ВОЛКИ.
ВОЛКИ.
——
——
——
Веніаминъ Дубовской.
‘Русское Богатство’, No 4, 1912
Волки, Попов-Дубовской Вениамин Серафимович, Год: 1912
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Въ широкой балк, отъ которой побжали отроги, тянутся сады и левады, и блыми пятнами выглядываютъ крытые соломой курени.
Хуторъ старинный, и старики помнятъ время, когда ковыль бллъ въ степи море-моремъ, и ходили табуны казацкихъ лошадей.
Водились сайгаки на подобіе дикихъ козъ, съ рожками — втеръ не обгонялъ, а зимой, бывало, прибивались къ самымъ базамъ: снгъ завалитъ степь, такъ они къ скотин жмутся. А отъ лисъ, зайцевъ, неисчислимой птицы стонъ стономъ стоялъ.
По займищу, куда раскинувшимся жерломъ выбгаетъ балка, густо темнли дубовые лса съ озерами, ериками, непроходимыми камышами.
А теперь отъ всего этого стариннаго наслдства остался на высохшемъ займищ дубовый молоднякъ, да на полян стоитъ почернлый дубъ, который забылъ уже свои вка, но каждую весну выгоняетъ на своемъ желзномъ костяк съ почернлымъ дупломъ листочки.
Пропала самая память о сайгакахъ, всюду сретъ распаханная земля, а ковылекъ блетъ только въ вершинахъ балки въ заповдныхъ мстахъ.
Отъ всякаго зврья остались лишь волки. Лтомъ они ржутъ скотину, а зимой табунами садятся у самыхъ базовъ и воютъ, протяжно, жалобно, надрывая душу.
Но все, что окружало людей невидимое, осталось то же. Такъ же вдьмы таскались по ночамъ подъ видомъ свиней и приставали къ пьянымъ, а къ зар высасывали коровъ, такъ же по за плетнями ютилась всякая нечисть, и иногда детъ казакъ ночнымъ дломъ, а онъ сигаетъ черезъ плетень да впопыхахъ не попадетъ мимо, да въ колесо, ажъ дроги подадутся, и лошадь осядетъ, а казакъ выругается крпкимъ, словомъ:
— Куда тебя чертъ несетъ!
А его и слдъ простылъ.
По чердакамъ, въ подполь, въ степи, по балкамъ, въ займищ, по оставшимся камышамъ,— всюду ютилось и жило по старин старинное, такъ же неистребимое, какъ и люди, нечистое населеніе. Все проходило, все мнялось, а оно жило.
Федорычъ такъ же, какъ и вс, крпко вросъ во все, что окружало раскинувшійся по балк хуторъ. Былъ онъ черенъ, жилистъ, длиненъ, какъ Донъ-Кихотъ, и во рту не хватало двухъ зубовъ, отчего дыханіе было со свистомъ, и былъ онъ вдовый.
Дворъ у него въ переулк, по которому, поблескивая въ грязи, пробирается степная рчушка, и блаженствуютъ свиньи. Дворъ просторный,— изъ-за плетня навсились втви гигантскихъ вербъ левады, глядитъ соломой курень, и сзади потянулись навсы и базы.
Все, какъ у крпкаго не покладающаго рукъ хозяина — арбы, плуги, катки молотильные виднются по двору.
Была у Федорыча старуха-мать, у которой много лтъ болли и пухли ноги. Кряхтя, ворча и поминая молитвы, она черезъ великую силу справляла бабью работу по дому и пилила сына, что онъ до сихъ поръ не возьметъ бабы въ домъ.
Шестилтній Дениска, сынъ Федорыча отъ первой жены, имлъ срощеніе языка, и отъ этого плохо говорилъ.
Федорычъ таки поддался матери,— высмотрлъ невсту и осенью справилъ свадьбу.
Взялъ онъ невсту не съ своего хутора, а съ Махина, сироту Прасковью, которая жила тамъ у дядьевъ. Прасковья съ малыхъ лтъ была въ услуженіи у господъ и побывала съ ними въ разныхъ городахъ, на Кавказ и Черноморь. Но потомъ господа неожиданно прислали ее на хуторъ къ дядьямъ. Почему такъ вышло, никто не зналъ.
Свадьбу справляли по-старинному, пили, гуляли цлую недлю. По пьяному длу сваты разсказали Федорычу, что дядя Яковъ принуждалъ Прасковью жить съ нимъ, какъ съ мужемъ. Федорычу было обидно слушать, и онъ раза два ‘мазнулъ’ молодую жену по лицу и выругалъ крпкими словами. Тутъ ему кстати пришло на умъ, почему это господа прислали ее на хуторъ?
Впрочемъ, ‘мазнулъ’ боле спьяну и для куражу и скоро забылъ объ этомъ. Женился, значитъ, все покрылъ, и посл свадьбы зажили, какъ вс.
