Волнующий вопрос, Розанов Василий Васильевич, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

В.В. Розанов

Волнующий вопрос

Отцеживаете комара и поглощаете верблюда…

Несмотря на то что по излюбленному вопросу о старокатоличестве А.А. Киреев был встречен в части духовной нашей журналистики не только жесткими, но и грубыми нападками, напр. со стороны проф. Гусева, — сам он во всех многочисленных полемиках, им выдержанных, неизменно сохранял спокойствие, уверенность и отсутствие заподозривания у противника дурных, нечистых мотивов. Спор с ним, если и не приведет к окончательному успокоительному результату, может выяснить много интересных, привходящих подробностей.

‘Ну, посмотрим, что скажут’, — закончил он в 10285 ‘Нов. Вр.’ горячую статью свою ‘Гражданский брак’, обращая вопрос этот приблизительно ко мне и моим предполагаемым сообщникам в деле настаивания на дальнейших нормах семейного законодательства. Статья эта решительно и твердо порицает новые законы о браке (собственно отмену закона, появившегося в 1841 году) и содержит укор, что ‘церковные власти решились отказаться от указаний Самого Спасителя’. Обвинение очень тяжелое, если принять во внимание, что слова эти сказаны по очень определенному адресу и сказаны вслух всей России. Дело идет о разрешении Св. Синода обоим разведенным супругам вступать в новый брак. Но тут и рассеянность г. Киреева. Полная фраза его такова: ‘Если церковные власти по соображениям так называемого церковного домостроительства или икономии (мой курсив) решились отказаться от указаний Самого Спасителя (курсив г. Киреева), то, конечно, под давлением того же торжествующего мира, они откажутся от своих указаний’ (курсив г. К-ва). ‘Что же они скажут?’ — спрашивает он в последней строке статьи. Да ‘что же и сказать’, кроме того, что он сам написал и признал истинным мотивом новых церковных о семье законов: ведь это — без лукавства и фарисейства — такое святое оправдание для церкви, для духовных властей теперешних, скажем конкретнее, для Св. Синода, что все обвинения г. Киреева против последнего рассыпаются до последнего зерна. Но он вставил кусательный глагол: ‘Под давлением мира’. Не соглашаясь с ним внутренно, примем обвинение в том качестве, как этого хочет наш оппонент, и все-таки ничего не выйдет: разве Христос заповедовал церкви быть гордою, а не быть истинною? Разве в титул патриархов и митрополитов не входит лучшею жемчужиною определение себя:’смиренный’? Разве есть лже-титулы, т.е. разве ‘смиренный’ не выражает заповеди, закона, обета, ими данного и сознанного? И вот мы наблюдаем действительно трогательную черту, что, когда семейные русские люди заговорили, что им ‘тяжело’ и ‘почему тяжело’, — по общехристианской солидарности, по единству мирян и клира, иерархия приступила к пересмотру правил, от которых было ‘тяжело’ и ‘несправедливо тяжело’, ‘до непереносимости’, до ‘ропота и озлобления мирян’. Да, это есть страница из истории русской церкви, а не католической, с ее ‘non possumus’, на которое теперешняя Франция и отвечает: ‘Non possumus tolerare vos, patres iesuitae’ [‘Не можем терпеть вас, орден иезуитов’ (лат)]. Г. Киреев вечно сражается за старокатоликов и против папства и папизма: а об семье пишет как папист.

Перехожу к нарушению слов Спасителя. Это уже во второй раз он повторяет в ‘Нов. Вр.’ упрек, что Св. Синод, через новые о разводе правила, отказался следовать прямым словам Спасителя. В первый раз он сделал это после того, как мною были приведены в ‘Нов. Вр.’ заключения, высказанные в 1881 году первыми светилами церковного права, проф. Бередниковым, Лошкаревым, Павловым, Суворовым и другими, по вопросу, предложенному обер-прокурором Св. Синода ‘о праве лиц, брак которых расторгнут по причине нарушения ими супружеской верности, на вступление в другой брак’. ‘Никакой нет причины, содержащейся в Св. Писании или в церковных канонах, препятствующей таковым лицам вступать в новый брак’, — ответили люди, слишком компетентные и в Писании, и в канонах (‘Нов. Вр.’, 10198). ‘Всем авторитетам ученых канонистов я противополагаю слова Христа, запретившего обвиненному в прелюбодеянии вступать в новый брак: это для меня тоже авторитет’, — высказал г. Киреев насмешливо в сторону канонистов. Как хотелось тогда же ему ответить, что нет еретика, который не опирался бы на слова Спасителя (на что же и опираться?!), но разница между церковью и таковыми еретическими мнениями состоит в том, что церковь не фанатично твердит какое-нибудь слово (напр., старообрядцы: ‘йоту не перемени’), а все слова Христа сравнивает, обдумывает, взвешивает, истолковывает в обстановке исторических условий и проч., что именно сделали канонисты, а г. Киреев не сделал и даже не пытается, не хочет этому приему следовать.

