Война 1914 года и русское возрождение, Розанов Василий Васильевич, Год: 1915

Публицистика
Время на прочтение: 45 минут(ы)
Скачать в PDF

В. В. Розановъ

ВОЙНА 1914 ГОДА и РУССКОЕ ВОЗРОЖДЕНІЕ

ПЕТРОГРАДЪ
1915

СОДЕРЖАНІЕ.

На улицахъ Петербурга
Войны какъ великое воспитаніе
Забытые и нын оправданные
Русское церковное воспитаніе и германскія зврства
Обращеніе Верховнаго Главнокомандующаго о Польш и о Червонной Руси
Судьба Польши и слово Верховнаго Главнокомандующаго
Нмцы у себя и у насъ
Департаментскіе нмцы
Испорченный человкъ
Къ разрушенію Реймскаго собора
Изъ арміи и возл арміи

На улицахъ Петербурга

Что-то неописуемое длается везд, что-то неописуемое чувствуется въ себ и вокругъ… Какой-то приливъ молодости. На улицахъ народъ моложе сталъ, въ поздахъ — моложе… Все забыто, все отброшено, кром единаго помысла о надвинувшейся почти внезапно войн, и этотъ помыслъ слилъ огромныя массы русскихъ людей въ одного человка… Въ Петербург ночью — то особенное движеніе и то особенное настроеніе, разговоры, тонъ,— то самое выраженіе лицъ, какое мы вс и по всмъ русскимъ городамъ знаемъ въ Пасхальную ночь.
Вдь и Пасху мы называемъ ‘красною’, христосуемся краснымъ яичкомъ, окрашеннымъ въ этотъ именно цвтъ по символу искупительной крови… Дрожитъ напряженіемъ русская грудь и готовится вступить въ пасхальную ‘красную’ годину историческихъ судебъ своихъ, дабы подвигомъ и неизбжною кровью купить спасеніе тхъ остатковъ братскихъ народовъ, одна половина которыхъ лежитъ мертвыми костями подъ тевтонскимъ и мадьярскимъ племенемъ, а за другую, еще живую половину нашихъ братьевъ, теперь пойдетъ послдній споръ и окончательная борьба. Въ русскомъ народ — глубоко историческое чувство. Онъ сознаетъ громаду свою, мощь свою, онъ знаетъ, что мощь и громада эта ‘не напрасно лежатъ у Бога’. И знаетъ также, что множество народовъ смотрятъ на эту громаду — одни съ ревнованіемъ, ненавистью и опасеніемъ, другіе — съ надеждою, какъ на покровъ и щитъ свой. И вотъ пришелъ годъ испытанія, ‘крпокъ’ ли щитъ этотъ, надеженъ ли этотъ покровъ?
Ни одной нигд хвастливой фразы не приходится слышать. Вс инстинктивно чувствуютъ надвинувшуюся грозу, и знаютъ. что около грозы никакое праздное слово неумстно. А хвастливость — праздное слово. Но слышится ршительно везд одно великое, радующее слово: ‘будемъ вс какъ одинъ, забудемъ вс свои раздленія и вс домашнія былыя ссоры’. И этотъ энтузіазмъ къ единству и радость о единств входятъ большимъ стимуломъ въ народныя уличныя движенія и придаютъ имъ возвышенную нравственную окраску. По-истин, можемъ сказать какъ въ пасхальный искупительный день — ‘Да другъ друга обымемъ’.
Такъ мы обымемъ вс другъ друга передъ великою и страдальческою ‘нужею’, какъ называютъ лтописи всякій народный трудъ, и терпніе, и страданіе. Мы входимъ въ историческую годину. Оттого-то мы вс и помолодли, и пріосанились, что теперь каждый день пойдетъ какъ историческій день, каждая недля пойдетъ какъ историческая недля, и всякій изъ насъ, ршительно всякій, — большой и малый, старый и молодой, — уже сейчасъ длаетъ историческое дло вотъ этимъ самымъ энтузіазмомъ своимъ, готовностью выносить, терпть, нести жертвы для Отечества, ко4
На улицахъ Петербурга
торое во-истину становится сейчасъ престоломъ и алтаремъ. Намъ придется много терпть,— но и счастливы, однако, мы, потому, что вдь рдкому поколнію выпадаетъ на долю пережить настоящую историческую эпоху.
И вотъ бьются наши сердца тревогою, готовностью и героизмомъ. Теперь у всхъ погоны на плечахъ — у крестьянина, у рабочаго, у чиновника, у купца, у многихъ эти погоны лягутъ на плечи и видимо, у другихъ — они лягутъ невидимо, заставивъ вздыматься его грудь по-солдатскому, повоенному. Нын мы вс воины, потому что наша Россія есть воинъ, а съ Россіею — мы вс. Вотъ что подняло насъ… Ноги не стоятъ, а бгутъ. Всмъ куда-то хочется… Вс точно идутъ въ походъ, одни — физически, другіе за ними — мысленно, и врою, и крестомъ.
Великая минута, великій годъ. Много онъ унесетъ, но много и принесетъ. Теперь мы вс живемъ — день за недлю, недлю — за годъ. Души расширились, и тло не поспваетъ за душою, и отъ этого такъ торопится, спшитъ и трепещетъ. Оттого не сидится дома, оттого хочется выйти каждому на улицу и слиться съ волнами народными.
Старый былинный Микула Селяниновичъ пробуждается,— и около него будетъ много хлопотъ нмецкому гренадеру.
17 іюля.

II

Напоръ германскихъ племенъ на славянскія — завершился: Германская имперія объявила войну Русской имперіи. Исполинъ пошелъ на исполина. За нашей спиной — все славянство, которое мы защищаемъ грудью. Пруссія ведетъ за собой всхъ нмцевъ, — и ведетъ ихъ къ разгрому не одной Россіи, но всего славянства. Это — не простая война, не политическая война. Это борьба двухъ міровъ между собой.
Да не будетъ малодушнаго между нами. Сейчасъ одна мысль: объ единств, крпости духа, твердомъ стояніи передъ врагомъ. Будемъ вс какъ одинъ человкъ, будемъ какъ въ войну 12-го года. Это — вторая ‘отечественная’ война, это — защита самыхъ основъ нашего отечества. Забывшаяся Германія видитъ, и всегда видла, главное ограниченіе своего могущества и необузданныхъ притязаній въ могуществ Россіи и сил духа ея арміи.
Германія повторила въ объявленіи войны Россіи тотъ жестъ, какой сдлала Австрія въ отношеніи Сербіи передъ войной. Что это значитъ? Не хотла ли Германія выразить этимъ, что она смотритъ на Россію и уважаетъ Россію не боле и не иначе, чмъ Австрія — маленькій славянскій народъ? Ближайшіе недли и мсяцы покажутъ, такъ ли всепобдителенъ нмецъ, какъ онъ представляется самому себ.
Мужайся, русскій народъ! Въ великій часъ ты стоишь грудью за весь сонмъ славянскихъ народовъ,— измученныхъ, задавленныхъ и частью стертыхъ съ лица земли тевтонскимъ натискомъ, который длится уже вка. Если бы была прорвана теперь ‘русская плотина’, нмецкія воды смыли бы только что освобожденные русскою кровью народы Балканскаго полуострова…
Да пошлетъ Богъ свое благословеніе на нашего Государя и на нашу Родину въ ея великомъ и правомъ дл!
19 іюля.

III

Люди, которые совершаютъ дурной поступокъ, но въ предположеніи, что это — поступокъ хорошій, что онъ — нуженъ, полезенъ и до извстной степени славенъ, конечно ‘заслуживаютъ снисхожденія’ по суду присяжныхъ всего свта. Тутъ есть грхъ невднія, но нтъ грха злобы, злодянія, даже нтъ ‘дурного поведенія’, о которомъ вдь нужно предварительно знать, что оно — ‘дурное поведеніе’, и тогда хорошій человкъ отъ него удержится, а дурной человкъ его пожелаетъ. Вотъ объ этой разграничительной линіи между ‘дурнымъ человкомъ’ и ‘хорошимъ человкомъ’ мн и хочется сказать по поводу разгрома германскаго посольства, какъ свидтелю со стороны… Хочется сказать, дабы торопливо отбросить тотъ сконфуженный и извиняющійся тонъ, какой и офиціально и неофиціально принятъ печатью,— и не одной печатью,— въ отношеніи народной толпы въ Петербург, якобы становящейся бурной и угрожающей, сорной и порочной… Ничего подобнаго!
Было за-полночь, когда группа человкъ въ 200—300 принесла ‘трофеи’ разгрома, ‘отнятые у германцевъ’, именно портреты Государя и Государыни, къ подъзду одной редакціи, прося принять побдные знаки, т.-е. поставить отнятые у нмцевъ портреты — у себя. Они пропли гимнъ, очень стройно (чего безъ выучки едва ли можно сдлать), и ожидали… Въ редакціи сказали, что конечно ‘нельзя принимать’, что это вообще — дурное дло, и ‘дурнымъ пахнетъ’, а потому никто къ манифестантамъ не вышелъ и ничего имъ не отвтилъ. Ночь была теплая, и я сбжалъ на улицу и вмшался въ толпу…
Были люди ‘на-весел’… Гд, какъ и откуда они взяли ‘спиртного’, я не знаю… Въ трамваяхъ и въ вагон я слышалъ, что по всмъ аптекамъ забранъ весь ‘рижскій бальзамъ’, идущій въ пользу при заболваніяхъ желудка, можетъ, употребительны и другія спеціи… Этимъ или другимъ способомъ, но люди были на-весел,— только не было между ними ни одного пьянаго.
— Принесли портреты!.. Примите!!.. Неужели не примете?
Въ вопрос звучало полное недоумніе и почти готовность обвинить въ политической измн… Не прямо въ ‘измн’, но все-таки — въ равнодушіи къ родин, въ холодности, въ отсутствіи патріотизма.
Я растерялся. Говорить имъ о правахъ собственности, что портреты — германская собственность, ‘собственность германскаго посольства’, и что это ‘не трофей, а кража’ и тмъ паче ‘разбой’ — было также невозможно, какъ невозможно уврять матросовъ, берущихъ на абордажъ непріятельское судно и подвергающихъ его разгрому, что они совершаютъ ‘разбой и убійство’. Въ томъ и дло, что стоявшая толпа была толпа побдителей, и окунать ихъ въ холодную воду разочарованія было люто, жестоко, и у меня не хватало духу сказать имъ правду…
Передо мной стояли люди-простецы, маленькіе русскіе люди, ничему или почти ничему не выученные, но грхъ которыхъ и заключался въ этой невыученности… Сейчасъ же за нею начинались героическій русскія чувства, которыми живемъ и вс мы, которыми мы и будемъ совершать подвиги на войн: но тамъ — это будутъ ‘подвиги’, ибо все будетъ дисциплинировано и по закону, а у этихъ бдныхъ и маленькихъ людей вышелъ ‘разбой’, потому что вн дисциплины и не по закону… Они посмотрли на свой поступокъ съ ‘германскимъ посольствомъ’, какъ на геройство, подвигъ и нкоторое величіе, потому что вдь посольство дйствительно являетъ собою дворецъ въ стил средневкового замка, и ‘взять’ его и ‘уничтожить’ для толпы простяковъ казалось чмъ-то грандіознымъ.
Будь посольство поменьше, поскромне, потише — можетъ быть его бы и не разгромили. Но здсь контрастъ между ‘я’ и ‘дворцомъ’ былъ соблазнителенъ. Вдь дйствовала и та иллюзія, что дворецъ стоитъ какъ дворецъ, что невроятная мысль, будто онъ не защищенъ, пустъ, будто его можно взять голыми руками и безъ сопротивленія — была не ясна этимъ людямъ, и совершенно необразованнымъ, и немножко на-весел. ‘Ребята, ухнемъ!’ — ‘Авось, осилимъ!’ — И они вбжали, именно штурмуя его, и отнюдь не грабя, отнюдь не съ мыслью грабежа, разбоя и озорства.
‘Онъ пустъ? Тмъ лучше! Враги разбжалисъ отъ страха! Но мы камня на камн не оставимъ отъ враоісескаго корабля’…
Мн передавали,— одинъ, другой, третій,— не о своемъ поступк, а о поступк другихъ,— какъ разрзали ножами дорогіе ковры, какъ срывали съ оконъ занавски, разбивали бронзовыя украшенія… Тутъ, вроятно, пошла и пассія разрушенія какъ разрушенія, которая, увы, вдь сопутствуетъ и всякому штурму, битв, психологіи ‘побдителей внутри взятаго города’. Позвольте, да снаряды, выпущенные въ Либаву, которая мирно дремала, которая не имла оружія въ рукахъ, многимъ ли разнится отъ разгрома германскаго посольства? Только та и разница, что германское посольство — въ Петербург, а та — на берегу моря. Но въ обоихъ случаяхъ — нападеніе на безоружнаго, что въ данномъ случа и образуетъ марающее преступленіе. Въ газетахъ они читаютъ, что въ портахъ захватываются германскія торговыя суда,— тоже отнюдь не воюющія: и для простолюдина въ высшей степени смутна разница между всми этими актами ‘захвата германскаго имущества’, конечно захвата — не съ цлью вернуть, а ‘себ въ собственность’, — съ тмъ, что сдлали они, что сдлала толпа съ имуществомъ германскаго посольства, ‘захваченнаго на русской территоріи’. Мн это не очень ясно, въ физической, а не юридической сторон дла,— а я учился въ университет: какъ же вы хотите, чтобы это было ясно людямъ вообще необразованнымъ? Необразованный дйствуетъ по такъ называемому ‘естественному праву’, jus naturale, а оно разршаетъ ‘громить и уничтожать имущество вражеское въ войн’.
Ну, а стоявшіе передо мною люди чувствовали ‘войну въ груди’, ‘войну въ сердц’, ‘войну въ душ’… Вдь въ чемъ же и состоитъ суть манифестаціи,— цацъ не въ этой работ воображенія и чувства, которая ‘войну далеко’ и ‘войну завтра’ переноситъ въ войну ‘сегодня и здсь’. Я боле холоденъ и въ манифестацію — не пойду. Но они — боле горячи и пошли, чувствуя ‘войну’ въ камняхъ подъ ногами, которые будто шевелятся и жгутъ. Совсмъ другое чувство, другая мра чувства, и чувства — не худшаго!
Вина, мн кажется, заключается въ томъ, что манифестантами слегка не руководили… Есть вещи, которыхъ темный человкъ совершенно не понимаетъ, и онъ особенно теменъ по части границъ и разграниченій,— ‘можно’ и ‘не можно’, ‘хорошо’ и ‘грхъ’. Онъ дйствуетъ ‘вообще’ и слишкомъ ‘прямо’. Мн грустно и прямо страшно, что этихъ прекрасныхъ людей, которые въ ту ночь, когда я съ ними разговаривалъ, чувствовали себя ‘Миниными и Пожарскими’, отмстившими врагу ‘за отечество’, — на другой день сказали и объявили, что они совершили ‘хулиганскій поступокъ’,— что они были только ‘громилами’. ‘На войн, какъ на войн’, — чувствовали они. ‘Война и вообще есть разореніе, разгромъ’. ‘Убиваютъ’, а не то что ‘бьютъ посуду’ или тамъ какія-то ‘бронзовыя статуэтки’.— ‘Позвольте: въ Петербург никто войны не объявлялъ, она идетъ на границахъ’.— ‘Но, позвольте — война идетъ между Германіей и Россіей, т.-е. между всмъ русскимъ и всмъ германскимъ’…
Убдить, конечно, можно, если бы они учились. Но они не учились,— и въ этомъ вся вина. Арестовали же внутри Германіи Кассо: а какой же онъ воинъ? Онъ не воюетъ, а его взяли въ плнъ. Большая ли разница съ тмъ, что германское посольство не защищается, а его все-таки взяли штурмомъ?
Его явно надо было охранять, и охранять — тому правительству, которому поручены германскіе подданные въ Россіи. Тутъ сдланъ промахъ, но не толпою, а администраціею. Зданія такого громаднаго дворца нельзя было оставлять нежилымъ, безжизненнымъ. Оно и подверглось стихійному разгрому, какъ именно ‘не жилое помщеніе’, ‘выморочное имущество’, которое ‘никому не принадлежитъ’. Какимъ образомъ въ громадномъ дом никто не далъ знать полиціи, что на него ‘нападаютъ’. Какимъ образомъ архивъ и документы, которые (печатали въ газетахъ) были выброшены въ окно и сожжены,— не были заперты достаточно крпко, и вообще никмъ не охранялись? Все это странно, все это неосмотрительно. А гд неосмотрительность, тамъ бда.
Народъ не можетъ вести себя какъ общество, народъ чувствуетъ все непосредственне, живе, горяче, онъ пряме насъ и лучше насъ. Но онъ совершаетъ иногда грубые поступки, которые отнюдь не есть гнусные (избави Боже подумать) и хулиганскіе. Моя мысль заключается въ этомъ и ограничивается этимъ, чтобы убдить читателей и тхъ, ‘кому вдать надлежитъ’, что разгромъ посольства былъ поступкомъ ‘въ затменіи’, но отнюдь не на худой моральной почв и даже не на худой морально-бытовой почв.
Вытащивъ изъ кармана кусокъ германскаго флага, молодой человкъ оторвалъ мн край и сказалъ,
— На-те. Храните на память. Германскій флагъ.
Я поблагодарилъ. Полюбовался. И положилъ въ карманъ, зная, что все — ‘не дло’. Но какъ я ему скажу, когда онъ счастливъ ‘побдой’? Иллюзіи священны, какъ и факты. Милые петербуржцы пережили прекрасную ночную иллюзію — и Господь съ ними. Скажу по секрету и про себя, что это стоитъ какихъ-то тамъ бронзовыхъ статуэтокъ. Хорошая народная минута стоитъ статуи. А что они ошиблись, то вдь кто же изъ насъ не ошибается?
— Вы пожалуйста поподробне напишите въ газет, все какъ было,— говорили они о разрыв ковровъ и срыв занавсокъ.
— О, непремнно! непремнно!!— отвчалъ я, зная, что ‘не дло’…
Повторяю, я видлъ этихъ людей, а кто будетъ читать меня или вообще, кто сейчасъ въ душ судитъ этихъ людей — не видлъ ихъ. А видвшій иметъ боле правъ сужденія.
Что касается убитаго человка, найденнаго на чердак, то это какая-то тайна, мн въ позд пришлось слышать, что ‘на чердак нашли уже не свжій трупъ (т.-е. не сейчасъ убитый) убитаго человка’. Говорившіе утверждали, что толпа, ворвавшись туда, нашла тамъ его, и у говорившихъ не было и подозрнія, что это — дло рукъ толпы.
Для оттненія я долженъ замтить, что въ толп, съ которой я разговаривалъ, былъ ‘жаръ побды’, но именно — чистый: ни гнва, ни ярости собственно противъ ‘нмцевъ’ я не чувствовалъ. ‘Важно, что мы побдили’, а что побжденный — худой человкъ,— этого мы не ‘говоримъ’. Обыкновенное русское добродушіе. И капли злодянія, какъ возможности — тутъ не было.
22 іюля.

