусть будет так, — с иронией отвечал полковник, — как бы ни были тяжелы последние условия, но мы предпочитаем их первым, и если счастье изменит нам, то мы беспрекословно подчинимся всему, что наложит на нас враг-победитель.

Ягуар чинно наклонил голову и затем спросил:

— Мне остается, значит, только удалиться?

— Еще немного, — живо перебил его полковник. — Вы изложили свои условия, теперь вам, в свою очередь, можно выслушать мои.

— Какие же условия вы можете предложить мне, если отказываетесь сдаться?

— А вот вы сейчас узнаете.

— Я слушаю.

Полковник обвел всех присутствующих решительным взглядом, скрестил на груди руки, отступил немного назад с выражением бесконечного презрения к тем, к кому он хотел обратиться, и начал надменным, небрежным голосом:

— Я, дон Хуан Мелендес де Гонгора, полковник войск мексиканской республики, комендант крепости дель-Меските, видя, что большинство из собравшихся сейчас под нашими стенами инсургентов не более, как бедные, необразованные люди, вовлеченные дурным примером, злонамеренным подстрекательством в смуту, против которой они сами протестуют в глубине души своей, зная, что мексиканское правительство в отеческой заботе об их благосостоянии относилось к ним всегда мягко и справедливо, принимая затем во внимание, что, быть может, многих удерживает страх сурового наказания, которое, как они сами вполне сознают, вполне заслуженно, и они только поэтому остаются в рядах бунтовщиков, — я, пользуясь данными мне полномочиями коменданта неприступной крепости и в качестве командующего отдельной частью мексиканской армии, обещаю им, что если они немедленно же сложат свое оружие и в виде знака искреннего раскаяния предоставят мне вожаков, которые обманно вовлекли их в возмущение, то я обещаю им полное прощение и забвение совершенных ими до сегодня проступков, но только на высказанных мною условиях. Они должны сделать это до захода солнца настоящего дня. После же этого срока они будут считаться закоренелыми бунтовщиками и как с таковыми с ними и будут поступать, то есть их будут ловить и вешать где попало безо всякого суда, лишь только будет доказано участие их в восстании. При этом они будут лишены, как недостойные этого, утешения религии. Что же касается вожаков, то они как изменники будут расстреляны в спину, затем они будут повешены за ноги и останутся в таком положении на съедение хищным птицам и на страх тем, кто не побоялся следовать за ними. Подумайте, следовательно, и раскайтесь, других условий вы от меня не услышите [Вся эта сцена исторически верна. — Примеч. автора]. А теперь, господа, — добавил полковник, обращаясь к своим офицерам, — вернемся к себе, нам нечего более делать здесь.

Присутствующие со все возрастающим удивлением слушали эту речь, произнесенную тоном надменного презрения и едкого сарказма. Спутники Ягуара были возмущены ею, а мексиканские офицеры пересмеивались между собой.

Ягуар жестом дал знак замолчать своим капитанам и церемонно поклонился полковнику.

— Пусть будет по-вашему! — сказал он. — Бог рассудит нас. Пусть падет пролитая кровь на вашу голову.

— Принимаю на себя эту ответственность, — презрительно отвечал на это дон Хуан.

— Итак, вы не откажетесь от своих слов?

— Нет.

— Так именно, как вы сказали, вы и будете поступать с нами?

— Конечно.

— Решение ваше неизменно?

— Непоколебимо.

— Будем, в таком случае, сражаться!

И Ягуар воскликнул с воодушевлением:

— Да здравствует свободная родина! Да здравствует независимость!

Спутники Ягуара поддержали это восклицание, оно было услышано в лагере техасцев и повторено там.

— Да здравствует Мексика! — воскликнул полковник.

Затем он удалился в сопровождении своей свиты. Возвратился в лагерь и Ягуар, твердо решившись продолжать осаду.

С обеих сторон начали готовиться к страшной борьбе, которая неминуемо должна была разразиться, неумолимая, беспощадная, между членами одной семьи, борьба братоубийственная, преступная, во сто раз более ужасная, чем война с иностранным государством.

Глава XIII. ОСАДА

Пока происходили переговоры, описанные в предыдущей главе, наши охотники, дождавшись исчезновения апачей, немедленно пустились в путь.

Ночь вновь просветлела, и путники ехали по индейскому обычаю, то есть гуськом, только Кармелу из предосторожности посадили на лошадь позади Транкиля, а Поющая Птичка поместилась за спиной Черного Оленя.

Канадец тихо сказал несколько слов Квониаму и Ланси, после чего оба они молча дали лошадям шпоры и галопом умчались вперед.

— Когда едешь с женщинами, то всегда приходится принимать меры предосторожности, — сказал Транкиль Чистому Сердцу.

Последний не стал спрашивать объяснения этих слов, и все продолжали свой путь в молчании. Ночь прошла. Ничто их не встревожило — апачи сдержали свое слово, в чем Транкиль, впрочем, и не сомневался.

Иногда охотник обращался к дочери и с плохо скрытым беспокойством спрашивал ее, не устала ли она, на что Кармела неизменно отвечала, что нет.

За несколько минут до восхода солнца он обратился к ней в последний раз и сказал:

— Слава Богу, мы скоро приедем.

Молодая девушка хотела улыбнуться, но эта долгая ночь, проведенная на лошади, страшно утомила ее, она не могла даже собраться с силами, чтобы ответить.

Обеспокоенный состоянием своей дочери, Транкиль замедлил ход лошадей. Однако когда солнце взошло и согрело немного землю, Кармела ожила, бодрость возвратилась к ней, она поудобнее устроилась в седле и облегченно вздохнула. С наступлением желанного дня и остальные путники словно забыли утомление, которое они испытывали от всех треволнений протекшей ночи.

Два часа спустя всадники достигли подошвы небольшой возвышенности. На пригорке находился вход в пещеру.

— Вот здесь нас ожидают друзья, — сказал Транкиль.

Минуту спустя весь небольшой отряд скрылся в пещере, не оставив ни малейших следов своего прохождения.

Этот грот, подобно многим другим гротам в предгорьях Скалистых гор, расходился под землей многочисленными переходами, галереями и имел несколько выходов, благодаря чему он служил убежищем для трапперов и давал им возможность скрываться от преследований врагов.

Несколько обширных залов грота, по-видимому, не имели между собой никакого сообщения, а узкие галереи извивались под землей неразрешимым лабиринтом. В прериях этот грот был известен под именем грота Ягуаров, или, на языке апачей, Кенуи-Пангю.

Два охотника, отряженные канадцем вперед, сидели около ярко пылавшего костра из сухих сучьев и, спокойно покуривая свои трубки, молча следили за тем, как жарилась великолепная задняя лопатка лани.

Несмотря на то, что они должны были уже довольно долго ждать прибывших, они удовлетворились тем, что приветствовали их кивком головы и вслух не выразили ни малейшего желания узнать, что случилось с того времени, как они расстались. Оба они уже так давно жили в лесах и прериях, что переняли все обычаи и привычки индейцев.

Транкиль провел Кармелу и Поющую Птичку в особое помещение, находившееся довольно далеко от того, где сидели охотники.

— Здесь, — сказал он им почти шепотом, — надо говорить как можно меньше и как можно тише, так как неизвестно, кто находится в соседнем помещении. Имейте это в виду, это может послужить вашей безопасности. Если вы захотите видеть меня и пройти к нам, то вы знаете, где мы, и легко нас найдете.

Кармела взяла отца за руку и что-то сказала ему на ухо. Тот наклонил голову и вышел, не сказав ни слова.

Когда молодая девушка и индианка остались одни, их первым побуждением было броситься друг другу в объятия. Когда этот порыв прошел, они обе опустились на землю с тем чувством довольства, которое испытываешь, достигнув, наконец, ценой неимоверного напряжения всех сил, давно желанного и необходимого отдыха.

Через час Транкиль вошел к ним.

— Мы опять едем? — обратилась к нему дочь с явным беспокойством.

— Нет, нет, я думаю даже остаться здесь до заката.

— Слава тебе, Боже! — воскликнула девушка.

— Я только пришел сказать вам, что завтрак готов и мы ждем вас, чтобы приступить к нему.

— Кушайте без нас, отец, — отвечала Кармела, — мы хотим теперь только уснуть, больше нам ничего не надо.

— Ну как хотите, усните. Я вам тут принес мужское платье, наденьте его.

— Как, переодеться мужчинами? — с краской смущения спросила Кармела.

— Так надо, дитя мое, это необходимо.

— Я послушаюсь вас, отец.

— Ну вот и отлично.

Старый охотник удалился. Скоро Кармела и Поющая Птичка крепко заснули.

Сон их был долог. Солнце уже склонялось к горизонту, когда они проснулись, совершенно отдохнув от своей усталости. Кармела, свежая и розовая, казалось, позабыла прошлую ночь, мучительную, бесконечную, бессонную, а индианка, привыкшая к лишениям, и вовсе не чувствовала никакого утомления.

Вспомнив о предстоящем переодевании, они, весело смеясь и болтая, стали готовиться к нему.

В тот самый момент, как они приготовились сбросить с себя свои платья, совсем близко от них послышались шаги. Они шарахнулись друг к дружке, как две вспугнутые серны. Сначала они подумали, что это идет проведать их Транкиль, но два отчетливо произнесенных слова заставили их насторожиться и наполнили их ужасом, удивлением и любопытством.

— Брат вождя запоздал, — проговорил чей-то голос всего шагах в двух — трех от них, — сахем ждет уже два часа.

— Простите, вождь! Вы правы, но мне нельзя было прийти скорее, -отвечал другой голос, принадлежащий, насколько можно было судить по сильному акценту, иностранцу.

— Пусть брат говорит, не теряя времени.

— Это я и хочу сделать.

В этот момент вошел Транкиль. Кармела и Поющая Птичка приложили палец к губам, давая ему знак соблюдать полное молчание. Охотник понял это, приблизился кошачьими шагами и насторожил ухо.

— Ягуар, — вновь начал пришедший, — желает, чтобы согласно данному вами обещанию вы присоединились к нему со своими воинами.

— До сих пор это было невозможно.

— Голубая Лисица! — прошептал Транкиль.

— Я должен сказать, что он обвиняет вас в том, что вы хотите изменить данному слову.

— Вождь бледнолицых не прав. Сахем не болтливая баба, не знающая сама, что говорит. Сегодня вечером сахем придет во главе двухсот отборных воинов.

— Посмотрим, вождь.

— При первом пении жаворонка воины апачей войдут в лагерь белых.

— Тем лучше. Ягуар готовит общий приступ и ожидает лишь вашего прибытия, чтобы дать сигнал к нападению.

— Вождь сказал брату, апачи не заставят себя ждать.

— Эти дьяволы мексиканцы дерутся как черти, их командир словно воспламенил их, с такой отвагой они выполняют его приказания! Черт возьми! Во всей армии только один достойный офицер, и как раз нам приходится биться против него! Плохо дело.

— Да! — отвечал огорченным тоном другой. — Он, кажется, заколдован. Уж на что наши кентуккийские карабины бьют без промаха, стрелки — других таких поискать, а ни одна пуля не коснулась еще его до сих пор.

— Подходя к этой пещере, Голубая Лисица взял скальп одного вождя гачупинов.

— А-а! — безучастно промолвил другой голос.

— Вот он, этот человек нес что-то на шее.

— Письмо? Ради Бога, — с волнением произнес другой собеседник, — что вы сделали с ним? Надеюсь, не разорвали?

— Нет, вождь уберег его.

— Вы отлично поступили! Покажите мне его, может быть, оно очень важно.

— О-о-а! Это словно лекарство для бледнолицых. Вождю оно не нужно, пусть брат возьмет письмо.

— Благодарю.

На мгновение оба умолкли. Можно было слышать, как билось сердце в груди троих слушателей.

— Честное слово! У вас счастливая рука! — с волнением заговорил вдруг собеседник индейца. — Это письмо, адресованное дону Хуану Мелендесу де Гонгора, коменданту дель-Меските, генералом Рубио. Уверены ли вы, что гонец убит?

— Голубая Лисица убил его.

— Ну, теперь я успокоился, я могу рассказать вам, что в нем содержится. Но пока надо, чтобы вы сделали вот что: как только…

Дальнейших слов уже нельзя было разобрать, так как говорившие удалились.

Кармела и индианка обернулись. Транкиль исчез, они были одни. Молодая девушка поняла из всего этого разговора очень мало, но он, тем не менее, повергнул ее в глубокие и грустные думы. Поющая Птичка со свойственной всем индейцам деликатностью не беспокоила ее.

Между тем время шло, мрак в пещере сгущался. Обе подруги, боясь остаться в темноте далеко от своих, приготовились было выйти из своего убежища, как вдруг раздались шаги и вошел Транкиль.

— Как! — заговорил он. — Вы еще не готовы? Скорее переодевайтесь в мужское платье: каждая минута стоит теперь ста лет.

Обе подруги не заставили повторять приглашения, вышли в соседнее помещение и через несколько минут появились переодетыми до неузнаваемости.

— Отлично, — сказал канадец, оглядев их, — попытаемся теперь пробраться в дель-Меските. Следуйте за мной. Молчание и осторожность.

Все восемь человек вышли из пещеры и стали пробираться во тьме, как ночные призраки.

Никто, не испытав этого, не может себе представить, что это значит — совершать путь ночью по пустынной прерии, когда каждое мгновение можно опасаться попасть в руки врага, таящегося за каждым деревом.

Транкиль стал во главе отряда, выступавшего гуськом, на манер индейцев. Иногда он пригибался к земле, полз на коленях, на животе, стараясь как можно лучше скрываться, чтобы нельзя было различить во мраке даже его силуэта. Остальные следовали его примеру. Кармела, несмотря на все трудности, шла вперед с чрезвычайной бодростью. Ни слова жалобы не слетело с уст ее, и она геройски переносила, когда острые иглы ползучих растений царапали ей руки и ноги и причиняли невыносимые мучения.

Через три часа ужасных усилий канадец остановился и тихонько велел своим спутникам подняться и оглядеться. Они были в центре лагеря техасцев. При лунном свете они увидели совсем рядом с собой длинные силуэты индейских всадников, опиравшихся на свои копья. Индейцы были похожи на статуи, так неподвижно стояли они, охраняя покой своих бледнолицых братьев. При виде их обе молодые подруги почувствовали, как дрожь пробежала по их телу.

К счастью для них, индейцы оберегают себя плохо и ставят часовых больше для устрашения врага. В настоящем случае, когда — они хорошо это знали — нечего было бояться вылазки гарнизона асиенды дель-Меските, часовые почти все спали, но достаточно было одного плохо рассчитанного движения, одного неверного шага, чтобы разбудить их всех, так как чувства этих людей всегда напряжены, всегда готовы воспринять внешний сигнал и ответить на него.

В двухстах шагах от аванпостов инсургентов начинались первые укрепления асиенды дель-Меските, угрюмые, молчаливые, погруженные, по-видимому, в глубокий покой.

Транкиль остановился только для того, чтобы дать увидеть своим спутникам опасность, которая им грозила, и заставить их удвоить осторожность, так как малейшая ошибка — и все могло быть потеряно.

Они вновь начали свой трудный путь…

Пройдя половину расстояния, отделявшего их от дель-Меските, Транкиль занес уже было руку, чтобы ухватиться за выступ скалы и найти затем за ним надежное прикрытие для своих спутников, как вдруг лицом к лицу встретился с группой людей, которые ползли в противоположную сторону.

Последовала минута ужасного замешательства.

— Кто идет? — грозно спросил чей-то голос.

— О-о! — отвечал Транкиль. — Мы спасены! Это я — Транкиль, тигреро.

— А что за люди с вами?

— Охотники, за которых я ручаюсь.

— Проходите.

Обе группы разделились после этого и продолжали путь в противоположных направлениях.

Люди, с которыми встретились и обменялись несколькими словами охотники, находились под предводительством дона Фелисио Паса, который оказался бдительнее техасцев и обходил по гласису [гласис — пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости] крепости, чтобы удостовериться, все ли спокойно и не угрожает ли какое нечаянное нападение.

Для Транкиля и его отряда оказалось благоприятным то, что Ягуар, желая оказать честь Голубой Лисице, вверил его воинам охрану лагеря на эту ночь, почему инсургенты предались сну с беспечностью, характеризующей американцев. С другими часовыми наши охотники наверняка были бы захвачены.

Десять минут спустя после встречи с доном Фелисио они достигли ворот. При имени Транкиля ворота были отворены. Наконец-то они были в безопасности, в крепости.

Они вошли вовремя: еще несколько шагов — и Кармела и ее подруга упали бы на дороге. Несмотря на все усилия воли, они, наконец, не выдержали, силы их истощились, и как только они почувствовали, что непосредственная опасность миновала, нервное возбуждение, которое только и поддерживало их в последние часы, спало, и они лишились чувств.

Транкиль взял Кармелу на руки и перенес ее внутрь асиенды, тогда как Черный Олень, который, несмотря на все видимое невнимание, страстно любил свою молодую жену, занялся ею и старался привести ее в чувство.

Неожиданное прибытие Транкиля обрадовало всех обитателей асиенды, так как все его любили и ценили его честный характер.

Охотник все еще хлопотал около своей дочери, начавшей приходить в сознание, как вдруг в комнату вошел Фелисио Пас, вернувшийся из своего обхода, и передал ему просьбу полковника немедленно прийти к нему.

Транкиль повиновался. Кармела не нуждалась более в его услугах. Придя в себя, она скоро погрузилась в глубочайший сон — следствие страшного утомления, которому она подвергалась уже несколько дней.

На пути к коменданту Транкиль обратился к мажордому, с которым он состоял в давней дружбе, с расспросами. Дон Фелисио откровенно отвечал ему.

Дела в дель-Меските шли не блестяще: осада велась с обеих сторон с неслыханным ожесточением и сопровождалась некоторыми особенностями. Инсургентам особенный урон причиняла артиллерия, находившаяся в крепости, много людей выбывало у них из строя. Но они придумали, однако, способ, причинявший осажденным много затруднений.

Этот способ состоял в следующем. Инсургенты состояли по большей части из охотников — замечательных стрелков, слывших за таковых в стране, где искусство меткой стрельбы было доведено до совершенства.

Некоторое число таких стрелков засело поэтому в траншее перед лагерем, и всякий раз, когда какой-нибудь артиллерист осмеливался подойти к орудию, чтобы навести и зарядить его, они неукоснительно перебивали ему руки [исторический факт. — Примеч. Автора].

Дело дошло до того, что все артиллеристы в крепости выбыли из строя и со стен ее только изредка раскатывался неуверенный, бесцельный выстрел. Набранная наспех новая орудийная прислуга спешила кое-как исполнить свои обязанности, страшась быть изувеченной, и сбегала вниз. Артиллерия перестала быть страшной для техасцев, и они достаточно забавлялись этой оригинальною стрельбой мимо цели.

С другой стороны, крепость была обложена так тесно и за ней следили так внимательно, что решительно никто не мог ни войти, ни выйти из нее. Легко понять поэтому изумление осажденных, когда на асиенде появились наши охотники. Никто не мог понять, как удалось им проскользнуть через весь вражеский лагерь. Мимоходом мы должны заметить, что сами охотники понимали это менее всех.

Гарнизон асиенды проводил, таким образом, время, будучи совершенно отрезанным от остального мира: никакой отзвук не проникал извне, никакая весть не доходила до осажденных.

Этого было совершенно достаточно, чтобы сделать положение мексиканцев далеко не из приятных, к несчастью для них, оно с каждым часом все более омрачалось и грозило в недалеком будущем стать совершенно невыносимым.

При всем этом, полковник Мелендес с самого начала осады показал себя в своем настоящем свете, как офицер редких качеств, всесторонней предусмотрительности и беззаветной отваги.

Видя, что артиллеристы беспощадно истребляются техасскими пулями, он, чтобы поднять их упавший дух, сам, Рискуя жизнью, становился к пушкам и наводил их против неприятеля.

Жителей прерий более всего пленяют отвага и храбрость. Много раз техасские стрелки видали его на стенах, у пушек, их меткие карабины легко бы могли достать его, но они оставляли его в покое, сами наслаждаясь тем хладнокровием, с которым он смотрел в глаза верной смерти.

Сам Ягуар, несмотря на свое горячее желание поскорее взять крепость, дал приказ щадить жизнь своего друга. Он удивлялся его храбрости и самоотверженной преданности долгу.

Было около полуночи, однако полковник бодрствовал. В то время, как к нему ввели канадца, он с озабоченным видом ходил по своей спальне, заглядывая иногда в разложенный на столе план укреплений.

Прибытие Транкиля обрадовало его: он надеялся получить через него вести извне. К сожалению, охотник очень мало смыслил в политических вопросах, он вел слишком уединенную для этого жизнь. Однако он отвечал как умел на вопросы полковника и сообщил даже несколько подхваченных им на лету известий. Затем он рассказал, что случилось с ним во время пути. При имени Кармелы молодой офицер пришел в некоторое замешательство, краска бросилась ему в лицо, но он быстро овладел собою и продолжал внимательно слушать канадца.

Когда он дошел до инцидента в пещере и до подслушанных им отрывков из разговора между вождем апачей и приверженцем техасцев, интерес полковника удесятерился, и он заставил Транкиля вновь повторить все услышанное им.

— О! Это письмо, — проговорил он несколько раз, — это письмо. Чего бы не дал я, чтобы узнать, что в нем заключалось!

Но это было невозможно. Через минуту полковник попросил Транкиля продолжать рассказ. Охотник рассказал тогда, каким образом ему удалось пробраться через неприятельские заслоны.

Этот смелый поступок поразил полковника.

— Вы более счастливы, чем благоразумны, — заметил он, — дерзнув проникнуть через самый центр вражеского лагеря.

Охотник улыбнулся.

— Я был почти уверен в успехе, — отвечал он полковнику.

— Почему?

— Я долгим опытом узнал все привычки индейцев, и это позволяет мне действовать с ними наверняка.

— Я согласен, но ведь тут вы имели дело не с индейцами.

— Простите меня, полковник.

— Я не понимаю вас. Будьте так добры, объясните, что такое?

— Это совсем нетрудно: Голубая Лисица прибыл сегодня вечером в техасский лагерь во главе двухсот воинов.

— Этого я не знал, — с удивлением сказал полковник.

— Ягуар, чтобы оказать честь своим союзникам, вверил им на эту ночь охрану лагеря.

— Ну так что же?

— А то, полковник, что техасцы сладко почивают сейчас, протянув ножки, а апачи сторожат или, по крайней мере, должны сторожить лагерь.

— Что подразумеваете вы под словами ‘должны сторожить’?

— А то, что краснокожие вообще не знакомы с нашим способом ведения войны, не привыкли ставить часовых, так что в настоящую минуту все спит во вражьем стане мертвецким сном.

— А-а! — с лица полковника сошло выражение недоумения, и он продолжал хождение из угла в угол, которое прервал, когда охотник начал говорить о непонятных для него вещах.

Транкиль посмотрел на дона Фелисио, который оставался все время в комнате, вопрошающим взглядом — не угодно ли, дескать, будет полковнику отпустить его.

Несколько минут протекло в полном молчании. Дон Хуан углубился, по-видимому, в свои размышления.

Вдруг он остановился перед охотником и поглядел ему прямо в лицо.

— Я вас знаю давно, — сказал он прерывистым голосом, — как человека высокой честности. Вы не измените доверию, на вас можно положиться.

Канадец поклонился, не понимая, к чему это сказано.

— Вы уверены, что враги погружены в глубокий сон? — переспросил полковник.

— Я убежден в этом, — отвечал Транкиль, — мы так легко проникли через их лагерь, что в этом не может быть сомнения.

Дон Фелисио приблизился.

— Да! — про себя говорил молодой офицер. — Это будет им хороший урок.

— Урок, в котором они очень нуждаются, — подтвердил мажордом.

— Ага! Вы поняли, дон Фелисио? — с улыбкой проговорил полковник.

— Конечно.

— И вы одобряете меня?

— Вполне.

— Сейчас самое раннее утро, — вновь начал полковник, взглянув на часы на камине, — сон теперь так сладок. Пусть так, сделаем вылазку. Разбудите офицеров.

Мажордом вышел. Минут через пять офицеры, еще не вполне оправившись ото сна, собрались и ждали приказаний своего командира.

— Господа офицеры, — обратился он к ним, когда они собрались вокруг него, — я решил сделать вылазку против бунтовщиков, захватить их врасплох и уничтожить их обоз, если это удастся.

Выберите из своих людей человек полтораста понадежнее. Пусть они возьмут оружие да побольше просмоленной пакли для поджигания, и через пять минут пусть они выстроятся во дворе. Ступайте, советую вам произвести все это без лишнего шума.

Офицеры поклонились и вышли.

Полковник обратился к Транкилю и спросил его:

— Вы устали?

— Я никогда не устаю.

— Вы ловки?

— Говорят.

— Отлично! Вы будете служить нам проводником. К сожалению, у меня нет еще двоих.

— Я могу достать их вам.

— Вы?

— Да, один из них — охотник, а другой — вождь команчей. Оба они вошли со мною в крепость, за них я ручаюсь, как за себя. Их зовут Чистое Сердце и Черный Олень.

— Хорошо, так предупредите их и идите все трое туда, где соберется отряд.

Транкиль поспешил пойти оповестить своих друзей.

— Если этот охотник говорит правду, как мне кажется, по крайней мере, — обратился полковник к мажордому, — то я убежден, что мы во сто крат отплатим бунтовщикам за тот урон, что мы понесли от них. Вы с нами, дон Фелисио?

— Я? Да я ни за какие блага не покину вас в таких обстоятельствах!

— Ну, так идемте. Люди, наверное, собрались.

Они вышли.

Глава XIV. Предложение

В ту же самую ночь и почти в тот же самый час Ягуар сидел в глубине своей палатки на грубо сколоченном дубовом походном стуле. Он оперся локтем на стол и читал при неверном свете одинокой свечи важное донесение, полученное незадолго до того.

Погруженный в чтение, молодой вождь не обратил никакого внимания на шум снаружи. Вдруг резкий порыв ветра заколебал пламя свечи, и на стенке палатки обрисовалась чья-то тень. Молодой человек, отвлеченный от своего занятия, раздраженно поднял голову и бросил в сторону входа гневный взгляд, не обещавший для вновь пришедшего ничего хорошего.

Но при виде человека, который стоял на пороге палатки, спокойно опершись на свой длинный карабин и вперив в него свои горящие как угли глаза, он вскрикнул от удивления и сделал движение, чтобы схватить пару лежавших рядом пистолетов.

Внешний вид вошедшего говорил не в его пользу. Одинаково отталкивали его дикий взгляд, грубое, загорелое лицо, оттенявшееся длинной белой бородой, высокий рост и странный наряд. Движение, сделанное Ягуаром, вызвало на губах его зловещую улыбку.

— Зачем ты хватаешься за оружие? — произнес он замогильным голосом, крепко схватив ладонью дуло ружья. — Если бы я хотел убить тебя, то ты бы давно был мертв.

Ягуар повернулся на своем стуле и сел лицом к вошедшему. Оба они с минуту мерили друг друга взглядами.

— Ты насмотрелся на меня? — проговорил наконец незнакомец.

— Да, — отвечал Ягуар. — Теперь скажите мне, кто вы, зачем явились сюда и как вам удалось ко мне пробраться?

— Ишь ты, столько вопросов сразу. Ну, постараюсь ответить.

Кто я — никто не знает, подчас я и сам забываю это. Я — проклятый, окаянный, брожу по прерии, как дикий зверь, и гоняюсь за добычей. Краснокожие, с которыми я веду непримиримую вражду и внушаю им сверхъестественный страх, зовут меня Киейн-Стоман, довольно с тебя?

— Как, — вне себя от изумления закричал юноша, — вы — Белый Охотник За Скальпами?

— Да, это я, — спокойно отвечал незнакомец. — Меня зовут также еще Безжалостным.

Все это было произнесено вошедшим стариком тем замогильным, глухим голосом, который приобретается людьми, долгое время лишенными человеческого общества и обреченными на продолжительное молчание. Говорить становиться для них тяжким трудом.

Ягуар не мог удержать жеста ужаса и отвращения, узнав, кто был его страшный собеседник. Он сейчас же вспомнил кровожадные, жестокие дела, числившиеся за этим человеком, и вот, под влиянием этого чувства ужаса и гадливости, с которым он был не в состоянии совладать, он произнес:

— Так что же может быть общего между мной и вами?

Лицо ужасного старика исказилось улыбкой.

— Бог, — отвечал он, — связал всех людей невидимыми узами, все они думают и чувствуют одинаково. Он возжелал так в неисповедимых путях Своих, чтобы сделать возможным существование общества.

Услыхав из уст этого отщепенца людского общества имя Бога и такое удивительное суждение, Ягуар изумился еще более.

— Я вовсе не намерен вести с вами философскую беседу, — отвечал он, — каждый в жизни следует пути, предначертанному ему судьбой. Я не хочу также ни судить тебя, ни оправдывать, я думаю только, что имею право сказать, что у меня нет с тобой ничего общего, что бы ты там ни Думал про меня и что бы ни привело тебя сюда. До сих пор мы были чужды и не знакомы друг с другом — я желаю, чтобы так оставалось и впредь.

— Как можешь ты знать это? Почему ты полагаешь, что мы в первый раз встречаемся лицом к лицу? Человек не знает своего прошлого, как не знает своего будущего — и то и другое в руках более Сильного, Того, Который судит человека по делам его, для Которого нет ни времени, ни пространства, ни меры, — в руках Господа.

— Меня поражает, — отвечал Ягуар, против воли подчиняясь какому-то особенному настроению, — что имя Бога так часто появляется на устах ваших.

— Оно глубоко запечатлелось в сердце моем, — отвечал старик с оттенком горечи, и суровые черты его приняли печальное выражение. — Ты говоришь, что не хочешь судить меня. Оставайся под впечатлением неверных рассказов, меня мало занимает, что думают обо мне люди. У меня один судья всех дел моих- моя совесть.

— Пусть все это будет так, но помните, что время бежит быстро, ночь проходит, дела ждут моего решения, я должен остаться один, чтобы заняться ими.

— Одним словом, ты указываешь мне дверь. К сожалению, я не расположен в настоящую минуту уступить твоему желанию или, если хочешь, повиноваться твоему приказу. Я отвечу сначала на твои вопросы и, если ты будешь настаивать, удалюсь.

— Это — упорство, смотрите, как бы оно не кончилось для вас печально.

— Зачем грозить тому, кто тебя не оскорбляет, — невозмутимо отвечал старик. — Неужели ты думаешь, что я из-за пустяков оставил свою привычную обстановку? Нет, нет, меня привели к тебе важные дела, и ты скоро увидишь, что то время, которое сейчас ты не хочешь пожертвовать мне, ты не можешь употребить лучше, как чтобы выслушать мои слова.

Ягуар с нетерпением пожал плечами, он не решался прибегнуть к насилию против человека, который, как бы то ни было, не выходил по отношению к нему из границ самой тонкой деликатности. Кроме того, какое-то предчувствие говорило ему, что посещение этого удивительного старика принесет ему выгоду.

— Ну так говорите, — сказал он после минутного раздумья тоном человека, который решился перенести что-либо неприятное, потому что оно неизбежно, — только без дальних околичностей.

— Я вовсе не имею привычки так говорить, — отвечал Белый Охотник За Скальпами. — Я скажу только то, что необходимо, чтобы ты понял в чем дело.

— Так начинайте, я слушаю!

— Отлично. Я возвращусь теперь ко второму твоему вопросу. Ты спросил, что привело меня сюда. Я сейчас отвечу тебе, но прежде скажу, как мне удалось проникнуть сюда.

— Да, в самом деле, — воскликнул Ягуар, — это меня самого поразило!

— Ничего поразительного здесь нет. Я слишком хорошо знаю прерии и лес, чтобы не обмануть самых бдительных часовых. Но я открою тебе истину, хотя она и не будет приятна тебе. Ты доверил охрану лагеря на эту ночь собакам-апачам, которые вместо того, чтобы бодрствовать как должно, заснули на своих местах так сладко, что каждый желающий может гулять по вашему лагерю сколько угодно, а что это верно, можно видеть из того, что часа два тому назад через весь лагерь прошли восемь человек и вошли в крепость, и никто не остановил их.

— Боже мой, Боже мой! — воскликнул Ягуар, побледнев от негодования и поднимаясь со скамьи. — Неужели это возможно!

— А вот тебе и другое доказательство — в моем лице.

Юноша схватил пистолеты и ринулся наружу. Старик удержал его.

— Зачем ссориться с союзниками? Что сделано, то сделано. Надо готовиться к тому, что впереди, пусть это послужит тебе предостережением.

— Но эти люди, которые прошли через лагерь!.. — взволнованным, прерывающимся голосом проговорил Ягуар.

— Вам нечего их бояться, это — бедные охотники, ищущие, вероятно, убежища для двух женщин, которые были с ними.

— Две женщины?

— Да, белая и краснокожая. Хотя они и были переодеты в мужские костюмы, но я их узнал, так как давно слежу за ними.

— А-а! — задумчиво произнес Ягуар. — Вы знаете кого-нибудь из них?

— Только одного, это, кажется, тигреро этой асиенды.

— Транкиль! — воскликнул Ягуар, едва не лишившись чувств от охватившего его волнения.

— Да.

— Так одна из этих женщин — его дочь, донья Кармела?

— Должно быть.

— Так значит, донья Кармела в дель-Меските?

— Ну да.

— О-о! Мне необходимо во что бы то ни стало теперь взять эту проклятую асиенду.

— Вот это-то я и пришел предложить тебе, — спокойно проговорил Охотник За Скальпами.

Молодой человек сделал шаг вперед.

— Как! Что вы сказали?

— Я сказал, — продолжал тем же тоном старик, — что я пришел предложить тебе указать, как завладеть асиендой.

— Вы?

— Я.

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому что, — отвечал, все еще волнуясь, Ягуар, — асиенда прекрасно укреплена, ее защищает многочисленный и храбрый гарнизон под командой одного из лучших офицеров мексиканской армии, и вот уже сколько времени прошло, как я осадил эту крепость, а до сих пор не могу сделать и шагу вперед.

— Все это верно.

— Ну и что же?

— И все-таки я вновь повторяю свое предложение.

— Но как же вы сделаете это?

— Это — мое дело.

— Это не ответ.

— Другого я не могут тебе дать.

— Однако?

— Там, где не помогает сила, надо прибегнуть к хитрости, ты не согласен с этим?

— Пожалуй’ согласен, но нужно иметь в руках средства для этого.

— У меня они уже в руках.

— Для овладения асиендой?

— Я проведу вас в крепость, а остальное — ваше дело.

— О! Только бы попасть туда, а тогда я уж не выйду оттуда.

— Так ты согласен?

— Дайте подумать одну минуту.

— Ты колеблешься?

— Колеблюсь.

— Когда я тебе ручаюсь за успех, совершенно неожидаемый тобою?

— Именно поэтому.

— Я не понимаю тебя.

— Так я объясню вам.

— Объясни.

— Я не могут допустить, чтобы вас привело сюда только Расположение ко мне или преданность делу, которому я служу.

— Очень может быть.

— Ну так раскроем карты. Кто бы вы ни были сами по себе, но, во всяком случае, вам решительно все равно, на чьей стороне окажется счастье в борьбе, которая раздирает сейчас эту несчастную страну.

— Ты прав.

— Не правда ли? Вам ведь все равно, будет ли Техас свободен или порабощен?

— Совершенно все равно.

— У вас должны быть, следовательно, какие-либо иные причины, побуждающие вас действовать таким образом.

— Всему есть свои причины.

— Разумеется — вот их-то я и хотел бы знать.

— А если я не скажу тебе этого?

— Ну так я не приму вашего предложения.

— Напрасно.

— Может быть.

— Подумай.

— Это решено.

На минуту оба замолчали. Старик первым возобновил разговор.

— Ты молод, горд и подозрителен, — сказал он, — из чувства ложно понимаемой законности своих поступков ты отвергаешь случай, который, может быть, впредь тебе уже и не представится более.

— Я рискую здесь многим. Буду откровенен с вами: я знаю вас — правда, по рассказам, — с очень плохой стороны, молва о вас идет ужасная, и никто не поручится мне, что под предлогом услуги вы не расставляете мне западню.

Обветрившееся, безжизненное лицо старика вдруг вспыхнуло при этих оскорбительных словах, дрожь пробежала по его телу, но страшным усилием воли он овладел собою и несколько секунд спустя уже отвечал спокойным голосом, в котором слышался лишь слабый отзвук бури, пронесшейся в глубине души его.

— Я прощаю это тебе, — сказал он, — ты должен был сказать мне так, я не мог ожидать другого. Время идет, уже полночь, скоро будет поздно, чтобы привести в исполнение мой смелый план. Скажу еще раз: подумай, прежде чем дать решительный ответ, — от него будет зависеть и мое решение. Причина, побуждающая меня предложить тебе провести твой отряд на асиенду, касается только меня и решительно не имеет отношения к вам.

— Но чем поручитесь вы, что предложение ваше не заключает в себе предательства.

Старик сделал шаг вперед, выпрямился во весь рост и проговорил торжественным голосом:

— Слово мое — слово человека, который, что бы ни говорили про него, никогда не изменял долгу. Клянусь тебе честью, в присутствии Бога, пред Которым и я и ты, быть может, скоро предстанем, что намерения мои по отношению к тебе чисты, честны и далеки от какого-либо предательства. Теперь отвечай, на что ты решаешься?

Когда старик произносил эти слова, его фигура, лицо, жесты прониклись таким величием и благородством, что он казался совсем преобразившимся.

Против воли Ягуар почувствовал себя потрясенным, его увлек этот голос, исходивший из сердца.

— Принимаю ваше предложение, — сказал он твердым голосом.

— Я так и знал, у молодых и благородных натур честные чувства всегда находят отклик. Тебе не придется раскаиваться в том доверии, которое ты оказал мне.

— Вот вам рука моя, — отвечал юноша, — возьмите ее без боязни, это — рука друга.

Последняя холодность его по отношению к старику исчезла.

— Благодарю, — сказал старик, и слеза заблестела на его реснице. — Твое слово вознаградило меня за многие страдания.

— Теперь объясните мне свой план.

— Это я и хочу сделать в двух словах. Но прежде чем мы обсудим план, прикажи собраться трем — четырем сотням людей, без шума, так чтобы, когда мы решим, что делать, мы могли бы немедленно отправиться в путь.

— Вы правы.

— Давать тебе советы мне незачем. Необходимо, чтобы люди собрались в совершенной тишине. Краснокожих не бери, они будут скорее вредны, чем полезны. Я не могу их видеть, и они меня не выносят, я их заклятый враг.

— Будьте спокойны, я сделаю все, как вы хотите.

Ягуар вышел. Отсутствие его продолжалось минут пятнадцать. Все это время Белый Охотник За Скальпами неподвижно стоял посреди палатки, задумчиво опершись на дуло своего карабина.

Извне донесся глухой гул как бы зароившегося пчелиного Улья — это пробуждался от глубокого сна лагерь.

Ягуар вошел.

— Приказ отдан, через четверть часа четыреста человек будут наготове.

— Этого чересчур для того, что я хочу вам посоветовать сделать. Мой план прост, и если ты его исполнишь в точности, то мы войдем на асиенду, не сделав ни одного выстрела. Слушай меня внимательно.

— Говорите.

Старик придвинул стул к столу, у которого сидел Ягуар, сел и, поставив карабин между коленями, начал:

— Уже давно я знаю асиенду дель-Меските. Вследствие событий, о которых слишком долго было бы говорить и которые вовсе не интересны для тебя, я жил в ней около года в качестве мажордома. В то время был еще жив отец нынешнего владельца, питавший ко мне по различным причинам безграничное доверие. Тебе известно, что когда испанцы строили эти асиенды, то они строили их не столько для ведения сельского хозяйства, сколько с целью удержания в повиновении покоренных жителей. Кроме того, почти каждый день их беспокоили своими набегами краснокожие. Как и во всякой крепости, в стенах асиенд имеются замаскированные ворота, потайные подземные выходы, служащие во время осад или для оказания помощи гарнизону людьми или припасами, или для вылазки и оставления его в случае слишком сурового оборота дел.

— О! — воскликнул Ягуар, хлопнув себя по лбу. — Разве на асиенде дель-Меските существуют такие тайники?

— Терпение, друг мой, слушай.

— Но вот здесь подробный план асиенды, нарисованный человеком, семья которого уже в течение трех поколений обитает в ней. На нем нет ничего подобного.

Старик небрежно взглянул на план и продолжал:

— Это известно только одному владельцу. Но дай мне закончить.

— Говорите, говорите!

— Эти тайники были полезны во времена окончательного завоевания страны, со временем, когда воцарилось спокойствие, на них перестали обращать внимание, а затем мало-помалу и самая память о них исчезла, и я убежден, что большинство обитателей асиенды даже и не подозревает о существовании этих тайных ходов. Сам нынешний владелец принадлежит к их числу.

— Почем знать? Может быть, этот ход заложен или случайно даже охраняется сильной стражей.

Старик улыбнулся.

— Нет, ход не заложен и никакая стража не может охранять его.

— Вы уверены в этом?

— Я же говорю тебе, что уже несколько дней я брожу здесь.

— Я забыл это.

— Я сам хотел убедиться в существовании этого хода, открытого мною давным-давно совершенно случайно.

— Ну и что же?

— Ну и я нашел его опять.

— Слава Богу, асиенда теперь взята! — радостно воскликнул Ягуар.

— Я тоже так думаю, если только не спасет ее какое-либо чудо, но это едва ли вероятно.

— Но где же находится этот тайник?

— Как всегда, в том месте, где его совершенно невозможно подозревать. Смотри, — продолжал старик, наклоняясь над планом, — асиенда построена на холме и в случае продолжительной осады запасы в ней должны быстро истощаться.

— Верно.

— Далее, река с этой стороны протекает у подножия скал, на вершине которых построены стены.

— Да, да, — говорил Ягуар, жадно следуя за указаниями старика.

— Рассуждая вполне справедливо, что с этой стороны асиенду взять нельзя, вы поставили на берегу реки несколько постов, чтобы следить за движениями неприятеля.

— Никакая вылазка невозможна для гарнизона с этой стороны: во-первых, здесь стены выстроены почти на отвесной скале, а затем, сама река образует естественный ров.

— Ну вот, как раз в этих скалах, почти на уровне реки и находится потайной ход, по которому мы и пойдем. Начало этого хода — в естественной пещере, а сама пещера так закрыта вьющимися растениями, что с противоположного берега невозможно даже и подозревать о ее существовании.

— Наконец-то! — воскликнул Ягуар. — Этот опорный пункт нашего врага, который до сего времени постоянно являлся главным связующим звеном в цепи, опутывавшей Техас, станет завтра непоколебимой защитой его свободы. Слава Тебе, Господи, за то, что Ты венчаешь великою победой борьбу нашу!

— Я думаю, что вы овладеете крепостью еще до восхода солнца.

