Волчья жизнь.
Разсказъ.
Волчья жизнь.
Разсказъ.
II.
III.
IV.
Георгій Гребенщиковъ.
‘Современникъ’, No 11, 1913
Волчья жизнь, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1913
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Сдая, старая и тощая волчица съ оттянутыми черными сосцами высунула изъ норы острую морду и, поводя носомъ, прислушалась…
Донесся глухой лошадиный топотъ.
Посунулась назадъ въ глубь темной норы, съ плотно утоптаннымъ и сорнымъ поломъ, и ждала, пока топотъ удалился. Потомъ вышла наверхъ, встряхнула остистую шерсть и, повернувшись всмъ корпусомъ, оглянулась крутомъ. Вдали виднлся всадникъ на срой лошади. Это старый знакомый и сосдъ. Встрчались съ нимъ не однажды. Первое время закричалъ и погнался было, но она была голодна, не боялась и, не торопясь, шла мимо. Въ рукахъ у него ничего не было. Такъ, не тронувъ, и ухалъ…
Потомъ, встртились въ лсу. Испугались оба. Онъ былъ съ топоромъ. Разошлись мирно. Дальнйшія встрчи были также мирны, хотя и мало пріятны.
У него поблизости зимовка, немного скота и собаки. Вообще, житье здсь довольно безпокойное, хотя и старое, отоптанное. Здсь выкормлена, да, можетъ, и бабушка съ ддушкой здсь родились. Вс пути и лазы хорошо извстны… Искать лучшее мсто и рыть новую нору не такъ то легко теперь: всюду народъ, густота заимокъ, тснота. Да и силъ, и прежней легкости не стало. Стара, другой разъ рыщетъ, рыщетъ, даже крота поймать не можетъ. О зайц и говорить нечего. Видала виды на своемъ вку. Не разъ чуть не поплатилась жизнью. А тутъ еще на мартовскихъ гулянкахъ достается всегда. Муженьки то не больно ласковы. Другой грызетъ — грызетъ, мучаетъ — мучаетъ… Изверги!..
Изъ норы одинъ за другимъ выкатились два шустрыхъ волченка. На солнц ихъ всегда беретъ страхъ: больно ужъ все видно вокругъ. На загривкахъ шерсть поднялась щетиной, глаза сузились, уши торчкомъ встали.
Подкатились съ двухъ сторонъ подъ животъ матери, подпрыгнули и вцпились въ отвисшіе тощіе сосцы.
Заворчала на нихъ и велла спрятаться въ нору. Сосдомъ припугнула. Волчата ужъ знаютъ его. Видали. Двуногій, а главное съ глазами… Добро бы безъ глазъ, какъ стогъ или дерево, а то съ глазами: увидитъ — погонится. Оторвались отъ сосцовъ и нырнули въ яму. А она постояла, понюхала воздухъ и лнивымъ голоднымъ шагомъ направилась къ лсу…
Съ осинъ и березъ, какъ крупный золотой буранъ, сыпались желтые листья, подъ ногами шелестли подсохшія травы. Верхушки елей и пихтъ, роняя на землю колеблющіяся синія тни, мягко шипли, шептались съ втромъ. Съ высоты смотрла бездонная и страшная синяя пустыня…
Останавливаясь и принюхиваясь, волчица осторожно шла по кустарникамъ и около корней березъ и елей и умными срыми глазами косилась въ ту сторону, гд должна быть знакомая избушка сосда-лсника.