IV

Нтъ ничего непонятне и даже малоизвстне, нежели часто произносимыя слова, но которыя уже вывтрились въ исторіи, потеряли душу свою,— и теперь, сухія и мертвыя, перебрасываются въ рчи и разговорахъ какъ простое украшеніе этихъ разговоровъ. Возникали они — и тогда чувствовались. Потомъ тысячу лтъ повторялись и теперь представляютъ собою тоже, что паспортъ — безъ человка, или паспортъ — покойника. ‘Слово’ — есть, ‘описаніе примтъ’ — есть, ну, а вотъ онъ-то самъ, — его нтъ. Онъ лежитъ въ гробу или на кладбищ, скрестивъ руки и нмъ. Въ текущее время предстоитъ ‘воскрешеніе словъ’, почти еще труднйшее, и даже дйствительно труднйшее, чмъ рожденіе словъ. ‘Новая мысль родилась’ — это нетакъ трудно, и съ нею естественно рождается новое слово. Ну-те-ка, а поднимите вы на ули ц ржавую мдную пластинку, остатокъ разбитой, изорванной гармоніи,— или обрывокъ струны отъ скрипки, и заставьте ее сыграть псню…
Такъ я думалъ, поговоривъ съ молоденькимъ, лтъ 28, артиллеристомъ… Небольшого роста, худенькій, онъ весь свтился своими глазами, полными такого ума и ясности, что вамъ хотлось смотрть и смотрть въ эти глаза, а уже кстати и слушать рчь. Спшно вызванный съ работъ, гд-то въ Финляндіи, онъ пріхалъ въ Петербургъ и здсь получилъ приказъ немедленно хать на мсто постоянной службы. ‘Мы вс военные: у меня отецъ — полковой врачъ, сестра — замужемъ за офицеромъ’. Еще какіе-то ‘дяди’ — все военные.
Я замтилъ въ верхней части лба дв большія, массивныя выпуклости — признакъ напряженной работы мысли. Артиллерія — это вдь высшая математика. Передо мной сидлъ не только ‘офицеръ такой-то бригады’ (цифра на эполетахъ), но и ученый: и всему — 28 лтъ!..
Думается, нтъ и 28 лтъ: лицо юно, неописуемо юно! И эта непередаваемая ловкость, небольшая любезность и скромность движеній. Совсмъ другой чеканъ человка, чмъ ‘чиновникъ’, ‘Журналистъ’, ‘актеръ’, ‘профессоръ’, среди которыхъ живешь и ‘слишкомъ хорошо знаешь’…
Заговорили о войн, о предполагаемомъ командномъ состав арміи, онъ — о ‘своей родной крпости’ и ея командир… О видахъ на будущее, надеждахъ и опасеніяхъ.
Все, что онъ говорилъ, было въ высшей степени утвердительно. Не стану этого исчислять, не стану этого и передавать. Выйдетъ похоже на сплетню, на слухи, а всего этого не надо около войны и… около священнаго воинства, какъ мн надышала въ душу эту мысль фигура по истин прекраснаго и замчательнаго человка, съ которымъ я говорилъ. Скажу читателю вообще и отдаленно, что въ нашей арміи, по его разъясненіямъ, ‘все обстоитъ благополучно’.
Вспомнили Японскую войну. Заговорили о техник.
— Ну,— сказалъ я — вдь теперь энтузіазмъ не ршаетъ дла, а ршаетъ его техника.
— Вовсе нтъ!!… Сражаться безъ одушевленія — невозможно. Тогда за спиною арміи была какая-то пустота: народа не чувствовалось, Россіи не чувствовалось. Одинокая армія билась точно въ какой-то пустын,— потому только, что ‘отдана команда’. И эта армія уже до битвы была не живая.
Онъ говорилъ какъ-то выпукле, ярче и рзче, чмъ я. Мысль была та, что существуетъ невидимый токъ, соединяющій армію съ народомъ: и армія и живетъ и побждаетъ силами этого тока. А безъ него и безъ этихъ таинственныхъ силъ армія есть только складъ оружія, амуниціи, людей и ученой техники.
У офицера же я ясно читалъ въ глазахъ:
— Умру, и хорошо.
На меня какъ пахнуло чмъ-то… Вдь онъ оставитъ вдову и ребенка. Будетъ плакать сестра и ‘вс дяди’… Тутъ можетъ быть вмшался случай, о которомъ онъ мн попутно разсказалъ, точне — упомянулъ. Приказъ ‘явиться’, какой онъ получилъ,— получилъ и его товарищъ, у котораго именно въ эти дни умирала отъ чахотки молоденькая жена и было двое дтей, что-то лтъ 5—6. И что же произошло: ‘приказанный’ офицеръ ухалъ, оставивъ умершую и не похороненную жену и крошекъ дтей.— ‘И у него родныхъ нтъ’.
— Какъ же? Какъ же?— спросилъ я въ гражданскомъ и общечеловческомъ испуг. Онъ отвтилъ: ‘Окружающіе знакомые сказали, что жену они похоронятъ, а дтей пока подержатъ у себя. Онъ же пусть спшитъ скоре’. Говорившій это — военный, и у него я не читалъ того страха, которымъ трепещетъ вся смертная тварь.
‘Бываетъ’, заключилъ онъ коротко. Въ ум свтилось полное пониманіе сути дла. А тонъ словъ говорилъ:
‘Что длать,— нужно’.
Ни жалобы, ни критики, ни истерики.
‘Да ты желзный’, подумалъ я о юнош. ‘Фактъ и молчаніе’, говорила его фигура. Я мысленно досказывалъ:
— Да что же такое въ самомъ дл ‘мы’, если нужно Россіи… Что же такое ‘наша’ воля, выкрики, стоны, если посылаетъ исторія!!
‘Посылаетъ исторія’… Кого???— Этого юношу! И такихъ, какъ онъ! Всю армію!!
‘Боже мой! Боже мой! Какъ же мы все это понимаемъ и чувствуемъ?!.. Вдь намъ корифеи литературы нашей разсказывали, что это ‘полковникъ Скалозубъ’, который ‘развалился на соф’, да ‘генералъ Бетрищевъ’, который, умываясь, остритъ съ Чичиковымъ? Кто же не повритъ Гоголю и Грибодову? И мы вообще-то и думаемъ, что офицеры ‘позвякиваютъ шпорами’, а батальные живописцы рисуютъ ихъ ‘въ кавалерійской атак’ съ саблями на-голб на красивыхъ лошадяхъ. Но вдь это же совсмъ не то, и это безстыдство такъ думать, и какъ же намъ ршились внушать такія мысли,— хотя бы и ‘корифеи слова’! Дло-то вдь дйствительно въ героизм, самое представленіе и чувство котораго исчезло, и осталось пустое слово, ‘паспортъ безъ человка’, а онъ — есть, этотъ настоящій человкъ, къ которому относится паспортъ, т. е. существуетъ дйствительный героизмъ, и лишь при наличности его можно побдить, а армія есть живое и выразительное лицо стоящаго за нею народа…
‘Умереть’…
Это не такъ просто, это — уже не ‘паспортъ’ и ‘прописка примтъ’, а — дло. Газеты и полиція кратко отмчаютъ объ умершемъ на улиц человк: ‘онъ умеръ’. Литература очень кратко говоритъ о воинахъ: ‘они умерли’… ‘Какое намъ дло? Это — шовинизмъ’.
Услышавъ такъ, можно дать въ физіономію или разрыдаться.
‘Дьяволы: у васъ кто-нибудь умретъ, то вы — и рчи, и внки, и воспоминанія, и некрологи. А тутъ 20.000 умерло, и вы — ничего, ‘шовинизмъ’. Да вдь это только ругательство, тогда-какъ у нихъ…
Вотъ у того офицера, который и самъ черезъ два мсяца можетъ быть будетъ убитъ, за два мсяца до его смерти умерла жена, и онъ, даже не похоронивъ ее, поспшилъ къ ‘мсту службы’…
Почему??!!…
Потому что Россія не хочетъ, чтобы страдали, умирали, гибли, оплевывались и опозоривались единоврные и единокровные намъ славяне…
Потому что Россіи больно отъ боли славянъ…
И она хочетъ переболть сама, чтобы имъ не было больно…
И офицеры идутъ.
Идутъ солдаты.
Не литературные ‘солдатики’, слащавые и маленькіе, а — бронзовые, большіе, великіе, герои…
Боже, истинно и велико это слово — ‘героизмъ’, и — живо оно!! Живо, живо, есть, есть!! ‘Не выдумка’… О, и будь же проклята эта гнусная выдумка, что ‘освобождаютъ славянъ’ Скалозубы и Бетрищевы, и что они же бились съ Наполеономъ и вели Отечественную войну.
Боже, кто научилъ насъ этимъ гадостямъ? Кто внушаетъ?
‘Учимъ съ дтства’…
Все это — изъ исторіи, изъ нашей страшной — увы, литературной — исторіи о томъ, ‘какъ насъ длали нигилистами’.
И бронзовая армія проходила молча мимо этого нигилизма и среди нигилистовъ.
23 іюля.

V

Среди того смятенія всякихъ извстій, всякихъ слуховъ, всякихъ предположеній, какія носятся въ воздух, какъ стрижи передъ грозой,— не нужно выпускать изъ виду того основного электричества, которое насыщаетъ атмосферу Европы вотъ уже тридцать лтъ, и также тхъ основныхъ втровъ, которые нагнали теперешнія тучи. Эти втры тоже не вчера зародились, и присматриваясь къ нимъ, мы можемъ не поддаваться тому угнетающему недоумнію, которое въ послдніе дни держитъ подъ собою Петербургъ. ‘Что-же Англія? Мы и Франція воюемъ, а она еще молчитъ?..’
‘Будущность Германіи — на моряхъ’ произнесъ императоръ Вильгельмъ въ начал своего царствованія. И тмъ опредлилъ программу этого царствованія, страстно желаемый финалъ его, — и вмст заставилъ вздрогнуть старую властительницу океана, Англію. Поэтому не только удивительны, но вполн изумительны выступленія либеральной части англійскаго общества и двухъ-трехъ ея газетъ, равно какъ и представителей рабочей партіи въ парламент, — которыя ‘предостерегаютъ Англію отъ впутыванія въ европейскій конфликтъ’. Правительство Англіи, которое иметъ передъ глазами не программы партій, а заботу о достигнутомъ уже величіи и могуществ отечества, и этому величію грозитъ крахъ, — никакъ не можетъ слдовать такому требованію либеральной партіи, потому-что само-то оно — и не либеральное, и не консервативное, а просто есть англійское правительство. Нельзя быть правительствомъ Англіи и забыть объ Англіи. Нельзя заботиться о будущемъ, передъ которымъ стоитъ величайшая угроза,— и думать о вкусахъ партій и угожденіи этимъ вкусамъ. Несомннно, вся Европа и даже весь міръ не кинулись-бы, какъ сейчасъ это есть,— къ оружію, чтобы ни произошло въ отношеніяхъ Сербіи, Австріи и Россіи, даже включительно съ Германіей. Все это опредленный уголъ міра, а не весь міръ. Между тмъ встревоженъ весь міръ,— и закрыты биржи не въ юго-восточныхъ странахъ Европы, но въ Амстердам, въ Брюссел и въ Лондон. И можно сказать, что хотя кровь льется и рушатся зданія сейчасъ въ Блград,— но напряженія мірового электричества гораздо больше надъ Лондономъ и Берлиномъ.
Поэтому разсужденія о томъ, что ‘Англія можетъ быть останется вн конфликта’, какъ и сообщенія о томъ, что ‘Берлинъ предлагаетъ Англіи сохранить нейтралитетъ, и въ такомъ случа Германія ограничится сухопутною войною’,— суть по-истин выкрики встревоженныхъ стрижей. Неужели Англія и Германія въ 1914-мъ году вдругъ позабудутъ о томъ, для чего и для кого они лихорадочно строили дредноуты и сверхъ-дредноуты?!… Да и вообще о столкновеніи на моряхъ Германіи и Англіи существуетъ вдь цлая литература,— тоже писавшаяся съ лихорадкою въ душ.
Это есть одинъ центръ электричества, и вмст — одна тяга историческаго втра. Если Англія, въ наступающемъ конфликт, не уничтожитъ только-что отстроеннаго великолпнаго флота Германіи, но пока все-таки слабйшаго, нежели англійскій флотъ,— то черезъ два или три года германскій флотъ перевезетъ въ Англію сухопутную германскую армію для завоеванія Англіи. Когда, года четыре тому назадъ, въ Петербургъ и Москву прізжала англійская миссія изъ первыхъ лордовъ страны и епископовъ,— то смыслъ этого посщенія не былъ нисколько теменъ ни для Россіи, ни для Англіи. Ни славянство и Россія, ни Франція, ни сама Германія не положили такъ много изъ своей будущности ‘въ залогъ’ при начинающемся чудовищномъ ‘метаніи картъ’, какъ именно Англія. Если другіе положили ‘нчто’ и даже ‘много’ въ игру, то Англія въ ней ‘заложена вся’. Воображать, что этого не знаютъ и не видятъ на берегахъ Темзы — могутъ только притворяющіеся или дти. И только такіе могутъ говорить, какъ теперь говорятъ со смущеніемъ многіе въ Петербург, о какомъ-то ‘нейтралитет Англіи’.
Второй центръ напряженія электричества — это все нагнетаемая и нагнетаемая на славянство тоска обидъ и униженій отъ нмцевъ и отъ мадьяръ, въ данномъ пункт опирающихся на нмцевъ. Прусская провинція ‘Померанія’ — это старое славянское ‘Поморье’. Славянское названіе нмецкой провинціи происходитъ отъ того, что когда-то была она населена славянскимъ племенемъ, отъ котораго не сохранилось ни языка, ни вры,— ничего. Вс славяне были совершенно онмечены, т. е. изглажены въ лиц и язык своемъ. Также нмецкая рка ‘Эльба’ — есть великая рка ‘Лаба’ славянъ. Самая середина Пруссіи лежитъ на славянскихъ костяхъ, какъ равно прекраснйшая провинція Австріи, Богемія, — есть окатоличенная, разбитая и униженная славянская Чехія съ великимъ своимъ священникомъ Іоанномъ Гусомъ, котораго живого сожгли на костр. И во всю историческую судьбу свою Австрія, подталкиваемая Германіею, мучила и издвалась надъ славянствомъ и православною церковью. То, что она такъ жадно и ненавидяще бросилась сейчасъ на Сербію,— собственно отразило давно знакомый міру аппетитъ старой Волчицы. Она всегда питалась славянской кровью и славянской врою.
Нмцы, которые всегда любили подводить философію подъ свои грубые и хищные аппетиты, — сочинили даже цлую теорію о полной непригодности всего славянскаго племени, въ томъ числ и русскихъ, къ образованію и культур. Устами теперешняго императора своего и великаго Бисмарка, они высказывали мысль, что славяне слишкомъ мягки и женственны, и не умютъ и не могутъ быть самостоятельны, но что въ сліяніи съ мужественнымъ тевтонскимъ племенемъ они могутъ дать превосходную помсь, способную къ культур и политик. Это значитъ, что славяне могутъ быть отличными рабами нмцевъ, и ихъ ученые даже производятъ имя ‘славянъ’ отъ латинскаго слова ‘sclavi’, ‘рабы’. ‘Прирожденно-рабская нація’, русскіе и славяне могли бы превосходно быть батраками у ихъ дворянъ, нести солдатчину подъ ‘прусскимъ лейтенантомъ’, которымъ такъ восхищался Бисмаркъ,— и вообще продолжать роль полабскихъ славянъ возл рыцарственной и философствующей тевтонской расы…
И вотъ нын поднялся этотъ ‘безхарактерный’ и ‘женственный’ русскій мужикъ, чтобы показать сосдямъ, что не такая ужъ онъ ‘баба’, какъ разсчитываетъ его сіятельство, прусскій юнкеръ.
Вотъ два электричества. Вотъ дв тяги втра. Это будетъ великая расовая и культурная борьба. Это будетъ именно — не война, а борьба.
Славяне борются за свое достоинство. Англія — за свое спасеніе.
Противъ — всеподавляющаго нмца.
Душно стало отъ нмцевъ. Сперло отъ нихъ воздухъ. И разразилось все грозой.
21—23 іюля.

VI

Англія объявила войну Германіи. Тягостное ожиданіе разршилось…
Величественныя слова Государя въ манифест къ народу и арміи:
‘Видитъ Господь, что не ради воинственныхъ замысловъ или суетной мірской славы подняли мы оружіе, но ограждая достоинство и безопасность Богомъ хранимой нашей Имперіи, боремся за правое дло. Въ предстоящей войн народовъ мы не одни, вмст съ нами встали доблестные союзники наши, также вынужденные прибгнуть къ сил оружія, дабы устранить, наконецъ, вчную угрозу германскихъ державъ общему миру и спокойствію’.