— О, если бы исполнилось все то, что вы сказали! — и молодой человек, объятый чувством восторга, пожал руки Удивительному старику, обнял его. Он чувствовал теперь не ужас и отвращение к нему — он готов был признать в нем посланника свыше, он готов был молиться, губы его невольно произносили имя Господа. Странный контраст представляли эти два человека: один бесстрастный, которого никто и ничто не волновало, все чувства которого были закованы как бы в непроницаемую броню, другой — впечатлительный, пылкий, готовый обнять весь мир за эту радостную для него весть.

Наконец старик сказал:

— Теперь пойдем, если хочешь. Пора.

— Сейчас, сейчас.

И они вышли из палатки.

По приказанию Ягуара Джон Дэвис разбудил четыреста человек из числа самых ловких и самых храбрых техасских повстанцев, собравшихся под стенами асиенды.

Они выстроились в нескольких шагах от палатки и стояли неподвижно, в глубоком молчании. Их карабины, стволы которых были окрашены темной краской, дабы они не блестели при лунном свете, лежали сложенные по несколько штук на земле.

Командиры отрядов стояли в стороне. Они тихо, но с оживлением переговаривались между собою, не понимая, зачем их предводитель приказал разбудить их.

Ягуар подошел к ним. При его приближении офицеры расступились. Молодой вождь и Белый Охотник За Скальпами вошли в образовавшийся круг, который тотчас же замкнулся.

Джон Дэвис немедленно узнал ужасного старика и не мог сдержать выражения изумления.

— Господа, — начал тихим голосом Ягуар, — мы идем нанести врагу решительный удар. Если удастся, то мы завладеем асиендой, не произведя почти ни одного выстрела.

Шепот изумления пробежал между офицерами.

— Человек, которому я безусловно доверяю, — продолжал Ягуар, — указал мне на существование потайного хода, неизвестного гарнизону, и по этому ходу мы войдем в крепость. Пусть каждый из вас станет во главе своего отряда. Движение наше мы должны совершить в полной тишине, как индейцы на тропе войны. Вы поняли меня? Надеюсь на вашу отвагу. На случай разделения пароль будет: Техас и свобода. По местам, господа!

Круг разорвался, каждый офицер направился к своему отряду и повторил перед ним слышанное от командующего.

Джон Дэвис подошел к Ягуару.

— Одно слово, — шепотом сказал он ему.

— Говори.

— Вы знаете этого человека, которого привели?

— Да.

— Вы уверены?

— Это Белый Охотник За Скальпами.

— И вы полагаетесь на него?

— Безусловно.

Американец покачал головой.

— И это он сказал вам про существование тайного хода, по которому мы должны войти в крепость?

— Он.

— Будьте осторожней!

Ягуар пожал плечами и быстро проговорил:

— Вы с ума сошли.

— Гм! Может быть, — отвечал Джон, — но все равно я буду следить за ним.

— Пожалуйста.

Американец отошел, бросив на старика подозрительный взгляд.

Старик, по-видимому, совершенно не обратил внимание на этот тихий разговор — он ждал только сигнала к выступлению.

Наконец команда марш! пролетела по рядам, и неподвижная до того момента колонна заколебалась.

Все эти люди привыкли к долгим переходам по прериям. Они ступали так легко и неслышно, что, казалось, неслись над землей как призраки, тем более что к тому же они соблюдали полное молчание.

В это время само небо как бы стало на их сторону: луна скрылась за густой черной тучей, уже давно тихо надвигавшейся с горизонта, и чистый серебристый лунный свет быстро сменился непроглядным мраком, в котором потонул весь отряд. В нескольких шагах впереди отряда шли рядом друг с Другом Ягуар, Белый Охотник За Скальпами и Джон Дэвис.

— Отлично, — проговорил тихо молодой человек, — все благоприятствует нам.

— Подождем конца, — ворчал американец, так как его подозрения не только не уменьшались, но росли с каждым мгновением.

Охотник За Скальпами по выходе из лагеря повел колонну не прямо к холму, на котором высилась асиенда, но заставил ее сделать длинный крюк в обход лагеря.

В долине царила глубочайшая тишина, как лагерь, так и асиенда, казалось, погружены были в сон, ни одного огня не было видно. Но это была предательская тишина, в ней таилась гроза, уже готовая разразиться.

Техасцы шли беззвучно, как волки, каждый ступал в след, оставленный идущим впереди. Пальцы были приложены к куркам. Казалось, слышно было биение их сердец, пылавших жаждой сразиться с врагом.

Удивительное стечение обстоятельств, странная игра судьбы: в один и тот же час, почти в один и тот же момент она заставила и осажденных, и осаждающих решиться на отчаянную вылазку. Словно с завязанными глазами шли они в глубокой тьме, в полной тишине, друг против друга в непоколебимой надежде захватить один другого врасплох, во время сна.

Инсургенты скоро достигли берегов речки, как раз в том месте, где густой кустарник и водяные растения даже днем предоставили бы им верную защиту против мексиканцев.

Белый Охотник За Скальпами вышел на несколько шагов вперед и скоро вернулся.

— Вот здесь надо перейти речку, — сказал он Ягуару, — здесь есть брод, вода будет только по пояс.

И, подавая пример, старик первым вошел в воду. Остальные немедленно последовали за ним. Как и сказал Охотник За Скальпами, вода здесь доходила только до пояса. Люди шли по трое в ряд, плотно прижавшись друг к другу, иначе они были бы унесены течением, чрезвычайно быстрым посредине реки.

Через десять минут весь отряд уже находился в пещере, из которой начинался потайной ход.

— Настал момент, — обратился Ягуар к отряду, — когда необходимо удвоить осторожность. Будем по возможности избегать пролития крови. Ни одного слова чтобы не было произнесено, ни одного выстрела чтобы не было сделано без моего приказа. Вопрос идет о жизни и смерти.

Затем, обратившись к Охотнику За Скальпами, он произнес твердым, решительным голосом:

— Ну, теперь откройте нам дверь!

Непередаваемое волнение охватило техасцев. Задние, забывая осторожность, поднимались на цыпочках, чтобы видеть, что делается впереди. Все напряженно ждали, когда падет та ничтожная преграда, которая отделяла их от врага.

Глава XV. Удар грома

Но возвратимся на асиенду. Полковник и мажордом сошли в патио [патио — внутренний двор], где нашли в сборе полтораста человек, с которыми предполагалось произвести внезапное нападение на неприятельский лагерь. Транкиль, зайдя сначала к Кармеле и убедившись, что она спит крепким, восстанавливающим силы сном, согласно полученному приказанию, поспешил затем объяснить Чистому Сердцу и Черному Оленю, чего от них требует полковник.

Оба они послушно последовали за своим другом во двор, где уже были собраны солдаты.

Полковник разделил людей на три отряда по пятидесяти человек в каждом. Во главе первого стал он сам и взял с собой канадца, второй отдал под команду дона Фелисио, с Чистым Сердцем в качестве проводника, а третий отдал в распоряжение одного старого, опытного капитана, к которому прикомандировал проводником Черного Оленя.

Покончив с распоряжениями, полковник Мелендес дал приказ выступать.

Все три отряда вышли из асиенды через разные ворота. План полковника был очень прост: он хотел подойти к лагерю инсургентов с трех сторон и, не будучи замеченным ими, поджечь его сразу в трех местах, затем, воспользовавшись поднявшимся беспорядком, кинуться на инсургентов с криками: ‘Да здравствует Мексика!’, помешать им собраться и приступить к тушению пожара, перебить как можно большее их количество и в полном порядке отступить к асиенде.

В то время, когда мексиканцы выступали из крепости, с ними случилось то же, что и с техасцами, которые в тот же самый момент выступали из своего лагеря, — их сразу окутал густой мрак. Полковник наклонился к Транкилю и сказал ему на ухо:

— Это благоприятно для успеха нашего предприятия.

В ту же минуту те же почти слова говорил и Ягуар, обращаясь к Белому Охотнику За Скальпами.

Все три отряда в молчании и совершенной тишине спустились с холма, идя индейской цепью, то есть гуськом.

Подойдя на некоторое расстояние к техасским укреплениям, все три отряда по заранее принятому соглашению остановились, как тигр останавливается и недвижно замирает на несколько мгновений, готовясь броситься на добычу, которую он подстерег.

Здесь отряды выстроились иначе — широким фронтом, каждый солдат растянулся на земле, и по сигналу, данному проводниками, они поползли как змеи, скрываясь в высокой траве и раздвигая перед собой кусты.

Мы сказали, что Белый Охотник За Скальпами, желая, конечно, чтобы гарнизон асиенды дель-Меските оставался в уверенности, что в техасском лагере все спокойно, воспротивился тому, чтобы будить апачских часовых, полагая, что бдительность их при настоящих обстоятельствах решительно не нужна, так как он был уверен, что мексиканцы не отважатся покинуть свои укрепления и не решатся на вылазку.

Направление, которое взял старик, помогло поэтому успешному выполнению плана полковника. Пойди он в другую сторону, техасцы неминуемо встретились бы с каким-либо из мексиканских отрядов, подавили бы его благодаря своей численности и поставили два остальных отряда в крайне тяжелое положение.

Транкиль, слишком хорошо знакомый со всеми хитростями индейцев, счел тем не менее необходимым убедиться, нет ли какой засады? Вследствие этого, подойдя к валу лагеря шагов на пятнадцать, он скомандовал остановиться, а сам змеей пополз вперед, в кусты и срубленные и нагроможденные здесь деревья.

Чистое Сердце и Черный Олень, которым он, прежде чем покинуть асиенду, дал самые подробные наставления, как действовать, сделали то же. Отсутствие проводников продолжалось довольно долго, по крайне мере оно показалось долгим людям, горевшим нетерпением сразиться с врагом.

Наконец Транкиль появился. Но лицо его было омрачено беспокойством, брови были сдвинуты. Это не ускользнуло от внимательно следившего за ним полковника.

— Что с вами? — обратился он к нему. — Не проснулись ли бунтовщики? Не заметили ли вы возбуждения в их лагере?

— Нет, — отвечал канадец, но взор его оставался упорно обращенным к неприятельскому лагерю, как будто он хотел проникнуть в тьму и разгадать окутанную ею тайну, — я ничего не видел, ничего не заметил, лагерь погружен в спокойствие — и самое глубокое, по-видимому.

— По-видимому?

— Да, так как невозможно, чтобы это спокойствие, эта тишина были естественны. Техасские инсургенты по большей части охотники, которым не привыкать к утомлению. Я могу допустить еще, что в первую половину ночи они могли не заметить, что апачи спят на своих постах, но чего я решительно не могу допустить — это чтобы за всю ночь ни один из этих людей, привыкших ко всяким невзгодам жизни в прериях и лесах, не проснулся и не прошелся бы убедиться, все ли в порядке. В особенности Ягуар, это — железный человек, он, кажется, никогда не спит и, хотя и очень молод, но так же осторожен и опытен, как только впору человеку, перешагнувшему на вторую половину своей жизни.

— Что же вы заключаете отсюда?

— Я заключаю отсюда, что лучше нам и не пытаться узнавать причину этой тишины, и как можно скорее возвратиться на асиенду. Или я ошибаюсь, но мне чудится, что эта непроглядная тьма таит в себе какое-то несчастье, и если мы не остережемся, оно падет на нас.

— Из слов ваших я делаю вывод, что вы передаете мне свои впечатления, а не то, что видели вы на самом деле.

— Правда, полковник, но если вы позволите, то замечу, что это — впечатления человека, для которого лес и прерия не имеют тайн и предчувствия которого редко бывают неверны.

— Да, все это, может быть, и верно, и мне надлежало бы последовать вашему совету, но теперь слишком поздно возвращаться назад — это значило бы показать солдатам, что я ошибся, а это невозможно. Мы должны, чего бы это ни стоило, испить до конца чашу, перенести все последствия нашей неосмотрительности и идти вперед, что бы ни ждало нас там. Удесятерим нашу осторожность и постараемся окончить начатое, насколько возможно сохраняя жизнь наших людей.

— Я в вашем распоряжении, полковник, и последую за вами, куда бы вы ни приказали идти мне.

— Ну так вперед, и с нами Бог! — решительно проговорил Мелендес.

Команда была передана почти шепотом. Солдаты, сильно интересовавшиеся исходом этого разговора, опасаясь, что их заставят возвратиться назад в крепость, с радостью приняли ее и бросились вперед.

Расстояние, которое отделяло их от укреплений, было быстро пройдено ими. Они вбежали на вал, индейские часовые оставались недвижимы.

Сразу в трех местах лагеря поднялись огромные языки пламени и закрутились к небу. Мексиканцы бросились вперед с криками: ‘Да здравствует Мексика!’. Инсургенты, захваченные врасплох, не будучи в состоянии сразу стряхнуть с себя сон, бегали взад и вперед по лагерю. Они не могли понять, откуда появился этот огненный ураган, охвативший их со всех сторон, откуда эти крики, в которых им слышалась угроза смерти.

Более часа длился этот хаос, среди дыма, огня и ужасного шума. По обычаю малоцивилизованных племен, техасцы брали с собой в походы жен и детей. Смятение и человеческая бойня приняли поэтому в первый момент гигантские размеры.

Весь лагерь был полон женщинами, рыдавшими и призывавшими на помощь своих мужей и братьев, апачами, носившимися на своих конях и обгонявшими бесцельно бежавших пехотинцев, из-под опрокинутых палаток несся детский крик и вопли раненых.

Вокруг лагеря пылали огромные костры из наваленных сухих деревьев. Рассвирепевшие мексиканцы, как дикие звери, избивали каждого, кто хотел вырваться из этого огненного кольца.

Таковы ужасные результаты междоусобных войн. Они разнуздывают и удесятеряют все бурные страсти человека. Забываются все лучшие чувства, и озверелые люди топчут жизнь, топчут счастье своих братьев, утопая по колено в их крови.

Когда прошли первые минуты изумления и смуты, техасцы начали оправляться и, несмотря на все усилия мексиканцев, сплотились и кое-как сумели организовать сопротивление.

Полковник Мелендес увидал, между тем, что он вполне достиг своей цели: успех внезапного нападения был полный, потери неприятеля в людях и боеприпасах — громадны. Не желая более рисковать с такими малыми силами и дорожа жизнью людей среди этих охваченных пламенем палаток, где то и дело раздавались взрывы пороховых ящиков, он приказал трубить отбой. Пока собирались люди, он с торжествующим чувством победы оглянулся на дымившиеся остатки лагеря. Мексиканцы, увлеченные жаром битвы, сходились медленно. Некоторые забрались слишком далеко и не могли выбраться, несмотря на неоднократно повторенный сигнал, их остались ждать.

Три отряда, сходясь полукругом, отстреливались от инсургентов, которые, воспользовавшись моментом, сбегались отовсюду и становились все многочисленнее.

Те скоро увидали, что врагов совсем мало, и стремительно бросились на них. Мексиканцы хотели было начать отступление, но с каждой минутой положение их делалось все более затруднительным и грозило стать весьма серьезным.

Техасцы подавляли их числом. Разъяренные тем, что их захватили врасплох, пылая местью, они начали так теснить мексиканцев, что те могли отступать только шаг за шагом, обернувшись лицом к врагу. Настал момент, когда, несмотря на геройскую защиту, в рядах мексиканцев обнаружились признаки приближающейся паники вследствие невозможности защищаться долее.

Полковник Мелендес, заметив опасность, собрал вокруг себя сорок наиболее отважных людей и ринулся во главе их на инсургентов. Те, не ожидая ничего подобного, заколебались и отступили и смогли закрепиться только через несколько сотен шагов.

Этот натиск дал, однако, остальной части мексиканского отряда возможность прийти в себя. Полковник Мелендес скоро присоединился к ним и, когда техасцы вновь начали атаку, то благоприятный момент уже прошел, мексиканцы были в безопасности.

— Слава тебе, Господи! Жаркое было дело, но победа за нами! — воскликнул полковник.

— Я не видал за все это время Ягуара, — пробормотал Транкиль.

— Да, — отвечал дон Хуан, — это странно.

— Отсутствие его беспокоит меня, я бы предпочел видеть его там, в лагере.

— А где же он может быть? — спросил полковник, и лицо его приняло озабоченное выражение.

— Быть может, мы это скоро узнаем, — отвечал канадец и покачал головой, как бы желая показать, что он не ждет ничего хорошего.

Едва он произнес это, как — словно судьба хотела немедленно подтвердить справедливость слов старого охотника — со стороны асиенды послышался страшный шум, отчаянные крики, и все это смешалось с непрерывной стрельбой. Затем над Меските появился зловещий отблеск, который тотчас же перешел в громадное зарево. Меските пылало.

— Вперед, вперед! — закричал полковник. — Враг вошел в крепость.

Он сразу понял, что произошло что-то невероятное. Солдаты бросились на асиенду, внутри которой кипела, по-видимому, ожесточенная схватка. Скоро они достигли ворот, которыми, к счастью, еще не успел завладеть неприятель, и вбежали во двор. Взорам их предстало ужасное зрелище.

Вот что произошло за это время с отрядом техасцев, оставленных нами в пещере под скалой, на которой высилась асиенда.

В тот самый момент, когда Белый Охотник За Скальпами приготовился открыть потайную дверь при помощи рычага, техасцы были поражены ужасным криком, поднятым мексиканцами, поджигавшими их лагерь.

— Великий Боже! — воскликнул Ягуар. — Что это значит?

— Вероятно, мексиканцы напали на ваш лагерь, — спокойно отвечал старик.

Молодой предводитель бросил на него пронизывающий, подозрительный взгляд.

— Мы стали жертвой измены, — сказал Джон Дэвис, выхватив пистолет и направив его на старика, — мы обмануты.

— Я сам начинаю убеждаться в этом, — глухо проговорил Ягуар. Прежние сомнения вновь нахлынули на него.

— Кем? — с презрительной улыбкой проговорил Белый Охотник За Скальпами.

— Тобой, готов поклясться в этом! — грубо отвечал американец.

— Ты с ума сошел! — сказал старик, с выражением крайнего презрения пожимая плечами. — Если бы я захотел изменить вам, разве я привел бы вас сюда?

— Это правда, — сказал Ягуар, — но странно, шум все увеличивается. Мексиканцы избивают, конечно, наших. Их нельзя оставить так, идем к ним на помощь.

— Не делайте этого, — живо воскликнул Охотник За Скальпами. — Напротив, спешите поскорей овладеть крепостью, из которой ушло, вероятно, большинство ее защитников, а ваши, как только они оправятся, сумеют отразить нападение.

Ягуар колебался.

— Что делать? — в нерешительности вопрошал он, обводя взглядом теснившихся вокруг него людей.

— Действовать, не теряя ни минуты, — тоном искреннего убеждения воскликнул старик, налегая плечом на дверь, которая с шумом грохнулась оземь. — Проход открыт, неужели вы вернетесь?

— Нет, нет! — воскликнули техасцы и кинулись в открывшийся перед ними подземный тайник.

Тайник был настолько широк, что четверо могли идти рядом, и настолько высок, что сгибаться никому не приходилось, Подъем был очень отлог, ход шел самыми извилистыми зигзагами, образуя целый лабиринт.

Тьма была полная, слышалось лишь учащенное, лихорадочное дыхание взволнованных, спешивших людей и шлепанье нескольких сотен ног по жидкой грязи, покрывавшей земляной пол.

Через двадцать минут этого блуждания, показавшихся техасцам целою вечностью, старик скомандовал:

— Стойте!

Все остановились.

— Здесь надо сделать последние распоряжения, — продолжал старик, — но прежде всего я зажгу огонь, чтобы вы могли оглядеться, где находитесь.

И удивительный старик, который был как будто одарен способностью видеть во мраке, принялся ходить то туда то сюда, собирая материалы для огня, который он собирался зажечь. Несколько секунд спустя из кремня под ударами огнива посыпались искры и зажгли сухой трут. Слабое пламя поднялось словно из-под земли и осветило окружающий мрак. Оказалось, что горел кусок сухого дерева, припасенный когда-то ранее.

Переход от полного мрака к быстро разгоревшемуся свету был довольно резок. Когда глаза их немного освоились, техасцы с удивлением осмотрелись. Они находились в довольно обширном подземном помещении, несколько напоминавшем ранние христианские храмы в римских катакомбах. Стены были высокими и имели форму почти правильного круга, потолок сходился стрельчатым сводом, пол был усыпан мелким, сухим, золотистым песком. По-видимому, помещение это было высечено прямо в скале, так как нигде не было заметно искусственных работ.

В глубине этой подземной залы находилась лестница ступенек в двадцать, довольно широкая, но без перил. Она поднималась до потолка и уходила в четырехугольное отверстие. Скорее всего, там находился подъемный люк, но пыль, непрестанно испускаемая гранитом, так густо покрыла и стены и потолок, одела все таким толстым мягким покровом, что совершенно нельзя было разглядеть очертаний подъемной двери.

Оглядев внимательно подземелье, Ягуар подошел к старику, неподвижно стоящему около огня.

— Где же мы теперь? — обратился он к нему.

Все насторожились, желая поймать каждое слово старика.

— Мы теперь, — отвечал он, — как раз под двором асиенды, эта лестница ведет к подъемному люку, который я вам сейчас укажу. Этот люк открывается в корраль, давно уже оставленный, в котором, я полагаю, сейчас находятся дрова.

— Хорошо, — отвечал на это Ягуар, — но прежде, чем решиться ввести туда весь отряд — так как все это может оказаться ловко расставленной западней — я сам вместе с вами осмотрю этот корраль, чтобы собственными глазами убедиться, что все, что вы говорите, — правда.

— Я именно и хотел предложить тебе идти со мной.

— Отлично, но только как же мы откроем люк? Малейший шум поставит на ноги весь гарнизон, а мы занимаем позицию, крайне неудобную для того, чтобы вступить с ним в бой.

— Об этом не беспокойся, я берусь открыть люк безо всякого шума.

— Ну ладно, пойдемте, время не терпит.

— Это правда, следуй за мной.

Оба они направились к лестнице. Достигнув последней ступеньки, Охотник За Скальпами уперся головой в потолок и не без некоторого усилия слегка приподнял каменную плиту, замыкавшую свод, затем ухватил ее руками за края и тихо, без малейшего шума опрокинул и опустил наземь. Открылся проход, достаточный для двух человек.

Охотник За Скальпами первым вылез наверх. Одним прыжком очутился возле него Ягуар, с пистолетами в руках, готовясь размозжить ему голову при первом же его подозрительном движении. Через полминуты он убедился, что у старика нет ни малейшего намерения учинить предательство. Он устыдился своих подозрений и спрятал оружие.

Белый Охотник За Скальпами говорил правду: они очутились в заброшенном коррале, который оказался совершенно пустым.

Ягуар приблизился к двери, за которой слышались шаги и бряцание оружия, и увидел, что дверь едва держалась. Сшибить ее не представляло никакого труда.

— Да, — тихо проговорил он, — вы сдержали свое слово.

Но старик уже не слушал его. Словно что-то приковало глаза его к двери корраля, он упорно смотрел на нее и дрожал всем своим телом.

Не стараясь узнать, что могло привести старика в такое волнение, Ягуар подбежал к люку и нагнулся вниз. Джон Дэвис уже ждал его на последней ступеньке.

— Ну что? — спросил он Ягуара.

— Все как следует, влезайте все, только без шума.

Четыреста техасцев один за другим выскочили из-под земли. Они показались бы порождением ада, если бы в ту минуту их мог увидеть посторонний глаз.

По мере своего появления наверху, они молча выстраивались в ряды. Когда все вышли, Ягуар положил плиту на старое место и обратился к своим повстанцам со следующими тихо, но ясно произнесенными словами:

— Друзья! Всякое отступление отрезано, нам осталось теперь или умереть, или победить!

Техасцы не отвечали, но в их взорах загорелась такая решимость и отвага, что и без слов стало понятно, что они не отступят ни перед чем.

Страшное напряжение охватило весь отряд в тот момент, когда Белый Охотник За Скальпами налег на дверь корраля.

— Вперед! — закричал Ягуар.

Техасцы двинулись за своим предводителем. Это было какое-то неудержимое, стихийное стремление, все сокрушающее на своем пути.

В противоположность техасцам, которые дали захватить себя врасплох, мексиканцы не спали. Согласно приказанию полковника, отданному при выступлении, весь гарнизон собрался в боевом порядке в патио асиенды, готовый по первому же сигналу идти на подкрепление.

Но, во всяком случае, они никак не могли ожидать нападения с той стороны, откуда оно было произведено. Суеверным мексиканцам действительно показалось, что на них нападает отряд демонов. Их изумление, ужас и последовавшее за этим смятение не поддавались никакому описанию.

Техасцы поняли, какое впечатление они произвели, и пользуясь им, секли и рубили направо и налево, стараясь не дать врагу опомниться.

Но мексиканцы тоже скоро сообразили всю выгоду своего положения: неприятель не мог развернуться в узком пространстве и не мог окружить их. Они очистили середину двора, сплотились вокруг своих офицеров, которые ободряли их и словом и примером, и решились достойно исполнить свой долг. Битва вместе с этим вступила в новую фазу и продолжалась с новым ожесточением.

В это время полковник Мелендес, возвращавшийся с вылазки, ворвался в патио со своим отрядом. Победа готова была и здесь склониться на сторону мексиканцев, но, к несчастью, полковник пришел слишком поздно. Техасцы успели сбить мексиканцев с их позиций. Отряд, оставшийся в крепости, понес слишком чувствительные потери, а солдаты, прибывшие с полковником, были страшно утомлены предыдущим делом и, несмотря на всю отвагу, не могли оказать надлежащего сопротивления нападавшим, превосходившим их числом, свежим и ожесточенным свыше всякой меры.

В конце концов они вынуждены были сдаться.

Полковник Мелендес во второй раз стал пленником Ягуара, но и на этот раз он был побежден не столько своим счастливым соперником, сколько несчастным стечением обстоятельств.

Первой заботой Ягуара, как только он стал властелином крепости, было восстановление поколебавшегося было за эти несколько часов порядка. Самые суровые меры были им приняты к прекращению начавшихся грабежа и насилий над женщинами.

Условия, которые молодой предводитель техасцев наложил на побежденных, были теми же, что он предлагал им ранее, при начале осады.

Мексиканцы смотрели на инсургентов самое большее как на полудикарей, поэтому они были приятно удивлены их мягкостью и обходительностью и не колеблясь обязались свято исполнять условия сдачи. С восходом солнца гарнизон, защищавший асиенду, должен был удалиться из нее.

Едва только были окончены между обоими предводителями предварительные переговоры по сдаче крепости, как в строении, в котором помещались женщины, поднялся душераздирающий крик. В этот же самый момент на пороге строения показался Белый Охотник За Скальпами, о котором совершенно позабыли в пылу битвы.

Он нес, перекинув через плечо, женскую фигуру, длинные волосы которой волочились по земле. Правой рукой он держал за ствол карабин и с неестественной силой отбивался прикладом от целой толпы наступавших на него людей, пытавшихся преградить ему путь и вырвать у него его добычу.

Старик был страшен, глаза его налились кровью, изо рта вылетала пена, он скрежетал зубами, слышались его глухие проклятия, и он, как кровожадный тигр, отступал шаг за шагом, с отчаянием защищая свою добычу.

— Дочь моя! — воскликнул Транкиль и с воплем бросился к ужасному старику.

Это была действительно Кармела. Она была бледна, как полотно, и казалась мертвой.

Полковник и Ягуар также узнали несчастную девушку и, словно сговорившись, сразу кинулись к ней на помощь.

Белый Охотник За Скальпами, отступая перед теснившей его толпой, отвечал нервным, прерывистым смехом на посылаемые ему вслед проклятия. Когда кто-нибудь из нападавших осмеливался слишком приблизиться к нему, он обрушивал на него сокрушительный удар прикладом карабина и череп смельчака разлетался вдребезги, обрызгивая кровью окружавших. Нападавшие скоро убедились, что схватить этого человека значило подвергнуть почти верной смерти ту, которую они хотели спасти. Они стали поэтому окружать его, намереваясь прижать его к высокой стене крепости и там обезоружить.

Но страшный старик обманул их расчеты. Внезапно одним прыжком он бросился вперед, опрокинул по пути несколько человек, не ожидавших этого нападения, и с быстротою молнии взобрался по выступам стены на платформу башни, где стояли орудия.

Оттуда он в последний раз обернулся к своим преследователям, разразился ужасным, циничным смехом и потом спрыгнул со страшной высоты и понесся по крутому склону прямо к речке, унося с собою девушку, которую он, влезая на стену, перехватил за талию.

Когда свидетели этого неслыханного, необъяснимого безумия пришли в себя и бросились на платформу, старика, что называется, и след простыл. Река текла вновь светлая и невозмутимая, а за нею, в долине клубился густой предрассветный туман.

Белый Охотник За Скальпами исчез со своей несчастной жертвой, которой он так отчаянно смело завладел.

Неужели только чтобы совершить это необъяснимое похищение, он предал в руки техасцев асиенду дель-Меските?!

Чем руководствовался этот удивительный человек, совершая это неслыханное деяние?

Неразгаданная тайна окутывала всю жизнь этого человека, представлявшую из себя самое удивительное сцепление самых странных событий, и этот поступок так же трудно объясним, как и все, что ни делал Белый Охотник За Скальпами.

Глава XVI. Заговорщики

Оставим теперь на время границы Техаса и земель, принадлежащих индейцам, где до сих пор происходили события, составляющие предмет нашего рассказа, и пусть воображение наше одним гигантским прыжком перенесет нас за двести миль оттуда. Пусть читатель представит себя вместе с нами в городе Гальвестоне, в самом сердце Техаса, четыре месяца спустя после того, что описано в предыдущей главе.

В то время, к которому относится наш рассказ, Гальвестон, в котором генерал Лаллиман хотел основать колонию-убежище — осуществить высокую мечту своего благородного разбитого сердца — еще далеко не достиг своего современного промышленного развития. Оно явилось впоследствии, благодаря непрерывному притоку эмигрантов и предприимчивости американцев, выходцев из Новой Англии. Мы будем, следовательно, описывать его в том виде, в каком застали его во время нашего пребывания в Америке.

Гальвестон стоит на берегу Мексиканского залива, он построен на песчаном острове Сен-Луи, которым почти совсем запирается устье Рио-Тринидад.

В наше время домики в нем были низенькие, по большей части деревянные, окруженные садиками, полными цветущими, пахучими деревьями и кустарниками, насыщавшими воздух чудным благоуханием.

К несчастью, существовала и оборотная сторона медали, стереть или изменить которую человеческими силами было невозможно, — это климат его и характер почвы.

Удушливый зной, царящий здесь большую часть года, превращает землю в мельчайшую неосязаемую пыль. Пешеход тонет в этой пыли чуть не по колено, а при малейшем дуновении ветра она поднимается густыми тучами, затмевает солнечный свет, набивается в уши, глаза, ноздри. К этому нужно прибавить неисчислимые легионы мошкары, укусы которой причиняют страшную боль, и омерзительную воду для питья. Эта вода, не знаем как теперь, но в описываемое время собиралась на целый год во время периода дождей в огромных деревянных чанах и оставлялась там незакрытой. Можно себе представить, во что превращало эту воду горячее южное солнце и пыль, при не особенно высоких понятиях местных жителей о гигиене и городской чистоте.

Все это не только лишает жизнь в улыбающемся, окутанном зеленью, согретом солнцем городке значительной доли прелести, но и делает пребывание в нем прямо опасным, особенно для европейцев, недавно приехавших с родины.

Сами техасцы страшатся этого смертоносного климата. Богатые люди на время палящей летней жары переселяются за город, за несколько дней он принимает унылый, пустынный вид. Изредка появится на безмолвной улице одинокий пешеход, чаще всадник, но и он, держась теневой стороны, спешит поскорее домой, а то и совсем выбраться вон — туда, к высоким горам, в вольную прерию, где на просторе гуляет сухой, напитанный запахом дикой полыни, горячий ветер.

Около четырех часов дня, в то самое время, как со стороны моря начинает дуть прохладный ветер и несколько освежает застоявшуюся атмосферу города, легкая индейская пирога из коры березы отделилась от северного берега залива и поплыла по направлению к деревянной городской пристани. В лодке были три человека: двое работали широкими веслами, а третий сидел на корме.

Когда пирога остановилась, сидевший на корме быстро встал, оглянулся кругом, как бы желая удостовериться, где он находится, затем одним прыжком выскочил на деревянный помост.

Пирога тотчас же после этого отделилась от пристани и стала быстро удаляться. Ни слова не было сказано между гребцами и пассажиром, которого они привезли.

Этот пассажир, очутившись на берегу, надвинул на глаза широкополую шляпу, завернулся в свое широкое, ярких цветов, сарапе индейской работы и быстрыми шагами направился к центру города.

Через несколько минут он остановился перед довольно большим домом, окруженным содержавшимся в порядке садом. Внешность дома показывала, что хозяин его — человек по меньшей мере состоятельный.

Калитка была приотворена. Незнакомец вошел в нее и затворил изнутри, затем он уверенным шагом прошел через сад, где не встретил ни души, вошел в прихожую, повернул направо и остановился в скромно, но уютно обставленной комнате. Здесь он снял с себя сарапе и шляпу, положил то и другое на кресло, а сам бросился на длинную кушетку и с наслаждением потянулся, как человек, почувствовавший, что наконец-то после долгого и трудного пути он добрался до желанного отдыха, может расправить усталые члены и расположиться как ему угодно. Разлегшись поудобнее, он скрутил сигаретку из маисового листа, высек из кремня огонь огнивом в золотой оправе, которое он достал из кармана, и скоро исчез в облаках синеватого дыма, окружившего его словно ореолом. Откинувшись на спинку кушетки, незнакомец погрузился в то состояние, которое итальянцы называют dolce far niente, испанцы — сиеста, турки — кейф, но для которого в языках более северных, закаленных суровым климатом народов не нашлось подходящего названия по той простой причине, что подобное состояние им неведомо.

Незнакомец едва успел выкурить половину сигаретки, как в комнате появилось новое лицо. Это вновь вошедшее лицо, казалось, не замечало первого, но сделало то же самое: скинуло сарапе, растянулось на кушетке и принялось курить. Но тотчас же вслед за этим на песке садовой дорожки раздался скрип шагов третьего лица, затем четвертого, пятого, и не прошло и часа, как в комнате собралось двадцать человек. Эти двадцать человек беззаботно курили, каждый расположился, как ему казалось удобнее, но ни один из них не проронил ни слова, как будто в комнате не было других лиц, к кому можно было бы обратиться с разговором. Комната мало-помалу наполнялась густым табачным дымом, тянувшимся понемногу в открытые окна. Часы на камине наконец пробили шесть.

Не успел умолкнуть звук последнего удара, как все присутствующие, как бы по данному сигналу, бросили свои сигаретки и поднялись с такой быстротой, какой вовсе нельзя было ожидать от них за полминуты перед тем, судя по их небрежным позам. В то же время отворилась потайная дверь в стене, и на пороге появился человек.

Этот человек был высок ростом, строен и изящно сложен. По-видимому, он был еще очень молод. Бархатная черная полумаска скрывала верхнюю часть его лица. Что же касается его остального костюма, то он ничем не отличался от костюмов других собравшихся: за узко затянутый пояс из шелковых лент были заткнуты пара длинных пистолетов и кинжал.

При появлении человека в маске по собравшимся пробежала словно электрическая искра. Он высоко поднял голову, скрестил на груди руки, надменно откинулся назад и обвел всех долгим, проницательным взглядом, горевшим сквозь прорези в маске.

— Благодарю вас, господа, за вашу точность — ни один из вас не заставил ждать себя. Восьмой раз созываю я вас за этот месяц, и вы каждый раз точно и быстро откликаетесь на мой зов. Благодарю вас от имени отечества, господа.

Присутствующие молча поклонились.

После некоторой паузы человек в маске начал вновь:

— Время не терпит, господа, положение с минуты на минуту становится все серьезнее. Сегодня вопрос уже не о каком-либо отдельном отважном, смелом предприятии: пришел час нанести врагу последний, решительный удар! Готовы ли вы?

— Мы готовы, — ответили все в один голос.

— Подумайте еще раз. Шаг, предстоящий нам, бесповоротен, — продолжал замаскированный незнакомец, и в голосе его послышалась дрожь. — Повторяю, неприятель ожесточился, как дикий рассвирепевший бык, он готов броситься на нас ежеминутно, чтобы растерзать нас. Борьба будет последняя, говорю я, и отчаянная, не на жизнь, а на смерть, и знайте, из ста — восемьдесят шансов против нас.

— Ну что ж, и отлично, — смелым голосом ответил тот, который первым вошел в комнату, — если бы их было даже девяносто восемь, то и тогда все это были бы пустяки.

— Да, я знаю, что для вас-то, Джон Дэвис, это пустяки, — отвечал неизвестный, — так как вы — олицетворение самоотверженности и преданности делу свободы нашей родины. Но, быть может, друзья, среди нас есть такие, которые думают иначе. Я не хочу ставить им это в упрек: можно любить — и страстно любить — свою родину, но нельзя требовать, чтобы все из-за этой любви не колеблясь принесли в жертву ей свои жизни. Мне необходимо лишь знать, на кого я могу безусловно рассчитывать, кто последует за мной беззаветно, у кого будет со мною одна душа, одно сердце. Пусть те, кого страшит идти с нами на то, что должно совершиться сегодня ночью, уйдут. Я пойму это так, что если на этот раз благоразумие и заставляет их воздержаться от участия в нашем деле, то во всяком другом случае, не столь безнадежном и отчаянном, я встречу в них непоколебимую готовность поддержать меня.

Настало продолжительное молчание, никто не пошевелился.

Наконец неизвестный вновь начал говорить, в голосе его слышалась нескрываемая радость:

— Нет! Я прав, я не ошибся — в вас бьются храбрые сердца!

Джон Дэвис пожал плечами.

— Честное слово! — сказал он. — Не к чему было вам и испытывать нас, разве вы не узнали еще нас за столько времени?

— Да, разумеется, я знаю вас, я уверен в вас, но честь моя заставляла меня поступить так, как я поступил сейчас. Теперь же решено — погибнем мы или победим, но мы не разлучимся.

— С Богом! Вот так и следует, честное слово! — с волнением заговорил опять американец. — Сторонникам Санта-Анны следует держать ухо востро, и пусть назовут меня старым вруном, если только мы не наделаем им скоро порядочно хлопот и не дадим о себе знать.

В этот момент комнаты достиг отдаленный резкий свист. Неизвестный в маске поднял руку, желая водворить полную тишину. Второй свист, еще более пронзительный, послышался гораздо ближе.

— Господа, — сказал он, — приближается опасность — это сигнал. Быть может, это — ложная тревога, но само защищаемое нами дело повелевает держаться осторожнее. Следуйте за Джоном Дэвисом, а я встречу один нежданного гостя.

— Идите за мной, — сказал американец.

Заговорщики с минуту колебались — им претило прятаться, подобно трусам.

— Идите, идите же, — подгонял неизвестный, — так надо.

Все поклонились и вышли из комнаты вслед за Джоном Дэвисом через ту же потайную дверь, через которую вошел их предводитель. Дверь тотчас же замкнулась за ними, и ничей глаз не смог бы открыть ее существования, так искусно скрыта она была в стене.

В третий раз свист раздался уже совсем близко.

— Ладно, ладно, — с усмешкой сказал предводитель, — кто бы ни был ты, милости просим. Если у тебя хитрость змеи и глаза горного орла, то и тогда — готов дать голову на отсечение — ты не заметишь тут ничего подозрительного.

Он снял маску, спрятал пистолеты и кинжал и растянулся на кушетке.

Немедленно после этого в комнату вошел человек. Это был метис Ланси. Он был одет в матросский костюм — панталоны из сурового полотна, туго затянутые у икр, и белую полотняную куртку с широким синим воротником, с белой нашитой тесьмой. На голове была надета лаковая шляпа.

— О чем вы предупреждали нас, Ланси? — не оборачиваясь спросил его предводитель.

— Так было надо.

— Разве произошло что-нибудь серьезное?

— Вы сами можете судить об этом. Главнокомандующий приближается сюда с несколькими офицерами и отрядом Солдат.

— Генерал Рубио?

— Он самый.

— Черт возьми! — воскликнул предводитель заговорщиков. — Неужели нам угрожает их посещение в этом доме?

— Вот мы это сейчас узнаем, так как я уже слышу их приближение.

— Хорошо, хорошо, посмотрим, чего они хотят. А вы возьмите эту маску и оружие.

— И оружие тоже? — с удивлением переспросил метис.

— Что же я с ним буду делать? Мне сейчас не оружием придется бороться с ними. Ступайте, вот они.

Метис взял маску и пистолеты, нажал пружину, скрытую в розетке орнамента, украшавшего стену, дверь отворилась, и он исчез.

На дорожке сада раздался скрип шагов нескольких человек. Дверь комнаты распахнулась, и вошел генерал Рубио в сопровождении трех — четырех адъютантов. Все они были одеты в полную парадную форму.

Генерал остановился в дверях и внимательно осмотрелся.

Предводитель заговорщиков уже стоял неподвижно посреди комнаты.

Генерал Рубио был воспитанным человеком, он вежливо приветствовал хозяина дома и извинился, что входит без предупреждения, так как все двери он нашел отпертыми и не встретил никого из прислуги.

— Извинения излишни, генерал, — отвечал молодой человек, — мы давно уже приучены мексиканским правительством к самому бесцеремонному обращению с нами. Кроме того, я полагаю, что губернатор имеет право входить во все дома города, куда ему заблагорассудится, и если он находит иные двери запертыми, то он отпирает их посредством отмычек вроде тех, которыми пользуются и воры, а то и попросту приказывает вышибить дверь.

— В ваших словах, senor caballero, слышится крайнее раздражение. Позвольте мне заметить вам на это, что возбужденное состояние, охватившее в настоящее время Техас, оправдывает мое, быть может, и неделикатное при других обстоятельствах появление перед вами.

— Сказать по правде, генерал, я не понимаю, на что намекаете вы, — холодно отвечал молодой человек. — Что Техас находится в возбужденном состоянии — спорить не буду: притеснения со стороны правительства объясняют это, но что касается меня — меня лично, — то я протестую против вторжения в мой дом с вооруженной силой. Это ничем не вызвано, это — произвол.

— Неужели вы думаете, senor caballero, что я без всякого основания поступаю так? Неужели вы думаете, что так уж ни малейшее подозрение и не может коснуться вас, что принятая мною мера непременно является произволом?

— Я повторяю вам, генерал, — надменным тоном отвечал молодой человек, — что я решительно не понимаю ничего из того, что имею честь слышать от вас. Я — мирный гражданин, в поведении моем нет ничего, что бы могло встревожить ревниво оберегающее свои интересы правительство. Если же его агентам угодно учинить насилие надо мной, то я ничего не могу сделать против этого, я лишь протестую против совершаемой несправедливости. Сила в ваших руках, генерал, делайте что хотите. Я здесь один и не стану оказывать сопротивления, что бы вы ни делали.