Молодуха хорошо работала, исправно вела хозяйство. По праздникамъ надвала на удивленіе людямъ свои городскіе наряды. Съ мужемъ была молчалива и ни о чемъ сама не заговаривала.
‘Боится баба, — думалъ Федорычъ, — ничего, обойдется. Вс он боятся спервоначалу’.
Иногда онъ ловилъ на себ ея черный взглядъ исподтишка, пристальный и напряженный. Тогда онъ думалъ, что она тоскуетъ по прежней жизни.
‘Потоскуетъ и привыкнетъ. Вс он привыкаютъ’.
Свекровь спала и стонала за печкой, то ковыляла на разбухшихъ, какъ тумбы, ногахъ и покрикивала на невстку по хозяйству, хотя у той дло горло, и отъ зари до зари она рукъ не покладала.
Вечерами, когда Федорычъ пойдетъ задавать кормъ скотин, а старуха уснетъ за печкой, Прасковья возьметъ Дениску на колни и, тихонько качая, особеннымъ, какимъ Дениска никогда не слыхалъ на хутор, голосомъ разсказываетъ о разныхъ краяхъ и городахъ далеко за степями, про море, когда оно разыграется, такъ все заставится горами, и ходятъ он почернлыя. Разсказываетъ про чистыхъ господъ, которые гуляютъ по улицамъ въ городахъ съ блыми лицами, и руки у нихъ, какъ молоко.
Войдетъ Федорычъ, и Прасковья замолчитъ. Дениска пристаетъ и проситъ, чтобы разсказывала, а она сниметъ его съ колнъ и начнетъ длать что-нибудь по хозяйству.
Федорычу это не нравилось. Его начинала раздражать непонятная молчаливость и упорство жены. Баба должна быть, какъ баба, настоящая, веселая. А молчать да бгать отъ мужа — послднее дло.
Такъ прошла зима. Весной пахали и сяли, а тамъ подошелъ снокосъ, потомъ косили и молотили пшеницу, и за работой некогда было и оглянуться. Прошелъ годъ, и Федорычъ сталъ задумываться. Мать говорила, что это сглазила его злодйка-жена. Старуха стала лечить сына наговорами и отъ глаза и начала сживать со свту невстку, и пока не ложилась за печь, въ курен стояли шумъ и брань.
И самъ Федорычъ почувствовалъ, что дло неладно. Что-то безпокойное и дурманное было въ блестящемъ, неподвижно устремленномъ взгляд, который онъ ловилъ на себ. Что-то злобное и властное горло въ немъ, и Федорычъ пугался и думалъ: ‘Глядитъ, какъ бсъ!.. Прямо — бсъ, чтобъ ты пропала!..’
Отъ такого глаза у человка тяжесть ложится на сердце, а въ голов — туманъ. Пропадетъ веселость, и человкъ чахнетъ и сохнетъ, какъ трава отъ сухой мглы.
Темная сила заселилась подъ бокомъ у Федорыча, и власть ея росла и одуряла. А жена была все такъ же тиха, все такъ же молчалива и думала о чемъ-то своемъ, а о чемъ — Федорычъ не могъ понять.
Иногда видлъ, — стоитъ Прасковья у плетня и смотритъ на курганы, что синютъ далеко за Дономъ. Долго стоитъ, не шелохнется, пока ее не окликнутъ, тогда молча пойдетъ въ курень.
Федорычъ глядлъ ей вслдъ и думалъ:
‘Либо кого выглядаетъ?’
Какъ-то осенью Прасковья отомкнула сундукъ, достала наряды и стала ихъ перекраивать и перешивать, банты цпляла, ленты пускала туда-сюда. И когда въ курен никого — нарядится во вс наряды, вертится передъ зеркальцемъ и псни играетъ.
‘Поиграй, поиграй!— съ раздраженіемъ думалъ Федорычъ.— Городская барыня!… Какъ же!…’ и нарочно входилъ въ курень, чтобъ она замолчала.
Злоба брала Федорыча на жену, такая злоба, что иной разъ, кажется, разорвалъ бы ее на части… А когда приходилось отлучаться съ хутора на недлю, на дв,— начиналъ тосковать по ней.
Бываетъ такъ, что присушитъ, приворожитъ баба человка, для интереса или со злобы, одна тогда у него дума о ней. И убить бы ее, и пожалть бы ее… Когда петлей за шею захлестнетъ, никуда не уйдешь! Плохое это дло!
Прасковья бросила перешивать наряды, спрятала ихъ въ сундукъ. И вотъ какъ-то вечеромъ хуторскія бабы видли, какъ она пробиралась базами на земскую почту, къ старику Анкудимову.
На хутор не любили ни самого Аыкудимова, ни его угрюмую богомольную старуху и относились къ нимъ подозрительно. Когда-то они пришли на Донъ изъ Орловской губерніи въ однихъ лаптяхъ, здсь обжились, разбогатли и доживали дни на Кривомъ хутор. Посл смерти единственнаго сына, котораго убило грозой, старикъ почти ослпъ, любилъ принимать у себя монашекъ и богомолокъ и слушалъ, какъ жена читала ‘святыя’ книжки.
Узнавъ, что жена, потаясь, ходила къ Анкудимову, Федорычъ пришелъ въ бшенство — ‘Зачмъ ходила?’ — съ остервенніемъ допытывался онъ.
Но она лишь сказала, что ходила за книжками, и отрзала, и ни брань, ни побои не могли выжать изъ нея нужнаго слова.
Зачмъ ходила?… Федорычъ не зналъ, и ревновать было не къ кому. Но въ немъ бушевала ярость, какъ будто жена ходила въ самое непотребное мсто. Онъ сталъ теперь слдить за каждымъ ея движеніемъ, и казалось ему, что она, какъ змя, ползаетъ кругомъ, выбирая случай укусить. Каждое движеніе ея казалось зловщимъ и подозрительнымъ. Вотъ читаетъ какія-то книжки. Мать говоритъ, что это она величается и насмхается надъ безграмотнымъ мужемъ. Подъ злую руку Федорычъ изорвалъ книжки и бросилъ въ печь.
Прошло нсколько дней, и Прасковья опять ходила къ почтарю и продолжала ходить, ни на что не обращая вниманія. Теперь она ходила не потаясь, и не базами. Обычно въ сумеркахъ, выскользнувъ изъ куреня, она торопливо шла по улиц, опустивъ голову, какъ будто ожидая, что ее сейчасъ нагонятъ и ударятъ. Спустя время она такъ же торопливо, съ опущенной головой возвращалась домой, гд ее ждала брань, изступленіе, кулаки. Федорычъ билъ ее свирпо, безпощадно, какъ будто хотлъ вмст съ душой вытрясти изъ нея тайну, которая не давала жить. Прасковья молчала, какъ мертвая.
А потомъ ожесточеніе смнялось въ немъ приливомъ никогда не испытанной нжности къ этой женщин, которая тянула къ себ темной непреодолимой силой. Тогда хотлось все забыть, на все плюнуть и броситься, какъ въ омутъ головой, въ новую, счастливую, страшную жизнь. Но жена была, какъ уголь, который жжетъ голыя руки. Въ ея блестящемъ черномъ взгляд онъ ничего не могъ разобрать, и отчего-то становилось жутко. Тогда его опять охватывала ненависть.
Похалъ Федорычъ къ шорнику на Чиганаки. Когда онъ вечеромъ вернулся, старуха пошептала, что Прасковья опять была у почтаря и принесла какое-то письмо.
— Обгоди, маманя,— сказалъ Федорычъ.— Обгоди, ничего.
Вечеряли въ зловщемъ молчаніи. Когда поли, Федорычъ вытеръ усы и долго крестился на образа. Прасковья собирала посуду. Дениска сидлъ на лавк.
— Ну, вотъ что, — сказалъ Федорычъ жен.— Давай письмо.
— Какое письмо?…
— А такое самое. Давай сюда.
— Какое такое письмо?…
— Давай, добромъ говорю!…— закричалъ Федорычъ и ударилъ ее по лицу.
Она опрокинулась на столъ. Лицо ея стало блое, какъ воскъ, какое бываетъ у мертвыхъ, и глаза глянули на мужа съ дикимъ ужасомъ и ненавистью.
— Бей, бей… убей!..— завизжала она, но второй ударъ сбилъ ее со стола.
Оба грохнулись на полъ, за ними полетла посуда. Федорычъ душилъ жену и рвалъ на ней одежду. Бабка вылзла изъ-за печки и кричала не своимъ голосомъ:
— Убьешь!.. Пусти, окаянный!.. Люди добрые!.. Караулъ!..
Дениска смахнулся съ лавки, и съ воемъ бросился къ отцу, и полетлъ подъ кровать, отброшенный отцовскимъ локтемъ.
На полу, среди лоскутовъ, блла сложенная бумажка. Федорычъ рванулся къ ней и зажалъ въ кулакъ. Поднявшись, какъ пьяный, онъ вышелъ изъ куреня. Прасковья неподвижно лежала на полу.
Онъ ходилъ по двору и къ скотин и обдумывалъ, какъ теперь сдлать получше. Маленькая бумажка лежала въ рук, какъ таинственный кладъ, и Федорычъ сжималъ ее крпче, чтобы она какъ-нибудь не улетла. Онъ зналъ, что въ ней все прописано, и что она разгадаетъ и разскажетъ всю механику, и все наконецъ обнаружится.
Грамотныхъ на хутор было двое — Анкудимовъ и урядникъ Толкачевъ. Урядникъ отлучился въ станицу, и его ждали завтра утромъ. Федорычъ и ршилъ пойти завтра къ Толкачеву.
‘Ужъ не убилъ ли?’ — подумалъ онъ и заглянулъ въ окошко.
Прасковья стояла среди куреня, стараясь закрыть грудь изодранной кофтой. Потомъ собрала по полу посуду и черепки, замела, ползла подъ кровать и вытащила оттуда Дениску.
Федорычъ смутно видлъ черезъ замерзшее стекло ея ловкую и гибкую фигуру, и на него опять навалилась старая тоска.
‘Не распутаться намъ!— думалъ онъ. Никакъ не распутаться!’
Онъ спряталъ письмо въ шапку, и пошелъ въ курень. Прасковья сидла на кровати и качала уснувшаго на колняхъ Дениску. У Федорыча опять закипло въ груди. Онъ хотлъ ударить ее, но побоялся зашибить мальчишку.
— Ну, змя!.. Будетъ теб кровь изъ меня пить!— сказалъ онъ.— Теперь я возьмусь за дло! Я теб покажу!
Она молчала, наклонившись надъ мальчикомъ.
Ночью Федорычъ то и дло просыпался и лзъ руками подъ подушку, гд лежала шапка съ письмомъ — здсь. Прасковья спала, но…
Федорычу казалось, что она лишь притаилась и слдитъ за нимъ блестящимъ взглядомъ, и какъ только онъ заснетъ, она выкрадетъ письмо. Онъ накинулъ полушубокъ, пошелъ, въ сарай и затискалъ письмо въ солому подъ крышей. Но когда вышелъ изъ сарая, ему показалось, что Прасковья прячется въ темнот у куреня и подсматриваетъ за нимъ. Онъ вытащилъ письмо изъ соломы и пошелъ искать другое мсто, но везд за нимъ слдили полные ненависти и зминаго очарованія глаза. Онъ спряталъ письмо опять въ шапку и вернулся въ курень и лишь подъ утро заснулъ тяжелымъ сномъ.
Когда онъ проснулся, Прасковья возилась у печи, завязавъ разбитое лицо платкомъ. Федорычъ, какъ ужаленный, сунулъ руку подъ подушку. Шапка была на мст, и въ ней шелестло письмо.
— Не тронула!— съ облегченіемъ думалъ онъ, и подозрительно вглядывался въ жену. Она была какъ всегда, такъ же проворно мыла горшки, растопляла печь и стряпала, и лишь черный глазъ сверкалъ изъ подъ платка.
Ночью шелъ снгъ, къ утру небо очистилось. Крпко замораживало. Въ холодномъ свт зари стыли дальніе гребни и синеватыя опушенныя крыши куреней.. Паръ валилъ изъ ноздрей, и дымилась вынутая изъ колодца вода.
Федорычъ работалъ по хозяйству и угрюмо посматривалъ на Прасковью, когда она ходила черезъ дворъ, оставляя валенками по свжему снгу огромные слды. За работой вдругъ остановится и хватается за шапку — здсь. Письмо тамъ сидло, какъ живое, и Федорычу казалось, что у него пухнетъ голова.
— Ладно,— думалъ онъ,— теперь я тебя уважу! Въ одинъ часъ разршу!
Къ обду Федорычъ вышелъ со двора и пошелъ къ Толкачеву. Съ угла было видно, что ворота у урядника закрыты, слду къ нимъ по снгу нтъ.
‘Не вернулся’,— подумалъ Федорычъ и пошелъ домой.
Прасковьи дома не было — сказалась, что пойдетъ къ Домн за хмелинами.
— Зачмъ пускала!— крикнулъ Федорычъ на мать и вышелъ, хлопнувъ дверью.
Куренекъ Домны стоялъ рядомъ. Федорычъ постучалъ въ окошко.
— У васъ моя?
Не усплъ крикнуть, какъ звякнула щеколда, и на порог показалась Прасковья съ обвязаннымъ лицомъ.
— Ступай домой!— сказалъ онъ, заскрипвъ зубами.
До самаго дома онъ шелъ, не обернувшись, за нимъ покорно шла Прасковья, поскрипывая по снгу валенками.
‘Что мн теперь съ ней длать?..— съ тоскою думалъ Федорычъ.— Убить, что ли ее, змю!’
Пройдя въ сарай, онъ взялъ топоръ и началъ окалачивать ледъ у колодца. Ледяныя брызги летли, играя на солнц, и скли лицо, а онъ съ ожесточеніемъ загонялъ въ ледяную горку ослпительно сверкавшее остріе.
Отобдали, и Федорычъ опять пошелъ къ Толкачеву. Ворота попрежнему были закрыты. Федорычъ постоялъ на углу.
Можетъ, ночью вернулся?.. Спросить?..
Онъ, однако не спросилъ, а повернулъ домой и шелъ, все ускоряя шагъ, и казалось, что люди глядятъ изъ всхъ куреней.
‘Навожденіе!..— съ отчаяніемъ думалъ онъ.— Что жъ это будетъ! Господи, помилуй!..’
Дома дло валилось изъ рукъ, и онъ нигд не могъ найти себ мсто. Потомъ, не сказавъ никому ни слова, осдлалъ маштака и похалъ на Перелазы къ свату Семенычу. На голов плотно сидла шапка, а въ ней письмо. Сватъ былъ грамотный.
Прасковья вышла къ плетню и, коченя отъ холода, долго глядла, какъ маштакъ подымался по снжной гор. Когда скрылся за сіяющимъ подъ зимнимъ солнцемъ бугромъ, пошла въ курень, выхватила изъ-подъ кровати сундукъ, стала выбрасывать изъ него пожитки.
Свекровь закричала:
— Гд шлялась?.. У — у, шлюха!.. вотъ ужо… и осклась’
Черные глаза Прасковьи блеснули новымъ огонькомъ, и въ курен вдругъ раздался смхъ.
Страхъ охватилъ старуху, и она заковыляла къ дверямъ.
— У-у, ты, зврюка проклятая!— и пальцы Прасковьи впились въ плечо старухи. Она повалила ее поперекъ кровати.
— Молчи!.. Лежи!.. Тебя, старую собаку, Богъ убилъ, такъ лежи, подыхай!..
Старуха помертвла и, трясясь, бормотала:
— Что ты, Богъ съ тобой!.. Что ты… окстись!..
Замычалъ Дениска, испуганно мотая руками. Прасковья взяла его на колни, баюкая и качая, и изъ черныхъ глазъ капали каплями слезы. А онъ пригрлся, прижавшись къ ней комочкомъ, задремывая.
Когда уснулъ, она осторожно отнесла его къ Домн.
— Тетка Домна, пущай у тебя побудетъ, покеда Федорычъ вернется, а то бабка занедужила.
— Ну-къ что жъ.
Опять вернулась въ курень, взяла узелъ и вышла, накинувъ снаружи на дверь цпочку, не слушая трепетнаго бормотанье старухи:
— Прасковеюшка… Господи!.. родная ты моя… невстушка ты моя любезная…
Въ зимнихъ синихъ сумеркахъ шла Прасковья по снжной пропадающей поверхъ балки дорог, съ оттягивающимъ плечи узломъ.
Когда оглянулась, внизу въ балк среди сдыхъ неподвижныхъ левадъ кутались и грлись курени, и дымъ изъ трубъ подымался съ трудомъ. На спуск катались на санкахъ ребятишки, и шумъ ихъ, смхъ и крики разносились по всему хутору. Разливалась заря за горой, и дымъ багровлъ, какъ тяжелое облако.
Стала гаснуть заря. Замолкли крики ребятъ. Гд-то въ конц хутора ревла корова, да тявкали собаки звонкими отъ мороза голосами. Радостно и нершительно задрожала въ неб первая звзда, какъ будто радовалась спокойствію и холоду, въ которомъ все успокаивается и каменетъ, даже человческое страданіе.
А въ степи было тихо. Ни звука, ни шороха, лишь снгъ скрипитъ подъ ногами. Снгъ кругомъ. Завалился по балкамъ, сравнялъ ямы и рытвины, и закрылъ окоченвшую степь блымъ пустыннымъ покровомъ. Звзды играютъ тихимъ блескомъ, смотрятъ внизъ ясно и безмятежно, и видятъ, что въ снжной степи холодъ и смерть.
Федорычъ вернулся домой поздно вечеромъ, когда взошли луна, и на голов все такъ же туго сидла шапка,— свата Семеныча не засталъ. Въ изб было полно народа, шумли и наперебой разсказывали, какъ ушла Прасковья. Одни говорили, что она ушла горой на станицу, другіе — что ударилась черезъ займище, на Махинъ хуторъ. Кто-то видлъ, какъ въ сумеркахъ черезъ займище прохалъ ямщикъ съ земской станціи, и въ саняхъ сидлъ закутанный человкъ
— Къ дядьямъ ушла, больше ей некуда,— сказалъ Федорычъ, вскочилъ въ сдло и погналъ маштака черезъ займище.
— Убью!— ршилъ онъ.— Убью, и дло съ концомъ!
Надъ лсомъ высоко стояла луна. Темные дубы неподвижно держали нагруженные снгомъ сучья, и топотъ коня отдавался въ замершемъ отъ мороза лсу.
— Я вамъ покажу!.. грозилъ онъ, ворочаясь въ сдл отъ бшенства.
Прикинулъ время. Не уйдутъ! Дальше гребня никакъ не уйдутъ!
Разступились прибрежныя ивы, и открылось снжное поле рки. Горы съ той стороны стоятъ ровной, высокой стной и держатъ на полъ-рки тнь. Вотъ и Федорыча покрыла эта тнь, и помаячило ему, будто что блеснуло въ сторон подъ горой, будто кто-то легонько чиркнулъ спичкой. Федорычъ покосился, посмотрлъ туда — никого нтъ!— и погналъ коня въ гору.
Далеко осталась позади рка и обрывы. Въ лунной мгл утонули гребни. Федорычъ не спускаетъ глазъ съ далеко пропадающей дороги. Что-то смутно вдругъ зачернло впереди.
— Они!..— ударило ему въ голову.— Догналъ!..— и онъ полоснулъ коня плетью.
Темный предметъ не двигался и росъ въ вышину, сталъ выше всякаго коня, выше самого Федорыча на кон… Потомъ сразу принялъ контуры, и Федорычъ увидлъ передъ собою стогъ сна, который стоитъ здсь съ самаго лта. Снгъ забился въ его окоченвшіе бока, нсколько кольевъ торчатъ изъ сугроба. Федорычъ объхалъ стогъ кругомъ. Никого. И слдовъ нтъ.
— Перевалились за гребень!— думаетъ Федорычъ.— Ничего, на Сдовской мельниц догоню! Догоню, милые!.. Догоню тебя, Іуду проклятую!..
Онъ погналъ коня по дорог и зорко глядитъ впередъ. Но ничего не видно въ лунной мгл, ни пятнышка. Оглянулся — за лошадью бжитъ собака… нтъ, волкъ… Приглядлся — волкъ. Легкій морозецъ побжалъ по спин.
— Га-га-га!..— замахалъ онъ на волка плетью.
Зврь на секунду пріостановился и, что-то сообразивъ, опять бжитъ за лошадью. И Федорычу ясно видно его щекастую морду, наостренныя уши, сверкающіе глаза. Бжитъ, какъ на поводу, и будетъ такъ бжать много верстъ, чтобы, улучивъ моментъ, однимъ прыжкомъ очутиться на сдл за спиной человка и запустить зубы.
Федорычъ повернулъ коня и поскакалъ на волка, а тотъ побжалъ по дорог назадъ, легко подбрасывая заднія ноги. Далеко отогналъ онъ звря, который все поддавалъ ходу, и повернулъ обратно. И не прохалъ полуверсты, какъ волкъ катился за нимъ по дорог, какъ темный шарикъ. Снова отогналъ. И снова зврь неутомимо и лукаво труситъ за крупомъ коня.
У Федорыча волосы зашевелились подъ шапкой. Онъ перекрестился и опять погналъ коня на волка.
Зврь долго бжалъ по дорог, потомъ свернулъ стень и сталъ длать петли по снжной цлин. Федорычъ не отставалъ. Тогда волкъ бросился къ чернвшему стогу. Въ нсколько прыжковъ онъ очугился подъ нимъ и, крпко прижавшись задомъ, повернулся мордой къ казаку. Свирпо сморщились губы, и бшеное рычаніе вырвалось изъ-за блеснувшихъ зубовъ. Наскакавшій маштакъ слъ на заднія ноги.
Въ то же мгновеніе Федорычъ прыгнулъ на землю, вырвалъ изъ снга колъ и, замахнувшись, въ изступленіи бросился на звря. Волкъ отпрыгнулъ и побжалъ въ степь, къ балк, и теперь видно было, что онъ уже не вернется. Скоро онъ обратился въ мутное пятнышко и затерялся среди снжной пустыни. Долетлъ тоскливый, долгій вой, какъ будто зврь жаловался на неудачу и голодъ.
Федорычъ стеръ потъ на лбу. Руки, ноги его дрожали. И вдругъ вспомнилъ: энти небось перевалили черезъ гребень теперь къ хутору подъ горку. Федорычу кажется — это они прицпили волка.
— Погодите!.. Найду!.. Изъ-подъ самой земли выкопаю!
И, повернувъ, погналъ маштака.
Старая степь мертва и пустынна, и не узнаёгь Федорычъ этой степи, по которой зживалъ, можетъ быть, тысячу разъ. Снгъ вспыхиваетъ огоньками, и все мерещатся горячіе глаза. Свтло, какъ днемъ, и тнь бжитъ рядомъ по снгу.
Маштакъ вдругъ рванулся и пошелъ карьеромъ, и Федорычъ увидлъ волковъ: они катились изъ балки наперерзъ, иные взяли далеко впередъ и быстро шли, вытягиваясь и качаясь, къ дорог. Сжимая колъ въ рук, Федорычъ прилегъ къ лук.
Втеръ шумлъ и вылъ въ ушахъ, маштакъ стлался надъ самой дорогой. Внизу убгалъ, мелькая, снгъ, степь блла по сторонамъ, и луна неслась надъ степью наравн съ конемъ. Такъ же вытягиваясь и качаясь, неотступно неслись волки.
Поднялись по бокамъ и проскочили кургана и открылся огромный лунный просторъ. Дорога перегнулась и, далеко открывшись, пошла подъ гору. Конь наддаетъ ходу. Зачернли ветлы сдовской мельницы и понеслись мимо, не дрогнувъ опушенными втвями.
— Помогите!..—закричалъ Федорычъ, хоть и зналъ, что на брошенной мельниц нтъ людей. Знали и волки.
Мелькнулъ заборъ, занесенный снгомъ, хатка, и выросла сама черная горбатая мельница. Сейчасъ за поворотомъ плотина. Федорычъ оглянулся. Въ то же мгновенье его рвануло съ сдла, луна и небо перевернулись и исчезли, и онъ полетлъ, непрерывно перевертываясь, среди гула и рева, разомъ потонувъ въ сугроб, который бллъ въ уровень съ плотиной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Долга ночь. Лунныя полоски черезъ крышу мельницы рябятъ на полу, на снжныхъ сугробахъ, а въ окошко свтъ идетъ косымъ столбомъ и ложится холоднымъ, искристымъ кругомъ. Плотина внизу передъ глазами, прямая и вся блая отъ снга и луны, да старый блый прудъ, да неподвижныя ветлы схилились надъ прудомъ — не то спятъ, не то умерли.
Федорычъ замерзалъ. Спотыкаясь о жерновъ, ходилъ онъ отъ одного окошка къ другому и высматривалъ на дорогу — не дутъ ли? Шапки на голов не было, съ ужасомъ и тоской думалъ о письм. Голову знобило. Наконецъ измучился, забился въ уголъ на соломку и сталъ засыпать. Тутъ его нашли подъ утро прискакавшіе съ Махина хутора казаки, куда влетлъ со сбившимся сдломъ запненный конь и грянулся у плетня мертвый.
Долго боллъ Федорычъ, долго мокли отмороженныя ноги, и на лвой отвалилось два пальца.
Раза три посылалъ онъ верховыхъ на Сдовскую мельницу искать шапку. Верховые излазили сугробы, осмотрли все кругомъ, но шапки не нашли. Пропала шапка, точно ее съли волки.
Приходили сосди, сидли въ тсномъ курен и калякали. Разсказывали, что по газетамъ война выпадаетъ, что будто за Кучугуровской балкой халъ приставъ да пьяный, хотя и въ енотовой шуб, а изъ балки взялась волчья стая, лошади понесли, приставъ и вывалился на раскат, кучеръ въ саняхъ ускакалъ, а пристава совсмъ съ енотовой шубой съли волки, только ноги въ сапогахъ остались.
Федорычъ лежалъ, слушалъ и спрашивалъ глухо:
— Объ Прасковь не слыхали ли?
— Нтъ, не слыхали, а у дядьевъ ея нту. Либо замерзла гд въ степи.
Но Федорычъ уже думалъ о другомъ, онъ думалъ о шапк, о письм. Если бы нашлась шапка, все бы раскрылось, все объяснилось бы.
Стало солнце пригрвать, побжали освшіе снга ручьями, и черными лысинами зачернли проталины на курганахъ.
Федорычъ сталъ выходить во дворъ, сидлъ на завалинк и грлся на солнц. Ревла балка буро-краснымъ бшенымъ потокомъ. Земля гудла и звенла отъ шума воды, отъ крика птицъ.
По двору бродила отощавшая за зиму безъ хозяйскаго глаза скотина, но это не трогало Федорыча, всегда такого рачительнаго хозяина. Онъ мысленно лазилъ по обтаивающимъ сугробамъ возл плотины и искалъ шапку. Подыметъ ледъ, поколется, разольется старый прудъ, и тогда конецъ, шапка пропала навки.
Посмотритъ Федорычъ на рыжую кобылу, что тоже грется на солнц, свсивъ нижнюю губу,— и вспомнитъ маштака, котораго загналъ въ ту страшную ночь. И видитъ, эту мсячную ночь, какъ-будто она еще не кончилась: все еще идетъ.
Маленькій Дениска бгаетъ по двору, мокрый по самый воротъ. Федорычъ поманитъ его пальцемъ, и когда тотъ подойдетъ, пугливо озираясь, онъ погладитъ мальчика по шершавой голов, и добрыя морщинки соберутся у глазъ — Какъ, молъ, это оно про Черноморье-то?
Подходило время пахать, и къ Федорычу стала возвращаться сила. Сталъ онъ понемногу работать во двор и по хозяйству. А какъ-то утромъ осдлалъ кобылу и похалъ на Сдовскую мельницу.
Степь уже зеленла первой нжной травой. Суетятся полевыя мыши, и суслики проснулись и стоятъ срыми столбиками у норъ.
Подъхалъ къ мельниц, защемило сердце. Ивы закучерявились, плотина черная протянулась, снга и помину нту, вода изъ береговъ выступила и за плотиной съ шумомъ падаетъ. Гд же искать?
Дернулъ поводья, заворотилъ кобылу и похалъ назадъ. А на сердц все та же неразгаданная тайна, все та же тоска.
Началась пахота. Идетъ Федорычъ за плугомъ, и втеръ степной играетъ его рубахой и обвваетъ почернлое въ морщинахъ лицо. Влегъ въ работу, обступила она его заботой, а какъ остановится передохнуть, тоска тутъ, какъ тутъ, подыметъ голову и глядитъ въ его усталые глаза.
Время полудновать. Выпрягъ Федорычъ кобылу и пошелъ къ стогу передохнуть и перекусить. Стогъ почернлъ и распарился на солнц и бережетъ подъ бокомъ запоздалый сугробикъ. Хотлъ обойти на другую сторону, гд солнце обогрло и обсушило, да вдругъ пошатнуло его: изъ талаго занесеннаго сверху пылью сугробика краемъ выглядывала раскисшая старая форменная фуражка.
Затряслись руки у Федорыча, разгребъ мокрый снгъ, осторожно вытащилъ, глянулъ и заоралъ на всю степь не своимъ голосомъ:
— Братцы!.. братцы!.. братцы!..
Внутри блло размякшее, но цлое письмо.
Кинулся Федорычъ къ кобыл, перевалился животомъ и погналъ. Кобыла съ удивленіемъ хлопая утами, затрусила, но Федорычъ бшено колотилъ тяжелыми каблуками по брюху и кнутовищемъ по голов, и лошадь пошла сначала галопомъ, а потомъ усталымъ карьеромъ, раздувая измученныя ноздри.
Вотъ и мельница Вдовская показалась, горбатая, почернлая, безлюдная, и плотина, и прудъ, какъ тарелка, полный до краевъ воды. И какъ тогда скачетъ, что есть духу Федорычъ.
Проскакалъ плотину, далеко сзади шумитъ вода. Съ хриплымъ свистомъ вырывается тяжелое дыханье у лошади.
— Роди-имая, выноси!..
Доскакалъ до Перелазовскаго хутора и прямо во дворъ къ свату Семенычу, свалился съ кобылы.
Вышелъ сватъ, удивляется.
— Что такое?
А Федорычъ подаетъ ему трясущимися руками письмо.
— Гляди, не порви, размокло… Прочтя ты, ради Господа Бога… ослобони ты мн душу…
Сватъ долго разглядывалъ раскисшую бумажку, потомъ надлъ въ желзной оправ очки и, запинаясь и трудно разбирая, сталъ читать:
— ‘Муки…ки греч…не…вой на 8 коп. Ко…лея…ко…ру б…ла…го полъ арш. 7 коп. Ма…хот…ка гли…ни…на…я’…
Лицо у Федорыча стало пепельное, онъ выдыхнулъ и, качаясь, пошелъ прочь назадъ къ Сдовской мельниц.
— Сватъ, да ты куды?.. Чудно!..
Семенычъ постоялъ:
— Кобылу-то чего бросилъ?
Федорычъ, шатаясь и самъ съ собою разговаривая, уже шелъ по степи.
Семенычъ подвязалъ кобыл недоуздокъ, вывелъ со двора и толкнулъ въ задъ сапогомъ:
— Нно-о… иди!..
Кобыла, вздыхая и шепча отвисшей губой, пошла за хо зяиномъ.
Поболла и умерла старуха. А черезъ два мсяца въ жаркую пору утонулъ Дениска. Ловилъ онъ рыбу съ берега въ рчк, вдругъ взмахнулъ руками, сдлалъ два шага въ воду и упалъ ничкомъ. Пока подплылъ стоявшій недалеко въ лодк рыбалка, Дениска захлебнулся
Федорычъ остался одинъ. Да домовой еще жилъ на палатахъ, такой же старый и угрюмый, какъ хозяинъ. Въ темныя втренныя ночи онъ шуршалъ и возился надъ потолкомъ и жалобно разговаривалъ въ труб.
Попрежнему возится Федорычъ около скотины, по хозяйству и, самъ не замчая того, разговариваетъ вслухъ:
— Параскева… слышь… эхъ, болзная ты моя!.. Слышь, Паша…
Часто подойдетъ къ плетню и смотритъ въ степь: стоятъ тамъ три кургана, три брата, и степь синетъ далекимъ необъятнымъ кругомъ. И ничего не понимаетъ Федорычъ.