Между тем никто решительно не оспорит, что сказанные в ответ еврейским ‘книжникам’, на их обычные и частые прения о мельчайших подробностях еврейского брака, слова эти имеют совершенно определенную цель: разрешить одну из талмудических их контраверз в отношении именно еврейского брака, совершенно иного по самым своим основаниям (многоженство, допущенные наложницы, развод и заключение брака единственно по воле мужчины и женщины, вообще — применяя наши термины — талмудическая ‘самокрутка’), и никакого решительно отношения к нашему браку, совершенно на других (римских) основаниях построенному, они не имеют. Ведь это все равно как если бы кто-нибудь из слов Спасителя: ‘Я хочу праздновать Пасху (конечно, по европейскому обычаю) там-то’, вывел заключение: ‘Непозволительно христианину нигде праздновать Пасху иначе, как именно там, где ее праздновал Христос, ибо Он сказал: Я хочу (текст), и только притом по еврейскому обычаю, которого придерживался Христос’. Всякий увидит, как это нелепо! Вслед за учением о разводе, ‘по тексту’, уже не потребует ли г. Киреев, для подробности и полноты всей картины, на которую слова Христа положили лишь одну новую точку, и восстановления многоженства, и наложничества, и брака почти без всяких ‘степеней родства и свойства’. Пусть он не останавливается в следовании текстам с завязанными глазами и будет горяч, как доселе, и последователен. Ожидая от него этого, перейдем к тому общему возражению, что при разрешении талмудического вопроса о разводе Спаситель нисколько не давал новой заповеди миру, как бы еще нового синайского законодательства, и это видно из того, что, кроме места в 19-й гл. евангелиста Матфея, где слова эти приведены, так сказать, не предметно (не в упор), а попутно, именно как только ответ на казуистический вопрос испытывавших Его в ‘мудрости и искусстве’ фарисеев, — они нигде не встречаются. О ‘разводе’ Христос не учил народа — ни на Генисаретском озере, ни в Нагорной проповеди, ни во всех дивных и бесчисленных притчах своих, ни в наставлении апостолам, посылая их в мир!! Между тем раз в христианской литературе возникли целые томы, целая литература о разводе и народы мучатся и никак не умеют разрешить этого вопроса, не находя средств примирить кровавейшие нужды жизни с этим между прочим сказанным словом Спасителя, то не очевидно ли, что это что-то необыкновенно важное, страшно жизненное, от чего буквально зависит судьба и состояние семьи в стране. Тогда, если бы Он имел намерение научить мир новой форме развода, Он и ввел бы ‘учение о разводе’ в центральные части своего проповедания, в беседы с учениками, в беседу с Никодимом, с самарянкою, в Нагорную проповедь: говоря о всех его подробностях, о частных случаях, говоря о примерах, — как он говорил о талантах и заимодавцах, о виноградаре и рабочих, о званых и призванных. Не очевидно ли для самого г. Киреева, что ‘упорного’ значения, тематического, в смысле вечной заповеди для всех народов, для всех типов семей, нимало на еврейский тип не похожих, — не очевидно ли, что этого пространства и объема и императивности Спаситель не сообщал своему промежуточному ответу на казуистический ‘книжнический’ вопрос. Право, тогда пришлось бы до сих пор ‘платить дань кесарю’, хотя кесаря нет. ‘Что же, что нет: нельзя нарушить прямого слова Христа’, — ответит г. Киреев, придерживаясь своего метода. Не с иным основанием он упрекает и ‘духовные власти’, т.е. Св. Синод, который совершенно правильно решил, что раз у нас нет еврейской семьи, то и развод мы должны устроить свой в условиях новой своей семьи, по соображениям церковного домостроительства или экономии: для сохранения физического здоровья народа и укрепления в нем целомудрия, семейной чистоты, чистоты уличных нравов’. Какая прекрасная мысль, истинно церковное движение. Да не нарушены ли в нем заповеди Спасителя? Вот они-то именно, и притом в полном объеме своем и в самых центральных частях, и исполнены в этой прекрасной заботе ‘домостроительства’: а если б ее не было, т.е. если бы церковь начала следовать г. Кирееву и его тоже весьма многочисленным и не невлиятельным ‘единомышленникам’, то она и расстроила бы ‘дом церковный’, двинулась бы наперерез таким основным заповедям Христа, как ‘блаженны миротворцы’, или притчам о ‘пастухе, который, потеряв одну овцу, оставляет 99 и идет отыскивать ее’, о том, что можно исцелить человека и в субботу, несмотря на запрещение Моисеево. ‘Ибо кто из вас, — обращаясь к быту, сказал Христос, — видя овцу, упавшую в ров в субботу, не вытащит ее оттуда’. ‘Не больше ли человек овцы: итак, суббота сотворена для человека, а не человек для субботы’.