Войны какъ великое воспитаніе

Войны завоевательныя нердко бывали нравственно-разрушительны для побдителя, но войны оборонительныя всегда и безусловно построяютъ духъ народный, сжигаютъ въ немъ нечистыя частицы, объединяютъ его, уплотняютъ его, — ведутъ къ жертв и героизму. Это всегда суть войны нравственно-воспитательныя. Такова была у насъ война і2-го года, съ таковыми же чертами у насъ начинается великая война 14-го года. Послднія войны Германіи — вс завоевательныя. Обобравъ Данію, Австрію и Францію, — Германія, когда-то бывшая страной Гете и Шиллера, Шеллинга, Фихте и Гегеля, стала государствомъ ‘крови и желза’, по формул и по зову Бисмарка,— но безъ всякаго идеальнаго, свтоноснаго содержанія.
Уже сейчасъ Россія неузнаваема. Гд этотъ горькій и часто низкій и циничный смхъ надъ собою? Гд этотъ тонъ постояннаго отрицанія себя и преклоненія передъ всмъ чужимъ и, въ сущности, мало знакомымъ? Какъ налетъ пыли, какъ поверхностная, — боле некрасивая, чмъ опасная, — болячка, все это сметено очистительной бурей, поднявшейся у краевъ нашей державы. Какъ въ лучшія времена исторіи, Россія стоитъ одна и нераздленная,— потому что на границ всталъ врагъ, угрожающій тоже намъ ‘безъ раздленій’, угрожающій намъ всмъ. Вотъ смыслъ и прекрасныхъ словъ лифляндскаго дворянства, и гораздо мене прекраснаго заявленія ‘кадетовъ’, которые на это время могли бы спрятать свою громовую ‘опозицію правительству’, и совершенно промолчать о ней… Но ни скромностью, ни особымъ умомъ кадеты никогда не отличались, и оставимъ это ихъ testimonium paupertatis, вчный знакъ ихъ бдности. Возьмемъ то, что есть цннаго въ заявленіи: ‘Россія и вс русскіе должны быть передъ врагомъ нераздльны’.
Но вотъ и еще воспитательная и до извстной степени учебная сторона войны. Эти дни, когда зашевелились могучія части военнаго тла Россіи, мы осязательно и зрительно ощутили воочію и плечомъ около плеча, что такое ‘Государство’ и что такое ‘Отечество’. Увы, въ мирное время мы слишкомъ чувствуемъ себя только ‘членами общества’ и мало-по-малу вовсе утрачиваемъ сознаніе въ себ ‘гражданина’, т. е. члена именно колоссальной государственной организаціи. Теперь, когда въ лиц ‘запасныхъ’ вдругъ мы видимъ своихъ товарищей по работ, по гражданской служб, своихъ сослуживцевъ по контор и магазину — ‘воинами’, совсмъ въ другомъ плать и принявшими другой видъ и осанку,— мы вдругъ чувствуемъ ‘свое Государство’, точно поднявшееся во всеоружіи изъ мирныхъ рядовъ вчерашней ‘публики’. ‘Населеніе’ и ‘публика’ поднялись ‘вооруженнымъ народомъ’,— и обыватель скрылся въ ‘гражданин’, въ его строгихъ и отвтственныхъ чертахъ. Вотъ этой то ‘строгости’ и этой-то ‘отвтственности’ было мало у насъ,— по доброт и снисходительности Государства къ нашей обывательщин. Государство въ обыкновенное время стоитъ уже слишкомъ задрапированное, слишкомъ закрытое бытомъ. Мы его вовсе не чувствуемъ. Какъ Гоголь сказалъ, что у насъ отъ иного города ‘три года скачи — ни до какого государства не доскачешь’, такъ можно сказать, что у насъ ‘отъ публики и быта — до Государства и гражданственности сколько хочешь скачи — не доскачешь’. Этимъ отчасти можно объяснить невроятную распущенность русской мысли и русскаго слова въ отношеніи Россіи, въ отношеніи Государства, въ отношеніи именно ‘обязанностей гражданина’, которыя на столько лтъ точно вымерли въ нашей печати. Сейчасъ вс, ршительно до одного вс, чувствуютъ и говорятъ точь-въ-точь такъ, какъ говорилъ бывало Ив. Серг. Аксаковъ въ ‘Руси’ передъ турецкой войной. Это совершенно неслыханное чудо и преображеніе вызвано тмъ, что ‘врагъ показался вблизи’,— врагъ опасный,— не то, что былые Турки, о которыхъ мы и заране знали, что ‘побдимъ’, — и что изъ мирнаго населенія и обывательскихъ рядовъ поднялись воины и оружіе…
Вотъ это ощущеніе Государства — есть вещь, ничмъ не замнимая въ смысл обученія. Въ годъ войны мы многому научимся,— прямо передъ нами многое новое и неожиданное раскроется, — и въ новую Думу соберутся люди съ запасомъ совсмъ иныхъ чувствъ и иного сознанія въ груди. ‘Научиться Государству’ — нельзя изъ лекцій и изъ книгъ, а газеты и вообще печатная ‘обывательщина’, — газеты, белетристика, театръ,— только ‘разучиваютъ Государству’, закрывая и затягивая его все бытомъ и бытомъ, все житейскими и житейскими ‘язвительностями’. Все это иметъ свою цну и хорошую цну, но однако все это совершенно закрываетъ отъ насъ одну великую драгоцнность — вооруженное, могучее Отечество, готовое пойти на врага. Въ ‘быту’ мы вс естественно слишкомъ раздробились, и только въ войн чувствуемъ себя ‘вс вмст’. Это несравненный опытъ. Это — то политическое воспитаніе, котораго вовсе не даютъ намъ ‘юридическіе факультеты, которые суть какое-то ‘книжничество и фарисейство государственности’.
Скелетъ и душа государственности, т. е. ея ‘твердое’ и вмст ея ‘одушевленіе’ — есть дйствительно воинство, на поляхъ битвъ. Воинство — съ его великой готовностью умереть… Что можетъ быть выше, что можетъ быть героичне, что можетъ быть священне этой готовности и ршимости! Такъ умирали мученики за вру: и вотъ такъ оісе умираютъ воины за отечество. Отечество вдругъ представляется колоссальнымъ складомъ высшихъ идеальныхъ цнностей, какія вообще носимы народомъ,— но это-то ‘носимое’, какъ крестъ за воротомъ рубахи, остается вообще отъ насъ и отъ посторонняго скрытымъ. Но когда ‘идутъ и умираютъ за это’, ‘за Русь’, ‘за вру’, за ‘единокровность’,— какое же можетъ быть сомнніе, что это все есть великое сокровище. Ибо умираютъ съ готовностью и радостью, и значитъ всей цлой арміи, всмъ вооруженнымъ частицамъ народа это исчисленное — ‘вра’, ‘Русь’, ‘единокровность’ — есть-воистину драгоцнность. И тогда у кого не поколеблется сердце передъ тмъ, какъ напасть на это сокровище, начать его поносить и ругаться ему? А вдь мы ‘въ мирные годы’ только и длаемъ и длали, что это грубое отношеніе къ родин и всмъ ея вковымъ святынямъ.
Мы живемъ въ чудные дни. То, что представлялось совершенно непобдимымъ, и то, что казалось совершенно невоскресимымъ,— побждается съ одной стороны и воскресаетъ — съ другой. На нашихъ глазахъ, въ каждой точк родины, точно показывается свженькій, молоденькій хлбъ,— безъ старой ржавой ‘спорыньи’ на немъ. Поистин, — молодой хлбъ, поистин — новый хлбъ. Что бы ни было, каковъ бы ни былъ ходъ войны, каковы бы испытанія ни предстояли намъ,— мы будемъ помнить и будемъ утшены тмъ, что мы въ нихъ — выздоравливаемъ, что трудъ страданія будетъ вознагражденъ и уже вознаграждается сейчасъ сторицею.
26 августа.

Забытые и нын оправданные

(Поминки по славянофиламъ)

Вихри и бури историческія уносятъ и мысли наши… Человкъ не камень: съ душой колеблющейся, не увренной, съ сердцемъ жалостливымъ, онъ не останется ‘тмъ же’, когда вихрь перемняетъ все кругомъ его, уноситъ одни зрлища, приноситъ другія зрлища, мняетъ ‘да’ на ‘нтъ’ и ‘нтъ’ на ‘да’… Человка ‘сдуваетъ’ съ его мста та мощь бури, которая — увы!— иногда сдуваетъ цлыя царства, троны и королей…
Писатели, поэты и мыслители всего мене могутъ сохранять т ‘стройныя міросозерцанія’, которыя они выростили въ себ въ ясную погоду, подъ теплымъ солнышкомъ и при безоблачномъ неб. Выростили, и возлюбили, и долго любовались на нихъ, — и указывали прохожимъ: ‘посмотрите, какъ это прекрасно и истинно!’ Все было ‘прекрасно’,— пока горло подъ солнышкомъ. Но нашли грозовыя тучи: и вдругъ все потемнло…
Ничего нтъ поучительне и интересне, какъ наблюдать нашу умственную жизнь сейчасъ, и особенно — для того, кто избралъ это наблюденіе до нкоторой степени спеціальностью.
Съ 19 іюля подъ внезапно налетвшимъ вихремъ все легло у насъ ‘плашмя’: все, что стояло гордо и, казалось, этому стоянью — и вка не будетъ, все, что высказывалось какъ ‘окончательная истина’ и какъ ршенное ‘на все будущее’ — снесено вихремъ, которому всего истекло десять дней… Это вдь памятная исторія нашего общества и литературы, когда въ 40-хъ годахъ и въ Москв прощались и расходились друзья: Аксаковы, Хомяковъ, Погодинъ, Киревскіе — въ одну сторону, Герценъ и Блинскій — въ другую. Разъ Грановскому, общему другу тхъ и другихъ, случилось помстить одну статью въ ‘Москвитянин’ Погодина. Статья была интересная, и друзья спросили Блинскаго: ‘читалъ ли онъ?’ — ‘Нтъ’,— отвчалъ молодой энтузіастъ: ‘потому что я не люблю встрчаться и съ лучшими друзьями въ неприличномъ мст‘. Такъ былъ названъ имъ единственный въ Россіи славянофильскій журналъ,— ‘влачившій существованіе’. Предтеча грядущихъ журнальныхъ судебъ славянофильства… Отъ ‘Москвитянина’ и до Аксаковской ‘Руси’ вс они, эти славянофильскіе журналы, только ‘влачили существованіе’… Подымая такъ тонъ, — ‘я не хочу заглядывать въ неприличныя мста’,— Блинскій тоже предугадалъ впередъ на 70 лтъ побдный тонъ цлаго хора шумныхъ и непрерывно успшныхъ, непрерывно любимыхъ журналовъ, которыхъ читателями съ самаго же начала сдлались вс русскіе, все образованное общество,— въ Москв, Петербург, въ провинціи, по самымъ далекимъ и захолустнымъ уголкамъ… Это не была побда. Какая же ‘побда’, когда и борьбы никакой не было,— когда въ самый же моментъ раздленія наиболе пылкій и нсколько наивный членъ одной группы друзей откровенно сказалъ, что онъ людей противоположнаго лагеря ‘не читаетъ’, и — по мотиву, о которомъ что же сказать? ‘Неприличное мсто’… И, такъ какъ это былъ идейный міръ, такъ какъ дло касалось спора или, врне, того, что могло бытъ ‘споромъ’,— то онъ бросилъ моральное обвиненіе, въ своемъ род плеснулъ кислотой въ лицо, цлому лагерю людей, гд стояли Аксаковы, Киревскіе, Хомяковъ, Погодинъ. ‘Славянофилы! Наши сла-вя-но-фи-лы! Ха-ха-ха…’
‘Спора’ никакого не было и не вышло… Было — гоненіе, было преслдованіе, было на семьдесятъ лтъ установившееся заушеніе, плевки, брызги жидкой грязи, лившейся съ колесъ торжественнаго экипажа, гд сидли Краевскіе, Некрасовы, Благосвтловы, Шелгуновы, Скабичевскіе, Чернышевскіе, Писаревы, — на людей, жавшихся куда-то въ уголокъ, не слышимыхъ, не разбираемыхъ, не критикуемыхъ. Какое имя въ литератур С. А. Рачинскаго?— Никакого. По имени — знаютъ, книгъ его — никогда и никто не читалъ. Да что онъ? кто онъ? Дворянинъ, помщикъ,— въ родств поэта Боратынскаго, — профессоръ ботаники въ Московскомъ университет, переводчикъ ‘Жизни растеній’ Шлейдена и ‘Происхожденія видовъ’ Дарвина. Досел ничего позорнаго, отрицательнаго?— ‘Ничего’, скажутъ.— Вышелъ, еще молодымъ, въ отставку и поселился въ родномъ имніи Татево, Смоленской губерніи, гд построилъ школу, и, не отходя отъ нея, какъ отъ долга и службы, началъ учить крестьянскихъ дтей окрестныхъ деревень. Ничего?— ‘Даже похвально’, слышится отвтъ.— Бралъ въ средство обученія, выполняя требуемую закономъ программу низшаго народнаго училища, житія святыхъ, церковныя и богослужебныя книги, ‘Часословъ’ и Евангеліе. Изъ школы его вышелъ знаменитый живописецъ Богдановъ-Бльскій, а самъ со школьниками-дтьми онъ началъ первыя въ Россіи школьныя экскурсіи, но не за-границу, а въ знаменитые древностью и историчностью монастыри. Ну?— Нтъ отвта, молчаніе. Хуже: имя Рачинскаго, и какъ общественнаго дятеля, и какъ педагога, и какъ писателя и ученаго, выброшено совершенно вонъ изъ литературы западниковъ, т. е. изъ всей почти русской литературы,— и на ихъ оцнку лицо Рачинскаго и трудъ его есть пустое мсто въ русской исторіи. Такъ какъ совершенно невозможно было что-нибудь сказать противъ труда его, такъ какъ въ немъ совершенно не было ничего для критики, порицанія, возраженія, насмшки,— то имя его за вс двадцать лтъ дятельности не было ни разу названо, произнесено въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, ‘Встник Европы’, ‘Русскомъ Богатств’, ‘Русской Мысли’.
— Почему? Вдь педагогъ, просвтитель?— Для крестьянъ!
— Да. Но онъ былъ христіанинъ. Онъ любилъ церковь. Онъ училъ дтей любить Россію.
Другихъ преступленій не было… Такъ вотъ въ чемъ дло и вотъ гд корень расхожденія московскихъ друзей 40-хъ годовъ, которое опредлило собою на семьдесятъ лтъ ходъ русской общественности и литературы. Дло было вовсе не въ ‘славянофильств’ и ‘западничеств’. Это — цензурные и удобные термины, прикрывавшіе собою далеко не столь невинное явленіе. Шло дло о нашемъ отечеств, которое цлымъ рядомъ знаменитыхъ писателей указывалось понимать, какъ злйшаго врага нкотораго просвщенія и культуры, и шло дло о христіанств и церкви, которыя указывалось понимать, какъ заслонъ мрака, темноты и невжества, заслонъ и — въ существ своемъ — ошибку исторіи, суевріе, пережитокъ, ‘то, чего нтъ‘.
— Религіи нтъ, а есть одна осязательность, реальность, одинъ матеріальный міръ, предметъ физики, химіи и біологіи.
— Души нтъ. Загробнаго міра нтъ. Наградъ и наказаній за эту земную жизнь нтъ. Бога нтъ.
— Исторія — путь ошибокъ и суеврій. Нужно все начинать сначала. Исторія реальная началась съ французской революціи, и ее продолжаемъ, — т. е. поддерживаемъ принципы французской революціи,— мы, Стасюлевичъ, Некрасовъ, Щедринъ, Краевскій и передовые профессора университетовъ.
— Россія не содержитъ въ себ никакого здороваго и цннаго зерна. Россіи собственно — нтъ, она — только кажется. Это — ужасный фантомъ, ужасный кошмаръ, который давитъ душу всхъ просвщенныхъ людей. Отъ этого кошмара мы бжимъ за границу, эмигрируемъ, и если соглашаемся оставить себя въ Россіи, то ради того, единственно, что находимся въ полной увренности, что скоро этого фантома не будетъ, и его разсемъ мы, и для этого разсянія остаемся на этомъ проклятомъ мст Восточной Европы. Народъ нашъ есть только ‘среда’, ‘матеріалъ’, ‘вещество’ для принятія въ себя единой и универсальной и окончательной истины, каковая обобщено именуется ‘Европейскою цивилизаціею’. Никакой ‘русской цивилизаціи’, никакой ‘русской культуры’…
Но тутъ уже даже не договаривалось, а начиналась истерика ругательствъ. Мысль о ‘русской цивилизаціи’, ‘русской культур’ — сводила съ ума, парализовала душу… Это было то черное, что если не заставляло болть и умирать Стасюлевичей и Краевскихъ, Пыпиныхъ и другихъ профессоровъ, то лишь единственно потому, что они были въ обладаніи всми средствами, чтобы заставить умереть и захворать своихъ противниковъ. Въ ‘обладаніи всми средства-j мы’: ну, понятно, какія это ‘средства’ въ духовномъ мір, въ идейномъ мір. Этолишеніе права слова, моральное его лишеніе, литературное его лишеніе. Блинскій далъ понять ‘своимъ’, т.-е. далъ понять всей читающей Россіи, что славянофильство есть нкоторое ‘неприличное мсто’ въ духовной жизни нашего общества. Писаревъ, которому вся Россія также кинулась на встрчу,— называлъ славянофильскихъ писателей и ученыхъ ‘Ванькиной литературой’.
— Потому, что они врятъ въ Бога и признаютъ Россію.
‘Признаютъ Россію’… Славянофилы дйствительно учили, что Россія содержитъ въ себ зерно самостоятельнаго и другого развитія, чмъ по пути какого прошла Европа. И покоится это на двухъ фактахъ: другая церковь, другая исторія. Вся западная политическая исторія представляетъ собою насиліе сильнаго надъ слабымъ. Тотъ способъ, какимъ произошли наши остъзейскіе бароны и графы,— этимъ способомъ произошли и западно-европейскія княжества, сливавшіяся въ королевства и выросшія до имперій. Везд одинъ фактъ: въ мирное, тихое, живущее натуральной жизнью населеніе приходитъ толпа закованныхъ въ желзо воиновъ (‘рыцари’), ставятъ укрпленный домъ (‘ замокъ’), окруженный рвомъ и высокой стной, и насиліемъ, принужденіемъ обращаютъ населеніе, окружающее эти ‘замки’, въ рабство. ‘Господа’ и ‘рабы’, ‘феодальное дворянство’ и съ другой стороны ‘крестьяне’ и ‘ремесленники’ — суть всего, зерно всего, это — общая ткань, изъ которой выткана вся Европа. Итакъ, запомнимъ: насиліе и угнетеніе. Тотъ же фактъ господствуетъ и въ церкви, не изъ иной ткани сшиты и ея золотыя ризы: католичество всегда было воинствующее, борющееся. ‘Воинъ’ есть въ то же время ‘католическій священникъ’. Папы — воины, епископы — воины. Сперва они докончили разрушеніе Римской имперіи и римской культуры, начатое германскими королями-конунгами (Knig), а затмъ также насильственно, кроваво или огненно, погашали всякое возстаніе противъ себя. Такъ огнемъ и кровью они потушили гусситство въ Чехіи, вальденцевъ въ южной Франціи, пробовали погасить Лютера и его реформацію,— но послднее не удалось. Однако эта реформація, это лютеранство, едва родившись, сейчасъ же кинулось въ борьбу и насиліе противъ прежней вры (30-лтняя война). Безъ ‘насилія’ не было тамъ ни королевства, ни церкви, ни короля, ни папы.
А у насъ? Власть у насъ есть скоре бремя и долгъ. Это ‘бремя власти’ новгородскіе славяне возлагаютъ на призванныхъ изъ-чужа князей: таково было ‘призваніе князей’, начало русской исторіи. Власть есть что-то тяжелое, отъ несенія чего мирное населеніе положительно отказывается. То же повторилось при избраніи Михаила едоровича Романова на царство. Епископы, архіереи, святители Кіевской и Московской церквей,— какіе же вс они ‘вояки’? Можно улыбнуться только такому предположенію. А папы и архіепископы германскіе опредленнымъ образомъ вели войны.
Вся русская исторія есть тихая, безбурная, все русское состояніе — мирное, безбурное. Русскіе люди — тихіе. Въ хорошихъ случаяхъ и благопріятной обстановк они неодолимо вырастаютъ въ ласковыхъ, привтныхъ, добрыхъ людей. ‘Русскіе люди — славные’. Кстати, прилагательное ‘славный’ сливается съ именемъ племени — ‘славяне’.
Конечно, во всемъ этомъ бывали исключенія: но исключеніе — не правило. Исторія идетъ большимъ путемъ, широкою дорогою. Исторія есть именно выраженіе ‘правила’. И что оно таково въ русскомъ бытіи — это простая очевидность.
Но здсь вышло осложненіе. Славянофилы не только кроткимъ взглядомъ отмтили кроткія черты русской исторіи, — мягкое, не каменистое русло ея теченія (кое-гд съ болотцемъ),— но и личнымъ духомъ своимъ и личнымъ характеромъ стали звать сюда же. Они дали не только объясненіе, но и дали идеалъ. Этотъ идеалъ опять простирается до самыхъ далекихъ далей. Въ самомъ дл, ‘борьба’ потому именно, что она — ‘борьба’, должна имть какой-то исходъ и разршеніе. Борьба ищетъ мира и ведется изъ-за мира. Славянофилы, отклоняясь отъ неразршимой проблемы о ‘конечномъ смысл человческой жизни’, который въ рукахъ Промысла и Судьбы,— дали ближайшую и широчайшую концепцію въ сущности цлой цивилизаціи, какъ непремнно мирной, безъ ‘обиды’ и притсненія, безъ угнетенія и въ полномъ мир. ‘Да житіе мирное и тихое поживемъ, во всякомъ благочестіи и чистот’, — эти слова богослуженія выражаютъ все. Это слово — совершенно полно и совершенно окончательно. Тутъ нтъ далекихъ горъ, далекихъ горизонтовъ, это — состояніе, отвтъ на такъ жить’, а не указаніе — ‘къ чему стремиться’. Хотя категорія ‘къ чему стремиться’ — понятнымъ образомъ тутъ не исключается. Идеалъ ‘сидячій’ до нкоторой степени, а не ‘бгучій’. Что длать. Западныя рки бгутъ съ горокъ, наши — тихо покоятся въ широкихъ берегахъ.
Какъ хотите, а идеалъ хорошъ, широкъ. Онъ именно отвчаетъ довольно измученному и раздраженному положенію и Западной Европы. И славянофилы не даромъ говорили, ‘къ намъ вс придутъ, у насъ вс позаимствуются’. Это не было хвастовство. Просто — это дло. Посл большого странствія (Европа) — хорошій отдыхъ (Русь).
Не цлая ли въ этой мысли цивилизація? О, да! Это — прямо видно.
Западники хотя и накинулись на славянофиловъ съ остервенніемъ, но въ самой злоб своей доказали ихъ истину. ‘Не хотимъ бороться съ Западомъ’, ‘на Запад даже все лучше, чмъ у насъ’, — кричали они, совершенно какъ славяне съ озера Ильмень о варягахъ. Во всей исторіи нашего ‘западничества’ повторяется то же, на что указали славянофилы: отреченіе отъ себя, смиренное о себ сознаніе, что ‘не умемъ’ и ‘не способны’, и исканіе, кто бы насъ ‘управилъ’. Мы звали ‘Бокля, Спенсера и Конта’ совершенно такъ же, какъ когда-то ‘Рюрика, Синеуса и Трувора’. Тогда — ‘княжить и володть землею, понеже она велика и обильна, но порядка въ ней нтъ’, а теперь отъ временъ Блинскаго — ‘управить наши головы, понеже он хотя и талантливыя, а ‘нечесаныя и заспались’. О всхъ этихъ свирпыхъ Чернышевскихъ скажешь: ‘все-таки они славные (славяне)’… ‘Себя не помнятъ, все отдаютъ чужому, и, принявъ чужое господство — кланяются-не-накланяются’.
Право, наши западники и есть ‘славяне’.— ‘Какъ можно бороться съ Западомъ? Вдь мы — мирные’.
Славянофилы же были поставлены въ воинственное положеніе. Однако, какъ же бы иначе они высказали свою мысль? Они отрицали вчную борьбу на Запад (конкуренцію), вчную вражду на Запад (партіи, партійность). А ‘отрицаніе’ есть борьба. Но поистин это есть та ‘борьба’, которую святые ведутъ противъ ссоръ человческихъ, противъ не-мирности человческой. А западники со своимъ ‘миромъ съ Европою’ и съ воплями, что ‘у насъ все хуже’,— суть гршники, не понимающіе, что они на вки вчные утверждаютъ въ мір начало злобы и вражды (знаменитая ‘конкуренція’, какъ принципъ Европы).
Таковы были мысли. Таковъ ходъ развитія русской литературы.

