ВОКРУГЪ ДА ОКОЛО.
ВОКРУГЪ ДА ОКОЛО.
ПОВСТЬ.
|
|
Жанъ-Поль Рихтеръ. |
Часть первая.
Часть первая.
I.
I.
II.
II.
Вокруг да около, Марченко Анастасия Яковлевна, Год: 1855
Время на прочтение: 137 минут(ы)
Почтовая контора была открыта съ девяти часовъ, и съ девяти часовъ толпа не уменьшалась. Въ почтовой контор толпа рдетъ или прибавляется не волной, какъ это обыкновенно бываетъ всюду — на улицахъ, на гулянь, гд-нибудь у выхода и входа въ звринецъ, панораму, балаганы, циркъ и театръ. Въ почтовой контор все иначе: приходятъ и уходятъ, незамтно, въ одиночку, одинъ ушелъ, другой занялъ его мсто, и черезъ минуту новый поститель сталъ въ задніе ряды. Это не море, движенія почти невидно: это масса дышащая, но стоячая, какъ прудъ, какъ озеро, гладь и тишь, жизнь безмолвная, полная ожиданій и съ яркимъ выраженіемъ этого ожиданія во всхъ лицахъ, въ недвижныхъ глазахъ, въ губахъ, сжатыхъ принужденно и крпко.
Представьте залу, пустую и холодную, съ каменнымъ поломъ, четыре двери отворены въ нее, четыре прилавка отдляютъ чиновниковъ конторы отъ постителей. Налво вы читаете надъ одной дверью ‘выдача простыхъ писемъ’, надъ другой: ‘пріемъ простыхъ писемъ’. Три человка, два человка, четыре человка подошли, молча протянули поочередно руки съ письмами, или за письмами, и снова ушли, и между-тмъ, какъ-будто не ушли они, потому-что опять одинъ, два, или три постителя тамъ же опять повторяютъ тотъ же жестъ, длаютъ тотъ же маневръ, и снова ихъ мсто занято другими. Направо стоятъ дв группы, одна у дверей съ надписью: ‘выдача писемъ съ деньгами’, на другую группу глядитъ надпись: ‘пріемъ денегъ, посылокъ и пакетовъ’. Об группы стоятъ безмолвно и въ нмомъ ожиданіи глядятъ на чиновника. Нельзя представить, до какой степени тяжело везд и во всемъ дожидаться своей очереди! Ужь чего бы, кажется, въ почтовой контор! вдь почти виднъ срокъ ожиданью, а все терпливо ждать силъ нтъ. Хорошо еще, если можно глаза отвесть отъ чиновника и смотрть на кого-нибудь другаго, хоть для разнообразія, но толпа вся большею-частью состоитъ изъ старыхъ шинелей и бурнусовъ, съ вытертыми воротниками, изъ бабъ и суетливыхъ жидовъ. Иногда сквозь толпу продерется господинъ, весьма-прилично одтый, съ толстой тростью въ рук, въ широкихъ перчаткахъ и высокой шляп, пробаситъ съ весьма-вжливымъ поклономъ: ‘сдлайте ваше истинное мн одолженіе’, и черезъ недвижныя головы подастъ письмо, сургучъ и печатку, потомъ распишется въ книг и уйдетъ съ чрезвычайной важностью въ лиц. Иногда дама, тоже очень-хорошо одтая, поднимется на носкахъ, откинетъ вуаль на шляпу и смотритъ, смотритъ на чиновника такъ краснорчиво, что чиновникъ поневол замтитъ ее, отведетъ рукой налегшихъ почти на прилавокъ постителей и проговоритъ самымъ обязательнымъ голосомъ: ‘не угодно ли?..’ А потомъ протянетъ руку и еще обязательнй скажетъ: ‘позвольте, письмо ваше!’ Дама вполн оцнитъ его вниманіе, и пока письмо печатается и квитанція пишется на другомъ стол, она все думаетъ: ‘какъ хорошо теперь, что всюду образованіе и вжливые манеры!’ и, унося съ собой пріятное впечатлніе вжливыхъ манеръ, будетъ долго идти по улиц въ самомъ удовлетворительномъ расположеніи духа.
Въ одиннадцать часовъ толпа была очень-значительная у отдленія ‘для пріема денегъ, посылокъ и пакетовъ’. Запахъ сургуча становился нестерпимъ, чиновникъ нсколько разъ отворачивался, инстинктивно ища свжаго воздуха — но воздуха не было, толпа стояла тсная и неопрятная, копоть сожигаемаго сургуча садилась ему свинцомъ на грудь, онъ протянулъ руку за новыми письмами и задумался… Впрочемъ, справедливость требуетъ сказать, что онъ не задумался, а вниманіе его на минуту было увлечено видомъ молоденькаго и хорошенькаго созданія. Онъ хотлъ немедленно встать снова, раздвинуть толпу, пригласить хорошенькую незнакомку подойдти поближе и заняться исключительно ею и ея пакетомъ, но поданное только-что письмо было еще въ рук его незапечатанное, онъ почувствовалъ всю неловкость своего страннаго желанія и, вздохнувъ, поднесъ сургучъ къ свч. Опять та же копоть, тотъ же запахъ…
Какія правильныя черты были у незнакомки! какіе мягкіе, золотисто-блокурые волосы выбивались густыми локонами изъ-подъ синей шляпки! Шляпка была темно-синяя, съ синей вуалью, съ розовыми ленточками внутри полей, срый плащъ съ синимъ подбоемъ окутывалъ ея небольшую фигуру. Потомъ можно было еще очень-хорошо замтить руку въ темной перчатк, возл перчатки блый рукавъ съ гладкимъ отворотомъ и янтарныя чтки — мода Востока, перешедшая къ намъ и усвоенная нами на Юг. Потомъ, когда она поднимала глаза, можно было еще очень-хорошо замтить веселенькіе глаза, чрезвычайно-умные глаза, быстрые и смлые, подъ длинными рсницами. Цвтъ этихъ глазъ нельзя было опредлить, но это были страннаго свойства глаза: они вызывали на невольную, пріятную улыбку каждаго и сами привтно смялись. Еще можно было замтить въ моей блондинк маленькую ршимость, самостоятельность. Еще можно было… Тутъ чиновникъ всталъ съ своего мста и, уловивъ взглядъ блондинки, сказалъ ей чрезвычайно-привтливо: ‘не угодно ли?…’
Прежде, нежели блондинка пошла на зовъ его, она взглянула на молодаго человка, ожидавшаго также въ толп своей очереди, въ ея взгляд было что-то торжествующее. Молодой человкъ нсколько изумился, ему безотчетно захотлось улыбнуться, но онъ сдлалъ надъ собой маленькое усиліе и удержался. На немъ было темно-оливковое пальто, круглая шляпа и черныя перчатки, онъ былъ брюнетъ. Наканун этого дня въ театр она любовалась густыми черными волосами, съ англійскимъ проборомъ до затылка, его умньемъ щеголевато одваться, его пріятной, но чрезвычайно-неуловимой улыбкой, правильными и пріятными чертами блднаго, матоваго лица и черненькими усами съ маленькой эспаньйолкой. Странны были только въ его физіономіи глаза: эти небольшіе каріе глаза были прорзаны нсколько-далеко другъ отъ друга и оттого взглядъ ихъ былъ безъ энергіи. Словомъ, глаза играли послднюю роль въ его лиц, въ противоположность всмъ героямъ романовъ, обыкновенно герои романовъ обладаютъ удивительными глазами, взглядомъ особенной выразительности, но молодой человкъ въ оливковомъ пальто ушелъ какъ-то отъ этого общаго правила.
Онъ придвинулся къ блондинк и смотрлъ на нее съ тихой улыбкой, а когда она прямо взглянула ему въ лицо своими быстрыми глазами, онъ смутился и сталъ читать въ двадцатый разъ адресъ своего письма.
— Отъ кого подано? какъ прикажете написать? спросилъ вжливо чиновникъ.
Она придвинулась ближе и нагнулась, молодой человкъ тоже нагнулся и слушалъ.
— Отъ дочери отставнаго капитана 2-го ранга Маргариты Торсиной, проговорила двушка вполголоса, но чрезвычайно-внятно.
Тутъ она оглянулась и, увидя, что ее подслушали, покраснла, молодой человкъ, уличенный въ любопытств, покраснлъ тоже, чувствуя, что поступилъ нсколько-неловко. Онъ торопливо подалъ свое письмо и пробормоталъ ‘сдлайте одолженіе…’
— Позвольте-съ, сказалъ ему холодно чиновникъ и не взялъ письма, а вмсто того подалъ книгу молодой двушк.
— Вамъ надо расписаться самимъ, отнесся онъ къ ней вжливо.
Двушка, не снимая перчатки, написала въ книг ‘Маргарита Торсина’, поклонилась чиновнику и уступила свое мсто молодому человку. Чиновникъ невольно поглядлъ на подпись, но еще невольнй подумалъ: ‘этакой хорошенькій почеркъ! вдь бываетъ же такой почеркъ на свт!…’
Она не ушла, а только сдлала шага два въ сторону и принялась самымъ хладнокровнымъ образомъ дожидаться: что скажетъ господинъ въ оливковомъ пальто. Ея сіяющіе глаза, казалось, говорили ему: ‘А! вы узнали мое имя! Хорошо же, я непремнно узнаю теперь ваше, я имю полное право васъ подслушать!…’
И въ-самомъ-дл, съ видимымъ намреніемъ подслушать молодаго человка, она стала укладывать квитанцію въ свой портмон, лукаво улыбаясь, и когда кончила, взглянула на незнакомца такъ, какъ-будто хотла проговорить: ‘что же вы?…’
Нетерпніе Маргариты развеселило молодаго человка, смле взглянулъ онъ на нее, смяться ему хотлось, но, изъ приличія, онъ удерживался.
Въ это время чиновникъ обратился къ нему и, поднявъ надъ головой письмо, спросилъ: — Кто подаетъ?
Молодой человкъ нагнулся:
— Губернскій секретарь… началъ онъ вполголоса.
— Что-съ? сдлайте одолженіе, говорите погромче, сказалъ чиновникъ.
Онъ кусалъ губы, двушка потихоньку засмялась.
— Губернскій секретарь Валентинъ Керлеутовъ, повторилъ онъ довольно-громко и взглянулъ на блондинку съ замтной досадой.
Она опустила синюю вуаль и быстро пошла къ дверямъ, совершенно-довольная своей продлкой. Молодой человкъ торопился расписаться въ книг и черезъ минуту былъ въ дверяхъ почтовой конторы. Срый плащъ развивался вдали, на углу улицы, онъ почти побжалъ въ догонку, но на улиц была толпа, бжать по троттуару, безъ всякой видимой причины, очень-глупо и крайне-неловко для каждаго порядочнаго человка. Керлеутовъ остановился.
‘Какое, однако, нехорошее имя — Маргарита!’ сказалъ онъ самъ-себ, когда синяя шляпка въ послдній разъ мелькнула въ глаза ему въ толп. ‘Такъ это съ отцомъ я ее видлъ вчера въ театр и встрчаю везд, на гулянь, или такъ, просто, на улиц? Отчего это я прежде всегда думалъ, что только брюнетки бываютъ съ характеромъ? Вотъ эта блондинка, а смотрите, какая проказница, прехитрая и пресмлая! Она, врно, замтила, что я вчера хотлъ ей поклониться, и перестала досадовать. Какая хорошенькая! и какъ это глупо, что я до-сихъ-поръ не могъ узнать, кто она! Вотъ случай помогъ. Видно, однако, она не въ первый разъ въ почтовой контор… Все же нехорошее имя Маргарита, конечно, ее можно назвать и Margot, и Гртхенъ… Любопытно знать, какъ называетъ ее старый капитанъ, врно Маргаритушкой — нехорошо!…’
Въ этомъ мысленномъ монолог Керлеутова почти виднъ весь человкъ, а потому очень-немногимъ прійдется мн дорисовывать его. Онъ получилъ образованіе… какое? объ этомъ пусть судятъ другіе. Покамстъ въ немъ виднъ человкъ съ образованнымъ вкусомъ, до того тонко-образованнымъ вкусомъ, что все сколько-нибудь неизящное, или, правильне сказать, все то, что ему не напоминало ни картины, ни статуи, ни какой оперы и ни одного романа — все это оскорбляло его образованный вкусъ. Онъ говорилъ хорошо на трехъ языкахъ и игралъ немного на фортепьяно, но что прочелъ онъ на этихъ трехъ языкахъ?— ничего. Попадались ему подъ-руку книги: онъ развертывалъ ихъ и пробгалъ безъ участія нсколько страницъ, но никогда не могъ приковать мысли своей къ ихъ содержанію, слова безъ жизни стояли передъ его глазами: онъ видлъ ряды строкъ, видлъ блыя поля, замчалъ нумеръ страницы, закрывалъ книгу и, въ утомленіи, откидывался на спинку кресла. И долго такъ сидлъ онъ, устремивъ недвижный, вялый взглядъ на желтую, срую или зеленую обертку, потомъ книга уже боле не раскрывалась. Онъ зналъ, что у нмцевъ были Шиллеръ и Гте, у англичанъ — Шекспиръ и Байронъ, у итальянцевъ — Дантъ и Тассъ, онъ, впрочемъ, прочелъ нсколько романовъ Дюма, прочелъ ‘Мартена’ и ‘Парижскія Тайны’ и просмотрлъ на своемъ вку множество иллюстрированныхъ изданій.
Онъ считалъ себя музыкантомъ, потому-что зналъ по привычк вс оперы и игралъ лучшія аріи изъ каждой на фортепьяно. Восьмнадцать лтъ Керлеутовъ носилъ длинные волосы, завивалъ ихъ въ локоны и распускалъ чрезвычайно-картинно по обнаженной ше и блому воротничку. Онъ заходилъ часто въ депо заграничныхъ фортепьянъ, или къ фортепьяннымъ мастерамъ, и тамъ заигрывался и заслушивался самого себя. Какой-то настройщикъ разъ сказалъ ему, что онъ удивительно похожъ на итальянскаго маэстро, и это чрезвычайно польстило Керлеутову. Въ-самомъ-дл абрисъ его лица былъ итальянскій, только не римскаго типа, а скоре тосканскаго: особенно-бглая улыбка, полная грустной нги, казалось, была вынесена имъ прямо изъ Тосканы, когда онъ игралъ, эта улыбка не сходила съ его губъ. Онъ сталъ носить широкій черный плащъ, лтомъ соломенную итальянскую шляпу съ черной узенькой ленточкой, и вообще одвался съ тонко-разсчитанной изъисканностью, впослдствіи отпустилъ усы и эспаньйолку. Онъ боле всякой женщины обдумывалъ покрой и цвтъ своего платья, и его по платью всюду невольно замчали.