Ведь на этом переломилась судьба мира! Ведь без этих принципиальных объяснений новой эры, нового летосчисления не наступило бы! Неужели же христианство и евангелизм и суть евангелизма заключаются… в новом учении Христа о разводе?! В первый раз слышу! В первый раз слышим! А вот что человек и его страдание, что человек и его нужда поставлены выше всякого закона, всяких традиций, в том числе и традиций тысячелетнего привыкания (еврейская суббота) и божественного авторитета (для евреев — синайское законодательство Моисея), это действительно ново и поразительно было услышать человечеству! Услышав это, народы назвали апостольское слово ‘благою вестью’ и ради его разбили тоже старых, тысячелетних идолов. Г-н же Киреев к самому Христу, можно сказать, прилагает старый ‘книжническии’ метод (‘книжники и фарисеи’) и через это уже не только (в чем упрекает Синод) нарушает одну строку Евангелия, но, можно сказать, повертывает все дело христианства на старую ‘закваску фарисейскую’ и упраздняет и Голгофу, на которой умер Христос за новую свободу, и всю распрю его с старым Иерусалимом, стоявшим на почве закона. Ну, тогда незачем новой эры, давайте вновь считать ‘от сотворения мира’. Иисус, в интерпретации г. Киреева, есть только самый совершенный раввин, последний и окончательный ‘учитель’, который закончил, а не отменил всех прежних. ‘Не здоровые имеют нужду во враче, но больные’, ‘Я пришел к погибшим овцам Дома Израилева’, ‘мытари и блудницы вперед вас (книжников) идут в Царство Небесное’ — вот сколько текстов, вот сколько принципов, вот сколько дорогих слов, Христом сказанных и за которыми пошел мир, Св. Синод нарушил бы, если бы он пренебрег целями ‘домостроительства церковного’, т.е. упорядочения дел внутри самой же церкви, каковою он основательно полагает всех верующих во Христа людей, полагает членами этой церкви мир, как и клир.

Но и даже принципиальным заповеданием Своим Христос сообщил значение идеалов, а не юридических законов. Попробуйте учение: ‘Истинно говорю вам, легче верблюду пройти в игольные уши, чем богатому войти в Царство Небесное’, — оформить в закон и провести через суд: и вы получите всеобщее отнятие имуществ у богатых! Каким же образом не принципиальное слово о разводе возвели в закон и стали применять в суде! Волокут в ‘бракоразводный процесс’ семейных людей, истязают их, допрашивают, требуют свидетелей, протоколят: все… будто бы на основании слов Христа, а не явно — против Христа!! Где же границы между нравственностью и юриспруденцией, между религией и государством, между полицией и пророчеством. Позвольте я сам исполню заповедь о разводе: хочу — разведусь, хочу — не разведусь, перед Христом за это — отвечу, но перед судом я просто не хочу отвечать, смеюсь его вопросам как безбожным, пренебрегаю его ‘свидетелями’ и ‘свидетельствами’ и просто ничего этого не хочу, пока та же консистория, во исполнение слов Христа о богатстве, не опечатает и не конфискует всех касс в Гостином дворе. Вот ответ на учение о разводе: тысяча канонистов не поколеблют его, все богословие разобьется о мое простое ‘не хочу’, т.е. не хочу судиться и никакого законодательства ‘не хочу’ на почве таинственного шепота Иисуса моему сердцу, которое Он влечет, чарует, исторгает слезы из него, — и я иду за словом этим в Царство Небесное, а никак не ‘ко второму браку после консисторского суда’. Боже, такие вещи приходится разъяснять! Где христианство, где Христос? Все — тот же Моисей, фарисеи пуще прежних!