* * *

И вдругъ все легло плашмя, я не могу иначе назвать ту совершенную перемну тона газетъ и журналовъ, которые вчера ‘западническіе’ — сегодня повторяютъ ‘славянофильство’. Но какъ больно, какъ больно, какъ больно, что, говоря ‘отъ нутра’ и ‘подъ давленіемъ событій’, никто не вспомнитъ, какіе праведники впервые сказали на русской земл это слово. Изъ статей, появившихся эти дни, выдаются: ‘Родин’ С. Н. Булгакова и ‘Наше мщеніе’ Т. Ардова (об въ московскомъ ‘Утр Россіи’), Он не говорятъ одного и того же, да это — и не нужно. Славянофилы всегда и проповдывали ‘хоровое начало’, т. е. множество разныхъ голосовъ, дающихъ въ общемъ впечатлніи однако единую общую гармонію.
‘Казалось (говоритъ Булгаковъ) высокомрное пренебреженіе къ родному (какъ врно! В. Р.), пустопорожнее ‘западничество’, черезъ посредство интеллигенціи — становится уже всеобщимъ. Но нын и ‘западничество’ умерло съ шумомъ, умерло навсегда подъ ударами тевтонскаго кулака, вмст и съ фантомомъ ‘международнаго’ соціализма и братства соціалистическихъ легіоновъ… Передъ лицомъ міровой европейской войны, показавшей всю ограниченность и условность европейской культуры, нельзя уже въ нее врить какъ въ царство небесное, какъ въ земной рай, европейскими легіонами разстрливаются западническіе кумиры русской интеллигенціи, вра Блинскаго и его потомковъ. Для вдумчиваго наблюдателя понятно, что теперешняя война знаменуетъ общій кризисъ европейской цивилизаціи, свидтельствуетъ объ ея зрлости и приближеніи ея конца, какъ бы ни былъ продолжителенъ по времени этотъ конецъ. ‘Новая исторія’ кончается, и Западъ уже сказалъ все, что имлъ сказать. Ex oriente lux. Теперь Россія призвана духовно вести европейскіе народы, на нее возложена страшная отвтственность за духовныя судьбы человчества. Но для этого она должна стать духовно свободной, выйти изъ своего духовнаго вассальства у ‘Европы’.
Окидывая взглядомъ русскую дйствительность, авторъ говоритъ, до чего всегда мы, русскіе, недооцнивали этой дйствительности, и лишь сквозь наше уже a-prior’мое отрицаніе родины, въ угоду западническому идеалу и западнической программ, находили все у себя отвратительнымъ:
‘Казалось, раздоръ и недовріе между правительствомъ и обществомъ искони составляли неизлечимую болзнь нашей государственности. Этой распрей духовно отравлялись и интеллигенція, и власть, причемъ об стороны были духовно неправы: общество ne умло цнитъ высокой трудоспособности русскаго чиновничества (везд мои курсивы), бойкотируемая же ‘бюрократія’ болла ревнивой подозрительностью къ свободной общественности. И вотъ въ часъ испытанія распря исчезла совершенно, новый духъ повялъ въ русской государственности. Это не тотъ параличъ и испугъ власти, при которыхъ она длается достояніемъ проходимцевъ и авантюристовъ, но твердое, мудрое, воистину народное правительство, сильное своимъ единеніемъ съ народомъ. Проблема, досел одинаково неразршимая ни для реакціи, ни для революціи, нын просто и естественно разршена въ общемъ порыв любви къ родин: мать оснила и примирила сыновъ своихъ на груди своей. И намъ не страшна борьба съ неурожаемъ, съ тяжестью несенія войны, съ промышленнымъ застоемъ… Такъ, подъ ударами вражескаго меча, празднуемъ мы свтлый праздникъ государственности’.
Давно пора… Давно пора говорить такія рчи! Не страшны бы,— нтъ, больше,— не тяжелы бы намъ были и легко бы мы справлялись со стихійными бдствіями страны своей, въ род мстныхъ неурожаевъ и эпидемій, которымъ какъ же и не случиться гд-нибудь на пространств цлой 1/и части земной суши?— если бы не эта виснущая на плечахъ правительства и, пожалуй, на горл правительства злоба и самыя безсовстныя обвиненія общества и печати… Старая, семидесятилтняя язва Руси! Наконецъ ты закрываешься. Наконецъ слышится гражданскій языкъ, а не языкъ какихъ-то угнетенныхъ и возмутившихся рабовъ, которые ничего не могутъ кром бшенства и злобы. И, обезсиливая во сто кратъ власть, буквально ‘вися на ней’,— только лишаютъ ее возможности длать то, что она могла бы сдлать, и чего они сами замсто нея никакъ не могутъ сдлать, потому что въ нихъ нтъ ни той ремесленной и наслдственной ‘трудоспособности’, какую такъ проницательно усмотрлъ авторъ въ чиновничеств, ни знанія техники государственной работы, не обладая которой — шага нельзя въ ней сдлать. Да и, наконецъ, кто высовывается и протягиваетъ къ власти руки изъ ‘общества’ въ дни волненій и переворотовъ государственныхъ — по существу мотива своего, по существу сердца своего — суть ‘проходимцы’ и ‘авантюристы’. Такъ говоритъ профессоръ политической экономіи, знатокъ революціонныхъ движеній въ Европ, членъ 2-й нашей Думы, авторъ серіи крупныхъ книгъ. Многое перегорло въ душ его. Но не сгорла самая душа, а выплавила въ себ золотой слитокъ такихъ глубокихъ признаній.
Онъ же говоритъ,— разумя общество и печать:
‘Не погребали ли Церковь въ душ народной? Не стало ли легкимъ, дающимъ успхъ, выгоднымъ занятіемъ (о, какія слова! В. Р.) ея постоянное заушеніе и оплеваніе? Мои здсь ошиблось маловріе. Смиренно, кротко и ласково опять собираетъ Церковь дтей своихъ, и небо слышитъ всенародныя моленія тысячъ людей, преклоняющихся на стогнахъ и въ храмахъ, и попрятались въ свои щели привычные ея заушители. И религіозный пламень, который зажигается нын въ сердцахъ людей, не пропадетъ втун и не погаснетъ, ибо на религіозныхъ путяхъ таятся сокровища религіознаго духа,— религіозно-историческое призваніе св. Руси’.
Обществу нашему, дйствительно, пора оглянуться на то, какое огромное, какое непосильное бремя возложило оно на порицаемое ‘правительство’,— которое стояло передъ задачею управленія Увою частью суши среди населенія — въ одной части темнаго и не могущаго ему умственно и технически помочь въ работ, а въ другой части — хотя вншне и учебно какъ будто образованнаго, но на самомъ дл, вслдствіе неправильности своего школьнаго и книжнаго образованія, вслдствіе изуродованности всего литературнаго развитія,— вполн непонимающаго,— что такое Русское Царство, что такое Русская Церковь, что такое наша совершившаяся исторія?.. Пройдетъ не очень много лтъ, и истекшія 3/4 вка по-истин страстотерпнія русскаго ‘правительства’, шедшаго впередъ и впередъ, обливаясь кровью и слезами (плевки со всхъ сторонъ),— будутъ оцнены какъ одни изъ самыхъ великихъ смиренно-героическихъ страницъ всемірной исторіи. Будетъ это, будетъ,— настанетъ, настанетъ. Глаза общества наконецъ откроются…

* * *

Столь-же прекрасна высоко патетическая, горящая огнемъ и правдой, статья г. Т. Ардова (въ ‘Утр Россіи’, 14-го августа):
‘Какъ-то весь холодешь, сжимаешься, дрожишь отъ подступающаго къ сердцу и къ вискамъ темнаго, одуряющаго возмущенія, когда читаешь о томъ, что длали и длаютъ нмцы.
‘Къ прискорбію, въ нашей культурной толп, обладающей въ силу уже своей численности стадностью воблы, слишкомъ быстро усваиваются шаблоны. Появился и тутъ шаблонъ: ‘мы воюемъ не съ нмецкимъ народомъ, а съ прусскимъ имперіализмомъ, милитаризмомъ’,— со всякими ‘измами’. Кто станетъ противорчить, тотъ самъ сейчасъ же клеймится ‘измомъ’: ‘шовинизмъ!’.
— ‘Народъ нмецкій ни въ чемъ не виноватъ, виноватъ Вильгельмъ и прусское юнкерство, народъ — везд народъ’.
‘Ради Бога, довольно, господа! Все это — благородныя слова, но разв вы не видите, что это чепуха, софизмъ, которымъ могутъ утшать себя только малоумные филистеры, набитые нарочито добродтельными прописями и отъ этого не умющіе разобраться въ простыхъ вещахъ.
‘Нтъ, нтъ, не закрывайте глазъ на жизнь. Относитесь какъ угодно къ отдльнымъ нмецкимъ плннымъ, но помните все-таки: мы воюемъ съ народомъ, съ нмецкимъ народомъ. Не съ правительствомъ, не съ Вильгельмомъ, не съ прусскимъ лейтенантомъ, не съ ‘измами’, присущими германскому ‘рейху’, мы воюемъ, а — съ народомъ, который породилъ вс эти милые феномены, какъ онъ породилъ и вс другія гадости вплоть до пасхальныхъ берлинскихъ открытокъ, на которыхъ изображены свиные зады и женщины, сидящія въ укромномъ мст. Вотъ эту самую художественную открытку и воплотили въ жизнь т нмцы, которые, везя въ вагон русскихъ дамъ съ дтьми, запрещали имъ въ теченіе тридцати часовъ пользоваться уборной, а потомъ остановили поздъ, выгнали всхъ въ поле, заставили отправлять естественныя надобностй и смотрли, какъ это совершается. Вы думаете, что это они ‘озврли’ во время войны, потому что имъ такъ кайзеръ приказалъ. Нтъ, нтъ, нтъ, наивные русскіе люди — они озврли уже давно, они были скотами, когда рисовали эту художественную открытку, они тогда мечтали, чтобы посадить этакъ женщинъ и поглядть.
‘А когда они бросали русскихъ дамъ на грязный полъ свиного хлва и затмъ брали по три марки за связку соломы, — нашимъ русскимъ казалось, что они издвались надъ нами по случаю войны. Наши любители нмецкихъ курортовъ должны бы знать, что каждый паршивый нмецкій метрдотель, съ хамской надменностью бесдующій съ русскими побдне, называетъ назначаемыя цны спеціальнымъ терминомъ: ‘дурацкія или русскія цны (narren oder russischen Preisen)’ и всегда издвается надъ русскими.
— ‘Народъ нмецкій ни въ чемъ неповиненъ’… Да, конечно. Есть огромное, подавляющее большинство отдльныхъ нмцевъ, которые ни въ чемъ неповинны, но вс нмцы, но народъ нмецкій — другое дло.
‘Въ Берлин былъ врачъ, притомъ профессоръ, одна изъ тхъ знаменитостей, къ которымъ всегда здятъ лчиться ‘русскія свиньи’,— который, едва лишь разразилась война, выбросилъ изъ постели больную, несчастную страдалицу, г-жу Туганъ Барановскую, которая имла роковую наивность довриться его нмецкой культурности. Изнеможенная, перенесшая рядъ тяжелыхъ операцій, съ лицомъ и головой лишенными кожнаго покрова, она лежала вся въ повязкахъ, а онъ выгналъ ее вонъ, отдалъ ее солдатамъ, и они сорвали съ ея гноящагося лица бинты и открыли обнаженное человческое ‘мясо’, потомъ бросили ее въ вагонъ и снова выбросили, не довезя до границы, кто-то подобралъ ее и донесъ на рукахъ, а черезъ нсколько дней она умерла отъ зараженія крови. Зараженіе крови — это былъ ужасъ, висвшій надъ ней постоянно, каждую минуту, оно угрожало ей при каждомъ неосторожномъ прикосновеніи грязныхъ рукъ къ ея лицу, при каждой случайности, и нмецъ-врачъ хорошо зналъ это, онъ зналъ, что она потому-то и въ его лечебницу пришла, что врила въ его профессіональную аккуратность и въ его гуманность, онъ зналъ, что ее не то что къ солдатамъ отпустить нельзя, но нельзя позволить ей переступить порогъ лечебницы. И она умоляла его не отдавать ее, ‘спасти’ ее. Однако онъ выбросилъ ее вонъ.
‘Скажите мн теперь, кто же это — ‘Вильгельмъ’, ‘прусскій юнкеръ’, ‘имперіалистъ’? Кто это сдлалъ? И что такое этотъ народъ, если ученый, образованный человкъ и представитель гуманнйшей изъ всхъ профессій, которая призвана длать дло милосердія даже среди ужасовъ войны, совершаетъ такое зврство?! Будьте покойны, германская врачебная корпорація и не подумала исключить этого ‘врача’ изъ своей среды. Да и не удивляйтесь особенно. Вы напрасно думаете, что этотъ ‘человкъ науки’ озврлъ во время войны, слпо повинуясь кайзеровской дисциплин озврнія. Онъ озврлъ давно, въ мирное время, вмст со всмъ своимъ народомъ, онъ озврлъ еще тогда, когда принимая пріхавшихъ за тысячи верстъ русскихъ больныхъ, нагло объявлялъ имъ впередъ, что окажетъ помощь, если ему заплатятъ не меньше, какъ сто марокъ.
‘Пусть мн скажутъ еще, кто же были т желзнодорожные кондуктора, что не пускали женщинъ въ уборную, что хватали дамъ за платье и срывали съ нихъ одежду? Кто былъ тотъ добрый Михель, что близъ Инстербурга выбросилъ изъ вагона интеллигентную русскую двушку прямо на руки солдатамъ, которые тутъ же сорвали съ нея платье и погнали пинками въ казармы? Членъ имперіалистскаго правительства, ‘съ которымъ мы воюемъ’, не правда ли?
‘А т милые, добродушные Михели, что на станціи дразнили несчастную мать съ ребенкомъ, умиравшимъ у нея на рукахъ, потому что у нея отъ волненія пропало молоко,— дразнили, показывая ей въ окно вагона бутылку съ молокомъ и отдергивая ее прочь,— это тоже ‘юнкера’, пангерманисты? А тотъ армейскій младшій офицеръ, что на глазахъ старика-отца и брата-юноши насиловалъ четырнадцатилтнюю русскую двочку, и когда отецъ хотлъ ее отнять, веллъ разстрлять старика? А т сотни и тысячи людей разныхъ званій и состояній, которые набрасывались на русскихъ, какъ зври, ощупывали ихъ, обыскивали, снимали съ дамъ юбки, заставляли ихъ стоять голыми среди мужчинъ, т, что улюлюкали, били, щипали русскихъ, проходившихъ сквозь ихъ толпу, осыпали ихъ скверной руганью на любимомъ ‘русскими свиньями’ язык Шиллера и Гете, т, что выбрасывали изъ домовъ пожитки несчастныхъ русскихъ курсовыхъ и заставляли ихъ ночевать на улиц?
‘Это что же,— все идеологи милитаризма и имперіализма, а не народъ? Не добрый и милый нмецкій народъ, не самый настоящій, подлинный народъ Германіи?
‘Да, это, конечно — народъ. Я нарочно не говорю о тхъ, другихъ, о нмцахъ изъ разныхъ ландверовъ, резервовъ и ландштурмовъ, которые, пріхавъ изъ самыхъ глубинъ народа, тотчасъ принялись рзать раненымъ уши и другіе выступающіе органы, прикалывать плнныхъ и стрлять въ санитаровъ. Это — солдаты, и я нарочно отдляю ихъ отъ народа. Но вс остальные, но все остальное?.. Если этихъ жалкихъ, потерявшихъ разумъ отъ страха солдатъ заставилъ озврть ужасъ войны, лава русскихъ казаковъ, то тамъ-то, въ мирной-то Германіи, гд же оправданіе зврству?
‘Его нтъ. Да и нечего искать его, потому что народъ этотъ озврлъ, оскотинлъ не сейчасъ, а давно, очень давно…
‘Онъ зврлъ вмст со всми своими высшими классами, со своими кенигами и кайзеромъ, со своими учеными и идеологами Германіи, со своимъ школьнымъ учителемъ, передъ которымъ преклоняется наше общество, со своими учеными и философами недавняго прошлаго, воспитывавшими эти толпы посредственностей въ хамской морали сильнаго, въ преклоненіи передъ матеріальной силой.
‘Онъ зврлъ годами отъ далекихъ дней упоенья побдами 1870 года, отъ пятимилліардной контрибуціи, когда изъ крови и горя униженной Франціи создалось нмецкое самомнніе, онъ скотинлъ и наливался, созрвалъ въ годы раздувшагося ‘укрпленія’ Германіи и въ годы мошенническаго грюндерства. Все матеріальное, все кровяное, все сытое выперло впередъ въ когда-то бдной, но великой духомъ Германіи временъ прекраснаго Гейне и жидкаго картофельнаго супа. Моралью страны, создавшей Канта, стало уваженіе къ богатству и толстому животу, набитому колбасой и налитому пивомъ. Все, все, надъ чмъ съ болью издвался Гейне,— заносчивость, надутость, алчность, продажность, безсердечіе — все это разлилось потокомъ по Германіи. Побда 1870 года погубила ‘скромный трудолюбивый фатерландъ’, случилось превращеніе — точно Франція временъ Наполеона III перелилась въ Германію цликомъ, со всей ея развращенностью, со всей заразой упадка. И началось паденіе нмецкаго народа.
‘Въ упоеньи величіемъ и силой, въ мечт о всесвтномъ захват, о грабеж, о деньгахъ, о грядущемъ обиліи свиныхъ тушъ во двор у каждаго Михеля и кровяныхъ колбасъ,— росъ этотъ народъ, росло то поколніе, которое сейчасъ идетъ на насъ войной. Вы думаете, почему Вильгельмъ такъ спшитъ налагать контрибуціи на вс города и городки, какіе только попадаются на его пути?! Потому что вотъ ужъ сорокъ лтъ, какъ каждый ‘сознательный’ пруссакъ спитъ и во сн видитъ контрибуцію будущаго, которая должна превзойти контрибуцію 1870 года. Опаиваемый пивомъ, обкармливаемый колбасой и мясомъ, нмецкій мопсъ пухнулъ и хмллъ изъ года въ годъ, глаза его наливались кровью, и скоро вся Германія стала похожа на одного огромнаго Бисмарка, на эту отвратительную фигуру, обсыпанную сигарнымъ пепломъ, пропахшую прогорьклымъ вчерашнимъ пивомъ, и гордо выставившую впередъ животъ. Вся Германія — какъ та статуя Бисмарка, нелпый колоссъ, глупымъ пятномъ испортившій зеленую долину прекрасной рки, точно насосавшійся клопъ, услась она посреди Европы.
‘Въ глубокомъ опошленіи, въ послднемъ угашеніи духа, коллективная нмецкая посредственность зачеркнула все на свт, кром ‘богатства’ и ‘силы’, и сдлала своимъ идеаломъ колоніальнаго ‘плантатора’ изъ Камеруна, разстрливающаго своихъ рабовъ,— Круппа изъ Эссена и его великаго кайзера, этого Нибелунга двадцатаго вка, потомка ‘кровожадныхъ азовъ’, здящаго на автомобил, рожокъ котораго играетъ ‘шествіе боговъ въ Валгаллу’. Все символично въ этой Германіи, отъ Вагнера до Цеппелина, похожаго на обширную колбасу, и до открытокъ со свинымъ задомъ!
‘И самъ онъ, Вильгельмъ,— символъ. Вовсе не онъ ‘идеологъ’ этой Германіи. Какой онъ идеологъ! Вовсе не онъ ‘виновникъ’ этой войны. Болтливая посредственность, онъ самъ — лишь воплощеніе этого народа, онъ самъ только первый изъ нмцевъ, и имъ самимъ движетъ та же стихія, что росла и наливалась гноемъ вс эти годы. Онъ — только самый видный нарывъ на этомъ общемъ гнойник.
‘Нтъ, не Вильгельмъ, нтъ, не правительство, не юнкеры, а — народъ, германскій народъ.
‘Не нужно быть ‘мистикомъ’, чтобы понять, увидть, что народъ этотъ — глубоко падшій. И въ этомъ объясненіе всего’.