— Этот тон, senor caballero, говорит, что вы очень хорошо понимаете, в чем дело.

— Вы ошибаетесь, генерал, это — тон человека, несправедливо оскорбляемого.

— Пусть будет так, я не буду спорить с вами об этом, но позвольте заметить вам, человеку, так несправедливо оскорбляемому, что вы слишком старательно оберегаете себя. Если, как вы говорите, вы здесь и один, то за окрестностями вашего жилища необыкновенно тщательно следят преданные вам люди и исполняют, скажу вам, порученное им дело прекрасно, так как еще задолго предупреждают вас о готовящихся внезапных посещениях и вы имеете возможность в мгновение ока скрыть всех тех, чье присутствие скомпрометировало бы вас.

— Вместо того, чтобы говорить загадками, генерал, объясните сразу, в чем меня обвиняют, и я попытаюсь представить что-либо в свою защиту.

— За этим дело не станет, senor caballero, это нетрудно, одно лишь замечу: мы с вами уже довольно долго беседуем, а вы до сих пор не предложили мне сесть.

Глава заговорщиков с усмешкой посмотрел на генерала.

— К чему эти пошлые выражения вежливости, генерал? С того момента как вы без моего позволения и против моей воли вошли в мой дом, вы можете располагаться как у себя дома. Я здесь теперь чужой, посторонний, и в качестве такового не могу распоряжаться ничем…

— Senor caballero, — нетерпеливо перебил его генерал, — к сожалению, я встречаю с вашей стороны такое неприязненное отношение ко мне, что вынужден и сам переменить образ действий. Когда я входил в этот дом, намерения мои вовсе не были так враждебны, как вы это предполагаете. Но так как вы вызываете меня на ясное категорическое объяснение, то я готов удовлетворить вас и показать вам, что мне не только известен ваш образ жизни, но даже и те намерения, которые вы имеете и смело и упорно стремитесь привести в исполнение — что вам бы и удалось, бесспорно, в ближайшем будущем, если бы я ни на минуту не переставал самым внимательным образом следить за всеми вашими действиями.

При этих словах молодой собеседник генерала вздрогнул и кинул на него бешеный взгляд, так как понял всю опасность, которой он подвергался. Но он немедленно овладел собою и холодно заметил:

— Я слушаю вас, генерал.

Генерал обернулся к офицерам.

— Последуйте, господа, моему примеру и сядьте, если уж хозяин не хочет быть с нами любезным. Эта дружеская беседа может продлиться довольно долго, и вы устанете, если будете слушать нас стоя.

Офицеры поклонились и сели на кушетки, которыми была уставлена комната. Через несколько минут глубокого молчания, во время которого хозяин дома безучастно смотрел на происходившее и крутил сигаретку из маиса, генерал вновь начал:

— Прежде всего, чтобы по порядку показать вам, что я очень хорошо осведомлен обо всем, что вас касается, я начну с того, что скажу вам, как вас зовут.

— Действительно, — небрежно проговорил молодой человек, — с этого именно и следует вам начать.

— Вы, — спокойно продолжал генерал, — знаменитый вождь инсургентов, вольных стрелков, которого прозвали Ягуаром.

— Ага! — с иронией заметил молодой человек. — Вы это знаете, господин главнокомандующий?

— Я знаю и многое другое, как вы увидите.

— Посмотрим, — проговорил, раскинувшись на кушетке с самой беззаботной небрежностью, Ягуар (как, вероятно, уже догадался читатель, это был действительно он), словно бы и в самом деле он находился в гостях у друга.

— Организовав восстание на индейской границе, завладев асиендой дель-Меските и соединившись с шайками команчей и апачей, вы поняли, что вам необходимо для окончательного успеха изменить партизанский способ ведения войны, в котором, должен признаться, вы постоянно достигали значительных успехов.

— Благодарю, — отвечал не без иронии Ягуар.

— Вы поручили поэтому командование вашими шайками одному из ваших товарищей, а сами явились сюда, в центр Техаса, с ближайшими своими приверженцами, чтобы поднять прибрежное население и нанести нам непоправимый удар, овладев каким-либо морским портом. Гальвестон, расположенный у устья Рио-Тринидад, играет, конечно, самую важную роль в ваших планах, и вот уже два месяца, как вы основали здесь свою штаб-квартиру, скрываетесь в этом доме и подготавливаете понемногу средства для совершения задуманного вами смелого предприятия. В вашем распоряжении значительное число разведчиков, доверенных лиц, правительство Соединенных Штатов в изобилии снабжает вас оружием и снарядами. Все ваши мероприятия рассчитаны прекрасно, все распоряжения показывают недюжинное умение. Вы так уверены в успехе, что еще сегодня, быть может всего час тому назад, вы собирали здесь главных исполнителей ваших планов для того, чтобы сообщить им последние инструкции. Что? Хорошо я осведомлен о ваших делах? Отвечайте, senor caballero.

— Что же мне отвечать вам, генерал, вы знаете все, — проговорил Ягуар, и лукавая улыбка появилась на его губах.

— Так что, вы признаетесь, что вы Ягуар, предводитель вольных стрелков?

— Черт возьми! Конечно.

— Вы признаетесь, что явились сюда с целью овладеть городом?

— Несомненно, — дерзко отвечал Ягуар, — в этом не может быть и тени сомнения.

— Примите во внимание, — сухо заметил генерал, — что дело гораздо серьезнее, чем вы, может быть, полагаете.

— Так что же, черт побери, вы хотите, чтобы я делал? Это зависит не от меня. Вы входите в мой дом, не сказав ни слова, с толпой солдат и офицеров, окружаете его, завладеваете им и, окончив свою роль альгвазила [альгвазил — судебный исполнитель], не показав мне ни одного клочка бумаги, который давал бы вам право поступать так, не намекнув даже ни на малейшее полномочие, вы говорите мне в лицо, что я предводитель разбойничьих шаек, заговорщик и так далее! Честное слово! Каждый на моем месте поступил бы так же, как я, — каждый бы склонился перед подавляющей силой оружия с таким же точно уничижением. Это ужасно! Это неслыханно! Я сам начинаю сомневаться, кто я? Не сон ли все это? Уж не ошибался ли я, называя себя до сих пор Мануэлем Гутьерресом, владельцем ранчо Санта-Альдегонда в штате Сонора? Уж точно, не я ли тот жестокий Ягуар, о котором вы мне говорите и за которого вы делаете мне честь принимать меня. Признаюсь, генерал, все это глубоко потрясает меня и я буду счастлив, если вы разъясните ту путаницу мыслей, которая овладела моею головой после ваших слов.

— Так что же это такое, senor caballero! Вы шутки шутите, что ли? — гневно спросил генерал.

Ягуар принялся хохотать.

— Господи Боже мой, — отвечал он, — это правда. Но что же мне оставалось делать ввиду всех этих обвинений? Спорить с вами? Но разве можно спорить, когда один из спорящих уже заранее составил себе известное убеждение. Вместо того, чтобы говорить, что я Ягуар, докажите мне это, я склонюсь тогда перед очевидностью.

— Это нетрудно, senor caballero, и я дам вам в том несомненное доказательство.

— Прекрасно, но пока я должен указать вам, что вы вторглись в мой дом противозаконно: жилище частного лица неприкосновенно. То, что вы сделали сегодня, имел бы право сделать только официальный исполнитель судебного приговора или лицо, облеченное полномочием в законной форме.

— Вы были бы правы в обычное время, но теперь в Техасе объявлено военное положение, военная власть заместила гражданскую, и на мне — и только на мне — лежит право принимать и приводить в исполнение все меры по поддержанию законного порядка.

Ягуар, пока говорил генерал, бросил взгляд на часы. Когда генерал умолк, он поднялся, церемонно поклонился ему и сказал:

— Будьте так добры, милостивый государь, для сокращения настоящих переговоров, изложить мне ясно и категорически, что, собственно, привело вас ко мне. Более получаса мы уже разговариваем, но ни до чего не договорились. Вы меня обяжете, если объясните мне это немедленно, так как мне необходимо будет сейчас же уйти по делам, и если вы будете продолжать выражаться обиняками, то мне придется оставить вас здесь одних.

— Ого! Вы переменили тон, senor caballero, — отвечал с иронией генерал, — если вам угодно немедленно же узнать о цели моего прихода, то я вам объясню это сейчас же. Что же касается оставления вами этого дома, то смею уверить вас, что без моего разрешения сделать это будет довольно трудно.

— Это означает, что вы считаете меня своим пленником, так ведь, генерал?

— Почти что так, senor caballero. Когда мы подробно ознакомимся с вашим жилищем и найдем, что оно не содержит в себе ничего подозрительного, то, быть может, вам придется последовать за мною, на ожидающее вас судно, которое отвезет вас за пределы мексиканской конфедерации.

— Опять-таки без всякого полномочия, только в силу вашего распоряжения?

— Единственно только в силу моего распоряжения.

— Черт возьми! Господин главнокомандующий, я вижу, что ваше правительство сохранило во всей чистоте здравые традиции блаженной памяти испанского владычества, — с Дерзким смехом проговорил Ягуар, — и прекрасно дает простор для всякого произвола. Вопрос только — насколько я подчинюсь ему добровольно.

— Вы уже сами сказали, что сила на моей стороне, по крайней мере, в настоящее время.

— О, генерал! Когда чувствуешь за собой право, сила не замедлит явиться.

— Что ж, попробуйте, только предупреждаю, что вся ответственность падет тогда на вашу голову.

— Так что, вы решились учинить насилие над безоружным человеком в его же собственном доме?

— Вполне!

— О! Позвольте же мне поблагодарить вас, так как вы мне этим развязываете руки.

— Что означают слова ваши, senor caballero? — спросил генерал, нахмуривая брови.

— То же, что и ваши. Я хочу сказать, что все средства допустимы, чтобы избежать произвола, и я воспользуюсь ими без малейшего колебания.

— Что ж, пользуйтесь, — отвечал генерал.

— Когда придет время действовать, я воспользуюсь ими и без вашего разрешения, господин главнокомандующий, — саркастически проговорил Ягуар.

Хотя генерал Рубио и Ягуар в первый раз стояли лицом друг к другу, но генерал уже давно знал своего собеседника, знал его как человека, способного на любую безумно смелую выходку, знал, что неукротимая отвага составляет главную черту его характера. Лично он не мог ему простить захвата каравана с серебром и взятия асиенды дель-Меските, почему и испытал самое горячее желание самому захватить этого блестящего, смелого, пользующегося неотразимым обаянием авантюриста.

Тон, которым были произнесены последние слова, привел генерала в смущение, но через минуту он оправился. Действительно, благодаря мерам, принятым им — старым опытным солдатом, — для пленника его казалось совершенно невозможным избежать всего, что ему готовилось: он был без оружия, дом был окружен солдатами, в комнате находились несколько офицеров, храбрых и вооруженных, — все показывало, что слова Ягуара были простой хвастливой бравадой, на которую не следовало обращать внимания.

— Я наперед прощаю вам всякую попытку, которую вы сделаете, чтобы избежать заслуженной кары, — презрительно отвечал генерал.

— Благодарю вас, генерал, я не ожидал подобной милости, — проговорил на это Ягуар, с притворной почтительностью наклоняя голову, — постараюсь воспользоваться ею при случае.

— Ну и прекрасно, senor caballero. Теперь приступим, быть может и против вашей воли, к осмотру вашего жилища.

— Приступайте, генерал, приступайте, делайте что хотите. Если угодно — я сам буду вашим чичероне [чичероне — проводник].

— Со своей стороны, позвольте и мне принести теперь вам свою благодарность за подобную предупредительность. Но мне, пожалуй, и не придется ею воспользоваться, так как я сам хорошо знаю этот дом.

— Вы думаете, генерал?

— А вот вы сейчас увидите.

Ягуар не отвечал, отошел в сторону и небрежно оперся на камин.

— Мы начнем с этой комнаты.

— Вы хотите сказать, вероятно, что вы кончите ею, — с усмешкой сказал молодой вождь техасцев.

— Посмотрим прежде всего, где здесь находится в стене потайная дверь.

— А! Вы знаете про нее?

— Как видите.

— Черт возьми! Да вы осведомлены гораздо лучше, чем я думал.

— Да. Но это еще не все.

— Да, я это вижу. Судя по началу, мне доведется быть свидетелем удивительных вещей.

— Возможно. Senor caballero, может быть, вы сами потрудитесь нажать пружину — или предоставите это нам?

— Честное слово, генерал, все это интересует меня настолько, что, признаюсь, я предпочитаю оставаться простым свидетелем, чтобы не нарушать испытываемого мною удовольствия.

Не прекращавшаяся, самоуверенная ирония Ягуара раздражала генерала. Спокойная насмешливость в глубине души смущала его: он подозревал западню, но не знал, с какой стороны ждать ее и в чем она состоит.

— Имейте в виду, — угрожающе начал он, — мне достоверно известно, что, когда я направлялся сюда, у вас было многочисленное сборище ваших единомышленников. При моем приближении они все скрылись через эту дверь.

— Совершенно верно, — проговорил Ягуар и в знак согласия поклонился.

— Берегитесь, — продолжал генерал, — если за этой Дверью скрываются убийцы, то вы головой отвечаете за пролитую кровь.

— Генерал, — серьезно отвечал Ягуар, — нажимайте на пружину, проход свободен. Если я сочту за необходимое освободиться от вас, то, кроме самого себя, я ни в чьей помощи для этого не нуждаюсь.

Дон Рубио смело подошел к стене и нажал где следует пружину. Его адъютанты стали за ним, готовясь в случае нужды оказать помощь. Ягуар не тронулся с места.

Дверь отворилась, за ней открылся длинный, совершенно пустой коридор.

— Ну вот, генерал, разве я не сдержал своего слова? — обратился к нему Ягуар.

— Да, вы прекрасно сдержали его, нельзя не согласиться. Теперь, господа офицеры, — обратился генерал к своим адъютантам, — обнажим шпаги и вперед.

— Одну минуту, прошу вас, генерал, — остановил их Ягуар.

— Что такое?

— Я хочу вам только напомнить слова мои: я сказал, что вы закончите осмотр свой этой комнатой.

— Ну и что же?

— Я хочу сдержать и это второе свое слово, как сдержал первое.

В тот же момент, прежде чем генерал и его спутники могли что-нибудь сообразить, они почувствовали, что пол раскрылся под их ногами и они летят в подземелье, правда не глубокое, но погруженное в совершенный мрак.

— Счастливого пути! — смеясь, крикнул им Ягуар, закрывая западню.

Глава XVII. Шпион

Пока происходило все описанное нами в предыдущей главе, солнце закатилось, и как это всегда бывает в этих широтах, ночь немедленно спустилась на землю.

Закрыв западню, Ягуар направился было по потайному ходу к своим товарищам, но шум шагов снаружи заставил его переменить свое намерение. Он затворил дверь и вновь оперся на камин в ожидании нового посетителя.

Последний не замедлил появиться. Хотя ночная темнота и не позволяла разглядеть его лица, но по обильному золотому шитью и по бряцанию шпор и позвякиванию сабли можно было заключить, что вновь прибывший занимал высокое положение в мексиканской армии.

Тем не менее минуту спустя глаза Ягуара, обладавшие, кажется, кошачьей способностью видеть в темноте, узнали незнакомца, но это заставило его лишь нахмуриться и сделать недовольный жест.

— Кто здесь? — спросил вошедший офицер, останавливаясь на пороге и из вполне понятной осторожности не решаясь проникнуть далее.

— А кто вы сами и что вам угодно, — отвечал Ягуар, изменив голос.

— Странный вопрос, — вновь начал офицер и положил руку на эфес сабли, — сначала зажгите огонь, а то эта комната словно какая-то проклятая нора. При свете нам будет удобнее разговаривать.

— К чему, что вы хотите сообщить мне? Вы можете, наконец, оставить свою саблю в покое. Здесь хотя и темно, но это вовсе не проклятая нора, как вы думаете.

— Что случилось с генералом Рубио и его офицерами?

— Разве вы мне поручили стеречь их, полковник Мелендес? — ядовито проговорил Ягуар.

— Кто же вы такой, что знаете меня и отвечаете так дерзко?

— Быть может, друг ваш, который очень опечалился, увидев вас здесь. Лучше, если бы вы были в другом месте.

— Друг не станет так прятаться, как это делаете вы.

— Почему же не станет, если этого требуют обстоятельства?

— Оставим эту детскую перепалку… Желаете вы прямо ответить на мой вопрос?

— На какой?

— На вопрос, который я предложил вам относительно генерала.

— А если я скажу, что не желаю?

— Так я поищу средства принудить вас к этому.

— Пустые слова, полковник.

— Но я докажу вам, что они далеко не пустые.

— Не думаю. Я не сомневаюсь в вашей храбрости, сохрани Бог, она мне известна уже давно.

— Так за чем же может стать дело?

— За средствами для приведения в исполнение слов.

— Их легко найти.

— Попробуйте.

Во время разговора полковник машинально сделал один или два шага внутрь комнаты.

— А вот сейчас, — и сказав это, он обернулся к двери, которую хотел отворить.

Ягуар ответил резким смехом. Дверь была заперта и, несмотря на все усилия полковника, не отворялась.

— Значит, — сказал он наконец, обращаясь к своему невидимому собеседнику, — я — ваш пленник.

— Быть может — это будет зависеть от вас.

— Стало быть, вы желаете и меня засадить в ту же мышеловку, где, вероятно, сидит уже генерал со своими адъютантами. Что ж, попробуйте, только предупреждаю, что я дешево не дамся и буду защищаться.

— Очень печально, полковник. Вы совершенно напрасно угрожаете человеку, к которому вы до сих пор не должны бы питать ни малейшего чувства неприязни, и если бы вы узнали, кто говорит с вами, то пожалели бы о своих угрозах.

— Говорите же, что именно постигло моих товарищей и что ожидает меня.

— Мои намерения лучше ваших, так как, если бы я находился в вашей власти, подобно тому, как вы сейчас находитесь в моей, то ваш генерал дорого бы заставил меня заплатить за мою опрометчивость. Но оставим это, время идет. Генерал Рубио и его офицеры — у меня в плену. Вы сами признаетесь, что и вы также находитесь в моем распоряжении. Удалите солдат от моего дома, дайте мне честное слово, что в течение суток мексиканское правительство через своих агентов ничего не предпримет против меня — на этих условиях, и только на этих, я немедленно возвращу всем вам свободу.

— Я не знаю, кто вы, senor caballero. Вы налагаете условия, как победитель на обессиленного врага.

— А кто же вы, как не обессиленные враги наши в настоящую минуту? — резко перебил его Ягуар.

— Пусть так. Но я не могу взять на себя ответственность принять или отвергнуть ваши условия — это может сделать лишь один генерал, если только он в состоянии сейчас сказать свое слово!

— Спросите у него самого, что он думает делать, он вам ответит.

— Разве он здесь? — с живостью воскликнул полковник, делая еще шаг вперед.

— Это неважно, где именно он сейчас находится. Он только может слышать вас и отвечать. Не пытайтесь и вы узнать, где находитесь, еще шаг — и вы мертвы. Так на что же вы решаетесь?

— Я принимаю ваши условия.

— Говорите же с генералом!

Ягуар нажал пружину и тихо открылось подземелье, куда так неожиданно были брошены мексиканские офицеры. Тьма была такая глубокая, что, несмотря на все усилия, полковник решительно ничего не мог различить. Он уловил только легкий шум, происшедший от движения открываемого люка.

Полковник понял, что приходится сдаться на милость врага и постараться выйти во что бы то ни стало из скверного положения, в которое попал весь штаб мексиканской армии.

— Генерал, вы слышите меня? — начал он.

— Кто зовет меня? — немедленно отозвался генерал.

— Это я, полковник Мелендес де Гонгора.

— Слава Богу! — воскликнул генерал. — Значит, все идет хорошо.

— Напротив, все идет очень скверно.

— Что вы говорите?

— А то, что и я также в руках этих проклятых инсургентов, как и вы.

— Con mil demonios! — с гневом воскликнул старый воин.

— Вы целы и невредимы?

— Телом — да: ни я, ни мои адъютанты не получили ни малейшей царапины. Должен сказать, что этот дьявол, который упрятал нас сюда, принял кое-какие меры.

— Благодарю вас, генерал, — вдруг послышался голос Ягуара.

— А-а! Разбойник! — закричал генерал вне себя от раздражения. — Клянусь всеми святыми, что мы еще с вами как-нибудь сосчитаемся.

— Я сам рассчитываю на это, генерал, но в настоящее время, поверьте мне, вам следует выслушать, что говорит полковник Мелендес.

— Что делать, приходится терпеть, — тихо пробурчал в подземелье главнокомандующий мексиканской армией и затем вслух прибавил: — Говорите, полковник, я слушаю.

— Генерал, нам предлагают свободу на том условии, что вы дадите честное слово ничего не предпринимать против человека, который держит нас в плену.

— Ни против всех его приверженцев, кто бы они ни были, — дополнил Ягуар.

— Пусть будет так: и ни против всех его приверженцев в течение двадцати четырех часов с момента, когда будет снята осада его дома.

— Гм! — проговорил генерал. — Об этом следует подумать.

— Даю вам пять минут.

— Caspita! Это очень мало, вы вовсе не щедры на время.

— Более я не могу.

— А если я откажусь принять эти условия?

— Вы не откажетесь.

— Почему?

— Потому что вы питаете против меня сильнейшее раздражение и думаете, что вам когда-нибудь удастся отомстить мне.

— Правильно сказано. Но представьте, что я все-таки откажусь принять их.

— Тогда я поступлю с вами и с вашими офицерами так же, как вы поступили бы со мной и с моими друзьями.

— То есть?

— То есть все вы будете расстреляны через четверть часа.

Наступила могильная тишина. Слышалось только монотонное тиканье часов. Все эти люди находились в такой непроницаемой тьме, так близко друг от друга, и в то же время не могли подать даже один другому руки. Они дрожали от бессильной злобы, сердце у каждого из них готово было выпрыгнуть из груди, все чувствовали, что они попали в руки неумолимого врага, борьба с которым была если и не невозможна, то, во всяком случае, бесцельна.

— Всесильный Боже! — воскликнул полковник. — Лучше умереть, чем сдаться таким образом.

И он бросился вперед с обнаженною саблей. Но тут же чья-то железная рука схватила его, повергла на пол, и он почувствовал, как острие его собственной сабли коснулось его горла.

— Сдавайся — или смерть! — произнес над самым его ухом чей-то грубый голос.

— Нет, con mil demonios! — в ярости кричал полковник. — Я не сдамся разбойнику, убей меня.

— Стойте, — закричал Ягуар, — я приказываю.

Человек, повергнувший полковника и готовившийся его заколоть, отпустил его. Полковник поднялся, стыд и горе душили его.

— Ну так, — продолжал Ягуар, — любезный генерал, принимаете вы мои условия?

— Да, дьяволово отродье! — послышался из глубины разгневанный голос генерала. — Но я не прощу вам этого, я отомщу.

— Так вы даете мне честное слово старого воина, что все условия, которые я вам поставил, будут свято выполнены вами?

— Я даю честное слово, но кто поручится мне, что и вы со своими разбойниками поступите с нами так же честно?

— Моя честь, генерал, — гордо заметил Ягуар, — моя честь — она, как вы знаете, так же незапятнана, как и ваша.

— Ну хорошо! Я доверяюсь вам, как вы доверяетесь мне. Быть может, вы потребуете от нас наше оружие?

— Генерал, — с достоинством отвечал Ягуар, — храбрый воин никогда не расстается со своим оружием. Я покраснел бы, если бы мне пришлось лишить вас оружия. Ваши товарищи также могут сохранить при себе свои шпаги.

— Благодарю вас, senor caballero. Я понимаю, что это не пустая любезность, это — знак того, что вы истинно благородный человек. Но теперь я надеюсь, что вы предоставите нам возможность вылезти из этой мышеловки, в которую вы так ловко нас упрятали.

— Сейчас я исполню ваше желание, господин главнокомандующий. Что же касается вас, полковник, то вы можете удалиться, если угодно: дверь открыта.

— Ни шагу не сделаю прежде, чем не увижу, кто вы? — отвечал дон Хуан.

— К чему, разве вы меня не узнали еще? — проговорил Ягуар своим естественным голосом.

— Ягуар? — с удивлением воскликнул полковник. — О-о! Ну так мне следует остаться, теперь я ни за что не уйду, — прибавил он со странной интонацией в голосе.

— Ну так оставайтесь, — отвечал вождь техасцев.

Он хлопнул несколько раз в ладоши. Четыре пеона вошли в комнату с зажженными канделябрами. Как только комната осветилась, дон Хуан Мелендес увидел на дне подземелья генерала и его офицеров.

— Теперь мне все равно, — заметил, смеясь, Ягуар, — если вы даже и узнаете некоторые тайны моего жилища: когда вы вернетесь сюда, я уже покину его навсегда.

Слуга подошел и опустил в подземелье лестницу, по которой поднялись мексиканские офицеры. Удовлетворение от минувшей опасности мешалось на их лицах с выражением крайнего смущения.

— Senores caballeros, — продолжал вождь восставших техасцев, — вы свободны. Каждый другой воспользовался бы на моем месте вашим безвыходным положением иначе и наложил бы на вас другие, более жестокие условия. Но я понимаю только открытую, честную борьбу, лицом к лицу, оружием против равного оружия. Идите с миром, но берегитесь, так как военные действия начались — и война будет жестока и сурова.

— Одно слово, прежде чем расстаться, — сказал генерал.

— Я слушаю вас.

— В какие бы обстоятельства ни поставила нас судьба друг против друга впоследствии, я никогда не забуду сегодняшнего дня.

— Я освобождаю вас от всякого обязательства в этом отношении, тем более что я действовал сегодня так, как вы видели это, по причинам, совершенно особым и к вам не относящимся.

— Каковы бы ни были руководившие вами мотивы, честь моя заставляет меня считать себя в долгу перед вами.

— Ну, как вам угодно, прошу только помнить наши условия.

— Они будут свято выполнены.

Ягуар почтительно поклонился генералу, генерал ответил на приветствие, дал своим офицерам знак следовать за ним и удалился.

Молодой вождь техасцев прислушивался некоторое время к звукам быстро удалявшихся шагов, затем он обернулся.

— Как, ты еще здесь? — с изумлением воскликнул он, заметив полковника. Еще на асиенде дель-Меските, после похищения Кармелы, они незаметно перешли в разговорах наедине на ты, сближенные общим горем.

— Да, брат мой, я еще здесь, — отвечал тот печально.

Ягуар быстро подошел к нему и пожал руку.

— Что ты хочешь сказать мне, друг мой? Не о новой ли какой беде принес ты мне весть?

— Увы! Друг мой, о какой еще большей беде могу я принести весть тебе, кроме той, которая разрушила наши самые дорогие надежды и повергла нас в отчаяние.

— Получил ты известие о наших друзьях?

— Никаких.

— Транкиль?

— Не знаю, что сталось с ним.

— Чистое Сердце?

— Исчез тоже.

— Слушай, брат мой, это не может долее продолжаться так, это надо прекратить во что бы то ни стало. У меня нет сейчас времени, чтобы объяснить тебе некоторые обстоятельства, которые ты должен знать, но завтра мы увидимся.

— Где и когда?

— У Сальто-дель-Фрайле, в четыре часа пополудни.

— Почему так поздно и далеко?

— Потому что здесь за это время произойдет нечто, о чем я сейчас не могу тебе сказать ни слова, но что заставит меня, вероятно, переплыть на тот берег залива.

— Я не имею права требовать у тебя объяснения твоих слов, брат мой, но берегись: что бы ни затеял ты, тебе придется иметь дело с беспощадным врагом. Генерал вне себя от гнева и раздражения против тебя, и весь свой талант и опыт он употребит на то, чтобы отомстить тебе, и уж не упустит случая, если только ты попадешься ему.

— Я это знаю, но alea jacta est [Жребий брошен — лат.]. К несчастью, пути наши расходятся. Но Господь на стороне правого. Еще раз твою руку — и прощай.

— Прощай, до завтра, брат мой. Так значит, у Сальто-дель-Фрайле?

— Разве только смерть помешает мне прийти на свидание, мною же назначенное.

Оба врага по политическим убеждениям, связанные вместе такой глубокой, нежной дружбой, пожали друг другу руки и расстались.

Полковник завернулся в свой плащ, вышел из дома, и скоро до слуха Ягуара долетел стук захлопнувшейся калитки.

Еще ранее того генерал, уходя, велел одному из своих офицеров снять окруживший дом Ягуара отряд солдат и увести его в казармы. Улица была совершенно пуста.

Ягуар был так уверен, что генерал Рубио исполнит принятые условия, что не стал даже проверять это.

Как только он остался один, он закрыл подземелье, нажал пружину потайной двери и вошел в тот самый коридор, куда скрылись перед приходом генерала его друзья и сообщники вслед за Джоном Дэвисом.

Этот коридор после нескольких поворотов приводил в довольно большую залу, где, молчаливые и сумрачные, сидели все заговорщики, держа наготове оружие и чутко прислушиваясь, не потребуется ли вождю их вмешательство. Ланси караулил у дверей, дабы предупредить о каком-либо неожиданном осложнении. Ягуар взял у него и надел свою маску, засунул за пояс пистолеты и вошел в залу. Когда заговорщики увидали его, между ними пробежал радостный шепот, но молодой вождь сделал знак, что желает говорить, и все умолкли.

— Друзья, — начал он печальным голосом, — я принес вам нерадостную весть. Если бы я не принял надлежащих мер, всех нас теперь захватили бы. Между нами затесался предатель, он передал главнокомандующему самые точные и подробные сведения о наших планах. Чудо спасло нас.

Ропот негодования пробежал среди собравшихся, инстинктивным движением все они отодвинулись друг от друга, круг расширился, загорелись дикие, подозрительные взгляды, руки стали хвататься за оружие. Воцарилось глубокое молчание, у каждого мелькали вопросы: не тот ли? не этот ли? — и в то же время каждый чувствовал, что и о нем так же могут думать другие. Большая зала освещена была всего одной лампой, бросавшей красноватый свет, колебавшийся при каждом порыве ветра, врывавшемся в раскрытые окна. Суровые лица заговорщиков, омраченные обуревавшими их сомнениями, казались совсем дикими при этом странном освещении, при этих бегающих тенях.

После минутного молчания Ягуар вновь начал твердым голосом, ясно произнося каждое слово:

— Но, друзья, теперь уже не так важно, что подлый изменник проник в нашу среду — прошло время боязливых начинаний, непрестанных колебаний, мы вступаем теперь в открытую борьбу. Прочь эти тайные сборища, прочь маски, — прибавил он, сорвав и отбросив свою, — пусть враги наконец узнают нас в лицо, пусть убедятся они, что мы провозвестники свободы, которая маяком, путеводной звездой горит впереди и манит к себе нашу родину.

— Ягуар! — воскликнули заговорщики и радостно бросились к нему.

— Да, я Ягуар, — продолжал вождь вольных стрелков, и в голосе его послышалось дрожь от охватившего его вдохновения, — я тот, кто первым в Техасе осмелился подняться против поработителей, я тот, кто поклялся сделать вас свободными и кто сдержит клятву, если только Богу не будет угодно отозвать его раньше к Себе. Но теперь пусть предатель, продавший нас, кончает свое дело, пусть пойдет и заявит главнокомандующему, кто такой я на самом деле. Генерал почти догадывается об истине и рад будет приобрести уверенность. Это последнее сведение будет оплачено, без сомнения, самым щедрым образом! Но пусть он спешит — завтра будет уже поздно.

В этот момент один из собравшихся проложил себе дорогу, раздвинув направо и налево теснившихся к Ягуару людей, и стал лицом к лицу перед своим молодым вожаком.

— Слушайте, — сказал он, обратившись к остальным, — и то, что вы услышите, пусть послужит вам уроком. Тот, кто открыл правительству тайну ваших собраний, человек, выдавший вас, изменник, который хотел предать всех вас, мне известен.

— Как его зовут, кто он? — кричали заговорщики, в ярости потрясая оружием.

— Молчание! — остановил Ягуар взволнованное собрание. — Пусть говорит наш товарищ.

— Не называй меня так, Ягуар. Я не товарищ ваш и никогда им не был. Я — враг ваш. Я не враг лично кого-либо из вас, так как я никого из вас не знаю, но я враг каждого, кто желает оторвать от Мексики эту техасскую землю, где я родился и которую я считаю самым благоухающим цветком во всей республике. Это я, я один предал вас, я — Лопес Идальго д’Авила, но я не подло продал вас, как вы полагаете. Я поклялся открыться перед вами, когда наступит час. Этот час наступил — я сдержал свою клятву. Вы знаете теперь все, я в ваших руках. Вот мое оружие, — прибавил он и швырнул свое оружие на пол, — я не сопротивляюсь, делайте со мной что хотите.

Произнеся эти слова с труднопередаваемым воодушевлением, дон Лопес Идальго скрестил на груди руки, гордо поднял голову и стал ждать.

Собравшиеся выслушали это признание с таким все взраставшим негодованием, ярость их к концу речи дошла до таких пределов, что, когда дон Лопес замолчал, они оставались несколько времени недвижимыми, сильное волнение парализовало их волю. Но вдруг они все сразу пришли в себя и со скрежетом зубов, с диким воем, обнажив кинжалы, бросились на предателя. Поднялся невообразимый шум.

— Стойте, назад! — загремел Ягуар, защищая собою дона Лопеса против двадцати направленных в него кинжалов. — Стойте, товарищи, братья! Этот человек признался, он в нашей власти, он не ускользнет от нас. Он изменник, предатель, это — правда, но не запятнаем себя убийством, будем судить его.

— Да, да! — шумели заговорщики. — Судить, судить его!

— Молчание! — остановил их опять Ягуар и, обратившись к Лопесу Идальго, который все это время стоял спокойно и улыбаясь, как будто дело вовсе его не касалось, спросил его: — Согласен ли ты откровенно отвечать на вопросы, которые я предложу тебе?

— Да, — отвечал кратко Идальго.

— Чистая ли любовь к отечеству, как ты его понимаешь, заставила тебя принять личину нашего сообщника, чтобы тем удобнее предать нас, или надежда на щедрое вознаграждение толкнула тебя на это гнусное деяние, в котором ты сам признал себя виновным?

Мексиканец презрительно вздернул плечами.

— Я богаче, чем все вы вместе взятые, — отвечал он. — Кто не знает богача-золотопромышленника дона Лопеса Идальго д’Авила?

— Правда, — сказал один из заговорщиков, — я знаю этого человека давно, он сказал верно: богатство его непомерно.

Чело Ягуара нахмурилось под наплывам горьких мыслей.

— Так что это благородное чувство любви к родине, вместо того чтобы возвысить дух твой, взрастить в нем мысль о великом, о доблестном, подвигнуло тебя совершить низкое предательство. Вместо того, чтобы открыто и честно биться с нами, ты пошел по кривой и грязной тропе шпионства, чтобы предать нас. Ехидна! Ты надел маску друга, чтобы изменить нам!

— Я сражался с вами вашим же оружием. Разве вы сами открыто бились? Не сходились ли вы исподтишка, во мраке глубокой тайны. Как жабы, вы под землей рыли нам яму, которая должна была поглотить нас, — я рыл такую же против вас. Но что мы будем попусту спорить, вы не захотите понять моего поступка — я не желаю судить ваших. Покончим сразу так или иначе, это лучший исход, поверьте мне.

— Еще одно слово, дон Лопес. Объясни нам, что заставило тебя, когда никакого подозрения не могло и лежать на тебе и никто и не думал спрашивать у тебя отчета в твоих действиях, самому добровольно открыться и отдаться в наши руки.

— Я присутствовал при всем том, что произошло сейчас между тобой и генералом, хотя ты и не видал меня, — отвечал мексиканец. — Я видел, как ускользнул ты из той ловушки, которую я успел расставить для тебя, я понял, что все потеряно, и теперь не хочу пережить наше поражение.

— Так что тебе известны условия, предложенные генералу Рубио…

— И которые он вынужден был принять. Да, я знаю их, я знаю также, что ты очень хитрый человек, чтобы не суметь выжать из этих двадцати четырех часов перемирия, которые ты так ловко выиграл, всей выгоды, какую они могут тебе дать, и тогда-то я и отчаялся за то дело, которое я защищаю.

— Хорошо, дон Лопес, вот все, что я хотел знать. Когда ты вступал в наше сообщество, ты клялся подчиняться всем нашим решениям?

— Да, я клялся.

— Ты знаешь, что заслуживаешь смерти?

— Я знаю это и жажду ее.

Ягуар обернулся после этого к заговорщикам, которые, сгорая от ярости и нетерпения, внимательно прислушивались к разговору.

— Братья, — сказал он, — слышали вы, что было сказано между мною и доном Лопесом.

— Да, слышали.

— Виновен ли этот человек? Судите, как говорит вам совесть ваша.

— Виновен, — подхватили заговорщики в один голос.

— Какой кары достоин он?

— Смерти.

— Слышишь, дон Лопес, братья твои осуждают тебя на смерть.

— Благодарю их, как милости жду я ее и хочу принять ее от рук их.

Вновь настала гробовая тишина, все взоры были устремлены на Ягуара, который опустил голову на грудь, нахмурил брови и погрузился в глубокую думу.

Вдруг он поднял голову — словно молния сверкнула в его взоре, странная улыбка пробежала по губам его, и он начал нервным, прерывающимся голосом, тоном горькой иронии.

— Братья твои приговорили тебя к смерти, пусть так, а я, их вождь, приговариваю тебя к жизни.

Дон Лопес, несмотря на все свое самообладание, почувствовал, что при этих словах он побледнел. Они словно уязвили его в самое сердце, нанесли удар, тем более жестокий, что в самой холодности, с которой они были сказаны, он почувствовал, что говоривший понимает все их значение. Он инстинктивно наклонился поэтому, чтобы подобрать свое оружие. Ягуар угадал его намерение и приказал схватить его, что и было исполнено Джоном Дэвисом и двумя — тремя другими заговорщиками.

Несмотря на отчаянное сопротивление дона Лопеса, он был скоро лишен возможности защищаться.

— Связать его, — распорядился Ягуар.

Это также было немедленно исполнено.

— Теперь выслушайте меня, братья, — начал дрожащим от волнения голосом Ягуар. — Труд, который мы берем на себя, безмерно велик, он сопряжен с опасностями и препятствиями всякого рода. Мы уже более не люди, мы — львы пустыни, и все, кто попадает к нам во власть, должны носить отпечаток наших могучих когтей. То, что этот человек сделал, имея в виду достижение высокой в глазах его цели, другой совершил бы в расчете на удовлетворение низменной страсти к богатству. Смертью не кончается жизнь, смерть — это только миг перехода в жизнь иную, хотя многие ищут в ней убежища от отчаяния, пресыщения, тоски. Дон Лопес сам сказал, что он хочет дать нам полезный урок. Он не обманул нас: данный им урок послужит нам на пользу. Умертвив его, мы исполним его самое горячее желание, как он сам в том нам признался. Так пусть же он живет, если мы хотим покарать его, но пусть эта жизнь станет для него такой тягостной, такой жалкой, что он постоянно будет жалеть: зачем в первом порыве гнева кто-нибудь из вас не нанес ему нечаянно смертельной раны. Он молод, богат, красив, пользуется уважением среди своих сограждан — так лишим же его не богатства — это не в нашей пока власти, — но вот этой красоты, этого расцвета юности, которой он так гордился, и сделаем его самой жалкой, презренной тварью. Этим самым месть наша исполнится — мы достигнем того, что поселим страх в сердцах тех, кто бы решился последовать его примеру впоследствии.

Заговорщики, несмотря на всю свою закаленность и храбрость, невольно почувствовали тайный страх, внимая жестоким словам своего вождя, лицо которого пылало неумолимой суровостью.

— Дон Лопес Идальго д’Авила, — продолжал он глухим, подавленным голосом, — предатель братьев своих, твой иудин язык будет вырван, уши обрезаны. Так говорю я, вождь вольных стрелков. Но чтобы каждый знал, что ты предатель, на лбу у тебя между бровями будет вырезана буква Т [От испанского traidor — предатель].

Этот приговор изумил собравшихся, но вскоре изо всех глоток единодушно вылетел вой, подобный завыванию тигров, и все с диким радостным трепетом стали готовиться привести в исполнение бесчеловечный приказ своего вождя.

Пленник тщетно пытался освободиться, тщетно он громко требовал себе смерти. Как верно сравнил Ягуар, заговорщики превратились в диких львов, они были неумолимы и в точности исполнили приговор.

Час спустя дон Лопес Идальго д’Авила, окровавленный и измученный, был положен у дверей дома, занимаемого генералом Рубио. На груди его висела доска, на которой его же кровью были написаны два слова: Cobarde Traidor [Подлый изменник — исп.].

После этой ужасной казни заговорщики собрались в той же зале, и собрание продолжалось, как будто ничего необычного не случилось [Чтобы нас не обвиняли в том, что мы для бесцельного возбуждения острых ощущений выводим такие ужасы, спешим прибавить, что рассказанное в этой главе — исторический факт — Примеч. автора].

Нужно сказать, однако, что месть Ягуара не достигла цели: когда на другой день подняли его несчастную жертву, то она была мертва.

Дон Лопес нашел в себе достаточно сил и присутствия духа, чтобы размозжить себе голову об острый камень, случайно оказавшийся в том месте, где его кинули как проклятую тварь.

Глава XVIII. Пулькерия

В тот самый день, к которому относится наш рассказ, пушечный выстрел прогремел в нужное время с форта, господствовавшего над входом в порт Гальвестона, и возвестил жителям, что день прошел и наступил вечер. Действительно, солнечный диск коснулся далекого горизонта, небо и море окрасились в розовые тона, а город, погруженный в течение всего дня в полное оцепенение по случаю палящего зноя, начал пробуждаться, зашумел, загудел жизнерадостным шумом.

На улицах, до той минуты пустынных, показались люди. Через четверть часа они как бы по волшебству закипели густой толпой народа, выходившего отовсюду из домов, двигавшегося в разных направлениях, смеявшегося, весело болтавшего, говорившего серьезно о делах. Все спешили надышаться свежим вечерним воздухом, который приносил на своих влажных крыльях морской бриз. Открылись лавки, засветились бесчисленные фонарики из бумаги разных цветов, открылись таверны. Нельзя было узнать город, за полчаса до того казавшийся совершенно вымершим. И кого только нельзя было встретить в этой пестрой толпе? Тут были испанцы, мексиканцы, французы, англичане, русские, китайцы, каждый был одет в свой национальный костюм. Тут были люди всех званий и состояний, богатые, бедные, монахи католических орденов, торговцы, матросы, мексиканские офицеры, ранчерос [ранчеро — владелец ранчо] из прерий в глубине Техаса. Женщины кокетливо кутались в свои ребосо [ребосо — шаль, накидка] и стреляли направо и налево черными, жгучими глазами. Разносчики расхваливали свои товары, полицейские, вооруженные с головы до ног, важно расхаживали в толпе, стараясь поддерживать порядок.

