Сергей Гусев-Оренбургский
Сергей Гусев-Оренбургский
Волны
Волны
1.
1.
2.
2.
3.
3.
4.
4.
5.
5.
6.
6.
7.
7.
8.
8.
Волны, Гусев-Оренбургский Сергей Иванович, Год: 1908
Время на прочтение: 17 минут(ы)
О. Евгений беспокойно поглядывал из-под полей рыжей шляпы в сторону реки. Четырехугольное лицо его, в черной бороде с завитками, хмурилось. Привстав в тарантасе, он вытягивал шею из воротника теплой рясы.
— Гони, Иван, гони!
Поджарый работник подбирал вожжи, отчего кони, в предчувствии ударов, ускоряли бег. Колокольчик захлебывался. Тарантас подпрыгивал от каждого камня.
— Как гудит-то! — беспокойно говорил о. Евгений, — грохочет-то!
— Овражки наливает.
— Придется, мотри-ка, по водам плавание совершить…
Над ровной гладью степей спускалась ночь.
В сгущавшемся сумраке крепчал ураган, предвестник запоздалого разлива. Он гнал по светлому еще небу тучи, ежеминутно меняя их уродливые формы: протягивались там крокодилы с неестественно раскрытыми пастями… превращались в профили чудовищ. Чудовища вырастали в замки, в города. И города, и замки рушились под вой урагана, уносились бесформенными массами, уступая место новым, так же быстро менявшимся и уносившимся в сумрак ночи.
От реки доносился треск и гул.
Будто где-то ломались и падали преграды под напором несокрушимой силы, дерзко рвавшейся из оков на волю. Будто пушечные выстрелы иногда глухо вдали звучали, и от них вздрагивала земля.
Выехали на бугор.
Кони встали.
С бугра открывался простор сумрачных полей, взлохмаченных ветром. На грани их мерцали огни села, трепетавшие как звезды. Направо чувствовались вздохи реки. Будто накопившаяся злоба рвалась там на волю в буйных вспышках, от которых вздрагивал воздух, — и дрожь его сообщалась тучам, пугливо мчавшимся по стемневшему небу, подобно клочкам разорванной одежды.
Овраг ревел.
Набегая с реки, в нем мутные воды, пенясь, клокотали. Ураган напоен был влагой. С реки он доносил брызги, из оврага обдавал пеной и водяной пылью.
— Ну, как? — спрашивал о. Евгений, придерживая шляпу.
— Да как, — сказал работник, — покупаемся…
— Может, повыше где взять?
— Глыбь… повыше-то.
— Ах, ты, история, братец мой. Покупки-то подмочим.
— Aбы самим проехать.
— Мука там… для просфор. Материя разная… пес ее знает, — может — линюча!
— Прибывает вода-то. Ишь гудит, ишь хлещет! Поторапливаться надо. Заверни, батюшка, покупки-то рясой… И самому легче будет в случае чего…
— И то.
О. Евгений вылез из тарантаса и стал снимать рясу с своей коренастой фигуры. Ряса рвалась из его рук, стремясь улететь в одну сторону с тучами, сердито шумела и громко хлопала полами.
Работник осмотрел супонь и ослабил чересседельник.
— Готово?
— Садись, батюшка…
— …Сто-о-о-й!! — донесся из тьмы крик.
Где-то звонко заржала лошадь.
Поповские кони ответили тем же.
— Кто-о-о там? — точно заржал и батюшка.
— Сто-о-о-й…
— Кто такой?
— Учитель, — сказал работник.
— Алекс-е-й Ива-а-а-ныч! — опять заржал батюшка.
— Я-я-а…
Из темноты выскочила задохнувшаяся, низкорослая лошадка и почти ткнулась мордой в задок тарантаса.
— Вы, батюшка? — раздался веселый голос из плетушки.
— Я.
— По колокольчику узнал.
Учитель выпрыгнул из тарантаса.
— Как речка-то зашалила.
— Бунтует.
— Уж вы вот что… я за вами? На своего гнедка не надеюсь.
— Валяйте!
Учитель ослабил чересседельник и вскочил в тарантас.