Посмотрите на ‘христианскую’ прелесть: два свидетеля подсматривают в щелку то-то и то-то и показывают перед ‘гг. судьями’. Гг. судьи говорят секретарю: ‘Запиши’. Печати, гербовая марка, грубейший везде язык, топорный, беспощадный. Перед ‘гг. судьями’ бледная, истощенная годами слез женщина, около нее — дети, крошечные, ничего не разумеющие, ‘коих есть Царство Небесное’. Не воображайте: если и есть дети, четверо, семеро, — предстоящих мужа и жену ‘разведут’ насильно (‘субботу’-то, ‘субботу’-то бы вспомнили), если окажется, что между ними была ‘четвертая степень двухродного свойства’ (кто понимает эту абракадабру?) или когда-нибудь, лет за десять до брака, им случилось вместе окрестить ребенка. Такая ‘спица в глазу ближнего’ кажется бревном гг. ‘судьям’, и, сколько бы семеро детей ни пищало: ‘Это мой папа!’, ‘это моя мама!’, а родители не простирали к ним руки: ‘Это наши дети’, — голубчиков разведут и повелят ‘папе’ выбрать другую маму, хоть проходящую по улице девицу, а ‘маме’ выбрать другого мужа, хоть из теноров ‘Альказара’. ‘Но эти-то дети? куда они?’ Представьте себе: рассеянность закона о расторжении брака по одной из ‘666’ (звериное число) причин духовного препятствия так велика, что о родившихся уже детях целые века не было даже вопроса, куда же их:

1) в прорубь?

2) в воспитательный дом?

3) к чухнам на прокормление?

Представьте, до самого 1902 года такие дети девались… буквально черт знает куда! Ибо о них вовсе не было никакого закона и только было строжайшее запрещение родителям — считать их детьми своими, а этим детям — столь же строгое запрещение считать отца и мать родителями своими! Ничего подобного, никакого подобного жестокосердия и в голову не приходило саддукеям и фарисеям! Ни одного примера в Евангелии, ни одного случая аналогичного в Библии!

И весь суд вообще происходит — кривды над правдою, ‘бревна’ в глазу ближнего’ над ‘соломиной’ там же: Каренин, государственный человек, муж долга, и жена его, женщина великих душевных талантов и такая правдолюбивая (это отмечает, подчеркивает Толстой, см. конец романа), или земледелец Лаврецкий и праведная Лиза Калитина стоят: перед кем? Что за Соломоны их судят? Ибо истинно, чтобы таких людей судить, нужен Соломон: о всем остальном — они слишком нравственны, разумны и образованны — и в состоянии сами рассудить. ‘Нет, они сами рассудиться не могут: умом не вышли, в благочестии не наторели’, — решает Шемяка и произносит истинно Шемякин суд, по которому, оказывается, права только подлюга Лаврецкая, облапошившая мужа и транжирящая его денежки в Париже: ‘поколику она приняла таинство, грехи же ее в Париже мы прощаем по нашему великому милосердию и по нашей мудрости, которая учит, что где преизобилует грех, там преизбыточествует благодать, а прочие все не должны увлекаться греховным чувством любви и должны идти:

1) Лиза — в монастырь,

2) Анна — под колеса вагона,

3) Каренин и Лаврецкий — седеть.

За каковой суд — пожалуйте соответственное, и марочки, и свидетелям, и нам тоже, судьям, на малое прокормление…’

И все — во имя Христа! все — во исполнение Евангелия! Да, народы зарыли идолов перед появлением ‘благой вести’. Но две тысячи лет прошло: и вот начинают многие думать, не пора ли опять выкопать этих идолов: ибо те, перед которыми мы судимся и рассуждаем, — они менее жалостливы, нежели те, древние, которые не требовали ни детской крови столько, ни столько материнских слез, ни хрустенья отцовских костей! Ибо ежегодно те же гекатомбы, во всякой губернии, в каждом городе!!