И все это двигалось взад и вперед, останавливалось, толкалось, протискиваясь в толпе, смеялось, пело, спорило и даже плакало, пронзительно кричало и лаяло, так как в толпу попали дети, ослы и собаки.

Два молодых человека, одетые в изящную, но простую форму офицеров флота Соединенных Штатов, направляясь из центра города в порт, с трудом прокладывали себе дорогу через толпу. Они подходили к молу. Едва спустились они со ступенек на самую нижнюю пристань, к которой причаливали лодки, шлюпки, пироги самых разнообразнейших величин и форм, как их тотчас же окружили человек двадцать перевозчиков и подняли, по своему обыкновению, страшный гвалт, наперебой нахваливая необыкновенные качества и быстроходность своих судов. Все это говорилось на своеобразном жаргоне, в котором мешались слова изо всех языков. Этот жаргон принят, кажется, во всех портах всего мира, и к нему удивительно быстро приспосабливаются как туземные жители, так и иноземцы.

Бросив рассеянный взгляд на тихо покачивавшиеся перед ними пироги, офицеры постарались освободиться от надоедливых перевозчиков, уверив их, что у них есть своя нанятая ранее шлюпка, и бросили им несколько пиастров мелкой монетой. Перевозчики отстали, наполовину удовлетворенные, наполовину обманутые в своих ожиданиях, и офицеры остались одни.

Мы уже сказали, что солнце село, ночь настала почти без сумерек. Офицеры удалились на самый конец длинной, далеко уходившей в залив пристани. Там никого не было. Офицеры прошлись несколько раз взад и вперед, разговаривая между собой почти шепотом, внимательно огляделись кругом и убедились, что вокруг них никого не было и никто не следит за ними и не подслушивает.

Они были одни, городской шум глухо доносился до этого места.

Один из офицеров вынул серебряный свисток вроде тех, что употребляют боцманы на кораблях, приложил его к губам и свистнул три раза, протяжно и мягко.

Прошло некоторое время, и ничто не обнаруживало, чтобы сигнал офицера был кем-нибудь услышан и понят.

Наконец легкий свист, слабый как дуновение ветра между снастями корабля, долетел до ушей офицеров, напряженно прислушивавшихся, наклоняясь вперед всем телом и обратясь лицом к морю.

— Они идут! — проговорил один.

— Подождем! — коротко отвечал его спутник.

Они плотнее закутались в свои плащи, так как невыносимая жара быстро сменилась пронзительным холодом, оперлись на старую пушку, укрепленную стоймя и служившую для причала судов, и так и замерли неподвижно, как две статуи. Ни одного слова не было более произнесено.

Прошло еще несколько минут. Мрак сгущался сильнее, городской шум начал умолкать, резкий ночной холод прогнал гуляющих с морского берега и заставил их укрыться во внутренних улицах города, в переулках и садиках. Скоро весь берег опустел, куда-то исчезли и перевозчики, остались лишь два американских моряка, все еще стоявших, опершись на пушку на конце пристани. Наконец со стороны моря послышались едва уловимые звуки — звуки приближались, и скоро, особенно с конца мола, можно было разобрать мерный плеск весел и сухой стук уключин. Плеск был так слаб, что сейчас же становилось ясно, что плывшие соблюдали крайнюю осторожность.

Скоро в темноте обозначился силуэт баркаса. Он быстро двигался по поверхности моря, засеребрившегося слабым светом от показавшейся из-за горизонта луны.

Оба офицера еще более наклонились вперед, но не отошли от пушки. Подойдя на расстояние пистолетного выстрела, баркас остановился, и в тишине раздалась хорошо знакомая всему мексиканскому побережью и близлежащим островам песня. Грубый, сдерживаемый, несомненно, осторожностью голос пел:

Е Que rumor

Lejos suena,

Que et silencio

En la serena

Negra roche interrumpio?[*]

[*] — Что за шум

Раздался вдали,

Кто нарушает

Мирное безмолвие

Черной ночи? (исп.)

Едва только певец на баркасе окончил эти пять строк, как один из офицеров звучным голосом подхватил песню и продолжал:

Es del caballo la velor carrera,

Tendido en el escape volador,

О el aspero rugir de hambrienta fiега,

О el silbido tal ver del aquilon? [*]

[*] — Конь ли то скачет

Быстрым галопом,

Воет ли с голоду зверь,

Буря ли стонет? (исп.)

После этого настала тишина. Слышны были только удары волн, шуршавших галькой и замиравших в прибрежном песке, позвякивание цепей с судов, стоявших на якоре в глубине залива, да изредка доносились с берега пение и звуки гитары — инструмента быстро национализирующегося всюду, куда проникает испанская нация, настолько, что никакие позднейшие политические перевороты не могут изгнать или заменить его. Наконец, первый голос запевший с баркаса подхваченную офицером песню, заговорил тоном, почти приближавшимся к угрозе. Говорившего все еще, однако, не было видно.

— Ночь темна, хоть глаз выколи, разве можно пускаться теперь наудачу вдоль берега.

— Да, когда пускаешься один и чувствуешь, что в груди у тебя пусто, никакое чувство не греет ее, — отвечал офицер, который только что пел.

— А кто может похвастаться, что в груди у него кипит твердая решимость? — отвечал голос с моря.

— А тот, чья рука постоянно готова следовать за первым словом, брошенным в защиту правого дела, — немедленно же отвечал офицер.

— Живей, живей, ребята! — совсем уже весело проговорил человек в лодке, обращаясь к гребцам. — Дружней налегайте на весла: ягуары вышли за добычей.

— Прочь, шакалы, — прибавил офицер.

Баркас стрелой подлетел к молу, повернулся бортом, почти незаметно коснулся деревянных свай у пристани и стал как вкопанный. Видно было, что правили им мастера своего дела.

Оба офицера тотчас же подошли к концу пристани. Там стоял человек в матросском костюме, широкие поля лакированной зюйдвестки [зюйдвестка — непромокаемая шляпа с откидывающимися широкими полями и креплением на шее] не позволяли рассмотреть черты его лица. Он стоял неподвижно и держал в обеих руках по пистолету.

— Отечество, — вымолвил он, когда офицеры были от него в трёх шагах.

— Свобода! — отвечали немедленно офицеры.

— Слава Богу! — сказал человек в матросском костюме, засовывая за кожаный пояс пистолеты. — Счастливый ветер привел вас сюда, дон Серафин, и вас также, дон Кристобаль.

— Тем лучше, Рамирес! — отвечал названный доном Серафином.

— Так что, у тебя есть новости? — спросил с любопытством его товарищ.

— Прекрасные, дон Кристобаль, превосходные, — отвечал Рамирес, радостно потирая руки.

— Ого! — проговорили офицеры и обменялись взглядом, в котором светилось удовольствие. — Так что, ты обо всем этом расскажешь нам, Рамирес?

Рамирес подозрительно оглянулся вокруг.

— Я хотел бы сделать это, но место, где мы сейчас находимся, кажется мне не особенно благоприятным для того разговора, который мы собираемся вести.

— Это правда, — отвечал дон Серафин, — но кто может помешать нам войти в твой баркас, там мы можем разговаривать о чем и сколько нам будет угодно.

Рамирес отрицательно покачал головой.

— Нам следует тогда выйти в открытое море, а то, согласитесь, нас откроет первый же объезд портовой стражи.

— Это верно, — отвечал дон Кристобаль, — надо поискать другое место, не столь опасное, где можно было бы вести разговор, не боясь нескромных посторонних ушей.

— Который час? — спросил Рамирес.

Дон Серафин нажал пружинку своих часов.

— Десять часов! — отвечал он.

— Отлично! У нас еще есть время, в таком случае, так как дело предстоит в полночь. Идите за мной, я проведу вас в пулькерию [пулькерия — кабачок, где посетителям подают пульке, слабоалкогольный напиток из сока агавы], где мы будем в такой же безопасности, как на вершине Коффре-де-Пероте [гора в окрестностях Мехико. — Примеч автора].

— А баркас? — спросил дон Кристобаль.

— Не беспокойтесь о нем, он останется под наблюдением Лукаса. Хитрые ищейки эти мексиканцы, но он сумеет всю ночь проиграть с ними в кошки-мышки. Кроме того, он получил от меня необходимые инструкции.

Офицеры наклонили головы в знак согласия.

Все трое двинулись после этого в путь. Рамирес выступал впереди. Хотя ночь была так темна, что за десять шагов нельзя было ничего рассмотреть, но Рамирес шел по извилистым закоулкам города с такою же уверенностью и легкостью, как и при ярких полуденных лучах солнца.

Как раз на углу Пласа-Майор находилась лачуга, сложенная из обломков кораблей, кое-как сбитых и сколоченных, доставлявшая в часы изнуряющего полуденного зноя некоторое убежище нищим, не имеющим работы, и прочему сброду, который курил здесь, пил свой мескаль и играл в монте — карточную игру, распространенную во всех классах испано-американского общества.

Внутренность этого подозрительного сарая, которому, однако, присвоено было название пулькерии, вполне отвечала его жалкому внешнему виду. В огромном помещении, освещенном неверным светом одной коптившей, постоянно задуваемой лампы, теснилась толпа странных личностей, которые в лучшем случае не могли возбуждать к себе симпатии. Все они были одеты в грязные лохмотья, вооружены до зубов и теснились вокруг досок, положенных на пустые бочонки и заменявших столы. Здесь они пили и играли с истинно мексиканской беззаботностью, из которой не могло вывести их никакое внешнее событие, каким бы необычайным оно ни было. При этом они полной рукой черпали из карманов своих залатанных штанов золото и без сожаления проигрывали его.

Перед этой-то проклятой дырой, из проломанной двери которой вырывались клубы красноватого дыма, пропитанного вонючими испарениями, и остановился Рамирес.

— Куда это, черт возьми, ведешь ты нас? — спросил у него дон Серафин, чувствуя, что не может совладать с отвращением, поднявшимся в нем при виде этого притона.

Моряк сделал ему знак хранить молчание.

— Тише! Сейчас вы узнаете. Подождите меня здесь одну секунду. Старайтесь только держаться в тени, чтобы вас не узнали. Клиенты этого почтенного заведения имеют так много поводов бояться всего, что имеет хотя бы самое отдаленное отношение к правосудию и его агентам, что если вы появитесь среди них сразу, без предупреждения, то можете очутиться в очень плохом положении.

— Но к чему же, — продолжал настойчиво вопрошать его дон Серафин, — идти нам для наших переговоров в эту вонючую клоаку. Мне кажется, нам следует поискать место, где совсем не бывает людей.

Рамирес лукаво улыбнулся.

— Неужели вы полагаете, что я привел вас сюда только затем, чтобы сообщить вам кое-какие новости?

— А то зачем же еще?

— Вы это сейчас узнаете, я не могу ничего теперь сказать вам.

— Ну так ступай же скорей. Только не заставляй нас, прошу тебя, долго стоять в дверях этого ужасного притона.

— Не беспокойтесь, я мигом вернусь.

И еще раз посоветовав офицерам быть благоразумными и осторожными, он толкнул дверь в пулькерию и исчез.

В самом темном углу этого прекрасного салона сидели два человека, плотно завернувшись в индейские сарапе, надвинув на глаза свои широкополые шляпы. Последняя предосторожность была, впрочем, излишней, так как густые клубы дыма, распространяемого курильщиками, и без того совершенно скрывали их лица. Они опирались на длинные стволы своих карабинов, поставив их приклады на плотно утрамбованный земляной пол. Разговор велся между ними почти шепотом, время от времени они с беспокойством бросали взгляд на толпившихся около них бродяг и нищих.

Между тем, со своей стороны, леперос [леперо — босяк, нищий] и бродяги, вполне отдавшись азартной игре, не обращали никакого внимания на двух незнакомцев, хотя они по своему внешнему виду резко отличались от остальных присутствующих: все в них говорило, что они никак не могут принадлежать к подонкам городского общества, собравшимся в этом сарае. Таким образом, старания двух людей, сидевших в темном углу, избежать инквизиторских взглядов игроков ничем не вызывались и объяснялись только непривычностью той обстановки, в которую они попали.

На башне городской ратуши пробило одиннадцать часов, в тот же момент в дверях появился новый посетитель. Он окинул пристальным взглядом всю залу, посмотрел туда, сюда. Очевидно, он испытывал немалое затруднение, желая найти в этой толпе, в непроницаемом дыме, среди всего этого гвалта того или тех, к кому он имел дело. Наконец он твердым шагом направился к сидевшим в углу незнакомцам.

Оба они при его приближении обернулись и, узнав его, обрадовались. Вновь пришедший и был Рамирес.

Последовавшие затем крепкие рукопожатия отличались такой задушевностью, и тени которой никогда нельзя подметить в банальных приветствиях цивилизованных жителей городов!

— Вот славно! — заговорил первым Рамирес. — Что вы делаете?

— Ничего, ждем тебя.

— А эти негодяи?

— А они уже на три четверти проигрались.

— Тем лучше, тем скорее они пойдут.

— Скоро их кошельки иссякнут.

— Ты думаешь?

— Я уверен в этом, они играют с восьми часов утра с этим, которого называют пулькеро [пулькеро — хозяин пулькерии].

— Без передышки? — с удивлением спросил моряк.

— Ни на одну минуту.

— Тем лучше, тем лучше.

— Ах, да! — сказал один из незнакомцев. — Ты разве пришел один? А те, кого ты непременно хотел привести?

— Они там, вы их сейчас увидите.

— Хорошо. Стало быть, все-таки нынче ночью?

— Вам это лучше знать.

— Честное слово, мы не знаем.

— Вы разве его не видали?

— Кого?

— Да ну, его!

— Нет.

— Caramba! Это досадно.

— Да нам и не нужно было видеть его.

— Но мне-то это нужно.

— Для чего?

— Потому что я действовал по его распоряжению, когда привел их сюда.

— Это так.

— Слава Богу! Но мне пришлось прибегнуть к хитрости, чтобы заставить их идти сюда.

— Почему же не войти им сюда сейчас?

— В настоящее время я бы немного поостерегся делать это немедленно. Это ведь флотские офицеры, чистенькие, благовоспитанные, у них и улыбка-то походит на гримасу. Наши почтенные, хотя и несколько шершавые союзники будут им, пожалуй, не по нраву.

— А когда придет начальник?

— О! Тогда он обо всем распорядится.

В эту минуту снаружи раздался резкий свист. Игроки все вскочили, словно подброшенные электрическим током.

Рамирес наклонился и сказал шепотом:

— Вот он, легок на помине.

— Куда же ты? — спросил его один из незнакомцев.

— К тем, которые ждут меня.

И, протолкавшись сквозь несколько групп оборванцев, Рамирес вышел, не привлекая ничьего внимания.

Едва Рамирес успел уйти, как дверь под сильным ударом кулака распахнулась, и в пулькерию не вошел, а скорее влетел человек.

Присутствовавшие сняли что у кого находилось на голове и почтительно поклонились все сразу, как будто им головы ветром пригнуло к земле.

Опишем в нескольких словах наружность этого нового лица, которое должно играть значительную роль в нашем рассказе. На вид он казался лет двадцати — двадцати двух — хотя, конечно, он был старше этого возраста.

По-видимому, он был очень слаб и изнежен, мал ростом, хотя и очень строен, все его движения проникнуты были изяществом и благородством.

Его лицо обрамляли великолепные черные волосы, выбивавшиеся из-под шляпы и ниспадавшие густыми локонами на плечи.

Широкий, высокий лоб говорил об уме, открытый, глубокий взгляд был подернут какою-то мечтательностью, как будто мысли его постоянно блуждали где-то далеко от настоящей минуты и места, где он находился, с губ его не сходила ядовитая, презрительная усмешка, общее выражение лица его было необыкновенно, указывало на привычку властвовать, повелевать. Руки и ноги у него были чрезвычайно маленькие, настоящие аристократические.

Любить его было нельзя, но уважение к себе внушать он мог.

Одет он был в живописный костюм мексиканского крестьянина, отличавшийся необыкновенной роскошью отделки и носимый им с неподражаемым изяществом.

Что же это был за человек?

Его самые верные приверженцы, среди которых он так внезапно появился, сказать этого не могли.

В Америке в ту эпоху, к которой относится наш рассказ, не было ничего легче, как скрыть решительно все следы своей прошлой жизни. Вдруг объявлялся умный, талантливый, способный увлекать за собой толпу человек, и никто не беспокоился даже узнать: кто это такой? откуда он пришел? Как метеор, пролетал он в хаосе непрестанного революционного брожения и борьбы, оставляя за собой яркий след неслыханных, необъяснимых, непонятных и злых и добрых деяний, и, так же как метеор, внезапно исчезал, самое имя его тонуло во мраке, сгущавшемся с течением времени, непроницаемая тайна охватывала и место рождения его, и могилу.

Вновь вошедший был именно одним из таких людей. Он и Ягуар занимали одинаковое положение в своих партиях. Но когда бушует буря напряженной борьбы, когда жизнь кипит и сгорает, как в огне, — до того ли тут, чтобы заниматься доподлинными изысканиями: кто? что? откуда? зачем?

Тот, кем мы сейчас занимаемся, и у врагов, и у друзей звался Эль-Альфересом. Слово, которое по-испански означает ‘подпоручик’, эта удивительная личность присвоила себе в виде фамильного прозвища, свыклась с ним и ни на какое иное не отвечала. Отчего он избрал для себя такое странное прозвище, ответить было так же нельзя, как и на многое другое, связанное с ним.

Итак, вот какой человек появился среди посетителей пулькерии.

Окинув смелым, надменным взглядом окружившую его в беспорядке разношерстную толпу, он сел на бочонок и начал, растягивая слова с деланной небрежностью:

— Ну вот, хорошо, мои негодяи, славно-таки вы здесь развлекаетесь.

Среди стоявших пробежало сдержанное, почтительное хихиканье. На губах говорившего сильнее заиграла презрительная усмешка.

— Славно, мои шакалы, — продолжал он тем же тоном, — а ведь вам хочется теперь отведать крови, не так ли?

— Да, — хором ответило угрюмое собрание.

— О-о! Ну так успокойтесь на этот счет: я дам вам отведать ее всласть. Но почему это я не вижу здесь Рамиреса? Может быть, его уже повесили? Он, правда, давно уже заслуживает этого, но не думаю, чтобы он был настолько глуп, чтобы дать себя сцапать агентам мексиканского правительства.

Все это было произнесено таким мягким, певучим голосом, что глумление, которое этим оттенялось еще более, становилось невыносимо для постороннего человека.

— Я услышал свое имя, — сказал Рамирес, появляясь на пороге.

— Да, я произнес твое имя. Что ж? Ты один?

— Нет.

— Они оба здесь? — Оба.

— Вот и отлично. Теперь, если Ягуар так же верен своему слову, как я своему, то я ручаюсь за успех.

— Я сдержал свое обещание, Эль-Альферес, — проговорил Ягуар, за несколько минут до того вошедший в пулькерию.

— Боже мой! Привет вам, мой дорогой, вам и вашим товарищам, так как вы, конечно, не один.

— Со мною двадцать человек, которые стоят ста.

— Браво, я узнаю Ягуара.

Ягуар рассмеялся.

— Они ждут только моего сигнала, чтобы войти.

— Пусть войдут, пусть войдут, время дорого, зачем мы будем тратить его на пустяки?

Ягуар подошел к двери и выбросил закуренную сигаретку, бывшую у него в руках. Двадцать заговорщиков вошли и разместились сзади своего предводителя. За ними вошел Рамирес в сопровождении двух офицеров.

— Все ли между нами выяснено и оговорено, Ягуар?

— Все.

— Мы действуем один по отношению к другому вполне честно и открыто, без задней мысли?

— Да.

— Вы клянетесь?

— Без всякого колебания, клянусь.

— Благодарю вас, глубоко благодарю, мой друг. Со своей стороны, и я клянусь быть вашим верным союзником.

— Сколько у вас людей?

— Вы видите — тридцать.

— Если сюда прибавить двадцать моих, то получится пятьдесят — цифра внушительная. Если дело повести умело, то больше нам и не надо.

— Теперь условимся, что делать каждому из нас.

— Мне кажется, как оговорено раньше: я нападаю на форт, вы — на корвет.

— Отлично! Где проводники?

— Вот мы, — отвечали два человека, сидевшие в углу, с карабинами и в индейских сарапе, с которыми Рамирес разговаривал в первый свой приход в пулькерию, и выступили вперед.

Эль-Альферес несколько минут внимательно разглядывал их, потом обратился к Ягуару:

— Мне кажется, вы можете выступать.

— Сколько вы оставляете с собой людей?

— Берите всех, я оставлю с собой Рамиреса, тех двоих господ офицеров, которым он меня сейчас представит и которые ожидают где-нибудь здесь, вероятно.

— Да, правда, — отвечал моряк.

— Так идите, шакалы, за вашим новым вождем. Временно я отдаю вас под начало Ягуара, я уступаю ему на эту ночь всю мою власть над вами.

Собравшиеся молча наклонили свои головы.

— А теперь, братья, — продолжал другим тоном Эль-Альферес, — помните, что вы идете биться за свободу своей родины и что человек, который ведет вас, не пощадит своей жизни для успеха смелого предприятия, на которое он идет вместе с вами. Так же точно не должны щадить себя и вы, это сделает вас непобедимыми. Идите.

— Не забудьте сигнала: один выстрел в случае неуспеха.

— Три — в случае успеха. Будет успех, брат мой!

— Дай Бог!

— До свидания.

Предводители пожали друг другу руки, и Ягуар вышел из пулькерии. За ним вышли пятьдесят человек. Все они шли молча, осторожно озираясь, как дикие звери, отправляющиеся на добычу.

В пулькерии остались Эль-Альферес, два флотских офицера, Рамирес и содержатель притона, смотревший на все происходившее широко раскрытыми от изумления, ничего не понимающими глазами.

Эль-Альферес сидел неподвижно, наклонившись вперед, и прислушивался к шуму удалявшихся шагов. Когда они затихли совершенно, он встал и обратился к Рамиресу и офицерам, также внимательно прислушивавшимся.

— Да ниспошлет Господь благословение Свое на дела наши! — проговорил он и набожно осенил себя крестным знамением. — Теперь наш черед, господа!

— Мы готовы, — разом отвечали все трое.

Эль-Альферес окинул взглядом опустевший сарай. Пулькеро, содержатель его, частью из любопытства, частью от того, что ничего другого ему не оставалось делать, забился в самый дальний угол и наблюдал оттуда за всеми движениями своих необычных посетителей.

— Эй, ты, поди-ка сюда! — подозвал его Эль-Альферес.

Пулькеро стащил с головы свою соломенную шляпу и поспешил повиноваться.

— Что угодно вам, ваше сиятельство?

— Хочу задать тебе вопрос.

— Как вам будет угодно.

— Любишь деньги?

— Гм! Еще бы, как же их не любить! — отвечал он и изобразил на своей плутовской роже гримасу, долженствовавшую заменить улыбку.

— Ну, вот тебе золотой в двадцать долларов. Только, когда мы уйдем, ты должен сидеть как чурбан одну минуту, а то дорого поплатишься за свое любопытство, и затем ты должен быть и слеп, и нем, и глух относительно всего, что здесь происходило.

— Помилуйте, — низко кланяясь, отвечал пулькеро, — как же, я понимаю, помилуйте, ваше сиятельство, — и спрятав золотой в карман, почтенный пулькеро немного отошел в сторону.

Со времени ухода Ягуара оба офицера пришли в чрезвычайное беспокойство, которое они даже не старались скрыть. Но Эль-Альферес делал вид, что не замечает этого, лицо его, напротив, сияло.

Действительно, предприятие, на которое они решились в сообществе со смелым авантюристом, начинало казаться им не только безрассудным, но и просто бессмысленным, особенно с тех пор, как он по-рыцарски отпустил с Ягуаром тридцать человек, которые им были, как они думали, необходимы.

Эль-Альферес посмотрел внимательно на офицеров.

— Что с вами, господа? — сказал он им с улыбкой. — Взбодритесь, храбрые моряки, а то — caspita! — на вас лица нет, краше в гроб кладут, а мы ведь еще живы, кажется.

— Это правда. Но мы все равно что мертвые, — ясно ответил дон Серафин.

Эль-Альферес нахмурился.

— Стало быть, вы трусите? — надменно спросил он.

— Мы трусим… боимся… не смерти, но неудачи.

— Это зависит от меня, головой ручаюсь вам за успех.

— Мы хорошо знаем, на что вы способны, сеньор, но ведь нас только четверо, и в конце концов…

— А экипаж на баркасе?

— Это так, но экипаж баркаса состоит всего из шестнадцати человек.

— Этого достаточно.

— О-о! Если бы это было так, но я не надеюсь…

— Короче: да или нет, следуете ли вы за мной во что бы то ни стало?

— Мы жертвуем жизнью нашей.

— Итак, что бы ни случилось, вы с нами?

— Что бы ни случилось.

— Прекрасно.

Эль-Альферес на минуту задумался и затем обратился к пулькеро, который все еще стоял невдалеке, перебирая шляпу.

— Не приносили ли чего-нибудь для передачи мне? — спросил он его.

— Да, ваше сиятельство, сегодня, где-то около вечерни, принес один человек в сумке за плечами посылку.

— Где же она?

— Так как он сказал мне, что в ней находятся чрезвычайно важные вещи, то я положил ее в своей комнате, чтобы никто не украл ее.

— Веди меня в свою комнату.

— Как вам будет угодно, ваше сиятельство.

— Senores caballeros, — обратился Эль-Альферес к обоим офицерам и Рамиресу, — подождите меня здесь, я вернусь через десять минут.

И не дожидаясь ответа, он дал знак пулькеро вести его и быстро вышел.

Все трое оставшихся молчали. Офицерами вновь овладело недовольство, и они с беспокойством оглядывались вокруг себя. Время никогда не останавливается в своем течении, оно быстро летело и пока совершались описываемые события. Проходила ночь, первые проблески зари чуть-чуть осветили закоптелые стены пулькерии, на улицах появились рано проснувшиеся, наиболее заботливые о делах своих обыватели. Солнце готовилось выплыть из-за горизонта и вновь разлить удушающий дневной зной.

— Скоро ведь день, — заметил дон Серафин, с беспокойством качая головой.

— Это все равно, — отвечал Рамирес.

— Как, все равно? — с изумлением воскликнул дон Серафин. — Мне кажется, что для нашего предприятия лучше всего тьма и тайна.

— Разумеется, — подтвердил и дон Кристобаль, — если мы будем ждать рассвета, то какое уж тут предприятие.

Рамирес повел плечами.

— Вы не знаете человека, под начало которого вы добровольно поступили, — отвечал он гордо и хвастливо, — он только за невозможные дела и берется.

— Ты, значит, хорошо его знаешь? Лучше нас?

— Лучше вас и лучше, чем кто-либо, — продолжал воодушевляясь моряк. — Я ему беззаветно верю. Уже десять лет я с ним, и сколько раз мне приходилось оценивать все благородство его сердца, всю его высокую отвагу.

— А кто же он такой на самом деле? — спросили его оба офицера.

Ироническая улыбка появилась на губах Рамиреса.

— Вы это знаете так же, как и я, — горячий патриот, один из самых славных вождей революционного движения.

— Гм! — ответил дон Кристобаль. — Мы не об этом спрашиваем.

— А о чем же? — спросил не без усмешки Рамирес.

— Сагау! Да ты же говоришь, что знаком с ним уже десять лет, — проговорил дон Серафин, — ты должен знать о нем то, чего никто не знает и что нам также интересно узнать.

— Может быть, но, к сожалению, я не могу удовлетворить ваше любопытство. Если Эль-Альферес сам не находит нужным сообщить вам подробности о своей частной жизни, то я уж никак не могу сделать этого.

Только дон Серафин собрался довольно резко ответить на это упрямому моряку, как дверь, в которую вошел Эль-Альферес, отворилась, и показался сначала пулькеро, а за ним следовала дама.

Оба офицера не могли подавить в себе восклицания изумления, узнав в этой даме самого Эль-Альфереса.

Молодой вождь городской черни носил женское платье с изысканным изяществом и непринужденностью, и, казалось, привык к тысяче мелочей женского туалета. Одним словом, метаморфоза была так совершенна, что если бы не знакомый офицерам и Рамиресу странный огонь, горевший в его глазах, то все трое готовы были бы поклясться, что перед ними действительно женщина.

Новый костюм Эль-Альфереса был не богат, но изящен и сделан со вкусом. Его лицо наполовину закрывалось шелковыми складками ребосо, что несколько смягчало его надменное выражение. В правой руке он держал прелестный веер из розового дерева, которым он играл так ловко и в то же время небрежно, как способны только испанки и дочери их — латиноамериканки.

— Ну вот! Senores caballeros, — заговорил молодой человек жеманно, мягким и гармоничным голосом, — вы разве не узнаете меня? Я — дочь вашей хорошей знакомой, дуэньи Леоноры Сальседо, донья Менчиа.

Все трое почтительно поклонились.

— Простите меня, сеньорита, — отвечал дон Серафин, целуя кончики нежных пальцев Эль-Альфереса, — мы узнали вас сейчас же, но мы никак не ожидали счастья увидеть вас здесь…

— И даже теперь, когда вы сказали нам, кто вы, мы едва осмеливаемся верить своим глазам и ушам, — добавил дон Кристобаль.

Глаза у пулькеро от изумления готовы были выскочить из орбит. Сей достойный муж никак не мог понять, что такое перед ним происходит, он спрашивал себя, спит он или бодрствует, но сильнее всего склонялся к тому, что все это не более, как дьявольское наваждение.

— Я не могу понять, senores caballeros, чего вы так изумились, — вновь начала мнимая донья Менчиа, — ведь уже несколько дней тому назад было условленно между нами, что все мы — моя мать, мой муж — будем сегодня завтракать на корвете ‘Либертад’ у капитана Родригеса?

— Да, правда, — с живостью вскричал дон Серафин, — извините меня, сеньорита, я совсем потерял голову! Как только я мог забыть об этом!

— Вполне извиняю вас, — с очаровательной улыбкой отвечал Эль-Альферес, — но при одном условии, что вы исправите вашу непростительную забывчивость и вашу нелюбезность немедленно же и предложите мне руку, чтобы провести меня на корвет.

— Тем более, — добавил дон Кристобаль, — что путь нам предстоит не малый, а капитан, конечно, нас уже ожидает.

— Позвольте доложить вам, — вмешался Рамирес, — я очень хорошо знаю, сеньоры, что ожидает вас, так как он выслал со мной за вами большой баркас с шестнадцатью гребцами.

— Ну, если так, то нам нечего более медлить, а надо спешить, и как можно скорее.

— Мы в вашем распоряжении, сеньорита.

— Возьми, добрый человек, — обратился Эль-Альферес к пулькеро, — возьми это на память обо мне.

Добрый человек, на которого все виденное им нагнало столбняк, машинально протянул правую руку, в которую мнимая донья небрежно опустила другой двадцатидолларовый золотой. Затем, взяв под руку дона Серафина, она вышла в сопровождении дона Кристобаля, а Рамирес побежал вперед, чтобы приготовить баркас.

Почтенный пулькеро стал по уходе их на пороге своей пулькерии и следил, пока они совсем не скрылись из вида. Эти странные посетители, которые провели у него всю ночь, сильно интриговали его. Он затворил дверь, вошел в свой чулан, покачал задумчиво головой и стал подбрасывать в Руке полученную им монету.

— Тут что-то неладно, — заговорил он наконец сам с собой. — Мужчина — а вдруг оказывается женщина, знакомые — а не узнают друг друга, хотя два часа разговаривают, неладно, неладно, что и говорить, что-то тут затевается. Caramba! Пожалуй, впутаешься еще в какую-нибудь канитель. Нет, тут следует держать покрепче язык за зубами, мое дело — сторона. Золото мне дали настоящее, больше мне ничего не надо.

И подкрепившись этими философскими доводами и весь исполнившись благоразумия, пулькеро запер дверь и лег спать, стремясь наверстать днем сон, который по характеру его занятий был недоступен для него ночью.

Глава XIХ. На море

Было около четырех часов утра. Заря раскрасила небосклон широкими разноцветными полосами: темно-синий тон переходил в фиолетовый, зеленый, огненно-красный и, наконец, на самом краю горизонта ослепительно блестело расплавленное золото. В расплавленное золото превращалось там же и море. Солнце готовилось появиться.

В это время легкий бриг выплыл из стеной стоявшего на западе густого тумана. Всю ночь он с трудом лавировал против сильного юго-восточного ветра, пробираясь вдоль чрезвычайно опасного, усеянного подводными рифами берега, образующего вход в залив Гальвестон и устье Рио-Тринидад.

Это было прекрасное судно не более чем в триста тонн водоизмещением, с легким, быстрым ходом, изящным, удлиненным корпусом и высокими, наклоненными назад мачтами.

Оснастка брига отличалась необыкновенной тщательностью, реи были установлены совершенно правильно, канаты и ванты — высмолены, с обоих бортов грозно выглядывало по четыре карронады [карронада — крупнокалиберная чугунная пушка с коротким стволом]. Вообще, вся его внешность показывала, что если на мачте его и не развевался вымпел военного судна, то тем не менее он в случае нужды мог постоять за себя даже против крейсера, попытайся таковой преградить ему под каким-либо предлогом путь.

В тот момент, когда бриг появился на виду у Гальвестона, а вместе с тем и на горизонте нашего рассказа, на верхней палубе его находились, на первый взгляд, только двое людей: рулевой и человек, ходивший взад и вперед по кормовой части и куривший трубку. Присмотревшись внимательнее, можно было увидеть, что в носовой части спали еще человек пятнадцать, составлявших очередную вахту, которые по малейшему сигналу могли быть немедленно разбужены.

— Э-э! — проговорил вдруг прогуливавшийся взад и вперед, останавливаясь перед нактоузом [нактоуз — навигационное устройство для установки котелка корабельного компаса на необходимой высоте] и обращаясь к рулевому. — Ветер-то, кажется, поворачивает!

— Да, мистер Ловел, — отвечал рулевой и поднес руку к своей вязаной матросской шапочке, — точно, он поворотил уже на два румба.

Человек, которого рулевой назвал мистером Ловелом, будет в последующем играть значительную роль, почему и просим читателя позволить нам представить его ближе и нарисовать его портрет.

По внешности это был человек лет пятидесяти, имевший почти одинаковые размеры как в длину, так и в ширину и несколько напоминавший бочонок, поставленный на ножки. Силой и подвижностью отличался он, однако, необыкновенной. Нос у него был багровый, губы — толстые, щеки — румяные, лоснящиеся, обрамленные бакенбардами огненного цвета. Серые проницательные, смело глядевшие глаза придавали этой физиономии насмешливое, скептическое выражение.

По характеру своему это был храбрый, открытый, честный моряк, любивший больше всего на свете две вещи — или, на его взгляд, два существа: своего капитана, которого он вырастил и которому дал морское воспитание, и свой бриг, за постройкой которого он следил, на который он вступил, как только его спустили на воду, и более уже никогда не покидал, распоряжаясь на нем в качестве старшего офицера.

Мистер Ловел не знал ни отца ни матери, так что его капитан и бриг составляли его семью и семейный очаг. Чувство любви свойственно каждому живому человеку. Как бы долго оно ни сдерживалось в дремотном состоянии, оно найдет для себя прорыв, и чем уже круг существ, на который оно изольется, тем интенсивнее, сильнее оно будет лелеять их. Любовь мистера Ловела к своему капитану и бригу далеко переходила границы обыкновенной сильной преданности и доходила до фанатизма. Капитан, о котором мы сейчас скажем несколько слов, отплачивал своему старому другу такою же страстной привязанностью.

— Вот что, мистер Ловел, хочу я вас спросить, — начал рулевой, ободренный тоном своего начальника, — что это мы вот уже несколько дней плаваем, словно с пути сбились?

— Тебе так кажется?

— Да, правда. Эти постоянные лавирования туда-сюда, этот баркас, который мы послали на берег и который до сих пор еще не вернулся, — все это как-то необычно.

Помощник капитана только хмыкнул.

— А куда же на самом деле плывем мы? — спросил матрос.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — отвечал мистер Ловел словно нехотя.

— Эх, — не унимался рулевой, — а уж очень хотел я узнать, — и с этими словами он энергично сплюнул за борт коричневой слюной, так как все время жевал табак.

— Неужели?.. Ну вот, дорогой мой, — отвечал с лукавой улыбкой старый моряк, — это и хорошо. Теперь, если тебя кто-нибудь спросит об этом, ты скажешь, что не знаешь, и в одно и то же время и дела не испортишь, и не соврешь.

Затем, посмотрев несколько секунд на сконфуженного рулевого, мистер Ловел прибавил:

— А вот ты лучше бей восемь склянок, мой милый. Солнце уже показалось из-за гор, пора вахте на смену.

После этого, передвинув трубку в другой угол рта, помощник капитана вновь продолжал свое хождение взад и вперед.

Матрос взялся за веревку, привязанную к языку колокола, и отбил четыре двойных удара.

Этот хорошо знакомый сигнал немедленно заставил людей, спавших в носовой части, подняться, и они толпой высыпали на палубу с криками:

— Вахта, на смену! Правобортовые, на смену! Четыре часа, вставайте! Вахта, на смену!

Как только новая вахта появилась наверху, мистер Ловел отдал необходимые распоряжения относительно обычной утренней уборки, затем, так как солнце уже осветило землю и туман, всю ночь окутывавший судно, начал рассеиваться, он послал на верхний марс матроса для наблюдения за горизонтом и за берегами, вдоль которых шел бриг. Исполнив свои обязанности, он вновь принялся расхаживать по палубе, бросая по временам взгляды на вахтенного, стоявшего на верхнем марсе и бормоча сквозь зубы:

— Гм! Куда мы идем! Он сам сделал бы мне большое одолжение, если бы объяснил это мне. Мы плывем как с завязанными глазами, и если выйдем отсюда целые и невредимые, то не знаю уж, какого святого благодарить.

Но тут же вся широкая физиономия его словно просветлела и озарилась веселой улыбкой. Его капитан выходил из своей каюты и поднимался наверх.

Капитану Джонсону было в то время, к которому относится наш рассказ, около тридцати трех лет, роста он был выше среднего, манеры его были просты, непринужденны, красивы, черты лица мужественны и выразительны, черные глаза горели умом и придавали лицу его выражение энергии, силы воли и прямого, открытого характера.

— Здравствуй, отец, — обратился он к мистеру Ловелу, радушно протягивая ему руку.

— Здравствуй, дорогой мой, — отвечал ему тот, — как ты спал?

— Прекрасно, отец, благодарю. Что нового?

При этом весьма простом вопросе помощник вытянулся, взял под козырек и отвечал тоном подчиненного своему начальнику:

— Капитан, на судне все обстоит благополучно, я поворотил в три часа на другой галс и пошел, согласно вашему приказанию, почти по ветру по шесть узлов [узел — единица скорости корабля, равная одной морской миле в час (1, 852км/ч)] и две трети в час, оставив мыс Гальвестон за кормой влево.

— Отлично, — сказал капитан, бросив взгляд на компас и на паруса.

Этот тон подчиненного мистер Ловел сохранял во всем, что касалось службы, несмотря на неоднократные протесты капитана. Последний скоро убедился, что старого моряка не переделаешь, и предоставил ему говорить как ему вздумается.

— А вот, капитан, мы приближаемся ко входу в залив, — после некоторого колебания начал его помощник, — не намереваетесь ли вы войти туда?

— Именно.

— Но ведь нас пустят здесь ко дну.

— Что за глупости!

— Гм! Не понимаю, что хорошего может из этого выйти.

— Вот и увидишь. Кроме того, разве не следует поискать наш баркас, который до сих пор еще не вернулся?

— Это правда, я и забыл о нем.

— А где наши пассажиры?

— Я их еще не видал сегодня.

— Ну, они не замедлят выйти наверх.

— Корабль, — закричал вахтенный сверху.

— Вот его-то я и жду.

— Чтобы опять поворотить на другой галс?

— Нисколько, а чтобы без выстрела пройти под фортом, господствующим над входом в залив.

— Не понимаю.

— Будь спокоен, сейчас ты поймешь. — И, обращаясь к вахтенному, капитан крикнул: — С какой стороны показался корабль?

— С правой. Он вышел из небольшой бухты, где до того времени скрывался, и идет прямо на бриг, догоняет его.

— Очень хорошо, — отвечал капитан. — Видишь ли, — продолжал он, обращаясь к Ловелу, — этот корабль и даст нам пройти. Мы обогнем, лавируя, форт при входе в залив и батарею на острове, огонь которой перекрещивается с огнем форта. Мексиканцы, следящие за нами, будут убеждены, что мы не в состоянии избегнуть их крейсера, и не дадут ни единого выстрела, так что мы спокойно пройдем мимо них.

И оставив своего помощника в совершенном изумлении, он взошел на мостик, облокотился о борт и начал внимательно следить за движениями показавшегося корабля.

Прошел час. Взаимное положение обоих судов, по-видимому, не изменялось нисколько, но бриг, не имевший намерения уйти от крейсера, убрал часть своих парусов.

Потихоньку отданы были распоряжения приготовиться к бою, тридцать вооруженных матросов заняли свои места, приготовившись повиноваться любому приказу капитана.

Между тем бриг подошел к мысу и повернул вдоль подводного рифа, очертания которого были не вполне известны капитану, почему он приказал почти совсем убрать паруса и продвигаться вперед, постоянно промеряя глубину, тогда как крейсер шел на всех парусах так быстро, что, казалось, вырастал на глазах и наконец принял размеры корвета первого ранга. Уже можно было ясно различить его громадный черный корпус, вдоль которого проходила белая полоса с черневшими в ней пятнадцатью люками, из которых выглядывали пушки. На ближайшем скалистом берегу собралась огромная толпа людей, оживленно следивших за этой удивительной гонкой. До брига долетали их крики и улюлюканья.

Вдруг легкое облако дыма показалось у борта корвета, прогремел выстрел, и на корме взвился мексиканский флаг.

— А-а! — проговорил капитан Джонсон, закусывая зубами кончик сигары, которую он курил. — Наконец-то корвет открывает свое инкогнито. Ну что ж, мистер Ловел, любезность за любезность, покажем ему и наши цвета. By God! Они нисколько не хуже их.

Две минуты спустя широкий, украшенный звездами флаг взвился на корме брига.

При появлении флага Соединенных Штатов на корвете раздались проклятия. Толпа, собравшаяся на берегу, также усилила свои крики, замахала руками, платками, но расстояние не давало возможности разобрать, были ли то крики радости, приветствия или раздраженные проклятия.

Между тем солнце уже совсем поднялось, начался день, так или иначе приходилось выходить из неопределенного, натянутого положения, тем более что корвет, уверенный в своем превосходстве, уже приблизился на расстояние пушечного выстрела и можно было ожидать, что он с минуты на минуту откроет огонь против брига. Странное обстоятельство: как форт, так и батарея, как это и предполагал капитан, дали бригу беспрепятственно обогнуть мыс, хотя им ничего не было легче, как преградить ему путь, открыв перекрестный огонь.

Капитан подозвал к себе своего помощника и тихо сказал ему на ухо несколько слов.

— Ого! — отвечал мистер Ловел со смехом. — Да это идея! Забавная штука может выйти.

И, не говоря более ни слова, он направился к носовой части. Подойдя к орудию, он приказал приготовить усиленный заряд, сам же принялся наводить его, дав знак стоявшей справа и слева орудийной прислуге с ганшпугами [ганшпуг — деревянный или металлический рычаг для поворота станков орудий или изменения угла их возвышения] быть наготове. Наводил он очень долго, тщательно высчитывая расстояние, разделявшее оба судна, и принимая во внимание килевую и боковую качку. Наконец, когда все было готово, он дал знак капитану, нетерпеливо ожидавшему окончания этих приготовлений.

— Смирно! — скомандовал тогда капитан. — По местам!

Настала минута напряженного ожидания.

— Все ли готово? — спросил капитан.

— Готово, — отвечал помощник.

— Готовься! — крикнул капитан команде. — Руль влево!.. трави фок-шток! правый борт вперед! левый борт назад! крепи реи! крепи шкоты! поднимай брамсель!..

Матросы спокойно и привычно исполняли команду, и бриг начал послушно поворачиваться на месте. В ту минуту, когда он сделал почти полуоборот и проходил носом мимо борта корвета, мистер Ловел подстерег благоприятный момент, потянул за веревку — и грянул выстрел.

Мексиканцы никак не ожидали такого отпора от столь слабого на вид брига и послали в ответ целый град свинца и железа, причем окутали собственный корвет целым облаком непроницаемого дыма. Форт и батарея продолжали хранить полное, безучастное молчание.

Капитан Джонсон не отвечал.

— Стать по ветру! — распорядился он. — Хватит баловаться.

И бриг, окончив полный оборот, продолжал свой путь.

Когда дым рассеялся, показался мексиканский корвет. Он был в крайне плачевном виде.

Выстрел мистера Ловела сбил его бушприт, который при своем падении увлек фок-мачту. Несчастный корвет потерял всякую возможность преследовать своего смелого противника и вынужден был наскоро приняться за устранение последствий аварии.

На американском бриге благодаря поспешности, с которой мексиканцы торопились отвечать на выстрел, не наведя как следует своих орудий, только один человек был убит и трое легко ранены. Что же касается повреждений, причиненных судну, то они оказались ничтожны: были порваны некоторые части такелажа.

— Теперь, — сказал капитан, сходя с мостика, — ты, отец, когда мы пройдем форт, стань к нему правым бортом, убери паруса, спусти шлюпку и, когда все будет готово, предупреди меня.

— Как, ты хочешь сойти здесь на берег? — не мог сдержаться, чтобы не задать вопроса помощник капитана.

— Вот именно! — отозвался капитан. — Для этого-то я и плыл сюда.

— Близ форта?

— Да, только, так как никогда не следует выходить из границ благоразумия, посади ты в шлюпку десять самых смелых людей из экипажа стопорами, саблями, карабинами и пистолетами, чтобы они могли вступить в бой.

— Я полагаю, что эти предосторожности излишни, — вмешался человек, только что поднявшийся с нижнего дека и приблизившийся к разговаривавшим.

— А-а! Это вы, мистер Транкиль, — произнес капитан, пожимая руку старого охотника, так как действительно это он, наш старый знакомый, так неожиданно вмешался в разговор капитана со своим помощником, — что вы сказали?

— Я сказал, — повторил своим спокойным голосом канадец, — что предосторожности ваши, вероятно, окажутся излишними.

— Почему?

— Право… я не знаю, я не моряк, но посмотрите сами, не кажется ли вам, что на корвете творится что-то необычайное?

Капитан быстро раскрыл подзорную трубу и навел ее на мексиканское судно.

— Да, правда! — промолвил он через минуту. — Ого! Да наш залп достиг-таки цели!

— Это ясно видно, — невозмутимо продолжал канадец.

— Боже мой! Меня это очень интересует!

— Что же хотите вы делать, капитан? — спросил мистер Ловел.

— Я хочу удостовериться в том, что происходит там.

— Как вам угодно.

— Поверните бриг и подойдите к корвету, — отдал распоряжение капитан.

Маневр был исполнен, паруса надулись, и американский бриг стал быстро приближаться к корвету, на котором в этот момент разыгрывалась странная сцена, в высшей степени заинтересовавшая капитана Джонсона.

Но для того, чтобы сцена эта стала понятна и читателю, нам нужно вернуться к Эль-Альфересу и его товарищам, которых мы оставили при выступлении из пулькерии.

В то время, как все четверо достигли пристани, было уже около семи часов утра. Берег был все еще пуст, только суда, стоявшие на рейде, высылали свои шлюпки за покупкой провизии. Благодаря этому заговорщикам удалось сесть в баркас, не возбудив ничьего внимания.

По сигналу, данному Рамиресом, баркас, который провел всю ночь лавируя из стороны в сторону, приблизился к берегу. Эль-Альферес и оба офицера сели на корму, Рамирес стал на руль, и баркас поплыл, огибая мыс и направляясь в небольшую бухту, лежавшую уже вне Гальвестонского залива.

Ветер, слабо дувший в течение целой ночи, к утру усилился. Выйдя из гавани на веслах, баркас распустил паруса и скоро уже входил в узкий пролив, соединявший бухту с морем.

В глубине бухты гордо покачивался на якорях корвет ‘Либертад’. На корвете все, по-видимому, хранило полное спокойствие, но глаз опытного моряка ясно видел, что он готов по первому сигналу поднять паруса и выйти в море. Паруса были только подтянуты к реям, но не закреплены, якорные цепи вытянуты, и достаточно было одного поворота кабестана [кабестан — вертикальный ворот на парусных кораблях], чтобы вырвать их из земли.

Словно хищная птица на выступе скалы, притаился в своей бухте корвет ‘Либертад’, ежеминутно готовясь поднять свои тяжелые паруса и броситься на каждое подозрительное судно, которое открыл бы зоркий глаз вахтенного на верхнем марсе.

Не произнеся ни слова, сидевшие на баркасе обменялись между собой многозначительным взглядом — они поняли друг друга.

Едва только баркас подошел на расстояние голоса, как часовой на трапе правого борта окликнул их по-испански.

Рамирес отвечал и налег на руль, баркас описал плавную дугу и чуть слышно коснулся правобортового трапа.

Наверху появился вахтенный офицер, чтобы принять посетителей. Увидав даму, он поспешил спуститься, отсалютовал ей и предложил руку. Боцман наверху дал обычный сигнал свистком. Матросы, выстроившись шпалерами, приветствовали прибывших отданием чести по установленной форме.

Мы сказали выше, что ‘Либертад’ был корветом первого ранга. Дон Мануэль Родригес, его командир, был старый моряк, смолоду служивший в испанском флоте и сохранивший его лучшие традиции. Корабль свой он содержал поэтому в таком порядке, в такой безупречной чистоте, что как дон Серафин, так и дон Кристобаль, сами флотские офицеры и знатоки морского дела, не могли удержаться, чтобы не выразить своего восхищения по этому поводу встретившему их вахтенному офицеру. Капитан Родригес, предупрежденный вестовым, также вышел на верхний дек приветствовать гостей.

Баркас был привязан за кормой, а гребцы его сейчас же перезнакомились с матросами очередной вахты.

Подобно другим испано-американским республикам, мексиканская конфедерация имела очень слабый военный флот, он весь ограничивался десятком-другим разнокалиберных судов: бригов, шхун и корветов.

Важность событий, совершавшихся в Техасе, заставила мексиканское правительство послать в его воды корвет, дабы не упускать из своих рук преобладания на море и мешать Соединенным Штатам, явно сочувствовавшим революционному движению, помогать инсургентам оружием, людьми и деньгами.

Капитан Родригес, превосходный моряк, преданный правительству, был избран для выполнения этого опасного поручения. Уже два месяца крейсировал он вдоль берегов Техаса и успел установить такую жесткую блокаду, что ни одно судно из Соединенных Штатов вплоть до описываемого нами момента не могло прорвать ее и оказать помощь восставшим техасцам.

Эти последние, не получая ниоткуда поддержки, предоставленные своим собственным силам, поняли, что роковой час не замедлит для них наступить, и потому решили покончить с корветом во что бы то ни стало.

Для достижения этой последней цели вожди инсургентов и распределили свои действия. Во время одного из своих редких посещений Гальвестона капитан Родригес был ловко обманут личностями, которые внешне показывали себя крайними ненавистниками революции, тогда как на самом деле были ее деятельными агентами, беззаветно преданными ее вождям. Почти против своей воли вынужден был он пригласить некоторых лиц на завтрак на корвет. Но будучи старым моряком и истинным мексиканцем, выросшим в атмосфере предательства и измены, охвативших его родину, в которой счет революциям за двадцать лет ее самостоятельного существования шел уже на сотни, капитан Родригес решил ни на минуту не выходить из границ крайней осторожности. Ему, однако, и в голову не приходило, чтобы могло произойти какое-либо покушение на его корвет — напротив, на рейде, на виду у города, он считал себя даже стесненным и удалился в небольшую бухту, где он чувствовал себя полным хозяином положения. Опасаясь пригласить много лиц одновременно, он оказал эту честь только донье Менчии, ее отцу и двум ее двоюродным братьям, офицерам флота Соединенных Штатов.

Нам известна уже из рассказанного выше оборотная сторона медали и кто такие были лица, принявшие приглашение старого капитана, оказавшегося, несмотря на свою осторожность, слишком доверчивым. Впрочем, кто мог бы распознать правду среди всех сплетений лжи, предательства и измены, непроницаемою сетью окутавших в описываемую эпоху эту несчастную страну.

Капитан нахмурился было, увидав на палубе шестнадцать посторонних гребцов, но потом, сообразив, что едва ли с такими силами, да еще и днем, можно решиться на попытку овладеть корветом и, по-видимому, без оружия вступить в бой с двумястами пятьюдесятью матросами, успокоился и с самым любезным, сияющим видом принял донью Менчию и ее спутников.

Он показал гостям корвет и провел затем в свою каюту. Там их уже ожидал великолепный завтрак. За стол сели пятеро: мнимая донья Менчиа, два ее кузена, капитан Родригес и его помощник, такой же, как и он, старый моряк, опытный и отважный.

Завтрак начался самым сердечным и радушным образом: капитан выразил сожаление, что отец доньи Менчии не смог прибыть с дочерью. Далее завязался самый оживленный разговор.

В это время дверь приотворилась, и вестовой по знаку капитана подошел к нему и сказал на ухо несколько слов. Капитан, извинившись перед собеседниками, тихо передал несколько распоряжений, и вестовой на цыпочках удалился.

— Сеньорита, — обратился капитан к мнимой донье Менчии, — вы не боитесь моря?

— Я? — последовал удивленный ответ. — Что за вопрос, капитан?

— А то, что если вы не покинете корабль немедленно — что, должен прибавить, меня в высшей степени огорчит, — то вам придется совершить довольно продолжительную прогулку в открытое море.

— Я — дочь моряка, мои двоюродные братья — моряки, дорогой капитан, прогулка в открытое море доставит мне только удовольствие, а в настоящее время она особенно привлекательна — она так чудно дополнит ваше милое гостеприимство.

— Вот и прекрасно, — весело заметил капитан, — вы истинная героиня, донья Менчиа, вас ничто не страшит.

— По крайней мере, очень немногое, — проговорила донья Менчиа, но от ее собеседника ускользнула странная интонация, прозвучавшая в ее голосе.

— А позвольте вас спросить, капитан, — обратился к нему дон Серафин, — вы желаете просто доставить нам увеселительную прогулку по морю или причины более важные заставляют вас покинуть стоянку и поднять паруса?

— Voto a Dios! He буду скрывать от вас, — отвечал капитан с изысканной любезностью, — дело вот в чем: уже дней пятнадцать я гоняюсь за одним увертливым бригом, который кажется мне чрезвычайно подозрительным. Его оснастка и военный вид заставляют меня думать, что это североамериканский корсар, который ищет возможность выгрузить оружие, а может быть, и людей на подмогу техасцам.

— И вы предполагаете, — возразил дон Кристобаль, — что какой-либо корсар, зная, что вы крейсируете здесь, может осмелиться прорвать блокаду и войти в Гальвестонский залив?

— Именно. Эти адские порождения, корсары, не боятся ничего. Да, наконец, сказать по правде, я и сам проделывал вещи и посмелее этой во время войны за освобождение.

— Так что нам придется, быть может, присутствовать при морской битве? — спросила мнимая донья Менчиа и таким естественным движением положила руку на бурно заколыхавшуюся от волнения грудь, так испуганно обвела присутствующих расширившимися глазами, что даже у дона Серафина и у дона Кристобаля пробежало сомнение — переодетый мужчина или женщина их странный товарищ?

— О нет, успокойтесь, сеньорита, надеюсь, что дело не зайдет так далеко. Я потерял этот бриг из виду уже два дня тому назад. Теперь он вновь появился с очевидным намерением послать к берегу шлюпку. Я приказал поднять паруса, и мы так быстро пойдем на него, что или нагоним, или заставим как можно быстрее уйти в море. Разве он осмелится на самом деле помериться с нами силами и принять бой!

— Ах, как это чудесно, — вдруг смеясь и хлопая в ладоши, воскликнула донья Менчиа, — это будет истинное удовольствие — прогулка по морю, погоня и, может быть, взятие в плен корабля. Это чудесно! Как вы милы, дорогой капитан!

В то время, как в каюте капитана происходил этот разговор, корвет вышел из бухты, поднял паруса, попутный ветер надул их, и он плавно понесся наперерез уже входившему в пролив бригу капитана Джонсона.

Резкий ветер стал врываться в раскрытые окна каюты и играть занавесками, весь корпус корвета начал мерно раскачиваться на волнах, и наши собеседники узнали по этому, что они в открытом море.

— Ах! — вдруг спросил дон Кристобаль. — А что сталось с нашим баркасом?

— Его причалили к буйку, мы возьмем его опять, как только вернемся назад на стоянку в бухту, — ответил капитан.

— А-а! Ну так, — заметил смеясь дон Серафин, — если корсар будет иметь смелость вступить с нами в бой, то наши шестнадцать гребцов в вашем распоряжении.

— Благодарю вас, но думаю, что их помощь не понадобится.

— Кто знает? Нельзя предвидеть события. Наши матросы храбры, и в случае надобности они не станут сидеть без дела.

Только один из сидевших за столом хранил немое молчание в продолжение всего завтрака, погруженный в еду и питье, и внимательно прислушивался к тому, что говорилось вокруг. Это был помощник капитана. Как только он почувствовал, что якоря поднимаются, так тотчас же встал, поклонился и поднялся на палубу.

— Какой молчаливый у вас помощник, — заметила донья Менчиа, — он раскрывал рот для того только, чтобы есть и пить.

— Это правда, сеньорита, но уж извините его, прошу вас, это — старый моряк, плохо знакомый со светскими обычаями. Он чувствует себя, вероятно, не в своей тарелке в вашем обществе, но не много таких людей, которые бы знали так хорошо свое дело и оставались бы такими хладнокровными и неустрашимыми в минуты опасности.

В это время наверху прогремел выстрел, и корвет вздрогнул.

— Ах! — с ужасом вскрикнула донья Менчиа. — Что это значит?

— Это, сеньорита, мы подняли наш флаг и дали холостой выстрел, приглашая бриг показать свои национальные цвета.

— А что, можно подняться наверх? Не страшно? — с любопытством спросила донья Менчиа.

— Нисколько.

— О! Ну тогда, если вы позволите, мы пойдем наверх, посмотрим, что там делается.

— Я к вашим услугам, сеньорита.

Завтрак был окончен, и капитан с гостями поднялись на шканцы.

Для людей, не знакомых с морем, корабль представляет всегда привлекательное зрелище, тем более оно привлекательно и восхитительно, когда корабль идет в открытое море. Таков именно был в описываемую минуту корвет ‘Либертад’.

Довольно крепкий ветер надувал правильно поставленные паруса, корвет легко рассекал волны. На палубе весь экипаж стоял неподвижно, в полном молчании, приготовившись к маневрам: артиллеристы заняли места у орудий, марсовые расположились на марсах. На юте Рамирес собрал шестнадцать своих гребцов, и они, храня полное спокойствие, внимательно следили за всеми действиями мексиканцев.

На расстоянии полутора выстрелов впереди шел бриг, на корме которого развевался широкий американский флаг.

— Ну, так я и знал, — произнес капитан Родригес, — это — корсар. Он развернул североамериканский флаг, чтобы обмануть нас, но меня не проведешь.

— Так вы думаете, что это не североамериканский бриг? — спросил дон Серафин.

— Гораздо менее североамериканский, чем наш, это — бразильский или аргентинский корсар.

— Внешний вид ничего не доказывает: мы покупаем суда повсюду, так что наш флот не имеет характерных признаков, у нас нет верфей.

— Это правда, но обратите внимание, смотрите — он поворачивает на другой галс.

— Действительно, он переставляет паруса, он поворачивает.

Мексиканцы были так уверены в том, что им отнюдь не грозит нападение, что большая часть экипажа покинула свои места и следила за движениями брига. Матросы влезли на ванты, перегнулись из люков и не предполагали даже, какой опасности они подвергаются, нарушая тем самым дисциплину.

Между тем бриг продолжал поворачиваться, как это предположил дон Серафин. Вдруг, в тот самый момент, когда он оканчивал полуоборот, раздался выстрел, в воздухе что-то просвистело, и бушприт корвета со страшным шумом рухнул в море, увлекая за собой фок-мачту.

Трудно представить себе и описать панику, моментально воцарившуюся на корвете. Матросы, совсем потеряв голову, беспорядочно забегали по палубе. Наконец капитану Родригесу удалось несколько подавить смятение, и по его команде ‘пали!’ пятнадцать пушек хором ответили на неожиданный выстред со стороны корсара.

Глава XX. Приз

Авария, понесенная корветом, была чрезвычайно тяжела. Бушприт, этот, так сказать, ключ всей оснастки корабля, в своем падении увлек бизань- и фок-мачту. Как это всегда бывает в подобных случаях, состояние полного спокойствия и уверенности на судне моментально сменилось паническим ужасом.

Палубу завалили обломки всякого рода: канаты, клочья парусов, реи, бимсы. Матросы метались среди них, совершенно растерянные, не слушая ни увещеваний, ни угроз своих начальников и желая избегнуть только одного — смерти, которую они чувствовали над своей головой.

Надо заметить, что офицеры уже ранее хорошо понимали всю опасность положения, но никак не рассчитывали, что бриг своим смелым маневром так усложнит его. Они изо всех сил старались ободрить свою обезумевшую команду и внушить ей как можно дороже продать свою жизнь.

Между тем произошел новый инцидент, который сделал положение еще более отчаянным и безнадежным.

Капитан Родригес не покидал мостика, он твердым голосом продолжал отдавать приказания, делая вид, что не замечает признаков неповиновения, которые с момента катастрофы проявились среди его экипажа.

Бледный, с нахмуренными бровями, сжатыми губами, старый моряк машинально сжимал эфес своей сабли, бросая по временам вокруг себя холодные взгляды, ободряя своих офицеров и призывая их удвоить усилия и храбро исполнить свой долг.

Донья Менчиа и оба американских офицера молча и внимательно следили за всем происходившим, ожидая момента, когда им можно было бы начать действовать. В момент катастрофы все трое вздрогнули и приблизились к капитану.

Когда американский бриг, поворачиваясь, так ловко срезал бушприт корвета ‘Либертад’, Рамирес и его матросы первые испустили крик ужаса и стали метаться из стороны в сторону, сея панику среди мексиканского экипажа.

Как только они увидали, что их пример подействовал, они изменили тактику и стали кричать, громко обвиняя капитана в том, что он изменник, что он хочет погубить экипаж, а корвет передать врагу. Какой-то мудрец сказал, что нет такой глупости, как бы ни казалась она нелепа, которая не приобрела бы себе доверчивых сторонников. В данном случае эта истина подтвердилась еще раз, что, впрочем, в какой-то мере оправдывалось отчаянным положением поверивших глупости людей.

В один миг матросы ‘Либертад’ забыли все, чем они обязаны были своему капитану, забыли его заботы о них, забыли и долгие, страшные труды и опасности, которые он столько времени разделял с ними, забыли славу, приобретенную вместе с ним, и последовали гнусным наветам шайки неведомых бродяг. У них не хватило смелости храбро защищаться, как то повелевал им долг, но хватило дерзости обвинить своего начальника в измене. Схватив кто что попало, они ринулись беспорядочной толпой на шканцы с угрожающими криками.

Смущенные офицеры не знали, к чему им прибегнуть, чтобы вернуть этих людей к своим обязанностям, они столпились вокруг своего командира, решив или спасти его, или вместе с ним погибнуть.

Старый моряк ничем не выдал обуревавшего его волнения и бесконечной скорби, он был, как всегда, спокоен и бесстрастен. Со скрещенными на груди руками, с гордо вскинутой головой и уверенным взглядом ожидал он возмутившихся.

Последние не замедлили со всех сторон наводнить шканцы. Тем не менее, добежав до средней мачты, они остановились, удержанные невольным уважением, которое матросы всегда питают к своему капитану.

Шканцы составляют часть судна, предназначенную исключительно для офицеров, матросы имеют право появляться там, лишь когда этого требует выполняемый маневр.

Дойдя до мачты, взбунтовавшийся экипаж заколебался. Все почувствовали себя не на своем месте, и, наконец, остановились уже потому, что еще остававшееся в них чувство долга говорило им: уже одно их появление здесь составляет серьезный проступок.

Они остановились подобно тому, как останавливается у подошвы берегового утеса их родная стихия, море — пенясь, клокоча, но не смея проникнуть ни на один фут далее положенного предела. Они испускали раздраженные крики, грозили жестами, но ни шагу не делали вперед, хотя и не отступали.

Подобная нерешительность и почти робость не входили, однако, в расчеты тех, кто подстрекал их выйти из повиновения. Скрываясь в задних рядах, они кричали и жестикулировали сильнее других, стараясь изо всех сил раздуть готовую потухнуть искру.

Верхний дек корвета представлял в этот момент и безотрадное, и в то же время грозное зрелище. Среди беспорядочно нагромоздившихся обломков толпа людей с грубыми загорелыми лицами, с дикими взглядами, волнующаяся, угрожающая, в нескольких шагах перед нею — небольшая группа офицеров, спокойных, решительных, сомкнувшихся вокруг своего командира, который, наклонясь со своего мостика, словно парил над всем происходившим и укрощал взволнованные страсти. Несколько в стороне стояли донья Менчиа и два американских офицера. Они имели вид безучастных зрителей, но на самом деле внимательнейшим образом следили за всеми перипетиями разыгравшейся перед ними борьбы. Несомненно, в положении различных лиц в описываемую минуту, в чувствах, отражавшихся на их мужественных лицах, художник мог бы почерпнуть для себя замечательный сюжет для картины.

Вдали виднелся бриг, приближавшийся на всех парусах с очевидным намерением прервать затянувшуюся паузу, становившуюся с каждою минутой все невыносимее.

Настала минута гробового молчания. Обе стороны молча мерили одна другую взглядами, стараясь выбрать наиболее уязвимое место, чтобы одолеть противника. Ни слова не было произнесено, слышны были только монотонные удары волн о борта корвета и бряцанье оружия, за которое машинально хватались руки.

В этом молчании таилось что-то роковое, ужасное. Капитан наконец решил прервать его. Он понял, что ему надлежит употребить последнее усилие, чтобы вернуть к повиновению всех этих сбитых с толку людей. Он надеялся, что они не останутся глухи к словам его — своего командира, которого они так давно любили и уважали, с которым привыкли делить и опасность, и славу, и много раз могли убедиться в его благородном характере и любви к ним.

Медленно обвел вокруг себя капитан Родригес печальным, но решительным взглядом, протянул руку по направлению к бригу, который забирал в это время все более вправо, стараясь держаться против совершенно разбитой носовой части корвета и не открывая своего борта.

— Матросы, — крикнул он твердым голосом, резко отчеканивая слова, — там — неприятель. Нам нужно отомстить за понесенный урон. Зачем покинули вы свои места? Что вы хотите? Неужели вы думаете, что в минуту решительной битвы я оставлю вас и окажусь недостаточно храбрым?

При этих словах, произнесенных так смело и отчетливо, возмутившиеся заколебались, некоторые приготовились было отвечать, но в задних рядах раздался чей-то голос:

— Кто вам сказал, что судно — неприятель?

Немедленно за этим со всех сторон раздались крики ура, проклятия, восклицания радости, свист, все смешалось.

— Кто смеет говорить так, — изо всех сил закричал капитан, стараясь заглушить остальных, — тот изменник и предатель. Он не может принадлежать к матросам моего экипажа.

Это подлило масла в огонь — шум и крики усилились. Матросы, забыв всякое повиновение и дисциплину, бросились на шканцы с угрозами и проклятиями.

Капитан и тут остался спокойным. Он взял пистолет, предложенный ему оставшимся верным рулевым, хладнокровно зарядил его и одним взглядом остановил нападавших.

— Слушайте, — сказал он, — первому, кто сделает еще хоть один шаг, я размозжу череп.

Герои одарены особенным влиянием на толпу. Двести — триста бунтовщиков остановились перед одним человеком, который твердо стоял лицом к ним, держа в руке пистолет. Они вновь заколебались и, наконец, остановились, охваченные непонятным ужасом.

Очевидно, они остановились не перед дулом пистолета — если бы даже капитан Родригес и решился привести свою угрозу в исполнение, он мог ранить или убить самое большее одного человека. Тем не менее все они остановились, изумленные, устрашенные, не будучи в состоянии дать себе отчета в том, что они испытали.

Улыбка осветила лицо капитана, он понял, что эти порывистые, дикие характеры укрощены. Он хотел теперь убедиться в своей победе.

— По местам! — скомандовал он. — Пусть марсовые очистят палубу, а плотники пусть приготовят все, что нужно, чтобы поставить новый бушприт на место.

И покинув свой мостик, капитан решительно направился к матросам, которые по мере его приближения отступали без слова, без жеста, оказывая ему лишь одно глухое сопротивление — самое ужасное из всех по своей безграничной слепоте.

Но этим мятеж не окончился. Потрясенный отважным поведением своего командира экипаж принялся за исполнение своих обязанностей, но тут появилось нечто новое, что совершенно перевернуло ход событий и вновь поставило офицеров корвета еще в более опасное положение, чем то, из которого они только что вышли благодаря присутствию духа своего командира.

Мы уже сказали, что донья Менчиа и оба ее спутника внимательно следили за всем происходящем, готовые вмешаться в первый удобный момент. Едва капитан Родригес сошел со своего мостика, как мнимая донья бросилась поспешно туда и, схватив подзорную трубу, направила ее на бриг, желая рассмотреть, что делает корсар и можно ли рассчитывать на его помощь.

Бриг находился в двух кабельтовых [кабельтов — морская единица длины, равная 185, 2 м (0,1 морской мили)] и через несколько минут готовился подойти совсем близко. Увидав это, донья Менчиа сразу сбросила принятую личину, резким движением разорвала свое платье, сорвала женскую прическу, и изумленным офицерам предстал Эль-Альферес, в том самом костюме, в котором читатель увидел его в пулькерии.

Это было произведено так быстро, что как экипаж, так и офицеры не успели вымолвить ни слова от изумления. Эль-Альферес выхватил из-за пояса пистолет и навел его на кучу картузов [картуз — цилиндрическая оболочка из шелковой ткани для размещения метательных зарядов] с порохом, вытащенных юнгами наверх и во время наступившего смятения наваленных под бизань-мачтой.

— Сдавайтесь! — закричал Эль-Альферес, резким голосом. — Сдавайтесь, или вы погибли.

Дон Кристобаль и дон Серафин стали с пистолетами в руках справа и слева Эль-Альфереса. Рамирес, со своей стороны, также не терял времени. Он вытащил из портов на юте две карронады, навел их на кормовую часть, зарядил среди общего шума и поставил двух матросов, готовых по первому сигналу приложить фитили и выстрелить, а сам же с остальными своими четырнадцатью матросами захватил остальные орудия и нацелился в толпу собравшихся в средней части палубы мексиканских матросов. Экипаж очутился, таким образом, между двух огней. Двести пятьдесят человек увидали, что они захвачены шестнадцатью.

Надежды на спасение не было. Все описанное следовало одно за другим с такой быстротой, давно готовившийся удар был произведен с такими умением, ловкостью и хладнокровием, все было так хорошо рассчитано, что старый моряк, окинув палубу своего корабля печальным взглядом, убедился, что ему не остается даже утешения пасть в бою, как приличествует храброму воину, что ему предстоит бесславно погибнуть в западне, в ловушке, и, не желая поэтому напрасно пролить кровь людей своего экипажа, он решил сдаться.

Однако он все еще не решался произнести последнее слово.

Эль-Альферес понял, что происходит в душе храброго офицера.

— Мы не пираты, капитан Родригес, — сказал он, — мы техасцы. Для вас не будет позором сложить оружие пред нами — не для того, чтобы спасти свою жизнь, которую в настоящую минуту вы так мало, разумеется, цените под влиянием испытываемого вами горя и которую вы с радостью бы отдали, лишь бы смыть позор вашей неудачи. Но вы отвечаете перед Богом за жизнь этих двухсот пятидесяти человек вашего экипажа. К чему напрасно проливать кровь, к чему лишать наслаждения жизнью, светом, быть может счастьем ни в чем неповинных людей? В последний раз предлагаю вам: сдайтесь.

В этот момент густая тень упала на палубу корвета. Бриг, о котором все забыли, продолжал приближаться. Он был уже на расстоянии пистолетного выстрела, и это именно тень от его высоких матч и распущенных парусов перешла с поверхности моря на борта и палубу корвета.

— Эй! На корвете! — раздался голос со шканцев брига. — Высылай шлюпку с капитаном.

Этот голос, как удар грома, раздался в ушах мексиканцев. Бриг переставил свои паруса и неподвижно держался возле правого борта корвета.

Наступила мертвая тишина, глаза всех устремились на корсара. На марсах стояли матросы, вооруженные карабинами и ручными гранатами, из открытых люков глядели жерла заряженных орудий, за которыми были видны артиллеристы с зажженными фитилями, — словом, корвет каждую секунду, если бы того захотел неприятель, мог быть раздроблен в щепы и пущен ко дну.

— Ну что же? — топнув ногой от нетерпения, произнес Эль-Альферес. — Что же вы решили, сдаетесь или нет?

— Senor caballero, — отвечал капитан, — предательски проникли вы на вверенный мне корабль, подлой хитростью овладели вы им! Сопротивление бесполезно — я сдаюсь.

И жестов, полным достоинства, старый моряк вынул шпагу из ножен, переломил ее, бросил в море и медленной поступью удалился на шканцы.

— Капитан Джонсон! — крикнул Эль-Альферес. — Корвет наш, спускайте шлюпку.

Резкий свисток раздался в эту минуту на палубе брига. С него быстро спустили шлюпку, которая грузно шлепнулась о поверхность моря, и через некоторое время двадцать корсаров, вооруженных с ног до головы, появились на корвете во главе с капитаном Джонсоном.

Экипаж без сопротивления сложил оружие. Капитан Родригес и его офицеры были перевезены на бриг, чтобы мексиканские матросы, превосходившие численностью своих победителей, не могли поддаться влиянию своего командира в случае, если бы ему пришла в голову мысль сделать отчаянное усилие с намерением вновь завладеть своим судном.

Но эта предосторожность была излишней: мексиканский экипаж и не думал о сопротивлении — напротив, большинство матросов родились в Техасе, среди экипажа брига они нашли старых друзей и знакомых, и через полчаса между обоими экипажами установились самые дружеские отношения — оба экипажа слились, так сказать, в один.

Капитан Джонсон решил воспользоваться этим обстоятельством.

Американский бриг сам находился в затруднительном положении. Почти без выстрела овладел он военным корветом первого ранга, но для этого корвета требовался экипаж. Его собственного экипажа на два судна явно бы не хватило. Мир и согласие, немедленно установившиеся между обоими экипажами, помогли капитану Джонсону с честью выйти из этого затруднения.

Матросы вообще народ неутомимый, преданный, но мало интересующийся политикой, кругозор их был ограничен узкими рамками морской жизни и того, что касается их семьи.

Привыкнув к самой строгой дисциплине, направляющей все и великие, и малые события их жизни, матросы являются не более, как взрослыми детьми, которым понятна и ясна только одна вещь в мире — сила. Поэтому решительный человек, который сумеет доказать им свое превосходство, может из них, что называется, веревки вить.

Капитан Джонсон, несмотря на свои молодые годы, был слишком опытный морской волк и сразу понял, как ему следует поступить в данных обстоятельствах. Немедленно после отъезда капитана Родригеса с офицерами и разоружения мексиканцев, он поднялся на мостик и отдал несколько распоряжений матросам, рассеявшимся по палубе, не разбирая, к какому экипажу они принадлежали. Мексиканские матросы тотчас поняли, что на капитанском мостике занял место знаток своего дела и повиновались беспрекословно.

Распоряжения эти были к тому же так разумны и умелы, что менее чем за час корвет, почти лишенный возможности продолжать плавание, был приведен в надлежащий порядок. На место сломанных были поставлены запасные части, укреплены реи и паруса, и единственное, что указывало на недавнюю аварию, это свежие пятна незакрашенного дерева, выделявшиеся на общем фоне светло-серой окраски. В остальном же корвет готов был послушно идти, куда бы ни повел его новый командир.

К концу дня были доделаны последние мелочи: окончена установка такелажа, дерево окрашено, палуба очищена, и посторонний человек, попавший на борт корвета ‘Либертад’, не мог бы и заподозрить, что он пережил за этот день такие ужасные события.

Достигнув столь блестящих результатов, капитан Джонсон улыбнулся и приказал мистеру Ловелу, который весь день переезжал с брига на корвет и обратно, дать свисток, чтобы собрать экипаж.

Услыхав знакомый сигнал, матросы весело сбежались отовсюду, выстроились под средней мачтой и молча ожидали приказаний своего нового командира.

Капитан Джонсон умел затронуть чувствительные струны в душах этих простых людей.

Сначала он изъявил им свое удовольствие по поводу быстрого и успешного исполнения ими его приказаний. Потом он перешел к тому, что он и не думает считать их своими пленниками, так как большинство из них — как и он сам — техасцы и в качестве таковых могут рассчитывать на полную его симпатию. Следовательно, те, кто не пожелают оставаться на службе техасской республики, немедленно будут отпущены на берег в первом же порту, в который зайдет корвет. Что же касается тех, которые захотят служить своей родине и останутся на корвете, то им будет начисляться жалованье — по двадцать пять пиастров в месяц, а чтобы показать расположение к ним техасского временного правительства, им в виде награды будет немедленно уплачено за месяц вперед.

Такая щедрость была встречена криками радости и благодарности. Матросы прикинули в уме, сколько можно будет при случае выпить стаканов пульке и виски на такую баснословную сумму, как двадцать пять пиастров. Сказать по правде, мексиканское правительство, которому все эти молодцы доселе служили верой и правдой, больше кормило их одними обещаниями да словесными выражениями благодарности за верную службу, от которых проку было мало. Жалованье же оно им постоянно сокращало.

Капитан Джонсон узнал это обстоятельство и потому так налег на немедленную уплату награды. Он увидал, что достиг полного успеха, и среди восстановившегося молчания продолжал:

— Итак, земляки, решено. Вы вольны не оставаться на корвете, я не имею ни малейшего желания удерживать вас на нем в плену. Но подумайте о том, что предлагаю я вам от имени техасского правительства, которому имею честь служить. Я полагаю, что это выгодно для вас. Теперь пусть те, которые пожелают остаться на корвете, отойдут к левому борту, а желающие спуститься на берег пусть останутся где стоят. Казначей брига возьмет расписки и сейчас же выплатит премию.

Капитан Джонсон немедленно же вызвал с брига казначея. У бизань-мачты был поставлен стол и на нем установлена чернильница, положена бумага и мешки с пиастрами.

Это обстоятельство окончательно упрочило успех. Большего и не требовалось. Вид пиастров заставил покончить с колебаниями самых нерешительных. По команде подходи, произнесенной капитаном, матросы толпой кинулись к казначею, который решительно не мог разобраться и не знал, кого ему слушать — так каждому хотелось заполучить обещанные пиастры звонкой монетой.

Капитан улыбнулся при виде такого результата своего красноречия, но счел необходимым вмешаться и прийти на помощь своему казначею. По его распоряжению матросы выстроились и стали подходить к столу по очереди.

Подписание вербовочных условий длилось два часа. Никто не пожелал остаться на службе у мексиканского правительства. Все матросы с наслаждением позвякивали новенькими золотыми, и если бы в это время показалось другое мексиканское судно, то эти новые сторонники техасского правительства без сомнения вступили бы с ним в жаркий бой и наверно овладели бы им.

Впрочем, этот результат легко можно было предвидеть: каждый матрос в душе немного корсар, и наличные деньги имеют над ним неотразимую власть.

Капитан Джонсон был, однако, человек хладнокровный и методичный, увлечению он не придавал никакой цены, поэтому он не удовольствовался достигнутым успехом. Он хорошо понимал, что за первыми минутами опьянения, вызванного видом золота, последует размышление, а вместе с размышлением явится и дух неповиновения, свойственный каждому моряку. Следовало уничтожить все поводы к возмущению, а для этого было необходимо нарушить ту самостоятельность, то чувство общности, которое возникает у каждого отдельного экипажа вследствие того, что люди сживаются вместе и привыкают считать себя в своей совокупности особым мирком. Средство, примененное в данном случае капитаном Джонсоном, было крайне простым. Его собственный бриг был прекрасно вооружен, его команда состояла из ста девяноста человек матросов. Из этого числа он оставил на бриге пятьдесят, остальные перешли на корвет, с которого, в свою очередь, сто сорок человек были переведены на бриг. Оба экипажа таким образом перемешались один с другим, и капитан Джонсон почувствовал себя полновластным хозяином обоих судов.

Все описанные нами события со всеми сопровождавшими их случайностями и мелочами продолжались целый день, так что полный порядок был восстановлен только лишь за час до захода солнца.

Командование корветом капитан Джонсон поручил дону Серафину, дона Кристобаля назначил помощником, а Рамиреса — боцманом, сам же он оставил за собой командование бригом.

Когда все было готово, капитан Джонсон приказал поднять на корме корвета мексиканский флаг и немедленно направиться в Гальвестонский пролив.

После этого он вернулся на свой бриг вместе с Эль-Альфересом, благодаря решительности и хладнокровию которого техасское революционное правительство положило основание своему флоту.

Успех превзошел все даже самые смелые ожидания и надежды инсургентов, но это было еще не все. Ступив на свое судно, капитан Джонсон приказал техасский флаг повернуть вверх ногами и повесить над ним мексиканский.

Бриг тотчас поставил паруса и пошел следом за корветом, стараясь держаться под огнем его батарей, как будто и он действительно взят в плен корветом.

Матросы и офицеры не могли понять этого маневра, но так как видели, что капитан их посмеивается, то не сомневались, что он задумал какую-нибудь новую хитрость, и несмотря на весь стыд, который испытывали, видя подобное надругательство над своим флагом, сдерживали ропот в надежде на скорый реванш.

Население Гальвестона с самого раннего утра было охвачено сильнейшим беспокойством. И стар и млад высыпали на мол и издали следили за ожесточенной гонкой двух судов, которые затем скрылись из глаз. Города достигло несколько звуков пушечных выстрелов, повторенных утесами на противоположном берегу залива. Очевидно, завязалась битва, но каков был исход ее? — вот вопрос, который волновал городское население, который каждый задавал себе и окружающим. Но никто не мог ответить — или не хотел, так как, очевидно, в толпе должны были находиться и более сведущие в этом отношении люди.

Молчание форта и батарей также казалось необъяснимым, никто не мог понять, почему бриг не был пущен ко дну, как только Он поравнялся с фортом. Но вдруг раздались радостные крики: ура! виват! В устье пролива показался корвет и вел за собою бриг. На обоих судах гордо развевались мексиканские флаги, а флаг техасский позорно висел вверх ногами под флагом мексиканским.

Радость зрителей вышла из границ, когда оба судна подошли к форту и стали около него на якорь. Мексиканцы вышли победителями, техасцы понесли поражение, от которого едва ли они будут в состоянии оправиться.

Глава XXI. Легенда

Возвратимся теперь к Ягуару, которого мы оставили на пороге пулькерии, откуда он во главе отряда смелых искателей приключений направился к форту, защищающему вход в Гальвестонский залив. Но прежде чем продолжать наш рассказ, для того чтобы дать читателю понятие о непреодолимых трудностях, которые предстояло встретить Ягуару в его смелой вылазке, попросим позволения рассказать о предании, существовавшем об этом форте и сохранившемся во всей своей наивной простоте до сего времени.

Европейский путешественник, в первый раз посещающий Техас и вообще северные берега Мексиканского залива, бывает поражен их грандиозным величием и испытывает невыразимо тягостное чувство, при виде мертвенной природы этих видевших столько ужасных событий берегов, о которые волны океана разбиваются с таинственным шепотом. Все действительно располагает к мечтам в этих поэтических странах: раскаленный нависший небосвод, высокие обнаженные скалы, капризные контуры которых кажутся как бы высеченными резцом какого-нибудь художника-великана прошлых столетий. На их вершинах, теряясь в облаках, высятся величественные руины старинных дворцов, или теокалли ацтеков, жестоких жрецов солнца, которые заставляли некогда все и всех вокруг себя трепетать от ужаса и которые собирали свою кровавую дань и с земли, и с моря.

До покорения Мексики испанцами, в то время как ею мирно правили потомки Кецалькоатля [Кецалькоатль — одно из главных божеств в мифологии индейцев Центральной Америки, бог-творец мира, создатель человека и культуры], в стенах этих теокалли [теокалли — храмы и другие религиозно-культовые постройки ацтеков] свершалось много вопиющих преступлений, глухо без отзвука замерло много бессильных проклятий, но теперь они стоят мертвые, тихие, как бы пораженные ужасом от всего того, что им пришлось видеть и вместить в себя.

Из всех легенд, которые нам удалось услышать за время нашего последнего путешествия по Техасу, мы приведем здесь одну, которая имеет отношение к настоящему рассказу.

Это было немного времени спустя после смелой экспедиции, предпринятой Христофором Колумбом для отыскания нового пути в Индию, во время которой он вновь открыл Америку, еще раньше открытую норманнами. Европейское население охватила после этого настоящая лихорадка открытий. Искатели приключений устремились в эти неведомые местности с тем же пылом и с той же алчностью, какие впоследствии — уже в наше время — пробудились при открытии золотых россыпей в Калифорнии.

Между авантюристами, которые поднялись чтобы попытать счастья, одних влекла надежда на новые открытия и славу, а других — только одна жажда золота.

В числе их был один, совершивший с несчастным Лассалем экспедицию, во время которой они прошли весь Техас. Но этот авантюрист был мало похож на знаменитого французского путешественника, именем которого окрещены теперь многие местности Северной Америки, его не привлекала слава и бесцельное преодоление опасностей, он стремился к богатству. Звали его Эстебан де Сурдис. Ради удовлетворения своей алчности он решил порвать со своими товарищами, сел с небольшим отрядом своим приверженцев на галиот [галиот — двухмачтовое парусное грузовое судно небольшого водоизмещения] и пустился вдоль берегов неоткрытых земель.

Предприятие его увенчалось нежданным успехом. В несколько месяцев авантюрист собрал колоссальные сокровища, так как не останавливался для этого ни перед какими ужасными преступлениями. Достигнув, однако, своей цели, дон Эстебан, как называли его испанцы, или граф Этьен де Сурдис, как звали его соотечественники-французы, и не думал возвращаться на родину во Францию.

Он решил найти такое место, где бы ему можно было построить крепость, в которой он надеялся всегда иметь убежище и оплот против пиратов, число которых в этих водах увеличивалось со дня на день и которые подобно ему безжалостно грабили прибрежное население.

Случайно зашел он в устье Рио-Тринидад, в место, в нескольких милях к западу от которого впоследствии был основан Гальвестон. Дикий пейзаж, отсутствие всяких признаков жилья пленили его. Опытным глазом оценил он всю важность положения высокой гранитной скалы, господствовавшей над заливом и окрестностями, представил себе все значение, какое будет иметь для него и его потомков построенная на ней цитадель, и решил обосноваться именно здесь.

Сразу после этого он приказал вытащить судно на берег, раскинулся лагерем у подошвы скалы и принялся проводить в исполнение свой смелый проект.

Перед ним возникло множество затруднений. Прежде всего — где достать камень для постройки?

Когда будет найден камень, где взять каменщиков, которые возвели бы здания?

Совершенно невозможным казалось хотя бы одно то обстоятельство, что камни требовалось поднять почти на отвесную крутизну. Уже только поэтому всякий другой на месте смелого пирата бесповоротно отказался бы от подобного замысла.

Но граф был упрям, он говорил, и не без некоторого основания, что чем больше трудностей он преодолеет, тем замок его будет крепче и тем в большей степени застрахован от нападений.

И вот, далекий от малейшего намерения отступить, он вооружил своих людей длинными железными кирками и начал пробивать в скале тропу, которая должна была обогнуть ее несколько раз по винтовой линии и достигнуть вершины.

Тропа была шириной в три фута и местами так крута, так труден был подъем по ней, что одного неверного шага достаточно было, чтобы полететь в бездну и разбиться насмерть.

Спустя год, благодаря нечеловеческим усилиям людей графа, тропа была высечена. Граф въехал по ней на коне, галопом, рискуя сотню раз сломать себе шею, взобрался на самую вершину и с торжествующим криком водрузил на ней свое знамя.

Но в ответ ему послышался другой крик.

В нем звучало что-то дерзкое, насмешливое. Старый пират, у которого нервы давным-давно превратились в стальные канаты, был поражен. Он почувствовал, что дрожь пробежала по его телу, волосы поднялись дыбом на голове, на высоком лбу выступил холодный пот.

Он обернулся.

Сзади него стоял человек, закутанный в длинный черный плащ, на голове его была шляпа с длинным красным пером. Лицо его было бледно, глаза светились мрачным огнем, сжатые губы искажала саркастическая улыбка.

Граф с минуту с ужасом и изумлением смотрел на него, затем овладел собой, так как действительно едва ли в мире существовало что-либо, чего он мог долго страшиться, и твердым голосом спросил странного незнакомца, кто он и как попал сюда?

На эти два вопроса незнакомец вежливо отвечал, что он, услыхав, будто граф де Сурдис ищет архитектора, который построил бы ему хороший и крепкий замок, пришел сюда, чтобы предложить ему свои услуги.

Пират поклонился, и между собеседниками состоялся следующий диалог:

— Не правда ли, господин архитектор, — обратился к нему граф, — я ведь выбрал прекрасное место для замка, задуманного мною?

— Ваше сиятельство не могли найти лучшего по всему побережью.

Пират гордо улыбнулся.

— Да, — продолжал он, — и когда он будет возведен, то никто не посмеет покуситься отнять его у меня.

— Несомненно.

— Слушайте, — продолжал он, приглашая незнакомца следовать за собой, — вот что предполагаю я сделать.

И обойдя всю верхнюю площадку скалы, он самым подробным образом объяснил своему спутнику, что именно ему желательно сделать. Незнакомец одобрительно кивал головой и посмеивался своей язвительной улыбкой.

Между тем время шло: уже час, как спустилась ночь, тьма окутала скалу. Граф все более неудержимо увлекался, все более входил в самые мельчайшие подробности и, по-видимому, не имел сил оторваться от все новых и новых измышлений своей фантазии. Его собеседник во всем одобрял его, все находил прекрасным. Граф и не заметил, как мрак усилился настолько, что едва ли можно было разглядеть ту местность, на которой он указывал планировку зданий. Наконец он обратился к незнакомцу.

— Итак, — сказал он, — что вы думаете обо всем, что я говорил вам?

— Все это прекрасно, — отвечал незнакомец.

— Не правда ли? — с увлечением проговорил граф.

— Да, но…

— А! — проговорил пират. — Значит, все-таки имеется ‘но’?!

— Оно должно присутствовать всегда, — уклончиво отвечал ему странный собеседник.

— Это правда! — пробормотал граф.

— Вы уже знаете, что я архитектор.

— Вы говорили мне об этом.

— Отлично! У меня также есть небольшой план, и если вы, ваше сиятельство, позволите, я покажу вам его.

— Покажите, покажите, дорогой мой, — со снисходительной улыбкой проговорил граф, вполне убежденный, что из двух планов его собственный окажется, несомненно, лучше.

— Сейчас!

— Но позвольте вас перебить!

— А что?

— Стало довольно темно, и для того, чтобы рассмотреть ваш план…

— Нужно немного света, желаете вы сказать, ваше сиятельство, не так ли?

— Вот именно, — продолжал шутливо граф, — я думаю, это было бы не лишним, ха-ха-ха!

— Не беспокойтесь об этом, — отвечал незнакомец, — сейчас будет свет.

И с этими словами он вынул из своей шляпы красное перо, воткнул его в скалу, и оно тотчас же загорелось, как факел, ярким пламенем.

Граф был поражен чудом, но так как, несмотря на свое ремесло пирата, он остался добрым католиком и так как ему и раньше незнакомец временами казался необычайно странным, то тут он не удержался и машинально поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение.

Его собеседник поспешно удержал его.

— Не будем терять времени, граф, — сказал он ему.

И с этими словами он вытащил из-под плаща свиток пергамента и развернул его перед пиратом, который так и застыл в удивлении от представившегося ему необычайного плана.

— Как находите вы это, ваше сиятельство? — спросил его удивительный архитектор.

— Пре-вос-ход-но! — только и мог проговорить с расстановкой граф де Сурдис.

— Вы поняли, — продолжал незнакомец, — что я предполагаю сделать?

И в свою очередь он пустился в разъяснение деталей.

Старый морской волк слушал с разинутым ртом и готовыми выскочить из орбит глазами. Ни на минуту не спускал он взора с пергамента.

Когда архитектор окончил, пират некоторое время не мог проговорить ни слова — так взбудоражило ход его мыслей все, что ему пришлось услышать.

— И, — спросил он наконец с оттенком недоверия в голове, — вы считаете себя способным привести в исполнение такой шедевр?

— Нет ничего проще.

— Но у нас нет камня.

— Я найду.

— Но у нас нет рабочих, каменщиков.

— Я приведу их.

— Но железо, дерево — словом, все, что надо для такого сооружения, где взять все это?

— Это уж мое дело.

— Но это ведь будет мне стоить безумно дорого! — продолжал увертываться граф, так как в душу его закрадывался невольный страх.

— Ну! — произнес незнакомец, состроив презрительную гримасу и оттопырив нижнюю губу. — Это почти ничего не будет стоить — так, пустяки!

— А сколько времени потребуется для возведения замка в том виде, как он изображен на плане?

— Постойте, я сейчас скажу, — отвечал незнакомец и начал считать на пальцах и хмурить лоб, как человек, решающий труднейшую задачу. — Сейчас ведь часов девять?

— Приблизительно, — отвечал граф, не понимавший, что желает сказать ему удивительный незнакомец.

— Ну вот! К восходу солнца все будет готово, — и вы можете вступить во владение вашим царским жилищем.

— А! Вот что… так вы, значит, дьявол? — воскликнул пират вне себя от изумления.

Незнакомец поднялся, изысканно вежливо снял шляпу и тоном истинно светского кавалера произнес:

— Именно, ваше сиятельство, сам своей собственной персоной нахожусь перед вами. По правде сказать, — продолжал он, шаркая и раскланиваясь, — я не могу видеть благородного человека в затруднении. Я был глубоко тронут вашим безвыходным положением и решил помочь вам.

— Вы так добры, — машинально бормотал старый пират, сам не понимая, что говорит.

— Каков уж я есть, — скромно отвечал его собеседник.

— Благодарю вас… и что… вы потребуете?..

— Я уже сказал вам — безделицу.

— Однако…

— Сочтемся как-нибудь. Кроме того я слишком хорошо воспитан, чтобы немедленно же писать условия с благородным человеком, я не чинуша какой-нибудь. Но так, для проформы, чтобы все было в порядке, подмахните-ка вот это маленькое условие.

— Позвольте, позвольте, я не умею читать и тем более писать… Вы понимаете, что я вовсе не желал бы отдать вам свою душу.

— Ах! Ваше сиятельство!.. — отвечал дьявол. — Неужели вы думаете, что я могу заключить такое дурацкое условие?

— Это что же означает?

— Извините! Душа вашего сиятельства уже давно принадлежит мне, и я не нуждаюсь ни в каких условиях, чтобы овладеть ею, когда захочу.

— Да-а! — только и смог проговорить в крайнем смущении достойный пират. — Вы полагаете, что милосердный Господь не подумает дважды, прежде чем осудить грешника, подобного мне?

— Все может быть, я нисколько даже не сомневаюсь в этом, — продолжал учтиво дьявол, — но во всяком случае будьте уверены, что я не за душой вашей пришел к вашему сиятельству.

— Так говорите же, чего вы хотите, и, честное слово благородного человека, я исполню это.

— Итак, идет? — проговорил дьявол и протянул руку.

— Идет! — отвечал пират.

— Значит, дело кончено. Слушайте! Вы отдаете мне в полную власть первое живое существо, к которому вы обратитесь, проснувшись завтра утром, с первым словом. Вы видите, что я вовсе не требователен, не правда ли? Ведь я мог бы потребовать гораздо большего.

Графа Этьена передернуло: первым существом, к которому он обращался обыкновенно, была его любимица-дочь.

— Вы колеблетесь? — спросил его дьявол.

Пират испустил глубокий вздох. Условие это показалось ему суровым. Но в конце концов он решился.

— Вовсе нет, вовсе нет! — заговорил он. — Пусть будет, как сказано.

— Великолепно! Так значит, я могу приниматься за работу.

— Можете, — отвечал пират и приготовился спуститься вниз, но тут же почувствовал себя в большом затруднении.

— Скажите, пожалуйста, — обратился он к своему архитектору, — не будете ли вы так добры оказать мне еще небольшую услугу?

— С удовольствием.

— Должен признаться, что, так как во время нашей беседы наступила ночь и стало темно, как у вас в аду, то я боюсь сломать себе шею, спускаясь вниз.

— Вы желаете отдохнуть?

— Да, я устал. Хочется уснуть.

— Так вы не беспокойтесь, нет ничего легче!

— Итак, завтра у меня будет замок?

— К восходу солнца он будет готов, я уже сказал вам.

— Благодарю. А теперь вы поможете мне?

— Разумеется! С удовольствием, только держитесь покрепче.

И дьявол схватил за хвост лошадь, на которую сел пират, несколько раз с силой повертел ее вокруг головы и, как камень из пращи, швырнул в пустоту.

Пирата несколько оглушила быстрота полета, но, несмотря на это, через несколько мгновений он целым и невредимым мягко коснулся земли как раз перед входом в свою палатку. Он немедленно слез с лошади и пошел к постели.

Его оруженосец ожидал его и помог освободиться от оружия.

С тяжелым сердцем завернулся суровый граф в одеяло. Напрасно смыкал он глаза, напрасно ворочался с боку на бок — сон не хотел спуститься к нему.

Его оруженосец, лежавший у входа в палатку, не спал также, но совсем по другой причине. Ему чудилось, что он видит, будто какой-то странный отблеск исходит из вершины скалы, будто он слышит удары молотов и звуки от тесания камней, скрип блоков и тысячи других звуков, как бы от работы великого множества каменщиков, плотников и кузнецов.

Бедный моряк, не зная чему приписать все то, что, ему казалось, он видит и слышит, тер себе глаза, чтобы удостовериться, что он не спит, затыкал пальцами уши, предполагая, что это может быть обман слуха, что у него в ушах звенит.

Наконец, когда никаких сомнений не могло уже и оставаться, он счел необходимым предупредить своего господина.

Но, как мы сказали, граф не спал, он поднялся и поспешно последовал за своим верным слугой. Надо заметить, что граф Этьен питал безграничное доверие к своему оруженосцу, который служил ему верой и правдой двадцать пять лет, почему он ни на минуту не поколебался рассказать ему обо всем, что произошло там наверху между ним и дьяволом и на какого рода условие он согласился, прибавив самым ласковым, заискивающим тоном, какой он только мог взять, что он надеется, оруженосец не допустит завтра его дочь к нему в палатку и вообще поможет ему выйти из затруднения.

После всего рассказанного и особенно после того, как его господин засвидетельствовал так явно свою уверенность в его верности и находчивости, оруженосец принял глубоко озабоченный вид. Он также любил своего графа, это было неоспоримо, не раз он рисковал за него своей жизнью. Но верный слуга был бретонец по происхождению, добрый католик, хорошо понимавший всю опасность попасть в когти сатаны и сообразивший, что прежде всего не следует входить завтра к графу в палатку ему самому.

После минутного размышления лицо его прояснилось, он вернулся к своей обычной беззаботности и смеясь отвечал своему господину:

— Идите спать, граф, утро вечера мудренее. Как бы то ни было, а черт не так хитер и страшен, как его малюют.

Пират, ободренный радостным видом своего оруженосца, почувствовал себя спокойнее, снова улегся в постель и не замедлил погрузиться в глубокий сон.

Всю ночь провел оруженосец в молитвах. Затем, когда заря занялась на востоке, он отправился к собачьей конуре, где, забившись в самый темный угол, издыхала старая, паршивая собачонка, вытащил ее, вернулся к палатке и, подняв полу ее, пустил туда бедное, еле дышавшее животное и стал ждать, что будет дальше.

— Что за черт принес тебя сюда, тьфу, проклятая собака, — воскликнул граф, пробуждаясь от глубокого сна и с гадливостью вскакивая с постели.

Ужасный порыв ветра потряс в это время палатку, послышалось страшное завывание, и собачонка исчезла. Обманутый дьявол унес свою скудную добычу.

Со своей же стороны он исполнил условие на совесть: на вершине скалы гордо возвышался замок в том самом виде, без малейших изменений, в каком еще вчера он существовал только на плане сатаны.

Граф был в восхищении и в тот же день перебрался на жительство в предназначенные для себя апартаменты.

Но с того времени одна мысль глубоко запечатлелась в уме графа — это то, что дьявол сказал ему о его собственной душе, и, не теряя времени, он решил немедленно заняться спасением души. Его первой заботой было основать город возле своего замка. Выгодными предложениями привлек он к себе множество искателей приключений. Затем он стал искать монаха, который смог бы отпустить ему все его многочисленные прегрешения и указал бы ему истинный путь ко спасению.

— И надо полагать, что он нашел такового, — добавил достойный францисканец, из уст которого мы выслушали эту легенду и который верил ей безусловно, — так как известно, что граф Этьен де Сурдис тихо почил в глубокой старости, завещав большую часть своего имущества духовенству, основав два монастыря, мужской и женский, и выстроив три церкви.

В конце концов, старый пират ловко провел врага рода человеческого, а достоуважаемый францисканец вынес отсюда мораль: истинный благочестивый католик и из общения с самим дьяволом почерпнет для себя указание ко спасению.

Мы слышали этот рассказ, когда в первый раз подъехали к Гальвестону, и, признаемся, когда перед нами открылся вход в Гальвестонский залив и изумленным взорам предстала эта отвесная, словно обтесанная с боков гранитная глыба и на ней высоко, словно ястребиное гнездо, обрисовывался замок, — признаемся, мы сами готовы были поверить легенде, так как решительно не могли объяснить, каким образом обычными средствами возможно было воздвигнуть эти грозные стены.

Вот этот-то замок, превращенный с течением времени в настоящий укрепленный форт, получивший название форта Пуэнте, и предстояло Ягуару захватить внезапной атакой.

Предприятие казалось страшно трудным, скорее невозможным, самая мысль о нем могла зародиться только в такой безрассудно смелой голове, как у молодого вождя техасцев.

Ночь была темная, тяжелые грозовые облака тянулись по небу, временами сквозь густой их покров пробивался мутный свет.

Заговорщики шли по безмолвным улицам города, как толпа призраков. Они шли всевозможными закоулками, стараясь сбить с толку шпионов, которые могли следить за ними во мраке, соблюдая полнейшую тишину и положив руки на курки карабинов. Так они дошли до берега моря, никто не остановил их, никто даже не встретился.

Они вышли к небольшой бухте с отлого уходившим в воду песчаным берегом, окруженной со всех сторон отвесными скалами.

Здесь они по команде Ягуара остановились.

Молодой вожак собрал вокруг себя своих товарищей. Отсюда начиналась самая трудная часть экспедиции, и потому он счел необходимым обратиться к ним с такой речью:

— Друзья, — тихо начал он, — мы идем к форту при входе в залив. Требуется взять его до восхода солнца. Выслушайте меня внимательно, запомните каждое мое слово, вникните во все, что я буду говорить вам, дабы во время атаки не произошло какого-либо недоразумения. В том положении, в каком мы находимся, всякое недоразумение не только грозит гибелью нам самим, но оно лишает плодов усилий и отваги других наших товарищей, которые сейчас также со своей стороны приводят в исполнение безумно смелые дела, составляющие отдельные части одного общего хорошо рассчитанного плана.

Заговорщики теснее сплотились вокруг Ягуара, чтобы лучше слышать его слова.

Морские валы с глухим шепотом замирали в песке у его ног, далеко в море на гребнях волн показались белые барашки. Природа готовила бурю.

Ягуар продолжал:

— Форт при входе в залив слывет неприступным, но с вашей помощью, друзья, надеюсь, мне удастся лишить его этой славы. Благодаря убеждению, которое составили себе мексиканцы о его неприступности, они держат там ничтожный гарнизон, считая, что форт не может быть взят уже из-за одного своего расположения, если только не произойдет измены. Гарнизон в настоящее время состоит из тридцати человек под командой одного поручика. Если мы не сможем подойти к ним вплотную, то эти силы неодолимы для нас. Если же нам удастся схватиться с ними врукопашную, то победа, конечно, будет на нашей стороне. Как достигнуть последнего, как войти в крепость, чтобы заставить гарнизон сразиться с нами в штыки? Со стороны суши скала так крута, что взобраться по ней хотя бы до половины высоты нет никакой возможности, единственная же тропа, высеченная в камнях, узка и охраняется такими баррикадами, что также недоступна для нас. Следовательно, нечего и думать о нападении с суши. Остается море. Если мы сумеем достигнуть узкой песчаной отмели у подошвы скалы, которая обнажается на один час во время отлива, то весьма возможно, что мы осуществим задуманное, так как никому в форте и в голову не придет, чтобы кто-нибудь решился в такую ночь напасть на него с моря. Но это еще не все, нам необходимо достигнуть отмели сейчас. Начинается отлив, через час коса, о которой я говорю, начнет обнажаться. Момент теперь самый благоприятный. Вот что нам надо сделать.

Заговорщики теснились вокруг своего вождя, внимая каждому его слову. Они понимали, что вопрос идет о жизни и смерти.

— Но, друзья, — продолжал Ягуар, — у нас нет никакого суденышка, чтобы достигнуть подошвы скалы, да если б оно и было, едва ли оно принесло бы нам пользу, так как удары весел и стук уключин предупредили бы врага, возбудили бы в нем подозрение и открыли бы наше присутствие. Нам приходится, таким образом, совершить предстоящий путь вплавь. Но этот путь длинен — около лье, течение быстро, а нам придется плыть против него. Море бурно, и ночь, ко всему этому темна. Я уже не говорю о том, что при этом мы можем встретиться с акулами и тинторерами [тинторера — сельдяная акула]. Итак, вы видите, друзья, что предстоит нам. Конечно, не все мы достигнем отмели, некоторые из нас больше никогда уже не увидят солнечного света. Но неужели может что-либо остановить нас, если только есть хотя бы малейшая надежда на успех? Вы все храбры, я предпочитаю объяснить вам всю опасность, чтобы вы могли смело взглянуть ей в лицо, оценить ее, не обманываясь. Сознание опасности уменьшает ее наполовину.

Несмотря на свою храбрость, заговорщики почувствовали, что в их сердца проникает ужас, но никто из них не колебался. Все они беззаветно жертвовали своей жизнью, да, кроме того, отступать было уже поздно — слишком далеко зашли они, приходилось любой ценой идти вперед.

К чести заговорщиков, мы должны прибавить, что из всех опасностей, которые словно бы с наслаждением перечислял Ягуар, их действительно страшило только одна — встреча с тинторерой.

Поясним читателю в двух словах, что это за существо, при одном упоминании о котором у самого храброго моряка с берегов Мексиканского залива начинают бегать мурашки по коже.

Мексиканские воды, особенно ближе к берегам, кишат опасными рыбами и между ними первое место принадлежит тинторере. Как ни страшна акула, мексиканские ловцы жемчуга, по большей части индейцы, не обращают на нее никакого внимания и в случае нужды храбро сражаются с ней. Тинторера же — особый вид акулы, по величине больше обыкновенной, получившая свое название из-за одной особенности, обнаруживающей ее присутствие на большом расстоянии [Второе значение слова тинторера — красильщица].

Из желез около пасти тинтореры выделяется клейкая жидкость, покрывающая все ее тело. Так как эта жидкость обладает фосфоресцирующими свойствами, то ночью благодаря этому тинторера светится, как гигантский электрический скат. Это явление особенно заметно в грозовые ночи и вообще — тем яснее, чем мрак гуще. В иные осенние ночи, когда не видно ни зги, светящиеся тинтореры, быстро проносясь в морской глубине и оставляя блестящий след, представляют волшебное зрелище. Нам думается, что страх перед тинторерой объясняется именно этим светом, поражающим воображение суеверного мексиканского населения, так как сама тинторера слепа и потому не может бросаться на добычу, руководясь зрением.

Кроме того, другие акулы, хватая добычу, переворачиваются на бок, тогда как тинтореры должны переворачиваться на спину и выставлять из воды все брюхо.

Между мексиканскими ловцами жемчуга, индейцами и метисами многие совсем не боятся тинтореры и по ночам смело нападают на нее и убивают.

— Теперь, — вновь начал Ягуар, дав своим товарищам несколько минут на размышление, — нам надлежит окончательно определить план действий. Слушайте меня. Мы хотим захватить гарнизон врасплох. Оставим поэтому огнестрельное оружие здесь, оно будет нам не только бесполезно, но и может повредить, если произойдет какой-нибудь случайный выстрел. Затем нам следует снять куртки, рубашки и башмаки и в качестве единственного оружия взять с собой только кинжалы. Этого будет достаточно, остальное может только стеснить нас.

Мрак сгущался все сильнее. Море грозно шумело, порывистый юго-восточный ветер завывал в расселинах скал, буря все близилась, было самое удобное время для того, что требовало для своего совершения мрака, тайны.

Когда прошли первые минуты колебания, заговорщики, словно наэлектризованные твердой, решительной речью своего вожака, отважно решились идти навстречу своей судьбе. Они оставили свое оружие, разделись и выстроились на песке, ожидая команды броситься в море.

Ягуар нахмурился и оставался несколько минут недвижим, размышляя о той громадной ответственности, которую он берет на себя, обрекая почти на верную смерть стольких людей, взирающих на него с такой надеждой, с такой верой в то, что он даст им столь желанную ими свободу и откроет дорогу к счастью. Наконец он сделал над собой усилие, глубоко вздохнул и обвел взглядом своих покорных товарищей, ожидавших его приказания. Для многих оно должно было оказаться смертным приговором.

— Братья, помолитесь, — проговорил он тихо.

Все преклонили колени. Ягуар начал читать молитву. Его дрожащий от волнения голос пропадал в бездне разыгрывавшейся бури. Его товарищи повторяли его слова с той неподдельной верой, которая свойственна простым, бесхитростным людям.

Зрелище было ужасное и трогательное: пустынный берег, грозные скалы, рев бури, зловещий мрак и эта горстка коленопреклоненных людей, ободряющих себя молитвой перед тем, как решиться принести в жертву жизнь. И не при свете солнца предстояло им совершить эту жертву, и не могли они думать, что историк в правдивом рассказе опишет их подвиг и навеки облечет имя их славой, перед ними лежала жертва безвестная, такая, за которую они никак не могли надеяться получить награду здесь, на земле.

Молитва окончилась, все сразу поднялись с колен: они чувствовали теперь себя крепче, ведь теперь — с ними Бог, чего же им страшиться!

Ягуар поднялся последним. Его лицо сияло, глаза сверкали радостным огнем, он с полной уверенностью глядел на предстоящее ему дело. Увидав, что все его товарищи готовы, он скомандовал:

— Бери с собой кинжалы! С нами Бог! Вперед, братья, да здравствует свобода!

— Да здравствует свобода! — повторили его товарищи.

Раздался глухой плеск, и один за другим заговорщики спрыгнули в воду, взяв кинжалы в зубы.

Глава XXII. Внезапная атака

Ягуар предполагал верно, переправа вплавь оказалась делом невероятно тяжелым.

Тесно прижавшись друг к другу, техасцы плыли прямо по направлению к форту Пуэнте, который совершенно не был им виден из-за темноты. Море страшно волновалось, не раз через головы их перекатывались валы, приходившие с открытого моря, ветер крепчал и переходил в юго-восточный — грозу этих мест, так как при нем всегда происходит самое большое число кораблекрушений. На небе не было ни звездочки, ничего, что помогло бы им сориентироваться.

Они все плыли. Ни одним криком, ни вздохом, ни жалобой не выдали они своей усталости или отчаяния. Ягуар плыл впереди всех. Протекло три четверти часа. Вся сила воли, на какую только были способны эти люди, не умевшие отступать, была пущена в ход в этой сверхъестественной борьбе со стихией.

Никто не сдался, не ослаб ни телом, ни духом. Все бодро плыли сомкнутой линией.

Пред ними на расстоянии выстрела обрисовалась во тьме черная масса — это был форт.

Они приближались.

С того самого момента, как они бросились в воду, между ними не было произнесено ни слова. О чем им было говорить? Они хорошо знали, к чему может привести их безумная затея, хорошо понимали и опасности, которым они подвергались. Да и к чему разговаривать, когда надо действовать.

Итак, они молчали и работали изо всех сил. Но так как они умели плавать, как выдры, и с детства привыкли к риску, с которым они в данную минуту имели дело, то они тратили сил лишь настолько, чтобы не истощать их без пользы, а главное, старались держаться друг друга.

Наконец им удалось миновать быстрое встречное течение, всегда образующееся в этом месте при отливе. Самое страшное осталось позади. Они попали теперь в струю, которая приближала их к форту, оставалось только не терять направления.

— Держись! — крикнул Ягуар.

Это было первое слово, которое произнес молодой вождь с самого начала переправы, оно влило в них бодрость.

Темная громада крепости быстро приближалась. Вдруг раздался крик:

— Тинторера!

Действительно, блестящая масса появилась впереди заговорщиков, быстро двигаясь к ним и оставляя позади себя светящийся след.

— Тинторера! — повторил другой голос.

И другая акула показалась со стороны открытого моря, она направлялась прямо на плывших и также оставляла огненный след.

— Тинторера! — словно эхо вторил еще один возглас.

Три тинтореры появились возле заговорщиков и стали с трех сторон приближаться к ним. Опасность была не шуточная.

— Друзья, вперед! — произнес Ягуар спокойным, ободряющим голосом. — Плывите тише, без шума, эти чудовища слепы и почти глухи, они не видят нас. Джон Дэвис, где вы! — добавил он.

— Вот я! — отозвался американец.

— Где же?

— Предпоследний справа.

— Ну так займитесь тинторерой справа, а я расправлюсь с передней. Ланси!

— Ланси исчез! — произнес кто-то.

— Проклятие! — вскрикнул Ягуар. — Он что, утонул? Кто же отразит третью тинтореру?

— Не заботься о ней, Ягуар, — отвечал из тьмы знакомый голос метиса, — я уже около нее!

— Отлично! Плывите, братья, а мы расправимся с акулами.

Заговорщики в молчании поплыли дальше, удвоив усилия. Ягуар нырнул и направился к тинторере. Рыбина плыла неглубоко под поверхностью воды. Скоро она настолько приблизилась к нему, что ее скользкие, липкие плавники почти касались Ягуара. Смелый техасский вождь увидел перед собой в фосфорическом свете, исходившем от тела акулы, ее огромный стеклянный глаз, затянутый плевой и уставившийся на него с тупым и злобным выражением.

Ягуар немедленно вынырнул на поверхность и схватил в руку кинжал. В этот момент из воды показалось белесоватое брюхо, и чудовище разинуло свою огромную пасть, усеянную острыми зубами.

Ягуар со всей силой вонзил кинжал в брюхо. Пораженная насмерть тинторера судорожно забилась, заворочалась, рассекая хвостом воду, и издохла.

Ягуар почти потерял сознание, оглушенный, залитый кровью чудовища, увлеченный в водоворот, образовавшийся в момент его агонии. С минуту он не мог прийти в себя. Наконец он сделал над собой усилие, выплыл на поверхность и слабым глухим голосом испустил восклицание радости и торжества, увидав рядом с собой бездыханный труп акулы, покачивавшийся на волнах.

Но тотчас же он бросил вокруг себя беспокойный взгляд.

— Готово! — крикнул невдалеке знакомый голос.

— Это ты, Ланси?

— Это я, — отвечал метис так же спокойно, как будто он находился на твердой земле.

— Ну что?

— Тинторера убита.

— А третья? Я не вижу Джона Дэвиса.

— Плывем за ним.

И они, больше не заботясь о других товарищах, которые плыли прямо к земле, поспешно бросились на помощь к американцу.

Но напрасно вопрошали они непроглядный мрак, ответа не было. И не было видно ни человека, ни тинтореры.

— Неужели он погиб? Неужели он погиб? — подавленным голосом бормотал Ягуар.

— Ого! Я не думаю этого, — отвечал Ланси, — он слишком храбр и ловок!

— Поищем его.

— Разумеется.

— Окликнем его еще раз. Быть может, он ранен.

— Но нас услышат с форта.

— Нет, ветер дует оттуда!

— Ко мне, сюда! — послышался в это время голос неподалеку.

— Вот он! — крикнул Ягуар. — Мы здесь, держись.

И с удвоенными силами, они поспешил к тому месту, откуда слышались крики.

— Сюда, сюда! — вновь повторил голос, и в нем слышалось такое отчаяние, что оба, и Ягуар, и Ланси, не знающие, что такое страх, почувствовали, что их пронизывает леденящий ужас.

— Держись, мужайся! — повторили Ягуар и Ланси, сами совсем выбиваясь из сил.

Вдруг они увидали, что в двух шагах от них повернулась на волнах темная масса и погрузилась в воду. Ягуар нырнул за ней и вытащил на поверхность моря. Это оказался Джон Дэвис.

Оба они подплыли вовремя. Американец долго боролся с надвигавшейся смертью, но наконец силы оставили его.

Он не совсем, однако, потерял сознание. Продержавшись с помощью своих товарищей несколько минут над поверхностью воды, он полной грудью втянул в себя воздух и скоро был в состоянии отвечать на вопросы.

— Вы ранены? — спросил его Ягуар. -Да.

— Что с вами?

— У меня, кажется, серьезно вывихнуто плечо. Тинторера ударила меня хвостом так, что я совсем лишился чувств. Без вас я бы наверняка погиб. Но все равно, все кончено. Благодарю и прощайте навеки! Не теряйте времени с полумертвым человеком.

— Мы вас не оставим, вы сами только не отчаивайтесь, Джон, нас здесь двое, я и Ланси, мы готовы сделать все, лишь бы спасти вас.

— До земли еще слишком далеко.

— Ошибаетесь, скоро будет так мелко, что нам можно будет стать на ноги. Еще несколько взмахов, не отчаивайтесь. Положитесь на нас.

— Пусть будет так, как вы хотите.

— Можете ли вы держаться над водой, положив одну руку на мое плечо, а другую на плечо Ланси?

— Попробую.

— Ну так плывем.

Джон Дэвис, подавляя ужасное страдание, сделал все, что требовал от него Ягуар, и все трое направились к отмели, до которой действительно была недалеко, так как, несмотря на мрак, можно уже было различать ее очертания.

Но несмотря на все присутствие духа, страдания Джона Дэвиса были так велики, что он был готов вот-вот потерять сознание.

— Нет, — проговорил он, — это невозможно, я не в силах. Прощайте.

И оставив плечи Ягуара и Ланси, на которые он опирался, он исчез под водой.

— Великий Боже! — воскликнул Ягуар в порыве невыразимого горя. — Я спасу его или погибну с ним вместе.

Он нырнул, схватил своего друга за волосы и затем вынырнул, поддерживая левой рукой американца над водой, а правой продолжая понемногу грести вперед. Ланси плыл рядом, готовый ежеминутно подать помощь.

К счастью для Ягуара, скала была уже близко, ветер рвал не так сильно и волны стали гораздо слабее. Благодаря этому вождю техасцев удалось наконец доплыть до такого места, где он мог достать ногами до дна. С каким облегчением вздохнул он тогда и быстро вышел со своей ношей на отмель, где его уже ожидали остальные. Но силы человеческие имеют предел. Пока существовала опасность, Ягуар боролся с ней, но как только он очутился на суше и убедился, что его друг спасен, силы покинули его, и он без сознания упал на песок у самого края отмели.

Заговорщиков охватил ужас, когда они увидали, в каком положении их вождь. Что делать им без него? Куда идти? Что будет с ними?

Ланси принялся утешать их. Он рассказал все, что случилось. Все окружили Ягуара и американца, положение которого было гораздо опаснее, так как он был серьезно ранен.

Как мы сказали, обморок Ягуара был вызван страшным душевным напряжением и усталостью. Благодаря нежным заботам и мерам, принятым его товарищами, он скоро полностью пришел в себя.

Время шло, необходимо было действовать без замедления, иначе их мог захватить прилив. Как только Ягуар пришел в себя, он прежде всего пересчитал заговорщиков.

Не хватало девяти. Эти девять человек погибли, не испустив ни единого крика, ни единой жалобы. Когда их одолела усталость и покинули силы, они предпочли скорее безропотно покориться своей участи и потонуть, чем требовать помощи и обременять собой своих товарищей или даже подвергнуть опасности исход всего предприятия. Только великая страсть порождает подобное самоотвержение!

Заговорщики находились теперь у подошвы скалы, на которой высился форт. Это означало уже очень много, но в то же время не значило ничего, так как предстояло еще взобраться на скалу.

Но как взобраться на нее в такую ночь, когда неистовствовал ветер, с минуты на минуту все усиливавшийся, и грозил сбросить на острые камни каждого, кто осмелился бы сделать попытку взобраться хоть на небольшую высоту, цепляясь за скользкие влажные выступы?

Но надо было действовать.

Ягуар не колебался. Он вовсе не для того рисковал жизнью своей и своих товарищей, чтобы в конце концов остановиться перед каким-либо препятствием. Его не удержала бы и очевидная невозможность. Умереть он был согласен, но отступить — никогда.

В руках у него находились, однако, весьма ограниченные средства. У него был толстый шелковый шнур в сто ярдов длиной, обернутый вокруг его тела, а у его товарищей были только кинжалы.

Те, кто прочитал предыдущие наши рассказы из времен техасского восстания, помнят, вероятно, портрет Ягуара, нарисованный нами. Он был еще очень молод, казался совсем юношей, но чрезвычайная ловкость и проворство сочетались в нем с необыкновенной силой. Всевозможные опасности и необычайные приключения только подстегивали его. Его привлекало к себе только невозможное.

Подумав несколько минут, он посоветовал своим товарищам присесть у подошвы скалы отдохнуть, сам же засунул два кинжала за пояс, третий взял в руку и принялся самым внимательным образом исследовать скалу.

Эта гранитная масса, уходившая своим основанием в море, которое в течение многих веков отшлифовало ее в иных местах до зеркального блеска, не привлекала ничьего внимания со времен, быть может, полумистического графа Этьена де Сурдиса, когда тот задумал строить на ней свой замок. И вправду, что можно извлечь из детального обследования этой однородной глыбы с бесформенными, по большей части сглаженными выступами. И только Ягуар, задумав овладеть фортом, целыми часами смотрел на нее в подзорную трубу, тщательно изучая малейшие ее неровности и расселины. К своему сожалению, он мог это делать только с чрезвычайно большого расстояния из боязни возбудить подозрение, почему многие подробности остались им незамеченными.

В самом деле, издали эта скала представлялась цельным, без малейших трещин монолитом, но вблизи оказывалось, что во многих местах она была покрыта ползучим растением камнеломкой, которая прирастает своими корешками к любому, самому гладкому и твердому граниту и помогает всесокрушающему времени превращать его в пыль.

Восхождение на скалу не представлялось поэтому уже невозможным, хотя было все же страшно трудным. Убедившись в этом, Ягуар в радостном жесте поднял руку, затем подошел к своим товарищам и тихо промолвил:

— Сейчас, братья, начнем, не теряйте бодрости. Теперь я уверен в успехе.

И он приготовился начать восхождение. Ланси последовал за ним.

— Ты куда? — спросил его Ягуар.

— С вами вместе, — лаконически отвечал метис.

— Зачем? Достаточно меня одного для того, что я предполагаю сделать.

— Верно, но двое лучше.

— Ну пойдем.

И обратившись к своим внимательно слушавшим товарищам, проговорил:

— Как только спустится вниз мой шелковый шнур, лезьте вверх, не бойтесь ничего.

— Хорошо, — отвечали заговорщики.

Ягуар всунул после этого один кинжал в трещину над своей головой и, держась за рукоятку и упираясь ногами, поднялся настолько, что мог засунуть второй кинжал в другую трещину, фута на два выше. Первый шаг был сделан. Переставляя кинжалы, Ягуар достиг минут через пятнадцать небольшой площадки в несколько десятков квадратных футов и перевел здесь дух.

Ланси показался тотчас же за ним.

— Эх! — проговорил он. — А преинтересная эта прогулка. Жаль только, что очень темно.

— Напротив, тем лучше, — отвечал Ягуар, — нечего бояться, что закружится голова.

— А в самом деле это правда, — отвечал метис, который столько же боялся головокружения, сколько и своей собственной матросской лаковой шляпы, оставленной им на том берегу.

Оба они осмотрелись. Они находились во впадине, образовавшейся, вероятно, вследствие долгого выветривания гранита под действием воздуха и влажности. К несчастью, как раз над этой впадиной круто поднимался гладкий выступ, который совершенно преграждал дальнейший путь. Приходилось оставить самую мысль о нем. Пока Ягуар смотрел направо и налево, стараясь отыскать возможность подняться выше, метис, находя совершенно излишним утомлять себя напрасно, присел в самой глубине впадины, чтобы хоть ненадолго укрыться от ветра. Там росла густая стена ползучих растений и кустов, за которую Ланси забрался, надеясь найти минутный отдых. Но кусты вдруг подались под тяжестью его тела, и он упал в какую-то темную дыру, перевернувшись через голову.

— Вот так штука! — воскликнул он с никогда не покидавшим его хладнокровием. — Ягуар! Идите сюда!

— Молчи! — пробурчал Ягуар. — Ты выдашь наше присутствие. Что случилось?

— Я и сам не знаю. Посмотрите.

Оба они сделали несколько шагов вперед, протянув перед собой руки, так как тьма была полная.

— Великий Боже! — воскликнул Ягуар через минуту. — Да это грот!

— Вот и мне так показалось, — невозмутимо подтвердил метис.

Действительно, эта впадина, издали казавшаяся узкой щелью, представляла собой вход в естественный грот, полностью скрытый выросшими здесь кустами и ползучими растениями, и совершенно случайно обнаруженный метисом.

Что это был за грот? Как далеко он продолжался? Поднимался ли он вверх или спускался вниз? Известен ли он был гарнизону?

Все эти вопросы невольно рождались в уме Ягуара, но ответ на них получить было неоткуда.

— Что теперь делать? — проговорил Ланси.

— На это не трудно ответить, — отвечал Ягуар, — надо исследовать это подземелье.

— Вот и я так же думаю. Но мне кажется, что следует сделать еще одну вещь.

— Какую?

— Что бы ни представлял собой этот грот, куда бы он ни вел, несомненно одно, что он может дать нам превосходное убежище. Предположим, что этой ночью нам не удастся взобраться наверх. Мы можем скрыться здесь на целый день и окончить наше дело завтра ночью.

— Это прекрасная мысль, следует ее немедленно же привести в исполнение.

Молодой техасец снял с себя тогда шелковый шнур, конец его обвязал вокруг кустов, к другому концу привязал камень, чтобы ветер не отнес его в сторону, и опустил вниз. Чрез минуту шнур натянулся, заговорщики, с тревогой ожидавшие сигнала сверху, тотчас же схватили его.

Прошло еще несколько минут. Наконец показался один человек, затем другой, третий, все они вылезли на площадку, и Ланси проводил их в грот.

— А Джон Дэвис? — спросил Ягуар тоном упрека. — Неужели вы его оставили внизу?

— Конечно нет, — отвечал последний поднявшийся наверх заговорщик, к которому относились эти слова, — прежде чем подняться, я, несмотря на все протесты с его стороны, крепко обвязал его несколько раз шнуром. Мне едва удалось уговорить его, я убедил его только тем, что все равно надо привязать к концу что-нибудь тяжелое, иначе шнур будет постоянно относиться ветром и я не смогу влезть.

— Благодарю, благодарю, — заговорил Ягуар. — Братья, за работу! Не покинем нашего товарища.

По приказу или скорее по просьбе своего вождя человек восемь или десять взялись за шнур, и скоро американец был поднял на площадку.

— И к чему столько возни из-за меня? — проговорил он. — На что я годен теперь? Я только стесню вас, помешаю вам. Оставили бы вы меня умирать там внизу, прилив захватил бы меня, и могилой моей стало бы море.