Работник загикал на лошадей, со свистом ударил кнутом коренника и опустил вожжи. Тарантас подпрыгнул, завертелся, ринулся вслед за лошадьми в кипящую пасть оврага. О. Евгений едва успел сесть на задок и прижать ногами покупки, как тарантас погрузился в воду.
— Де-е-е-ржи-сь… кре-пче!.. — орал работник, — но-о-о-о, но, ми-ленькие!
Все звуки смешались в общем хаосе.
Ураган ревел и будто падал сверху на мутную воду, разбивал ее поверхность на тысячи брызг, на клочья пены. Вода задыхалась, всхлипывала у тарантаса. Чьи-то холодные руки, — показалось о. Евгению, — протянулись из воды, вцепились в тарантас, тянули его книзу, обхватывали колени о. Евгения скользкими пальцами.
— Выноси, Господи… выноси! — бормотал он.
Ему казалось, что он сидит на воде и каким-то чудом не тонет, а мимо несутся берега вместе с водой и сверху падает, разрываясь на клочья, небо.
Учитель кричал позади:
— Покрикивай, Иван… на лошадей-то? Го-о-ни!
И смеялся:
— Батюшка! Вот тебе и новенькие брюки.
Колокольчик слабо звякнул.
Лошади уже плыли, фыркая и задыхаясь.
По вот их спины показались над водой:
Тарантас выпрыгнул из мутной бездны.
— Чего это вы на счет брюк кричали, Алексей Иванович? — спрашивал батюшка на берегу, отряхиваясь и снимая сапоги, наполненные водой.
— Какие уж там брюки, — хохотал учитель, выжимая одежду, — все покупки унесло.
— Не может быть.
— Чисто вымыло… тарантас новенький стал. Вот, думал, пощеголяю на праздниках-то… Ха-ха-ха! Как подхва-тит! Пинжачище был, новейшего фасону. Сапожищи то же… подошвы — гвозди медные — носил какой-то франт.
— Однако вы того… — говорил о. Евгений, прохаживаясь вокруг тарантаса в мокрых подштанниках и белой рубахе, словно обряженный к похоронам, — беспечальны!
— Плакать что ли? Во-от… наживем! Больше всего мне красного галстука жалко. Такой был галстук, царство ему небесное, доложу вам… как иудина веревка! А еще жаль… коробку… подмочило… с конфетами!
— Конфе-еты? О-го-го! Это для кого?
— А уж это… моя тайна!
— Ох, на исповедь бы вас надо, вижу я.
О. Евгений развернул рясу и в ужасе закричал.
— Ма-а-ть… Царица небесная!
— Что случилось, батюшка?
— Мука-то… первый сорт, ведь. А ситцы-то. Вот так с праздником! Задаст мне попадья. Ну… что делать… Давайте-ка, братцы, до дому торопиться. Ревматизм не схватить бы…
— Закурим, да и домой.
Кое-как, с трудом, за полою рясы они закурили.
— Так конфеты, говорите? — посмеивался батюшка — А вы, говорят, за павловского дьякона Аннушкой — того… слышал я… приумножаете хождение?
Учитель загадочно рассмеялся.
— Кто его знает…
— То-то, кто его знает. А я вам вот что скажу: Аннушка девица добрая, благонравная. Что же, что же, брак дело великое! Сказано: остави… и прилепися! Д-а-а-а-да! Иван, выжми рясу-то. Вот и мы свою Анфисочку, кажется, того…
Батюшка надевал сапоги, придерживаясь за тарантас.
— Навертывается женишище!
Учитель выронил папиросу и, нагнувшись, шарил по земле.
— Кто такой? — спросил глухо, словно говорил в рукав пальто.
— Семинар. Только что кончил. Воскобойников… слыхали? Отца Никандра заозерского сынок. Зда-аровенный малый… славный парень! На дело, — после праздников приедет смотреть. Дай Боже… дай Боже!
— А Анфиса Евгеньевна как же… к этому…
— Да девице чего нужно… рада!
— Та-а-к! — оказал учитель, затягиваясь горьким ватным дымом и отбрасывая окурок, — однако ехать надо, вот что!
Продрогшие кони взялись птицей.
Огни деревни наплывали, трепетали, мигали в дрожащем воздухе.
Река грохотала.