Но, может, уже таково дело? Где война — там и оружие, где суд — там и грубость? В самом деле, воображение общественное, да, кажется, и народное, не идет далее иной комбинации все тех же: 1) марок, 2) протокола, 3) свидетелей под присягой и 4) справки о законах? ‘Что же еще иное? Как сделать иначе дело жесткое и грязное по существу?’ Будто?! Ведь судится семья, т.е. русские люди, целый народ в самом дорогом, интимном для каждого человека. И вот поглядите, как люди иного религиозного настроения, чем мы, люди без университетов и духовных академий, без роскошной литературы, на которую заглядываются иностранцы, без миллиарда рублей, ежегодно уплачиваемых администрации, прикоснулись к тем самым кровоточащим ранам, которые мы только грязним и бередим.

У молокан, рассказывает К.Н. Леонтьев, передавая сообщение одного очевидца, существует в каждом селении устное и открытое разбирательство семейных неурядиц. В воскресенье, после богослужения, собираются самые что ни на есть старые люди духовной общины, и вот обиженная сторона, жена или муж, излагает перед ними свою жалобу на другую сторону. Все бывшие при богослужении, человек 300 — 400, стоят тут же, слушают и поучаются. Выслушав жалобу, самый почтенный старик раскрывает огромную библию, у нас именуемую ‘параллельной’, и читает в ней вслух всего народа места, до семьи относящиеся. Из них он останавливается на словах, которые могут быть применены к данному случаю. Наказания, налагаемые судом, исключительно духовные: 1) торжественное извинение обидчика перед обиженным, 2) пост 10, 20, 30, 40 дней и на год, 3) раздаяние милостыни бедным, 4) вклад на обеспечение вдов и сирот околотка, 5) покаяние при богослужении перед собранием, 6) отлучение от участия при общественном богослужении в продолжение недели, месяца, полугода и года (это наказание полагается за тяжкие вины), 7) присутствование при богослужении общественном, но с обязанностью стоять, обратясь в угол к стене,

лишение права на братское приветствие на улице при встречах, 9) лишение права петь при богослужении и читать библию и т.п. ‘Нам удалось, — иллюстрирует очевидец, — быть при одном общественном богослужении молокан и слышать разбирательство жалобы молоканки на мужа, который обозвал ее словом бранным (бранное слово вообще у молокан редкость). ‘Внемлите сему, — взывал старик, прочитав несколько мест из Библии, — не свои словеса говорю вам, а слова Библии вечные и неизменные’. Жены, дочери, парни, дети, бывшие при богослужении, слушали внимательно слово наставления, произносимое старцем, коему было за плечами 96 лет. ‘Худое обращение мужа с женою легко может повести жену к нарушению брачного союза, — говорил другой член совета, такой же, как и первый, седой как лунь, — и тогда хотя жена не будет без вины перед Господом Богом, но муж сам первый даст ответ (курс. Л-ва) перед Господом Богом за грехи жены, ибо ему было повелено любить жену свою, как Христос возлюбил церковь, а Христос самого себя предал за нее, чтобы освятить ее, очистить и представить ее славною церковью, не имеющею пятна или порока. А ты не только не исполняешь заповедей Бога, но и вводишь жену во искушение. Не помилует тебя Господь! Покайся по-христиански и спроси у жены твоей прощение! Утешь нас и не посрами наше общество истинных христиан, которого ты сделался недостойным!’

— ‘Признаемся, — кончает наблюдатель, — мы были поражены этою виденною нами сценою разбирательства мужа и жены, а когда муж обнялся с женою, поцеловал ее публично, в виду всего собрания, и испросил у нее прощения в своей вине, а собрание запело благодарственный Богу гимн, — то были тронуты не шутя. При подробных расспросах мы узнали, что ссоры мужа и жены у молокан до того редки, что некоторые, прожившие весь свой век, не сказали друг другу бранного слова’.

— ‘Согласитесь, — от себя прибавляет К.Н. Леонтьев, бывший строгим пуристом православия, — что в этой сцене слышится что-то новое и неслыханное, чувствуется присутствие новых и нетронутых сил’.