Одинъ разъ свтская дама пришла посмотрть эррара. Керлеутовъ игралъ и, разумется, умышленно не замтилъ ея. Она подошла къ роялю близко, и долго смотрла, какъ блая, тонкая рука юноши бгала по клавишамъ. Онъ былъ одтъ въ черный бархатъ, черныя кудри падали на блый, гладкій воротничокъ, скользили по блой обнаженной ше.
— Скажите мн: онъ по профессіи своей музыкантъ? спросила дама у владльца заграничныхъ роялей.
— Нтъ, но онъ очень-часто заходитъ ко мн. Это молодой дворянинъ.
— А!.. Что жь онъ здсь длаетъ?
— Не знаю. Я думаю, служить будетъ.
— Вы знаете его фамилію?
— Фамилія его: Керлеутовъ.
— Какъ онъ хорошъ!.. Я нахожу, что въ немъ есть талантъ.
И дама еще ближе стала подл молодаго музыканта, тутъ онъ нашелъ приличнымъ поднять глаза и всталъ.
— Прошу васъ… сказала она.— Я вамъ мшаю, пожалуйста, не обращайте на насъ вниманія.
— Я забылся… отвчалъ Валентинъ холодно.
Онъ взялъ шляпу, медленно поклонился и вышелъ.
— Керлеутовъ очень-хорошъ, сказала дама ему вслдъ.— Я его нигд въ обществ не встрчала. Онъ молодъ.
Дама заплатила за эррара и ухала.
Керлеутовъ черезъ нсколько дней пришелъ въ депо.
— Зачмъ вы продали эррара? сказалъ онъ, съ недовольнымъ видомъ, окидывая залу бглыми взглядами.
— Вы не должны сердиться: я его продалъ хорошенькой женщин, которая, кром-того, нашла васъ очень-хорошенькимъ.
— Вдь она вамъ этого не сказала? замтилъ Керлеутовъ.
— Нтъ, именно сказала, и еще пожалла, что вы не бываете въ свт. Въ-самомъ-дл, мсь Керлеутовъ, отчего вы нигд не бываете?
— Что мн здсь бывать? Я хочу сдлаться артистомъ, хочу създить въ Италію.
— Но вамъ не мшаетъ посщать общество покамстъ.
— Общество мной не интересуется, отвчалъ онъ, вздохнувъ.— Вотъ плейель, вотъ буассло, сказалъ онъ, взглянувъ на инструменты, разставленные всюду:— я очень люблю изъ вашихъ буассло одинъ, вотъ этотъ!
И молодой человкъ слъ къ роялю.
Не знаю, какихъ доказательствъ хотлъ Керлеутовъ отъ общества, что оно имъ интересуется, и почему онъ думалъ, что общество, не видвъ его никогда въ глаза, обязано имъ интересоваться, только хозяинъ заграничныхъ инструментовъ сталъ, въ утшеніе ему, много говорить о его красот, а Керлеутовъ игралъ въ это время съ какими-то лихорадочными порываньями.
Онъ вспоминалъ въ-самомъ-дл красивую женщину, которая въ прошлый разъ стояла подл и глядла на него, молча любуясь его красотой, и думалъ въ настоящую минуту, что точно въ свт онъ могъ бы имть большой успхъ.
— Итакъ, проговорилъ онъ, переставъ играть и внимательно разсматривая свою блую, тонкую руку, лежавшую на клавишахъ: — вы ршительно хотите, мсь Леонсъ, чтобъ я сталъ показываться всюду, чтобъ бгалъ по баламъ и вечерамъ? Не знаю, будетъ ли мн отъ этого веселе. Я прекрасно убиваю свой вечеръ въ театр или у себя одинъ, въ своемъ мягкомъ кресл. Я не рожденъ тапажромъ и оттого не люблю холостой компаніи, а женщинъ я боюсь, потому-что он коварны, и Богъ-знаетъ отчего, по натур своей, что ли, ужасно-насмшливы! Я насмшекъ не переношу.
— Какой вы странный, право! сказалъ Леонсъ: — я вамъ говорю объ улыбкахъ судьбы, а вы мн толкуете о какихъ-то насмшкахъ.
Керлеутовъ пріятно улыбнулся на эту выходку Француза.
Вечеромъ онъ искалъ по всему театру свтскую даму, но въ этотъ вечеръ она не была въ театр. Въ слдующее представленіе онъ увидлъ ее въ бельэтаж и навелъ лорнетъ, смотрлъ, смотрлъ… эта неотвязчивость заставила ее замтить: дама посмотрла на него тоже и немедленно передала лорнетъ свой другой дам, сказавъ:
— Посмотрите, какой тамъ хорошенькій юноша въ третьемъ ряду, это какой-то Керлеутовъ, говорятъ. Вы не знаете, кто такіе эти Керлеутовы?
— Семейство у нихъ большое… кажется, отецъ служилъ, или служитъ гд-то, отвчала другая.
И об дамы стали лорнировать ложи.
Въ воспоминаньяхъ ихъ осталось, что Керлеутовъ очень-хорошенькій мальчикъ, юноша, или молодой человкъ, смотря по тому, какъ имъ хотлось выразиться о немъ. Имъ иногда случалось указать его своимъ знакомымъ, а иногда и ни разу не взглянуть на него. Керлеутову даже не было никакой возможности поклониться своей знакомой дам, ‘да она и не узнаетъ меня!’ думалъ онъ съ нкоторой грустью.
Онъ сталъ часто, очень-часто думать о свт, объ обществ, но ему хотлось туда явиться не спроста: ему бы хотлось непремнно играть роль.
Но онъ былъ робокъ, даже застнчивъ отъ природы, онъ былъ, кром — того, лнивъ и безпеченъ, а, можетъ-быть, и воспитаніе его развило эту странную вялость. Зачмъ же его такъ воспитали? спроситъ читатель.
Увряю васъ, его никто ни воспитывалъ, несмотря на искреннее и величайшее желаніе: онъ воспитался самъ, по своему усмотрнію. Отецъ умеръ, когда Валентину было двнадцать лтъ, дама, сообщавшая своей пріятельниц въ театр свднія о Керлеутовыхъ, сама, какъ видно, плохо знала обстоятельства этого семейства. Семейство было многочисленное, Валентинъ остался старшимъ изъ братьевъ и принялся самъ себя воспитывать.
У него были учители и мать. Учителей онъ слушалъ во время уроковъ и думалъ о нихъ, когда готовился къ уроку, онъ такъ-называемыхъ классныхъ предметовъ не любилъ и называлъ ихъ пустяками, даже умлъ растолковать и внушить матери, что слдуетъ его учить только языкамъ, музык и танцамъ, рисованье ему не давалось. Отчего онъ охотно учился языкамъ? оттого, что ему случалось слышать не разъ, какъ говорили о комъ-нибудь, что это прекрасно-образованный человкъ, что онъ говоритъ на нсколькихъ языкахъ. Ему хотлось тоже говорить на нсколькихъ языкахъ — это была самая опредленная цль его стремленія къ языкознанію. Стремленіе, впрочемъ, было очень-небольшое, скоре можно сказать, что онъ согласился учиться чему-нибудь и изъявилъ свое согласіе учиться языкамъ.
Валентинъ, впрочемъ, охотно учился музык, онъ не могъ не любить музыки, особенно итальянской (о другой онъ зналъ только по-наслышк). Его часто брали въ оперу, ему нравились декораціи, внутренность самого театра, эти ряды креселъ, эта трехъярусная лента ложъ, освщеніе, костюмы актровъ, дирижръ оркестра, который прыгалъ на своемъ стул, размахивалъ смычкомъ и раскачивался во вс стороны. За ходомъ дйствія онъ слдилъ внимательно, и современемъ сталъ вслушиваться въ аріи, вкусъ его развивался и образовывался. Онъ ознакомился съ лицами актровъ и съ сужденіями публики о голосахъ баритона Торичелли, тенора Біанкини и примадонны Кріани. Ему иногда гораздо-боле нравилась другая примадонна, Альдини, боле всхъ ему нравился буффо Строцци, но о нихъ никто не говорилъ, и Валентинъ, прислушиваясь къ сужденіямъ общества, не смлъ выказать искренно своего личнаго вкуса. Напротивъ, боясь прослыть невждой и обнаружить мене-образованный вкусъ, онъ громче всхъ стоялъ за Кріани, Торичелли и Біанкини, какъ-будто хотлъ заглушить въ себ свое личное убжденіе, осмивая безпощадно всхъ тхъ, кто произносилъ слово въ пользу Альдини и Строцци. Словомъ, со всхъ сторонъ готовился въ немъ для будущаго человкъ умющій идти съ толпою, или, скоре, идти всюду за толпою, желающій казаться всегда человкомъ бывалымъ и не попасть въ ряды отсталыхъ вка.
Но какъ ни слабо было музыкальное-оперное образованіе Керлеутова, иногда играя аріи, терцетты и сцены, онъ пускался въ разныя предположенія насчетъ своихъ способностей.
‘Быть-можетъ, судьба меня готовитъ въ артисты, я буду артистомъ… Что, если я въ-самомъ-дл буду хорошимъ артистомъ? Положимъ, не по профессіи — къ чему мн эта профессія? Но, однако, въ человк свтскомъ такой талантъ, такой замчательный талантъ…’
И онъ заигрывался ‘La mia letizia’ или ‘Solingo, errante misero’, или ‘Infelice’ иногда ‘Y pescatori ighobili’ а посл вдругъ ‘Maledetto sia Pistante’ — словомъ, все, что боле другаго игралось и плось во всхъ домахъ, вс мотивы, которые напвались при выход изъ театра.
Валентина уже звали молодымъ Керлеутовымъ. Онъ одвался въ черный бархатъ, носилъ блый воротникъ и длинные локоны, ходилъ въ депо заграничныхъ инструментовъ къ Леонсу и думалъ, что не мшало бы ему създить въ Италію, напримръ, или хоть такъ куда-нибудь за границу. Ему пошелъ двадцатый годъ. Со времени встрчи своей съ дамой и разговора съ Леонсомъ онъ часто думалъ о свт и о томъ, какъ бы попасть туда кстати, но придумать этого не могъ.
У него было нсколько старшихъ сестеръ, которыя вышли замужъ, нсколько меньшихъ братьевъ которые учились — два въ корпус и одинъ въ гимназіи, передъ глазами матери Валентинъ былъ почти одинъ. Онъ вставалъ поздно и въ халат приходилъ къ ней напиться чаю, посл чего проходило полчаса въ отрывистой бесд, потомъ начинался туалетъ. Бда, если онъ замтитъ прыщикъ или красное пятнышко: этому гостю длался самый подробный осмотръ и потомъ, посредствомъ пудры, спермацетной помады, маленькихъ ножницъ, и снова пудры и lait de concombre исчезалъ самый слдъ пятнышка. Керлеутовъ успокоивался и продолжалъ свой туалетъ. Прическа брала очень-много времени. Несмотря на то, что посл двадцати лтъ Керлеутовъ пересталъ носить длинныя кудри, которыя такъ шли къ его правильнымъ, небольшимъ чертамъ, онъ сохранилъ волосы возможно-длинные, то-есть столько длинные, сколько позволяетъ приличіе порядочному человку. Въ настоящее время вошелъ въ моду англійскій проборъ — дозатылка: у Керлеутова уходило очень-много времени на англійскій проборъ. Окончивъ прическу, онъ употреблялъ двадцать минутъ, и даже боле, на повязку галстуха, смотря по вдохновенію, то-есть смотря по тому, удавалось ли ему повязаться къ лицу, наконецъ, усталый, выходилъ онъ въ гостиную и весь погружался въ уютное кресло.
Мать работала, меньшая сестра тоже, братъ-гимназистъ вертлся съ тетрадкой, вс были заняты. Керлеутовъ доставалъ маленькія ножницы и пилочку изъ кармана и принимался молча чистить ногти. Этой частью своего туалета онъ могъ заниматься ршительно во всякое время и всегда съ одинаковой охотой. Начинался разговоръ въ слдующемъ тон:
— Ты никуда не пойдешь сегодня? спрашивала мать.
— Не думаю. А что-съ? И онъ совершенно углублялся въ свое занятіе.
— Погода прекрасная.
Тогда онъ подымалъ голову.
— Да, свтло и тихо, говорилъ онъ.
— Возьми меня съ собой, если пойдешь гулять, говорила сестра.
— Вотъ вздоръ! стану я ходить съ сестрами — куда какъ весело! Захочу гулять, такъ пойду къ Ледовицкой: она меня разъ навсегда пригласила гулять вмст.
— Ты у ней уже тоже давно что-то не былъ, замчала мать.
— Нтъ, я бываю, но мн что-то въ эти дни не хотлось.— Ты бы познакомился еще съ кмъ-нибудь, Валентинъ.
— Я всхъ знаю въ лицо, не хочется что-то… Успю!..
И тутъ онъ медленно вставалъ, нсколько минутъ смотрлъ въ окно, потомъ произносилъ: ‘въ-самомъ-дл погода хорошая!’ и отправлялся къ себ въ комнату.
Изъ раздушонаго благо бархатнаго ящика, съ вышитымъ золотомъ на крышк словомъ Gants, онъ досталъ пару черныхъ перчатокъ, засунулъ въ боковой карманъ сюртука душистую подушечку (онъ имлъ привычку длать это всегда, когда выходилъ со двора), взялъ шляпу, тросточку и вышелъ изъ дома.
Онъ шелъ прямо къ Ледовицкой, довольно-хорошенькой и пустой кокетк, которая знала его еще съ семнадцатилтняго возраста, со времени его костюма итальянскаго маэстро. Эта женщина всегда съ нимъ кокетничала и была радхонька случаю пококетничать съ кмъ-нибудь, онъ къ ней привыкъ, привыкъ быть любезнымъ въ ея обществ, острить и вообще выказывать себя съ самой блестящей стороны, но влюбиться въ Ледовицкую онъ не могъ, потому-что слишкомъ свыкся съ нею. Напрасно любовь просилась въ его молодое сердце: предмета любви не было, и при подобныхъ условіяхъ мудрено ему было явиться. Какимъ образомъ онъ познакомился съ Ледовицкой, какъ сошелся — этого мы не знаемъ, знаемъ только, что Ледовицкая внушала ему весьма-странныя понятія о женщинахъ, отзываясь постоянно о нихъ самымъ безпристрастнымъ образомъ, и что успла выставить ихъ коварными и вообще чрезвычайно-насмшливыми. Керлеутовъ за все это былъ ей глубоко-признателенъ.
Итакъ Ледовицкая была единственная женщина, на которую онъ смотрлъ безъ недоврчивости. Керлеутовъ посщалъ ее часто, хотя общество, принимаемое Ледовицкой, не представляло собой ничего разнообразнаго и даже ничего занимательнаго, оно все состоялъ изъ четырехъ или пятерыхъ молодыхъ людей, которые, подобно Керлеутову, играли при этой женщин роль истинныхъ чичисбеевъ, настоящихъ дамскихъ угодниковъ, и были сколками съ настоящаго cicisbeo, передлываемаго везд повозможности на туземные нравы. Но Керлеутову некуда было дться, и все оттого…
‘Все это (говоря словами Гоголя) оттого, что подъ языкомъ есть маленькій пузыркъ и въ этомъ пузырьк маленькій червячокъ!’
Да, все это было именно оттого частью, а частью отъ воспитанія, которое онъ самъ себ далъ. Онъ старался уврить своихъ домашнихъ, что не можетъ, ршительно не можетъ быть школяромъ, учить какія-то глупости, и что вообще не въ-состояніи длать то, чего ему вовсе не хочется. Этотъ отвтъ, это вялое не хочется стояло у него, всюду неминуемое, всюду неизмнное.
Въ дурную погоду, окончивъ обработку своихъ ногтей и видя, что другіе все еще заняты, тогда-какъ ему ужь длать нечего, Керлеутовъ уходилъ къ себ и принимался переписывать романсы для Ледовицкой, или училъ ея попугая свистать и говорить. И несмотря на то, что боле всего времени брала у него Ледовицкая, онъ нердко за-глаза, отъ-нечего-длать, передъ матерью и сестрой смялся надъ нею. Въ-самомъ-дл, въ ней было много смшныхъ сторонъ, которыя легко приходилось подмтить и не самому привычному постителю. Онъ чувствовалъ, однако, и сознавалъ, что въ Ледовицкой для него источникъ будущихъ размолвокъ съ любимой женщиной, и отмщенья, даже забвенья въ случа ея измны, онъ понималъ, что съ Ледовицкой поссориться ему невозможно, что она всегда прійметъ радостно возвратъ каждаго изъ своихъ чичисбеевъ. Словомъ, инстинктъ всего безопаснаго, всего, гд невозможно было слишкомъ приплатиться душою, привязывалъ робкую натуру Керлеутова, наравн съ силой привычки, къ вертлявой и говорливой Ледовицкой.
Но и попугая учить онъ уставалъ, и ноты переписывать ему надодало, тогда садился онъ за Фортепьяно и разворачивалъ какую-нибудь толстую партитуру. Съигравъ въ двадцатый разъ ‘Solingo, errante, misero’, онъ вставалъ, потягивался и, звнувъ, бросался въ то же самое уютное и глубокое кресло.
А вечеромъ опять много уходило времени на вечерній туалетъ: пудра, гольд-кремъ играли поочередно свою роль, онъ измучивалъ зеркало непрерывнымъ отраженіемъ своей физіономіи, измучивался наконецъ самъ, и, опрыскавъ розовой эссенціей и разными восточными изобртеніями свою мягкую постель, заворачивался до утра въ теплое одяло.
Вотъ на какую жизнь и на какой порядокъ жизни постоянно ежедневно смотрла мать Керлеутова съ рдкимъ терпніемъ!
‘Что жь’ думала она: ‘вдь могло бы быть хуже. Сынъ мой не пьяница, не картжникъ, не мотъ даже, въ этомъ отношеніи я по-крайней-мр счастливе многихъ’.
И утшенная разсужденіемъ, что могло бы быть хуже, Керлеутова предавалась мыслямъ больше-пріятнымъ. Напримръ, она находила, что Валентинъ очень-хорошенькій, что у него чрезвычайно-пріятные, изящные пріемы, что онъ говоритъ на нсколькихъ языкахъ и очень-мило играетъ на фортепьяно, и что вообще ни въ какомъ обществ не найдется молодой человкъ, который бы, при столькихъ достоинствахъ, не имлъ нкоторыхъ недостатковъ. Быть-можетъ, иногда проходя черезъ свой щеголевато-отдланный будуаръ, сравнивала она невольно своего сына съ блестящими игрушками, разставленными въ большомъ порядк и съ удивительнымъ вкусомъ на двухъ огромныхъ этажеркахъ, бытьможетъ, тогда налетала грусть на ея слабое сердце, и заботливая, недовольная мысль, завернувшись вопросительнымъ знакомъ, глядла ей прямхонько въ глаза, но ничто не измняло ихъ жизни, и годы шли, и никто ихъ не считалъ.
Керлеутова сама любила щегольство. Домъ убранъ былъ у ней изящно, и главную задачу домашнихъ составляло уничтоженіе всхъ пылинокъ и ниточекъ — словомъ, всего, что могло пристать къ мбели. Въ этомъ дом, однако, никто не бывалъ, и хозяйка, несмотря на то, что была русская дама, вовсе не помнила коренной русской пословицы: не красна изба углами, красна пирогами. Углы были очень-красивы въ этомъ дом, но русскаго гостепріимства и радушія въ немъ не было: хозяйка была нелюбезна и невесела, въ губернскомъ город, особенно гд-нибудь надъ камышами этакъ, о ней бы непремнно говорили, что она дама тонная, что она даже очень тонируетъ.
Но и здсь къ ней почти никто не здилъ, и она тоже нигд не бывала. Для поддержанія еще неотставшихъ знакомствъ длала три раза въ годъ визиты и иногда проговаривала, что напрасно къ ней не здятъ запросто, но никто запросто къ ней здить не ршался, тмъ боле, что ухаживать за ней было н для чего, давать балы и обды, держать домъ открытый она не могла по состоянью своему, а по положенью свтскому и общественному тоже никому не могла покровительствовать, и вообще во всю жизнь эта женщина не умла пріобрсти порядочныхъ связей. Знакомые отплачивали ей визиты и всюду говорили, что Керлеутова очень-хорошая, но нсколько-скучная женщина, другаго значенія въ обществ она не имла.
Иногда она здила въ оперу, и тогда ея материнская гордость просыпалась и приводила въ движеніе вс темныя надежды ея сердца относительно будущности сына. Ея взглядъ, нечаянно отыскавъ Валентина въ рядахъ зрителей, пріятно поражался этимъ отпечаткомъ изящества, который лежалъ на немъ, этой щеголеватостью фигуры, прически, манеры, которая длала его замтнымъ на темномъ фон другихъ головъ, причесокъ и костюмовъ, этимъ прекраснымъ покроемъ платья, милыми чертами лица и наконецъ мастерскимъ англійскимъ проборомъ, искусно-проведеннымъ черезъ всю черноволосую небольшую голову. Не замтить его посреди движущейся массы было невозможно, и впечатлніе, которое производилъ онъ на каждаго своимъ видомъ, совершенно и полно шло всегда въ его пользу.
Мужчины терпть не могли его, и если онъ разсказывалъ что-нибудь о холостой компаніи, о пирушкахъ, о товарищахъ, то, врно, хвасталъ: у него не было товарищей, не было молоджи, къ обществу которой онъ бы принадлежалъ, и на пирушки Карлеутовъ никогда не бывалъ приглашаемъ, знакомъ былъ всего съ нсколькими молодыми людьми, но если заставалъ ихъ въ сбор, то чувствовалъ себя между ними не-у-мста. Нкоторые, позадорне, приставали къ нему обыкновенно съ вопросами: ‘отчего имъ въ присутствіи его неловко?’ а одинъ забавникъ, разсказавъ обществу молоджи, что недавно онъ просидлъ цлый день, по какому-то случаю, безъ сапоговъ, обратился къ Керлеутову и немедленно попросилъ у него извиненія въ нескромности своего разсказа. Валентинъ покраснлъ отъ досады, но отшутился кое-какъ. Его считали нестерпимымъ фатомъ, хотя онъ искренно былъ скроменъ, и въ кругу этихъ господъ, хваставшихъ своими побдами, разсказывавшихъ о себ цлые романы, онъ не произнесъ никогда женскаго имени. Иногда другіе подшучивали надъ нимъ насчетъ Ледовицкой, но онъ въ этомъ случа обнаруживалъ чрезвычайный тактъ, говорилъ о ней съ чувствомъ совершенно-неподдльной пріязни и, главное, умлъ растолковать, что въ ней тьма самыхъ замчательныхъ достоинствъ — словомъ, придать ей возможную цну въ глазахъ молоджи. Эта была единственная женщина, съ которой его вс постоянно видли. Онъ завидовалъ другимъ и хотлъ бы, чтобъ ему, въ свою очередь, позавидовали, и боле всего хотлъ дать всмъ доказательство собственнаго достоинства. Никто не думалъ, что онъ влюбленъ въ Ледовицкую, слдовательно, онъ былъ ея другомъ. Для каждаго молодаго человка очень-лестно быть другомъ женщины: женщина можетъ любить безъ разбора, но друга выбираетъ съ разборомъ и непремнно ищетъ для этого человка недюжиннаго…
Женщины вообще расположены были врить, что въ Керлеутов много хорошаго, но женщины не слыхали никогда даже его голоса, а звукъ этого голоса былъ чрезвычайно-мягокъ и пріятенъ. О немъ судили по наружности. Керлеуловъ былъ именно изъ тхъ людей, которые выигрываютъ, когда о нихъ судятъ по первому впечатлнію, и боле всего, когда о нихъ судятъ по наружности, потому-что не только первое, но и послдующія впечатлнія его пріятной наружности ненарушимо были въ пользу его. Слово ‘наружность’ должно быть принято здсь въ самомъ обширномъ смысл: сюда относится не только пріятное лицо Керлеутова, но и ростъ его, и фигура, и англійскій проборъ волосъ, и мягкій поворотъ головы, и граціозное движеніе руки, съ какимъ онъ бралъ лорнетъ свой и подносилъ къ глазамъ, и улыбка его, и наконецъ покрой платья, даже цвта, которые онъ преимущественно выбиралъ. Напримръ, онъ всегда носилъ темно-оливковое пальто и черныя перчатки съ-тхъ-поръ, какъ возвратился изъ-за границы…
Да, онъ былъ за границей, но вовсе не въ Италіи. Зачмъ ему здить въ Италію? Души его ничто туда не призывало, а время, въ которое онъ такъ гордился тмъ, что его принимали за итальянца, время чернаго бархатнаго костюма итальянскаго маэстро, осталось за нимъ ужь очень-далеко. Онъ дохалъ до Парижа и остался тамъ. У него явилось страшное рвеніе пріобрсть парижскій акцентъ и истинно-французскіе обороты рчи, кром-того, онъ выучился тамъ нкоторымъ особеннымъ выраженіямъ, нкоторому весьма-странному для непривычнаго уха языку, и заране наслаждался эффектомъ, который произведетъ онъ когда-нибудь въ кругу молоджи, заговоривъ такимъ образомъ, особенно если случится ему встртить кого-нибудь, кто нсколько владетъ этимъ языкомъ. Заране онъ чувствовалъ въ подобномъ случа свой перевсъ. И чмъ же въ этомъ отношеніи онъ хуже господина, который такъ былъ радъ каждому новому слову, что разъ на цлый день вооружился словомъ farfouiller и нарочно составлялъ вс фразы, гд бы могло явиться это граціозное слово… Всякія странности встрчаются въ человк!…
Керлеутова обрадовалась представившейся для сына возможности създить за границу, она инстинктомъ понимала, что путешествіе — великое благо во всякомъ случа, что это лекарство отъ многихъ недуговъ, что это лучшая костоправная машина, исправляющая горбы и кривыя линіи зачастую въ превосходств. Она смотрла на путешествіе какъ на средство къ нравственному перелому. Ей хотлось, чтобъ сынъ перемнился, и этой благодатной перемны она ожидала только посл того, какъ ему ужь удастся пошататься нсколько по свту. Да, ей хотлось перемны! Не разъ приходило ей желаніе говорить съ сыномъ, усовщевать его — но въ чемъ? Пороковъ въ немъ яркихъ не было, поступковъ дурныхъ, даже сколько-нибудь предосудительныхъ онъ за собой не чувствовалъ. Она останавливалась, не зная сама о чемъ и въ какихъ выраженіяхъ ей слдуетъ говорить съ Валентиномъ. Но ему пришла вдругъ непреоборимая охота постранствовать, ему стало душно дома, душно подъ своей крышей, душно въ постели, окропленной розовой эссенціей, душно подъ мягкимъ одяломъ: ему захотлось въ лсъ. Сначала это стремленіе не понравилось матери, разлука съ сыномъ, путевыя издержки и много разныхъ другихъ соображеній представились уму и обезпокоили важную старушку, но Валентинъ сталъ тосковать не на шутку и все говорилъ о необходимости для себя какого-то артистическаго образованія. Онъ неохотно сталъ ходить въ театръ и даже отсталъ отъ общества Ледовицкой, видимымъ образомъ томила его скука, мене-видимымъ образомъ томило его бездлье. Онъ говорилъ со всми о страсти своей къ путешествіямъ, говорилъ о предполагаемомъ путешествіи съ какими-то лихорадочными порывами и съ лихорадочнымъ томленьемъ. Ледовицкая ободряла его и даже боле: поджигала его стремленіе туда, туда… словомъ, куда-нибудь… Конечно, ей было нсколько-непріятно лишиться одного изъ поклонниковъ на нкоторое время, но она была убждена, что это только на нкоторое время, что онъ возвратится къ ней боле-интереснымъ и все такъ же постояннымъ. Кром того, эта женщина умла противорчить только женщинамъ, съ мужчинами же во всемъ соглашалась, льстила ихъ убжденьямъ, льстила ихъ намреніямъ и потакала словамъ, это тоже входило въ составъ методы удерживать при себ безъ труда молоджь на очень-долгое время. Ледовицкая была того мннія, что Керлеутову необходимо побывать за границей, что здсь ему жить невозможно да и не стоитъ вовсе.
И мать наконецъ поврила, что ему надо попутешествовать немного. Подали просьбу о паспорт: Керлеутовъ оживился. Онъ ногти чистилъ веселе и гулялъ охотне, даже въ семейныхъ разговорахъ былъ милъ и остеръ, а въ обществ Ледовицкой любезность его доходила до огромныхъ размровъ. Мать радовалась: что если, въ-самомъ-дл, постранствовавъ, воротится онъ инымъ, если произойдетъ въ немъ счастливый переворотъ и увидитъ она его не тмъ, каковъ онъ ныньче, хотя и теперь въ немъ нтъ ничего дурнаго, и бываютъ другіе похуже его?.. Когда пришелъ паспортъ, Керлеутовъ былъ вн себя отъ восторга, послдній вечеръ провелъ у Ледовицкой и прощался съ ней очень-нжно, общая даже писать, особенно же общалъ написать изъ Парижа, какъ-будто это давало особенную цну письму его. Но, увидвъ Парижъ, или, лучше сказать, увидвъ себя въ Париж, онъ всхъ забылъ, хотя исправно разъ въ мсяцъ относилъ тамъ въ улицу Жан-Жакъ письмецо къ матери. Въ эту улицу онъ, кром-того, очень-часто бгалъ и всегда съ нсколько-озабоченнымъ видомъ, но шаги его направлялись тогда не къ почт, а къ знаменитому Socit Hyginique. Онъ получалъ вс драгоцнныя изобртенія этого общества изъ самаго ихъ источника, и не было ни одного изобртенія, котораго бы не испыталъ Керлеутовъ для своей кожи, волосъ или зубовъ. А сколько, кром-того, косметическихъ магазиновъ перепробовалъ Керлеутовъ отъ-нечего-длать, хотя и съ гораздо-меньшей врой въ ихъ произведенія, чмъ въ произведенія неподражаемаго общества! Сегодня онъ испытывалъ дйствіе одной помады, завтра пробовалъ другую, довольный на весь первый день результатомъ и теряющій довріе къ каждой изъ нихъ вечеромъ того же дня. Lait de rose смнялось мекскимъ бальзамомъ, бальзамъ былъ уничтожаемъ превосходствомъ crè,me de concombre. Керлеутовъ неутомимо дйствовалъ въ своихъ испытаніяхъ и изслдованіяхъ и писалъ къ Ледовицкой, что Парижъ прелестный городъ и что ему очень нравится парижская жизнь.
Парижъ точно современемъ поразвернулъ Керлеутова, да и кого не поразвернетъ онъ? Въ Тюильри, подъ тнью огромныхъ каштановъ, онъ изучалъ обычаи и нравы, любовался играми нарядныхъ дтей, смотрлъ, какъ, заплативъ нсколько су за стулъ, располагались съ своей работой щеголевато-одтыя женщины, какъ половина постителей сада читала неутомимо газеты и журналы, какъ нкоторыя дамы, отложивъ въ сторону работу, читали романы и газеты, и какъ вообще въ Тюильрійскомъ Саду вс располагались будто у себя дома. На террас des Feuillants онъ разъ ршился заговорить съ двумя премиленькими гризетками, которыя очень-умильно поглядывали на купленныя имъ груши.
— Offrirai-je des poires ces demoiselles? спросилъ онъ несмло.
— Vous tes bien aimable, monsieur, cela n’est pas de rfus. И он принялись съ большимъ апетитомъ кушать груши. Знакомство завязалось самымъ обыкновеннымъ образомъ и пошло такъ быстро, что чрезъ нсколько времени они вышли вмст изъ Тюильри, очень-весело разговаривая, и направили согласные шаги свои къ Елисейскимъ Полямъ. Керлеутовъ дорогой купилъ своимъ спутницамъ по букету свжихъ цвтовъ, потомъ заплатилъ за входъ въ звринецъ, и когда поля освтились, его увидли въ какомъ-то caf chantant, все еще въ обществ двухъ болтливыхъ знакомокъ. Тутъ-то именно встртился онъ съ молодымъ парижаниномъ, съ которымъ какъ-то довольно-коротко сошелся съ нкотораго времени. Французъ заговорилъ его, засуетилъ и увелъ изъ caf, прежде нежели спутницы Керлеутова могли это замтить и прежде нежели замтилъ это самъ Керлеутовъ.
Чрезвычайно-хороши Елисейскія Поля вечеромъ! Во всю длину широкой аллеи снуютъ экипажи самые разнохарактерные, въ ряды щегольскихъ тильбюри, колясокъ и фаэтоновъ залзли неуклюжіе фіакры, то омнибусъ катится тяжело подъ громкое хлопанье бича, то скачутъ верхомъ молодые денди, иногда покажется амазонка, иногда почтенный джентльменъ въ сопровожденіи жокея. А грумы?… экипажи щеголяютъ этой принадлежностью больше, нежели отдлкой своей или сбруей красивыхъ лошадей… Хороши также экипажи съ егерями на запяткахъ, боле всего хороши они тмъ, что рже встрчаются, нежели самодовольныя лица безпечно-сидящихъ въ высокихъ шляпахъ съ огромной кокардой грумовъ. И вотъ освщаются Елисейскія Поля, газъ ярко облилъ ихъ со всхъ сторонъ, какъ-будто новыя краски легли на лица и на шляпки, какъ-будто граціозне поза каждой женщины, со всевозможнымъ комфортомъ расположившейся на эластическихъ подушкахъ своего экипажа. Подъ деревьями играетъ слпой на волторн, собака глядитъ на него умильно и ходитъ вокругъ, держа въ зубахъ старую измятую шляпу, подъ деревьями дальше фокусникъ предлагаетъ публик показать удивительныя штуки, тамъ продаютъ лимонадъ, здсь показываютъ марьонетокъ, солдаты столпились вокругъ ученыхъ собакъ, циркъ освщается, фонтаны бьютъ, слышатся голоса и смхъ, и торопливые шаги, отрывокъ разговора, недосказанная шутка… Нельзя представить себ, какое странное впечатлніе производитъ шорохъ этихъ поспшныхъ шаговъ, раздающійся всюду, нельзя представить, до какой степени онъ разрываетъ цпь мыслей и не допускаетъ сосредоточить чувства хоть сколько-нибудь, надо очень привыкнуть къ этому шороху, чтобъ подъ него говорить впопадъ и вообще не имть вида тупаго, разсяннаго и страннаго до чрезвычайности. Зажигаются огни и въ cafs chantants (странное названіе, но вдь есть же cafs parlants) безъ навса, на возвышеніи, воздвигнутомъ полукругомъ, вы видите сидящихъ двухъ или трехъ женщинъ, разодтыхъ въ бальное розовое, голубое и палевое или пунсовое платье, съ обнаженными плечами. Любопытные начинаютъ толпиться вокругъ эстрады, и когда число ихъ удовлетворяетъ ожиданію, одна изъ женщинъ встаетъ съ своего мста, приближается къ публик съ нотами въ рукахъ и поетъ романсъ, арію или характеристическую псенку, съ сюжетами, приличными содержанію. Тамъ очередь другой, третьей, посл поютъ он хоромъ, а слушатели дятъ мороженое и пирожки, пьютъ кофе, ликръ, шоколадъ и прохладительное, толпа растетъ… То же самое происходитъ и въ caf parlant, съ тою только разницею, что тамъ декламируются стихи и маленькія сцены, тамъ ведутся діалоги и монологи, а публика, слушая все, также стъ и пьетъ, для лучшаго употребленія своего времени.
Въ одномъ изъ такихъ cafs забылъ Керлеутовъ своихъ зазвавшихся знакомокъ, что, однако, не помшало имъ узнать его черезъ мсяцъ, встртивъ гд-то на улиц, и закричать ему не задумываясь: ‘Tiens, le monsieur aux poires! Bonjour, monsieur, c’est drle tout de mme qu’il ne nous reconnat plus!…’
Керлеутовъ не попалъ въ общество парижскихъ львовъ, онъ былъ робокъ и страшно боялся замшаться въ какую-нибудь исторію. Ледовицкая писала ему съ насмшкой, что онъ, вроятно, предался совершенно всмъ удовольствіямъ парижской жизни. Отвчая ей на это замчаніе, онъ съ пренебреженіемъ отозвался объ удовольствіяхъ Парижа и выказалъ себя человкомъ, стоящимъ выше всхъ увлеченій.
А между-тмъ онъ старался пріобрсть знаніе того страннаго языка, который особенно-блистательно утвердился со временъ Горы Парнаса и баловъ отца Лагира, чтобъ, при случа, въ кругу молоджи, столкнувшись съ какимъ-нибудь славнымъ малымъ посл возврата своего изъ-за границы, не стать въ-тупикъ, а даже нкоторымъ образомъ щегольнуть передъ нимъ. Объ артистическомъ же своемъ образованіи, о той цли, для достиженія которой онъ похалъ за границу, Керлеутовъ вовсе не заботился и даже забылъ о ней совершенно, самая любовь къ музык какъ-то затерялась въ его душ. Но и по этому отдлу желая, однако, блеснуть современемъ, онъ иногда прислушивался къ толкамъ знатоковъ-музыкантовъ и старался удержать ихъ въ своей памяти. Вообще онъ заботился о томъ, чтобъ доказать, что онъ ухалъ большимъ невждой во всемъ, нежели возвратился, но искренно обогатить себя какими бы то ни было познаніями онъ не искалъ случая, или, скоре, не могъ заставить себя искать его искренно.
Срокъ паспорта приходилъ къ концу. Вздохнувъ, онъ сдлалъ запасъ различныхъ произведеній Socit Hyginique, простился съ улицей Жан-Жакъ, какъ съ самымъ дорогимъ для него уголкомъ Парижа, обошелъ раза два Палеройяль, купилъ нсколько сткляночекъ духовъ, статуэтку Беллини и тросточку, и оставилъ Парижъ. Черезъ швейцарскія и савойскія горы онъ взглянулъ на Италію, до какого города достигъ его взоръ — мы не знаемъ, но Керлеутовъ возвратился въ отечество съ правомъ сказать, что онъ побывалъ и въ Италіи.
Дня четыре посл своего возврата онъ никуда не показывался, наконецъ употребилъ съ успхомъ какую-то помаду отъ загара и, одвшись съ ногъ до головы во все парижское, отправился къ Ледовицкой. Съ какимъ жаромъ онъ разсказывалъ о чужихъ краяхъ! Въ этотъ вечеръ Керлеутовъ былъ предметомъ общей зависти: вс на него глядли съ нкоторымъ подобострастіемъ даже, какъ на нчто-особенное, какъ на избранника судьбы.
Въ этотъ же самый вечеръ на вопросъ, что онъ теперь будетъ длать, онъ отвчалъ, что намренъ служить, и чрезвычайно-краснорчиво высказалъ стремленіе свое къ общимъ пользамъ. Тутъ онъ вполн имлъ случай блеснуть нсколькими новыми идеями и новыми выраженіями.
И точно, Керлеутовъ сталъ служить… Мы видимъ его въ чин губернскаго секретаря. Нельзя сказать, чтобъ онъ ушелъ въ чины далеко — не правда ли? Но онъ былъ молодъ еще и служилъ очень-вяло. Мать была радхонька тому только, что онъ служитъ хоть какъ-нибудь, меньше прежняго приходила ей мысль, что сынъ и игрушки, разставленныя на двухъ этажеркахъ въ ея будуар, имютъ одинаковое значеніе, рже прежняго казалось ей, что между Валентиномъ и какимъ-то фарфоровымъ человчкомъ есть семейное сходство.
Хотите ли знать, что такое семейное сходство? Смотрите на образованіе двухъ разнохарактерныхъ, но принадлежащихъ къ одному семейству лицъ: блондинъ и брюнетъ, круглыя и угловатыя линіи, носы различнаго колибра, губы разнаго очертанія — а сходство есть. Разлучите этихъ двухъ людей на семь или десять лтъ — сходство утратится совершенно. Что жь такое семейное сходство?— невольное и взаимное отраженіе одной натуры другою, печать совмстной жизни. Семейное сходство въ дтяхъ видне, нежели въ взрослыхъ, тайна этого вся въ подвижности и мягкости личныхъ мускуловъ. Вообще человкъ — вншность, отражающая другую вншность, каждый изъ людей боле носитъ на себ печать своей домашней жизни, своихъ вседневныхъ занятій и общества, которое онъ посщаетъ, нежели своихъ сердечныхъ убжденій, мыслей и образовавшагося въ немъ характера, каждый человкъ доле сохраняетъ свои привычки, нежели свои чувства. Взгляните на бал на женщинъ: женщина въ розовомъ плать игривй, женщина въ бломъ благороднй — это отраженіе цвтовъ. Неудивительно, если точно между Валентиномъ Керлеутовымъ и фарфоровымъ человчкомъ было взаимное отраженіе, или семейное сходство: они столько лтъ пробыли вмст, и отразилась вншность вншностью.
Служба подйствовала на Керлеутова благодтельно, но не такъ сильно, чтобъ расцвтить его натуру, чтобъ вдвинуть его въ ряды живыхъ существъ, чтобъ снять съ этажерки эту фарфоровую куклу, нужно было чувство. Валентинъ не любилъ еще. Короткость дружескихъ его отношеній съ Ледовицкой не допускала его чувствовать сознательно сердечную пустоту, заглядывать въ будущее и искать инстинктивно любви. Однажды въ театр онъ замтилъ небольшаго, молодцоватаго старика съ дочерью и рзвые, смлые глазки двушки, которая, посмотрвъ на него разъ, стала смотрть неотвязчиво черезъ бинокль. Онъ тоже вооружилъ глаза свои биноклемъ, онъ тоже смотрлъ. На слдующій разъ Валентинъ пошелъ уже съ темной надеждой увидть блондинку, съ темнымъ желаніемъ встртить ее, еще два-три представленія — и они чуть-чуть не кланялись другъ другу въ театр.
Напрасно обращался онъ ко всмъ съ вопросами, кто она — никто не зналъ, напрасно у подъзда онъ прислушивался, когда вызывали экипажи: въ дурную погоду старикъ садился въ наемную карету, въ хорошую — онъ подавалъ дочери руку и уходилъ съ ней пшкомъ. Двушка прелукаво улыбалась каждый разъ, замтивъ Керлеутова неподвижно-стоящаго у подъзда.
Между ними установились какія-то непонятныя отношенія, театръ для обоихъ сталъ мстомъ свиданія и даже боле: тамъ они длились впечатлніями и передавали другъ другу свои вкусы. При каждомъ хорошо-сказанномъ слов, а въ опер, при каждомъ миломъ, задушевномъ мотив, при каждой потрясающей сцен Валентинъ поворачивался къ лож, и блондинка бгло на него взглядывала, какъ-бы хотла сказать, ‘и мн тоже это очень нравится!’ Иногда въ его взор выражалась благодарность, его глаза говорили: ‘Какъ я радъ, что у насъ такое сходство вкусовъ!’ Скажите мн, однако, было ль это чувство? Если да, то я поздравляю своего героя: ему именно недоставало чувства, только чувство могло вдвинуть его въ ряды живыхъ существъ, могло дать хотя запоздалое развитіе его характеру. Нтъ, чувства во всемъ этомъ было очень-мало, почти вовсе не было, его не искалъ, не желалъ, боялся Керлеутовъ. Онъ именно оттого только думалъ смло о блондинк, что въ ихъ отношеніяхъ очень-мало было дйствительнаго, что сама она являлась ему какъ милый призракъ и исчезала, и что никакимъ именемъ не могъ еще онъ ее назвать положительно, ни въ какую форму не могъ облечь ея быта. Иногда ему очень хотлось, однако, указать ея игривое личико своимъ знакомымъ, спросить о ней… вообще поговорить о ней, но это значило подлиться своими впечатлніями, подвергнуть себя постороннимъ наблюденіямъ…
Ледовицкая знала всегдашнюю любовь его къ театру, но съ нкоторыхъ поръ эта страсть такъ усилилась, онъ такъ неминуемо долженъ былъ быть въ театр, такъ боялся опоздать, такъ минутно появлялся у ней по вечерамъ, такъ нетерпливо ждалъ окончанія прогулки, когда ему случалось провожать се, что поведеніе Керлеутова стало ей казаться очень-подозрительнымъ.
— Скажите, Валентинъ, не влюблены ли вы? спросила она его разъ какъ-то, когда онъ, по обыкновенію, спшилъ въ театръ и отказывался отъ чая, который ему такъ любезно, такъ неотвязчиво предлагала Ледовицкая.
Валентинъ смутился.
— Въ кого же? спросилъ онъ.
— Не знаю, вдь я рдко бываю съ вами. Пойдемте вмст въ театръ, можетъ-быть, тамъ я отгадаю вашу тайну.
Керлеутовъ проклялъ дружбу. Но длать было нечего, онъ принужденно улыбнулся и отошелъ къ окну ждать Ледовицкую, которая пошла кое-что поправить, кое-что измнить въ своемъ наряд.
Разумется, это продолжалось долго. Женщина одарена чрезвычайными странностями: просидвъ въ простомъ наряд цлый день съ единственнымъ человкомъ, котораго она любитъ, или которому хоть ищетъ особенно нравиться, она непремнно пойдетъ нарядиться для толпы, между-тмъ, какъ на ту пору къ постороннимъ похваламъ совершенно-равнодушна. Но еще странне, что предметъ ея мыслей и чувствъ ни мало не оскорбляется этимъ поступкомъ — такъ велика сила привычки показываться въ людяхъ праздничнымъ образомъ. Я не могу достаточно объяснить ни побужденья одной стороны, ни снисхожденья другой, мн только кажется тогда, что ни одинъ не понимаетъ своего внутренняго достоинства, и стараюсь я думать, что женщина ищетъ тутъ предупредить могущія представиться сравненія.
Ледовицкая одвалась долго-долго. Керлеутовъ сидлъ подъ окномъ въ глубокомъ кресл и посматривалъ на часы. Иногда онъ вынималъ билетъ изъ кармана: мсто такъ близко-близко отъ бенуара блондинки!… И снова онъ проклиналъ дружбу женскую, эту придирчивую, требовательную, ревнивую дружбу, проклиналъ любопытство, боялся проницательности, и хуже всего — его мучило сознаніе, что вечеръ пройдетъ не оставивъ слда, что не принесетъ ничего въ сокровищницу его поэтическихъ грезъ и пріятныхъ воспоминаній, и что не ране трехъ дней прійдетъ опять очередь абонемента блондинки. А Ледовицкая все одвалась!.. И вышла наконецъ она, шумя складками пышнаго шелковаго платья, кружевная мантилья скользила съ плечъ: тонкая, соломенная шляпа, убранная пунсовыми махровыми гвоздиками и темными скабьезами, походила на чепецъ, на наколку, на какой хотите головной уборъ, только не на шляпу — такъ была мала она, такъ кокетливо, завоевательно, самоувренно падала она назадъ и, открывая торжествующее, самодовольное лицо Ледовицкой, довершала глубокообдуманный нарядъ ея.
Ледовицкая остановилась передъ Керлеутовымъ, натягивая свтлую перчатку и улыбаясь ему очень-привтливо, но онъ не двигался: мысли его шли своимъ чередомъ, и мы знаемъ, какое направленіе он уже избрали.
— Перестаньте, проговорила наконецъ Ледовицкая, истолковавъ его разсянность въ самую лучшую для своего самолюбія сторону:— перестаньте прикидываться, что вы поражены изяществомъ моего наряда, и лучше скажите откровенно, идетъ ли онъ мн. Я нахожу себя нсколько-блдной для такихъ яркихъ, рзкихъ цвтовъ.
— Цвты ваши прекрасны, проговорилъ, невольно вздохнувъ, Керлеутовъ.
Она подмтила вздохъ.
— Вы меня смшите, Валентинъ! вы, кажется, вздохнули…
И она сла на окно, нагнулась къ цвтамъ, которые всегда у ней разставлены были во множеств, понюхала одинъ, сорвала листокъ съ другаго, и какъ-будто задумалась.
Керлеутовъ растерялся совершенно, щеки его залилъ какой-то неровный румянецъ, грудь поднялась, онъ опустилъ глаза, чтобъ Ледовицкая не прочла въ нихъ, что пытка его невыносима, что нетерпніе его переходитъ въ бшенство. Наконецъ машинально онъ снова вынулъ часы и открылъ ихъ: Ледовицкая какъ-будто очнулась. Разглаживая лниво на колняхъ кружева своего носоваго платка, она спросила:
— Который часъ? Не пора ли въ театръ?
Валентинъ отвчалъ ей, что, вроятно, ужь первое дйствіе кончилось, и голосъ его, обыкновенно мягкій, мелодическій, имлъ на этотъ разъ какія-то рзкія ноты. Потомъ пошли они. Ледовицкая восхищалась звздами, останавливалась, чтобъ глотать вечерній воздухъ, вообще была въ припадк сантиментализма. Качаясь шла она, опираясь на руку Керлеутова и безпрестанно заговаривая съ нимъ, а онъ и слушалъ и не слышалъ, и подъ прохладнымъ вечернимъ небомъ задыхался. Онъ сдерживалъ шаги свои, а шаги все ускорялись, онъ улыбался и говорилъ такъ сладко, а въ сердц его кипла досада на то глупое положеніе, въ которое онъ былъ поставленъ на цлый вечеръ. Наконецъ они у театра, вотъ подъздъ, экипажи подъзжаютъ и отъзжаютъ, пшеходы скользятъ подъ стной. Ледовицкая еще останавливается, она боится, чтобъ не нахали на нее, она пятится назадъ, вскрикиваетъ, ухватясь крпко за руку Валентина, смясь и пугаясь, и наконецъ, посл долгихъ его увреній въ совершенной безопасности, ршается войдти въ отворенную дверь.
Онъ снялъ бурнусъ съ своей дамы и подавилъ въ груди глубокій вздохъ: въ бенуар, въ близкомъ сосдств отъ его кресла, сидлъ старикъ съ своей дочерью. Двушка, несмотря на величайшій интересъ, который въ ней возбудила на то время сцена (давали ‘Эрнани’), очень-часто поглядывала на незанятое кресло. Вдругъ маленькая рука взяла разсянно бинокль, и медленный взоръ обошелъ каждую ложу, глаза ея встртили глаза Керлеутова — она вспыхнула, но быстре молніи замтила она выраженіе радости и торжества въ лиц его при вид краски, обдавшей ея щеки, въ одинъ мигъ она замтила и даму его, и то небрежно-картинное положеніе, которое онъ немедленно принялъ, и нарядъ этой дамы, и ея любезную улыбку, бинокль опустился, веселенькіе глазки стали серьзными, губы сомкнулись важно и строго. Съ этой минуты все вниманіе ея приковалось къ сцен, а въ антрактахъ она садилась въ глубь ложи, пряталась совершенно за старика, и повидимому очень-внимательно разговаривала съ отцомъ. Сначала это Керлеутову понравилось, какъ признакъ ревности, но продолжительность такого положенія стала ему надодать, онъ нсколько разъ вставалъ въ лож, нсколько разъ наводилъ бинокль въ то время, когда Ледовицкая обращала все свое вниманіе къ сцен, наконецъ даже пришелъ въ кресла поболтать съ какимъ-то пріятелемъ и очень заглядывалъ оттуда въ бенуаръ, но блокурая головка пряталась упорно за сдую голову старика. Керлеутовъ чувствовалъ тоску…
Оставалось ему постараться встртить блондинку у выхода. Керлеутовъ вооружился терпніемъ, онъ, вопреки своимъ привычкамъ, сталъ посл окончанія оперы шумно вызывать примадонну, хлопать, кричать ‘браво’, приходить въ совершенный фуроръ, чтобъ только Ледовицкая не увела его прежде, нежели зашевелится въ бенуар старикъ, поднимется съ своего мста и станетъ медленно и неловко надвать на дочь свою ея срый плащъ съ синимъ подбоемъ. Двушка обыкновенно хохотала во все время этой церемоніи, потому-что Торсинъ нердко подавалъ ей все наизнанку и уже непремнно нсколько разъ ворочалъ плащъ во вс стороны, ворчалъ и бранилъ женскіе наряды. Но въ этотъ разъ она была серьзна, вывела отца немедленно изъ затрудненія, взяла у него изъ рукъ плащъ, и, накинувъ его очень-скоро, подала старику руку.
Керлеутовъ стоялъ у стеклянныхъ дверей объ-руку съ Ледовицкой, они пережидали толпу. Онъ оживился ожиданіями. Въ это время почтенная фигура Торсина показалась въ дверяхъ, дочь тащила его къ другому выходу, замтивъ Валентина съ дамой, и Керлеутовъ все понялъ! Ему хотлось вымолить прощеніе, но ни разу не взглянули смлые, веселые глазки въ эту сторону, впрочемъ, на порог она быстро обернулась. Невольно Керлеутовъ поднялъ руку къ своей высокой шляп, хотя до-сихъ-поръ ни разу еще не позволилъ себ поклониться незнакомк. Она будто не замтила, лицо ея не выразило ни удивленья, ни радости, ни упрека, ни досады. Милый, легкій призракъ исчезъ, голосъ Ледовицкой возвратилъ Керлеутова къ совершенной дйствительности.
— Вы поклонились, Валентинъ? кому это? спросила она.
— Когда?
— Да вотъ только-что… тамъ… кому-то, въ толп.
— Вамъ показалось, отвчалъ онъ сухо.
Она взглянула съ удивленіемъ. И понялъ Валентинъ тогда всю неловкость подобнаго отвта. Онъ испугался подозрній, тмъ боле, что зналъ всю неумолимость подозрній Ледовицкой. Сообразивъ все хорошенько, онъ ршился быть съ ней невыразимо-любезнымъ и въ припадк любезности предложилъ ей даже полюбоваться моремъ. Луна купалась въ неб, корабли купались въ мор — хорошо было! Пыль спала, и городъ спалъ, сирень и душистая поздняя верба тихонько, но видимо развертывали подъ луннымъ лучомъ цвты свои и листья.
Ледовицкая дала полную свободу сантиментальному настроенію своего воображенія: она говорила неумолкая, а Валентинъ слушалъ, но не слышалъ ни слова и въ мысляхъ считалъ только, что очередь абонемента хорошенькой блондинки прійдетъ не ране трехъ дней… Какой глупый вечеръ!
Какова же была его радость, когда, на другой день, онъ встртилъ ее въ почтовой контор! Мало того, что встртилъ, онъ узналъ ея имя, званіе, могъ по этимъ легкимъ даннымъ составить въ ум своемъ приблизительную идею ея жизни, призракъ получилъ нкоторыя краски дйствительности.
И она тоже узнала его имя, узнала кто онъ, и даже подсмялась немного надъ нимъ. Было ли то мщеніе, или такъ ее увлекла живость характера, но она смялась такъ смло, такъ необинуясь и вмст съ тмъ такъ лукаво! Кром того, она выказала нкоторую настойчивость характера, оставаясь въ контор съ видимымъ намреніемъ узнать его имя и заплатить за любопытство тоже удовлетвореннымъ любопытствомъ. Все это плняло Керлеутова, все въ ней дышало милой оригинальностью, отвагой, искренностью и находчивостью. Она вовсе не походила на Ледовицкую, хотя Ледовицкую онъ считалъ всегда очень-милой женщиной. Нтъ, что-то особенное было въ этомъ полуребенк, что-то отчетливое и совершенно-отдльное проявлялось въ каждомъ ея движеньи. Онъ побжалъ за ней. Ему казалось, что онъ непремнно заговоритъ съ ней, такъ-какъ наканун ему казалось, что онъ ей непремнно поклонится. Но Керлеутовъ былъ именно изъ тхъ людей, которые побужденья свои очень-искренно признаютъ за дла. У нихъ везд и всюду — слова, слова, слова… Наедин съ собой и съ своими мечтаньями они удивительно храбры, предпріимчивы, исполнительны, энергичны, это люди съ воображеньемъ, но безъ воли, съ развитымъ вкусомъ, но съ отсутствіемъ всякихъ познаній, съ желаньями, но безъ сознаній — прекрасные прожектеры, дурные исполнители.
А вкусъ у Керлеутова былъ въ-самомъ-дл развитъ до чрезвычайной утонченности, вкусъ его былъ въ немъ и характеромъ, и волей, и мыслью, вкусу его не понравилось имя Маргариты.
Крпко задумался онъ надъ этимъ именемъ, ломая голову надъ вопросомъ: въ какой поэтической форм явится она ему? мучась заране, что отставной капитанъ 2-го ранга непремнно исказитъ это имя и нарушитъ тотъ милый колоритъ, въ который облечено было все милое, граціозное существо молодой двушки. Не знаю, какъ опредлить эти муки, но вдь есть муки безъ имени…
Торсинъ сидлъ съ коротенькой трубочкой и разсказывалъ въ сотый разъ знакомому моряку о дл подъ Трафальгаромъ. Морякъ былъ на видъ преугрюмый, съ рыжими усами, съ чиномъ капитана-лейтенанта. Онъ курилъ папиросу и поглядывалъ изъ окна въ ту сторону, откуда должна была возвратиться молодая двушка.
— Маргариты Юрьевны нтъ какъ нтъ! наконецъ проговорилъ онъ: — а вотъ я ей польку принесъ, еще въ Севастопол на пристани ей полька понравилась, такъ вотъ я досталъ и привезъ съ собой.
— Скажи какой предусмотрительный, внимательный! Ты, Иванъ Петровичъ, далеко пойдешь, будешь имть успхъ въ дамскомъ кругу, честью завряю.
— Что мн дамы! Я и говорить-то съ ними порядочно не умю, даже постоянно избгаю ихъ общества. Шляпки да наряды не по нашей части! Но вдь я собственно вашей дочери хотлъ доставить удовольствіе, вы у насъ пользуетесь такимъ уваженіемъ, Юрій Семенычъ: такъ ужь и на ваше все семейство, будь у васъ десять дочерей, а не одна, смотришь какъ-то иначе! Поврьте, будь Маргарита Юрьевна первая красавица да только не ваша дочь, ей-Богу бы не познакомился, и ее бы обгалъ какъ другихъ…
— Спасибо, спасибо за честь, Иванъ Петровичъ. Рита у меня славная двочка, будь она и не дочь мн, стоитъ вниманья. Вотъ я ее теперь на почту послалъ. Что ты думаешь? вдь справится славно, право, справится!
Подъ окнами послышались шаги, и чрезъ нсколько минутъ Рита, веселенькая до крайности, вбжала въ комнату.
— Ну, папа, ты пилъ кофе безъ меня, ручаюсь, что пилъ! заговорила она живо: — врно, такой крпкій и такъ много — признавайся!
— Нтъ, болтунья, ждалъ тебя.
— А если такъ, то вотъ теб награда — квитанція!
Она подала отцу квитанцію и только тогда замтила Ивана Петровича, который стоялъ у окна, въ положеніи человка, готовящагося поклониться.
— Это когда вы пріхали? спросила Рита, обращаясь къ гостю.— Что вы, все такой же угрюмый? не влюбились еще? Помните, Иванъ Петровичъ, я вамъ предсказывала, что за ваше презрніе къ женщинамъ вы непремнно влюбитесь. Что длаетъ Севастополь? Ахъ, славный Севастополь! какъ я его люблю!..
— Что Севастополь? стоитъ-съ. А мы на гичкахъ съзжаемъ въ городъ, да назадъ изъ города. Музыки зачастую дв на Графской.
— Вотъ весело! Что жь, вы къ намъ надолго?
— Пришли-съ вчера на военномъ пароход, и назадъ, я думаю, завтра, или послзавтра… Только скоро опять будемъ.
— Значитъ, и оперу посмотрите, и на бульвар вмст погуляемъ. Мн здсь очень-весело тоже.
— Да бываетъ ли вамъ скучно, Маргарита Юрьевна?
— Не говорите! Я иногда сижу такая угрюмая, хмурюсь, хмурюсь, точно вы, только усовъ нтъ, вмсто того, чтобъ дергать усы, подопрусь рукой и ни слова не говорю. Я не имю привычки бранить всхъ, какъ вы, когда чмъ-нибудь недовольна.
— Кого же я бранилъ? Право, вы на меня напраслину взводите.
— Вотъ прекрасно, я не забыла! Когда кузина знакомила меня съ вами, такъ сказала: ты будь поосторожнй, Иванъ Петровичъ терпть не можетъ женщинъ и всегда бранитъ ихъ.
— Какъ можно-съ! Конечно, я не дамскій поклонникъ, не умю говорить о шляпкахъ и нарядахъ, и оттого нсколько избгаю дамскаго общества. Вотъ видите ли, я не краснорчивъ, не шаркунъ…
— Разв для того, чтобъ нравиться, надо быть шаркуномъ?
— А будто-бы и нтъ? Ужь постойте, Маргарита Юрьевна, я подмчу, кто вамъ здсь нравится! ужь врно шаркунъ, франтикъ какой-нибудь… Вотъ такъ и знаю, что отгадалъ.
— Мн здсь никто не нравится.
— Не можетъ быть.
— А въ-самомъ-дл, Рита, теб здсь точно какъ-будто никто ненравится? сказалъ Торсинъ. Понять не могу: или ты скрытная такая у меня, или въ-самомъ-дл никто теб не пришелся по-сердцу…
Рита вспыхнула и не отвчала ни слова. Иванъ Петровичъ, несмотря на то, что больше жилъ съ моремъ, нежели съ людьми, былъ однако порядочнымъ наблюдателемъ, и смущеніе Риты не ускользнуло отъ его вниманія. Онъ поднялъ руку къ своймъ рыжимъ усамъ и задумался.
Иванъ Петровичъ командовалъ бригомъ, или шкуной, или транспортомъ — не знаю, право. Съ любовью не былъ онъ знакомъ, зналъ хорошо бури Чернаго Моря, но не зналъ вовсе, что такое бури сердца. Слыхалъ онъ о нихъ, но смялся, какъ человкъ, отвергающій самое существованіе предмета. У него подъ командой былъ мичманъ, который очень-часто влюблялся, и не любилъ этого страхъ Иванъ Петровичъ: чуть замтитъ, что мичманъ начинаетъ задумываться, бываетъ разсянъ, и по вечерамъ смотритъ на звзды да мурлычетъ про-себя: ‘Уймитесь, волненія страсти’, Иванъ Петровичъ начиналъ его преслдовать, придирался къ нему за все и распекалъ страшно. Но, по мр того, какъ мичманъ приходилъ въ свое нормальное состояніе, принимался усерднй кушать, больше спалъ и становился равнодушнй къ звздамъ, Иванъ Петровичъ перемнялъ гнвъ свой на милость, къ нему возвращалась обыкновенная его снисходительность, и недовольное лицо принимало возможно-веселый видъ. Особенно-веселымъ это лицо никогда не бывало: ужь такъ и природа его создала, и морскія бури окрасили въ такую краску. Очень-молодымъ человкомъ поступилъ онъ въ черноморскій флотъ. Родныхъ никого, связей никакихъ. Говорилъ онъ только порусски, и запала ему мысль, что безъ французскаго языка нейдетъ вовсе показываться въ дамскомъ обществ. Купилъ онъ себ грамматику и діалоги и въ свободные часы, лежа въ койк, громко склонялъ глаголы и твердилъ фразы: ‘я весь къ вашимъ услугамъ, я вашъ слуга, вашъ покорнйшій слуга’… Несмотря, однако, на чрезвычайное терпніе и прилежаніе, Иванъ Петровичъ недалеко ушелъ во французскомъ язык, постоянно переспрашивая у себя первыя десять страницъ діалоговъ и склоняя оба вспомогательные глагола, онъ до такой степени запутался въ своихъ изученіяхъ, что ршительно не зналъ, что прежде: indicatif или subjonctif, эти два наклоненія приводили его въ отчаяніе.
Ему и прежде ршительно не давались языки, хотя во всхъ другихъ предметахъ образованія онъ оказывалъ хорошіе успхи. И такъ Ивану Петровичу не удалось ни стараго припомнить, ни въ новомъ далеко уйдти. Съ досады, закинулъ онъ грамматику и діалоги и отказался навсегда отъ того общества, въ которомъ непремнно надо говорить на чужомъ язык. Зачмъ онъ вообразилъ, что такъ непремнно надо — этого, конечно, не ршитъ никто. Иванъ Петровичъ былъ отъ природы несообщителенъ, упрямствомъ своимъ славился съ дтства, и потому ни чьи убжденья не могли бы на него подйствовать: этому человку невозможно было бы открыть глаза ни въ какомъ случа его жизни. За-то каждое его мнніе переходило на нкоторе время въ глубокое, внутреннее убжденіе. Нердко слдующее убжденіе возникало совершенно въ противоположность первому, но колебаній не было, второе убжденіе вытсняло такъ полно прежнее, что даже ни малйшаго слда посл него не оставалось. Иванъ Петровичъ не измнялся, все тотъ же былъ онъ всюду.
Прошли года, Иванъ Петровичъ подвинулся нсколько въ чины, а все былъ тотъ же. Жилъ онъ на корабл, съзжалъ на пристань, когда играла музыка, садился на ступеняхъ и слушалъ отрывки разговоровъ подъ звуки польки, вальса, или оперной аріи, аранжированной для оркестра. Иногда онъ и на пристань не сходилъ, а подплывъ на гичк, приказывалъ поднять весла, слушалъ и смотрлъ издали. Звуки доносились къ нему ясне по вод, получая нчто чистое и внятное, голоса тоже доходили внятнй, только фигуры гуляющихъ мелькали мене-ясно.
Товарищи отгадывали Ивана Петровича въ этой неподвижно-держащейся на вод гичк и иногда очень-громко говорили: ‘Это Иванъ Петровичъ! Смотрите, какъ любитъ качаться, не можетъ сойдти на землю’.— ‘Это Иванъ Петровичъ подплылъ поглядть на другихъ, будетъ потомъ всмъ намъ!’…
И въ-самомъ-дл, когда Иванъ Петровичъ начиналъ ораторствовать въ кругу молоджи, то отъ словъ его становилось страшно каждому горячему воображенію, каждому сердцу, способному увлекаться. Онъ не былъ золъ, но не былъ и снисходителенъ: отдлясь отъ общества такъ полно, такъ всецло, Иванъ Петровичъ никогда не нуждался въ снисхожденіи другихъ. Наедин съ самимъ собою онъ разсматривалъ жизнь и людей, не сближаясь съ ними. Наблюдательный отъ природы, онъ изучилъ довольно — хорошо мужскіе характеры, за-то о женщинахъ не имлъ никакого понятія и, выводя, не знаю изъ какихъ данныхъ, заключеніе, что женщина создана въ противоположность мужчин, награждалъ въ ум своемъ женщину такими свойствами, которыя совершенно были чужды ея природ. Вообще онъ имлъ весьма-неблистательное мнніе о женщинахъ. Знакомясь съ каждымъ новымъ мужскимъ характеромъ, Иванъ Петровичъ невольно переносился мыслью къ другой половин рода человческаго и создавалъ въ ум своемъ женскій характеръ, который былъ бы совершенно-противоположенъ этому узнанному имъ мужскому характеру. И создалъ Иванъ Петровичъ въ ум своемъ призракъ блестящій и пустой, существо слабое и злонамренное, до крайности мелкое по натур своей, вычурное по вншности, капризное по внутреннему своему содержанію.
Когда случай заставилъ Ивана Петровича познакомиться съ Ритой, онъ чрезвычайно удивился, не найдя въ ней ничего похожаго на призракъ, созданный его фантазіей, но не могъ согласиться, что дожилъ до тридцати-пяти лтъ ошибаясь — не могъ отступиться отъ своихъ мнній: Ивану Петровичу это было нелегко. Наблюденія его, однако, несмотря на всю ихъ строгость, на придирчивость даже, вс были въ пользу Риты, оставалось ршить, что она составляетъ блистательное исключеніе изъ общаго правила. И ршилъ это Иванъ Петровичъ, ршилъ тмъ охотне, что Рита была дочь моряка, дочь храбраго Торсина, котораго шія было знакомо многимъ.
Созналъ Иванъ Петровичъ въ глубин своей души, что искреннее, миловидное, игривое созданье — Рита, оживило и наполнило внутренній міръ его. Влюбиться онъ считалъ глупостью, влюбиться ему было не къ лицу и не по лтамъ, но полюбилъ Иванъ Петровичъ Риту какимъ-то заботливымъ, покровительственнымъ чувствомъ, думалъ о ней съ тихимъ восторгомъ признательности. Ему весело становилось отъ веселенькаго смха Риты, ему смшно становилось отъ ея острой шутки. Въ глазахъ его Рита была добрый и умный ребенокъ, и онъ позволялъ этому ребенку забавляться надъ нимъ сколько душ угодно, подчинялся всмъ прихотямъ Риты, выслушивалъ ея замчанія и старался къ нимъ примняться.
— Хорошо, Маргарита Юрьевна, много благодарны! говаривалъ онъ: — вы взялись за мое образованіе и, чего добраго, сдлаете изъ меня джентльмена какого-нибудь. Тогда ужь, такъ и быть, станетъ вашъ ученикъ показываться и въ обществ, а покамстъ позвольте ему только надъ вами шуточки: и того съ меня будетъ, право!
Въ свою очередь Иванъ Петровичъ длалъ дружескія замчанія Рит, и иногда слова его принимали нсколько-строгій тонъ. Онъ находилъ, что Юрій Семеновичъ несовсмъ-правъ, воспитывая дочь свою не систематически и не по принятымъ правиламъ, а давая ей волю рости, думать, жить, дйствовать на свобод, развиваться самымъ разностороннимъ образомъ, сталкиваясь со всми случайностями, знакомясь со всми обстоятельствами жизни. Старикъ посылалъ ее всюду, куда только могъ послать вмсто себя, заставлялъ ее иной разъ нужную бумагу сочинить и написать, въ дом не измнялъ ни одного изъ ея распоряженій, и хотлъ, чтобъ она чувствовала себя полной хозяйкой. Иногда, если Рита забывала о времени обда, или ужина, весело болтая въ кругу собравшихся гостей, Торсинъ, поглядвъ на часы, обращался къ дочери, и говорилъ: ‘А что, хозяйка, позволишь намъ обдать?’ — ‘Хорошо, папа, вели давать если хочешь’ бывалъ отвтъ двушки.
Всего занимательне были споры между ними, когда Торсинъ бывалъ нездоровъ, и Рита, по приговору доктора, сажала его на строгую діэту. Старикъ хитрилъ и выпрашивалъ всячески нарушенія этого приговора, но Рита противилась ему съ чрезвычайной твердостью, умла отстоять права, переданныя ей докторомъ, и ни за что не выпускала больнаго изъ повиновенія. Крпко нахмуривался старый морякъ, вставъ изъ-за стола голодный, но Рита, съ свойственной ей сметливостью, притворялась, что ничего не замчаетъ, садилась за рояль и блистательно разыгрывала претрудныя пьесы. Торсинъ, слушая ее, курилъ, курилъ, курилъ, иногда морщины расходились, иногда же лицо оставалась такъ же пасмурнымъ, но Рита какъ-будто не видла ничего, приносила фуражку отцу, надвала сама мантилью и шляпу и говорила ему: ‘Идемъ же гулять, папа, ты забылъ, что гулять пора!’
На воздух Торсинъ всегда становился разговорчиве, Рита это знала и безошибочно разсчитывала на благодтельное вліяніе прогулки, къ-тому же, имъ непремнно попадались знакомые, пока они жили въ Севастопол, но чаще всхъ Иванъ Петровичъ встрчался съ ними, его любилъ Торсинъ: онъ лучше всхъ умлъ слушать разсказъ о Трафальгар и, незговорчивый отъ природы, никогда не перебивалъ невпопадъ рчи капитана. Такая встрча была на-руку Рит. Тутъ-то она могла свободнй предаваться удовольствію прогулки, боле пользоваться всмъ, что попадалось ей на глаза. Иванъ Петровичъ отдавался на жертву старому капитану, а Рита весело болтала съ разными лицами, которыя смнялись одно другимъ, или, сгрупировавшись вокругъ молодой двушки, перестрливались сужденьями, новостями, анекдотами, заключеньями. Хорошенькая Рита оживлялась чрезвычайно: забытъ поздній часъ, забытъ Иванъ Петровичъ. Ея глаза разсянно глядятъ вдаль, и передъ ними по темной синев моря летаютъ гички съ кораблей, ночь незримо сходитъ на землю, и звуки музыки, и звуки словъ сливаются въ одно для ея разсяннаго слуха, а гордое сознаніе твердитъ, что жизнь развертывается передъ нею богатая, молодая и привольная. Засиживалась Рита на Графской Пристани, разсыпанныя по ступенямъ ея трупы, скользящія тни одинокихъ гуляльщиковъ, рыжіе усы Ивана Петровича и живая рчь отца — вотъ близкіе предметы для зрнія и слуха, но ищетъ еще чего-то вдали ея недвижный взоръ, и непонятное чувство тянетъ къ дали ея мысль, слухъ и сердце…
Наконецъ, проголодавшійся Торсинъ вспоминаетъ, что подл него сидитъ Рита, рчь его умолкаетъ, голова отворачивается отъ Ивана Петровича: ‘Что, хозяйка, не пора ли чай пить?’ спрашиваетъ онъ весело у дочери. Рита пробуждается отъ страннаго забытья, и звонкій голосъ ея тоже очень-весело произноситъ: ‘Пойдемъ, папа, ты, я думаю, проголодался!’
А между-тмъ, наблюдательный глазъ Ивана Петровича непремнно кое-что подмтилъ у Риты. Несмотря на то, что Иванъ Петровичъ былъ весь вниманіе къ рчамъ почтеннаго капитана, однакожь успвалъ слдить и за каждымъ словомъ, за каждымъ взглядомъ, за каждымъ движеньемъ двушки. Случалось ему подсмотрть, что съ такимъ-то мичманомъ говорила Рита охотне, нежели съ другимъ, что такой-то лейтенантъ былъ въ удар и наговорилъ кучу любезностей — ему хотлось знать тогда, на сколько, въ-самомъ-дл, усплъ понравиться лейтенантъ, и въ самомъ ли дл пользуется исключительнымъ вниманіемъ мичманъ? Не потому хотлъ онъ это знать, чтобъ его мучила ревнивая досада, по въ глазахъ Ивана Петровича Рита была милое дитя, и ему ужасно не хотлось, чтобъ это дитя отдало свое сердце человку малодостойному, несъумющему оцнить вполн этого прекраснаго дара. Не хотлось также Ивану Петровичу видть задумчивость на миломъ лиц, заботливость въ миломъ взор. Привязанность Ивана Петровича къ Рит была глубокая, очень-нжная и совершенно-безкорыстная… Но то, что мы принимаемъ за безкорыстную привязанность — иногда не что иное, какъ умнье не сознаваться себ самому въ чувств. Извстно, что только убдивъ себя, мы можемъ вполн убдить другихъ — вотъ отчего и врятъ, и прославляютъ не рдко то, чего вовсе не было. Приходятъ постепенно, конечно, вс къ открытію истины, и это бываетъ поразительно, какъ всякая неожиданность. Человкъ, быть-можетъ, и самъ искренно не ожидалъ, и самъ обманулся, разсчитывая лишнее на силы свои, силы терпнія утомились, и эти силы всегда, какъ-бы въ насмшку надъ недостаточностью великодушія въ насъ, оставляютъ насъ въ ту минуту, когда одно мгновеніе ожиданія можетъ привести къ цли, къ которой приблизились мы уже посредствомъ столькихъ ожиданій. Тщеславіе ослпитъ, тщеславіе унесетъ за предлы благоразумія, тщеславіе потребуетъ возмездія, тщеславіе оскорбится и начнетъ предлагать себ вопросы слдующаго содержанія. ‘Да отчего же я такъ несчастливъ? да отчего же мн ни въ чемъ нтъ удачи? да отчего же я долженъ ничего ни искать, ни желать, ни надяться?’ И возмущенный удачами другихъ, утомленный своимъ продолжительнымъ притворствомъ готовъ вызвать на бой цлый міръ, бросить каждому въ лицо слово, облитое желчью. Дорога покатиста, стремительна, а тщеславіе несетъ, оскорбленное тщеславіе мчитъ, уноситъ за предлы умренности, останавливается только на дн оврага, когда вся дорога пройдена уже, вся пыль смшнаго положенія лежитъ на плечахъ, и вся цна добрыхъ длъ прежней безкорыстной привязанности утрачена навсегда.
Однако, глядя на Ивана Петровича, я готова прійдти къ заключенію, что безкорыстность привязанности возможна. Рита, по-крайней-мр, врила въ возможность ея, несмотря на всю свою проницательность. Хотя съ отцомъ она привыкла смло разсуждать обо всемъ и разсказывала ему вс приключенія своей занимательной по многимъ тонкимъ подробностямъ жизни, но старикъ обыкновенно слушалъ ее такъ разсянно и повторялъ вопросы свои объ одномъ и томъ же съ такимъ поразительнымъ безучастіемъ, что Рит становилось скучно разсказывать происшествія, которыя утрачивали всю прелесть свою, если только въ нихъ приходилось углубляться холоднымъ разсудкомъ и, оставивъ всю прелесть полугрезъ жизненныхъ догадокъ, передавать одну бдную дйствительность. Надо было найдти слушателя, способнаго принимать участіе въ томъ, что повторяли его слуху. Торсину было около семидесяти лтъ, а Ивану Петровичу тридцать-пять, ужь это одно длало для него роль повреннаго доступне. Кром-того, Рита такъ часто школила его за какую-нибудь неловкость противъ правилъ общежитія, что онъ иметъ полное право сказать ему на вс замчанія, что онъ радъ случаю отмстить ей и выказать свою опытность въ чемъ-нибудь другомъ. Съ Иваномъ Петровичемъ можно было и поспорить, и доказать ему, что онъ ошибается въ своихъ заключеніяхъ, близорукъ въ своихъ наблюденіяхъ, и наконецъ, ужь если слишкомъ надостъ совтами, не обинуясь попросить его замолчать, сдлать только видъ, что разсердилась — и все пойдетъ хорошо. Иванъ Петровичъ пріобрлъ поступками своими неограниченное довріе Риты. Если ей въ-самомъ-дл кто-нибудь нравился, слегка занималъ ея молодое воображеніе, она не таилась слишкомъ отъ Ивана Петровича, при немъ любезничала съ предметомъ своего вниманія, въ глазахъ его оживлялась, въ глазахъ его говорила съ увлеченьемъ, длила прогулку, если была надежда встртить, уходила невеселая, недовольная, если обманывалась въ надежд, только не позволяла тогда Ивану Петровичу длать замчаній, не допускала догадокъ. Когда это налетвшее облако разсевалось, возникшій призракъ чувства гасъ и исчезалъ, тогда Рита сама разсказывала Ивану Петровичу, что точно ей нравился Жоржъ, Борисъ, Nicolas, Базиль, и въ какой степени онъ ей нравился. И тогда сколько было воспоминаній, какъ много мелкихъ, неподмченныхъ подробностей, какъ много сценъ прекрасныхъ, но нмыхъ, ускользнувшихъ отъ вниманія, узнавалъ Иванъ Петровичъ! Легче становилось ему на нкоторое время, легче отъ сознанія, что милое дитя спокойно снова, что сердце у ребенка свободно, и ничего непріятнаго для нея не случилось.
Такъ неудивительно, что Иванъ Петровичъ, зная прихотливую головку Риты, ея вкусъ, податливый увлеченіямъ, этотъ разнообразный, причудливый вкусъ, воображеніе, требующее пищи, сердце, впечатлительное и горячее, неудивительно, что Иванъ Петровичъ, невидавшій Риты боле десяти мсяцевъ, пріхавшій собственно длятого, чтобъ полюбоваться ею и убдиться, что она счастлива и спокойна, призадумался надъ внезапнымъ ея румянцемъ и смутился боле, нежели сама она, отъ вопроса, предложеннаго шутливо старикомъ дочери. Онъ тоже сдлалъ бы этотъ вопросъ, по-крайней-мр, въ мысляхъ моряка слагался онъ ужь нсколько разъ впродолженіе короткаго разговора съ нимъ Риты, но выговорить было трудно, словъ придумать онъ не могъ, формы приличной не отъискивалось. Торсинъ разршилъ его недоумніе: вопросъ былъ предложенъ — смущеніе Риты было на него отвтомъ.
Иванъ Петровичъ задумался, и когда смущеніе Риты стихло, она оправилась и подняла на него вопросительно глаза. Иванъ Петровичъ смутился въ свою очередь — такъ совстно ему стало за свою задумчивость. Двушка почувствовала нравственный перевсъ свой въ эту минуту и ободрилась совершенно. Она повернула головку къ отцу:
— Признаться, папа, сказала она непринужденно: — сегодня мн очень пришелся n-сердцу чиновникъ почтовой конторы: премилый, вжливый, добрый…
Торсинъ расхохотался и потрепалъ ее по плечу. Но Иванъ Петровичъ, преслдуя все ту же, первую, запавшую въ сердце его подозрительную мысль, сказалъ:
— Нтъ, Маргарита Юрьевна, не хитрите! Еслибъ вамъ чиновникъ пришелся особенно по-сердцу, не стали бы вы это такъ искренно разсказывать Юрію Семенычу, да еще и при мн. Конечно, вы можете всегда положиться на мою скромность, но убждены ли вы, что мой личный судъ останется за вами, а не противъ васъ? Все же мнніе и самаго посторонняго человка дорого намъ.
— Разв я потеряла бы въ вашемъ мнніи, еслибъ влюбилась?
— Двушк неприлично влюбляться, а женщин вообще некстати высказывать передъ всми свою любовь.
— Вотъ какія строгости! Впередъ буду съ вами даже лицемрить, ни за что ни въ чемъ не признаюсь…
— Помилуйте, за что вы лишаете меня вашего доврія?
— Какой вы несносный! Сами не знаете чего хотите: проповдуете молчаніе, а посл заставляете говорить. Знаете ли что, Иванъ Петровичъ? вы ужаснйшій гордецъ, вы хотите быть постоянно исключеніемъ изъ общаго правила — вотъ такъ вы всю жизнь повели, вотъ такъ вы и со мной хотите поступать. Одному вамъ я должна разсказывать, съ одними вами совтоваться, а вотъ я не хочу ни разсказывать, ни совтоваться. Сейчасъ будемъ обдать, посл пойдемъ гулять, потомъ съ бульвара въ театръ прямо… Папа, ты позволишь? Тутъ она придвинулась къ отцу и перемнивъ запальчивый тонъ своего голоса на самый ласковый, цалуя у него руку, проговорила: — я знаю, что это сверхкомплектный, да надо же его угостить. Позволь, папа, угостить сегодня Ивана Петровича…
— Много благодарны, Маргарита Юрьевна, сказалъ сконфуженный Иванъ Петровичъ.— Зачмъ же это для меня? Я вдь могу и самъ пойдти. Зачмъ это Юрію Семенычу изъ-за меня еще утомлять себя лишній разъ? Право, я самъ вдь могу…
— Хорошо! Это вы такъ-то цните, что мы хотимъ быть вмст съ вами? Разв вы на годъ къ намъ пріхали? Вамъ все равно: пріхалъ на три часа и два проведетъ безъ насъ въ театр — очень-мило! Вотъ ужь никогда ни о чемъ не подумаетъ и ничего не пойметъ, одичалъ совсмъ на мор, и съ людьми не уметъ жить!…
И, попавъ на эту любимую дорогу, Рита совершенно засыпала упреками Ивана Петровича, который не ожидалъ, вопервыхъ, чтобъ ему были до такой степени рады и такъ боялись лишиться хоть на нсколько часовъ его присутствія. Онъ таялъ отъ восторга и совершенно былъ озадаченъ, не нашелся, что отвчать, только рыжимъ усамъ хорошенько досталось по случаю его смущенія.
Никогда еще Рит не хотлось въ театръ до такой степени. ‘Вотъ будетъ сюрпризъ для Валентина!’ думала она. ‘А вотъ будетъ сюрпризъ для меня, если Валентинъ не пойдетъ сегодня!’ продолжала она думать, и тутъ легкая тнь досады набгала на хорошенькое личико, брови хмурились. ‘Но нтъ, отчегоже ему не пойдти, никакихъ причинъ нтъ, онъ ужасный театралъ, и какъ онъ сметъ не прійдти?’ Ршено было, что Керлеутовъ не прійдти въ театръ не сметъ, и посл обда Рита очень-разсянно играла на фортепьяно, безпрестанно вставая, чтобъ поссориться съ Иваномъ Петровичемъ, или поласкаться къ отцу, да потормошить его немного. Наконецъ, на колокольн пробило шесть часовъ, стали звонить къ вечерн.
— А, теперь пойдемъ гулять! Двушка порхнула въ свою комнату и черезъ нсколько. минутъ возвратилась въ мантиль, въ шляп, натягивая черныя перчатки. Блокурые локоны ея были убраны подъ шляпу, такъ-что не закрывали лица. Она взяла подъ-руку отца, а Иванъ Петровичъ пошелъ подл особенной, свойственной ему походкой съ переваломъ.
На бульвар играла музыка, и гуляющихъ было много. Изъ конца въ конецъ можно было видть пеструю толпу, которая приливомъ проносилась тихо, плавно, медленно къ тому мсту, гд играла музыка, и отливала снова, разбгаясь струями опять въ разныя стороны. Рита едва ступила на бульваръ, какъ глаза ея ужь замтили Керлеутова далеко, далеко, почти на другомъ конц бульвара. Правда, его изящную фигуру, его изящный костюмъ и граціозную походку можно было отличить въ толп, но все же надо подойдти поближе: только очень-привычный глазъ могъ его узнать въ такой дали и въ такой пестрот. Весело улыбнулась Рита, внимательне стала слушать то, что ей на ту пору разсказывалъ Иванъ Петровичъ. Она слушала его съ напряженіемъ, и ей ужасно хотлось, чтобъ Иванъ Петровичъ точно разсказывалъ что-нибудь занимательное и смшное, чтобъ ей непремнно представился случай разсмяться, когда они поравняются съ Керлеутовымъ.
Случай распорядился еще лучше, случай удивительный волшебникъ. Валентинъ также завидлъ подходящее къ нему общество, и какъ отъ природы былъ застнчивъ и, по странному чувству, всегда отодвигалъ отъ себя добровольно минуту исполненія самыхъ своихъ завтныхъ сновъ, то ему и въ эту пору пришло немедленно желаніе своротить въ сторону, перейдти на другую аллею и, если можно, не встртиться съ капитаномъ и его дочерью, тогда-какъ на бульваръ онъ пришелъ собственно затмъ, чтобъ встртить Риту и хоть взглянуть на нее издали, пока прійдетъ опять очередь встртиться въ театр, но своротить въ другую аллею не было возможности, за-то на одной изъ скамеекъ, почти подл музыки, было вакантное мсто. Керлеутовъ поспшилъ занять его и принялъ самый спокойный, самый равнодушный видъ. Но едва онъ слъ, а Торсинъ поравнялся съ скамьей, какъ остальныя фигуры поднялись съ скамейки, и капитанъ остановился съ словами:
— Сядемъ здсь, Рита, а то мы, погодя, не найдемъ себ мста.
Валентинъ сдлалъ движеніе: онъ тоже хотлъ уйдти. Рита стояла молча, капитанъ обратился къ нему вжливо:
— Надюсь, мы вамъ не мшаемъ? сказалъ онъ.— Вы только-что сли, мста довольно для всхъ.
Керлеутовъ поклонился и только плотне придвинулся къ концу скамьи. На другомъ конц сидлъ морякъ, знакомый Ивану Петровичу: онъ тоже засуетился, хотлъ уступить сибе мсто, но Торсинъ, обрадовавшись новому знакомству, не пустилъ его, а посадивъ между нимъ и собой Ивана Петровича, пустился въ очень-оживленную бесду съ обоими. Рит досталось мсто подл Керлеутова.
Она разсянно чертила кончикомъ своего зонтика какіе-то вензеля, листочки, а посл ни то, ни с. Валентинъ глядлъ на море, на верхушки мачтъ и на флаги кораблей. Равнодушные и незнакомые, сидли они оба. Этакъ продолжалось нсколько минутъ. Наконецъ капитанъ заговорилъ о Трафальгар. Онъ очень-легко попадалъ на свою любимую тэму и увлекался ею до такой степени, что все окружающее, все близкое тогда становилось для него далекимъ и часто совершенно исчезало. Рита знала это и сдлалась смле. Сначала у ней, именно съ лвой стороны, вырвался локонъ изъ-подъ шляпки, и она должна была повернуться именно туда, гд сидлъ Керлеутовъ, чтобъ привесть въ порядокъ прическу. Зонтикъ ея пересталъ писать, она довольно-смло взглянула на сосда, и сосдъ тоже довольно-спокойно взглянулъ на нее. Валентинъ хотлъ сказать: ‘Вы, кажется, сегодня были на почт?’ но языкъ не послушался. Потомъ онъ хотлъ сказать: ‘Не будете ли вы сегодня въ театр?’ — языкъ тоже не послушался, и онъ не сказалъ ничего. Но Рита произнесла, поправляя свой непокорный локонъ, вполголоса и какъ-бы относя къ себ, или къ отцу, или, пожалуй, хоть къ Ивану Петровичу — словомъ, къ кому бы то ни было, съ легкой улыбкой: ‘Опять о Трафальгар’…
— Такъ вы не въ первый разъ слушаете разсказъ этотъ? спросилъ насмшливо Керлеутовъ, и тоже слегка улыбнулся. Эта улыбка равнялась однако вжливому поклону. Есть удивительные оттнки во всемъ у иныхъ людей…
— Это любимая тэма моего отца, сказала Рита.
— Прекрасная тэма! замтилъ Валентинъ.
— А мн такъ не нравится… Впрочемъ, можетъ-быть, оттого, что я ее слышу по нскольку разъ въ день.
— Это значитъ, что вамъ и прекрасное можетъ надость, если часто будетъ повторяться.
— Да, я не люблю повтореній.
— Какъ же вы длаете съ вашими знакомыми: приказываете имъ не часто къ вамъ являться?…
— Какъ можно! Я не берусь управлять желаньями другихъ: пусти каждый дйствуетъ по своему желанію.
— А если вы длаетесь жертвой этихъ желаній? Вамъ надоли чьи-нибудь посщенія, и между-тмъ этотъ человкъ продолжаетъ васъ посщать, вамъ надоло видть какой-нибудь предметъ, а этотъ предметъ вчно у васъ передъ глазами, что вы тогда длаете?
— Со мной еще этого не случалось, отвчала Рита.— Не знаю, какъ бы я поступила, знаю только, что когда папа не съ кмъ говорить о Трафальгар, онъ начинаетъ разсказывать мн, и я его слушаю и никакого пожертвованія не приношу: мн какъ-то всеравно…
— Этого сравнивать невозможно, вы можете быть снисходительны къ желаніямъ вашего отца, вы его любите, но лица, но люди, къ которымъ вы совершенно-равнодушны?.. Да и кромтого, слухъ гораздо-способне къ разсянью и невниманію, нежели зрніе: мы часто слушаемъ и не слышимъ, а глаза наши останавливаются совершенно противъ нашей воли…
— Я думаю, что къ инымъ предметамъ можно привыкнуть какъ къ пнію канарейки: пока поетъ, вы ея не слышите, а замолчитъ, такъ вспомните, какъ она пчала.
— Сравненіе прекрасное! сказалъ, улыбнувшись, Валентинъ.
Рита тоже засмялась. Но тутъ они оба удивились, что разговариваютъ какъ-будто вкъ знакомы, эта мысль пришла обоимъ въ одно время: они поглядли другъ на друга и замолчали. Не мене ихъ удивлялся Иванъ Петровичъ, онъ давно выдвинулся изъ-за разговаривавшихъ Торсина и своего сослуживца, оперся рукой на спинку скамьи и, положивъ на эту широкую руку свою задумчивую голову, вглядывался долгимъ взглядомъ въ выраженіе лицъ Риты и Керлеутова и, если можно такъ выразиться, слушалъ ихъ глазами. Рита вдругъ замтила рыжіе усы Ивана Петровича, его внимательную позу, ей не хотлось, чтобъ онъ на этотъ разъ былъ хорошимъ угадчикомъ, и легкая тнь легла на ея нжное лицо. Она быстро отвернулась отъ Ивана Петровича и поглядла на Керлеутова. Валентинъ тоже замтилъ Ивана Петровича и понялъ, что онъ какъ-будто присматриваетъ за нимъ и за Ритой, и у него явилось желаніе отмстить моряку за неловкость положенія, въ которое его наблюденія ставили Керлеутова.
— Скажите, пожалуйста, спросилъ онъ Риту вполголоса: — это тоже изъ числа канареекъ?
Но Рита, какъ ни была расположена слушать внимательно Керлеутова, какъ ни была расположена восхищаться каждой его фразой, каждымъ словомъ, какъ ни вслушивалась съ наслажденьемъ въ звукъ его серебристаго голоса, Рита вспыхнула.
Позволивъ себ шутку насчетъ Ивана Петровича, онъ сдлалъ неловкость: Рита ни за что въ мір не дала бы въ обиду Ивана Петровича, ей стало досадно. Лицо ея приняло строгій видъ, и въ первую минуту она отвернулась отъ Керлеутова съ гордели вымъ и досадливымъ движеньемъ, которое удивительно ей шло Боле же всего она боялась, чтобъ Иванъ Петровичъ не услышалъ неосторожной шутки Валентина. Бросивъ боязливо взглядъ въ ту сторону, гд виднлись его рыжіе усы, она ничего не прочла на лиц моряка и обратилась къ Керлеутову.
— Я не знаю, что вы хотите сказать, проговорила она тихо и холодно: — мы еще такъ мало знакомы, что я не выучилась понимать вашихъ условныхъ фразъ.
Валентинъ смутился и чуть не до крови укусилъ свои розовыя губы.
— Я въ отчаяніи, что сдлалъ вамъ непріятность, хотя вовсе неожиданно, сказалъ онъ.
— Ничего, теперь я въ-прав думать, что вы очень-опрометчивы въ своихъ сужденьяхъ, замтила Рита боле-спокойно. Легкое дрожаніе ея голоса унялось совершенно, и глаза опять зажглись привтнымъ блескомъ.
Въ это время Юрій Семеновичъ кончилъ бесду свою съ новымъ знакомцемъ, поглядлъ на Ивана Петровича, на Риту, и опять на Ивана Петровича. Иванъ Петровичъ всталъ, Рита тоже поднялась.
— Что? довольно гулять? спросилъ Торсинъ.
— Какъ угодно Маргарит Юрьевн, сказалъ Иванъ Петровичъ: — по-моему такъ довольно.
— Довольно! произнесла тихо Рита и подала руку отцу.
— До свиданья, сказалъ капитанъ, кланяясь Керлеутову.— Извините, если обезпокоили васъ.
— Помилуйте! проговорилъ Валентинъ, и почтительно снялъ шляпу передъ старикомъ. Онъ стоя ждалъ, пока уйдутъ сосди по скамейк, хотлъ бы пойдти съ ними до конца бульвара, но не смлъ: неловко ему казалось и слишкомъ-навязчиво. Еще разъ глаза его остановились на свжемъ личик Риты, она ему слегка поклонилась.
Иванъ Петровичъ шелъ въ молчаніи, опустивъ голову и тормоша свои усы, Торсинъ молчалъ тоже, утомленный своей продолжительной, горячей бесдой, и Рита молчала, но раза два украдкой оглянулась и видла, что Валентинъ стоялъ неподвижный, задумчивый и грустно глядлъ, какъ удалялись они.
‘Пойдетъ ли онъ или не пойдетъ въ театръ сегодня?’ думала она: ‘вдь онъ никакъ не предполагаетъ, что мы пойдемъ’…
И погрузилась Рита въ тысячу-одно размышленіе, въ тысячу-одинъ вопросъ, которые вставали въ своенравной головк по поводу встрчи съ Валентиномъ. А Иванъ Петровичъ подмчалъ размышляющее выраженіе лица Риты и тоже размышлялъ по-своему.
‘Не-уже-ли она влюбилась въ этого франтика?’ думалъ Иванъ Петровичъ: ‘вотъ теб разъ! Это, однако, было бы очень-нехорошо. Ну, стоитъ ли онъ, да стоитъ ли кто-нибудь, чтобъ такое милое дитя… да еще дочь капитана Торсина, такого славнаго, храбраго моряка… Только, вздоръ, такіе франтики могутъ нравиться глупенькимъ женщинамъ, а Маргарита Юрьевна слава Богу! Хотлось бы знать, давно ли знакомы они, гм…’
И тутъ Иванъ Петровичъ кашлянулъ, чтобъ приготовиться приличнымъ образомъ къ такому щекотливому вопросу. Вопросъ самъ-по-себ былъ вовсе не щекотливый, но какъ Иванъ Петровичъ привязывалъ нкоторую мысль къ нему, то и неловко казалось моряку предложить его Рит, тмъ-боле, что онъ позволилъ себ наблюдать за нею во все время прогулки. Керлеутовъ вообще ему не нравился, а ужь посл шутки, которую онъ себ позволилъ насчетъ такого, кажется, порядочнаго человка, какимъ былъ Иванъ Петровичъ, онъ и подавно не заслуживалъ хорошаго мннія. Не будь тамъ Риты, Иванъ Петровичъ хорошенько бы проучилъ франтика и ни за что бы не сталъ притворяться, что не слышитъ его выходки, а теперь вотъ какъ пришлось поступить! Впрочемъ, Рита вступилась за него, что страхъ какъ было пріятно Ивану Петровичу, припоминая себ это обстоятельство, онъ даже покраснлъ отъ удовольствія и не смлъ въ ту минуту поглядть на свою милую защитницу, а только отъ полноты признательнаго сердца прошепталъ совершенно-неслышно: ‘голубушка моя!’
Въ это время они сходили съ бульвара, и Торсинъ поглядлъ на дочь.
— Что жь? ты меня напоишь чаемъ, или велишь такъ идти въ театръ? спросилъ онъ у ней ласково.
— А ты голоденъ, папа, по обыкновенію? И она разсмялась.— Я чаю дамъ, непремнно дамъ до театра, только прошу прибавить шагу. Иванъ Петровичъ, вы насъ догоните легко. Зайдите за ложей: врно, есть хоть какая-нибудь въ бенуар. Скоре только приходите!…
Иванъ Петровичъ очень обрадовался, что съ нимъ заговорили, и пустился чуть не бгомъ въ театральную кассу за ложей, а потомъ догонять капитана съ дочерью.
Черезъ часъ они подъхали къ театру. Давали ‘Dui Foscari’. Странной игрой случая Валентинъ въ этотъ вечеръ опять попался въ руки Ледовицкой, и какъ онъ вовсе не надялся встртить Риту въ театр, то для него было все-равно, сидть ли въ своемъ абонированномъ кресл или въ бенуар съ Ледовицкой. Еще боле странной игрой случая ложа Ледовицкой какъ-разъ пришлась напротивъ ложи Торсиныхъ. Торсины опоздали нсколько, теноръ ужь давно кончилъ свою арію. Пріятное изумленіе ярко выразилось на лиц Керлеутова, когда Рита заняла мсто свое въ лож подл отца, а Иванъ Петровичъ слъ за нею и несмло положилъ свою широкую руку на спинку ея стула. Первый взглядъ Риты былъ на сцену, взглядъ долгій и внимательный. Она даже немедленно вооружила свои глазки лорнетомъ, и лорнетъ не измнялъ своего направленія. Ивану Петровичу въ голову не пришло, что изъ-подъ бинокля можно посмотрть совсмъ въ другую сторону, неусыпный стражъ сердечнаго спокойствія Риты, онъ остался совершенно-доволенъ ея вниманіемъ къ сцен. Но не такъ легко было Валентину ускользнуть отъ наблюденій моряка. Напрасно онъ поворачивалъ очень-искусно голову во вс стороны и наконецъ совершенно спрятался за Ледовицкую, жаловался ей, что глаза болятъ, мигалъ глазами и теръ ихъ въ подтвержденіе своихъ словъ, находя, что въ театр слишкомъ-свтло, напрасно онъ потомъ, граціозно наклонясь надъ плечомъ Ледовицкой, съ большимъ вниманіемъ слушалъ, что она ему говорила: морякъ не спускалъ съ него глазъ, и если, пользуясь минутой, въ которую Ледовицкая выдвигалась больше изъ ложи и этимъ движеніемъ оставляла свободное мсто между головой своей и стнкой ложи, Валентинъ украдкой взглядывалъ на Риту, но глазамъ его непремнно попадались внимательные глаза и рыжіе усы Ивана Петровича.