Будто там ударами молота разрушались последние преграды, и невидимое что-то, слепое, но непобедимое, рвалось на волю, на простор, бросало в небо холодные брызги гнева, наполняло воздух яростным дыханием.
Временами доносился треск.
— Леса затопляет, — говорил работник.
— Хороший разлив будет, должно быть. Ладно, что село-то на пригорке у нас.
— Ну, — сказал работник, — это что… что на пригорке.
— А что?
— В случае чего… упаси бог! В шестьдесят девятом году, сказывают старики, разлив был… ра-зли-в! Деревню, батюшка, до самой церкви затопило… сколь скота погибло, унесло имущества… народу потопило!
— Ну-у… правда ли?
— Сказывают.
— Поганивай-ка, брат!
Лошади уже мчали по улице.
За углом, на пригорке, показалась черным силуэтом церковь, рядом с нею — длинный, приземистый поповский дом. Все окна его были освещены. На крыльце белело платье… Кто-то захлопал в ладоши и весело закричал:
— На-а-ши.
Платье мелькнуло с крыльца к тарантасу.
Послышались возгласы удивления и звонкий смех.
— Ну, ну, — говорил о. Евгений, вылетая из тарантаса, — тут смеяться-то нечего… одни слезы!
Он обернулся к учителю:
— Алексей Иваныч, отогреваться!
— Я домой! — хмуро отвечал учитель.
Тронул лошадь.
— Алексей Иваныч, зайдите! — раздалось значительно тише со стороны белого платья, опять уже трепетавшего на крыльце.
— Ну, — холодно сказал учитель, — вот переоденусь — приду.
Голос еще тише сказал ему с какой-то неуловимой ноткой:
— Непременно приходите!
— Здравствуй, куруша! — говорил о. Евгений в прихожей, смачно целуя попадью в губы.
— Ну-ка ты… курун! — шутливо тормошила его попадья, — повернись-ка. Обмок-то, Господи!
— Я-то ничего. Вот покупки…
— Иди, переоденься.
В спальне, при красном свете лампады, о. Евгений еще раз напомнил человека, обряженного к похоронам.
— Хорошо в сухом-то, — бормотал он, — тепло!
— А тут без тебя Митрошка приходил, — говорила попадья, доставая с гвоздя сухой подрясник.
— Насчет чего?
— Свадьба.
— Подавай Бог. Подавай Бог!
— Бог-то Бог… не зевай, смотри. Намеднись ходила я шерсть собирать, Митрошка-то говорит: тебе, мать, корову дай, не откажешься.
— Грубиян.
— Прижми его.
Попадья была женщина видная, редкой, хотя и холодной красоты. Ее гордо вскинутая голова, с немного презрительным выражением тонких губ и холодным взглядом черных глаз, посажена была на красивые, овальные плечи, с годами становившиеся еще овальнее от жировых отложений.
— Ну-ка, ты, — с сердитою шутливостью говорила она, — ведь на дворе-то праздник… Дочь на возрасте, а у тебя все глупости на уме.
Здесь в спальне было уютно, тепло, тихо.
От красного света лампады предметы бросали неясные, смутные тени, точно все здесь спало розовым сном. Даже бурная угроза, бушевавшая над домом, разбивавшаяся о стены, свистевшая где-то по кривой улице над черными хатами, отражалась здесь только легким колебанием занавески на окне.
— Пятнадцать возьми! — говорила попадья, отряхиваясь как курица.
— От кого это?..
— От Митрошки-то. Не слушай их речей, что хата раскрыта… то да се… Убил Бог, так и сиди — нишкни, а не грубиянь.
О. Евгений дрожащими руками застегивал подрясник.
— Я его… возведу в чин.
— То-то!
— Кстати деньги нужны будут скоро. Женишище наклевывается Анфисе-то.
— Что ты?!
— Славный парнище, семинарию кончил, в попы идет, о. Никандра заозерского сынок.
— Вот дал-бы Бог! Только как же мы с учителем-то?
— Что?
— Да что-то у них с Анфисой-то как будто есть. А ведь он тоже… семинарию кончил.
— У отца Никандра деньги… и родня в городе. А у нашего учителя… Тут и разговору быть не может.
