ВОКРУГ ПУШКИНА
ВОКРУГ ПУШКИНА
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Вокруг Пушкина, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1927
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Нами получен 31-32 выпуск издания Пушкин и его современники. История самого печатания этой книги настолько характерна для нашего ‘смутного’ времени, что на ней стоит остановиться. Из пометки на обороте титульного листа узнаем, что книга начата набором в 1914 году, а закончена печатанием в 1927. Итого 13 лет ушло на издание книги в 164 страницы. Любопытно, что набор ее начался после выхода 19-20 выпуска. Потом успели выйти выпуски 21-22, 23-24, 25-27, 28, 29-30, 3335, 36,— и лишь теперь, четыре года спустя после выхода 36-го выпуска,— появляется 31-32-й. Чем объясняется его странная судьба, мы не знаем. Нужно лишь отметить, что вошедшие в книгу статьи в значительной части написаны много позже 1914 года, иные — совсем недавно. Отметим также, что Б.Л.Модзалевский ныне впервые помечен как единоличный редактор издания.
Приходится сказать прямо, что вещей первостепенного интереса в книге нет,— прежде всего потому, что нет новых публикаций пушкинского текста. Правда, под заглавием ‘Неизвестная записка Пушкина’ напечатана здесь коротенькая, в две строчки, французская записочка Пушкина к неизвестному лицу, относящаяся к кишиневскому периоду. Но она и нелюбопытна по содержанию, и, главное, не может уже почитаться неизвестной, так как, пока печатался этот злосчастный выпуск, записка успела войти в изданный Б.Л.Модзалевским первый том переписки Пушкина.
К вопросу об изучении пушкинского текста относится статья Н.В.Измайлова, довольно убедительно доказывающего, что в стих. ‘Анчар’ следует читать не ‘А Царь тем ядом напитал’, но ‘А Князь тем ядом напитал’. Напрасно только автор полагает, будто такое чтение лишает всю пьесу политического смысла. Смысл ‘Анчара’, в том числе политический, от этого нисколько не меняется — и остается, во всяком случае, гораздо сложнее и глубже, чем толкование стихотворения, предлагаемое Н.В.Измайловым. Кстати сказать, нам давно уже кажется, что судьба как бы поскупилась, одним исследователям Пушкина дав в удел глубокое понимание, другим — обширные познания в области биографии, библиографии, текста. Покойный Гершензон, обладая исключительной проникновенностью в толковании Пушкина, неоднократно заблуждался, чему виною были его недостаточные биографические и библиографические познания. Сведения, которыми располагают такие исследователи, как, например, Н.О.Лернер или П.Е.Щеголев, не в пример обширнее, но… порой приходится удивляться, как несложны и опрометчивы их суждения о смысле пушкинских созданий. Иногда хочется сказать, что если бы Пушкин был в самом деле таков, каким кажется он подобным исследователям,— то, пожалуй, не стоило бы заниматься им с таким отличным усердием. По-видимому, к числу подобных ученых принадлежит и Н.В.Измайлов. Их почтенные труды только выиграли бы, если бы они никогда не решались толковать Пушкина, оставаясь в области лишь истории и филологии.
Заглавие ‘Пушкин и итальянская опера’ слишком широко и интригующе для статьи Б.В.Томашевского, которому, впрочем, удалось сделать любопытнейшее открытие. Оказывается, основные драматические положения сцены в корчме на литовской границе (‘Борис Годунов’) заимствованы Пушкиным из оперы Россини ‘Сорока-воровка’. Б.В.Томашевский приводит полный итальянский текст соответствующей сцены, и факт заимствования устанавливается с несомненностью. Вообще говоря, наблюдения над пушкинскими заимствованиями в последние годы чрезвычайно умножились, обнаружив в Пушкине необыкновенную память, широчайшие, иногда неожиданные познания и исключительное умение пользоваться ‘чужим’ материалом. Вопрос об этих заимствованиях, по-видимому, вскоре встанет перед исследователями во весь рост и потребует многих трудов. Дело в том, что, пока не будет составлена более или менее полная ‘сводка’ этих заимствований,— становится рискованным всякое высказываемое суждение о смысле того или иного произведения. Конечно, характерен и показателен самый выбор заимствований, но все же, судя о Пушкине, каждый раз необходимо на всякий случай знать, что подсказано Пушкину непосредственным чувством или вполне самостоятельной мыслью,— а что заимствовано. Попутно возникает и любопытнейший вопрос о том, как смотрел сам Пушкин на право и систему таких заимствований. По-видимому, этим вопросом интересовался Гершензон, но умер, едва начав работу.
Прочий материал книги в большинстве имеет значение почти только для специалистов, поэтому я здесь не буду останавливаться на статьях Г.Г.Гельда (‘Пушкин и Афиней’), Ю.Г.Оксмана (‘Эпизод из истории пушкинского печатного текста’), ‘Семья Ризнич’ А.А.Сиверса и т. д. Отмечу лишь, что такие работы, как ‘голая’, некомментированная сводка ‘Упоминаний о Пушкине и его произведениях в Колоколе Герцена’, составленная П.Н.Столпянским, вряд ли нужны и самым узким специалистам.
О статье В.Писной скажу несколько слов, отчасти — pro domo mea. Г-же Писной удалась небольшая, но полезная догадка о том, что фабула ‘титовской’ повести ‘Уединенный домик на Васильевском’ первоначально должна была послужить для задуманной Пушкиным повести или драмы ‘Влюбленный бес’. Все это г-жа Писная могла изложить в заметке, содержащей несколько строк. Но она пустилась в рассуждения, заимствованные преимущественно из моей статьи ‘Петербургские повести Пушкина’. Вот совершая эти заимствования, г-жа Писная проявила некоторую очевидную недобросовестность. Во-первых, она заявляет, будто сходство ‘Медного всадника’, ‘Пиковой дамы’ и ‘Домика в Коломне’ ‘было указано еще Н.О. Лернером (в 6 томе Венгеровского издания Пушкина), детальное же сравнение произведено Вл.Ф.Ходасевичем’. В действительности не я развивал сравнение, намеченное Лернером, а Лернер воспользовался моими сопоставлениями, так как моя статья была напечатана в журнале Аполлон весной 1915 г., т. е. ранее появления статьи Н.О.Лернера. Во-вторых, г-жа Писная иронически замечает, что мною ‘даже неизвестный молодой человек, пробравшийся под видом кухарки в ‘Домик в Коломне’, был пожалован в бесы’. Этой глупости я никогда не писал. У меня сказано так ясно, что следовало бы понять и г-же Писной: ‘Новая кухарка вдовы — вряд ли даже самый мелкий бес. Скорее всего — это просто разбитной парень, невысокого полета птица, где-то, когда-то сумевший прельстить неопытное сердце Параши… Это — темная личность, не ограничившаяся ухаживанием у ворот да на гулянье, а решившая переступить мирный порог вдовы, свить гнездо в доме жертвы. В пушкинской пародии она занимает то же место, какое в сугубо романтической повести Титова занимает демонический Варфоломей’.
Впрочем, быть может, г-жа Писная попросту не поняла и этих ясных строк. Дело в том, что она не понимает и Пушкина, о котором пишет. Она простодушно уверена, что в ‘Домике в Коломне’ нет любовной интриги. Она недоумевает: ‘Появляется и молодой человек под видом кухарки, для чего — так и остается неясным’ <,курсив — ВФХ>,. Г-жа Писная, значит, не сообразила до сих пор, что молодой человек был возлюбленный Параши! Но как раз и эту тайну она могла бы узнать уж если не прямо из Пушкина, то хотя бы из моей статьи. Удивительно все-таки, что в Пушкине и его современниках печатаются статьи людей, не знающих фабулы того, о чем они пишут.
Впрочем, еще Гершензон писал, что Пушкина читают наспех, точно едут на велосипеде. Вот и г. Кашин в той же книге умиляется: ‘как скуп был Пушкин на слова’. Дело в том, что во 2 гл. ‘Пиковой дамы’ сказано: ‘Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал… Германн не касался и процентов, жил одним жалованьем’. А в одном из черновиков находим следующее: ‘Отец его, обрусевший немец, оставил ему после себя маленький капитал, Герман оставил его в ломбарде, не касаясь и процентов, жил одним жалованьем’. И вот, Н.Кашин пускается в рассуждения: ‘Подробность о ломбарде пропала потому, что она была лишняя: иначе пришлось бы объяснять, когда успел Герман взять из ломбарда деньги (на игру)’. Если бы Кашин читал Пушкина внимательней, то это нелепое объяснение не пришло бы ему в голову. Ведь Пушкин упоминание о процентах оставил, из чего следует, что деньги лежали у Германна не в шкатулке, а в ломбарде. Подробность о ломбарде Пушкиным отброшена по причине мне неизвестной — только не по той, которую указывает Кашин. Деньги все-таки Германну пришлось перед игрой взять из ломбарда, но путешествия в ломбард Пушкин мог не описывать. Он так и сделал, точно так же, как умолчал, успел ли Германн в тот день пообедать и чистил ли зубы утром.
В заключение приведу несколько отрывков из напечатанного в той же книге воспоминания писателя М.Е.Лобанова о знаменитом обеде у книгопродавца Смирдина по случаю новоселья его книжной лавки (19 февраля 1832 г.). Воспоминание содержит несколько сведений и черт, любопытных для нынешнего читателя.
В нашем отечестве все движется вперед исполинскими шагами…
Ныне Г. Пушкину платили по червонцу за стих, Загоскину за Рославлева книгопродавцы дали 40.000 рублей… Ив.Андреевич Крылов составил изданиями своих басен до 100.000 рублей. Ныне Смирдин предлагает ему за каждую новую басню безусловно по 300 рублей…
Г. Смирдин, переместив свою лавку от Синего моста на Невский проспект, пригласил всех Русских Литераторов, находящихся в Петербурге, праздновать свое новоселье — на обед.
В пространной зале, которой стены уставлены книгами,— это зала чтения — накрыт был стол для 80 гостей.— В начале 6-го часа сели пировать… Это еще первый не только в Петербурге, но и в России по полному (почти) числу писателей пир и, следовательно, отменно любопытный, тут соединились в одной зале и обиженные, и обидчики, тут были даже ложные доносчики и лазутчики…
Еще не дошло до половины трапезы — является Гр. Д.И.Хвостов, раздает письменные экземпляры своих стихов: ‘Новоселье А.Ф.Смирдина’.
Греч читает их собранию, раздаются рукоплескания и крики: фора!
А.Ф.Воейков читает их вторично, и вторично приветствуют изумленного Автора.— Стихи, к удивлению, не дурны, приличны случаю, и нет в них ни одной глупости.— Автор, обстрелянный в долголетних литературных походах и сатирами, и эпиграммами, в сущности не знал, что думать ему об этом приеме: верить ли чистосердечию или принять за насмешку?..
Рукоплескание было действительно не злобное… Граф обошел весь стол, со всеми разговаривал, но очень был рассеян, делал несвязные вопросы и давал странные ответы. Восторг, волновавший его существо, еще не уходился.— Он скоро уехал, вероятно, какие-нибудь проказы слабого естества его принудили его к тому. Между тем приехал В.А.Жуковский и присел подле Крылова.
— А.С.Пушкин сидел с другой стороны подле Крылова.
Провозглашен тост: Здравие Г. Императора, Сочинителя прекрасной книги: Устав Цензуры! сказанный Гречем,— и раздалось громкое и усердное ура! — Через несколько времени: Здравие И.А.Крылова! — Единодушно и единогласно громко приветствовали умного Баснописца, по справедливости занимающего ныне первое место в нашей Словесности.
И.А. встал с рюмкою шампанского и хотел предложить здоровье Пушкина: я остановил его и шепнул ему довольно громко: здоровье В.А.Жуковского: и за здоровье Жуковского усердно и добродушно было пито, потом уже здоровье Пушкина.
Здоровье И.И.Дмитриева, Батюшкова, Гнедича и др.
Я долгом почел удержать добродушного Ив.Анд. от ошибки какого-то рассеяния и восстановить старшинство по Литературным заслугам, ибо нет сомнения, что заслуги Г. Жуковского, по сие время, выше заслуг Г. Пушкина.
После того были тосты: память Ломоносова, Державина, Карамзина, Кантемира, Озерова, Богдановича и др.
Далее следует описание непристойной выходки, учиненной Воейковым. Без пояснений оно было бы не понятно читателю. Затем Лобанов продолжает:
…все послеобеденное время до позднего вечера прошло спокойно: кой-где были небольшие вспышки, задирки, объяснения, но вообще господствовало дружелюбие…
Гости разошлись в половине 11-го часа.
1927
Впервые — Возрождение, 1927/942 (31 декабря). Рец. на: Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Вып. XXXIXXXII. Издательство Академии Наук СССР, Л., 1927.
‘<,…>, изданный Б.Л. Модзалевским первый том переписки Пушкина’ — см. рец. (1927) Ходасевича на Письма Пушкина в настоящем издании.
‘Покойный Гершензон <,…>, неоднократно заблуждался…’ — по поводу ‘заблуждения’ Гершензона относительно так называемой ‘скрижали Пушкина’ см. воспоминания Ходасевича ‘Книжная Палата’, опубл. в Возрождении, 1932/2718 и 2725 (10 и 17 ноября), ср. в изд.: СС, 96-97, том четвертый, сс. 229-240. Далее о Гершензоне см. по указателю настоящего издания.
‘Заглавие <,…>, слишком широко и интригующе для статьи Б.В. Томашевского…’ — кроме доказательства того, что сцена из оперы Россини ‘La gazza ladra’ является прототипом сцены ‘Корчма на литовской границе’ в ‘Борисе Годунове’, Томашевский пишет только о том, что слова ‘возлюбленная тень’ у Пушкина, ‘употребление <,которых>, В.Ф. Ходасевич прослеживает’ (по словам Томашевского) в заметке 1 ПхП, можно отнести и к словам ‘ombra adorata’ из арии Ромео из третьего акта оперы Zingarelli ‘Giulietta е Romeo’ (1796 г.).
‘<,…>, этим вопросом <,заимствований>, интересовался Гершензон…’ — см. статью ‘Плагиаты Пушкина’ в кн.: М.О. Гершензон, Статьи о Пушкине (Ленинград, 1926), сс. 114-119. (Впервые: Искусство, No 2, 1925.)
‘<,…>, г-жа Писная проявила некоторую очевидную недобросовестность’ — ср. ‘Петербургские повести Пушкина’ (1915) и примечание к ней в настоящем издании. Шестой том Венгеровского издания Пушкина вышел в 1915 г.