Н. Бердяев
Н. Бердяев
Война и эсхатология
Война и эсхатология
I.
II.
III.
IV.
V.
Война и эсхатология, Бердяев Николай Александрович, Год: 1940
Время на прочтение: 13 минут(ы)
‘Услышите о войнах и военных слухах. Смотрите не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть. Но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения’. Это говорится в малом евангельском апокалипсисе. Библия наполнена повествованием о войнах. Книги пророков, вершина религиозного сознания древних евреев, имеют одной из главных своих тем примирение ужасных и несправедливых войн с всемогуществом Иеговы, с Промыслом Божьим. Именно еврейскому народу было более всего свойственно острое и сильное чувств всемогущества Бога. Великие несчастья в судьбах еврейского народа пытались объяснить неисповедимыми путями Промысла Божьего, ведущего свой народ к конечной победе через испытания, страдания и кары за отпаденья. Проблема стояла та же, что стоит и перед современным сознанием. Иеговы был сначала Богом племенным, богом войн. Лишь позже возникло сознание Бога универсального, Бога вселенной. Происходила борьба Бога универсального и Бога национального, языческого. В сущности и современное цивилизованное сознание, постоянно возвращаясь к древнему язычеству, не далеко ушло от этого древнего языческого богосознания еврейского народа. Современная Германия вполне стоит на этом древнем языческом сознании.
В двух разных смыслах может стоять перед нами эсхатологическая проблема в христианстве. Все христианские вероисповедания имеют свою эсхатологическую часть, все богословские трактаты имеют свои эсхатологические главы, хотя эсхатология может быть отодвинута на задний план. Но проблема может стоять иначе. Возможно эсхатологическое понимание христианства. Многие научные историки христианства, не стоящие на вероисповедной почве, настаивают на эсхатологическом понимании христианства, как на единственно верном. Во всяком случае первохристианство было эсхатологично.
Эсхатологическое понимание христианства, которое было благой вестью о наступлении Царства Божьего, сменилось историческим пониманием. Христианство вступило в историю. Между первым и вторым пришествием Христа раскрылся длительный и мучительный процесс. Историческое христианство оказалось приспособлением к этому миру, компромиссом с этим миром, искажением истинного, эсхатологического христианства, христианства конца, как наступления Царства Божьего, замена его христианством личного спасения души. Но невозможно отрицать, что христианство существенно эсхатологично. Никакого другого, не искаженного христианства, кроме эсхатологического, не может быть.
История была всегда войной по преимуществу, она наполнена войнами. Были лишь сравнительно короткие периоды мира, относительного равновесия, которое легко опрокидывалось. История протекала на вулканической почве и периодически лава извергалась. История должна кончаться, потому что история есть война. Есть эсхатологический момент внутри истории, как бы внутренний апокалипсис истории. Этот эсхатологический момент особенно остро чувствуется в катастрофические эпохи, в войнах, в революциях, в кризисах цивилизации. Война есть историческое явление по преимуществу и, вместе с тем, ужасы войны дают людям острое эсхатологическое чувство приближения конца. Так и в жизни отдельных людей эсхатологическое чувство обостряется в катастрофических испытаниях, в страданиях, в близости смерти. Война есть история по преимуществу и вместе с тем, война есть всегда касание конца истории. Мы условно говорим об апокалиптических эпохах и в таких эпохи люди легко соблазняются ложными пророчествами о наступлении конца мира в известный год исторического времени. Но в более глубоком смысле все эпохи апокалиптическое и конец всегда близок. Только в относительно спокойные времена у людей притупляется эсхатологическое чувство. Возникновение апокалиптических настроений не означает еще, что хронологически близок конец мира. Да и ошибочно хронологическое понимание конца мира, объективация его в историческом времени. В 1000 году ждали конца мира. В эпоху реформации были сильные эсхатологические настроения. После французской революции в эпоху наполеоновских войн интеллектуальная жизнь Европы была насыщена апокалиптическими и эсхатологическими течениями. Ждали близкого конца мира, явления Антихриста. Юнг Штиллинг предсказывал конец мира на 1936 год. В предчувствиях и предсказаниях близкого конца мира есть соблазн и люди часто этим себя тешат. Люди часто переживают, как конец мира, когда кончается историческая эпоха, которую они любили и с которой были связаны, когда рушится привычный социальный строй, когда низвергается социальный класс, к которому они принадлежат. Криками о пришествии антихриста, когда что-нибудь не нравится, очень злоупотребляют. Предчувствия конца императорской России, которая летела в бездну, вызвали эсхатологические настроения и предсказания. Предчувствия конца у К.Леонтьева и Вл.Соловьева могут быть ретроспективно истолкованы как предчувствия наступления конца старой России, а не конца мира. То же мы видим в русской поэзии предреволюционной эпохи, у А.Блока, А.Белого и др. ‘Мы живем в апокалиптическую эпоху’, говорят сейчас люди, ни в какой Апокалипсис не верящие. Одно только верно и бесспорно. Мы живем в эпоху катастрофического исторического перевала, когда нельзя судить о современных событиях по старым категориям. Слабость политиков в наше время нередко может быть объяснена тем, что слишком остаются в старых исторических категориях, сметаемых происходящей борьбой.
Из книг Нового Завета Апокалипсис всегда вызывал к себе опасливое отношение и его замалчивали. Эта книга есть неприятное напоминание о катастрофическом конце, о котором люди предпочитают не думать, хотя все делают для его уготовления. Существует специальная литература толкования Апокалипсиса, которая стоит на довольно низком уровне. Она обыкновенно представляет совершенно произвольный толкование символики Апокалипсиса и носит обскурантский характер. Для того, чтобы критически пользоваться Апокалипсисом, нужно установить принципиальное отношение к тексту Священного Писания. Мы не можем уже так наивно признавать непогрешимость буквального текста священных книг. Голос Бога, слово Бога, доходит до нас через мутную, темную человеческую среду, т.е. сообразно духовному состоянию людей и структуре их сознания. Слово Бога не воспринимается людьми автоматически, всегда одинаково и пассивно, независимо от того, каковы люди. В восприятии откровения активен и человек. И часто активность эта может быть отрицательной, отражать низкое состояние людей. В человеческом истолковании слова Бога мы находим элементы искажающего социоморфизма. Поэтому необходимо постоянное очищение, спиритуализация и гуманизация среды, воспринимающей слово Божие. Нужно огромное духовное усилие, чтобы услышать слово Бога в чистоте. Огромное значение в этом процессе очищения может иметь библейская критика, бескорыстная историческая наука, творческая философская мысль. Антропоморфное в дурном смысле и социоморфное восприятие слова Бога, соответствующее рабьему состоянию человеческих обществ, наложило особую печать и на апокалиптические книги. Образовалась мстительная эсхатология. Самая интересная дохристианская апокалиптическая книга, не вошедшая в канон Библии, книга Эноха проникнута мотивами мести праведных, добрых грешникам, злым. Описывается суд над грешниками, происходящий в присутствии праведных, которые как бы сидят над грешными и наслаждаются жестокими карами, к которым они приговариваются. Конец мира есть страшное кровопролитие, жестокая война. Элемент мстительной, жестокой эсхатологии есть и в христианском Апокалипсисе. Нет ничего более противоположного, чем дух и стиль Апокалипсиса и Евангелия от Иоанна. Трудно допустить, что эти книги написаны одним и тем же лицом. Мстительные эсхатологические мотивы играют большую роль и в учении бл. Августина о двух градах. Град земной начинается у него с убийства, с дела Каина, и кончается убийством, войной, смертью и адом. Апокалипсис в истолковании, которое часто признавалось ортодоксальным, был притянут к условиям этого мира и получал в сущности очень материалистическую окраску. Это было истолкование в сознании порабощенном этому миру, в котором царствует детерминизм и рок. Иначе и не могло быть, потому что Апокалипсис есть, прежде всего, прозрение имманентных результатов путей зла, путей противоположных исканию Царства Божьего. Поэтому в тьме конца лишь изредка пробиваются лучи света нового неба и новой земли, видение кары преобладает над видением преображения. В этом условность апокалиптических пророчеств, о которых так дерзновенно и глубоко говорит Н.Федоров. Основная проблема, которая тут стоит перед нами, есть проблема отношения христианской эсхатологии и прогресса.
Апокалипсис пророчествует о путях зла, о явлении антихриста, о разрушении этого мира. Бесспорно преобладают пессимистические истолкования Апокалипсиса. Философия Апокалипсиса, которая есть философия истории, приводит к следующей основной проблеме. Можно ли понимать Апокалипсис, как фатум, как неотвратимость Божьего приговора в отношении к человеческим судьбам, как отрицание человеческой свободы? Думаю, что такое фатальное понимание Апокалипсиса глубоко противоречит христианству, как религии Богочеловечества. Конечная судьба человечества зависит от Бога и от человека. Человеческая свобода и человеческое творчество соучаствуют в уготовлении конца, к концу вещей ведет богочеловеческий процесс. Конец истории и мира не только совершается над человеком, но и совершается человеком. Навстречу второму пришествию Христову идет человек в совершаемых им делах, акты его свободного творчества уготовляют Царство Божье. Христос придет в силе и славе к человечеству, подготовившемуся к Его пришествию. Нельзя мыслить действие Бога в отношении к человечеству и миру, как deus ex machina. Отношение к концу мира не может быть только ожиданием человека, оно должно быть и активностью человека, его творческим делом. Менее всего может быть оправдана пассивность человека, складывание рук, отказ от всякого творчества на том основании, что близится катастрофа конца мира. Это — упадочное настроение, измена задаче, поставленной перед человеком. Каждый человек приговорен к смерти, при плохом здоровьи и в преклонном возрасте он может не иметь перед собой перспективы длительного времени. Но из личного эсхатологического сознания никак не следует, что человек должен отказаться от всякой активности и всякого дела. Творческая активность от этого может даже повыситься. Акты, совершаемые человеком, никакой связи не имеют с этим космическим и историческим временем, они связаны с временем экзистенциальным.
Одинаково ложны идея необходимого прогресса и идея необходимого регресса. Не существует закона прогресса и закона регресса. Это продукт ложного детерминистического миросозерцания, перенесение на дух натуралистических категорий. Проблема прогресса есть проблема духа, а не проблема природного процесса. Прогресс, т.е. улучшение и восхождение, есть задача, поставленная перед человеческим духом, а не закономерный природный и исторический процесс. В эмпирической истории одинаково есть и прогрессивные и регрессивные процессы и нет необходимого закона, в силу которого один процесс должен победить другой. Теория прогресса XIX века, превращенная в своеобразную религию, есть ложная, не соответствующая реальности, теория. Но отсюда отнюдь не следует правота реакционных противников прогресса. Эсхатологическим пессимизмом часто пользовались для целей реакционных и античеловеческих. В этом была отрицательная сторона апокалиптических настроений, их упадочность. Тут нужно разоблачить двусмысленность. Нам говорят, что христианская правда, Царство Божье на земле неосуществимо, что никакой прогресс невозможен, что зло лишь возрастает в мире, что свобода лишь порождает зло. И вот спрашивается, почему говорят, что правда христианская неосуществима, потому ли, что с горем и печалью сознают неосуществимость, или потому, что не хотят ее осуществления и злорадствуют, что она не осуществляется? Я убежден, что в основании всех реакционных настроений, определяющих эсхатологический пессимизм, лежит нежелание, чтобы человек двигался вперед и вверх, чтобы в человеческой жизни было больше свободы, справедливости, человечности. Огромная заслуга Константина Леонтьева была в том, что он не побоялся прямо это сказать, что он со свойственным ему радикализмом довел эсхатологический пессимизм до конца. К.Леонтьев не хотел, чтобы христианская правда осуществилась в человеческой жизни, чтобы социальная жизнь людей была более человечна, свободна, справедлива, ему эта перспектива представлялась отвратительной, противоположной его эстетическому сознанию. У К. Леонтьева осуществление правды было противоположно его эстетике, у других, у большинства оно противоположно их интересам. Когда мне говорят, что более справедливый и человечный социальный строй неосуществим, то я всегда спрашиваю, хотели бы говорящие осуществления такого строя или он неосуществим, потому что они все сделают, чтобы он не осуществился. Думаю, что в большинстве случаев верно второе.
Нужно помнить, что самая идея прогресса, сколько бы ей не пользовались против христианства, христианского происхождения и связана с мессианским сознанием, с движением к Царству Божьему. Идея прогресса была чужда античной мысли, она отсутствует в греческой философии. Утопии совершенного социального строя и бесконечного прогресса первой половины XIX века представляли собой секуляризованные формы религиозной мессианской идеи, мессианского ожидания, что Царство Божье наступит. Поразительно, что сторонники эсхатологического пессимизма отлично верят в осуществимость своих целей — сильного государства, империалистической экспансии нации, господства на этой земле своего класса. Эсхатологический пессимизм нисколько не приводит их к отречению. Сильная и насилующая власть, к которой они хотят быть причастны, представляется им делом Бога на земле. Под тем предлогом, что мир во зле лежит и человеческая природа безнадежно греховна, они хотят держать в ежовых рукавицах не себя и своих, а других, угнетаемых ими. При этом условии жизнь не представляется уже им столь мрачной. Практика империалистической воли к могуществу, которой не гнушаются эсхатологические противники освободительных процессов человечества, требует бодрой энергии.
Конец мира и истории есть богочеловеческое дело и предполагает активность и творчество человека. Конец не ожидается, а уготовляется. Нельзя понимать конец только как имманентную кару и разрушение. Конец есть также задание человеку, задание преображения мира. ‘Се творю все новое’ относится и к человеку. Конец мира есть новое небо и новая земля. Но путь к преображению не есть мирная, постепенная эволюция, этот путь лежит через трагические катастрофы, через разрушения. Чтобы совершилось преображение мира, т.е. чтобы удался замысел Божий, человек должен прогрессировать, должен совершать творческие акты, отвечать на Божий призыв. Есть фатум зла, т.е. фатальные его последствия, но не существует фатума добра. Зло подчинено необходимости, добро обращено к свободе и есть свобода. Автоматически, закономерно добрых последствий мирового процесса не может быть. Эсхатология ставит перед человеком задачу, обращенную к свободе. Мир не преобразится и Бог не будет его преображать путем насильственного акта. Человек должен преобразить мир, преобразить с Богом, т.е. делать богочеловеческое дело. Потому нужно одинаково отбросить и пессимистическую и оптимистическую эсхатологию. Вернее всего можно было бы сказать, что мир имеет два конца: войны, восстание народа на народ, царства на царство, глады, моры, и землетрясения, изживание имманентных последствий зла и — преображение мира, новое небо и новая земля, второе пришествие Христа.
Ошибочно и вредно резкое противоположение этого земного мира и иного, загробного мира. При этом осуществление христианской правды целиком препровождается в загробный мир, для этого же мира остается звериный закон, получающий высшую санкцию от эсхатологического пессимизма. В действительности ‘этот мир’ совсем не имеет непереходимых границ, он не замкнутый мир, это совсем не есть прочный, наиреальнейше реальный мир, в нем возможны прорывы, в нем возможно проникновение из иного мира. В ‘этом мире’ подлинный мир находится в модусе существования, характеризуемом как тяжесть. Но возможно преображение этого мира. В терминологии Канта можно было бы сказать, что ‘этот мир’ есть явление и он соответствует известной структуре сознания, ‘иной мир’ есть вещь в себе, которая раскрывается при иной структуре сознания. Но вещь в себе в отличие от мнения Канта, совсем не закрыта непереходимой преградой, она прорывается в явление, действует в мире явлений. То, что Кант называет умопостигаемой свободой, действует в мире. Поэтому можно было бы сказать, что в этом мире есть два мира, есть в собственном смысле этот падший мир и есть иной мир, действующий в этом мире. Основной дуализм есть в сущности не дуализм двух миров, при котором всякая правда оказывается отодвинутой в иной мир, а дуализм свободы и необходимости, духа и природы, понятой как подчинение каузальным связям. Но свобода совершает акты в царстве необходимости, дух совершает акты в царстве природы. Возможна борьба духа и свободы против рабства человека в мире, против рабства самого мира. С этой точки зрения конец мира есть духовная революция мира, революция духовной свободы. И она, прежде всего, означает изменение структуры сознания. Окаменелость и ограниченность сознания, соответствующая состоянию тяжести, должна быть расплавлена и разбита. Если есть совершенно ложный дуализм, то это дуализм, который утверждает, что эсхатология не имеет никакого отношения к исторической действительности, к социальному строю. Эсхатология имеет ко всему отношение, она имеет отношение ко всякому значительному акту жизни. Искание Царства Божьего захватывает всю полноту жизни не только личной, но и социальной, искание царства Божьего не может быть понято, как искание личного спасения души. Сведение христианства к личному спасению души, предающее весь мир неправде, злу и диаволу, было извращением христианства, приспособлением к состоянию мира и великой неудачей. Исключительно аскетическое христианство, несмотря на свои героические проявления в прошлом, было оппортунизмом, отказом от путей преображения действительности.
Совершенно ложно различение между моралью личных актов и моралью социальных актов и оно имело роковые последствия в истории христианства. Всякий личный акт есть вместе с тем и социальный акт, имеет социальные излучения разных ступеней распространения. Всякий социальный акт есть вместе с тем личный акт, ибо за ним стоит человек. Человек есть целостное существо и он обнаруживает себя в актах своей жизни. Человек не может быть хорошим христианином в своей личной религиозной жизни, а в социальной жизни, в качестве отца семейства, хозяина предприятия, представителя власти, следовать антихристову закону, быть бесчеловечным, жестоким, деспотом, эксплуататором. Эта двойная бухгалтерия была позором христианской истории. Существует только одна мораль, одна заповедь Бога, нет морали, основанной на послушании падшему и рабьему миру. Эсхатологии противополагалась мораль, согласно которой хотят устраивать этот мир. Но при более глубокой точке зрения нужно признать, что никакой морали, кроме эсхатологической нет и не может быть, если под моралью понимать то, что человек совершает слушая голос Бога. а не голос мира. Всякий подлинно моральный, подлинно духовный, подлинно творческий акт есть акт эсхатологический, он кончает этот мир и начинает иной, новый мир. Всякий моральный акт есть победы свободы над необходимостью, божественной человечности над природной бесчеловечностью. Если вы накормите голодного или освобождаете от рабства негров, беру самые элементарные примеры, то вы совершаете эсхатологический акт, вы кончаете этот мир, ибо этот мир есть голод и рабство. Всякий подлинный творческий акт есть наступление конца мира, есть переход в царство свободы, выход из заколдованности мира.
Царство Божие приходит неприметно, без театральных эффектов. Оно приходит во всяком торжестве человечности, в реальном освобождении, в подлинном творчестве близится конец этого мира, мира бесчеловечности, рабства, инерции. Бог действует в свободе человека, на свободу и через свободу. Бог присутствует своей энергией не в Имени Божьем, как утверждает магическое учение имяславства. не во власти, как утверждает магическая теория священного царства, Бог присутствует своей энергией в свободе, в свободном акте, в действительном освобождении. Бог раскрывшийся во Христе, есть прежде всего Освободитель, и потому конец мира должен быть по новому понят, понят не исключительно как суд и кара, а как освобождение и просветление. Конечно, конец мира есть и страшный суд, но суд, как имманентное последствие путей зла, а не как внешняя кара Бога. Творческая свобода человека стоит перед проблемой конца. И приближение к этой проблеме конца должно увеличивать напряженность творческой активности. Прав не Вл. Соловьев в пассивном понимании Апокалипсиса, а Н. Федоров в активном понимании Апокалипсиса. В ‘Повести об Антихристе’ Вл. Соловьев сводил счет со своим прошлым, он выразил крушение своей теократической утопии, которая была столь же ложной, как и всякая теократия. Но необходимо бороться против упадочных апокалипсических настроений, которые отразились в ‘Повести об Антихристе’, произведении впрочем очень замечательном. Гораздо выше и вернее идеи Богочеловечества статья Вл. Соловьева ‘Об упадке средневекового миросозерцания’ и она родственна Н. Федорову. Можно относиться критически к Федоровскому проекту воскрешения мертвых и видеть в нем фантастические элементы. Но сознание Н. Федорова было очень высоким, одним из самых высоких в истории христианства. Он глубже всех прозрел ту богочеловеческую истину, что конец мира зависит и от активности человека, от его общего дела, от направленности целостного существа человека на всеобщее восстановление жизни, на окончательную победу над смертью. Это общее дело обратно делу войны, которая сеет смерть. Н.Федоров понимает человека, прежде всего, как воскресителя, подателя жизни. Но Н. Федоров не был вульгарным пацифистом, он понимал неосуществимость вечного мира в духовных и социальных условиях современного мира, основанного на торжестве смерти. Война есть явление истории по преимуществу, есть предельное отрицание ценности человеческой личности, хотя война может быть борьбой за достоинство человека, за его право на свободное существование. Существуют освободительные войны. Абсолютное добро в темной и злой мировой среде имеет парадоксальные проявления. Я бы так формулировал эсхатологическую проблему, которую ставит война и катастрофы истории: история должна кончиться, потому что в пределах истории неразрешима проблема личности, ее безусловной и верховной ценности. В истории должен начаться процесс покаяние не отдельных только людей, который всегда бывал, но коллективов, государств, наций, обществ, церквей. Самые страшные преступления совершены в истории не столько индивидуальными людьми, сколько человеческими, или вернее, нечеловеческими коллективами. Именно через них и во имя их, человек более всего истязал человека, проливал кровь, пытал, создавал ад на земле. Это есть покаяние в грехе двойной морали, господствовавшей в мире и оправдывавшей истязания людей. Самые страшные истязания и преступления совершены во имя идолов, которым человек иногда бывал беззаветно предан. И это обычно бывали идолы коллективных реальностей или вернее, псевдо-реальностей, которые всегда требуют человеческих жертвоприношений. С идолотворением связаны катастрофы и ужасы жизни. Идолотворение ведет к концу, но не к концу преображения, а к концу разрушения и гибели. И страшнее всего идолы, связанные с волей к могуществу.
Эсхатология связана с парадоксом времени. В этом трудность истолкования апокалиптических пророчеств о конце. Порочность этих истолкований обычно связана с тем, что конец объективируется во времени и материализуется согласно категориям ‘этого мира’. Конец должен наступить в этом историческом времени. Отсюда предсказание конца мира в известный год. Но конец мира никогда не наступит в этом историческом времени, историческое время имеет перспективу дурной бесконечности. Конец мира может быть мыслим лишь как конец времени, выход из времени, времени этого мира, а не как конец во времени, внутри этого времени. Натуралистическая эсхатология немыслима и нелепа, возможна лишь духовная эсхатология. Конец времени, конец мира, конец истории есть переход в иное измерение сознания. Структуре сознания, соответствующей космическому и историческому времени и созидающей это время, конец мира не может раскрываться. Он раскрывается иной структуре сознания, не подавленной необходимостью и массивностью этого мира и в ином, экзистенциальном времени, раскрывается в духе и духу. В творческой активности духа, в свободе человек выходит из власти этого мира, подчиненного необходимости и бесконечному времени, он вступает в экзистенциальное время, в метаисторию. Человек может совершать экзистенциальные акты, которые могут быть также названы эсхатологическими актами. Тогда перед ним раскрывается вечность, а не дурная бесконечностью. Но оставаясь не только духовным, но также природным и историческим существом, человек объективирует перспективу конца. И тогда он провидит ужасные апокалиптические картины разрушения мира и торжества зла, он остается прикованным к объективированному и материальному миру. В этом двойственность мира, двойственность конца. Человек видит конец мира во времени вместо того, чтобы видеть конец времени. Во времени конец виден лишь как разрушение, в вечности — как преображение.
История не может не быть войной и война есть прикосновение к концу, как имманентному результату зла. Все готовы признать, что сама по себе есть зло, хотя может быть и наименьшим злом. В войне есть демоническое начало. И вместе с тем, когда разразилась война, люди и народы не могут не ставить вопроса о смысле войны, они пытаются ее осмыслить, как и все значительные события жизни. Но терминологически ошибочно ставить вопрос о смысле войны. Война не имеет смысла, не может быть явлением смысла, война бессмысленна, есть надругательство над смыслом, в ней действуют иррациональные и фатальные силы. Единственная цель война есть победа над врагом. Но можно иначе ставить вопрос. Можно ставить вопрос о причинах войны и о задачах, которые она ставит перед людьми и народами. Война сама по себе не творит новой жизни, она есть разрушение. Но люди, пережившие ужасы войны, люди, раскрывшие в себе творческую свободу, могут направить свои силы на творчество новой, лучшей, более человечной жизни. На этих путях они уготовляют конец, как преображение. Одинаково можно сказать, что мiр кончится страшной войной и вечным миром. Война имеет сходство с революцией. Революции разрушительны и фатальны. И вместе с тем, в революциях могут подняться новые творческие силы и может возникать новая жизнь. Желать же нужно не разрушительных и фатальных войн и революций, а творческого и свободного преображения жизни. И если война была делом фатума. олицетворенного в энигматической и жуткой фигуре германского диктатора, то пусть жизнь, возникнувшая после войны, будет делом свободы.