Ягуар не слушал его, но приказал насколько возможно бережнее перенести в грот.

Молодой вождь собрал после этого своих товарищей и рассказал им, как по счастливой случайности, с Божьей помощью, Ланси напал на вход в пещеру. Но что это за пещера — неизвестно. Надо узнать, как далеко она простирается и куда приводит.

— К несчастью, — докончил он — мрак ничего не позволяет разглядеть, а у нас нет никакой возможности раздобыть огня.

— Ягуар, — проговорил Джон Дэвис, внимательно слушавший Ягуара, — я добуду вам огня, я.

— Вы?! — радостно воскликнул вождь техасцев. — Но это невозможно!

Несмотря на свои ужасные страдания, американец попытался улыбнуться.

— Как, вы — траппер, а не подумали об этом? А ведь это очень просто. Суньте руку в правый карман моих митасс и достаньте оттуда сверток.

Ягуар выполнил его просьбу и достал тонкий сверток около полуфута длиной, завернутый в непромокаемый брезент и тщательно обвязанный тесемкой.

— Что здесь? — спросил он с любопытством.

— Дюжина себос, которые я захватил с собой на всякий случай, — спокойно отвечал американец.

— Дюжина себос. маленьких восковых свечек! Боже мой! Сам Бог внушил вам мысль захватить их, — радостно воскликнул молодой вождь, — чудесно, превосходно, Джон! Вы неоценимый человек. Но, — прибавил он через мгновение, — на что они нам нужны?

— Чтобы их зажечь!

— Да ведь трут у всех нас подмочен водой.

— Только не у меня. Неужели вы думаете, Ягуар, что я настолько непредусмотрителен? Я никогда ничего не делаю наполовину! Засуньте теперь руку в левый карман.

Ягуар так и поступил и вытащил второй сверток, меньше первого, но так же тщательно завернутый в непромокаемый брезент и завязанный. Этот сверток заключал в себе огниво в золотой оправе, кремень и трут в совершенно сухом состоянии.

— Благодарю Тебя, Господи Боже! — в восторге воскликнул молодой вождь. — Теперь мы спасены!

— Я надеюсь, — проговорил американец и вытянулся на земле, пораженный невыносимой болью, и остался недвижимым, словно бы в забытьи.

Несколько минут спустя четыре свечи были зажжены и осветили внутренность грота. Заговорщики с трудом удержали крик ужаса. Благодаря предусмотрительности Джона Дэвиса они были спасены, но не в том смысле, в каком это предполагал Ягуар.

Грот уходил в глубь скалы, он был очень высок и, по-видимому, шел вверх. Но как раз посередине его открывалась расселина, занимавшая более двух третей его ширины. Дна этой расселины нельзя было рассмотреть, камень, брошенный в нее, плеснул водой на страшной глубине. Заговорщики стояли на самом краю этой бездны и сделай они еще шаг — и все бы были ей безвозвратно поглощены.

Вот именно этого рода опасности, которых нельзя предусмотреть человеческим разумом, и леденят ужасом кровь самых бесстрашных людей.

Заговорщики, которые в течение нескольких часов бестрепетно рисковали жизнью в борьбе со стихией и спаслись только чудом, похолодели от ужаса, увидав, какой опасности они избежали по воле Провидения.

— О-о! — с воодушевлением воскликнул Ягуар. — Разве не очевидно, что Господь на нашей стороне и что мы должны достигнуть успеха. Следуйте за мной, братья мои! Как и я, вы горите нетерпением дойти до последнего слова в этой загадке!

Все бросились за ним. Грот шел причудливыми изгибами, что редко случается в гротах и пещерах в твердых каменных породах. К тому же он не имел, по-видимому, никаких разветвлений.

Заговорщики ни на шаг не отставали от своего вождя. Чем далее, тем подъем становился круче и труднее. Острые камни причиняли невыносимую боль.

Ягуар продвигался вперед, соблюдая крайнюю осторожность. Ему казалось невозможным, чтобы коменданту и гарнизону не было ничего известно об этом подземелье. Ему пришло на мысль, и это могло на самом деле быть так, что этот грот — произведение рук человеческих и пробит в скале еще при постройке замка, а пропасть, в которую он чуть было не попал со своими товарищами, — колодец, предназначенный для снабжения гарнизона водой во время осады.

Скоро предположения его нашли себе подтверждение. Через несколько десятков шагов заговорщики увидали перед собой обитую железом дверь, преградившую им дальнейшее продвижение вперед.

По знаку Ягуара все остановились и взяли в руки кинжалы. Приближалась решающая минута: дверь вела, очевидно, в форт. Ягуар несколько минут внимательно рассматривал петли и запоры и затем приказал потушить огни. Приказание было немедленно же исполнено — воцарился непроницаемый мрак.

Дверь казалась весьма старой и давным-давно не отворявшейся, оказать серьезное сопротивление дружному напору она не могла. Молодой вождь запустил конец своего кинжала между замочной щеколдой и дужкой, в которую она входила, и налег. Дужка немедленно отлетела, но дверь все-таки не открывалась, ее удерживали изнутри крепкие запоры.

Заговорщики заколебались, они были настолько измучены всем, что перенесли за эту ночь, что малейшее препятствие — и они готовы были предаться малодушному отчаянию.

Как открыть эту дверь? Неужели придется вернуться назад, и все их усилия и пережитые опасности пропадут без всякого результата.

Ягуар приказал зажечь свечу и вновь осмотрел дверь самым внимательным образом. Дерево у порога двери истлело настолько, что отваливалось большими кусками и легко превращалось в труху. Свечу вновь погасили. Ягуар стал на колени и принялся кинжалом отдирать от порога щепы, стараясь производить как можно меньше шума, так как неизвестно было, в какое именно место форта вела эта дверь.

Минут через десять упорной, медленно продвигавшейся работы порог был почти вынут. Ягуар прополз под дверью, встал и первым делом нащупал в темноте и выдвинул задвижки. Дверь теперь легко приотворилась, и заговорщики вошли в нее.

Соблюдая полнейшую тишину, ощупью двигались они вперед в совершенной темноте по какому-то коридору. Ланси первым достиг какой-то двери, толкнул ее, и она неслышно отворилась.

Эта дверь вела в другой коридор, освещенный фонарем. Заговорщики вступили в него, предварительно сняв и погасив фонарь.

Было около половины пятого, начинало светать.

В конце коридора Ягуар заметил неподвижный силуэт, опершийся о стену. По знаку вождя метис змеей скользнул вдоль коридора по направлению к силуэту. Это был часовой, который мирно спал, поставив свой карабин возле себя. Подойдя к нему на несколько шагов, Ланси бросился на него подобно пантере и, прежде чем тот успел опомниться, повергнул его наземь, обвязал ему голову его же собственным плащом, скрутил руки назад и завязал их ремнем, снятым с его карабина.

Бедный часовой не мог ни крикнуть, ни даже просто сообразить, что с ним происходит. Он охранял вход в кордегардию, в которой спало десятка полтора солдат.

Заговорщики проникли в кордегардию, связали всех солдат, обвязали им головы плащами и завладели их карабинами.

Начало было удачным: половина гарнизона была во власти заговорщиков. Ягуар и его товарищи почти чувствовали себя хозяевами форта.

К несчастью для них, пока они возились с солдатами, захваченными в кордегардии, часовой, связанный Ланси и забытый ими в коридоре, освободился от своих пут и поднял тревогу.

Положение усложнилось.

— Ну что ж, — тихо проговорил Ягуар, — кажется, нам придется вступить в бой. Ничего, теперь большая часть из нас вооружена. Друзья, помните, что я говорил вам: никакой пощады!

Инсургенты не думали, однако, что на них нападут в кордегардии и стали выходить из нее, ничего не подозревая.

Но в тот самый момент, как они появились в коридоре, с другого конца в него входило человек тридцать солдат, предводительствуемых тремя офицерами, которые отважно бросились на них.

— Пли! — скомандовал Ягуар. — И вперед!

Грянуло десять выстрелов сразу, три офицера пали, пораженные меткими пулями, а заговорщики яростно кинулись на солдат.

Солдаты оказали весьма слабое сопротивление: их офицеры были убиты, а ярость полуобнаженных, неизвестно откуда взявшихся инсургентов не поддавалась никакому описанию. Несколько минут они еще дрались врукопашную, скорее для того, чтобы хоть сколько-нибудь поддержать свою воинскую честь, чем в надежде отразить натиск врага, а затем сами изъявили желание сдаться в плен.

Ягуар приказал прекратить побоище и потребовал от солдат, чтобы они сложили оружие.

Мексиканцы повиновались. Техасцы остались победителями. Во время битвы они потеряли убитыми восемь человек.

Форт Пуэнте, считавшийся неприступным, был взят двадцатью пятью инсургентами, вооруженными одними кинжалами! Но эти двадцать пять человек бились за святую и великую идею — за свободу своей родины!

Ягуар совершил казавшееся недоступным для сил человеческих деяние, одно из самых важных в обширном плане, задуманном техасскими инсургентами.

За взятием форта должно было немедленно последовать и взятие города, если только Эль-Альфересу удалось бы захватить корвет ‘Либертад’.

Мы уже знаем, каким образом этот молодой человек со своей стороны исполнил возложенное на него поручение.

Глава XXIII. Эль—Сальто—Дель—Фрайле

Поступок Ягуара, состоявший в том, что он приказал без всякого предупреждения убить коменданта крепости и его офицеров, хотя и привел к весьма быстрому переходу форта во власть инсургентов, но не согласовался с общепринятыми законами войны. Не следует забывать, однако, что люди эти были поставлены вне закона мексиканским правительством, их считали дикими зверями, и за поимку их была назначена громадная премия.

В таком положении техасские инсургенты считали себя свободными от различного рода деликатностей по отношению к врагам и по временам действительно освобождали себя от них. Им оставалось только, пока их не считали равноправными с их бывшими поработителями, иметь в виду одно — достижение поставленной цели. В данном случае Ягуар достиг ее, большего ни он сам, ни его приверженцы не требовали.

Первым распоряжением Ягуара, когда он овладел крепостью, было доставить Джона Дэвиса в более удобное помещение. Затем он послал несколько человек к бухте, откуда они начали свою переправу к форту, чтобы захватить одежду и оружие, которые заговорщики оставили, чтобы не стеснять себя. Двое были посланы в город за провизией.

Во время исполнения этих приказаний и ознакомления с таким важным стратегическим пунктом ночь окончилась, и настал день.

Ягуар принял все меры предосторожности, чтобы не быть захваченным врасплох. Потом он взял подзорную трубу и поднялся на площадку башни.

Необъятный горизонт открывался с этой площадки, захватывало дух от этого бесконечного пространства. С одной стороны открывался вид на техасское прибрежье, поднимавшееся постепенно от моря и замыкавшееся вдали высокими туманными горами, с другой — лежало море во всем своем чудном величии и покое.

Ланси беззаботно присел возле него на лафет орудия и принялся свертывать сигаретку из маисового листа. Этому важному занятию он уделял обыкновенно самое серьезное внимание.

— Ланси! — вдруг обратился к нему Ягуар.

— Ну? — спросил тот, не меняя позы и едва подняв голову, как человек, прерванный в самом интересном месте своих занятий и намеревающийся немедленно же вернуться к ним вновь.

— Ты не знаешь, где это мексиканское знамя, которое мы нашли в кабинете коменданта?

— Не знаю! — буркнул Ланси.

— Ну так разыщи и принеси мне.

— Ладно.

Метис поднялся и сошел вниз. Ягуар оперся на парапет, по-видимому, живейшим образом чем-то заинтересованный.

Действительно, в это самое время начиналась погоня корвета за американским бригом, и оба судна летели на всех парусах.

— Ого! — проговорил Ягуар сам с собою. — Чем-то это кончится? Бриг уж очень нежен и хрупок в сравнении с корветом! Да! Но ведь мы же овладели фортом, а какое сравнение было между нами, полуголыми, почти безоружными, и этим фортом с его неприступностью и пушками. Почему бы и им не овладеть корветом?

— Да и я не вижу, почему бы им не овладеть корветом, — проговорил возле него знакомый голос.

Ягуар обернулся — метис стоял со свертком в руках.

— Ну, — обратился к нему Ягуар, — а знамя?

— Вот оно.

— Теперь, мой друг, подними это знамя на флагштоке. Только, чтобы наши друзья не обманулись относительно истинного положения дел, привесь над знаменем кинжал. Жители Гальвестона не заметят этой прибавки, тогда как наши друзья, которые будут разглядывать все до мелочей, тотчас заметят ее и поймут ее смысл.

Ланси в точности исполнил приказание, и скоро мексиканское знамя гордо распустилось по ветру на вершине мачты.

Ягуар тотчас же заметил, что его сигнал понят, так как бриг, преследуемый корветом, подошел к форту чуть ли не на расстояние пистолетного выстрела и здесь начал свой поворот. Проделать такой маневр возможно было лишь в уверенности, что с форта не будут стрелять.

Почти все утро оставался Ягуар на башне и с неослабевающим интересом следил за борьбой обоих судов, известной читателю из предыдущих глав. В третьем часу пополудни, когда все окончилось, он спустился вниз и, рекомендовав своим друзьям соблюдать крайнюю осторожность, взял оружие, накинул на плечи сарапе и вышел из ворот форта.

Заботами Ланси для него была приготовлена у подошвы скалы лошадь. Ягуар сел в седло, бросил взгляд на крепость, дал коню шпоры и поскакал галопом.

Ягуар направился к Сальто-дель-Фрайле, где он вчера вечером назначил свидание полковнику дону Хуану Мелендесу де Гонгора.

Берега Мексики круто спускаются к морю. Ни в каком другом месте Нового Света нельзя встретить таких причудливых очертаний прибрежных скал. Особенно относится это к Техасу. Нельзя понять, какие геологические катастрофы и каким образом могли породить эти странные извилины, так удивительно нагромоздить друг на друга эти шпили, купола, арки, колонны.

Недалеко от Гальвестона по берегу моря идет довольно широкая тропа. Эта тропа вьется по самому краю береговых скал, долгое время следуя их капризным изгибам.

Тропа эта обыкновенно очень оживлена. По ней тянутся целые обозы мулов, путешественники всякого рода, так как это единственный путь, связывающий Гальвестон с Мексикой. Она настолько широка и удобна, что считается одним из самых хороших путей сообщения в этих местах, где таковые почти неизвестны или, по крайней мере, были неизвестны, так как теперь в Техасе имеются очень удобные проезжие дороги для экипажей и даже железные дороги. Но в одном месте описываемая тропа вдруг сужается. Словно какой-то древний гигант ударом меча рассек здесь скалы и образовал в них узкую щель шириной футов в двенадцать, а глубиной в восемьсот.

На дне этой расселины с глухим, монотонным гулом непрестанно кипит, клокочет и рвется морской прибой.

Пройдя расселину, тропа вновь расширяется, а еще далее начинает понемногу отходить от берега.

В Европе, где правительства постоянно заботятся об улучшении путей сообщения, легко нашли бы средства перебросить через эту расселину мост, но в испано-американских республиках так поступать не принято, правительства заняты там чем угодно, только не тем, что так или иначе ведет к благосостоянию населения. Они прежде всего стараются собрать все причитающиеся (а иногда и не причитающиеся) налоги, затем они бдительно охраняют себя от всяких пронунсиаментос, от честолюбивых противников, всегда подстерегающих случай, чтобы их свергнуть. Таким образом, все в стране идет само по себе, и каждый гражданин изворачивается во всевозможных обстоятельствах, как может и умеет.

К счастью, лошади и мулы оказываются в иных случаях умнее людей. Так и на нашей тропе у описываемой расселины, благодаря внушенному им от Бога чувству самосохранения, они нашли средство помочь беде.

Нет ничего любопытнее, как видеть переход через расселину каравана мулов.

Эти животные, заслышав рев прибоя, вытягивают шеи и начинают ступать осторожно, на каждом шагу пробуя твердость почвы под ногами и озираясь по сторонам. Подойдя к самому краю расселины, они изгибают спину горбом, задние ноги ставят с обеих сторон рядом с передними, набирают полной грудью воздух и затем, качнув раза два головой направо и налево, поднимаются передними ногами вверх и с силой отпихиваются задними. Один миг — и они уже на той стороне щели твердо и уверенно становятся всеми четырьмя ногами. И никогда не случается, чтобы хоть одно животное сделало неверный прыжок и упало в бездну.

Требуется только при этом, чтобы человек, сидящий на животном, вполне положился бы на его безошибочный инстинкт, ибо если он попытается управлять им, то все погибло: и всадник, и мул неминуемо летят в бездну и исчезают в водовороте, истерзанные в клочья об острые камни.

Что касается названия Сальто-дель-Фрайле, что в переводе означает ‘прыжок монаха’, то оно дано этому месту, согласно преданию, вот по какой причине.

Рассказывают (мы не утверждаем этого сами и отнюдь не ручаемся за верность рассказа), что несколько лет спустя после установления в Техасе испанского владычества один францисканский монах, padre guardian [прелат — исп.] своего монастыря, обвиненный в изнасиловании девушки, пришедшей к нему на исповедь, ускользнул из рук альгвазилов, посланных арестовать его, и решил бежать в прерии. Долго бежал он, солдаты, гнавшиеся за ним, никак не могли схватить его, что их страшно раздосадовало, но наконец они загнали его к берегу моря, к самому краю расселины, о которой идет речь. Монах глянул в бездну и решил, что он погиб. Тогда он поручил душу свою своему святому патрону, призвал Небо в свидетели своей невиновности и смело прыгнул с одного края расселины на другой. Подоспевшие в этот момент солдаты ясно видели, как два ангела взяли монаха под руки и невредимым перенесли через пропасть.

Благочестивые воины тотчас же пали на колени и умоляли святого мужа, в невиновности которого они воочию убедились, простить им невольное прегрешение против него и благословить их. Монах повернулся к ним, его лицо сияло, он благословил их и затем исчез при звуках ангельской музыки в облаке пурпура и золота.

Вот что стал и рассказывать по городу солдаты, вернувшиеся из погони за монахом. Правду ли они говорили, соврали ли — никто не мог узнать. Что верно, так это то, что с тех пор о монахе никто не слыхал.

Народ всегда любит чудесное. Он принял эту историю с полной верой, и была установлена по этому случаю ежегодная процессия, она и доселе отправляется с чрезвычайной пышностью, при огромном стечении народа, сходящегося к Сальто-дель-Фрайле со всех уголков Техаса.

Что бы, однако, ни думал читатель об истинности приведенного выше рассказа, верно только то, что место это и поныне называется Сальто-дель-Фрайле и возле него назначил Ягуар свидание полковнику Мелендесу.

Солнце почти уже коснулось горизонта, когда молодой техасец прибыл к расселине. Кругом не было ни души. Он слез с коня, спутал ему передние ноги, лег на землю и стал ждать.

Прошло четверть часа, слуха его достиг отдаленный конский топот. Он поднялся, конь его заржал. На дороге показался всадник — это был полковник.

Поравнявшись с Ягуаром, он спрыгнул с лошади и подошел к нему.

— Прости меня, брат мой, я заставил ждать тебя, — начал полковник. — Но от Гальвестона до этого места не близко, а твои товарищи не дают нам ни минуты покоя. Великий Боже, нам вздохнуть некогда.

Ягуар слегка улыбнулся.

— Ничего, полковник, — отвечал он шутливо, — это пустяки. Ты получил дурные вести?

— Не дурные, не хорошие, но очень неприятные. Говорят, появилась еще банда вольных стрелков. Есть сильное подозрение, что ты возглавляешь ее. Она орудует теперь в окрестностях города.

— Более ты ничего не знаешь?

— Пока ничего.

— Ну, прежде чем мы расстанемся, я сообщу тебе известие, которое очень огорчит тебя, мне кажется.

— Что ты хочешь сказать этим? Говори яснее.

— Только не сейчас. Мы пришли сюда не для того, чтобы спорить о политике, а для своих собственных дел.

— Это верно, но скажи мне только одно слово.

— Какое?

— Известие, которое ты собираешься сообщить мне, действительно очень важно?

Ягуар нахмурился и топнул ногой.

— Чрезвычайно важно!

Настало молчание. Наконец вожак инсургентов приблизился к полковнику и положил ему на плечо руку.

— Хуан, — проговорил он прочувствованным голосом, — выслушай меня.

— Говори, мой друг.

— Хуан, зачем ты так упорно защищаешь потерянное дело? Зачем ты проливаешь свою благородную кровь в защиту тирании и порабощения. Техас хочет быть свободным, и он будет свободным. Пересчитай талантливых людей в рядах защитников правительства — раз, два и обчелся. Мексика истощена революциями, у нее нет ни денег, ни войска, ей нечем оказать нам сопротивления. Самое имя Мексики стало ненавистным в Техасе. Со всех сторон население поднимается, это — прилив, разрушающий все преграды. Вы разбиты во всех стычках. И месяца не пройдет, как вы будете вынуждены с позором удалиться с нашей земли. Подумай, друг мой, еще есть время. Сними свою шпагу, и пусть судьба довершает свое дело.

— Выслушай теперь меня, мой друг, — отвечал печально полковник. — То, что ты сказал, я и без тебя хорошо знаю. Я уже давно чувствую, что почва колеблется под нашими ногами и близок день, когда поток восстания бесповоротно поглотит нас. Ты видишь, что я далеко не в блестящем свете рисую себе ожидающую нас участь. Но я солдат, я присягал, и что бы ни ожидало меня, я не могу изменить этой присяге. Затем, я мексиканец, не забывай этого, и смотрю на все происходящее в настоящее время глазами своего народа. И, наконец, то, чем ты так пугаешь меня, — добавил полковник с притворной веселостью, — еще далеко не осуществилось. В ваших руках несколько деревушек, но города в наших руках, и мы господствуем на море. Мы далеки от поражения, не слишком ли рано вы начинаете трубить победу. Движение, поднятое вами, можно называть пока восстанием, но никак не революцией. Вот если вам удалось бы овладеть городом и установить там временное правительство, тогда — другое дело, тогда посмотрим, что выйдет. Но пока для нас еще нет ничего отчаянного, вы смотрите на свое собственное положение через слишком уж розовое стекло.

— Может быть! — отвечал Ягуар с таким выражением, которое смутило полковника. — Я счел долгом говорить с тобой как друг, дать тебе искренний совет, ты не хочешь следовать ему — твоя воля.

— Напрасно ты обижаешься, в словах моих для тебя нет ничего обидного. Я вовсе не имею намерения возражать тебе, но поставь себя на мое место: если бы я предложил тебе то, с чем ты ко мне обратился, что бы ты мне ответил?

— Я бы отвергнул твое предложение, честное слово! — с горечью возразил вождь техасцев.

Полковник рассмеялся.

— Ну вот! Я действовал, значит, так, как бы действовал и ты. Что же ты находишь тут дурного?

— Это верно, ты прав, я совсем с ума сошел! Прости меня, брат мой. Кроме того, разве мы не условились, что политические разногласия не могут разбить нашей дружбы? Перейдем теперь к гораздо более важному предмету, из-за которого мы и пришли сюда, и пусть техасцы и мексиканцы устраиваются как хотят.

Но полковник Мелендес почти не слушал своего друга и упорно глядел на море.

— Что это означает? — вдруг произнес он. — Взгляни сюда!

— Что такое?

— Разве ты не видишь?

— А ты что видишь?

— Я вижу, что корвет ‘Либертад’ стал на якоре под самым фортом и привел с собой корсарский бриг, захваченный им, по-видимому, в плен.

— Ты думаешь? — сказал насмешливо Ягуар.

— Смотри сам.

— Друг мой, я сейчас немного похож на Фому Неверующего.

— То есть как это?

— А так, что я все еще не уверился и глазам своим придаю сейчас очень мало веры.

Это было произнесено с такой интонацией в голосе, что полковник против воли почувствовал беспокойство.

— Что ты хочешь сказать этим?

— Ничего, кроме того, что я сказал, — отвечал Ягуар.

— Однако ведь я не ошибаюсь, я ясно вижу — мексиканский флаг развевается над перевернутым вверх ногами техасским знаменем.

— Действительно, — холодно отвечал Ягуар, — но что же это доказывает?

— Что доказывает?

— Да, что доказывает?

— Разве ты так мало знаком с морскими сигналами, что не знаешь, каким образом подается с корабля сигнал об исходе морской битвы?

— Извини меня, мой друг, я это очень хорошо знаю. Но я знаю также, что то, что мы видим, иногда бывает простой военной хитростью и бриг, овладев корветом, счел, быть может, нужным вывесить ложный сигнал.

— Ну и ну! — смеясь проговорил полковник. — Ты уж слишком в розовом свете видишь все, что касается техасцев. Но оставим в покое и бриг, и корвет и вернемся к своим делам.

— Правда, я думаю, что это давно следует сделать, так как, если мы будем все время отвлекаться, то в конце концов решительно перестанем понимать друг друга.

Солнце в это время закатилось. Оба молодых человека подошли к своим лошадям, взяли их под уздцы и, как бы сговорившись, пошли по направлению к Рио-Тринидад.

Ночь настала тихая и ясная, небо усеялось тысячами звезд, воздух был чист и прозрачен, как хрусталь, горький запах полыни распространялся кругом.

Полковник и Ягуар шли, опьяненные чудной негой, охватившей природу. Они так глубоко погрузились в свои мысли, что ни тот ни другой и не думали начинать несколько резко прерванный разговор.

Долго шли они молча, и наконец дошли до поворота, где от главной тропы отходило несколько проселков в окрестные деревни. Они остановились.

— Здесь нам придется расстаться, дон Хуан, — сказал Ягуар, — так как, вероятно, нам идти в разные стороны.

— Это правда, друг мой, и это огорчает меня, — отвечал полковник, растроганный тишиной ночи, — а я чувствовал бы себя таким счастливым, если бы всегда мог быть с тобой вместе.

— Благодарю, друг, но ты видишь, что это невозможно. Не будем же терять свободных мгновений, которые так редко достаются на нашу долю. Ну! Что у тебя нового?

— Ничего, решительно ничего. Солдат есть раб прежде всего дисциплины, особенно во время войны, ему нельзя надолго покидать свою часть, так что я не мог собрать никаких сведений. А ты не счастливее ли меня?

— Я не могу пока еще сказать ничего определенного, но, надеюсь, Транкиль сможет сообщить мне нынешней ночью некоторые известия, которые дополнят то, что известно мне.

— А Транкиль здесь?

— Он прибыл сегодня, но я его еще не видал.

— А что ты знаешь? — живо спросил полковник.

— Вот что удалось мне узнать. Заметь, что я не утверждаю этого, я передаю лишь слух, который кажется мне верным, но может в конце концов оказаться ложным.

— Это все равно, говори, мой друг, ради Бога, скорее.

— Около полутора месяцев тому назад лазутчики известили меня, что в стране появился неизвестный человек с молодой девушкой. Этот человек приобрел небольшое ранчо в нескольких лье отсюда, почти на берегу моря, за которое он заплатил наличными деньгами. Купив ранчо, он словно замуровался в нем с этой девушкой, с тех пор никто не видал их. Но точно ли этот человек — Белый Охотник За Скальпами, и точно ли молодая девушка — Кармела, этого никто не может сказать, и я также не берусь утверждать. Много раз бродил я около этого таинственного жилища, но окна и двери его были постоянно закрыты, ни один звук не прорывался наружу, а так как это ранчо стоит совсем в стороне, и вблизи никто не живет, то я ничего не мог разузнать и от соседей. Вот что я могу пока сообщить, завтра прибавлю, быть может, еще.

— Нет, — отвечал дон Хуан задумчиво, — этот человек не может быть Белым Охотником За Скальпами, а эта девушка — Кармелой.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что этого человека окутывает какая-то непроницаемая тайна. Заметь, Белый Охотник За Скальпами — это человек, который так сильно привязан к бродячей жизни в лесах и прериях, что едва ли согласится променять ее на что-либо другое. Да и зачем ему запираться? Чтобы держать под замком молодую девушку? Но донья Кармела вовсе не такое робкое и хрупкое создание, изнеженное светской жизнью в городах, безвольное и бессильное. Это храбрая и отважная девушка, обладающая решимостью мужчины, с твердой рукой. Разве она согласится покорно подчиниться своей судьбе? Никогда. Мужчина, как бы ни был он крепок и силен, окажется слабым, если женщина скажет ему решительно и бесповоротно ‘нет!’ — уверяю тебя. Женщины именно тем и превосходят нас, что они никогда не колеблются и почти всегда идут прямо к поставленной цели. А кроме того, к чему Белому Охотнику За Скальпами, которому известны тысячи самых укромных уголков в лесах, где он может скрыть от посторонних глаз свою пленницу, селиться безо всякой видимой причины вблизи города, в густонаселенной местности, где он тотчас же привлечет к себе общее внимание и возбудит всевозможные подозрения. Нет, не может быть сомнений — ты ошибаешься.

— Быть может, ты и прав, но я считаю себя обязанным разгадать эту загадку, и я разгадаю ее.

— Конечно, но смотри, будь осторожней. Признаюсь, я счел бы себя счастливым, если бы мне можно было сопровождать тебя в этом случае. Предположим, как я и думаю, что человек этот — не Белый Охотник За Скальпами. Весьма вероятно, что здесь кроется какое-то преступление, и если твоя экспедиция не приведет к тому результату, которого ты ожидаешь, то она поможет все-таки освобождению какой-нибудь другой девушки, ставшей жертвой гнусного насилия.

— Кто знает!

— Один только человек мог бы, по-моему, указать тебе на след, который ты совершенно потерял из виду, так как человек этот находится в самых близких отношениях с индейцами.

— Это ты о ком говоришь?

— О Чистом Сердце.

— Да, это правда. Он уже давно живет среди индейцев, одно из племен усыновило его, он скорее, чем кто-либо другой, мог бы дать нам необходимые сведения.

— Почему же ты не обратишься к нему?

— По очень простой причине: он на другой же день после взятия асиенды дель-Меските ушел из нее и вернулся к костру своего племени, куда его звали по каким-то важным делам.

— Вот это досадно, — задумчиво продолжал полковник. — Не знаю почему, но я убежден, что этот охотник, которого я и знаю-то очень мало, так как разговаривал с ним всего раз, и то не более десяти минут, — но я убежден, повторяю, что

он был бы нам очень полезен в поисках несчастной доньи Кармелы.

— Очень может быть, полковник. Сегодня, как я уже говорил тебе, я должен увидать Транкиля и расспрошу его поподробнее. Не меньше, а в тысячу раз больше нас заинтересован он в успехе наших розысков. Это очень умный и ловкий человек, прерию он знает как свои пять пальцев. Посмотрим, что он скажет мне.

— Постарайся, прошу тебя, мой друг, завязать поскорее отношения с Чистым Сердцем.

— Непременно, к тому же Транкиль должен видеться с ним.

— Очень возможно. Наконец, скажу тебе откровенно, брат мой, только чувство чести удерживает меня до сих пор на моем месте. Мне так хочется поскорее вновь сделаться свободным гражданским человеком, я только и жду удобного случая, чтобы выйти в отставку. Мне не хочется делать это сейчас, так как это значило бы убежать из рядов армии в критический момент, но, клянусь тебе честью, в тот день, когда я окажусь на свободе, — а день этот, надеюсь, близок, — я присоединюсь к тебе, и мы вместе найдем донью Кармелу, или я погибну.

Полковник произнес это с таким огнем и воодушевлением, что друг его против воли почувствовал прилив ревности, но он овладел собой, скрыл свое волнение и отвечал спокойным тоном:

— Дай Бог, чтобы это случилось поскорее, мой друг, для нас двоих не существует ничего невозможного!

— Итак, ты предполагаешь отправиться на розыски нынче ночью? — спросил полковник.

— Это не от меня зависит, хотя я буду, конечно, в них участвовать. Другое лицо станет во главе отряда.

— Почему не ты?

— Транкиль так хочет, он отец, я должен уступить ему.

— Ага! Ну, теперь когда и где мы увидимся? Я сгораю от желания узнать, что произойдет сегодня ночью. Каков бы ни был результат, прошу известить меня. К несчастью, я боюсь, что нам трудно будет повидаться.

— Почему?

— Боже мой! Разве ты позабыл, что сегодня ночью истекает срок перемирия, заключенного тобою с генералом Рубио.

— Ну и что же?

— Полагаю, что ты не вернешься в Гальвестон?

— Сейчас нет, но в скором времени надеюсь вернуться.

— Не будем чересчур полагаться на то, что может случиться, а то мы жестоко ошибемся.

Ягуар рассмеялся.

— Ты говоришь верно, — сказал он, — однако как бы то ни было, а нам надо увидаться через двадцать четыре часа, не правда ли?

— Конечно.

— Если я не могу войти в Гальвестон, то ты можешь выйти оттуда.

— Разумеется.

— Следовательно, ничего не может быть легче, как привести это в исполнение. Я назначу тебе место, где ты встретишь меня.

— Друг мой, будь осторожен, будь осторожен! Не скрою, генерал страшно разгневан на тебя за то, что ты посадил его в ловушку, и он употребляет все усилия, чтобы захватить тебя.

— Я это знаю, но будь уверен — это ему не удастся.

— Мне самому не хотелось бы этого, но не будь так самонадеян.

— Я укажу место, где захватить меня, где я буду через час и где я буду иметь честь принять вас, господин полковник, если вам угодно будет посетить меня.

— Что же это за такое особенное место?

— Форт Пуэнте, друг мой.

— Ого! — проговорил полковник, остановившись и взглянув Ягуару в лицо. — Ты шутишь, конечно?

— Вовсе нет.

— Как! Ты назначаешь мне свидание в форте Пуэнте? -Да.

— Но это невозможно!

— Почему же?

— Ты сошел с ума, дорогой мой.

— Ну а что скажешь ты, если я сообщу тебе, что форт Пуэнте вот уже почти двенадцать часов находится в моей власти, — холодно прервал его Ягуар, — я овладел им прошлой ночью внезапной атакой.

— Как?! — только и мог от изумления проговорить полковник.

— Разве я не предупредил уже тебя, что сообщу тебе важные новости? — продолжал вождь инсургентов. — Хочешь узнать теперь вторую новость?

— Еще и вторую?! — повторил полковник вне себя от изумления. — Какая же еще может быть новость? После того, что я услыхал от тебя, я готов на все.

— Эта вторая новость вот какая: корвет ‘Либертад’ захвачен бригом капитана Джонсона и вместе с ним стал на якорь перед заходом солнца под фортом Пуэнте.

При этом неожиданном известии полковник зашатался как пьяный. Он побледнел как труп, судорога пробежала по его телу.

— О горе, горе! — воскликнул он сдавленным голосом.

Ягуар почувствовал глубокую жалость перед этой неподдельной глубокой скорбью.

— Брат мой, милый мой, — заговорил он ласковым голосом, — это не от рук человеческих, это свершается воля Божья, ибо я и доселе не могу опомниться и представить, как все это могло произойти. Рассказать ли тебе о подробностях? Ты не поверишь мне, и если когда-либо услышат рассказ о событиях этой ночи из уст правдивого рассказчика наши потомки, они также не поверят ему и скажут, что это неправда, что это выдумка.

— О! Гальвестон! Гальвестон! — в отчаянии подняв руки к небу, воскликнул полковник. — Гальвестон, который генерал поклялся не сдавать!

Голова его бессильно поникла на грудь, потом он вдруг очнулся.

— Пусти меня, пусти, — проговорил он, — мне нужно скорее передать эту ужасную весть генералу.

И он поспешно вскочил на коня.

— Ну, ступай, ступай, брат мой, — проговорил Ягуар. — Помни, я жду тебя в форте Пуэнте.

— Над нами проклятие! — закричал в исступлении полковник и вонзил шпоры в бока лошади, которая взвилась от боли на дыбы, сделала отчаянный скачок и быстрым галопом понеслась по направлению к городу.

Ягуар с грустью следил за своим другом, пока тот не скрылся в темноте и не замолк топот копыт его коня.

— Мой бедный друг, — тихо проговорил он про себя, — ты весь — самоотверженность и преданность. Как поразили тебя услышанные тобою новости!

После этого молодой техасец сел на коня и медленно, погруженный в глубокие думы, поехал к форту, которого и достиг через полчаса.

Глава XXIV. Высадка

Когда корвет и бриг стали на якорь, капитан Джонсон, переговорив с Эль-Альфересом, приказал, пригласить к себе капитана Родригеса и его офицеров.

Старый капитан, несмотря на всю деликатность обращения, с которой отнеслись к нему техасцы, не мог простить им способа, к которому они прибегли, чтобы овладеть корветом. Он сидел погруженный в печаль и на все вопросы, с которыми обращались к нему, отвечал презрительным молчанием или бурчал односложные слова.

Когда мексиканские офицеры собрались в кают-компании, капитан Джонсон вышел к ним и приветствовал их.

— Господин капитан и вы, господа офицеры флота мексиканской республики, — начал он, — я глубоко огорчен последним оборотом дела. Я хотел было немедленно возвратить всем вам свободу, но формальный отказ вашего капитана не служить в войсках, действующих против нас, в течение одного года, отказ, мотивы которого я вполне понимаю, заставляет меня, к моему великому огорчению, задержать вас в плену, по крайней мере на некоторое время. В остальном, senores caballeros, с вами будут поступать сообразно с вашим званием, все меры будут приняты к тому, чтобы сделать этот временный плен возможно менее суровым и заметным для вас.

Капитан и офицеры поклонились в знак признательности. Капитан Джонсон продолжал:

— Все ваши вещи будут перенесены на баркас, который я приказал спустить на воду, чтобы перевезти вас на берег. Ваша личная собственность не будет тронута. Если война имеет свои ужасные стороны, то я, по крайней мере, употреблю все силы, чтобы избавить вас от ее крайностей. Если теперь вас ничто не задерживает здесь, то вы можете идти готовиться к отправлению.

— Не будет ли, капитан, с нашей стороны нескромностью, — обратился к нему капитан Родригес, — спросить, в какое место решили вы отвезти нас?

— Нисколько, капитан. Вас отвезут в форт Пуэнте, где вы будете содержаться в плену до нового распоряжения.

— Как?! — в изумлении воскликнул старый моряк. — В форт Пуэнте?

— Да, — отвечал улыбаясь капитан Джонсон, — в форт Пуэнте, которым завладели некоторые из наших сторонников в то время, как я имел честь взять ваш прекрасный корвет, капитан.

Капитан Джонсон мог бы долго распространяться в этом духе, старый моряк чувствовал себя подавленным тем, что ему довелось услышать, он никак не мог привести своих мыслей в порядок. Наконец он так же, как и дон Хуан Мелендес за несколько миль от этого места, но почти в этот же момент, бессильно свесил голову на грудь, сделал знак своим офицерам и вместе с ними поднялся на палубу. Большая шлюпка с десятью гребцами покачивалась на волнах у трапа правого борта.

Капитан Родригес сошел в нее, за ним последовали его офицеры.

— Налегай на весла! — скомандовал Эль-Альферес, уже сидевший на корме, держась за руль.

Шлюпка отделилась и скоро исчезла в темноте. Несколько минут слышались мерные удары весел и стук уключин, но затем воцарилась мертвая тишина.

Отправив пленных мексиканских офицеров, капитан Джонсон отдал приказ мистеру Ловелу поднять якорь и выйти, обогнув мыс, в открытое море, а сам сошел вниз, в каюту.

Там его ожидал человек.

Это был наш старый знакомый, канадец Транкиль.

— Ну что? — спросил охотник.

— Отправились, славу Богу, — отвечал капитан, садясь.

— Так что мы теперь свободны?

— Вполне.

— Когда же мы произведем высадку?

— Сегодня ночью. Но верны ли ваши сведения?

— Я полагаю.

— Да наконец мы увидим, как следует поступать нам!

— О, если бы угодно было Господу послать нам успех в нашем предприятии!

— Будем надеяться. Как вы полагаете, берег охраняется?

— Я думаю, что охраняется. О вашем бриге оповещено все побережье.

— А не знаете ли вы, есть у мексиканцев здесь суда, кроме корвета, которым мы уже овладели, чтобы препятствовать высадке на берег?

— Кажется, у них есть еще три военных судна, но слабее корвета ‘Либертад’.

— By God! Надо действовать с осторожностью! Но что бы ни случилось, я не покину в несчастье старого друга. У нас впереди есть еще три часа, усните, так как дело предстоит жаркое.

Транкиль усмехнулся при этом приглашении, но, чтобы угодить своему другу, который уже растянулся на койке и приготовился заснуть, он завернулся в свое сарапе, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Ночь, такая тихая и ясная с вечера, к полуночи стала походить на вчерашнюю. Небо заволокли черные грозовые облака, порывистый ветер застонал в снастях, валы, яростно пенясь, начали биться с пеной о борта брига. Бриг тяжело качался и шел, распустив лишь часть своих парусов.

Когда рулевой отбил два двойных удара, что означало десять часов, капитан Джонсон и Транкиль вышли на палубу.

Капитан был одет в шинель из толстого синего сукна, подпоясан кожаным поясом, на котором висела сабля и за который он заткнул два пистолета и абордажный топор. На плечи у него был накинут плащ, широкополая шляпа совершенно закрывала лицо.

Канадец был одет в свой обычный охотничий костюм, и только, в виду обстоятельств, к нему была прибавлена пара пистолетов.

Распоряжения капитана были исполнены с той точностью, которую мистер Ловел вносил во все, что относилось к службе. Бриг вновь принял боевой вид.

У трапа правого борта покачивался баркас с тридцатью гребцами, вооруженными с ног до головы и молча сидевшими, подняв весла кверху и готовясь по команде немедленно опустить их в воду. Уключины были обернуты тряпками, дабы не производить ни малейшего стука. Все меры были приняты, чтобы обмануть бдительность мексиканцев.

— Спасибо, ребята, — проговорил капитан, окинув довольным взглядом все приготовления, — все, плывем! А ты, отец, — обратился он к мистеру Ловелу, — будь настороже! Если в четыре часа утра, чуть забрезжит свет, мы не вернемся на бриг, снимайся и уходи в открытое море, не заботься более о нас, так как дольше ждать нас будет бесполезно, это значит, что мы попали в плен к мексиканцам, а оставаться здесь для брига весьма опасно. До свиданья! С Богом! Надеюсь, мы победим.

И с жаром пожав руку старого моряка, он сошел в баркас, сел на корму возле Транкиля, сошедшего раньше, взял руль и тихо проговорил:

— Налегай!

По этой команде швартовы были отданы, тридцать весел разом ударили по воде, и баркас понесся к берегу.

Когда он исчез в спустившемся тумане, мистер Ловел бросился со всех ног на корму, наклонился через борт и крикнул кому-то:

— Ты тут?

— Здесь! — сказал кто-то тихо из тьмы.

— Будь готов, — сказал помощник капитана и обратился к старому матросу, который сопровождал его. — Билл, ты понял, что я говорил тебе? Я надеюсь на тебя и доверяю тебе бриг.