Вскор въ прогалин лса она показалась съ пушистымъ кустомъ дыма надъ сдой тесовой крышей. Отъ нея вкусно пахло козлами и телячьимъ духомъ… Волчица, остановившись у сраго ствола березы, завистливо повела ноздрями, вытянула шею и навострила уши… У избушки на кого то нехотя и безтолково лаяли собаки. Вскор отъ нея отдлился всадникъ съ чернымъ плоскимъ лицомъ и узкими черными глазами. На голов его круглая, острая шапка, на груди блестящій крутъ. Слегка покачиваясь на сдл, онъ потихоньку стукалъ пятками въ жирные бока срой кобылы. Кобыла прядала ушами и полушопотомъ нжно ржала, косясь на перелсокъ. За ея хвостомъ бжалъ лоснящійся съ кудрявыми хвостомъ и гривкою жеребенокъ-позднышокъ… Плосколицый всадникъ что-то мурлыкалъ и слегка дремалъ, убаюканный зыбкой рысцою лошади. Онъ приближался по узенькой тропинк, и волчица, слизнувъ съ губы накатившуюся слюну, припала къ земл и судорожно вытянулась…
Кобыла захрапла и попятилась. Жеребенокъ прижался къ ея брюху и трусливо чавкалъ ртомъ… Впереди ихъ мелькнулъ надъ тропою лохматый крючекъ собачьяго хвоста… Втерокъ повялъ на волчицу ненавистной псиной, затмъ возбуждающимъ запахомъ жеребячьей шкурки… Собака пробжала, не почуявши, а лошадь рванулась въ сторону, и всадникъ чуть не упалъ. Онъ прервалъ псню, дернулъ кобылу поводомъ и оглянулся… Его черные узкіе глаза встртились съ срыми стеклянными и свтящимися глазами волчицы… Они съ минуту смотрли другъ на друга, и нельзя было понять, вражда или страхъ горли въ ихъ взглядахъ…
Наконецъ, онъ крикнулъ громко и визгливо:
— Ки-у-у!..
По лсу понеслось въ отвтъ многозвучное эхо, и противъ воли и желанія волчица метнулась въ сторону и понеслась прочь въ глубь лса…
Она не разъ уже встрчалась съ лсникомъ, но почему то всегда его глаза приводили ее въ страхъ, а визгливый, внезапный окрикъ отнималъ волю…
Она долго бжала по лсу, высунувъ сухой, горячій языкъ и жутко оглядываясь.,
Пустое голодное брюхо подтянулось, и черные сосцы трепались, какъ увядшіе листья, цплялись за кустарникъ.
Но вотъ по воздуху вмст съ ароматомъ прлаго пырея прилетла и ударила по носу волна сладкой шкурки зайца. Замедлила шаги и потянула на втерокъ. Вскор впереди мелькнулъ срый клубокъ и не быстро поскакалъ дальше. Задняя нога его волочилась по трав. Съ хищной радостью бросилась за нимъ и настигла.
Онъ жалобно и визгливо залопоталъ, но мягкое, теплое тло его уже хрустнуло въ сильныхъ тискахъ пасти, и онъ тяжело повисъ, окрашиваясь собственной кровью.
Забралась съ нимъ въ темную гущу лса подъ пихту и стала терзать и глотать горячіе куски мяса вмст съ пушистой шкуркой. Совсмъ забыла, что есть голодные дтеныши. А если бъ были — въ раздраженіи и жадности натрепала бы имъ шкуры, а, можетъ быть, одного въ назиданіе другому, и съла бы…
Посл завтрака животъ потолстлъ, и сама стала тяжеле. Теперь опять можно долго терпть и даже часть отрыгнуть ребятишкамъ.
Теперь бы въ нору, да поплотне лечь. Здсь такъ неспокойно и опасно. Все кажется, что близко кто-то шагаетъ, шелеститъ травою и качаетъ кустарникъ… Было бы опасно встртиться сейчасъ даже и со своимъ братомъ волкомъ. Почуетъ, что сыта — грызть начнетъ изъ зависти…
И не спша, она побрела изъ лса домой, къ нор, озираясь и принюхиваясь…
Лсникъ Чеке, нестарый киргизъ, жилъ въ лсу давно, лтъ семь, съ тхъ поръ, какъ страшный джутъ {Джутъ — киргизское бдствіе отъ гололедицы.} погубилъ у его отца весь скотъ, и ему пришлось искать заработковъ на сторон.