Семья, конечно, от века одна у всех народов в зерне своем. Но условия ее существования, но постановка ее в стране и у народов — это разнобразнейший спектр. У нас ‘условия существования’ семьи почти не разрабатывались. Не будем увлекаться молоканами: ведь они все-таки еще дети, у нас же и наука, и литература, и всякие утонченности, которых отвергать не следует, но которыми следует мудро воспользоваться. Семья у нас (в Европе) может зацвести параллельно философии и искусству, то есть насколько белый человек, человек арийской расы, выразил мудрости в философии и изящества в искусствах, настолько же в частном быту и в личных биографиях, главным образом зависящих от семьи, он может выразить нравственного совершенства, пластической красоты, героизма, и притом, в зависимости от сложения семьи у целого народа, — выразить это не единично, не спорадически, а народно, массою. Суд… не над семьею (мы это вовсе отвергаем), а о семье — только первая буква в длинном алфавите. Что поучительного в нашем (страшно выговорить) суде о семье? Ничего. Развратное зрелище. Посмотрите у молокан: уже у тех, без науки, на суде этом воспитываются и зрители, воспитываются и сами судьи. Все смягчает, унеживает почву семьи, а не огрубляет и не ожесточает ее, как наш суд (кто это оспорит?). Но суд до известной степени всегда есть последствие законов: бесконечно груб наш суд. но это потому, что уже бесконечно грубы законы наши о семье. И вот их начало, исходная точка, первый грех или софизм: как только вступили в семью эти иногда мудрецы, поэты, первые граждане государства, герои — как они именно в линии семьи поступили точно под арест. Теперь они ничего в отношении друг друга сделать не могут: и это все равно, есть у них дети или нет, то есть это вовсе не в интересах детей, как ссылаются, а по рабскому существу семьи. Каренина судит подьячий, Лизу Калитину — взяточник (бывает), и никто, вся государственная власть не может защитить их от подьячего и взяточника (сколько случаев, буквальных!!) и на том, видите ли, основании, что ‘христианство посмотрело на отношения супругов особенно высоко и связь их нарекло таинством’. Казалось бы, ‘связь’ есть таинство? любовь? союз? ‘Возведенные’ должны бы чувствовать себя как ‘отличенные’, как бы украшенные орденами и митрами? почувствовать гордыми себя, свободными, независимыми, от всех приветствуемыми? Но, при дешифрировании, эта дорогая истина, что ‘брак есть таинство’, прочиталась в том обратном и скорбном смысле, что брак есть особенно узкая темница: а венцы, короны, ордена и вообще все великие последствия провозглашения брака ‘таинством’ очутились на головах стражей этой темницы. Вот откуда, от какой перемены обстоятельств волнуется мир и не может не волноваться. Он усиливается теперь повернуть светлую истину — ‘брак есть таинство’ — белою стороною к себе, почувствовать себя ею облагодетельствованным, вкусить от нее сладких плодов самому. Церковь или, конкретнее, духовное наше начальство помогает этому повороту, справедливо полагая, что ведь и сами брачующиеся имеют же некоторое значение в таинстве, некоторую роль в нем? и к голосу этих слишком заинтересованных людей невозможно же не прислушаться?! Выражаясь богословскою терминологиею, церковь наша отвергает католическое opus operatum (пассивное состояние человека в таинствах) и признает opus operans (активное состояние самого, приемлющего таинство). Таким образом, в понимании таинства она делится с миром, допускает его к постижению и обсуждению таинства. И, далее, в этом светлом повороте церковь делает уступки напору общественного мнения, но только прилагает к людям то определение любви, какое высказал св. Павел: ‘Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Любовь — больше веры’ (Первое послание к Коринфянам, 13-я глава). Я подчеркнул некоторые определения. Их-то, через новые законодательные меры, и применила церковь к мирянам. И ведь не скажет же А.А. Киреев, что проповедующая другим любовь церковь сама не обязана иметь любви — именно в этих ее чертах, проповеданных ‘апостолом языков’ народам?

‘Иван да Марья пусть любят друг друга, не ища своего‘. ‘А как церковь должна любить Ивана и Петра?’ Тоже — не ища своего. Этим все сказано. И спор окончен.

Впервые опубликовано: Новое время. 1904. 28 октября. No 10295.

В.В. Розанов

Волнующий вопрос

Читайте также: