Ис. ГОЛЬДБЕРГ
ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
‘ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА’
Москва — 1936
ВОЛКИ
ВОЛКИ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
XV
Волки, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1936
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Олени насторожились. Они перестали есть, подняли головы, наставили уши.
На прогалине было тихо. Зимний день кончался. Ложились густые синие тени на разрытом копытами снегу. Густые тени окутывали опушку копаницы. Серое небо надвигалось все ниже и ниже. Олени не поверили обманной тишине. Они учуяли опасность, подкрадывавшуюся из надвигающихся сумерек. Легкий порыв ветра донес до них чужой запах. Они сорвались с мест и, закинув на спину ветвистые рога, понеслись по прогалине.
И серые тени метнулись за ними. Серые тени выкатились быстро и яростно. И вот на прогалине появились волки. Голодные и злые, они мчались за живой пищей. Они чуяли запах крови, они свирепели, наливались силой и лютостью. Они догоняли обезумевших оленей…
Митрофан вышел ловить оленей и не нашел их на обычном месте. Он осмотрел следы, с тревогой увидел их беспорядочность, их необычную запутанность. С еще большей тревогой нашел он свежие волчьи следы.
— Або-эй! — угрюмо вскрикнул он и, замотав на руке мавт, пошел к своему чуму за помощью.
Он шел и огорченно соображал, что вот опять из стада убудет олень, а может быть, и два, и что если так станет продолжаться дальше, то оленей совсем не останется. Он соображал, что, пожалуй, надо будет в неурочное время откочевать в другое место, а дело ли ломать промысел и снимать чумы с издавна облюбованных угодий! Он шел и нес с собою холодные и беспокойные думы.
Вот недавно приезжал из совета друг. Он много говорил о волках, об оленях. Он толковал что-то о том, что надо бросать помет на волков, травить их.
Из фактории, говорил он, можно добыть отраву, сколько угодно отравы, и тогда станет хорошо: погибнут волки и спасутся олени, а волчьи шкуры пойдут за покруту. Он много говорил. Да все неладно. Митрофан не маленький, Митрофан понимает. Недаром шаман еще раньше этого друга предупреждал и об отраве и о волках.
Митрофан вспоминает слова шамана:
— Разве можно травить волков отравой? А харги? Харги, которые выйдут из тела погубленного волка и станут мстить!.. Нельзя снимать шкуру с травленого волка… Вот раньше не слушались старших и нарушали покой амаки, а мало ли он мстил? А теперь волков начали тревожить. Ох, беда! Совсем испортился народ! Совсем поломали законы тайги… Худо это! Шибко худо!..
Вспоминает Митрофан слова шамана. Сердитый Хабибурца, который год уж злой ходит. Как голодный волк он сам. Может быть, и не вся правда у него, но нельзя ему не верить. Верил ему отец Митрофана, Уочан, верил отец отца, Шебкауль, верили многие, может быть, вся тайга!.. А тот, новый друг, который приходит из фактории и оттуда, где теперь школа для тунгусских ребят и где Васька Митрофанов второй год учится, тот новый друг смеется над Хабибурцей шаманом и толкует про него: ‘Обманщик’!
Тени становятся совсем густые. Вечер наливается упругой тишиной. Тревога Митрофана растет: где-то в стороне волки гонят его оленей!
Шаман Хабибурца окривел на правый глаз еще мальчишкой. И с тех пор сам не промышлял он белку, не бегал на лыжах за сохатым, не выслеживал россомах и не крался за кабаргой. Да ему вовсе и не нужно было обжигаться непереносимыми морозами в тайге и изнемогать в беге за зверем: он добывал своим бубном больше пушнины, чем любой хороший промышленник!
Хабибурца состарился в сытости, в бездельи и в почете. И только в последние годы промысел его стал спадать. В последние годы жизнь в тайге переменилась, и новые, чужие люди изменили старый, казалось, крепкий и прочный, как скала, закон тайги. Новые люди принесли в тайгу небывалые обычаи и научили им таежных людей. Слыханное ли дело! В русской деревне, куда охотники выходили дважды в год и где раньше купцы выставляли щедрое угощение, — в русской деревне построили большую избу и собрали туда тунгусских ребят и учат их разговаривать с бумагой и собирать мысли из книг! Слыханное ли дело! Вместо шуленги, родового князя, у которого были всегда большие стада оленей и который помогал своим родичам и возле которого при нужде сыто и вкусно кормился он сам, Хабибурца, — вместо старого шуленги появился какой-то совет и в совете этом, как хозяева, как старшие и как многознающие, орудуют самые захудалые в прошлом люди! И не стало прежних друзей — ни купца Кондакова, ни Алексея Павлыча, ни других…
Совсем иной стала жизнь. Плохой и страшной. Никто не хочет звать его, Хабибурцу, лечить больных, никто не просит его пошаманить, чтобы уродилась белка, чтобы ронким стало ружье или чтобы плодливыми сделались важенки. Больных стали лечить русские шаманы и стали лечить даром, и никто не верит, что харги нуждаются в подарках ив заклинаниях!..
На старости лет Хабибурце пришлось приняться за настоящий промысел. Он вышел со своей малопулькой за белкой. Он попробовал. Добыча не шла. Рука не была твердой, а единственный глаз плохо служил. Когда Хабибурца подсчитал, сколько белки он добыл, ему самому стало стыдно. А соседи, с хитрым и лукавым изумлением подглядывавшие за тем, как шаман взялся за непривычное дело, с хохотом упрекнули его:
— Пошто тебе харги не помогают?! Ты же себе ух как нашаманить можешь?!.
Хабибурца зло отмалчивался. Хабибурца уходил от насмешников, пинал свой бубен ногой и шипел:
— У-у!.. Дармоед!..
Совсем отощал бы шаман, если бы не водились по тайге люди, еще не предавшие окончательно старину и старый закон. Возле них-то Хабибурца и подкармливался. У них находил он хоть маленький, хоть непрочный, но покой.
Он появлялся в их чумах со своим бубном и находил всегда повод поговорить с духами, пошаманить. И ему перепадали то связка белки, то кусок мяса, то патакуи рыбы.
Чаще всего бывал Хабибурца в чуме Митрофана.
Волки в эту зиму обнаглели. Они нападали на оленей, разгоняли их, вырывали из стад одного за другим. Из совета пошел по тайге приказ бросать помет на волков, травить их. Охотникам роздали отраву, охотников предупредили, что за волчьи шкуры станут теперь платить дороже, чем в прошлом году.
— Добывайте волков! Не то совсем они погубят стада…
Митрофану дали стрихнин и научили, как класть пометна зверя. Митрофан с опаской посмотрел на бутылочку с белым, как сахар, порошком и положил ее подальше от домашних. Надо было хорошенько поквасить рыбу, чтоб стал ее запах острым и приманчивым для зверя, надо было вкатывать в комочек жира этот смертоносный порошок и спрятать в рыбу, а потом подбросить на облюбованные волками места. И потом надо было следить за тем, когда попадется на эту приманку хищник. Все это было так просто и понятно. Но Митрофан заколебался. Незадолго пред этим пришел Хабибурца и сказал, что станет шаманить, волков отгонять к чужим стойбищам. Для шаманства Хабибурца кроме всего прочего потребовал бутылку водки:
— Большое шаманство стану делать! Всех харги своих добрых подымать стану! Нельзя без водки!
Но водки не было. Ее не стало уже давно, с тех пор, как появились новые порядки. И Хабибурца и Митрофан это знали. Откуда возьмешь водку? Митрофан сказал Хабибурце:
— Шамань без водки. Неужто харги без нее не помогут?!
Шаман поломался, поспорил и, выговорив себе лишний десяток белки, начал большое шаманство. Он пел диким голосом, бил устрашающе в бубен, гремел побрякушками, плескал в огонь камелька наговоренную воду. Он вскакивал и кружился и приплясывал. Он старался.
После шаманства Митрофан озабоченно осведомился:
— Помогут харги?
— Помогут! — с неудовольствием подтвердил шаман.
А через несколько дней волки разогнали оленей, и Митрофан не досчитался жирной трехгодовалой важенки.
Хабибурца был поблизости. Митрофан сходил к нему, пожаловался:
— Беда! Не помогло.
Шаман отвел глаза в сторону. Он соображал, ему надо было выкрутиться, надо было как-нибудь успокоить Митрофана. Надо было во что бы то ни стало найти подходящую причину того, что заклинания не помогли.
— Один раз мало шаманить…— наконец, пояснил он. — Приду, еще буду. Сильное шаманство, самое сильное сделаю!..
— Ну, делай… — огорченно согласился Митрофан и в уме прикинул: сколько белок еще придется накинуть Хабибурце за сильное шаманство?
Пошаманил Хабибурца еще раз. После заклинаний, допивая в чуме Митрофана второй чайник чая, шаман стал ругать тех людей, которые отраву волкам подбрасывают.
— Грех! — негодовал он. — Большой, большой грех! Совсем рассердятся харги, что будем делать?.. У кого отрава есть, надо выбросить. Подальше, а самое лучшее — в огонь!
Митрофан молчал. Пузырек со стрихнином лежал в укромном месте. Выбрасывать отраву в огонь Митрофану вовсе не хотелось. На стрихнин можно добыть не одну лисицу. Вот отбегут в сторону волки, поможет шаманство, Митрофан бросит помет в давно облюбованную ложбину, где лисий след особенно част и четок, и будет с добычей. Зря портить отраву — нет, это не дело!
— В огонь! — повторил Хабибурца и пытливо посмотрел на Митрофана.— Давай отраву, я пропою заклинание и брошу в камелек!
— Хабибурца! — убежденно и просительно сказал Митрофап. — Я прибавлю тебе еще пять белок. Не надо бросать отраву в огонь…
— Как хочешь! — рассердился шаман.— Я тебе добра хочу. Хочу, чтобы олени твои целы были… Как хочешь!..
Начиная третий чайник, Хабибурца немного подобрел. К этому времени он что-то надумал, что-то сообразил.
— Давай половину отравы!.. — потребовал он. — Я высыплю ее в костер на четыре ветра, может быть, харги не рассердятся.
Отсыпая из стеклянки в берестяной чумашек отраву, Митрофан старался не дышать: он знал, что достаточно вдохнуть этот чистый и приятный на вид (ну, совсем сахар!) порошок — и можно умереть. А умирать Митрофану совсем не хотелось. Хабибурца забрал половину стрихнина и, уходя, напомнил Митрофану:
— Пять белок приготовь, когда добудешь…
‘Ишь, жадный какой!’ — подумал Митрофан, но вздохнул и кивнул головой:
— Приготовлю…
Завивались вихорки поземки. По склону вперебежку неслись белые дымки, с деревьев срывало кухту. Волк выбежал из сосняка и понюхал воздух. Издалека доносило человеческим жильем. Волк вспомнил, что с этим запахом всегда связан запах пищи, горячей, живой, кровавой пищи. Волк остановился. Ветер взъерошил его шерсть и поиграл ободранным хвостом. Ветер обсыпал волка мельчайшей пылью кухты. Откуда-то прорвался тревожный лай собаки. В этом лае тоже было знакомое волку. Он оскалил клыки и тихо взвыл. Вой его был злобен и угрожающ. Подняв морду, волк взвыл еще раз и замолчал.
Поземка засыпала, заметала вчерашние следы оленей. Вчера проходила здесь пища, и волку казалось, что он чует еще ее горячий и возбуждающий запах.
Собачий лай послышался совсем близко. Волк сорвался с места и взметнулся, как легкая пыль поземки, и скрылся в чаще.
По склону пробежала серая, как волк, собака. Она дрожала от возбуждения. Она почуяла след волка, унюхала его тяжелый и враждебный запах. Она рвалась за врагом. Но резкий свист и знакомый окрик остановил ее.
— Серый! — позвал ее Митрофан, появляясь на поляне. — Стой, дурак!..— Митрофан поднялся по склону, заметил свежий волчий след и озлобленно сплюнул:
— У-у, враг!..
Тоскливое предчувствие сжало его сердце. Что же это такое? Ведь не было их несколько дней! Ведь вот казалось, что помог Хабибурца, а теперь снова бродят они вокруг жилья, вокруг стада. Беда!..
Митрофан подозвал собаку. Серый подбежал и, виляя хвостом, выжидательно поглядел на хозяина.
— Худо, Серый! — поделился с ним Митрофан. — Опять шаман обманул.
Серый разинул пасть и взвизгнул. Серый понимал хозяина. Худо!
В десяти километрах ниже по речке, на которой кочевал Митрофан, стоял чум Салаткина. Митрофан встрепенулся: а как у соседа? целы ли его олени и что он делает, если волки наседают на него? Митрофан проследил за вьющимися дымками поземки, взглянул на серое, все в мчащихся расплывающихся облаках небо и надумал сходить проведать Салаткина.
Митрофан размахнулся, ловко ударил по снегу чеморо, лыжи скользнули, и он понесся по целому, легко дымящемуся снегу. Серый обежал его, вынесся вперед, несколько раз оглянулся и умчался стрелой…
И снова крутилась поземка и засыпала следы Митрофана и Серого. И снова, выждав некоторое время, вышел осторожно волк. И снова тихо и нетерпеливо взвыл он.
Голод терзал его. А запах пищи, который он еле-еле чуял, разъярял его и дразнил.
Не выдержав, он яростно взвыл…
Прихлебнув последний глоток чая, Митрофан отставил от себя деревянную чашку и вытер губы ладонью. Потом оба они, он и Салаткин, закурили,
— Как олени? — спросил Митрофан. Салаткин вынул трубку изо рта, сплюнул.
— Хорошо…— коротко ответил он.
— Хорошо… а-а…— покачал головой Митрофан.— А у меня нет.
— Волки?
— Они.
Оба затянулись продолжительной затяжкой. Оба враз выпустили едкий дым.
— Одолели. Совсем на копаницу выпускать нельзя. Гонют. Важенку хорошую загрызли.
— Плохо. Надо помет бросать. Пошто не бросаешь?
У Митрофана забегали глаза. Он затянулся раз за разом тремя затяжками.
— Нельзя. Шаман сказал: нельзя!
— Шаман хитрый. Врет шаман, — насмешливо сказал Салаткин. — Я бросал помет, Шебкауль бросал, Мультурца бросал, у всех хорошо, волков добыли, олени здоровые ходят… Врет шаман!
— А-бо-эй!..— испуганно отмахнулся от Салаткина Митрофан. — Пошто так говоришь? Харги рассердятся! Худо будет!
— Врет шаман, — повторил Салаткин. — Не верь ему… Все хорошие люди не верят. Клади помет на волка! Клади!
Митрофан растерянно молчал.
— Клади! — настойчиво советовал Салаткин и рассказывал о Шебкауле, о Мультурце, о десятке других знакомых, которые не побоялись угроз шамана и избавились от волков и хорошо заработали, сдав в артель волчьи шкуры.
Наклонив голову и посасывая потухшую трубку, Митрофан опасливо слушал приятеля. Ему и хотелось верить Салаткину и не хотелось. Хотелось последовать его примеру и ослушаться шамана, но был велик страх пред харги, пред неведомыми силами, пред заговорами и заклинаниями Хабибурцы. Одолеваемый мыслями, Митрофан заторопился домой.
На прощание Салаткин еще раз напомнил:
— Трави волков! Шаман врет!..
Вдевая ноги в юкши лыж, Митрофан заметил у входа в чум несколько волчьих шкур, обсушивавшихся на морозе на пялах.
На ходу мысли складываются легче и ровнее. Митрофан еще раз передумал и об оленях, и о волках, и о запрете Хабибурцы, и о словах ловкого Салаткина. Рассекая морозный воздух грудью своей, легко и возбужденно скользя на лыжах, Митрофан вдруг осмелел.
‘А ну его! — подумал он о шамане. — А ну его!.. Может быть, и верно — врет он? Вот Салаткин и волков добыл и олени у него все целы… Брошу помет!.. Не узнает шаман! Откуда ему узнать?.. И харги его тоже не узнают… Брошу!..’
Серый бежал впереди, мелькая между деревьями, то пропадая, то появляясь. Серый чуял родное стойбище, и ему было весело. Становилось весело и Митрофану.
Митрофан тайком наладил отраву и ушел с ней на нахоженные волками места. Митрофан был уверен, что Хабибурца не узнает. Но шаман бродил недалеко и напал на след Митрофана и выследил его работу. Шаман не пришел к Митрофану, не ругал его, не грозил. Он скрылся и не показывался возле Митрофанова чума.
На третий день, как положил Митрофан помет, объелись отравой два волка. Звери были матерые, шкуры у них лоснились, и по серой гладкой шерсти на спине у обоих шла густая темная ровная полоса. Крадучись, Митрофан освежевал волков и спрятал шкуры.
Но в этот же день возле чума завыл Серый. Митрофан вышел поглядеть, в чем дело, и застал собаку в большом беспокойстве. Серый выл и метался возле чума. Серый, завидя хозяина, подбежал к нему и стал лаять. Митрофан знал своего умного пса и понял, что он зря не будет тревожиться и выть. Серый как будто звал куда-то. Захватив с собою ружье, Митрофан пошел следом за собакой. Серый взвизгнул и побежал. Он бежал и оглядывался, наблюдая за тем, идет ли Митрофан или нет. Так прошли они с километр от чума, и в ложбинке, куда Митрофан давно не заглядывал, он увидел труп своего второго пса, молодого Друга. Митрофан оглядел труп и удивился: Друг лежал такой же страшный, как те два волка, которые объелись отравой. Митрофан присел над закоченевшим Другом, потрогал его мерзлое тело, вгляделся в остекляневшие глаза, в оскаленную пасть и испуганно изумился: по всему было видно, что Друг объелся такой же отравы, какая сразила и волков! Как же эта отрава попала сюда? Ведь Митрофан клал помет на волков совсем в противоположной стороне, далеко отсюда! И разве пес берет приманку с отравой? Не слыхал этого Митрофан никогда. Что же случилось?
‘Харги! — полоснула Митрофана по сердцу догадка. — Это духи мстят за волков!.. Это рассерженные души отравленных волков наказывают!..’
Подавленный поднялся Митрофан на ноги и стоял понуро над погибшей собакой. Серый бегал вокруг Друга, скулил. Вдруг он зарычал. Митрофан оглянулся. Собака стояла над чем-то, брошенным в разрытый снег. Когда Митрофан подошел и разглядел это, то нашел кусок мяса. Кусок жирной оленины валялся в совсем неподходящем месте. Откуда он тут взялся? Серый яростно кидался на мясо. Но как только Митрофан поднял и протянул оленину Серому, тот ощетинился и с рычанием отскочил.
Митрофан догадался: мясо было отравлено. Это вот оно погубило Друга! Как же оно попало сюда, кто его положил? Зачем?..
Член сельсовета Хирогир шел по делу к стойбищу другого сельсоветчика Василия Куренкова. Сельсовет, обеспокоенный появлением волков в округе, решил проверить, как борется население с этими хищниками, и помочь тем, кто сам не в состоянии справиться с ними.
Хирогир шел речкой, на которой стоял Митрофан. Две черные лайки бежали с Хирогиром и осматривали путь. Мягкая кухта тяжело лежала на ветвях деревьев, глубокий снег, нежный, с голубоватыми тенями, покрывал все бугорки, все неровности, все ямы и колдобины. На глубоком снегу пестрели отметины, звериных следов. Разбрызганной цепочкой наследил ушкан, ровной вязочкой, четкой и опрятной, прошел горностай, легко и осторожно отметила свою дорогу лисица. Обе собаки обнюхивали следы, кидались по сторонам, оглядывали деревья, искали.
Узкая лыжня, прорезавшая путь зверей, заинтересовала Хирогира. Человек прошел вчера: лыжню уже стало задувать ветром. Человек шел в сторону, обходом, минуя жилье. Хирогир подумал: зачем это неизвестный человек подался в сторону? Охота там хорошая что ли? Задерживаться здесь Хирогир не стал и отправился дальше. Но возле лыжни в одном месте он заметил какой-то. предмет, полузанесенный снегом. Откопав снег, Хирогир поднял оброненное неизвестным кресало.
— Ишь, растеря! — подумал Хирогир, повертывая в руках кусочек стали с обрывком ремешка. — Вот хватится огонь разводить, что станет делать?
Хирогир спрятал кресало в свою поняшку и отправился дальше.
У Василия Куренкова Хирогир сделал нужное дело и узнал, что почти все окрестные охотники воспользовались стрихнином и травят волков. Только про одного Митрофана слухи были нехорошие. О Митрофане Куренков со слов Салаткина рассказывал, что он сильно прислушивается к шаману Хабибурце и что все не решается бросать помет на волков.
— У-у! кривоглазая лисица! — выругался Хирогир, вспомнив о шамане.— Худой мужик! Всех мужиков тут портит… Учить ребят отговаривал, лекарства настоящие ругает, советы ругает потихоньку… Шибко вредный, мужик!
— Шибко вредный! — подтвердил Куренков.
Уходя от Куренкова, Хирогир вспомнил о находке и показал ее. Куренков поглядел на кресало, повертел его в руках и на одной стороне различил какие-то знаки: нацарапанные линии и точки. Знаки эти ему показались знакомыми.
— Стой-ка, — оживился он. — Стой-ка. Я такую отметку видывал. Чья только, вот не могу вспомнить…
— Узнать бы да отдать.
Ушел Хирогир, сделав свое дело. Осталось кресало у Куренкова.
А после ухода Хирогира, разглядывая кресало внимательно возле огня, Куренков вспомнил, что точно такие вот знаки видел он на кисете Хабибурцы несколько месяцев назад, когда шаман приходил жаловаться на свою судьбу и клянчил табачку. Куренков рассмеялся:
— Вот и не помогли шаману харги! Не уследили!..
Хабибурца пришел к Митрофану. У Митрофана было смущенное лицо и был он чем-то обеспокоен. Шаман по обычаю напился чаю и не допытывался о причине беспокойства хозяина. Не выдержал сам Митрофан и рассказал о беде.
Вскипев, Хабибурца разразился гневной речью. Он упрекал мужика в неповиновении, в забвении наставлений предков, в непочитании духов. Он грозил еще большими бедами и наказаниями.
— А! — злорадствовал он. — Ты думал обмануть харги! Ты думал, что харги не узнают твоего обмана, твоей хитрости?! Вот они начинают наказывать тебя! Вот они показывают свою силу!.. Погибла твоя хорошая собака, будет еще хуже, если ты не станешь слушаться!.. Еще хуже будет!..
Ныло на сердце у Митрофана. Было и тоскливо и боязно. Единственный глаз Хабибурцы сверлил его злобным и опаляющим взглядом. Единственный глаз шамана подстерегал, укорял, грозил.
— Всем!.. — потрясая высохшей рукой, кричал Хабибурца. — Всем, кто смеется, кто не верит старинной вере, всем будет худо!.. Вот увидишь!
Митрофан, сжавшись и притихнув, слушал. Слушал и соображал: что же теперь будет? Неужели харги отомстят всем тунгусам, которые не верят в харги? Неужели и Салаткин, и Хирогир, и Куренков, и все те, кого знал Митрофан, будут наказаны?.. Вправду ли так силен Хабибурца со своими духами? А вот русские люди, которые всегда отговаривают верить шаманам и смеются над шаманством, вот русские люди, неужели и они подвластны духам?.. Почему же харги до сих пор не покарали их? Почему русским людям безнаказанно проходит все, а ему, Митрофану, и всем таежным людям грозят беды?.. Соображал и раздумывал Митрофан, а Хабибурца, опьяненный своей злобой, наскакивал на него и орал.
Когда Хабибурца вволю накричался и насладился испугом и огорчением Митрофана, он захотел курить. Он вытащил кисет и трубку. У вышитого бисером кисета болтался обрывок ремешка. Хабибурца поглядел на него и вспомнил:
— Давай-ка мне, бойе, огниво. Затерялось где-то мое. У тебя лишнее есть.
Лишнего огнива у Митрофана не было, но он торопливо отвязал от запасного кисета стальной брусочек и охотно подал его шаману:
— Возьми, возьми, Хабибурца!
В тайге каждый слух долетает от стойбища к стойбищу быстро, точно на крыльях. В тайге каждая мелочь — происшествие, которое интересует жителей и заставляет их долго и упорно разговаривать о ней у камелька.
От Куренкова слух о том, что шаман потерял кресало, полетел к соседнему стойбищу, дошел до Салаткина, а от Салаткина перекинулся к Митрофану.
У Митрофана, который высыпал в огонь остатки стрихнина и перестал класть помет на волков, в эти дни волки загрызли лоншачка. И был Митрофан опален огорчением и не знал, что ему делать. Поэтому, когда встретился он с Салаткиным и когда стал жаловаться ему на свою беду, то почти и не обратил внимания на то, что сосед посмеивается над шаманом. Митрофан плакался и негодовал. Ему жалко было оленей, но больше всего томил его страх, что теперь харги не отстанут от него и будут без конца мстить.
— Не верь! — успокаивал его Салаткин. — Никакой силы у шамана нет. Вот в лесу ходит и как самый несмышленый парнишка все теряет… Не верь ему, бойе!..
— Ах, беда — не успокаивался Митрофан. — Харги Друга погубили… Никто, как харги! Как туда отравленное мясо попало?..
— Отравленное мясо? — удивился Салаткин. — А ты разве помет с мясом клал?
— Нет, с рыбой. Да совсем в другом месте…
— С мясом?! — повторил Салаткин и поднял голову, как бы прислушиваясь к чему-то. — А кто же подкинул?.. Я думал, твоим обожрался Друг…
— Харги! — широко раскрыв глаза, убежденно крикнул Митрофан.
— Харги? — покачал головой сосед. — Нет, бойе, это наверно человек. Злой человек!
И Салаткин внимательнее начал расспрашивать Митрофана, где и как обнаружил он отравленную собаку.
И по мере того, как Митрофан рассказывал горячо, но подробно, Салаткин становился хмурым и озабоченным.
— Знаешь, — решил он, узнав от Митрофана все, что тот сам знал, — знаешь, надо людям рассказать. В совет надо сходить да рассказать!.. Злой человек это путает тебя!
Митрофан не верил. Кто же этот злой человек? Кому что худого сделал он, Митрофан, за что обижает его неизвестный? Нет, харги это, духи, которые рассердились за непослушание!..
Салаткин ушел, а Митрофан сидел в своем чуме у ровного огонька, курил и упорно думал.
Думал он все о своей беде. Но натолкнул сосед и на иные думы. Вот велит Салаткин в совет пожаловаться, у совета помощи попросить. Ладно ли это, не от совета ли все пошло — и волки, что пугают и портят стада, и отрава, которая гневит духов, и многое другое!? Ведь Хабибурца прямо говорил, что совет, который придумали русские и которому теперь верит почти вся тайга, что совет неправильно ломает законы тайги, старые, испытанные законы, и ставит на место их какие-то новые, небывалые… Правда, с тех пор, как появился этот совет, в тайге стало не плохо. Лучше стало в лавках, больше товаров начал выносить на стойбище по новой покруте каждый охотник. Он сам, Митрофан, в прошлом году всего набрал в лавке и нисколько не остался должен новому другу. А при старых ‘друзьях’ из долгов и не вылезал!.. Лучше стало. Куда лучше, чем прежде!.. Только вот как же харги? Ведь сильные они, сердитые, все знают, все видят. Так Хабибурца учил, так и старики говорят, так раньше было…
Митрофан сидел у ровного и привычного огня своего жилища и томился.
А Салаткин, скользя на лыжах домой, упорно соображал о том, кто же мог подбросить отравленное мясо митрофановой собаке? Салаткин хорошо понимал, что дело тут не в духах и не в их злобе. Уже несколько лет, как научился Салаткин различать правду от вздора. О, он знает теперь, что ни харги, ни русского бога вовсе и нет, что это все выдумали попы и шаманы, что у попов и шаманов никогда не было правды, а вот настоящая правда пришла в тайгу только теперь, когда на необычном суглане избрали вместо родового шуленги и старшины совет… Это только такие, как Митрофан, да некоторые старики верят еще в шаманские пляски и заговоры. Ах, какой упрямый Митрофан! По всему видать, что какой-то худой человек отравил его собаку, а он верит Хабибурце и видит в этом месть харги! Упрямый и смешной Митрофан!..
Лыжи быстро мчат Салаткина домой. Быстро несутся в его голове мысли.
Сбрасывая лыжи возле своего чума, Салаткин вспоминает: еще несколько лет назад, может быть, десять, двенадцать, как было бы ему холодно и одиноко! Настигли бы его мысли в заброшенном в тайге чуме и нес бы он их сам в себе и томился бы в безлюдьи! Было бы ему страшно и тоскливо и рад бы был он появлению шамана, который обманул бы своей ложной мудростью, своей лживой правдой. И отдал бы он пушнины и зарезал бы жирного оленя-лоншачка, чтобы угостить шамана и задобрить его духов. А за все это получил бы обман и напоился бы ненужными страхами и видел бы страшную и смешную пляску шамана, и слушал бы его непонятное бормотанье и дикий грохот глухого бубна…
Салаткин смеется. Он ухмыляется своим мыслям и входит в свой чум, неся на своем лице лукавую усмешку. Нет! Хабибурца теперь не обманет его! Вот на расстоянии одной нульги от родного жилища раскинулось прочное жилье таежных людей. Его называют чужим, но ставшим теперь обычным словом ‘база’, и там много хороших вещей есть и для Салаткина и для каждого тунгуса. Там весело коротает зиму десятилетний Прошка, второй сынишка Салаткина. Ух, шустрый паренЫ Пожалуй, скоро умнее отца станет!.. Жалко, погиб первый парнишка. Был бы теперь полным охотником, добытчиком. И погиб зря. Салаткин хорошо понимает теперь, что Нирджимку просто-напросто погубил шаман своим леченьем. Пришла огневая старуха и сожгла парня, а шаман кружился над ним, пел ему страшные песни, пугал злых духов, и все без толку!.. Вот теперь, когда прошлой весною на некоторых стойбищах полегли в горячем недуге ребята, быстро приехали от совета лекари, привезли помощь, вызволили ребят, подняли на ноги. И ни беличьего хвоста это никому не стоило!..
…Кто же подкинул отраву Митрофанову псу?..
Салаткин поправляет огонь в очаге и хмурится. Глупый Митрофан верит в злых духов! Тут злой человек старался, враг какой-то. Надо найти его. Непременно надо! Как же! Сегодня он вред Митрофану сделал, завтра Хирогиру, потом другим, а затем доберется и до Салаткина. Надо найти его!
Выколотив о камень у очага выкуренную трубку, Салаткин деловито сказал жене: ‘Пойду в совет! Дело есть’…
Красный флаг выцвел, но весело полоскался на ветру над новеньким срубом совета. У высокого крылечка лениво грелись на зимнем солнце две собаки. Они нехотя посторонились и пропустили Салаткина в дверь. В чистой горнице на стенах висели портреты. Салаткин хорошо знал этих троих: с бородкой и с большим лбом, проницательно прищурившегося и заглядывающего в самую душу, и другого с усами, с упорным взглядом, и третьего, в очках, с бородкой, приветливого и простого. Салаткин знал их прозвища. Еще недавно Прошка показывал их изображения в своей книжке и учил: Ленин… Сталин… Калинин…
За столом сидели знакомые люди. Салаткин степенно поздоровался с ними за руку и полез за кисетом.
Председатель выждал некоторое время, пока Салаткин покурил и порасспросил о чем-то, и сам в свою очередь осведомился у него, по какому он делу выбрался из тайги.
Рассказ Салаткина был сбивчив и не совсем понятен. О волках, о загрызенных оленях председатель понял, понял он и о погибшей собаке. Но при чем тут кем-то утерянное кресало. Но упоминание о шамане насторожило председателя.
— Бродит еще Хабибурца? Шаманит? — оживился он.
— Шаманит, — подтвердил Салаткин. — Пугает. Митрофана ругал, что он волков травит… Худо это. Хабибурца вредный. Поищи, Намкич, поищи, кто собаку у Митрофана погубил…
— Думаешь, Хабибурца?
— Думаю! — возбужденно крикнул Салаткин. — Гляди сам: клал Митрофан помет на волков, а Хабибурца стращал харги! Клал Митрофан помет в рыбе, а откуда мясо взялось? Кто собаку приманил? Кто?
— По-твоему, Хабибурца? — раздумчиво повторил председатель.
— Он! — вскочил на ноги Салаткин в ликующей ярости. — Потерял он кресало где? В стороне от Митрофанова стойбища! А это он стороной скрадывал, чтоб след запутать…
На председателевом лице появилась задумчивая усмешка. Она подхлестнула Салаткина. Салаткин настойчиво закричал:
— Гляди сам! Ищи!.. Сходи к Митрофану, к Хирогиру! Поймай Хабибурцу!..
Председатель добродушно махнул рукой:
— Ладно! Все сделаем… Поймаем!
— Во-во!.. — всплеснул ладонями Салаткин. — Хорошо! Лови его!..
Хабибурца глядел затравленным зверем. Двое вошли в его чум. Они попросили огня, но когда Хабибурца сунул руку в камелек и ловко захватил раскаленный уголь, они скупо рассмеялись.
— Давай кремень. Высекать будем…
Хабибурца зло усмехнулся и вытащил откуда-то кисет: все тут было на месте и в исправности: на крепкой ровдужной вязочке висело и огниво.
Младший из двоих схватил кисет, покрутил кресало и строго спросил:
— Новое? А старое куда девал?
В глазах Хабибурцы сверкнуло злое упрямство.
— Старого нету…
Старший отбросил кисет в сторону. Лицо у старшего было гневно и сурово.
— Ладно! — сказал он решительно. — Рассказывай, зачем ты собаку Митрофана отравил? Зачем мужика путал и помет класть на волков отговаривал? Все рассказывай! Все знаем!
— Все знаем! — весело подхватил младший. — Никуда не денешься!..
У шамана хмуро сошлись на переносьи брови, и он визгливо закричал:
— Чего рассказывать? Чего знаете?.. Почему тревожите меня? Почему пришли как недруги и кричите на меня?! Я разве кому зло делал? Я людям помогаю, от болезней оберегаю их, оленей охраняю от злых духов, от падежа… Почему тревожите меня?..
Слова у шамана были смелые и решительные, но в глазах запрятался маленькой юркой лаской холодный страх.
И двое подметили этот страх и велели Хабибурце замолчать.
— Молчи! — сказали они. — Собирайся, пойдем…
Хабибурца испуганно замолк и даже не стал спрашивать, куда они пойдут. Только выйдя из чума и быстро оглядев свое стойбище, он прищурил глаза и многозначительно и угрожающе предупредил:
— Меня обижать нельзя… У меня харги сильные!..
— Знаем! — захохотал младший. — Знаем мы твоих харги. Вот пусть они теперь тебя выручают!..
Митрофан редко бывал в совете. Он выходил в людные, в жилые места только тогда, когда приходилось сдавать пушнину и набирать в лавке припасы. Он всего один раз был на суглане, где было шумно и весело и где в совет выбрали знакомых таежников. И хотя дружил он с Хирогиром и с другими выборными, но боялся совета. Поэтому неловко стало Митрофану и немного даже испугался он, когда пришли за ним и сказали, что ждут его в совете, что есть там до него неотложное дело. Испуг его был недолог и неглубок: Салаткин, передававший приглашение, усмехнулся и лукаво предупредил:
— Сходи, весело будет. Однако, смеяться станешь!
— Почему?
— А сам услышишь, сам узнаешь…
В совете, куда добрался он к вечеру, в новой крепко и ладно срубленной избе, было мало людей. Митрофан нашел знакомых и долго здоровался с ними, по обычаю расспрашивая о здоровьи оленей, о промысле, о благополучии. Незнакомый парень, которого Митрофан сразу отличил как главного, сразу приступил к делу.
— Сказывай,— обратился он к Митрофану,— как у тебя собаку отравили.
Митрофан стал рассказывать издалека. Он поведал о том, какая хорошая собака была мать Друга, как она ходила по следу и сколько она приносила пользы митрофановой семье. Он расхваливал Друга, который хоть и был еще совсем молодым псом, но наверное по повадкам сравнялся бы со своей матерью. Потом он долго описывал, как нашел он околевшего Друга и как это поразило его, Митрофана.
Слушали Митрофана терпеливо и внимательно. Когда же Митрофан рассказал, как ему показалось, обо всем, парень коротко спросил:
— А Хабибурца тебе что говорил? А почему ты на волков помет боялся класть?
Митрофану стало немного неловко. Про Хабибурцу, шамана, ему не хотелось много рассказывать. Боязно было. Но парень допытывался, и Митрофан скупо передал о словах шамана.
Парень тихо сказал что-то другому тунгусу, сидевшему рядом с ним. Тот поднялся и вышел из избы.
Скоро он вернулся обратно. Следом за ним шел Хабибурца. Митрофан взглянул на шамана и встретил сердитый взгляд. Митрофан обеспокоился: зачем тут Хабибурца?
А парень сердито встретил Хабибурцу:
— Рассказывай, как и зачем ты травил собаку Митрофана?
Хабибурца угрюмо молчал. Митрофан вздрогнул и непонимающе обвел глазами собравшихся.
— Молчишь?!— угрожающе крикнул парень, и Митрофан в испуге уставился на него: ах, какой смелый и небоязливый! На шамана так кричит!— Молчишь! А вот я тебе все расскажу. Все!
Митрофан вытянул шею и стал жадно смотреть и слушать. Парень повел своим рассказом Митрофана, Хабибурцу и остальных по тайге. Он пришел к Митрофану в чум и устами Хабибурцы начал грозить всякими бедами за то, что стали волков травить. Он, подражая Хабибурце, кричал на Митрофана, а потом ушел. И изумленный Митрофан начал понимать, как шаман, взяв у него отраву, поманил за собой Друга и отравил его. И как на обратном пути, петляя по тайге и запутывая свой след, потерял кресало… Митрофан встрепенулся. Он уже начинал понижать истину. Но зачем, зачем же Хабибурца все-таки отравил такую хорошую собаку? Разве Митрофан сделал шаману какое-нибудь зло? Зачем?..
Хабибурца слушал парня подавленный. Его единственный глаз тускло поблескивал, на его темных морщинистых щеках вздулись желваки.
— Напугать хотел?— потрясая кулаком, кричал парень.— Отомстить!? Сам отраву бросал, а вроде как харги твои наказывали? Знаем! Хорошо знаем теперь твой обман!..
— Харги…— выдавил из себя Хабибурца и сдвинул брови.— Они сильные!..
Парень рассмеялся. Рассмеялись еще несколько человек. Остальные молчали.
— Сильные!— глумился парень.— Пусть они тебе помогут, когда мы увезем тебя в большую деревню и там тебя посадим под замок, как взбесившегося волка!.. Пусть помогут!
Митрофан вскочил и кинулся к Хабибурце. Вот сейчас он, наконец, по-настоящему все понял.
— Кривой филин!— подпрыгивая перед Хабибурцей и потрясая кулаками, завизжал он.— Рыба дохлая! Значит, это ты моего Друга погубил!? Не харги, а ты сам? У-у! лисица ободранная!..
Хабибурца отшатнулся и забормотал:
— Найдут тебя харги… найдут…
— Эй!— остановил его парень.— Перестань!
Шаман сжался и замолчал…
Олени паслись настороженно. Еще не забыт ими страх: где-то в стороне, может быть, близко, рыскают страшные гости. Но вот уже много дней, как кругом все спокойно, и олени успокаиваются.
На пригорках снег лежит тонким слоем. Здесь легко и приятно разрывать его копытами и освобождать вкусный мох. На пригорках весело. Сюда сходятся важенки и манят к себе детей. Отсюда виднее, что делается вокруг. Порою кажется, что сюда ветер доносит знакомый и успокаивающий запах дыма, запах жилья.
Митрофан выходил ловить оленей и находил их всех в целости. Возвращаясь в чум, он взглядывал на волчьи шкуры, сложенные в стороне и приготовленные к сдаче на базу. Волчьи шкуры будили воспоминания о недавнем: о страхе, который навевали угрозы Хабибурцы, о погибшей собаке, о том, как все было потом, когда увезли Хабибурцу, просто и ясно, о совете и бесстрашных людях, сидящих там.
И еще вспоминал Митрофан неожиданное и глубоко удивившее его.
Когда в совете все разобрали и доказали, что шаман умышленно отравил собаку Митрофана, чтобы напугать его и показать всемогущество и всевидение духов, парень добрался до совсем, казалось, посторонних вещей. Он расспросил у Митрофана, сколько и когда дарил он шаману пушнины и другого добра. И подсчитав все эти подарки и прибавив сюда цену Друга, парень и другие, бывшие в совете решили: Хабибурца все это должен полностью возвратить Митрофану… Вот почему рядом с волчьими шкурами лежат связки белки и даже одна хорошая лисья шкура, которых Митрофан сам не добывал, но которые честно и по справедливости принадлежат ему!..
Над тайгою плывут серые облака. С борка на борок ветер переносит запахи тайги. От речки к речке, по сверкающему белизною снегу рассыпаны звериные следы. Далеко в стороне беспокойно пятнит снежную тайгу волчий след.
Далеко в большой деревне сидит в замкнутой каморке и угрюмо молчит Хабибурца. Лишь изредка, оглядываясь на грязные стены, отгородившие его от привольной, родной тайги, он неслышно шепчет угрозы и заклинания.
А за стенами каморки весело шумят люди, которые не боятся этих угроз и заклинаний…