— Конечно. Ну, пойдем чай пить… Иди, иди! Будет…
В заде, где все было приготовлено к чаепитию и горела лампа под зеленым абажуром, — на круглом столе, на диване, на стульях лежали покупки, а возле них, упавши в кресло, плакала от хохота молодая девица в белом барежевом платье, перехваченном в талии черным кожаным поясом. Девица была совсем юная, с изящными худенькими ручками.
Она прижимала к глазам платок, стараясь удержать слезы.
Но руки падали бессильно на колени, и она откинула головку, заливаясь хохотом.
По комнате с хмурым видом ходил учитель.
Он был очень молод, худощав и строен, в очках, придававших ему серьезный вид.
— Ну, чему ты ржешь-то, Фима, — говорила попадья, выплывая из спальни.
— Да вы… посмотрите только!
Фима протянула ей дамскую шляпку, украшенную пером, незабудками и зелеными листьями, но сплюснутую, мокрую…
— Боже! — простонал из-за спины попадьи о. Евгений, я и забыл про нее… сидел на ней! Вот и подарочек к празднику.
Попадья уничтожающе посмотрела на него.
Села разливать чай.
— Присоединяйтесь! — указал учителю на стул о. Евгений.
— Сюда, — сказала Фима, ставя стакан близко к себе.
Но учитель резким жестом поставил стул к другому концу стола.
Фима приподняла брови, и глаза ее на миг стали большие и томные.
— На владычнее служение в семинарию не заходили, Алексей Иванович? — спрашивал о. Евгений, блаженно щурясь на лампу. — Благолепно. Велелепно. Воистину достойное предстательство пред Господом за жителей града! Владыка это умеет. Сколько блеска… Сияние риз! Какие голоса! Сладостное воздыхание и зовы одного только протодиакона достигают… да… достигают престола Божьего!
— А я бы, — внезапно сказал учитель, — если б моя власть… все семинарии закрыл.
— За что?! — даже откинулся на диване о. Евгений.
А попадья поджала губы:
— Бодливой корове Бог рог не дает.
Фима расхохоталась.
Учитель вспыхнул, встал и нервным жестом отставил стул.
— Рога. Вот именно! — вскричал он, — в семинарии наставляет нам рога сия распутная жена, которую они почему-то называют… наукой!
— Ну, вы… знаете… — возмутился о. Евгений, — вы это, знаете, того…
— Вместо знания… кутью! Вместо истины… аллилуйю! Вместо познания мира… помилуй мя, Боже! Вот что преподносят нам в семинарии. А вместо понимания жизни что-с? Способы извлечения доходов из всех человеческих чувств!
— Ого! — только и мог сказать от удивления о. Евгений.
Но учитель зло смотрел почему-то в глаза попадьи.
— Вся жизнь… семинария, — говорил он, — а где в ней человек? Человек где? Человека нет. Везде развеваются фалды фраков, полы ряс, грудью вперед прут мундиры разных ведомств. И сообразно с одеждой извлечение доходов… из всего-с. Один с пушкою ходит по свету, чтобы, убив, ободрать и захватить. Другой с молитвой из-за угла нападает, одинаково на младенца, живого и покойника! Третий… Да-с! Где человек? Кто человек? Не говорю уже о тех, кто материи служит. Но духу, духу? Священники? Священник… человек? — спрошу я вас. Нет-с! Это… комбинация.
— Это я-то… комбинация! — положил обе руки на грудь о. Евгений.
— Комбинация-с! — не слушал его учитель: — из цитат, кутьи, аллилуйи, проржавевших пятаков, выдранных с мясом из дырявого кармана мужика… да-с, да-с… из представления о Господе Боге, как седовласом старике на золотом троне и, извините меня, расчетов на… хорошего жениха для дочери… да-с… с родней, с приданым…
Зло и презрительно рассмеялся:
— Ха-ха!
— Да что с вами?! — задохнулся от удивления о. Евгений, приподнимаясь на диване, — за что это вы…
— Со мной? Ничего-с!
Но у него даже дрожали руки от нервного возбуждения.
— Буря! Ураган! Вот что со мною! Без бурь мир задохнулся бы… от благополучия ничтожных! Слышите? Там! За окнами волны встают! Волны, стихия! Она сметет … все здания, построенные на песке! И сундуки с приданым поплывут… поплывут… да-с! А кто слишком твердо расселся на земле… подмокнет-с! А у кого денежки-с… в сердце… в сердце… денежки-с… Придет время… когда-нибудь… заржавеют-с!..
Он близко спинкой придвинул в столу стул.
— До свидания-с!
— А чай? — с тихим удивлением произнесла Фима.
— Благодарю вас. Не хочу-с! Желаю вам всем…
Тут он первый раз мутно взглянул на Фиму.
— Счастья-с! — закончил язвительно.
О. Евгений сидел с раскрытым от удивления ртом.
— Да что это с ним?.. Такой был… милый парень.
Попадья ядовито ухмыльнулась.
Фима бросилась за учителем в темную прихожую.
— Анфиса, — строго крикнула ей попадья.
Но Фима уже стояла пред учителем и молча смотрела, как он тщетно отыскивает рукава в пальто. Наконец ему удалось кое-как залезть в пальто. Он сунул руку в карман и вытащил коробку.
— Вот… ваши конфеты! Слову своему верен-с! Она смущенно повертела в руках коробку и вдруг взглянула в лицо ему с кокетливою доверчивостью.
— Чего вы окрысились на меня?
Он холодно взглянул ей в глаза и, слегка побледнев, запахнул пальто.
— До свидания… будущая матушка!
Быстро вышел.
Фима выбежала за ним на крыльцо.
— Алексей Ива-ны-ыч!!.
Ураган со свистом и воем ударил в лицо ей, обдал мокрыми брызгами. Но она ничего не видела, кроме мутной тьмы, в которой исчез учитель.
— А-ле-ксей…
Ночью о. Евгений внезапно проснулся в смутной тревоге.
Буря билась о дом.
Он, полусонный, стоял, белея в темноте залы, и слушал.
— Но это только ветер, — в страхе думал он, — только ветер.
В ставню злобно колотили десятки рук.
Ураган пытался сорвать ставни с их петель, гремел ими, стучал с воющим хохотом и точно пробегал тяжелыми ногами по железным листам крыши. И казалось, кто-то всхлипывал и плакал за окнами дома, у самых стен.
Но сквозь вой, шум и грохот урагана о. Евгений различал стук в калитку. Кто-то упорно, не переставая, стучал и, должно быть, крикливо звал. Но ветер разбивал зов на тысячи мелких, слабых голосов, носившихся над домом, как печальные крики бури.
О. Евгений разбудил попадью.
— Случилось что-то, — шептал он ее теплому, сонному телу.
Попадья валилась на подушку.
Но вдруг вскочила в сонном испуге, спрашивая:
— Что? что? что?
Чьи-то ноги застучали по крыльцу.
Распахнулись двери.
Дом наполнился суетой.
Испуганные лица что-то кричали.
Поп и попадья метались, полураздетые, ничего не соображая.
Попадья все повторяла.
— Что? что? что?
— Потоп, — кричали ей.
Но это слово казалось ей непонятным.
Ветер мокрыми лапами хлестал в стены, заставляя вздрагивать дом.
В дверь ворвался Алексей Иваныч.
— Ну, что же вы? Скоро?
— Что случилось?!
— Скорее! Некогда! Там народ гибнет!
— Да, что же? Что, наконец?
— Наводнение!
Уже не спрашивали.
Без толку толпились, отыскивали одежду, кое-как набрасывали ее. И прислушивались к шелесту воды под досками пола, чувствовали все время, что оттуда ползет, не спеша, с звенящим ласковым лепетом черное чудовище с мутным смехом волн, с нежно хохочущим плеском безжалостной и холодной глубины.
Из черной воющей бездны пространства нес ветер холодные брызги и обдавал ими лица. Казалось, шел горизонтальный дождь, точно вся река, разбитая бурей, превратилась в водяную пыль и грозила миру потопом брызг. И где-то там, во тьме, река ревела от радостной боли своего разгула. И ей отзывались жалобные крики людей вой собак, ржанье лошадей.
О. Евгений с попадьей и дочерью толпились на крыльце.
У крыльца колыхалась лодка.
— Садитесь, скорей садитесь, — кричали им из лодки, — садитесь!
В гипнозе сели.
Быстро гребли гребцы.