Чеке детъ по лсу и разсуждаетъ про себя — поетъ:
— Баринъ-лсничій хорошій человкъ: взялъ въ лсники, разршилъ избушку изъ казеннаго лса сдлать, разршилъ скотину въ лсу пасти: дв коровы, три лошади, немного козловъ, каждый мсяцъ жалованье — двнадцать рублей. Хорошо жить въ лсникахъ, да только страшно: мужики постоянно лсъ воруютъ, прізжаютъ ночью сердитые: стрлять жалко, кричать страшно — убьютъ… Помаленьку раза четыре били, шибко раза два били — едва ожилъ. Ночью спрячется Чеке въ своей избушк, утромъ подетъ въ лсъ — новые да новые пни… Ищи ступай виноватыхъ… Баринъ-лсничій прідетъ — сердится, старшій объздчикъ Михалка Иванычъ прідетъ — ругается, плетью по спин бьетъ… Какъ жить?.. Если бы не эти мужики воры — хорошо бы жить: скотин кормъ есть, дрова есть, сколько надо, каждый мсяцъ жалованіе ‘он-же теньга’ 12 рублей — Михалка Иванычъ самъ въ избушку привозитъ. Чеке только рукой тамгу — кружокъ съ хвостикомъ — на бумаг выведетъ… Хорошо бы жить — только лсъ караулить страшно… Вонъ Михалк Иванычу не страшно, онъ смлый, самъ бьетъ мужиковъ, протоколъ писать уметъ, деньги — доходъ беретъ съ мужиковъ… Мужики его боятся, а Чеке никто не боится, фу, ты, язви тебя!.. Бда настоящая. Главное дло мужики злы, хуже волковъ стали. Богъ знаетъ, откуда этакіе понахали…
Чеке вспомнилъ про сосдку-волчицу и ршилъ, что она дйствительно лучше мужиковъ.
Семь лтъ, живетъ въ нор рядомъ, никого не тронула… Вс телята, вс жеребята цлы. Понимаетъ, что дло сосдское, не ссорится. Нтъ, мужики хуже настоящаго каскыра — волка,— и Михалка Иванычъ хуже настоящаго каскыра… Каскыръ совсть иметъ: увидитъ — убжитъ. Можетъ быть, сть нечего — жеребенокъ ночью съ кобылой ходитъ — не трогаетъ, теленокъ цлый день въ лсу ходитъ — не трогаетъ… Бога боится… Нтъ — каскыръ хорошій сосдъ, лучше мужиковъ, лучше Михалки Иваныча…
Тутъ онъ и встртился съ сосдкой. Сначала испугался, но когда крикнулъ, и она убжала, опять успокоился. Врилъ: семь лтъ живутъ рядомъ — не тронула, значитъ и не тронетъ… Все-таки оглядывался, и не могъ по порядку думать. И псня не плась, а безъ псни степной человкъ-киргизъ разв можетъ думать?..
Собака, сконфуженная внезапнымъ появленіемъ волчицы, съ суетливой отважностью рыскала, какъ челнокъ, поперекъ тропинки, нюхала землю и лаяла, потряхивая крючковатымъ хвостомъ…
Вдругъ Чеке испугался по-настоящему. Впереди навстрчу мужикъ шелъ, съ ружьемъ. Чеке задержалъ лошадь и хотлъ было повернуть, но мужикъ крикнулъ ему:
— Эй, орда! Не узналъ, што-ли?
— А-а… Митька Степанычъ…— обрадовался Чеке, узнавъ знакомаго охотника.
Онъ похалъ навстрчу Митьк, и на небольшой полянк у маленькаго стога они остановились и поздоровались.
Митька, шустрый, коренастый парень съ кошачьими усами и рыжей стриженой головою въ картуз, набилъ махоркой трубку и выскъ изъ огнива искру. Это былъ единственный человкъ, котораго Чеке не только не боялся, но даже любилъ какой то теплой, полудтской любовью.
Дружески хлопнувъ Чеке по колнк, Митька громко и весело спросилъ:
— Н-но, дакъ креститься то, когда будешь, а?… Я, братъ, теб ужъ и крестну нашелъ, а крестнымъ, такъ и быть, самъ буду… Начнемъ тебя макать, хэ!..— Митька лукаво поглядлъ снизу вверхъ на все еще сидвшаго на лошади Чеке.
— Будь ты къ чорту!..— неловко улыбнулся Чеке, зная, что Митька шутитъ.
— Ну, дакъ чего? Свою бабу бросишь, а мы тебя на русской двк женимъ… Холки вотъ э-эдаки.— Онъ взмахнулъ руками вокругъ своихъ бедеръ и насмшливо прищурился.
— Ой… Пошто болташь?..
— Болташь!— коротко передразнилъ Митька и ршительно прибавилъ:— дыть она у тебя, баба то, вся прокоптла въ дыму, стала ровно вяленая лытка баранья!..
Чеке отвернулся и, чтобы задобрить Митьку и прекратить непріятный разговоръ, пригласилъ:
— Чаевать пойдемъ!
— Поди ты къ лшему съ чаемъ твоимъ… Въ прошлый разъ чашку выпилъ, а на дн — овечій оршекъ… Тьфу!..
— Ну, маленько въ молоко попалъ — баба козлуху доила. Чего?..
— Баба твоя замараха!..— Митька съ удовольствіемъ сплюнулъ, взялъ въ зубы трубку, пошевырялъ въ ней сухой травинкой и спросилъ:
— Ну, вотъ чего: гд у тебя тутъ волки-то живутъ?..
Чеке вдругъ отвелъ глаза въ сторону, заморгалъ и обиженнымъ тономъ отвтилъ:
— Я почемъ знаю, на — вотъ!..
Митька испытующе уставился на него узкими, синими глазками и, крпко выругавшись, крикнулъ:
— Ты чего мн врешь!.. Они теб родня, што-ли? Чего ты ихъ скрываешь?.. Говори, собачья голова!..
И Митька, схвативъ Чеке за воротникъ, дернулъ его съ сдла.
Чеке захихикалъ въ отвтъ, уперся въ стремена и умиротворяюще попросилъ:
— Эй, Митька Степанычъ, бешметъ старый, однако, порвется…
Но Митька держалъ и допрашивалъ:
— Сказывай, гд волчья нора! Каждый разъ вой слышу, пометъ, слды вижу, а ты будто не знаешь.
Но Чеке ршилъ во что бы то ни стало не выдавать свою сосдку. Теперь онъ былъ увренъ, что волчица не только не тронетъ его скотины, но даже сама оберегать ее отъ другихъ будетъ, почуетъ, какъ онъ заступается за нее. И онъ напржъ вс свои мысли, чтобы половче соврать Митьк. Но не умлъ и только добродушно хихикалъ и бормоталъ:
— Однако, бешметъ порвешь, лсничій-баринъ прідетъ… Маленько сердиться будетъ, скажетъ: ‘Чеке маленько дуракъ!..’
— Маленько дуракъ… Ты много, а не маленько дуракъ!.. Ну, говори, по глазамъ вижу, что знаешь…
Чеке помолчалъ, попытался вырваться изъ крпкой руки Митьки, взглянулъ въ его сощуренные глаза и, увидвъ въ нихъ огоньки настоящей злобы, отвернулся и тоненькимъ голоскомъ протянулъ:
— Ой-бой, Митька Степанычъ, ты самъ ровно каскыръ. Пошто Чеке обижаешь?
Митька уже противъ своей воли приходилъ въ ярость. И какъ это съ нимъ часто случалось на охот, когда птицы или зврь не были убиты наповалъ, и ихъ приходилось добивать, сталъ безпощаднымъ. Онъ стиснулъ зубы и рванулъ Чеке изо всей силы. Но Чеке — киргизъ, его пять Митекъ съ сдла не стащатъ, и потому у Митьки въ рук остался лоскутъ стараго бешмета…
— Ой, бо-ой!..— укоряюще протянулъ Чеке и трусливо отъхалъ отъ Митьки.
— А вотъ я те, остроголовый, сейчасъ…— Митька вскинулъ ружье и прицлился.!— Говори!.. Скажешь или нтъ?— Митька щелкнулъ куркомъ.
— Эй, пожалуйста, скажу… Эй, Митька Степанычъ, что ты, Богъ съ тобой, пожалуйста!..
Чеке срый отъ страха халъ прямо на дуло ружья и махалъ руками.
— То-то…— пригрозилъ Митька и отнялъ ружье:— веди меня сейчасъ же… Далеко?…
— Дале-око…— протянулъ Чеке, чтобы оттянуть предательство.
— Ну, далеко, дакъ сади меня за сдло. Подъзжай ближе!..
Онъ вскарабкался на кобылу, взялся за поясъ Чеке и пнулъ въ бока лошади каблуками.
Начавшій было сосать жеребенокъ оторвался отъ вымени и плаксиво заржалъ. Кобыла отвтила ему ласковымъ басистымъ хохотомъ и пошла между втвистыхъ деревьевъ.
Долго возилъ Чеке Митьку по лсу и всячески пытался отвлечь, умиротворить, обмануть его. Но Митька, охваченный охотничьей страстью, былъ настойчивъ до неумолимости. Чеке понялъ, что напрасно мучаетъ лошадь, и похалъ на знакомую опушку. Съ суеврнымъ страхомъ онъ показалъ на маленькій овражекъ, гд изъ кустарника зіяла черная волчья нора.
Митька слзъ съ лошади, осторожно, чтобы не длать слдовъ, подошелъ къ нор и наклонился надъ ея устьемъ.
— Ы-гы-ы…— многозначительно промычалъ онъ: — да тутъ есть и молодяжникъ… Ишь слды то… Такъ… такъ… Ладно!..
Запримтивъ мстность и выругавъ Чеке за то, что тотъ долго кружилъ понапрасну, Митька отправился пшкомъ къ дому…
Домой Митька пришелъ поздно, около полуночи. У маленькой, крытой шатромъ избушки, торчащей въ небо неровно наложенными тесницами, его встртилъ кучерявый рыжій уточникъ Касатый. Онъ обиженно повизгивалъ, пеняя хозяину на то, что тотъ оставилъ его на привязи и не взялъ съ собою въ лсъ, которымъ теперь отъ Митьки пахло.
Митька, озлобленный голодомъ и усталостью, пнулъ подвернувшуюся подъ ноги собаку и побарабанилъ по дребезжащему окошку.
Въ изб вскор вспыхнулъ свтъ, и упавшая на окно огромная тнь бабы неуклюже и беззвучно почесала растрепанную голову.
— Ну-у-ка, скребись давай, дрыхало!..— выругалъ Митька бабу и нетерпливо звякнулъ кольцомъ двери.
— сть то будешь?..— хрипло спросила Арина и поправила на голов повязку.
Митька шагнулъ черезъ спящихъ на полу ребятишекъ, повсилъ на гвоздь ружье и сумку и, обернувшись къ жен, закричалъ:
— Погонялъ бы тебя съ утра до ночи по лсу — не знаю: стала бы ты жрать, али нтъ!..
Арина молча смотрла на него и дйствительно не знала: будетъ ли онъ сть. Онъ такъ часто приходитъ ночью и, уставшій, бросается на кровать не вши, что трудно было ршить — давать ему сть, или нтъ.
— А вотъ я те какъ прысну, да вышибу бруснику то изъ хари — ты поймешь у меня: хочу я сть, или не хочу!..
Арина торопливо зазвенла заслонкою.
Изъ-подъ зипуна выглянула всклокоченная блокурая головка пятилтняго Гришки и испуганными глазами покосилась на отца. Затмъ опять скрылась подъ зипуномъ, какъ зврокъ въ нор. Рядомъ съ нимъ, разметавшись, лежала семилтняя Дашка, и Митька, поправивъ ей платьице, снялъ съ себя старую куртку и укрылъ худое тльце двочки.
Затмъ долго и проворно лъ перепрлую утиную похлебку. Его рука съ деревянной ложкой большимъ уродливымъ пятномъ скользила по переднему углу, то и дло гася собою позолоченный внецъ Богородицы.
Гришка въ дырочку зипуна посматривалъ на божницу, и тнь ложки представлялась ему бритой, круглой головой лсника Чеке, посаженной на длинную шею… Голова беззвучно прыгала по стн, ломалась въ углу и лизала Богородицу.
Въ сняхъ захлопалъ крыльями и заплъ птухъ. Ему отвтилъ откуда то издали другой. Арина постлала на кровать поверхъ кошмы свою праздничную кацавейку. Такимъ манеромъ она часто умиротворяла мужа. Не разуваясь, онъ легъ, она сняла съ него обутки, почесала ему спину и потушила огонь.
Митька въ постели подобрлъ и, обнимая мягкотлую, пахучую жену, подумалъ:
‘Баба дакъ баба и есть: завсегда сердце умягчить можетъ’…
И тутъ же вслухъ добавилъ:
— Чекешка волчье гнздо отвелъ мн… Добрецкое, надо быть… Вотъ ежели-бъ добыть Богъ пособилъ…
Но, разнжившись около бабы, онъ больше ничего не сказалъ и вскор же устало захраплъ.
Утромъ онъ всталъ поздно. Поднявшись и закуривъ трубку, онъ вспомнилъ, что надо подумать объ охот за волками. Вчера отъ усталости и голода плохо работала голова. На этотъ разъ обыкновеннымъ способомъ ловить и убивать волковъ ему не хотлось. Отравить или застрлить — не штука… У него есть заказъ — поймать хоть одного, а лучше двухъ волчатъ живыми. Господинъ изъ города общалъ по красной за штуку. Вотъ, если бы трехъ-четырехъ живыми сцапать… Но какъ?..
Отъ неумнія быстро соображать, онъ снова обозлился.
Вообще дома у него почти никогда не было веселаго духа. На все смотрть было тошно. Догнивающая изба, развалившіяся сни, грязный полуразрушенный дворишко, сопливые оборванные ребята и сквозящая изъ каждой щели бднота охватывали его смертной скукой, и его тянуло къ ружью, а съ нимъ куда-нибудь въ лсъ, на озеро, на завода рки, или просто въ поле. Съ ружьемъ онъ какъ-то охладлъ къ хозяйству, облнился, и ни на какую домашнюю работу у него не поднимались руки. Не даромъ хозяйственный сосдъ Петрованъ часто щилованилъ {Щилованилъ — вышучивалъ, добродушно насмхался.} надъ Митькой, когда тотъ съ пустымъ ягдташемъ возвращался съ охоты:
— Че, Митьша, старики видно правду говаривали, што ‘рыбка, да рябки потеряй деньки!?’.
Митька и самъ зналъ, что охота плохое пропитаніе, особенно теперь, когда дичь повсемстно истреблена, но уже не могъ бросить ружья, слишкомъ втравился онъ въ шатанье по рк и лсу.
И дйствительно, какъ только уходилъ на заводи или въ темно-зеленую тайгу — вс заботы его покидали, оставалась лишь звриная хищность и жажда — добыть хоть какую-нибудь живую тварь. И съ этой хищностью было весело бродить дни и ночи, спать подъ стволомъ ели или на стогу, кипятить чайникъ или переругиваться съ ночными страхами.
За завтракомъ Митька все-таки придумалъ: взять стрихнину, которымъ его снабдилъ господинъ изъ города, по дорог убить зайца, начинить его и положить неподалеку отъ норы, разставить по особому петли и кулему и начать копать нору. Волчата глубоко не сидятъ. Если большіе — могутъ, правда, покусать, но на то и рискъ — благородное дло…
Съ вечера онъ выспался, взялъ запасъ, взялъ толстыя кожаныя рукавицы на случай, чтобы не покусали волчата, взялъ пешню и до свту отправился въ лсъ.
Медленно, точно нехотя, просыпалось осеннее утро, и темная зубчатая кайма лса четко выступала на яркомъ пламени восхода.
По дорог Митька затратилъ два заряда: по ворон и по ястребу. Обихъ птицъ начинилъ стрихниномъ и сунулъ въ мшокъ.
Къ знакомой нор онъ подошелъ, крадучись, и озираясь. На низенькихъ кустарникахъ серебрились нити паутины, а земля у устья норы покрыта была тонкимъ налетомъ инея. Митька осторожно заглянулъ въ нору, изъ которой пахло могилой, и остановился въ раздумьи. Если старики въ нор — копать опасно. Ладно, какъ одна матка, а если ихъ тутъ двое, да пара молодыхъ?.. Приглядлся къ слдамъ — ничего нельзя разобрать… Холодный утренникъ начиналъ знобить тло. На случай, если старуха не въ нор, поодаль на тропинку бросилъ отравленную ворону. Ястреба оставилъ при себ: если старуха въ нор и будетъ нападать — сунуть ей въ пасть. Изъ длинной веревки вокругъ норы навсилъ петель, настроилъ кулему, поближе положилъ ружье. Покурилъ — подумалъ, скинулъ куртку и, плюнувъ на руки, взялъ пешню… Затмъ еще разъ заглянулъ въ темное отверстіе норы и сталъ копать.
Нора шла вглубь крутымъ уклономъ, и Митька, раскапывая ее, то и дло откалывалъ огромные комья дерна, заволакивалъ ими нору и все глубже уходилъ въ землю, все рже показывалась его голова наверху. Изъ ямы летли комья земли и тяжелое дыханье охотника, синіе глаза его блестли хищной злобой и настойчивостью, и весь онъ, забывъ объ усталости и голод, работалъ непрерывно-долго, пока горячее солнце, остановившись на середин неба, не заглянуло къ нему въ кривую глубокую яму.
Митька вылзъ изъ нея, слъ на краю и, заглядывая внизъ, сталъ въ сухомятку сть калачъ. Пригртый солнцемъ и усталый, онъ какъ то вдругъ обмякъ, и вся его работа показалась ему напрасной и ненужной. Ему казалось, что въ нор нтъ волчатъ, или они ушли вглубь, подъ землею, въ дальнее логово.
— Какъ обвалится яма, да погребетъ — вотъ и напромышляю смерть себ… Ишь, могилу какую вырылъ…— бормоталъ онъ наедин съ собою, чувствуя, какъ сонъ клонитъ его на пригртую землю.
— Ужъ не отравился ли я невзначай?— вдругъ встревожился онъ, понюхалъ руки, осмотрлъ калачъ, вытрясъ мшокъ и, желая побороть сонъ, вскочилъ на ноги. Вскочилъ и почему то не смлъ оглянуться назадъ, будто тамъ кто-то страшный стоитъ и наблюдаетъ за нимъ. Все-таки поборолъ себя, оглянулся и замеръ въ оцпенніи.
На тропинк въ пяти шагахъ отъ него, вытянувшись, стояла волчица и, разинувъ зубатую пасть, ненавистными свтящимися глазами смотрла ему прямо въ глаза. Онъ покосился на ружье и сморгнулъ съ глазъ застлавшія ихъ слебы полуденнаго страха, крикнулъ, хватаясь за ружье, но волчицы уже не было, и не шелохнувшись, стояли жидкіе кустарники…
Съ ружьемъ въ рукахъ онъ обошелъ вокругъ, передернулъ плечами, выругался и проворчалъ:
— Поблазнило, должно быть… Сволочь!..
И это какъ будто прибавило ему злости и храбрости, онъ разсмялся надъ собою, взялъ пешню и спрыгнулъ въ яму. Но вдругъ подъ его ногами земля поплыла, и онъ провалился куда то глубже, увязая ногами въ сыпучей земл и нащупывая ими что-то живое, барахтающееся я ползущее верхъ… Онъ понялъ, что провалился въ логово, и вдругъ потерялъ самообладаніе.
Отплевываясь отъ сыпавшейся въ ротъ земли, онъ суетливо скребся изъ ямы, и съ нимъ рядомъ, отряхивая съ себя землю, скребся тощій, матерый волченокъ… И оба: человкъ и зврь были смертельно перепуганы не другъ другомъ, а боле страшной опасностью — осыпающейся и грозящей обвалиться тяжелой землей. Но только миновала опасность, и Митька выпрыгнулъ наверхъ, онъ въ злобномъ изступленіи схватилъ волчонка голыми руками за шерсть, затмъ за горло и, все больше звря, барахтался съ нимъ на земл, стараясь увернуться отъ его острыхъ молодыхъ зубовъ… Подвернувшимся ружьемъ, онъ билъ его по голов, тискалъ кодъ собою пиналъ ногами и задыхался собственною яростью и восторгомъ хищной побды…
Когда, наконецъ, волченокъ былъ прикрученъ веревкою къ концу пешни, Митька собралъ вещи, перекрестился и быстро повелъ свою добычу живьемъ по знакомой дорог къ избушк Чеке.
Волчонокъ, высунувъ, длинный языкъ, упирался, метался въ стороны, бросался на Митьку, но Митька привязанной къ ше волчонка пешнею толкалъ его, билъ прикладомъ ружья и всячески истязалъ всю дорогу… Казалось, вся накопившаяся въ немъ злоба пролилась на звреныша, и Митька отводилъ на немъ свою темную душу за все и навсегда.
У избы Чеке Митьку чуть не разорвали собаки, и ему съ трудомъ удалось отстоять себя и волченка. Хозяйка Чеке такъ перепугалась, что затворилась въ изб и не хотла Митьку впускать. Самъ Чеке, услышавъ собачій бунтъ, прискакалъ верхомъ изъ глубины лса и, не ршаясь сойти съ лошади, стоялъ поодаль и испуганно смотрлъ на Митьку.
— Ну, чего, остроголовый, смотришь?.. Вели баб самоваръ ставить!.. Попью чаю, да пойду другого добывать!..
— Ты што — ты, сдурлъ?..— визгливо крикнулъ Чеке:— ты пошто живой ведешь, а?..
— Тебя не спросился… Значитъ, такъ надо…— отгрызнулся Митька, оскаливъ зубы, но, взглянувъ мимо Чеке, вдругъ выпустилъ волченка, поблднлъ и бросился къ ружью.
Кобыла подъ лсникомъ ринулась въ сторону, и Чеке, падая съ нея, услышалъ, какъ визгливо и жалобно позади его заржалъ жеребенокъ. Вскочивъ въ избушку, Чеке увидлъ, что жеребенокъ трепеталъ въ зубахъ страшной, ставшей огромною и пушистой, волчицы…
Митька выстрлилъ, но волчица бросилась на него и безстрашно прыгнула ему на грудь, рванула за горло и метнулась къ окруженному собаками волченку. Но вдругъ она опустила окровавленный задъ и, слабя, потянула прочь, вслдъ за убгающимъ съ петлею на ше волченкомъ. Стая собакъ съ громкимъ лаемъ терзала ея дтеныша, и она не отнимала его, а бжала дальше.
У своей норы она завертлась вокругъ самой себя, зализывая прострленный задъ, присла на него, уставила морду въ синее небо и протяжно и подавленно завыла… Затмъ нырнула въ разрушенную нору и стала заживо погребать себя въ рыхлой, холодной земл.
И, подыхая, отрыгнула кусокъ только что вырваннаго человческаго горла…