— Будьте спокойны, будьте спокойны, мистер Ловел, — отвечал матрос.

— Ладно! Ребята, садись в шлюпку, садись как можно больше.

И сорок матросов, которые также были вооружены с ног до головы, спрыгнули один за другим со шкота и поместились в шлюпке, потихоньку приготовленной заранее мистером Ловелом, над которой он лично принял командование.

Он тотчас же отчалил и направился вслед за капитаном.

— Дружней, ребята, дружней налегай! — ободрял он гребцов и затем прибавил как бы про себя: — Чтоб я оставил моего малого одного против этих разбойников мексиканцев! Никогда! Они хитры и живо подстерегут его на берегу, крокодилово отродье!

Отчалив от брига, капитан Джонсон прошел мимо небольшой рыбачьей деревушки, выстроенной на мысу, огоньки которой чуть-чуть замелькали сквозь туман справа от него, оставил справа же широкую бухту и поплыл к следующему мысу, где он надеялся высадиться в полной безопасности.

Три четверти часа работали гребцы веслами, наконец черная линия неясно обрисовалась на горизонте по ходу баркаса.

Капитан приказал своим людям на минуту поднять весла, взял подзорную трубу и внимательно оглядел очертания берега.

Затем он сложил трубу о ладонь левой руки и приказал плыть вновь. Вдруг киль чиркнул по песку: они подошли к далеко выдававшейся в море отмели.

Оглядевшись кругом, экипаж выпрыгнул из баркаса, оставив при нем только одного человека, который тотчас же ушел в море, чтобы не быть захваченным.

Все было тихо, торжественная тишина царила на этом, по-видимому, пустынном берегу. Убедившись, что нечего бояться нападения, по крайней мере в ближайшие минуты, капитан спрятал своих людей за скалами, поднимавшимися за отмелью, и обратился к Транкилю:

— Ну, теперь ваша очередь, мы морские волки и на суше не умеем управляться.

— Ладно! — лаконично отвечал Транкиль.

Он выступил вперед, взял в одну руку пистолет, в другую топор и, останавливаясь по временам, оглядываясь кругом, чутко прислушиваясь к тысячам звуков, которые рождаются в ночной тишине, по-видимому, без всякой причины, осторожно стал продвигаться вперед.

Отойдя ярдов на пятьдесят от того места, где произведена была высадка, охотник остановился и принялся тихо насвистывать первые такты канадской песенки. Вдали раздалось ответное насвистывание, докончившее песенку.

Послышались приближающиеся шаги, и показался какой-то человек. Это был негр Квониам.

— Я здесь! — проговорил он. — А где ваши люди?

— Здесь, за скалой.

— Так пусть идут, нельзя терять ни минуты.

Транкиль дважды хлопнул в ладоши. Капитан и матросы приблизились к нему.

— Где же находится та девушка, которую мы собираемся освободить? — спросил капитан.

— На ранчо в двух милях отсюда, я проведу вас туда.

На минуту воцарилось молчание. Капитан оглядел статную фигуру негра, посмотрел в его открытое честное лицо, на его черные добрые глаза, светившиеся смелостью и преданностью, и внутренне спросил себя: ‘Неужели этот человек может оказаться предателем?’

Квониам, по-видимому, угадал его мысли, так как, фамильярно положив руку на плечо канадца, обратился к капитану:

— Если бы я имел намерение предать вас, то я бы уже сделал это… Положитесь на меня, капитан, я обязан жизнью Транкилю, я, можно сказать, присутствовал, когда появилась на свет та девушка, которую вы идете освобождать. Моя дружба и благодарность к Транкилю будут порукой моей верности. Вперед!

И, не говоря больше ни слова, он стал во главе отряда и направился по тропе, пролегавшей между высокими холмами. Скоро все исчезли за поворотом.

Оставим пока отряд капитана Джонсона с Транкилем и Квониамом продолжать свой путь и перенесемся в ранчо, куда они направлялись, в небольшую комнату, скромно, но удобно обставленную. В этой комнате находились двое — старик и молодая девушка. Они вели между собой беседу. Судя по возбужденному выражению их лиц, было видно, что разговор между ними шел чрезвычайно бурный. Это были Белый Охотник За Скальпами и Кармела.

Кармела полулежала на кушетке. Она была страшно бледна, худа, словно утомлена, воспаленные, красные глаза показывали, что она много и долго плакала.

Белый Охотник За Скальпами, одетый в великолепный мексиканский костюм, быстро ходил из угла в угол, гневно кусая свои седые усы и гремя тяжелыми серебряными шпорами.

— Берегись, Кармела! — заговорил он, круто останавливаясь перед девушкой. — Ты знаешь, что то, что сопротивляется мне, я ломаю. В последний раз спрашиваю тебя, скажешь ты или нет, что это за причина твоих постоянных отказов?

— Что же мне еще говорить? — печально отвечала Кармела.

— О! Она сведет меня с ума! — воскликнул Охотник За Скальпами, сжимая кулаки.

— Что же делать, — повторила Кармела.

— Ничего, ничего, — забормотал он, вновь начиная ходить. Через минуту он вновь остановился перед Кармелой. — Так ты ненавидишь меня, да? — подавленным голосом спросил он ее.

Кармела не отвечала ни слова, пожала плечами и отвернулась.

— Говори же! — настаивал он, схватив ее за руки и сжимая их со страшной силой.

Кармела освободила руки и с горечью проговорила:

— С тех пор как мы покинули прерии, вы довольствуетесь тем, что мучаете свои жертвы при помощи ваших рабов, лично не унижаясь до роли палача.

— А-а! — с яростью воскликнул Охотник За Скальпами.

— Слушайте! — продолжала Кармела. — Эта комедия надоела мне, пора с ней кончать. Я узнала вас теперь достаточно хорошо и поняла, что вы не остановитесь ни перед какой гнусностью, если я не подчинюсь вашей прихоти. Если вы сами требуете этого, то скажу вам откровенно, без утайки, что я думаю.

И поднявшись с кушетки и вперив в старика спокойный, вызывающий взор, она продолжала твердым, отчетливым голосом:

— Вы спрашиваете меня, ненавижу ли я вас? Нет, я вас не ненавижу — я вас презираю!

— Молчать, несчастная!

— Вы сами сказали, чтобы я говорила, и я не замолчу, прежде чем не выскажу всего! Да, я презираю вас, потому что вместо того, чтобы честно относиться к девушке, которую вы похитили у ее родителей и друзей, вы истязаете ее и сами стали ее палачом! Я презираю вас потому, что вы человек без души, без чести и совести! Вы старик, которому я годилась бы в дочери, а вы не краснеете предлагать мне из-за того, что я похожа на какую-то женщину, которую вы, без сомнения, убили, любить вас.

— Кармела!

— Я вас презираю, потому что вы не более, чем кровожадный зверь, которому из всех чувств доступно только одно — любовь к истязаниям и убийствам! Для вас не существует ничего святого. И если я настолько лишусь разума, что соглашусь на то, что вы требуете от меня, то вы заставите меня умереть от отчаяния, замучив меня ради своей прихоти!

— Берегись, Кармела! — закричал он в исступлении и сделал к ней два шага.

— Вы угрожаете, — продолжала она тем же звонким и ясным голосом. — Ах! Разве я не знаю, что все уже готово для моей казни! Зовите ваших клевретов, пусть они замучат меня! Но знайте, что никогда, слышите, никогда я не соглашусь по своей воле повиноваться вашим прихотям. Я вовсе не так уж покинута всеми, как вы думаете, у меня есть друзья, которые меня любят и которых я люблю. Так торопитесь! Кто знает, быть может, если вы не убьете меня сегодня, завтра я буду свободна!

— О! Это уж слишком, — не проговорил, а скорее прохрипел в исступлении Белый Охотник За Скальпами, — такая дерзость не может остаться безнаказанной. А-а, глупая девчонка, ты рассчитываешь на своих друзей! Но они далеко! — с ужасным смехом продолжал он. — Мы здесь в безопасности, пусть-ка Транкиль попытается узнать, где мы, и проникнуть сюда. Я сумею, слышишь ты, сумею заставить тебя подчиниться моей воле.

— Никогда! — воскликнула она в экстазе.

И бросившись к нему, она почти коснулась его и прибавила:

— Я не боюсь тебя, подлец, угрожающий беззащитной девушке!

— Эй, сюда! — заорал Белый Охотник За Скальпами и завыл, как ягуар.

В этот момент окно с треском распахнулось, и в нем появился Транкиль.

— Вы, кажется, звали меня, сеньор? — проговорил он спокойно, прыгнув в комнату и приближаясь к Белому Охотнику За Скальпами твердым, размеренным шагом.

— Мой отец, отец! — воскликнула бедная девушка, со слезами бросаясь к нему. — Это ты! Не сон ли это, или я с ума сошла?

Белый Охотник За Скальпами вне себя от изумления при совершенно неожиданном появлении канадца обвел вокруг себя диким взглядом, в нем еще не успела замолчать охватившая его за минуту до того ярость.

Канадец нежно поцеловал свою дочь и тихо положил ее на кушетку, так как она лишилась чувств от пережитого потрясения. Он резко обернулся к ужасному старику, который начал приходить в себя.

— Прошу извинить меня, сеньор, — вновь заговорил канадец с холодной вежливостью и хладнокровием, — я не предупредил вас о своем прибытии, но, вы знаете, я человек простой, да, к тому же, если бы я написал вам, то, по всей вероятности, вы не приняли бы меня. Поэтому я предпочел действовать прямее.

— Что же нужно вам, сеньор? — сухо отвечал Охотник За Скальпами.

— Позвольте мне заметить, что я считаю этот вопрос весьма странным с вашей стороны. Я просто хочу взять у вас обратно мою дочь, которую вы похитили.

— Вашу дочь? — насмешливо спросил старик.

— Мою дочь, да, сеньор.

— А можете ли вы доказать мне, что эта девушка — дочь ваша?

— Что означают эти слова?

— Они означают, что донья Кармела ваша дочь не более, чем моя, и что, следовательно, мы имеем на нее равные права и таким образом я не обязан вам отдавать ее, а вы не смеете ее требовать.

— Это крайне забавно! — проговорил канадец в сторону.

— А разве это не правда? — сказал Белый Охотник За Скальпами.

Транкиль иронически улыбнулся.

— Я думаю, что вы ошибаетесь, сеньор, самым странным образом, — заметил он невозмутимо.

— А-а!

— Выслушайте меня. Я не буду долго злоупотреблять вашим временем, которое, должно быть, очень драгоценно. Я простой лесной охотник, незнакомый со светскими обычаями и тонкостями цивилизации. Только я думаю, что человек, который ухаживал за ребенком с самой колыбели, постоянно заботился о нем и воспитывал с нежностью и любовью, которые ни на минуту не ослабевали, скорее может считаться отцом, чем тот, который дал ему жизнь, но затем покинул и более уже не заботился о нем. Вот, сеньор, на чем основываются права мои. Быть может, я ошибаюсь, но так как я не желаю ни выслушивать поучений, ни получать приказаний, то буду действовать как считаю нужным, не справляясь, будет ли это удобно для вас ил и нет. Кармела, дитя мое, идем, мы и так слишком здесь задержались.

Молодая девушка очнулась в это время и бросилась к Транкилю.

— Одну минуту, сеньор! — закричал Белый Охотник За Скальпами. — Вы сумели войти в этот дом, но неизвестно, как из него выйдете! — и схватив со стола два пистолета, он направил их на канадца и заорал:

— Ко мне! Люди! Сюда! Сюда!

Транкиль не тронулся с места, а только прицелился из карабина.

— Вы указываете мне прекрасный выход из дома, — спокойно заметил он.

Двенадцать рабов и мексиканских солдат ворвались в комнату.

— Ага! — продолжал кричать старик. — Ты теперь не уйдешь от меня, старый тигреро!

— Нет, — раздался сзади смелый голос, — еще не все кончено.

И вслед за этим в комнату проникли через окно, выбитое канадцем, матросы и капитан. Как ураган, бросились они вперед с ужасными криками.

Все смешалось, поднялся невообразимый хаос, огни погасли, рабы, по большей части безоружные, не зная числа нападающих, разбежались. Белый Охотник За Скальпами смешался с убегавшими и исчез.

Техасцы воспользовались замешательством своих врагов, очистили ранчо и отступили в полном порядке.

— Отец, — воскликнула молодая девушка, — я предчувствовала, что вы придете.

— Слава тебе, Боже! — воскликнул Транкиль, полный невыразимого счастья. — Наконец-то ты опять со мной, дитя мое!

— Не будем терять времени! Не будем терять времени! — убеждал капитан. — Нельзя быть уверенным, что через минуту нас не окружат силы во много раз многочисленнее наших.

По его приказу матросы, окружив молодую девушку и взяв ее на руки, быстрым шагом направились к берегу.

Вдали раздались звуки труб и барабанов, забившие тревогу. Уже можно было различить силуэты солдат, сбегавшихся отовсюду с очевидным намерением отрезать техасцам путь к отступлению.

Задыхаясь, напрягая последние силы, бежали матросы капитана Джонсона. Вдруг отряд, возглавляемый Белым Охотником За Скальпами, преградил им путь и бросился на них с криками:

— Бей их! Бей техасцев! бей! души их! дави!

— О Боже мой, Боже мой! — воскликнула Кармела в отчаянии, упав духом и с мольбой воздевая руки. — Боже мой! Ты покинул нас!

— Ребята, — начал капитан, обратившись к своим матросам, — теперь уж нечего думать о том, чтобы победить, нам осталось одно — умереть!

— Умрем с тобой, капитан! — отвечали в один голос матросы, выстраиваясь перед мексиканцами.

— Отец, — проговорила молодая девушка, — неужели вы допустите, чтобы я живая попала в руки этого кровожадного тигра.

— Нет, — отвечал Транкиль, целуя ее бледный мраморный лоб. — Возьми, дитя мое, мой кинжал.

— Благодарю! — проговорила она, беря кинжал, и глаза ее засверкали радостью. — О! Я теперь умру свободной!

Чтобы не дать окружить себя, техасцы стали спиной к отвесной скале и сомкнутым строем ожидали атаки мексиканцев.

— Сдавайтесь, собаки! — закричал Белый Охотник За Скальпами.

— Ты сам собака! — отвечал капитан Джонсон. — Разве люди, подобные нам, сдаются.

— Вперед! — с пеной у рта прохрипел Охотник За Скальпами. Мексиканцы бросились на неприятеля с неописуемой яростью. Разгорелась жестокая битва — тридцать человек бились против трехсот. Началось беспощадное избиение людей, никто не просил и не надеялся на пощаду. Техасцы были уверены, что падут все, и потому дрались как львы, дорогой ценой решившись продать свою жизнь.

Через двадцать минут, которые показались целой вечностью, из тридцати техасцев в живых осталось только двенадцать человек, восемнадцать пало. Остались капитан Джонсон, Транкиль, Квониам и девять матросов, совершавших чудеса храбрости.

— Наконец-то! — едва слышно, хрипя, проговорил Охотник За Скальпами, пробираясь, чтобы схватить Кармелу.

— Ну нет, подожди! — проговорил Транкиль, поражая его ударом топора.

Охотник За Скальпами увернулся от удара и отвечал на него своим мачете.

Транкиль упал на одно колено, у него была перебита бедренная кость.

— О! — воскликнул он в отчаянии. — Все погибло! Боже мой, все погибло!

Кармела поняла, что ей более не остается надежды, приставила кинжал к своей груди и спокойно проговорила:

— Ни шагу далее, или я сейчас паду мертвой.

Дикий зверь в человеческом образе против воли остановился на миг в нерешительности, устрашенный решимостью, засверкавшей в глазах молодой девушки, но тотчас же вновь овладел собой:

— Ну так что же, — закричал он, — лишь бы не досталась ты никому!

И он кинулся к ней с диким воплем. Вне себя от ужаса из-за опасности, которой подвергалась его дочь, охотник собрал последние силы и, сделав над собой нечеловеческое усилие, поднялся и с угрожающим видом стал перед своим врагом.

Они обменялись уничтожающими взглядами и сразу бросились друг на друга.

Кармела, почти мертвая от ужаса, без чувств упала между врагами. Ни тот ни другой не перешагнули через ее тело, но со зловещим звуком скрестили над ним свои мачете.

К несчастью, Транкиль, ослабевший от раны, не мог, несмотря на всю свою неукротимую храбрость, держаться долго, и эта ожесточенная борьба могла только на несколько минут оттянуть катастрофу, которую ему так хотелось устранить. Он понял это и, не переставая с необычайной ловкостью отражать удары, наносимые его противником, беспокойно оглянулся кругом. Квониам бился рядом, как лев.

— Друг, — крикнул он прерывающимся голосом. — Во имя всего самого дорогого для тебя спаси ее, спаси Кармелу!

— А как же вы? — спросил негр.

— Эх! — отвечал охотник. — Я-то… все равно, что… со мной будет, лишь бы она… она избежала… этого зверя… и была бы… счастлива!

Квониам колебался: чувство невыразимой скорби омрачило его лицо. Но когда канадец взглянул на него еще раз, когда он прочел в этом взгляде выражение крайнего отчаяния, он решился наконец уступить его желанию, опустил свой томагавк, до самой рукоятки мокрый от крови, которая каплями струилась с него на землю, и наклонился над девушкой.

Но Кармела вдруг, словно львица, поднялась одним прыжком, глаза ее горели безумным огнем.

— Пусти, оставь меня! — воскликнула она. — Он за меня хочет умереть, я не расстанусь с ним.

И она стала рядом с тем, кого она считала, с тех пор как помнила себя, отцом.

При этом движении оба врага подались на шаг назад и опустили свои мачете. Это было одно мгновение, а затем они, как бы сговорившись, вновь бросились друг на друга.

Техасцы и мексиканцы также с новой яростью кинулись одни на других, и вновь закипела было затихшая схватка.

Глава XXV. Вперед

Вернемся к мистеру Ловелу. Гребцы его бодро работали веслами, но как ни сильно было их желание попасть поскорее к берегу, они потеряли много времени совершенно напрасно, так как место им было незнакомо и они много раз натыкались на подводные камни, делали обходы, меняли направление и достигли цели спустя долгое время после высадки капитана и Транкиля.

Старый моряк встретил баркас капитана и велел ему вместе со своей шлюпкой не отходить от берега, так как чувствовал, что они могут понадобиться в любой момент. Он высадился после этого со своими людьми на берег и с большими предосторожностями двинулся вперед.

Едва сделал он наудачу несколько шагов, как до его слуха долетел шум жаркой битвы, быстрый бег нескольких сотен людей, звуки оружия, стоны, проклятия. Шум шел из лощины, по которой пролегала тропа.

С того места, где он стоял, он частью рассмотрел — насколько позволяла тьма, — частью догадался, что отряд капитана Джонсона окружили мексиканцы. Он прибыл в самый разгар битвы. На чью сторону клонился успех — он разглядеть не мог, но так как число нападавших во много раз превышало отряд капитана, то он заключил из этого, что мексиканцы напали на него с подавляющими силами, и сообразно с этим рассудил, как ему надо действовать.

Он решил, что если он немедленно же бросится в свалку, то лишь немногим увеличит шансы на успех для техасцев. С такими силами, какие были у него, можно было выступить только тогда, когда битва примет определенный оборот. Могло случиться, что Транкиль и капитан Джонсон обратят в бегство мексиканцев, тогда, бросившись на них, он окончательно упрочит победу техасцев, если же станут одолевать мексиканцы, то, ударив по ним с тыла в тот момент, когда они начнут считать, что одержали победу, он может привести их в замешательство, отсрочить, во всяком случае, их торжество, сделать его сомнительным, а там Бог весть какие еще могут произойти события. Все это мигом пронеслось в голове мистера Ловела, и он, еще немного приблизившись к месту битвы, выстроил свой отряд за рощей перуанских акаций и дубов и, сохраняя полное хладнокровие, стал ожидать удобного момента.

Техасцы в это время прижались к скале и выбивались из сил, отражая натиск подавляющих числом мексиканцев. Еще минута — и они погибли бы все до единого, как вдруг со стороны моря в тылу врага раздался крик: Вперед! Техас и свобода! За ним последовал залп из карабинов, в рядах мексиканцев произошли смятение и паника.

Это мистер Ловел нашел, что наступил благоприятный момент, и ударил в тыл мексиканцам из своей засады, бросившись на выручку своему капитану — или, как он говорил в своей наивной беспредельной любви к нему, — на выручку своему приемному сыну.

Мексиканцы уже было готовились торжествовать победу. Атака мистера Ловела была произведена так стремительно и неожиданно, что они вообразили, будто на них напал значительный отряд вольных стрелков под командованием Ягуара, которого они боялись пуще огня и потому давно уже перестали оказывать ему всякое сопротивление.

Убежденные, что техасцы высадились в большом числе и что они попались в западню, они заколебались, отступили и наконец, охваченные паническим страхом, не слушая ободрявших их офицеров, бросились кто куда мог, побросав по дороге оружие.

Техасцы, ободренные прибытием словно посланных небом товарищей и воодушевляемые капитаном, почувствовали прилив свежих сил.

Транкиль обвязал платком свою рану и, поддерживаемый Квониамом, который ни на шаг не отступал от него все это время, начал отступать к берегу, ведя с собой Кармелу. Капитан и его храбрые матросы прикрывали их, ежеминутно оборачиваясь и поражая мексиканских солдат, несколько десятков которых удалось наконец собрать их офицерам, но которые не отваживались слишком теснить своих страшных противников.

Таким образом, непрерывно отбиваясь от врага, матросы достигли шлюпки и баркаса. Капитан Джонсон приказал поместить в баркас раненых, а сам с Транкилем, Квониамом и здоровыми людьми сел в шлюпку, после чего оба судна немедленно же отчалили. Баркас шел на буксире.

Это смелое отступление под неприятельским огнем было произведено замечательно умело. Часть экипажа отстреливалась и отбивалась, другая часть приготовила шлюпку и баркас, перенесла раненых и Кармелу, села на весла, дала возможность сесть остальным, и оба судна поплыли по направлению к бригу.

Скоро берег исчез, слившись с туманом, крики мексиканцев стали долетать слабее, выстрелы прекратились, один за другим исчезли огни на берегу, все погрузилось в молчание, только слышался плеск весел и неумолчный шум моря.

— Ах! — воскликнул капитан Джонсон со вздохом облегчения, протянув мистеру Ловелу руку. — Без тебя, отец, мы бы все погибли!

— Право, я уже давно видел, — отвечал на это со смехом старый моряк, — что ты что-то скрываешь от меня, а уж для меня знакомо, когда ты затеваешь какую-нибудь штуку, вот я и держался начеку и ослушался твоих распоряжений.

Капитан Джонсон ничего не ответил, но горячо обнял своего старого друга.

Кармела подняла глаза, полные слез, к небу и со сложенными руками, казалось, вся ушла в молитву Богу за свое чудесное избавление.

— Вот кого мы спасли, — сказал Транкиль. — Я вам обязан тем, что нашел свою дочь, я не забуду этого, капитан!

— Ах, старый охотник, — смеясь сказал капитан, — я только сдержал слово, которое я дал вам. Разве не клялся я прийти к вам на помощь, хотя бы подвергая опасности свою собственную жизнь?

— И ты мог бы проиграть свою ставку, — заметил мистер Ловел и затем добавил со всей учтивостью, на какую он был только способен, — хотя мне и ничего не известно в точности, но я хорошо понимаю теперь, что можно подвергнуть себя опасности, чтобы взять в виде приза такой чудный корвет, право!

Эта шутка развеселила моряков, которые все еще находились под впечатлением только что пережитых ужасов.

— Мы теперь в безопасности, отец, совсем в безопасности? — вопрошала молодая девушка, дрожа от все еще не оставлявшего ее страха.

— Да, дитя мое, успокойся, — отвечал канадец, — мы теперь в безопасности.

Как раз в это время матросы, как бы для, того, чтобы подтвердить слова канадца или, быть может, чтобы подразнить врага, из рук которого они так счастливо ускользнули, запели песню. Под ритм этой песни дружнее стали опускаться весла, и шлюпка с баркасом пошли быстрее.

Эта песня, подобно другим песням, которым развлекал себя рабочий люд всех специальностей во всех странах, могла продолжаться бесконечно долго, но капитан Джонсон вдруг поднялся со своего места и дал знак матросам замолчать.

— Неужели новая опасность? — с беспокойством спросил Транкиль.

— Может быть… — рассеянно проговорил капитан, внимательно оглядывая горизонт.

— Какая же? — воскликнул охотник.

— Смотрите! — отвечал капитан, протягивая руку по направлению к рыбачьей деревушке на мысу, мимо которой они проплыли раньше.

Транкиль схватил подзорную трубу.

Около двенадцати больших баркасов с солдатами выплывало из небольшой бухты и направлялось в открытое море.

Море бурлило, ветер крепчал, переполненная людьми шлюпка продвигалась вперед медленно, волоча за собой на буксире баркас с ранеными.

Опасность, которую они избежали только что, возрождалась в другом виде и принимала угрожающие размеры, так как мексиканцы приближались быстро и должны были скоро подойти на расстояние выстрела.

Бриг выступил из тумана своими высокими мачтами и находился на расстоянии приблизительно четырех кабельтовых от шлюпки с баркасом, но экипаж, оставленный на нем, был столь малочисленным, что решительно не мог совершить всех маневров, необходимых, чтобы самому подойти к ним на помощь.

С минуты на минуту положение становилось все безотраднее. Капитан обратился к матросам:

— Ребята! Пусть человек десять из вас кинутся в море вместе со мной — мы поплывем к бригу.

— Капитан! — вмешался Транкиль. — Что вы хотите делать?

— Спасти вас, — коротко отвечал капитан и приготовился привести свое намерение в исполнение.

— Ого! — резко остановил его мистер Ловел. — Я не позволю тебе совершить такую глупость.

— Господин помощник, прошу замолчать, я один распоряжаюсь на своем корабле.

— Да ведь ты ранен! — убеждал его мистер Ловел. Действительно, капитан Джонсон получил удар топором в правое плечо.

— Прошу замолчать! — продолжал капитан. — Замечаний не допускаю.

Старый моряк поник головой и отер невольно выступившие на глазах его слезы, капитан же, пожав руку старому охотнику, бросился с десятком матросов в море, и скоро они исчезли в тумане.

Узнав, что близится новая опасность, Кармела без чувств упала на дно шлюпки.

Мистер Ловел наклонился вперед, слезы текли по его загорелым щекам, он старался глазами отыскать в волнах своего капитана, все его тело судорожно вздрагивало.

Мексиканцы подходили все ближе, — можно было уже пересчитать их баркасы. Из бухты на всех парусах выходила двухмачтовая шхуна, стараясь догнать опередившую ее флотилию.

В этот момент до шлюпки долетел жалобный крик, печальный, как последний стон предсмертной агонии. Он заставил всех сидевших в ней, привыкших ко всякого рода ужасам, задрожать всем своим существом.

— О-о! Несчастные! — воскликнул Транкиль, поднимаясь и собираясь броситься в море.

Ловел удержал его за пояс и, несмотря на сопротивление с его стороны, заставил сесть.

— Что вы хотите делать? — спросил он его.

— Эх! — отвечал Транкиль. — Хочу уплатить долг свой вашему капитану: он жертвовал своей жизнью для меня, теперь я хочу принести в жертву свою, чтобы спасти его.

— Отлично! Честное слово, вы храбрый человек! — воскликнул помощник капитана. — Но успокойтесь, сейчас дело вас не касается, в другой раз, а теперь мы на море, и моя очередь действовать.

И прежде чем Транкиль мог что-нибудь ответить, он исчез в волнах.

Капитан Джонсон слишком полагался на свои силы. Едва погрузился он в море, как соленая вода, проникнув под кожу, причинила ране жесточайшую боль, и рука онемела. С упрямством, составлявшим основную черту его характера, он долго боролся против ужасной боли, старался переломить себя, но природа взяла свое, туман заволок его глаза, движения потеряли силу и верность, и он со стоном стал погружаться в воду.

Собрав последние силы, он еще раз вынырнул на поверхность и испустил тот молящий о помощи крик, в ответ на который мистер Ловел бросился из шлюпки и поплыл к нему.

Прошло десять минут — десять минут, в течение которых все в шлюпке затаили, кажется, дыхание.

— Ребята, живее! — вдруг донесся прерывающийся голос мистера Ловела. — Он спасен!

Матросы испустили радостный крик, согнулись над веслами, разом ударили ими, и шлюпка понеслась вперед.

Но тут раздался мощный залп из карабинов, пули, как горох, ударили о бока шлюпки и зашлепали вокруг по воде. Мексиканцы открыли по техасцам страшный огонь.

Техасцы не отвечали и продолжали работать веслами.

Вслед за этим со стороны мексиканцев послышались проклятия, огромная черная масса вдруг надвинулась и загородила шлюпку и баркас от мексиканцев, опрокинув несколько их судов. Это был бриг.

Кармелу без чувств внесли на палубу. Транкиль вместе с Квониамом и капитаном отнесли ее в каюту.

— Капитан! Капитан! — вдруг закричал, вбегая в каюту, запыхавшийся юнга. — Мексиканцы! Мексиканцы!

Пока техасцы занимались переправкой на бриг своих раненых, они не обращали внимания на мексиканцев, предполагая, что те понесли значительный урон и вынуждены на некоторое время оставить бриг в покое и заняться утопающими. Мексиканцы воспользовались этим, собрались под носовой частью брига и кинулись на абордаж, ловко цепляясь за канаты, цепи, ванты и вообще за все, за что можно было уцепиться. К счастью, мистер Ловел еще с вечера велел убрать шкоты, и только благодаря этой предусмотрительности старого моряка внезапное нападение мексиканцев не увенчалось тем успехом, на который они рассчитывали.

Капитан Джонсон собрал остаток сил. Техасцы, ободряемые им, опять взяли оружие и кинулись на мексиканцев, которые уже чувствовали себя хозяевами носовой части и закреплялись в ней.

Транкиль, Квониам, капитан Джонсон и Ловел, вооруженные абордажными топорами, с лихорадочно пылавшими глазами и дрожащими от волнения губами бились в первом ряду и подавали пример остальным.

На узком пространстве в полтораста квадратных футов завязалась одна из ужасных морских битв, без всякого плана и порядка, так как ярость и остервенение делают их совершенно невозможными.

Эти битвы — истинные бойни человеческие, в них в ход пускаются пики, сабли, топоры, пистолеты, карабины, в них каждая рана смертельна, и они напоминают скорее побоища средних веков, когда царила и считалась законом одна лишь грубая сила.

Никогда еще Белый Охотник За Скальпами не дрался с таким остервенением. В бешенстве от того, что у него отняли добычу, которую он считал бесповоротно своей, обезумев от ярости, он бился за десятерых, без передышки бросаясь с дикими воплями во все стороны, где кипела яростная схватка. Он искал Кармелу и горел жаждой убить того, кто так отважно отнял ее у него.

Случай на миг улыбнулся ему: он вдруг очутился лицом к лицу с капитаном.

— А, наконец-то! — завопил он с адским хохотом.

Капитан поднял топор.

— Нет, нет, — остановил его Транкиль и загородил собой капитана, — это моя добыча! Это мне следует убить этого тигра в человеческом образе. Кроме того, — прибавил он, — это и ремесло мое — истреблять диких зверей. Этот также не избежит своей участи.

— А-а! — проскрипел зубами Белый Охотник За Скальпами. — Твоя несчастная судьба привела-таки тебя ко мне! Пусть будет так! Сначала тебя!

— Нет, ты умрешь, презренная тварь! — отвечал канадец. — Ты похитил дочь мою, ты думал, что ты спрятался от меня, да? Но нет, я следил за тобой: вот уже три месяца, как я подстерегаю каждый твой шаг и выжидаю удобную минуту, чтобы отомстить тебе.

Услыхав это, Белый Охотник За Скальпами ринулся на него. Транкиль не дрогнул, напротив, он нервно сжал его в своих объятиях, навалился на него и старался повалить, конвульсивно поражая его ударами кинжала.

Эти два человека, со сверкающими глазами, с пеной у рта, воодушевленные неукротимой жаждой мести, молча боролись лицом к лицу, грудь с грудью, сжимали друг друга, стараясь удушить, убить один другого, нисколько не заботясь о том, что это, быть может, будет достигнуто ценой их собственной жизни.

Мексиканцы и техасцы остановились и отступили, как бы пораженные ужасом, и молча наблюдали за этой беспощадной борьбой.

Наконец канадец, сильно раненный еще на суше, упал, увлекая за собой врага. Охотник За Скальпами испустил торжествующий клич, но он тотчас же перешел в вопль: Квониам ринулся на него со всей силой. К несчастью, отважный негр плохо рассчитал свой бросок и вместе с ужасным I стариком упал в море.

Мексиканцы, лишившись своего предводителя, бросились в бегство на свои суда. Минуту спустя уже ни одного из них не осталось на бриге.

В это время на поверхность вынырнул Квониам, с него струилась вода, с трудом поднялся он по спущенным ему вантам и нетвердым шагом подошел и опустился около Транкиля, который начал приходить в сознание благодаря заботам капитана и Кармелы.

Через несколько минут охотник настолько пришел в себя, что приподнялся и сел.

— Ну что, — обратился он к Квониаму, — убит он?

— Я думаю, — отвечал негр и подал ему небольшой предмет, который он крепко сжимал в руках, — возьмите это.

— Это что такое? — спросил канадец.

Квониам печально тряхнул головой.

— Посмотрите.

Транкиль смотрел несколько секунд на негра, лицо которого выражало совершенно необычный для него упадок духа.

— Вы ранены, Квониам? — спросил он с беспокойством.

Негр отрицательно покачал головой.

— Нет, я не ранен.

— Так что же с вами?

— Возьмите это, — повторил он, вновь протягивая руку, — возьмите, и вы узнаете.

Изумленный его настойчивостью, Транкиль протянул руку.

— Давайте, — проговорил он.

Квониам передал ему предмет, который он, по-видимому, старался скрыть от остальных.

Транкиль даже вскрикнул от изумления, увидав его.

— Где вы взяли это? — с живостью спросил он.

— Когда я бросился на этого человека, то, не знаю каким образом, но только эта цепочка и то, что находится на ней, случайно попали мне в руку. Падая в море, я не выпускал цепочки и даже сорвал ее — вот как она мне досталась.

Транкиль вновь взглянул на таинственный предмет, спрятал его на груди и испустил глубокий вздох.

Вдруг Кармела вскочила в ужасе.

— О! Смотрите, смотрите, отец! — воскликнула она. — О горе, горе, мы погибли!

Охотник вздрогнул, услыхав возглас Кармелы и увидав, что глаза ее наполнились слезами.

— Что там такое? — спросил он слабым голосом.

— А то! — резко проговорил капитан. — Если только не свершится чудо, то на этот раз, как верно сказала донья Кармела, мы действительно погибли!

И он указал на несколько десятков баркасов и шлюпок с вооруженными людьми, которые гребли изо всех сил, и, окружив бриг со всех сторон, приближались к нему. С каждой секундой кольцо становилось все теснее, ускользнуть было некуда.

— О, Боже мой! — с отчаянием восклицала Кармела.

— Нет, это невозможно, Господь не оставит нас, — с глубокой верой проговорил Транкиль.

— Мы спасены! — как безумный закричал радостно мистер Ловел. — Мы спасены! Глядите, глядите, мексиканцы поворачивают, они удирают.

Экипаж испустил громкое ‘ура’.

Солнце показалось из-за горизонта, из тумана выступил идущий на всех парусах корвет ‘Либертад’, весь залитый пурпуром утренних солнечных лучей. Он был уже на расстоянии двух выстрелов от брига.

Мексиканские шлюпки в беспорядке кинулись к берегу. Наконец все они исчезли.

Бриг подошел к корвету, и оба они направились к месту своей стоянки. Через час оба судна уже стояли под охраной батарей форта Пуэнте.

Едва только закреплены были якоря, как от форта показалась шлюпка и подплыла к бригу. На шлюпке находились Ягуар и Эль-Альферес.

Мексиканские пленники были поручены Ягуару, который, отдав приказ следить за ними со всей бдительностью, счел возможным предоставить им полную свободу внутри форта.

Двойной успех техасцев сильно продвинул дело, которое они защищали. Через несколько часов никто из приверженцев правительства не смел уже отрицать, что восстание техасцев превратилось в настоящую революцию. Мексиканские военачальники были вынуждены заключать условия даже с предводителями более мелких шаек вольных стрелков.

Ягуар решил довести дело до конца. Он рассчитывал на впечатление, произведенное захватом форта Пуэнте и корвета ‘Либертад’, и надеялся благодаря этому овладеть городом без выстрела.

В разговоре с полковником Мелендесом он нарочно несколько резко передал ему известие об успехах своих сторонников, предполагая, что при будущих переговорах генерал Рубио будет уступчивее, потрясенный этой неожиданностью.

Но, прежде чем что-либо предпринять, Ягуар решил переговорить со своими товарищами, чтобы окончательно выработать план действий, не желая брать на себя одного ответственность в таких важных обстоятельствах.

Это было с его стороны весьма благоразумно и показывало, что он вовсе не думал считать себя безусловным главой техасского освободительного движения — положение, в которое ставила его судьба с самого начала и каким считали его мексиканские власти.

Но сердце человеческое, даже самое чистое и самое честное, в глубине своей не свободно от слабостей, присущих человеку. Ягуар, быть может, и сам не смел себе в том признаться, но чувствовал, что есть еще и другая причина, которая гонит его немедленно же на бриг.

Этой сокровенной причиной было желание узнать поскорее, к чему привела ночная экспедиция Транкиля и капитана Джонсона в ранчо Белого Охотника За Скальпами.

Поэтому едва молодой вождь техасцев ступил на палубу брига, как, не отвечая на жаркие поздравления своих друзей, сбежавшихся со всех сторон к трапу, он осведомился о Транкиле, удивленный тем, что не видит его в числе присутствующих.

Капитан Джонсон, не говоря ни слова, дал ему знак следовать за собой. Ягуар обеспокоился, не поняв знака, и спустился в каюту.

Там он увидал Транкиля, лежащего на кровати, а возле него на табурете сидела женщина, вся в слезах. Ягуар зашатался и побледнел как мертвец — он узнал Кармелу.

Вид ее и Транкиля так сильно поразил его, что он оперся о притолоку, чтобы не упасть.

Услыхав его шаги, молодая девушка подняла голову.

— О! — воскликнула она и радостно всплеснула руками. — Это вы! Это вы, наконец-то!

— Благодарю, донья Кармела, благодарю, — отвечал он прерывающимся от волнения голосом, — благодарю за доброе слово! Оно показывает, что вы не забыли меня.

— Забыть вас? Вас, которому после моего отца я обязана всем, больше чем кому-либо! О! Вы знаете, это невозможно!

— Еще раз благодарю! Донья Кармела, вы не знаете, не можете знать, каким счастливым чувствую я себя сейчас. Всей жизни моей, если я отдам ее вам, будет недостаточно, чтобы выразить все счастье, которое я чувствую. Вы наконец свободны! Храбрый Транкиль, я был уверен, что он преуспеет в этом!

— Увы, друг мой, этот успех ему дорого стоил.

— Что хотите вы сказать? Он не опасно ранен, надеюсь?

— Я боюсь, что опасно, мой друг.

— О! Мы спасем его.

— Подойдите сюда, Ягуар, — проговорил слабым голосом охотник, — дайте мне свою руку, я сожму ее в своих.

Молодой техасец быстро подошел.

— О! Слава Богу, — воскликнул он и протянул свою руку.

— Жаркое было дело, друг мой, — начал канадец, — это был настоящий тигр.

— Да, да, это ужасный противник, но вы одолели его?

— Благодарение Богу! Но у меня на всю жизнь, если только Господь не возьмет ее у меня, остались его отметины.

— О, будь он проклят! Надеюсь, что они пройдут.

Охотник покачал головой.

— Нет, нет, — отвечал он, — я весь покрыт ранами и не стану обманываться относительно ждущей меня судьбы: эти раны опасны.

— Неужели вы не надеетесь на выздоровление?

— Я не говорю этого, но повторяю, что долго еще мне нельзя будет возвратиться в прерии, — проговорил Транкиль с грустной улыбкой.

— Кто знает! Всякая рана, от которой человек не умер, может быть залечена, говорят индейцы, и они правы. А что сталось с этим человеком?

— По всей вероятности, он погиб, — глухим голосом проговорил Транкиль.

— Ну, туда ему и дорога.

В эту минуту капитан Джонсон отворил дверь в каюту.

— К бригу подходит баркас с парламентерским флагом. Что делать? — спросил он.

— Принять его, Боже мой! Принять его, мой дорогой Джонсон. Этот баркас, если только меня не обманывает предчувствие, несет нам добрые вести.

— Мы все, ваши друзья, хотим, чтобы вы были с нами и выслушали предложения, которые нам несомненно сделают.

— Что вы скажете, Транкиль? — спросил молодой предводитель, обращаясь к старому охотнику.

— Идите, друг мой, куда призывает вас долг, — отвечал Транкиль, — мне надо отдохнуть. Да, наконец, вы ведь не надолго уйдете, не правда ли?

— Конечно! И как только я освобожусь, я вернусь к вам и прикажу перенести вас на берег. Состояние ваше требует попечения, которого вы не можете иметь здесь.

— Я согласен, друг мой, тем более что, я думаю, воздух суши действительно поможет мне.

— Вот и отлично, значит, решено! — радостно проговорил Ягуар. — До свидания!

— До свидания! — отвечал Транкиль и в изнеможении упал на подушку.

Молодой вождь поклонился Кармеле, которая проводила его печальным, ласковым взглядом, и поднялся вслед за капитаном на палубу.

В следующем повествовании мы вновь встретимся со всеми действующими лицами этой длинной эпопеи — борьбы за освобождение Техаса. Мы дошли теперь до той минуты, когда вполне определились силы и взаимное положение противников. Свобода и деспотизм стали лицом к лицу, друг против друга, и от одной битвы, быть может, будет зависеть участь целого народа, судьба огромной и прекрасной страны.

Густав Эмар

Вольные стрелки

Глава I. Отец Антонио

Глава II. Индейская дипломатия

Глава III. Над стремниной

Глава IV. Два врага

Глава V. Генерал Рубио

Глава VI. Совещание охотников

Глава VII. Старый друг

Глава VIII. Возвращение Квониама

Глава IX. Гостеприимство

Глава Х. Асиенда дель-Меските

Глава XI. Метаморфоза отца Антонио

Глава XII. Требование о капитуляции

Глава XIII. ОСАДА

Глава XIV. Предложение

Глава XV. Удар грома

Глава XVI. Заговорщики

Глава XVII. Шпион

Глава XVIII. Пулькерия

Глава XIХ. На море

Глава XX. Приз

Глава XXI. Легенда

Глава XXII. Внезапная атака

Глава XXIII. Эль—Сальто—Дель—Фрайле

Глава XXIV. Высадка

Глава XXV. Вперед

Читайте также: