ВОЛКЪ.
ВОЛКЪ.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
А. Ратамъ.
‘Міръ Божій’, No 6, 1897
Волк, Ратам А., Год: 1897
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Знойный день. Едва скользятъ облака. Дремлетъ темный лсъ. Тишина — все точно умерло, только рченка скачетъ, реветъ, бурлитъ и разноситъ все на пути, размываетъ сыпучій берегъ обрыва. Темно и прохладно въ чащ, у подножія вковыхъ елей и сосенъ, жарко и знойно на маленькой лужайк, которую молча обступилъ, сдавилъ непроницаемымъ кольцомъ лсъ, солнце жжетъ ее и сыплетъ цлые снопы лучей. Лужайка подбгаетъ къ самому краю обрыва, она какъ будто хочетъ соскочить внизъ, сползти по сыпучей отвсной стн, подбжать къ кипучей рченк и насладиться ея влагой, но точно боится это сдлать: она видитъ, какъ старыя ели и сосны, соблазнившись заглянуть въ воду, слишкомъ близко пододвинулись къ обрыву, не удержались и рухнули со всей двадцатипяти-саженной высоты, только немногія остановились на пол-дорог, судорожно ухватясь могучими корнями за сыпучій песокъ и замерли, медленно умирая подъ жаркимъ, безжалостнымъ солнцемъ.
По тропинк изъ лсу вышла молодая двушка въ простенькомъ сарафан и красной шапочк на темной головк, и, беззаботно-весело напвая, стала срывать борвинокъ, запрятавшійся въ тни елей. Она набрала много, много синихъ глазокъ: запихала въ косы, у пояса приткнула букетикъ, умаялась, стало ей жарко и она улеглась на большомъ камн, обросшемъ мягкимъ мхомъ, подъ развсистой елью, у самаго обрыва, такъ, чтобы сквозь втви хвои ей видно было только синее небо.
То была Красная Шапочка, прозванная такъ въ шутку дома за маленькую, граціозную шапочку, съ которой она никогда не раставалась. Какъ и въ сказк, жила она съ матерью и шла навстить бабушку черезъ лсъ, въ которомъ, какъ ей вс говорили, водятся волки, но на это она только смялась и по цлымъ днямъ просиживала въ самой чащ, на своемъ любимомъ камн у обрыва, не боясь нисколько волковъ. Да ихъ и не могло быть: вотъ уже сколько лтъ она одна и весной, и лтомъ, и темнымъ осеннимъ вечеромъ ходитъ по лсу и ни разу не видла не только волка, но даже зайца, или блки, лсъ былъ совсмъ пустъ, птицъ и то почти нтъ.
Долго лежала Красная Шапочка, прислушиваясь къ бурленью рченки и тишин лса. Вдругъ втви ближнихъ деревъ зашевелились и изъ-за нихъ тихо вышелъ — вы думаете волкъ?— нтъ, молодой человкъ, съ ружьемъ за плечами и съ понтеромъ, который шелъ по верху, нюхая воздухъ. Красная Шапочка, испугавшись, вскочила, она никакъ не ожидала, чтобы кто-нибудь, кром нея, проникъ въ такую чащу. Выросши въ деревн, она не привыкла видть молодыхъ людей, да еще въ такомъ элегантномъ сромъ костюм.
Молодой человкъ улыбнулся и, раскланиваясь, приподнялъ круглую шляпу съ фазаньимъ хвостомъ.
— Не пугайтесь, барышня. Простите, что потревожилъ васъ въ уединеніи,— мягкимъ баритономъ, весело, слегка растягивая слова, заговорилъ онъ.— Вы выбрали самое поэтическое мсто для вашихъ мечтаній,— продолжалъ онъ, подходя къ обрыву,— никакъ не ожидалъ встртить лсную фею, или не знаю, за кого вы прикажете васъ считать,— и онъ улыбнулся, показывая рядъ блыхъ блестящихъ зубовъ.
Красная Шапочка успла оправиться отъ испуга и, тоже смясь, отвтила:
— Нтъ, я не фея, я просто Красная Шапочка.
— А, Красная Шапочка — и онъ опять показалъ свои блые зубы.— Ну, въ такомъ случа я волкъ.
— Нтъ, нтъ вы не смйтесь, я въ самомъ дл Красная Шапочка, меня вс такъ зовутъ, но не называйте себя волкомъ, а то мн станетъ страшно, что вы съдите меня, и я брошусь съ обрыва,— и она встала на самый край, надъ лнящейся рчкой, въ такой поз, будто она въ самомъ дл сейчасъ и бросится внизъ.
— Что вы длаете?— испуганно крикнулъ юноша,— у васъ закружится голова…
— Ничего, я привыкла,— и она сла на край, свсивъ ноги надъ обрывомъ.— Нтъ, вы не волкъ, вотъ съ вами и собака, какъ ее зовутъ? Ici! Какой славный понтеръ! я такъ люблю животныхъ.
— Позволите ссть у подножія вашего трона? Хоть вы и отрицаете, что вы лсная фея, но мн все-таки сдается, что вы владлица лса, и что эта поляна вашъ дворецъ, а камень тронъ, я же, дерзкій, ворвался сюда, въ чемъ и прошу прощенія.— И незнакомецъ опустился на траву около камня.— Но, однако, скажите же мн, кто вы, и гд я нахожусь, потерялъ дорогу, брожу съ разсвта, изнемогаю отъ жары и усталости и не знаю, какъ отсюда выбраться.
— Если вы пойдете по этой тропинк, то скоро выйдете въ большую деревню, а тамъ ужъ вамъ покажутъ дорогу, куда угодно, недалеко, версты дв, три…
— Благодарю покорно!— воскликнулъ Волкъ,— я и такъ измаялся, а тутъ еще три версты! Умрешь у вашихъ, фея, ногъ съ жары и жажды!
— Да нтъ же, говорю вамъ, я не фея, я Красная Шапочка, а если хотите, я просто Ксенія Андреевна или Ксюря по сокращенному, но вс меня зовутъ Красная Шапочка, и я хочу, чтобы и вы меня такъ же звали.
— Повинуюсь, — назову васъ безъ всякихъ предисловій Красная Шапочка, но за то, не смотря на то, что я Владиміръ Сергевичъ Понютинъ, зовите меня ‘Волкъ’ и не бойтесь, что я васъ съмъ, я предобрый и не только Красныхъ Шапочекъ, но даже дичи никакой не губилъ. Видите,— и онъ тряхнулъ охотничьей сумкой, чтобъ показать, что она пуста.— Дв недли, какъ я пріхалъ въ мое имніе (слыхали, можетъ быть, ‘Панютино’), каждый день хожу на охоту и застрлилъ только за все это время двухъ рябчиковъ да тетерку. Я тутъ въ первый разъ, соблазнился разсказами о здшней охот, пріхалъ въ старое ддовское имніе, какъ водится, все заброшено, запущено, раскрадено честными чухнами, и поселился чуть не въ руинахъ, проклиная судьбу и Чухляндію. Ни одного человка, съ которымъ можно бы было слово сказать. Судите же, какъ мн было пріятно встртить русскую, да еще въ такомъ поэтическомъ вид и въ такой замчательной обстановк.
Ксюря разболталась понемногу съ молодымъ человкомъ. Перешли они и на боле серьезный разговоръ. Новы и чудны были многіе взгляды Понютина для двушки, выросшей въ глуши, въ обществ старой бабушки да матери, развившейся на свобод въ лсу, да въ огромной библіотек, читая все безъ разбора. Въ первый разъ пришлось ей обмняться мыслями съ молодымъ существомъ.
Панютинъ тоже былъ очень доволенъ, его заинтересовалъ этотъ самородокъ, какъ мысленно назвалъ онъ Ксюрю. Все въ ней было свжо, не тронуто, полно вры и надежды. Глаза ея искрились и горли, когда она говорила о Россіи, о народ, съ ненавистью отзываясь о чухнахъ, она бредила русскими, говорила, что ея завтная мечта ухать въ ндра Россіи и послужить ей.
Волкъ слушалъ этотъ, почти дтскій лепетъ, улыбался и скалилъ блые зубы, поглядывая на оживленное личико Красной Шапочки, на каріе, большіе, умные глаза, на пунцовый ротикъ съ капризно вздернутой губой, на загорлую, стройную шею, на гибкія, тонкія руки, на темныя зминыя косы, на хорошенькую головку, увнчанную красной шапочкой и синимъ борвинкомъ…
Разставаясь, Волкъ съ Красной Шапочкой сговорились опять встртиться здсь же.
Волкъ и Красная Шапочка часто приходили на камень къ обрыву и немного прошло времени, какъ уже они сидли рядомъ, рука въ руку и Ксюрина головка покоилась на плеч Панютина. Доврчиво смотрла она на него и румяныя губы ея улыбались счастливой, блаженной улыбкой.
— Посмотри, Волкъ,— говорила она,— какъ эта рчка красива, какъ красиво блая пна ея искрится и переливается на солнц, а въ спокойныхъ мстахъ ели и сосны отражаются въ желтой вод. Посмотри, что можетъ быть лучше этого лса кругомъ, тишины, въ немъ царящей, и рчонки которая ни на минуту не спокойна и все куда-то рвется, стремится. Такъ вотъ и мое сердце: оно никогда не спокойно, оно все куда-то стремится, мн здсь душно, тяжело, чего-то не достаетъ, мн, — я только и спокойна, когда съ тобой, въ тихомъ лсу, и знаю, что на версты кругомъ никого нтъ. Рчонка стремится къ морю, мое сердце къ родин, — я русская, а никогда не была тамъ, на моей родин. Мн вотъ теперь хорошо съ тобой, но кажется было бы въ тысячу разъ лучше гд-нибудь на Волг. Здсь тсно, здсь все давитъ меня, все слабо и вяло,— а тамъ должно быть такъ широко, свободно, я не была тамъ, но я чувствую, я знаю, что тамъ хорошо и именно такъ, какъ мн кажется. Знаешь, когда дешь на лошади, которая дика, не объзжена и можетъ сбросить тебя каждую минуту — духъ захватываетъ. Тутъ и страхъ, и. восторгъ!.. Лошадь летитъ и мысли твои летятъ. О, это необъяснимо чудно, но въ тысячу разъ чудесне, когда я закрываю глаза и думаю о Россіи. А ты подл меня и говоришь, разсказываешь, какъ тамъ все будетъ. Нтъ, это слишкомъ хорошо и потому невозможно. Милый Волкъ, ты смешься надъ предчувствіемъ, но оно врно: ты разлюбишь меня и все пойдетъ прахомъ, ты скоро забудешь Красную Шапочку, а я, я умру, Волкъ. Волкъ, вдь ты меня съшь?.. Съшь?..
И вдругъ Ксюря вскочила, побжала къ камню и стала на самый край.
— Волкъ, ты меня съшь!— воскликнула она и тоскливо повторило эхо гд-то вдали по ту сторону обрыва ‘Съшь!’
— Какая ты, Ксюря, странная! Пойми же, Панютино было заброшено, забыто, никто не платилъ податей, накопились долги, надо оправиться, заплатить ихъ… Я его продамъ и куплю имніе въ Россіи, гд хочешь, и заживемъ мы тамъ той жизнью, о которой ты мечтаешь, но пойми же, на это нужно время, а до тхъ поръ я не могу на теб жениться. Ты же сама зажала мн ротъ, когда я заикнулся жить тутъ или въ город, ты сказала, что надо раньше гнздышко устроить.
— Ахъ, Волкъ, ты меня не понимаешь, не въ этомъ дло, а то, что я чувствую, что ты не такъ меня любишь, какъ надо. Ты любишь, чтобъ състь меня,— я объяснить не могу теб, но я это чувствую. Прошу тебя, оставь меня, брось теперь, узжай, ты видишь, я безсильна, я не могу прогнать тебя. Пожалй глупую Красную Шапочку, не шь ея, на что она теб? Узжай…
— Ухать? нтъ, никогда, Ксюря. Милая, вдь люблю я тебя!— И Волкъ бросился къ ней.
— Стой, не смй подходить къ камню.
Панютинъ остановился.
— Какая ты хорошенькая, такъ во весь ростъ, вся разрумянилась. Ну, не длай такихъ строгихъ минъ, не сердись, не подойду, сяду вотъ тутъ и буду любоваться тобой. Я готовъ сдлаться живописцемъ, чтобъ срисовать тебя.
— Волкъ, довольно глупостей, говори что-нибудь серьезное. Ты самъ сказалъ, что намъ надо погбворить о чемъ-то. Ну, начинай, я слушаю.
И Ксюря услась по всегдашнему, свсивъ ноги съ обрыва, а подл нея умстился понтеръ.
— Ну, хорошо, повинуюсь,— и Волкъ началъ.— Ты поморщишься, потому что опять буду говорить про Панютино, но на этотъ разъ ты должна меня выслушать и помочь мн, а то погибнутъ наши замыслы объ имніи въ Россіи. Вчера, вечеромъ, пріхавъ домой посл такой чудной прогулки съ тобой, я былъ непріятно пораженъ, найдя повстку о томъ, что если я черезъ шесть недль не заплачу долга, накопившагося на имніи, оно пойдетъ съ аукціона, и, конечно, за полцны. Нужно, во что бы то ни стало, достать десять тысячъ. Тамъ уплаты девять тысячъ съ чмъ-то, тогда можно будетъ поискать, не торопясь, покупателя и, я думаю, Панютино удастся продать тысячъ за пятьдесятъ. Выплативъ десять, у меня чистыхъ останется сорокъ, на эти деньги можно, будетъ купить и устроить очень хорошенькій кусочекъ земли въ Россіи, но объ этомъ рчь впереди, главное, нужно достать десять тысячъ на три мсяца, а тамъ я обернусь и выплачу. Мн бы далъ ихъ одинъ товарищъ по университету, но нужно гарантію, и вотъ, что я придумалъ: пусть твоя бабушка гарантируетъ мой заемъ своимъ имніемъ. Подъ него всякій охотно дастъ эти деньги, оно хоть маленькое, но отлично устроено. Твоя мать тоже могла бы это сдлать, но я не ршаюсь обратиться къ ней. Прости, но мать твоя только и думаетъ, что о выгод, и никакъ не ршится ничмъ рискнуть на честное слово человка. Бабушка твоя добре, мягче и доврчиве, она, конечно, тоже не согласилась бы сдлать это для меня, я ей самъ по себ чужой, и даже мало знакомый, но для тебя она вдь это сдлаетъ, это ей ничего не стоитъ, а хлопоты, конечно, я вс возьму на себя. Я сегодня же напишу товарищу, а ты переговори съ бабушкой.
— Нтъ, Волкъ, я не ршаюсь. Эти вс дла такъ чужды мн, я въ нихъ ровно ничего не понимаю, даже бабушк объяснить не съумю порядкомъ. Вотъ, если ты самъ пойдешь къ ней вмст со мной, то я уговорю ее. Ну, довольно объ этихъ противныхъ деньгахъ.— И Ксюря спрыгнула съ камня и снова услась подл Панютина.
— Хорошо, Красная моя Шапочка,— лаская ея тонкія руки, сказалъ Волкъ,— но еще одно слово: когда же мы отправимся къ бабушк? Сегодня вдь уже поздно.
— Ну такъ завтра.
— Но когда именно, вдь дло не терпитъ, каждый часъ дорогъ.
— Да зазжай за мной завтра, верхомъ, утромъ, пораньше, мы и създимъ, пока не жарко, тамъ покатаемся по озеру, отдохнемъ, а къ вечеру домой.
Еще не взошло солнце, а уже Ксюря вскочила, отдернула занавску у окна, глянула: небо все чистое, голубое, чугь-чуть только розовится на восток. Экій чудный денекъ будетъ!
Проворно стала она одваться, и не прошло получаса, какъ уже Ксюря, взобравшись по лстниц, сидла на крыш, чтобы лучше видть восходъ солнца.
Тихій, легкій воздухъ дрожитъ, зеленя, на фон березовыхъ и ольховыхъ рощицъ, уходя въ даль, онъ сплочивается въ густыя синія волны, которыя, застывъ, ждутъ первыхъ лучей солнца. Тонкая блая дымка тумана вьется и колышется надъ спящимъ прудомъ. Слабый запахъ меда отъ расцвтающихъ травъ струится съ луговъ и полей. За большими плакучими березами розоветъ, разгорается небо.
Широкая песчаная дорога, точно лиловая лента, лежитъ среди зелени и, извиваясь, убгаетъ за холмъ. И ворота, и сарай, что видны Ксюр съ крыши, тоже переходятъ въ лиловый фантастическій цвтъ.
Тихо еще кругомъ, только иногда со стороны хлвовъ доносится слабый звонъ колокольчика, мычанье. Такъ все тихо, что, кажется, слышенъ вздохъ коровы, фырканье лошади.
Разгорлось полнеба алою краской. Туманъ надъ прудомъ расплылся. Синія волны на горизонт посвтлли и ушли дальше, принявъ сро серебряный оттнокъ. Чирикнула ласточка на крыш въ сажени отъ Ксюри, гд-то въ пол залилась птичка, ей отвтила другая, еще и еще. Вдругъ, покрывая ихъ голоса, зычно, громко хлопая крыльями, закричалъ птухъ. Вышло солнце, и, секунду подрожавъ за березами, высунуло свой край изъ за ихъ верхушекъ.
Хлопнула дверь, заскрипли ворота сарая, послышались голоса, всплески переливаемой воды. По двору, звая, прошла баба, поплелся чухонецъ, сося люльку, словомъ, начался день.
Наконецъ, привели Ксюрину лошадь.
— Скоро шесть часовъ, а Волка все нтъ.— Ксюря сошла на землю, чтобы поглядть, какъ сдлаютъ Малиновку, и ей не стало больше видно дороги, но чуткое ея ухо слушаетъ, ему не помшаютъ звонки уходящаго на пастбище скота услышать топотъ. Вотъ будто далеко, далеко что-то раздалось. Она стала слушать.
— Это онъ! это топотъ его лошади!— и Ксюря уже у воротъ. Сильныя руки подхватываютъ ее и она сидитъ на лошади, но той не нравится двойная ноша. Воронокъ пятится къ канав и наклоняется бокомъ.
— Ишь, шалунъ!— и Ксюря съ хохотомъ соскальзываетъ въ мягкую густую траву, и Волкъ и она смются.
Красная Шапочка такая веселая, розовенькая, свженькая, хорошенькая въ длинной черной амазонк, что Волкъ не можетъ отвести отъ нея глазъ. Быстро подбгаетъ Ксюря къ Малиновк, нетерпливо роющей копытомъ землю, и быстро вскочивъ на лошадь, стройная, гибкая вызжаетъ изъ воротъ.
Они счастливы…
Дорога пошла лсомъ, становясь все уже и уже.
Волкъ подвинулъ Воронка такъ, что лошади касались другъ друга, и взялъ за руку Ксюрю. По мр того, какъ они углублялись въ лсъ, она длалась молчаливе и веселость ея стала смняться непонятною грустью. На пожатіе руки Волкомъ она не отвчала, а только глянула ему въ глаза глубоко, глубоко, точно хотла видть насквозь его душу. Но срые глаза Волка только ласкали ее и ничего не было въ нихъ видно. Красная Шапочка отвернулась и еще грустне стала смотрть въ лсъ… Прозжая дорога исчезла, пошла тропинка. Волку пришлось пропустить Красную Шапочку впередъ. Она отклонялась порою отъ втвей и Волкъ смотрлъ на эту стройную фигуру, на ея юную, еще не опредлившуюся, грацію.
Неслышно шли лошади по еще не обсохшему отъ росы мху. Свтлый, радостный день разгорался ярче, забрасывая въ чащу лса теплые лучи, въ лсу пахло свжей смолой и испаряющейся влагой, насыщенной запахомъ мха и листвы. Жужжа, вились шмели и, точно золотыя нитки, прорзывали на солнц воздухъ.
Вдругъ невдалек послышались удары топора.
— Лсъ рубятъ,— сказала Красная Шапочка и направила лошадь съ тропинки въ чащу.
На маленькой лсной полянк, одна среди хвои, стояла стройная, блостволая береза и среди неподвижныхъ деревъ она одна вздрагивала. Топоръ стучалъ по ея сочному, крпкому стволу. Дерево стонало чаще и чаще, колыхаясь отъ ударовъ. Вдругъ оно закачалось, точно въ предсмертной агоніи, потряслось все съ вершины до основанія и, на смерть раненое, рухнуло съ трескомъ и скрипомъ, безпомощно протягивая втви, богато убранныя едва успвшимъ развернуться листомъ.
Ксюря вздрогнула.
— Волкъ, подемъ отсюда, мн больно, тяжело смотрть, вдь она страдаетъ! Волкъ, какая она несчастная, лежитъ на смерть раненая! посмотри — чуть-чуть еще дрожатъ листы, ей больно. Волкъ, подемъ, подемъ отсюда.
Ксюря просила его хать, а сама точно прикованная къ мсту не могла двинуться, тоскливо глядя на срубленную березу.
— Волкъ!
— Ну подемъ! Какая ты странная!— Панютинъ улыбнулся, показывая свои чудные, блые зубы.
Ксюря опять вся вздрогнула, ей почудилось, что Волкъ скалитъ зубы, готовясь ее състь. Она ударила лошадь и помчалась. Втви били, хлестали ее, зацпляли за платье, за волосы, а она только погоняла, точно въ самомъ дл за ней несся настоящій волкъ.
— Ксюря! Ксюря!— кричалъ Панютинъ, но она не слушала и все погоняла. Наконецъ, на боле широкомъ мст тропинки Волку удалось ее нагнать, схвативъ за узду Малиновку, и пріостановить эту бшенную зду.— Ксюря, да что это съ тобой? Посмотри, на что ты похожа, сучья, иглы застряли у тебя въ плать. Вонъ лицо оцарапано, разв можно такъ?
Красная Шапочка блдная, вся вздрагивала, тонкія ноздри ея трепетали, глаза туманились отъ страшной тоски и грусти.
— О Волкъ, эта береза! ты не можешь понять. Береза!.. Точно молодое ея сердце кто-то смертельно ранилъ и она умерла. Какъ она страдала!.. ты видлъ, она вся дрожала, стонала, Какъ больно, больно, когда ранятъ сердце. Ты этого не поймешь, потому что съ тобой никогда ничего такого не случится, я же знаю, мое сердце ранятъ, и я умру — упаду, какъ береза.
— Бдная моя Красная Шапочка, чмъ же мн тебя успокоить? Когда любятъ, то врятъ, а ты не вришь, стало быть…
— Нтъ люблю,— горячо прервала она:— люблю и врю, только ты меня съшь,— тихо чуть слышно, добавила она,— съшь.
— Глупости,— и Волкъ приблизилъ лошадь, обхватилъ гибкую, стройную Ксюрю и сталъ цловать ее въ поблднвшія губы.
— Бабушка, бабунчикъ, милая, сдлай это для меня.
— Да что ты, матушка, пристала ко мн,— сказала бабушка,— не понимаю я ничего въ вашихъ длахъ и баста, какъ помру, Богъ дастъ уже не долго, тогда и длай съ имніемъ, что хочешь: закладывай, перезакладывай, а теперь-то чего пристала?
— Бабушка, да пойми же, что деньги сейчасъ нужны, сію минуту, а то Панютино пропадетъ.— Волкъ, да объясни же все бабушк, я не могу.
— Видишь, Ксюричка, и ты не понимаешь, а гд ужъ мн-то въ толкъ взять. Ты молода и то не разберешь, ужъ это не для бабьяго ума, это дло мужское и во вки я не возилась съ бумагами, а тутъ на-кось! на старости лтъ.
Панютинъ началъ терять терпніе. Боле часу объяснялъ онъ всю необходимость заложить имніе. Ксюря молчала, но, видя неподатливость бабушки, и она приступила. Долго нжно ласкалась она, просила чуть не со слезами… Бабушка стала сдаваться, гд тутъ было устоять ей противъ любимой внучки. Хотя, не смотря на вс объясненія Панютина, она и не понимала сути, но чувствовала все-таки, что отъ ея согласія зависитъ счастье Ксюри.
Ршилась старушка и со вздохомъ пошла за чернилами, чтобы дать довренность.
— Смотри только, батенька,— говорила она Волку, надвая очки и разыскивая чернила среди баночекъ и стклянокъ, содержавшихъ въ себ разныя лкарственныя снадобья.— смотри, не обидь меня, старуху. Да что, положимъ, моя псенка спта, погубишь мое гнздышко, пропадетъ оно съ твоими закладами да перекладами, ужъ не узжать мн отсюда, не мнять мста, чуть не всю жизнь скоротала въ этомъ домишк, тутъ и помру, а вотъ о ней. о Красной Шапочк, подумай, вдь она, что цвточекъ только что распускаеіюя, втерокъ дунетъ, сломится, — не обидь ее, никто за нее не заступится, побереги, на честь. твою полагаюсь. Мать-то ея, самъ знаешь, не защититъ. Пожалй…
У Ксюри уже не было и слда страха и тоски. Личико ея было снова румяно, она улыбалась и, напвая, бжала изъ комнаты въ комнату, довольная, что бабушка согласилась, заглядывала во вс углы старенькаго, но полнаго довольства домика и поминутно взвизгивала отъ удовольствія при открытіи какого-нибудь животнаго. То вытаскивала она кошку откуда-нибудь изъ-за печки, то цлую корзинку съ только что вылупившимися цыплятами, то птуха со сломанной ногой, взятаго на излченіе въ господскій домъ, то щенятъ, изъ-подъ шкафа выпихнула ежа, заведеннаго въ защиту отъ крысъ, и исцарапала вс руки объ его щетину, Ксюря стала травить имъ Каштана, понтера Панютина. Поднялась страшная возня: все народонаселеніе бабушкина дома пришло въ волненіе. Крикъ, пискъ, визгъ, кудахтанье, лай, взрывы смха Ксюри.
— Волкъ, иди же сюда, брось эти скучныя бумаги… Смотри, Каштанъ боится… Ай! гляди, какіе котята: одинъ совсмъ блый, съ черной головкой, точно влзъ въ сажу мордочкой и выпачкался. Волкъ, или же!
Панютинъ тоже принялъ участіе въ возн, а бабушка только охала и вздыхала, глядя, какъ валятся стулья, сбиваются въ комки ковры и дорожки, плошки, поддоннички со всевозможными кормами для животныхъ…
— Да побойтесь Бога, что только эти сумасшедшіе длаютъ!
Волкъ ухалъ. Со стсненнымъ сердцемъ простилась съ нимъ Красная Шапочка. Онъ общалъ писать, но все рже приходили его письма, рже такъ же, какъ и ясные дни. Короче и холодне становились письма, какъ и удаляющееся солнце, вотъ и совсмъ прекратились. Ксюря не спитъ, не стъ, все ждетъ письма. Жизнь ея длится на дв части: ожиданіе почтоваго дня и горькое, тоскливое разочарованіе, тамъ опять надежда, ожиданіе…
Тоскливы первые осенніе дни, пока еще не привыкнешь къ срому небу, къ этому мелкому, все пронизывающему дождю.
Монотонно, равномрно падаютъ капли на землю и она отдыхаетъ отъ лтнихъ трудовъ и набирается новыхъ силъ. Опустли поля, валяются желтые листья. Безпокойно мычатъ стада, просясь съ голодныхъ пастбищъ въ теплые хлва.. Дорога обратилась въ кисель, вязнетъ колесо, лошадь идетъ, тяжело ступая по грязи. Ксюря детъ на почту, мысли ея все заняты тмъ же: ‘Будетъ или не будетъ письмо?’ — мучаетъ она себя вопросомъ.
— Вотъ, если колесо попадетъ въ этотъ ухабъ, то будетъ,— загадываетъ она. Экипажъ накреняется на бокъ — колесо попало.— Будетъ, — шепчетъ Ксюря — будетъ письмо. Вонъ летитъ ворона, если она повернетъ сюда, то будетъ, и такъ загадываетъ Красная Шапочка каждую минуту, но никакой отвтъ не удовлетворяетъ ея. Выходитъ ‘да’, она чувствуетъ, что такъ не будетъ, выходитъ ‘нтъ’, она не вритъ.
Она пріхала слишкомъ рано,— почта еще не открыта. Будетъ — не будетъ, твердитъ она, блдная отъ волненія и безсонной ночи, глядя на закрытую дверь.
— Наконецъ-то! наконецъ, начинается выдача писемъ. Передаютъ ей цлый ворохъ.
— Мам, мам,— быстро проглядываетъ она письма,— вотъ еще, еще бабушк пакетъ съ печатями, еще письма, но ей нтъ.
— Нтъ, повторяетъ она вслухъ и, понурая, пускается въ обратный путь.
— Ну, Ксюрочка, есть письма?— встрчаетъ бабушка внучку,— нтъ? Ну что жъ молчишь? а есть? Ну давай, давай! Батюшки! пакетъ какой съ печатями. Что бы это такое было? Очки-то гд? Куда они запропастились? Сейчасъ тутъ были. Читала новое средство отъ крысъ. Ну, все равно, почитай сама.
Красная Шапочка сломала печать. Что это?— Волкъ… Господи!..
Панютинъ не заплатилъ долга во-время и не предупредилъ даже… Прощайте счастливыя мечты, прощай имніе бабушки!
Выпала бумага изъ дрожащихъ рукъ Красной Шапочки. Вскрикнула бабушка и безъ движенія, въ глубокомъ обморок, откинулась на спинку кресла. Не слышитъ, не видитъ ничего Ксюря.
— Сълъ! сълъ! Сразу обострившійся профиль Ксюрина лица рисуется на черномъ фон мокраго капюшона, ни кровинки, глаза полны тоски и муки. Никогда, никогда не увидятъ они Волка.
На крикъ бабушки прибжала прислуга. Уложили они старушку въ постель, послали за докторомъ, а Ксюря все стоитъ на томъ же мст. Страшная печать легла на ея черты, точно вдругъ старше стала она, будто цлые годы страданія пронеслись надъ ея головкой. Ей все равно, что бабушкино имніе пропало, все равно, что докторъ сказалъ: врядъ ли она оправится, все, все равно. Она никогда, никогда не увидитъ больше Волка.
Тихій осенній вечеръ. Робко приближается ночь. Стрекочутъ позднія стрекозы. Холоденъ воздухъ… Тишина… Даль еще голубого неба съ неподвижными, какъ бы застывшими, тяжелыми облаками…
На балкон сидитъ Ксюря, кругомъ на куртинкахъ пестро, разрослись цвты, лиловыя астры, застынувъ, стоятъ, опустивъ тяжелыя, молчаливыя головки. Деревья подернуты красками, одни чуть зажелтли, другія закраснли, иныя приняли бурый оттнокъ. Кругомъ понемногу темнетъ, солнце ниже уходитъ въ свинцовыя, съ золотыми краями тучи.
На душу Ксюри вечеръ навелъ вмст и тоску по утраченному, невозвратному и какое-то сладкое, радостное воспоминаніе о прошедшихъ, лучшихъ минутахъ. То же, что прежде — кругомъ т же деревья, т же кусты, даже въ душ, какъ и прежде — ожиданіе. Зачмъ? она сама знаетъ, что все это невозвратно, это только привычка сердца — ждать.
Издали слышатся колокольчики возвращающихся стадъ, изрдка по дорог проскрипитъ возъ — хотлось бы Ксюр услышать не то…
Она вслушивается, и вдругъ привычный звукъ поражаетъ ухо. Легкій топотъ коня… все ближе… ближе… Сердце перестаетъ биться… Нтъ, обманъ… все тихо…
Красная Шапочка закрываетъ глаза, холодная дрожь проходитъ по членамъ…
Снова чудится свободный, быстрый поскокъ лошади… ближе… ясне… Звякаютъ ворота подъ милой рукой… совсмъ близко легкій топотъ. Изъ за деревьевъ мелькаетъ тонкая, нервная сухая лошадка. Ксюря открываетъ глаза… мучительныя, сладкія воспоминанія! И среди сумерекъ чудится ей дорогое, привтливо улыбающееся лицо.
Лошадь идетъ легкой рысью.
На ходу спрыгиваетъ онъ, быстро и крпко цлуетъ…
— Волкъ, милый Волкъ!— кричитъ Ксюря и сбгаетъ съ балкона въ садъ, бжитъ по дорожк, черезъ калитку, въ лсъ подъ темныя ели.
Молчатъ ели и хмурятся.
Солнце сло. Темнота расплывается и окутываетъ все… окутываетъ и лсъ, гд бродила Красная Шапочка съ своимъ Водкомъ..
Бжитъ Ксюря къ обрыву, ей не страшна темнота… она хорошо знаетъ дорогу. Тихо въ лсу. Хмурится онъ, засыпая въ тяжелой дум. Вотъ слышится бурленіе рчки — это обрывъ. Страшна темная пропасть… Клокочетъ сердито рченка. Ксюря подбгаетъ къ самому краю. Песокъ срывается изъ подъ ногъ и катится внизъ.
— Волкъ! Волкъ!— кричитъ она, простирая руки въ тьму, и горько, тоскливо отвчаетъ ей эхо ‘Волкъ’. Въ глубин темно-синяго неба зажигаются звзды… Ксюря смотритъ… видитъ падаетъ звздочка, и торопливо шепчетъ: ‘Волкъ! будь счастливъ! ‘
Краснымъ кругомъ выплыла полная луна, серебрянымъ блескомъ осыпала мирно спящія поля, деревни, дорогу, лсъ…
Ксюря идетъ по тропинк домой.
Деревья даютъ фантастичныя тни, неврно озаряетъ дорогу мсяцъ, бросая пятна свта, но Ксюря идетъ увренно, не оступаясь: какъ же не знать ей этой тропинки?!
Домъ ея мирно спитъ въ тни старыхъ березъ. Только одна дверь чуть-чуть пріотворена. Ксюря, какъ кошка, проскальзываетъ въ нее и беззвучно закрываетъ ее Спать ей не хочется, и она бжитъ по лстниц во второй этажъ — это библіотека.
Низкая, большая, комната подъ самой крышей, вся завалена сверху до низу старыми, запыленными томами. Красная Шапочка бросается на клеенчатый ободранный диванъ.
По всему видно, что комната эта въ загон, отдлились обои, обсыпалась штукатурка, треснула и покосилась дверь… Видно, хозяйка не интересуется библіотекой… Книги въ безпорядк, но Ксюря знаетъ, гд что лежитъ. Тутъ выросла и развилась ея мысль, эти книги были единственными собесдниками ея одинокой юности, она сдружилась съ ними, и вс волненія радости, тревоги, прошли тутъ, въ библіотек… И вотъ, теперь, по привычк, пришла она къ своимъ друзьямъ, но мысли ея далеки отъ любимыхъ героевъ и героинь. Одинъ Волкъ владлъ ея существомъ… Измученная физически долгимъ хожденіемъ по лсу, она и здсь не нашла покоя, мысли, ни на минуту не останавливаясь, работали все въ томъ же направленіи. Еще тяжеле Ксюр отъ этой восхитительной осенней ночи.
— Ксюря, Ксюря!— раздался снизу раздраженный голосъ,— опять ты полуночничаешь. День-деньской бгаешь, къ вечеру Богъ знаетъ куда пропадешь, а тамъ всю ночь на пролетъ сидитъ… Иди спать!
Красная Шапочка очнулась…
— Оставь меня, мама,— отвтила она не своимъ голосомъ,— почитаю немного, и пойду.
— Да что жъ ты думаешь, даромъ я получаю керосинъ, что ли? И бабушку сгубила. Слава Богу, и меня хочешь по міру пустить. Не для проходимца, какъ твой Панютинъ, берегла я копйку. Поди, поди, матушка, черезъ недльку поглядть, какъ бабушку вонъ погонятъ, какъ котятъ, да щенятъ вашихъ въ воду побросаютъ, иди, сердобольная, ихъ вытаскивать, только ко мн съ ними ужъ не являйся! Поди на Панютино, тамъ тебя встртятъ съ почетомъ — невста барина. Своимъ умомъ дошли, мн и слова не сказали… Заложить-то съумли, а о вексел, что думали? взяли бы съ него, такъ не ушелъ бы.
— Мама, — и голосъ Ксюри зазвенлъ, — ты думаешь, можно вексель взять, такъ и не разлюбитъ? Оставь меня въ поко.— И столько было силы въ голос этой, всегда кроткой и безотвтной, Красной Шапочки, что мать ея замолчала и продолжала уже тономъ ниже.
— Хорошо, хорошо, длай, что хочешь, не спи, бгай по лсу, только помни, я не бабушка и за копйку свою постою.
Ксюря не выдержала: ужъ слишкомъ много накопилось на ея еще не окрпшей душ, и громко, судорожно всхлипнувъ, она забилась головой подъ подушку дивана, чтобъ ничего не слышать. Ей хотлось уйти отъ всего, отдохнуть…
Красная Шапочка ходила по лсу. Желтые упавшіе листья шуршали у ней подъ ногами. Уныло шумлъ втеръ въ безлистныхъ вершинахъ. Уныло кричали сойки. Холодно, мертво въ лсу, а Красная Шапочка все ходитъ, да ходитъ. Щеки ея исхудали, грустныя складки легли на лбу, а блдныя губы шепчутъ: ‘Волкъ, зачмъ ты меня сълъ? Я говорила: ты съшь бдную Красную Шапочку, которая такъ доврчиво ходила съ тобой въ темномъ лсу. Говорила теб ‘съшь!’ — повторяетъ Ксюря и безъ отвта тоскливо звучатъ ея слова въ пустомъ лсу.
А лсъ съ каждымъ днемъ все пустетъ да пустетъ, по утрамъ легкій иней ложится на мохъ. А Ксюря все бродитъ, она еще больше похудла, глубже врзались складки на лбу, а губы съ тоскою все шепчутъ ‘Волкъ!’.
За лсомъ усадьба совсмъ опустла: она продается. Баринъ, говорятъ, женится на богатой, такъ на подарки невст нужны деньги. Вотъ Панютино и продаютъ.
Ксюря идетъ туда, все мертво, листья отъ березъ устлали ковромъ дорогу, ихъ не подметаютъ, видно даже, что давно, давно никто не прозжалъ. Подходитъ ближе. Никто не встрчаетъ. Окна заколочены. Тихо все, только свиститъ втеръ и кружитъ листья. Остановилась Красная Шапочка, куда дальше идти? да и зачмъ пришла она? все вдь умерло, умерло съ послдними лучами лтняго солнца. Вдругъ тихое, мягкое ржанье донеслось изъ конюшни. Ксюря почти побжала туда.
Вошла въ конюшню,— черная тонкая, сухая мордочка протянулась ей на встрчу, и опять раздалось тихое ржанье. Ксюря охватила голову лошади, что-то внутри у двушки тупо заныло, оборвалось, и вдругъ крупныя, тяжелыя слезы закапали изъ глазъ. ‘Воронко, ты узналъ, не забылъ, а онъ-то, Воронко… онъ-то… милый…’ И крпче прижимается Ксюря къ головк лошади и цлуетъ ея въ мягкую морду и заглядываетъ въ большіе глаза. Воронко смотритъ на нее грустнымъ глазомъ, видно, въ самомъ дл узналъ. Входитъ собака, помахивая хвостомъ. ‘Каштанка! И ты не забылъ!’ и Ксюря опускается на связку соломы и плачетъ, плачетъ крупными слезами, безъ рыданій, и смотритъ то на ‘Воронко’, то на ‘Каштана’. Бока лошади уже не круглы и не лоснятся, можно пересчитать вс крупныя ребра, на тонкой кож видны рубцы кнута, ‘Каштанъ’ тоже такой худой, голодный.
— Волкъ, Волкъ! ты всхъ и все забылъ, а они помнятъ!..