* * *

P. S. Государь повеллъ именоваться нашей столиц ‘Петроградомъ’. Вншность, названія, одежды,— какъ намъ объяснялъ съ каедры историкъ Серг. Мих. Соловьевъ,— не пустяки. Они знаменуютъ поворотъ духа, это есть знамя движенія, которое собираетъ и объединяетъ около себя людей. Взявъ нмецкое имя. для столицы, имъ устроенной, Великій Петръ сказалъ ясно, чего онъ хочетъ, какъ онъ думаетъ. Мы два вка шли по этой дум, по этому ‘хочу’,— и пришли сперва къ его ‘реформамъ’, къ благополучнымъ войнамъ, и вообще ко многимъ успхамъ политики и гражданственности, но одновременно пришли и къ построенію цлаго міросозерцанія ‘западничества’, отвратительное и неотвратимое дитя коего есть маленькій уродецъ — ‘нигилизмъ’. Все стало мелть и мелть — и государственность, и политика: ибо какіе же строители царства суть ‘нигилисты’? Они и на своихъ ногахъ не стоятъ,— пьяны безъ алкоголя. Могучее ‘хочу’ Государя въ отношеніи наименованія столицы указуетъ намъ другіе родники бытія: славянскій міръ, и вс т нравственныя и политическія начала, какія указывали славянофилы. Итакъ, заря новой войны — не только племенная борьба съ германскимъ міромъ, а и культурное возрожденіе Россіи, возрожденіе на исконныхъ русскихъ началахъ. Нын царствующій Государь твердо держитъ путь, начатый Его великимъ Отцомъ. Это путь новыхъ идеаловъ…
Давно пора… Но вспомнимъ же въ дни этой войны славянофиловъ, и поклонимся до земли праведнымъ могиламъ ихъ.
Кстати: теперь читается только ‘относящееся до войны’, но, господа, ничто такъ не ‘относится до войны’, какъ творенія Киревскаго, Константина Аксакова, Ив. Серг. Аксакова, Хомякова, Тютчева, какъ ‘Россія и Европа’ Н. Я. Данилевскаго, ‘Борьба съ Западомъ’ Страхова, ‘Востокъ, Россія и Славянство’ Леонтьева. Идите-ка, добрые люди, по магазинамъ, да выбирайте эти книжки, и штудируйте по нимъ ваше завтрашнее ‘будущее’. Учиться, учиться, господа,— учиться другой и новой для насъ наук! Новыя зори — новыя книги!
16 августа.

Русское церковное воспитаніе и германскія зврства

Исключительныя зврства нмцевъ заставляютъ спросить себя: ‘христіане ли они?’ Вопросъ естественный, на который отвтъ можетъ быть очень любопытенъ.
Никто во время этихъ зврствъ не слышалъ окрика другъ другу, офицера — солдату, солдата — офицеру, или кого нибудь вообще изъ толпы: ‘ты — Христа забылъ’. Въ запальчивости, въ раздраженіи, въ мускульномъ движеніи можно ‘все забыть’, и стать животнымъ, но тогда, если дло происходитъ въ толп, сейчасъ кто-нибудь напомнитъ около плеча: ‘да ты Бога забылъ! что ты длаешь?’ О нмцахъ нтъ воспоминанія, чтобы кто-нибудь напомнилъ.
Очевидно, забыли вс.
Не удивительно-ли?
Отчего?

* * *

При ‘обязательномъ всеобщемъ обученіи’ вс проходили въ школ ‘законъ Божій’, да и правилами лютеранской религіи требуется, чтобы передъ первымъ причащеніемъ каждый причащающійся сдавалъ пастору краткій экзаменъ по христіанской нравственности и по исторіи христіанства. Лютеранская церковь благоустроенная, и пасторы — благоприличные, упорядоченные, нравственные люди. Въ университетахъ есть богословскіе факультеты, и лютеранское богословствованіе по научной высот первое въ свт. Кром того, богослуженіе ихъ почти все состоитъ въ томъ, что пасторъ говоритъ проповдь слушателямъ, и эта проповдь всегда — на возвышенныя религіозныя темы, и преимущественно — темы нравственныя.
Столько нравственнаго внушенія…
А когда дошло до дла, вдругъ вс стали дйствовать какъ зври.
Стали дйствовать такъ толпою, массою, улицею. И ни въ комъ, ни въ комъ не пробжалъ религіозный испугъ…
Въ немъ почти и все дло… Ни въ комъ, ни въ единомъ не пробжалъ тотъ безотчетный, суеврный, невольный испугъ, который также быстръ и приходитъ вдругъ, какъ и животная ярость, и тогда, вмшиваясь въ пути ея, — ломаетъ ее. ‘Хочется убить, да испугался’… ‘Вырвалъ у матери ребенка, хотлъ бросить подъ ноги толп на растоптаніе, — да вдругъ почувствовалъ ужасъ’… ‘Поднялъ кулакъ надъ старухой-женщиной, да что-то остановило’…
Вотъ этихъ невольныхъ движеній, слпыхъ, но уже не разрушительныхъ, а удерживающихъ разрушеніе, не было въ нмецкой толп, столь религіозно обученной.
По-протестантски, по-лютерански обученной.

* * *

Никто не станетъ возражать мн, если я скажу, что таковое отношеніе русскаго человка и толпы русскихъ людей къ беззащитнымъ, къ больнымъ, къ старымъ и къ младенцамъ — совершенно у насъ не мыслимо и непредставимо, что этого не только нтъ какъ факта и очевидности, какъ зрлища и дйствительности, но что этого настолько нтъ въ нервахъ русскаго человка, въ тайныхъ эмоціяхъ его, въ порывахъ, что мы вообще и не боимся, чтобы это когда-нибудь случилось. Мы вполн уврены, что этого не будетъ и въ будущемъ. Почему? По множеству причинъ, изъ которыхъ назовемъ хоть нкоторыя: 1) просто — ‘не хочется’. Могучее ‘не хочется’, неодолимое ‘не хочется’ таскать чужую, иностранную, лично ничего намъ не сдлавшую, женщину — за сдые волосы. Скажемъ грубымъ мужицкимъ языкомъ: ‘антереса нтъ’ (т. е. нтъ позыва, сладости, удовольствія такъ бить посторонняго человка). 2) Отъ татарскаго ига до теперешняго времени много прошло случаевъ, зрлищъ, событій, и никто ршительно не помнитъ, чтобы толпа накидывалась на ни въ чемъ лично неповинныхъ иностранцевъ, даже на больныхъ иностранцевъ, и напр. срывала повязки съ ранъ! Ничего подобнаго за вс вка!!!
При всхъ бывающихъ ужасахъ и мрак народной жизни, у насъ лютость души является всегда какъ личное исключеніе, обыкновенно — патологическое, на которое толпа и улица кричитъ и топаетъ ногами. Никогда толпа не наслаждается тмъ, какъ бьетъ одинъ. Толпа всега длается озлобленною на бьющаго. Этому вроятно всякій видалъ примры.
Въ общемъ, въ масс (объ этомъ и идетъ дло) русская душа — сердобольная. Это никто не станетъ отрицать. Душа народная — грубая, темная, суеврная, но сердобольная. И еще другой признакъ: испуганно вспоминаетъ Бога. Одно заглавіе пьесы все говоритъ: ‘Власть тьмы’. Взята и среда темная, мрачная, да и тема и мораль пьесы:— показать тьму во всемъ ея развертываніи. Что же однако мы видимъ: вс вспоминаютъ Бога. Акимъ всмъ напоминаетъ Бога. Да и самъ гршникъ, убійца собственнаго ребенка, говоритъ: ‘охъ, скучно мн! Гасите свтъ, убирайте водку’ (со стола). Вотъ этого страха и тоски ни разу не выкрикнулось у нмцевъ.
Столь образованныхъ…
Что это? Отчего? Какъ?
Допустимъ особенную мягкость славянской породы, славянской крови, нашего русскаго ‘костяного состава’. Она есть, конечно, и это — первый фактъ. Но я думаю, и на это хочу обратить вниманіе, что къ доброму факту крови присоединился счастливый способъ воспитанія души, проистекающій изъ особаго воздйствія Церкви.
Какъ? Что? Гд особенность?
Да въ каждой церкви нарисовано большими красками на стн зрлище болящаго Лазаря! Именно — въ ранахъ и пластыряхъ, какъ многіе русскіе въ Германіи. Какъ же русскому можетъ придти на умъ такого человка тронуть, когда онъ уже по количеству ранъ своихъ есть почти святой (народное ‘глупое и суеврное представленіе’, но имющее силу — запретить!).
И не трогаютъ. Больного никогда не трогаютъ.
А Змій на задней стн церкви? Для насъ — смшно, а народъ вглядывается и трепещетъ. Читаетъ подъ самыми изображеніями о ‘лютыхъ’ и ‘не милостивыхъ’ людяхъ, которыхъ Змій всхъ тянетъ въ бездну. Двчонки-то тринадцати лтъ какъ трепещутъ (самъ видалъ). А впечатлніе отрочества — на всю жизнь. И русскіе вообще ‘милостивы’, этого вся всемірная цивилизація не отвергаетъ.
Такимъ образомъ, картины поучаютъ ‘съ непремнностью’ и ‘страхомъ Божіимъ’. Тутъ слава Богу, что все глупо и суеврно, что тутъ — лсъ, гд ‘ничего не разберешь’. Вдь этотъ ‘Змій’ съ его подробностями ни въ какихъ догматахъ не написанъ. Но отъ того-то и выходитъ, что ‘смотримъ и трепещемъ’, и ‘больному иностранцу — непремнно поможемъ’, трепеща о душ своей. Душа русскаго человка во всякомъ случа испугана грхомъ, чего ршительно нтъ у нмцевъ, и чего въ протестанскомъ богословіи отнюдь не содержится.
Теперь я и перехожу къ этому длу.
Лютеръ, Цвингли, Кальвинъ — если говорить жёстко,— вс были въ сущности резонеры, ‘разсуждатели о богословскихъ предметахъ’, теоретики, мыслители, писатели и говоруны. И по образцу ихъ невольно вс протестантскіе пасторы — резонеры же. Благочестивые, соглашаюсь, корректные, правильные, но — резонеры. И именно они ‘внушаютъ’ вру, внушаютъ какъ ‘правило поведенія’, которое въ экстатическій моментъ, какъ въ іюл-август у германцевъ, ‘на умъ не пришло’, ‘забылось’, ‘выскочило изъ головы’.

* * *

Лютеръ, Цвингли, Кальвинъ и вс пасторы не суть ‘святые’, и протестанство (вообще) не знаетъ самого этого дла — ‘святость’. Тамъ нтъ ‘святыхъ’ и нтъ ‘святого’, и даже напр. сказать: ‘святая лютеранская церковь’ — странно. Она есть (въ сознаніи самого Лютера и всхъ лютеранъ) ‘правильная церковь’.
— Мы, лютеране, имемъ правильную церковь.
— Мы, русскіе, имемъ святую церковь.
Совсмъ разница! Совсмъ другое дло! Совсмъ иная нжность души, совсмъ иной полетъ души! Наше отношеніе къ Небу и Богу совсмъ другое: испуганное, томящееся, умиленное, восторженное, ‘обнимающее ноги Спасителя нашего’. Христосъ незамтно передланъ лютеранами въ резонера же, и есть просто Добрый Учитель, Благой Пастырь (пасторъ), совсмъ по образцу ‘ихъ пасторовъ’: существо корректное, правильное, всхъ научающее.
Въ Христ у нихъ нтъ тайны и чуда. У насъ Христосъ есть изводитель чудесъ и тайнъ и всего святого порядка на земл. Совсмъ разница.
И святые, ‘гд-то по горамъ’, ‘гд-то въ лсахъ’,— были всегда, не прерывались и дотекли до XIX вка на Руси. Это есть самый главный фактъ русской церковной исторіи, стержень всего житія ея, — куда важнйшій, чмъ вс церковныя реформы, все снодальное управленіе, вс четыре, духовныя академіи, все русское — безъ исключенія — богословіе. Безъ ‘святыхъ’ русская церковь не мыслима. Какъ нтъ ‘святыхъ’ — всему крахъ. А есть ‘святые’,— хотя бы одинъ-два-три за вкъ,— все есть, цло, блистаеть, сіяетъ.
Что же такое святой? Да вотъ приблизительно такой ‘Лазарь болящій’, который ‘будетъ взятъ на небо’. Образъ святого показанъ въ Евангеліи, и Русь только ‘приняла’ образъ, ничего не выдумывая. ‘Приняла’,— когда напр. лютеранство ничего въ этой сторон Евангелія не поняло. Лютеранство осталось глухо и незряче къ категоріи святого, Лютеръ былъ слишкомъ грубъ, слишкомъ не утонченъ, чтобы воспринять эту тончайшую и главнйшую струю евангельскаго свта.
И вотъ идетъ русскій мужикъ, русская старуха, ‘въ грхахъ и болзняхъ’, ‘въ страх и недоумніи’, къ ‘святому въ лсъ’: къ преподобному Сергію — изъ Москвы, къ преподобному Серафиму Саровскому — изъ Петербурга. Придетъ, заплачетъ, мямлитъ неразборчивыя слова, а тотъ, отложивъ сухой хлбъ въ сторону,— и не слушаетъ, а все знаетъ, всю ее видитъ отъ рожденія до ‘теперь’,— и тоже заплачетъ, сердца какъ-то встртятся, и сердце мужика или старухи разсвтится свтомъ, и ‘узнала радость, какой никогда не видла’. Что такое? Какъ выразить? Но разв для чудесъ есть выраженіе? Прошла ‘тайна Божія’ между человкомъ и человкомъ, между святымъ ‘совершившимся’ и святымъ ‘въ возможности’,— и второй вдругъ поднялся на аршинъ надъ землей. ‘Точно будто лечу и крылья есть’. Потомъ опять сталъ на землю, но уже память небеснаго — есть. Есть и неистребима. Онъ узналъ сладкое, посл котораго ‘житейское’ ему кажется горькимъ.
И онъ стъ это горькое, питается имъ: но воспоминаніе сладости — есть, и ‘праведное’ и ‘гршное’ навсегда раздлилось въ немъ.
А у нмцевъ? У нихъ есть только ‘корректное’. И когда въ движеніи мускуловъ и сердца ему пришлось совершить ‘не корректный поступокъ’, то вдь что же въ этомъ особеннаго и о чемъ будетъ томиться душа? Онъ за ‘не лояльный поступокъ’ и отвтитъ ‘передъ судомъ’: но на этотъ разъ (германскія зврства) суда, кажется, не будетъ. ‘Тогда, значитъ, я совсмъ правъ и чистъ’.
Такимъ образомъ нмцы суть общественно-воспитанные люди, публично-воспитанные люди, но они не суть нравственно-воспитанные люди и религіозно-воспитанные люди. И потому, что у нихъ нтъ категоріи святого,— а жизнь души начинается съ нея. Русскіе же уже всегда, съ тхъ поръ, какъ есть ‘Церковь’ и въ ней ‘святые’ — уже воочію зрятъ и зрли постоянно собственно дйствительно высочайшій образецъ человчности: и для всякаго совершенно понятно и убдительно, насколько ‘поговорить наедин съ Серафимомъ Саровскимъ’ воспитательне и поучительне и просвтительне, нежели ‘прочесть страницу Гете’. Вотъ разница. При всей литератур и философіи, при всхъ обильныхъ и древнихъ университетахъ, въ душу нмецкую не вплеснулись капли той ‘воды живой’, ‘воды святой’, какія вплескивались въ русскую душу уже отъ временъ татарскаго ига и кіевскихъ пещеръ.— ‘Что-то сказалъ’…— Что?— ‘Не важно, что, а — какъ сказалъ и кто сказалъ’… ‘Даже промолчалъ, а только провелъ пальцами по щек,— и я утшился’.
И прикосновенія… и слова… и жесты: у святого все это — другое, чмъ у насъ, потому что онъ самъ — другой. Русскіе люди и воспитались, видя ‘лицо святого’. ‘Въ лиц‘ уже все есть, все сказано,— сказано осужденіе всякому грху, сказано поощреніе всему доброму. Отсюда русскіе люди, кром ‘святого въ живомъ-‘, такъ чтутъ ‘святые лики’, и ‘образа’, и ‘иконы’. ‘Лицо все скажетъ’, ‘все запретитъ’, ‘къ праведному подвигнетъ’. Нуженъ былъ особенный тупой глазъ нмцевъ, чтобы не понять этого (отмна иконъ), а умный русскій глазъ подсмотрлъ ‘тайну лица’ и икону удержалъ и возлюбилъ. ‘Икона все говоритъ’, ‘икона молитв учитъ’. Какъ только пали ‘святые’ у лютеранъ и исчезла вся категорія ‘святости’,— ‘иконы’ неодолимо стали для нихъ непонятны и не нужны. Только и отвтишь: ‘тупой нмецъ’.
Они и тупы вс. Самые ученые. И — самый ихъ Гарнакъ (личный другъ императора Вильгельма), написавшій ‘Сущность христіанства’, гд подразумвается все это же его нищенское резонерство. Онъ написалъ, самъ объ этомъ не догадываясь, не ‘Сущность христіанства’, а ‘Христіанство безъ сущности’. Въ зврствахъ ихъ и есть эта тупость. Это — не жестокія зврства, т. е. они сотворены вн игры сладострастной жестокости (зврства французской революціи), а — грубыя, тупыя жестокости, какія-то деревянныя и какія-то болванныя. Именно — ‘нтъ иконъ’, и изъ матерьяла дерева у нихъ выходитъ только ‘крпкая мебель’. Такъ изъ матерьяла ‘человкъ’ германская яко-бы культура содлала только тупоголоваго ‘нмца’. Онъ и проявилъ въ теперешнихъ зврствахъ, именно это тупое свое отношеніе къ лицу человческому. ‘Лицо человческое никогда не свято и по нему всегда можно колотить’…— ‘Больного? Старуху?’ — ‘Больной есть только слабйшая и худшая форма человка, также — старуха: и если мы колотимъ здоровыхъ, то тмъ паче старухъ и больныхъ’. Это просто оселъ разсуждаетъ, но, поврьте, эти ослиныя разсужденія суть обыкновенныя нмецкія разсужденія,— и они были, и непремнно были, у совершавшихъ зврства нмцевъ.
Испугъ? Почему никто не вспомнилъ Бога? Это все — вн категорій нмецкаго міросозерцанія. ‘Лютеранство’ и не есть ‘церковь’, а — религіозная община, какъ наши штундисты или баптисты, той же категоріи и сути. ‘Собираются въ залахъ’, ‘слушаютъ’, ‘читаютъ’. Я какъ-то привелъ русскаго врующаго въ кирку въ Петербург. Было такъ чисто, хорошо, и я спросилъ: ‘Хорошо?’ — ‘Скверно’, отвтилъ тотъ.— ‘Почему?’ — ‘Да вы сказали, что приведете меня въ церковь, а привели въ залу. Противъ ожиданія моего это — скверно. А какъ зала — хорошо’.— ‘Но органъ?’ — ‘Зала съ музыкой и пньемъ’. Дйствительно, ‘кирка’ не есть церковь,— никакая кирка. И Вильгельмъ справедливо надваетъ ‘воротнички’ и ‘форму’ пастора и ‘проповдуетъ’, потому что что же тутъ особеннаго? Это какъ ‘старички’ у нашихъ безпоповцевъ: всякій можетъ быть ‘старичкомъ’. Суть въ томъ, что у нмцевъ есть религіозныя видимости, есть ‘очерки карандашомъ’ какъ будто-бы церкви и какъ будто-бы духовенства, а на самомъ дл — ничего нтъ, кром русской ‘безпоповщины’, но безъ русскаго фанатизма, энтузіазма и подвига. Холодная, формальная безпоповщина. У нихъ нтъ не только ‘святого’ и ‘иконъ’, а нтъ и священниковъ, нтъ храмовъ, нтъ вообще религіи, а только ‘разсужденія о религіи’.
Они забыли Бога: не въ однихъ зврствахъ, а — и вн ихъ, до нихъ, въ самой жизни. Съ ними нтъ Бога — вотъ откуда зврства. Не они ‘Его не вспомнили’, а Онъ о нихъ забылъ, какъ о существахъ мало одушевленныхъ, плоскихъ и грубыхъ. Разв эксцессамъ толпы не предшествовала цлая эпоха воспванія ‘бронированнаго кулака’, т. е. ‘кулачной расправы’ въ исторіи и въ цивилизаціи,— въ международныхъ отношеніяхъ, въ племенныхъ отношеніяхъ, ‘кулачное право’, — да вдь это даже не явленіе только новой Германіи, это и страница средневковой германской исторіи… Грубая нація, нмцы всегда были грубы. Только тонкою кожицею, только поверхностнымъ слоемъ лежала въ ихъ поэзіи и философіи культура,— плодъ индивидуальныхъ нмецкихъ воспареній къ небу. Наверху, въ одинокой башн астролога и алхимика, копался Фаустъ, а внизу двигались чудовищные образы Брунегильды и Фредегонды, и всей кровавой и жестокой исторіи Нибелунговъ… Чета ли это нашимъ благодушнымъ Иль Муромцу, Святогору-Богатырю, Микул Селяниновичу, Владиміру Красному-Солнышку. Совсмъ другіе сюжеты и напвы…
И вотъ съ этимъ ‘напвомъ крови’, которая всегда тянулась зажать крпкій кулакъ, совпала грубая якобы ‘реформація’, подъ покровомъ которой въ сущности произошло сбрасываніе съ плечъ своихъ ‘церкви’, какъ міра связанныхъ между собою необъяснимостей, чудесъ, можетъ быть и суеврій, но — святыхъ и возвышенныхъ, суеврій глубокихъ. ‘Христіанство раціонализировалось’ у нмцевъ, т. е. перестало быть чудомъ и небеснымъ повелніемъ, замнившись разсужденіями господъ пасторовъ,— и разсужденіями самого честнаго, но грубоватаго Лютера и его ученаго друга Меланхтона. Все это не то, что чудеса св. Николая Мирликійскаго,— въ его движеніяхъ благостныхъ, порывистыхъ, святыхъ… ‘Связь Лютера съ Богомъ’ или ‘связь съ Богомъ Николая Чудотворца’? Страшно даже сравнивать. О Лютер мы знаемъ, что онъ бросилъ чернильницею въ чорта, т.-е., что у него были галлюцинаціи, но о немъ не разсказывается ни одной изъ тхъ святыхъ легендъ, которыя разсказываются о безчисленныхъ святыхъ древней христіанской церкви и русской церкви. Вся ‘исторія лютеранства’ есть чисто свтская исторія, характерная ‘исторія изъ Иловайскаго’, а отнюдь — не ‘священная исторія’, не ‘житія’ святыхъ и мучениковъ. Все это — необыкновенно важно. Самая почва Германіи — какой-то религіозный булыжникъ, а не живые цвточки, сплетенные изъ вздоховъ, изъ слезъ, изъ мученическихъ подвиговъ, страданій и кровей. ‘Какъ имъ не быть грубыми’,— скажемъ мы въ оправданіе зврствъ. Они — несчастны.
Несчастны религіозно и несчастны морально, какъ и ‘бронированный кулакъ’ — есть несчастье международное и несчастье культурное. Онъ никого не зашибетъ и никого не искровянитъ, этотъ ‘кулакъ’, — потому что на земл больше людей, чмъ зврей, и звря въ конц концовъ свяжутъ, а на ‘безумца’ наднутъ смирительную рубашку. И не случилось бы это теперь, то случилось бы посл, случилось бы современемъ. Человческая исторія есть и непремнно должна быть частицею ‘божественной исторіи’, съ котораго нибудь бока, но она должна освщаться небомъ и солнцемъ, а не быть только земляною, грубою, косною, болотною. Натискъ ‘бронированнаго кулака’ угрожалъ всему міру угнетеніемъ, а угнетеніе есть уже начало рабства. Вотъ чмъ грозила Германія Европ,— и грозила въ безпредльныхъ формахъ: такъ-какъ что могло бы сдержать и ограничить этотъ авторитетъ, дорвавшійся до господства? ‘Власть помщиковъ’ естественно ограничивалась и угрожалась царскою властью, но, спрашивается, чмъ ограничилась бы власть и захваты прусскихъ юнкеровъ съ выставленнымъ впередъ императорскимъ кулакомъ Гогенцоллерна, по мановенію котораго двигаются многомилліонныя арміи? На Европу положительно надвигался ужасъ… Мы знаемъ хорошо, что значитъ эксплоатація народа — народомъ, государства — государствомъ. Тутъ завоютъ, въ нищет и прислужничеств, цлые племена, города, страны. ‘Крпостное иго’ можетъ быть неисчерпаемо разнообразно и оно везд гибельно, въ нашу утонченную и хитрую эпоху оно выражается и оно достигается просто черезъ торговые договоры, черезъ разныя формы юридическихъ обязательствъ.

* * *

Выкидывая патологичныя, всегда личныя исключенія, и обобщая исторію и бытъ, мы въ прав повторить и сказать, что русскій народъ всегда былъ жалостливъ и сердоболенъ, всегда былъ памятенъ о болящемъ, о калк, о заключенномъ въ темницу. Это ‘канонъ’ русской жизни и русской души, изъ котораго исключенія мы и назовемъ исключеніями. Исключеніями нельзя корить народъ, потому что они относятся къ характеру и нервамъ лица, а не къ ‘нравамъ народнымъ’, за каковые одни и отвтственъ народъ. И ‘нравы’ эти у насъ — кротки и человколюбивы. И вотъ мы тутъ вспомнимъ Церковь и ея незамтное тысячелтнее воспитаніе, раньше грамоты и письма, слухомъ. Не западетъ въ умъ одному, то западетъ другому,— и на протяженіи цлой жизни каждому самому легкомысленному ‘западетъ’ хоть разъ слово,— что діаконъ на эктеніи молится о ‘страждущихъ, недугующихъ и путешествующихъ’… Какъ разъ попадаетъ въ то самое, чмъ явились русскіе въ Германіи: болящіе, разбгающіеся, испуганные, вн родины, ‘въ пути сущіе’ (эктенія). У русскаго просто ‘не поднимется рука’ на такого, и — никогда не поднимется. И нельзя не сказать и не вспомнить, что здсь, кром доброй крови славянской, дйствуетъ и тотъ ‘канонъ’ души и жизни какой намъ тысячелтіе давала Церковь, давала и даетъ во всемъ христіанств одно православіе. Просто — ‘случилось’, что эти эктеніи ‘не выпустили’, ‘удержали’. ‘Понравилось народу’ и ‘сохранили въ Церкви’… А-въ пришелъ случай, и вдругъ — ‘пригодилось’… Такъ-то незамтно сохраняются и сгребаются въ кучу драгоцнныя частицы исторіи, привычекъ, быта, обрядовъ, повидимому ‘утратившихъ современность и боле не нужныхъ’. И у католиковъ эти эктеніи не удержались, а Лютеръ вообще ‘все это и подобное’ выбросилъ вонъ. И въ XX вк прусскіе лейтенанты и вахмистры вдругъ предстали передъ міромъ какими-то голыми и дикими,— религіознооголенными.
Много добраго, много хлба и всякаго зерна, хранится по русскимъ деревнямъ,— по лснымъ и степнымъ равнинамъ, но лучше всего эта пшеница Господня, сохраненная Церковью, и которою питается русскій народъ. Отъ нея — доброе и простое сердце, всхъ милующее и о всхъ болящее. Спасибо вамъ, попы, и спасибо вамъ, дьяконы, и спасибо имъ, нашимъ древнимъ дьячкамъ, а теперешнимъ псаломщикамъ, и господамъ звонарямъ. И въ самомъ звон они воспитывали русскую душу: вдь какой онъ добрый и ласковый. Я поражался за границей, до чего психологически не сходенъ съ нашимъ тамошній церковный звонъ… Мяукающій у католиковъ и какой-то пустой у лютеранъ.
Вотъ объ этомъ мы вс теперь должны вспомнить — и поклониться тому, кто это заслужилъ.

Обращеніе Верховнаго Главнокомандующаго о Польш и о Червонной Руси

‘Поляки! Пробилъ часъ, когда завтная мечта вашихъ отцовъ и ддовъ можетъ осуществиться.
Полтора вка тому назадъ живое тло Польши было растерзано на куски, но не умерла душа ея. Она жила надеждой, что наступитъ часъ воскресенія польскаго народа, братскаго примиренія его съ Великой Россіей.
Русскія войска несутъ вамъ благую всть этого примиренія.
Пусть сотрутся границы, разрзавшія на части польскій народъ. Да возсоединится онъ воедино подъ скипетромъ Русскаго Царя.
Подъ скипетромъ этимъ возродится Польша, свободная въ своей вр, въ язык, въ самоуправленіи.
Одного ждетъ отъ васъ Россія,— такого же уваженія къ правамъ тхъ народностей, съ которыми связала васъ исторія.
Съ открытымъ сердцемъ, съ братски протянутой рукой идетъ вамъ на встрчу Великая Россія. Она вритъ, что не заржавлъ мечъ, разившій врага при Грюнвальд.
Отъ береговъ Тихаго океана до сверныхъ морей движутся русскія рати.
Заря новой жизни занимается для васъ.
Да возсіяетъ въ этой зар знаменіе креста — символъ страданія и воскресенія народовъ.

Верховный Главнокомандующій
генералъ-адъютантъ Николай.

II

5 августа.

Русскому народу!

Братья!
Творится судъ Божій.
Терпливо, съ христіанскимъ смиреніемъ, въ теченіе вковъ томился Русскій народъ подъ чужеземнымъ игомъ, но ни лестью, ни гоненіемъ нельзя было сломить въ немъ чаяній свободы.
Какъ бурный потокъ рветъ камни, чтобы слиться съ моремъ, такъ нтъ силы, которая остановила бы Русскій народъ въ его порыв къ объединенію.
Да не будетъ больше подъяремной Руси. Достояніе Владиміра Святого, земля Ярослава Осмомысла, князей Даніила и Романа, сбросивъ иго, да водрузитъ стягъ единой, великой, нераздльной Россіи.
Да свершится Промыселъ Божій, благословившій дло собирателей земли Русской.
Да поможетъ Господь Царственному своему Помазаннику Императору Николаю Александровичу Всея Россіи завершить дло великаго князя Ивана Калиты.
А ты, многострадальная братская Русь, встань на сртеніе русской рати.
Освобождаемые русскіе братья!
Всмъ вамъ найдется мсто на лон Матери Россіи. Не обижая мирныхъ людей, какой бы они ни были народности, не полагая своего счастья въ притсненіи иноземцевъ, какъ это длали швабы, обратите мечъ свой на врага, а сердца свои къ <огу, съ молитвой за Россію, за Русскаго Царя.

Верховный Главнокомандующій
генералъ-адъютантъ Николаи.

Судьба Польши и слово Верховнаго Главнокомандующаго

Слова Верховнаго Главнокомандующаго, Великаго Князя Николая Николаевича, обращенныя къ полякамъ,— о возсоединеніи всхъ трехъ частей разорванной Польши подъ скипетромъ Русскихъ Царей, съ твердымъ тономъ о дарованіи полякамъ вроисповдной, школьной, вообще всяческой бытовой самостоятельности, — дабы цлъ былъ и сохранялся впредь польскій народъ, какъ единый изъ славянства, — необыкновенно важны, и сразу почувствовались какъ необыкновенно важныя всми. Они глубоко и всесторонне привтствуются поляками, во всей Польш, нашей и еще пока зарубежной. Слова эти глубоко подводятъ заступъ подъ наступающія и грядущія событія. Вдь война могла быть и ‘такая’ и ‘этакая’, съ перемною границъ и выгодами, но — безъ мысли. Война могла быть мелкою по душ, при громад жертвъ, лома, шума, гама. Но не такъ хочетъ Государь, воля котораго молча присутствуетъ за словами Главнокомандующаго…
Государь далъ мысль войн, война, въ которую психически набиралось много исторіи, но вс эти ‘собиранія’ естественно безсильны безъ царскаго слова, — черезъ это слово получаютъ осуществленія. Пылъ народа, пылъ населенія, чтобы война была историческою,— получилъ себ фундаментъ. Ибо слово царское поворотовъ назадъ не знаетъ и не можетъ быть не осуществлено: весь народъ встанетъ, дабы защитить и охранить слово царское въ его чести, т. е. въ его истин и осуществленности. Сказано и кончено. Поставлена цль войн, которая не можетъ быть достигнута, еслибы мы не побдили: слдовательно, слова Главнокомандующаго уже молча подразумваютъ побду, уже вставляютъ побду какъ содержаніе войны. Мы не просто ‘воюемъ’, завязываемъ и оканчиваемъ битвы, двигаемся сюда и туда, входимъ съ тріумфами въ города или отступаемъ по необходимости. Это ‘шаги’ и число ихъ не считается въ ‘поход’. Совершается именно ‘походъ’ и конецъ его — Единая Польша подъ Русскимъ скипетромъ.
Ни шагу въ сторону. Ни движенія назадъ, иначе какъ только временнаго, ‘покуда’…
Что же это знаменуетъ?— Осмысленіе польской исторіи и ‘какъ-бы свжій втеръ продулъ’ въ огромномъ, темномъ, сыромъ и какомъ-то чахломъ углу русской исторіи. Боль Польши всмъ намъ была больна, всему населенію. Объ этомъ говорилось и писалось разное,— но подспудно у всхъ русскихъ была мысль, что ‘съ поляками что-то неладно’. Взглянемъ назадъ. Велики были преступленія разныхъ Августовъ Понятовскихъ и (смотри ‘Записки князя Адама Чарторыжскаго’) велика была порочность и паденіе цлаго того поколнія, при которомъ произошли раздлы Польши. Но то поколніе, какъ и послдній польскій король, — и должны были быть наказаны. Однако народъ есть не ‘это поколніе’, а — вс поколнія отъ того же одного корня. За что стало-бы страдать наше теперешнее польское поколніе, намъ современное, а самое главное — за что страдали бы внуки и правнуки теперешнихъ поляковъ? Безъ вины. Они уже не отвтственны ни за грхи Августа Понятовскаго, ни за моральное паденіе людей конца XVIII-го вка. Виновны-ли теперешніе фабриканты Морозовы и профессоръ Ключевскій за то, что въ XVIII вк были Митрофанушки и Скотинины? Не въ большой мр виновны и теперешніе поляки — свжіе поляки — въ томъ, что тогда гноилась Польша. А они — свжіе, эти теперешніе поляки. Они трудятся. Они патріотичны. Они молятся. Они много страдали, и этимъ уже сказано все.
Но оказалось нчто свтозарное и скрываемое, что собственно и открылось полякамъ и что ихъ такъ и обрадовало. Именно это единственное и обрадовало. Въ то время, какъ Австрія манила ихъ приманками провинціальной свободы,— только провинціальной, не пророняя слова о цлизн Польши,— и явно, что эту провинціальную свободу она увеличивала не по расположенію къ полякамъ, но для укора единородной имъ Россіи и для наибольшаго увода поляковъ вдаль и вдаль отъ славянства, во вражду и вражду къ главному средоточію славянскаго міра, а Пруссія цинично и явно поклялась стереть поляковъ съ самаго лица земли и убить самое населеніе ихъ въ своихъ владніяхъ, разныливъ его на безсвязаныя индувидуальности, въ это самое время былъ нкто, кто казался имъ самымъ суровымъ, наимене общающимъ, но въ тайн онъ-то и боллъ о главномъ ихъ страданіи, не проронивъ никогда ни слова. Первыя-же слова Главнокомандующаго и члена Царской Семьи,— это-то особенно и важно,— выявили во-очію всего міра главное страданіе поляковъ съ такою полнотою, что сами поляки затрепетали, ибо и сами они скоре путались въ этихъ мысляхъ, все говоря только о провинціальной свобод, надясь на нее, хлопоча о ней, отчаиваясь даже въ ней, и представляя себ ‘возстановленіе разорваннаго народа’ пустой мечтой, для которой нтъ въ мір никакой опоры. Да и не было никакой. Самимъ русскимъ это казалось несбыточнымъ, и никто ршительно изъ русскихъ никогда не говорилъ объ этомъ. Въ самомъ дл, какъ это ‘возстановить’, когда это невозможно иначе какъ по взаимному и разомъ согласію трехъ державъ, въ европейскомъ авторитет равныхъ и приблизительно равносильныхъ? Желаніе одной которой-нибудь явно ничего не значило,— ‘одна’ и оставалась при ‘1/3 Польши’, которою она владла, и могла ее ‘возстановлять’, т. е. оживлять отрубленный членъ. Притомъ, отношенія къ Россіи уже были испорчены двумя возстаніями, а Пруссія явно была заинтересована въ старой ‘Полабской политик’ (Полабскіе вымершіе славяне), т. е. чтобы поляковъ было какъ можно меньше и какъ можно скоре они превращались въ пруссаковъ. Австрія-же играла и хитрила около вопроса, конечно еще меньше желая лишиться Галиціи, чмъ сколько она могла воздержаться отъ захвата Босніи и Герцоговины. У поляковъ не было друзей въ мір. У поляковъ въ мір были только враги. И поистин это была предсмертная нація, нація въ агоніи, которая казалось протянется еще вкъ и затмъ все кончится. Борьба за Польшу кого-нибудь? Кого? Если даже взять, что пышное слово Наполеона І-го осуществилось бы, то вдь нужно было, чтобы преемники его, Наполеониды, не только сидли на престол Франціи, но и были вс, въ цлой генераціи своей, ровно столько-же сильны, талантливы и всепобдоносны, какъ первый Наполеонъ. А разъ они ослабли и только держатся во Франціи, — узурпація трехъ державъ опять вступала въ силу. Кто-же отъ ‘ддовскаго’ отказывается, кто-же ‘ддовское’ не хочетъ вернуть себ? А ‘ддовское’ — это ‘Галиція’ и ‘Познань’ и нашъ ‘Привислинскій край’. Опять три ‘трети’, опять — ‘разорвано’… Да и Франція слишкомъ вообще удалена отъ Польши, не прилегаетъ къ ней границами, и органически слишкомъ съ нею не связана, чтобы сдлать настоящее и гигантское усиліе ради чтобы она была ‘цльна и полна’. Откуда же ‘цлость’-то придетъ, т. е. главное?.. Неоткуда придти, неоткуда ждать. Но прибавимъ еще худшее.
Цивилизація вообще, Европа вообще уже втянулась въ рамки того сухого и циничнаго существованія, когда вообще ничего не длается ради идеала. ‘Вкъ крови и желза’, о которомъ высказался Бисмаркъ съ трибуны парламента, — высказался первый ея политическій авторитетъ, сокрушившій дв имперіи, и которому внималъ міръ какъ оракулу,— казалось протягивалъ надъ Европой какой-то раскаленный чугунный сводъ, подъ которымъ отнын будутъ жариться народы, будутъ корчиться народы, будутъ высовывать жаждущіе языки и на нихъ не упадетъ никакая капля росы. Ужасно,— и вмст точно, математично. ‘Сила создаетъ право’,— тоже формула Бисмарка, услужливо и удивленно подхваченная теоретиками государствовднія. ‘Ужасно, но зато научно’,— и людямъ оставалось жариться по-научному. Въ Европ дйствительно настала и стояла какая-то удушливая атмосфера, которая казалась безконечною, потому что, скажите, что ее ограничивало, кто ее ограничилъ-бы? Тутъ не то что полякамъ, но и всмъ людямъ вообще становилось жутко и тревожно… Посмотрите, какъ ‘раздлили’ Африку? что началось было въ Азіи? во что превратилась, черезъ какія-то неуловимыя манипуляціи, старая Турція, съ Багдадскою дорогой и нмецкими инструкторами, съ низверженіемъ стараго султана и торжествомъ младо-турокъ?… Пять колоссовъ, и только эти пять, расхватали по кусочкамъ землю (Россія не участвовала),— не озабочиваясь о другихъ… И изъ колоссовъ объ одномъ, о Франціи, явно уже заходила и рчь и мысль… Франція трепетала. Безмолвно, но уже витала мысль о самой ея смерти, о гибели… ‘Останутся только четверо,— и тамъ посмотримъ, чей чередъ’. На ‘чред’ еще стояла мысленно одна старая монархія. Въ сущности, въ мір оставались, идейно и всячески, три колосса — Россія, Германія и Англія, или Англо-Саксонскій, Германскій и Славянскій міръ… Опять — съ противорчіемъ, опять — съ антагонизмомъ.— Не эти державы, но вся цивилизація вступила въ какой-то Молоховъ ужасъ… Безъ надеждъ, безъ исцленія.
Мы мало отмчаемъ черты родной исторіи. Мы, русскіе, чрезвычайно мало уважаемъ родную исторію, смотря все въ ‘иностранщину’, все пяля туда глаза… Можетъ, теперь это пройдетъ. Дай Богъ. Не гадая о будущемъ, оглянемся на прошлое.
Когда нашъ добрый царь Александръ III былъ приглашенъ къ обду Германскаго Императора, то по этикету ему былъ поданъ списокъ приглашенныхъ гостей. Онъ посмотрлъ и вычеркнулъ ‘Бисмарка’… Спокойно и не волнуясь, не запрашивая ни дипломатовъ, ни церемоніймейстеровъ. Какъ Самодержецъ Россійской Державы. Этикета нельзя было нарушить, нельзя было отказать. Гостю и Императору. И создатель Германіи отсутствовалъ.
Это было давно, въ годы моего учительства. Года не помню. И прочелъ я это не въ газетахъ, а какъ теперь помню — услышалъ отъ учителя С., слдившаго по газетамъ. Было это около 1890 года приблизительно. Товарищъ С. былъ очень доволенъ, и когда я поднялъ голову съ удивленіемъ, что это значитъ, онъ съ улыбкой отвтилъ:
— Царь сказалъ: — ‘Не хочу…’
— Какъ ‘не хочу’?!!…
— ‘Не хочу сидть за однимъ столомъ съ Бисмаркомъ’… ‘Я позванъ и мн будетъ непріятно’. ‘Вы меня спрашиваете по этикету, съ кмъ мн пріятно, и я отвчаю чистосердечно, что съ этимъ — непріятно’. Вотъ и все. И онъ залился своимъ немного хитрымъ смшкомъ. Добавивъ:
— И Бисмаркъ не былъ приглашенъ.
Передаю во всей подробности, какъ я узналъ, дабы, не было сомннія у читателя, что это — точный фактъ. Да историки и спеціальные политики конечно и знаютъ его. Я не придалъ особеннаго значенія поступку, какъ и вс, кажется,— пока не наступили наши дни, когда все это получаетъ предзнаменующее значеніе. Вдь мы живемъ въ царствованіе сына Александра III… С., мн разсказывавшій (по роду онъ былъ изъ крестьянъ Смоленской губерніи), формулировалъ свою мысль такъ:
— Царь не стснился выразить Берлинскому двору, что лицо Бисмарка ему противно, потому-что противенъ Бисмаркъ какъ человкъ…— не вступая въ пререканія, ‘геній’ онъ или нтъ.
Поразительно, глубоко и объясняется только теперь. Царь Русскій, можетъ быть и даже наврное — единственный изъ свточей, горвшихъ верховенствомъ въ Европ (‘верховная власть Государя’), почувствовалъ свою несовмстимость хотя и съ геніемъ, но — съ отвратительнымъ человкомъ. Больше, сильне: почувствовалъ и сказалъ это. Сказалъ и не смутился въ великой своей человческой ясности, въ совокупности тхъ нравственныхъ чертъ, о которыхъ много говорили въ связи съ именемъ Александра III-го. Александръ III, какъ извстно, совершенно не выносилъ лжи и лживости въ людяхъ. А Бисмаркъ былъ весь ложь и лживъ. Ему-бы только ‘свой интересъ’ (германскій). Онъ былъ циникъ. Цинизма и жестокости тоже не выносилъ Государь.
Вдь онъ — Русскій…
И въ немъ какъ-бы вся крестьянская Русь, вся бытовая Русь, сказала о Бисмарк:
— Не хочу съ нимъ сть однихъ щей.
Шабашъ. Ничего не подлаешь съ такимъ ‘не хочу’.
Волевое расхожденіе.
Другое — Гаагская конференція. Еще когда наканун ея никто и ничего не думалъ о возможности эры мира на земл, Русскій Царь вынесъ изъ великаго сердца своего жалость къ истощенію силъ всхъ народовъ на непрерывныя вооруженія, — и предложилъ доброй вол европейскихъ могуществъ (‘потентаты’) имъ самимъ разоружиться, мирно выработавъ такія нормы вооруженія, за которыя ‘никому не переступать’. Великое слово, великое движеніе,— и по-истин оно украсило конецъ ХІХ-го вка, какъ какая-то иная звздочка иного неба. Если бы мы, русскіе, не проходили мимо своей исторіи, еслибы мы были къ ней внимательны, а не недостойны ея, мы отмтили-бы особливое значеніе этого слова. Во-первыхъ, самаго движенія сюда не было ни у одного политика, ни — у Государя, ни — у министра, очевидно, вс были совершенно въ другихъ и правдоподобно-обратныхъ темахъ, и, такимъ образомъ, движеніе это было новымъ, впервые въ исторіи. Во-вторыхъ, слово Государя вообще есть уже фактъ и этого тоже мы не съумли отмтить. Въ книгахъ могутъ пролетать и пролетаетъ много мыслей,— которыя авторы и плодятъ тмъ обильне, что это вообще ничего не значитъ. Посему книги звенятъ ‘миромъ’ и всякими благами, всякимъ счастьемъ человческимъ, всякими человчеству общаніями, которыя дятъ мыши, съдая книги въ библіотекахъ… Это вообще ничего не значитъ, пока есть мысль и мечта… Мечта подобна сну и содержитъ не боле, чмъ сонъ. Но слово Государя совершенно на эти книги не похоже, оно не истлваетъ въ библіотекахъ, потому-что оно сказано міру и міръ его слышитъ, слышитъ и пріуготовляетъ сердце, перестраиваетъ сердце. И, отсюда, посл слова изреченнаго — Государь уже связывается и связуетъ самъ себя этими перестроенными сердцами, этими обрадованными сердцами, этими отнын надющимися сердцами. Великое дло, совершенно недоступное никакой книг, ни единой. Отчего-же вс сразу слышатъ, когда даже Канта слышатъ одни его ученики? Царя слышатъ ученики и не ученики, его подданные и чужіе подданные, согласные съ его словомъ и несогласные съ его словомъ. Друзья и враги. Весь міръ. Отчего? откуда? Да оттого, что за словомъ царскимъ стоитъ много-милліонный народъ, сто-милліонный народъ, который только ожидаетъ прибавленія — ‘повелваю’, чтобы ринуться и исполнить, ринуться и осуществить. Этого не можетъ ни Аристотель, ни Кантъ, ни Шиллеръ, ни Шекспиръ. У всхъ только желанія, и эти желанія — ничто, хороши — и мы называемъ ихъ благородными, худы — и мы называемъ ихъ злыми. Но изъ злого желанія выходитъ хоть преступленіе, а изъ добраго желанія даже и этого не выходитъ, если это не есть желаніе только личное и домашнее. Царь качаетъ горами, повеллъ-бы срыть, и наша, губернія ‘не усомнясь’ — срыла-бы. Горищу срыла-бы, самую огромную. ‘Повеллъ’ — и Русь покрылась желзными дорогами, Петръ ‘повеллъ’ — и выросъ Ладожскій каналъ, такой огромный и трудный. Вс философы въ мір не прокопали-бы. Вотъ эту-то черту въ лиц Государя и въ слов Государя мы и не уловляемъ, думая и соображая, что Его слово есть какъ наши-же слова, имъ подобное и лишь большее, но — въ одной категоріи.— Вовсе не въ одной категорій и совершенно разное. Мы даже не догадываемся, не умемъ подняться умомъ до объема слова царскаго, изъ котораго исходятъ міры, исходятъ и изошли уже, и вдь мы вс это знаемъ, но видимъ и не видимъ, понимаемъ и не понимаемъ. Въ противоположность всмъ философствующимъ и всмъ поэтическимъ словамъ, всмъ безсильнымъ словамъ, слово царское есть творческое, живородящее, созидающее, какъ я сказалъ, цлые міры. Сила, которая накоплена исторіей. За Наполеономъ І-мъ не стояло накопленной исторіи, и дло его разсыпалось при всемъ личномъ гені. Такимъ образомъ ‘сила накопляющей исторіи’ гораздо могущественне даже генія. А вдь мы-то лично, земные человки, выше генія ничего не знаемъ. ‘Что-жееше можетъ быть выше генія?’ Я указываю — исторія.
Отсюда вытекаетъ, что слово царское не можетъ никогда коснуться неосуществимаго, и слово нашего Государя о всеобщемъ разоруженіи, или точне — объ ограниченіи вооруженій въ цлой Европ, сказывало въ самомъ своемъ изреченіи возможность, исполнимость. Кто указываетъ задачу — знаетъ, какъ ее и разршить. Предложеніе было совершенно мирное, — ‘къ доброй вол’, оно было къ ‘хочу’,— но за этимъ ‘согласенъ и тоже хочу’ другихъ Государей конечно должны бы послдовать опредленныя мры, планъ которыхъ, пучекъ которыхъ непререкаемо уже держался въ ум. Такимъ образомъ, это не было вовсе однимъ ‘движеніемъ души’, какъ у насъ-бы и какъ мы мысленно приравнивали къ себ, ‘предложеніе разоруженія’ — было колоссальнымъ поступкомъ, ‘началомъ переноса горы въ другую сторону’, но — только началомъ, за которымъ ‘совершенія’ не послдовало. Какъ я сказалъ уже, предложеніе было совершенно мирнымъ, обращеннымъ къ чужому ‘хочу’, и поставленное отъ нихъ въ зависимость по той естественной причин, что Россія не есть Европа. Оно было именно ‘предложеніемъ’ во всхъ его нравственныхъ границахъ. Мы опять тутъ, русскіе, ничего не замтили,— а замтить было что. ‘Разоруженіе’ или ‘ограниченіе’ — это содержало перестройку всей политической системы Европы, именно, оно содержало какъ бы прорывъ того имющаго наполниться кровью пузыря, страхъ передъ которымъ и заставилъ всхъ вооружаться… ‘Не дошла бы до меня очередь наполнять моей кровью этотъ пузырь’… Предложеніе устраняло задачу европейской политики,— эту циничную и злую задачу, которую далъ тотъ, съ кмъ кто-то одинъ въ Европ ‘не захотлъ сть щей’. Итакъ, — колоссальное дло. Вовсе это не значило только ‘распустить войска’, ‘уменьшить число пушекъ’, что пока механично и ариметично, но — начать иначе думать, перестроиться самому душевно, переставъ прежняго желать и прежнимъ грезить… И что-же, характеръ ‘мирнаго предложенія’ уже начиналъ эту перестройку души, — очевидно произойдя уже изъ перестроенной души. За все время европейской дипломатики и политики, представляющей Вавилонскую башню хитросплетеній, истинную ‘неразбериху’ хитросплетенія, — это былъ простой и ясный зовъ къ всемірному человколюбію, простое и все-таки нсколько укоряющее указаніе, до чего вооруженія тяжелы и непосильны населенію Европы, это было предложеніе удовлетвориться тмъ, что каждый иметъ, и оставить замыслы противъ сосда… Политическая система Европы возвращалась къ простот и ясности, къ добру и правд. ‘Довольно плести паутину для другого’, пусть каждый ‘пашетъ свое поле и стъ свой хлбъ’. Вотъ новый планъ. Совершенно новый замыселъ европейской исторіи.
Изъ Берлина раздался циничный смхъ. Онъ вышелъ оттуда, откуда и поднялся кверху кровавый пузырь,— съ родины Бисмарка. Смхъ обнаружилъ моральный центръ Европы, черную точку этой морали. Вильгельмъ II въ сущности единственный въ Европ выразилъ несогласіе на предложеніе нашего Государя, — но, при громадныхъ вооруженіяхъ Германіи и постоянномъ рост ихъ именно здсь, парализовалось все дло. Тутъ опять не отмчено было кое-что важное. Вооружалась держава, положимъ, 20 лтъ, въ случа, если она сокращаетъ на половину свои вооруженія, то она не просто ломаетъ половину ружей и разбиваетъ половину пушекъ (говорю образно и грубо, сокращая рчь въ ея побочныхъ частяхъ), но она упраздняетъ прежнюю систему набора солдатъ, комплектованія офицеровъ, сокращаетъ число учебныхъ заведеній для подготовки офицеровъ, погашаетъ многія должности, многія каедры, перестраиваетъ нкоторыя учрежденія и законы. Словомъ, это — не ‘порвать паутину’, а — расплести кружево, сохраняя нитки. Тутъ — работа, копаніе, а не одиночное ‘повелваю’, хотя началось все съ него. Хотя Петръ въ опредленный день сказалъ ‘повелваю’ о Ладожскомъ канал, но копали его десять лтъ. Это — разъ. Другое:— только черезъ десять или двадцать лтъ, и притомъ упорнйшаго труда, можно было бы возстановить ту часть или ту половину вооруженій, отъ которой данная страна ‘отказалась бы’. Что же сдлалъ Вильгельмъ II своимъ отвтомъ: ‘Если Россія разоружится первая, то тогда и посл того мы тоже разоружимся’. Вслдствіе потребности годовъ на возстановленіе вооруженій, какъ я сказалъ, слова эти означали только: ‘Я тебя съмъ и посл того разоружусь’.
Оставалось готовиться…
Что-же еще длать съ хищнымъ звремъ, который грозитъ всмъ, который не скрываетъ угрозъ, который дйствительно голоденъ и дйствительно силенъ?…
По-мужицки:
— Да переломать ноги зврю, чтобы потише бгалъ. Тогда волкъ овцу не догонитъ.
Разъ все втянулось въ пещеру Молоха,— остается выкинуть статую и разломать стны. ‘Воздуху! Воздуху!!’ — ‘Жарко, душно!’ — вотъ теперешняя война въ ея корн, помимо подробностей политики. Въ сокровенности подробностей политики все-таки лежитъ царское ‘хочу’. Это ‘хочу’ сказалось на Гаагской конференціи. Совершенно параллельно идетъ суровое ‘не хочу съ нимъ сть’ — въ отношеніи Бисмарка. Ршительно ничмъ Германія теперешняя и даже будущая не угрожала Россіи. Россія дйствительно и реально не иметъ въ войн другихъ мотивовъ, кром какъ идеалистическихъ. Будучи по населенію вдвое больше Германіи, ускоряясь въ рост населенія скоре чмъ Германія, и будучи по техник вооруженія одинакова съ нею, Россія могла никогда не опасаться Германіи. Германія объявила Россіи войну въ страх передъ ея естественнымъ ростомъ, зная, что ‘теперь легче’, чмъ ‘потомъ’. Вотъ что создало обстановку и подробности войны.
Но въ корн и глубоко лежитъ — расхожденіе добра и зла. Лежитъ съ одной стороны — ‘хочу поглощать’, и съ другой — ‘не допущу поглощать’. Въ отношеніи Франціи, а теперь также и Англіи (‘будущее Германіи — на моряхъ’) это настолько извстно и не оспаривается, что говорить здсь нечего.
Вернемся къ Польш.
Та полнота мысли о польской судьб, какая содержится въ словахъ Верховнаго Главнокомандующаго, не оставляетъ мста сомннію, что она родилась не въ воинской ставк, пришла не въ обстоятельствахъ событій, а зрла и вынашивалась давно. Здсь мы должны сказать упрекъ славянофиламъ. Они малодушествовали о русской исторіи. Въ горячей и, нельзя не сказать, поспшной полемик, они твердили о себ, что одни только несутъ боль о славянств, скорбь о славянств, скорбь о ‘ддин русской’, называя такъ стародавніе вка Россіи и стародавніе предлы Россіи. И теперь только можно понять и постигнуть, почему оффиціальное правительство говорило имъ — ‘сидите смирно’. Мы всегда предполагали въ этомъ холодъ, бездушіе, славянофилы говорили, что это — непониманіе. ‘Какъ!— преслдовать людей, стоящихъ на страж Державы, Вры Православной, Царя Самодержавнаго’! Дйствительно, странно и наконецъ дико. До того странно и дико, что давно пора было догадаться или по крайней мр начать искать, не скрывается-ли тутъ чего-нибудь другого. И были ‘отмтины’, по которымъ можно было начать слдить и догадываться.— ‘Насъ преслдуютъ, когда западничество и наконецъ откровенный радикализмъ оставляются въ поко’. Западничество — только разговоры, радикализмъ мутилъ только студентовъ и гимназистовъ, и было вдь совершенно очевидно, что славянофилы и журналы ихъ, къ которымъ въ высшей степени внимательно прислушивались ‘дружественныя державы’, вотъ у которыхъ были въ зубахъ кусочки Польши,— мшаетъ чему-то гораздо боле существенному, нежели смута въ юношеств и либеральная оппозиція правительству. Въ преслдованіяхъ напр. Аксаковскихъ журналовъ, богословія Хомякова, историческихъ идей Константина Аксакова, въ быстромъ закрытіи ‘Европейца’ Ив. Киревскаго, — сквозило что-то дкое, пугающееся, спшащее скоре ‘потушить’ и чтобы ‘не было разговоровъ’… Тайна. И — какое-то ревнованіе. Можно было начать догадываться. Оффиціальное правительство стояло ‘во всей форм’ передъ линіей европейскихъ державъ,— совершенно ‘европейское’, какъ и они, и даже съ говоромъ ея дипломатіи по-французски. ‘Языкъ салоновъ Франціи и Россіи, Парижа и Петербурга’…
Когда, вдругъ, Главнокомандующій и Великій Князь заговорилъ крупно по-русски. Заговорилъ… о Польш, о которой славянофилы не говорили ни разу тепло. Между тмъ какъ что за ‘Славянскій міръ’ безъ поляковъ? гд ‘Міръ’ именно мирный, славный и славянскій, безъ удушенія даже и малйшей его частицы, разъ польская народность раздроблена? Гд идеалъ Гаагской конференціи — ‘каждый да пашетъ свое поле и стъ свой хлбъ’?!
Если бы слово Главнокомандующаго и Великаго Князя родилось только наканун дня его объявленія и въ трудахъ войны, — то конечно оно повторило бы только извстныя давно во всей Россіи слова славянофиловъ. Но оно оказалось полне ихъ, и — въ существенной части. Оно глубоко самостоятельно по тону,— прямому и очень ограничивающему, по слову именно ‘государственному’, а не литературному. Такимъ образомъ, оно стоитъ совершенно вн традиціи славянофильства и слдовательно открываетъ собою какую-то другую традицію.
Какую? Чью? Кто думалъ?— Никто не думалъ.
Вскрываетъ традицію Великокняжескую? Таковой никто не можетъ предположить, уже потому, что вс Великіе Князья повинуются, какъ и мы, хотя и единородные и близкіе къ средоточію Рода, и никогда они не изъявляли Г осу дарственной воли и Государственнаго ршенія. Этого не было и какъ поползновенія.
Чья-же традиція?
Престола Царскаго. Вотъ о чемъ радость поляковъ. Что имъ мннія всхъ славянофиловъ, и постоянно говорливаго Петербургскаго Славянскаго Общества? Изъ него ‘шубы не сошьешь’,— по-истин ‘не сошьешь’. Прекрасныя и благородныя мысли славянофиловъ суть именно то благородство, изъ котораго ничего не выходитъ. Какъ впрочемъ и изъ книгъ Аристотеля. А поляки были голодны. Безъ шубы, на мороз. Они были безъ надежды въ исторіи. Вдругъ имъ открылось, что былъ Нкто, кто всегда о нихъ думалъ,— думалъ и молчалъ, боллъ и молчалъ… Пока не дошло до поры ‘сдлать’. И онъ ‘сдлалъ’.
— ‘Повелваю’…
Разговоры кончены. Славянофильство ‘сло на мель’, или пожалуй оно въ тоже время ‘сошло съ мели’ творчески и огромно, блистающе и сверкающе. Мнніе есть мнніе, пока его не ‘захотлъ Царь’. А онъ ‘захотлъ’ — и мнніе стало фактомъ. Славянофильство умерло, потому-что оно оказалось ненужнымъ и напраснымъ, только мшающимъ въ параллельной мысли тому ‘оффиціальному правительству’, которое одно и могло сдлать,— впрочемъ, когда Царь приложитъ къ его способностямъ и силамъ:— ‘бытъ по сему’. Великая ошибка славянофиловъ,— ошибка за весь почти уже вкъ ихъ существованія,— заключалась въ томъ, что они видли умъ только въ себ и сердце только въ себ, отрицая умъ и сердце въ другихъ и въ другомъ. Грхъ ихъ — въ малодушіи. Они были именно малодушны о Русской Исторіи, твердя, но отвлеченно, о ней, что она ‘святая’. Я продолжаю мысль о ‘Руси Святой’: ибо откуда же бы эта святость самой земли, еслибъ она имла черную или грязную исторію? По исторіи — историческое существо. Итакъ, Святая Русь имъ казалась мене умной и мене правдивой, чмъ ихъ литературная и общественная партія. И вотъ откуда на нихъ гоненіе, довольно понятное. ‘Что вы о себ думаете’?— ‘Кто вы и давно-ли вы’? Ропотъ понятенъ,— ропотъ того говорившаго по-французски правительства, которое вдь могло думать и по-русски.
Какъ Пушкинъ, писавшій французскіе стихи,— такъ любилъ псни своей няни.
Неблагородное непониманіе,— ужъ нечего скрывать.
Мысль славянофильства оказалась не только безсильна, но и узка и даже холодна (участь Польши) — сравительно съ той громадой жара, какая жила и тлла и горла и дожидалась случая какъ традиція Престола. Вотъ что стало очевидно. Славянофильство умерло и паки воскресло. Но оно и воскреснуть-то можетъ, только выговоривъ великое ‘прости’. Ибо въ его подозрительности было, конечно, много оскорбительнаго. Легко ли: оно обвиняло почти вслухъ все ‘оффиціальное правительство’ въ отреченіи и отъ православія, и отъ народности, и даже отъ самодержавія!! Министрамъ можно вскочить какъ въ горячк: ‘Да ошалли вы,— что же, дьяволу, что ли, мы по вашему служимъ? Измнили отечеству и въ тайн живемъ на содержаніи иностранныхъ державъ’??! Дйствительно, какъ было понять постоянную формулу славянофиловъ: ‘Мы служимъ православію, самодержавію и народности,— а правительство насъ за это гонитъ’. Поистин, ихъ даже мало гнали. Они были просто глупы.
Они говорили…
Они не понимали…
Они не имли вры… въ того Суворова, который звался ‘Фельдцехмейстеромъ’, носилъ прусскій мундиръ по уставу,— и плъ за дьячка на клирос, о чемъ не сообщалъ, конечно, Принцу Саксонскому, своему другу.
Русское ‘оффиціальное правительство’ было двойственно по двойственному сложенію русской исторіи, начиная уже съ Петра, но какъ Петръ, заимствуя технически-необходимыя средства самозащиты съ Запада, былъ однако кореннымъ русскимъ человкомъ, — такъ и правительство посл него все-таки было въ душ своей русскимъ, не смотря на мундиръ и формы, на языкъ и вншніе пріемы. Но этотъ его русскій характеръ выражался не въ разглагольствованіи и фразахъ, а въ русской работ и въ забот о Россіи. Да и странно было-бы иначе. Какой-же, позвольте, предметъ имло-бы правительство безъ этого? Безъ этого оно было-бы не съ ‘худымъ предметомъ’ передъ собою, но вовсе безъ предмета,— что физически невозможно, что духовно невозможно. Разв можетъ быть статуя безъ пьедестала, бронзовый всадникъ на ней безъ опоры? Между тмъ несчастіе, ошибка и порокъ славянофиловъ заключался именно въ такомъ воздушномъ представленіи своей яко-бы воздушной исторіи, яко-бы безъ-матерьяльной исторіи. Несносное было въ этомъ то, что въ корн такое представленіе держалось на личной переоцнк себя: ‘мы всхъ умне’, ‘мы всхъ сердечне’, ‘мы только и умны’, ‘мы только и сердечны’… Если взять напримръ позорную страницу въ ‘Хаджи Мурат’, гд показанъ ‘день императора Николая І-го’, то что-же мы увидимъ и какой смыслъ вписалъ Толстой въ эту страницу? Его можно бы спросить: ‘такъ вы и думаете, что Русская Исторія сложена изъ удачныхъ и неудачныхъ эпизодовъ ухаживанья за барышнями и дамами,— и что въ самомъ дл le roi s’amuse и только?…Извините, изъ этого ни Реймскаго собора не получится, ни нашего Кремля’. Вдь и Реймскій соборъ есть фактъ и Кремль есть фактъ. Исторія фактична, въ камн и длахъ, въ чугун и событіяхъ,— и этого колосса фактичности не опровергнешь изображеніемъ. Исторія не виновата, если ее не понимаетъ историкъ, но историкъ виноватъ, если онъ не понимаетъ исторіи. И преступенъ, если не понимаетъ ее по легкомыслію. ‘Вы прогулялись и мимо Кремля, и мимо Реймскаго собора’,— можнобы сказать мнимой историчности и Толстого и Гюго,— ‘и это именно вы qui vous amusez, а вовсе не les rois s’amusent’. Между тмъ мы беремъ еще геніевъ, Толстого и Гюго. Что-же сказать объ остальныхъ? Мы были неучтивы къ своей исторіи, человкъ вообще былъ неучтивъ къ своей исторіи, одинъ изъ сыновей Ноя худо назывался, и историки не были ни Симомъ, ни Іафетомъ предмета, который они излагали и изъясняли.
Вотъ откуда все вытекло, и славянофилы почти фатально приняли ту точку зрнія, которую имли вс. Не они сотворили, а приняли ядъ, имъ поданный. Неоспоримо, что они были достойнйшими людьми своей дйствительности, своего времени,— и одни были ‘сынами отечества своего’, а не ‘рабами отечества своего’,— но и на солнц есть пятна. Такимъ пятномъ на славянофильств было то, что они за оффиціальностью не видли сердца. Мундиръ распахнулся,— и мы увидли сердце, которое всегда болло. И болло по-своему, никому не подражая, болло изъ себя.
Болло Сердце Царское о Польш,— болло особымъ Государевымъ болніемъ, а не человческимъ, котораго мы и постигнуть-то не можемъ по той простой причин, что никогда не были царями. Есть особое ‘мсто царское’ въ мір, въ дйствительности, — котораго мы не знаемъ, потому-что никогда на немъ не бывали. И на ‘мст’ этомъ есть своя мудрость и глубина, свои гнвы и своя нжность, свои бури и свой штиль, и мы ихъ совершенно не знаемъ, потому-что это не ‘наше’. Все — изъ вковъ, изъ сдины, изъ незримой традиціи отъ отца къ сыну, отъ дда къ внуку, традиціи, которой мы никогда не подслушивали, и она едва-ли есть въ документахъ. ‘Реймскій соборъ откуда-то выросъ’, и ‘Кремль какъ-то сложился’ въ стнахъ и башняхъ своихъ. Ни мы, никакіе Иваны Семеновичи и вообще частные люди, ни вс герои Толстого, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Островскаго, Гончарова, Писемскаго — не слпили-бы всми силами ума и характера ‘стнъ Кремля’. Вышелъ-бы или обыкновенный домикъ или коммерческая постройка. По жилищу — и человкъ. Но также и обратно: по жильцу — домъ. Если жилищемъ Царя былъ Кремль — не по величин, а по художеству и своеобразію своему,— то мы должны-же смиренно сознаться, что вообще въ Лиц Царскомъ ничего не понимаемъ, что оно есть совершенно для насъ непостижимо по совершенно другому историческому устроенію. Мы — частные люди, онъ — Царь. Этимъ все сказано.
Посмотрите на слова Главнокомандующаго: онъ не изъясняется, не заискиваетъ страшное предположеніе!), а — велитъ. Вотъ на что не обратили вниманія,— что онъ велитъ исторіи, почти обходя людей. Какъ и подобаетъ, ибо что-же такое ‘теперешніе поляки’ передъ умершими и еще которые будутъ жить?! Величіе Государя и отпрыска царскаго, что у него шагъ въ версту, когда у насъ въ аршинъ,— и онъ даже и мыслить и представлять себ не уметъ ‘теперешнее поколніе’, а лишь генерацію ихъ, весь народъ. Поэтому Главнокомандующій говоритъ собственно въ присутствіи поляковъ, но — о Польш. Ему больна Польша, а не теперешніе поляки. И теперешніе поляки должны мыслить въ зависимости отъ того, ‘какъ-бы лучше Польш’. По народному-бы говоря:— ‘А иначе я васъ прибью’. Тонъ Главнокомандующаго ни въ комъ не заискиваетъ, ничего не ищетъ, ни въ чемъ отъ людей не нуждается, а речетъ волю о Польш, и даже велитъ ‘такъ-то быть Польш’. Только смердъ можетъ понять слова о ‘быть подъ державою Царей Русскихъ’ въ смысл эгоистическомъ и своекорыстномъ. Но сверху — далеко видно, изъ Кремля видне, чмъ изъ частнаго дома. Уже ‘мсто царское’ потеряно въ Польш, и давно потеряно, да и не было искусно, и давно въ Польш было неискусно. ‘Мсто королевское’ тамъ было маленькое и не мудрое. Короли, начиная съ Владислава IV-го, не знали, что длать съ Польшею. ‘У васъ есть свои сабли — и защищайтесь’, отвтилъ онъ украинцамъ, жаловавшимся на притсненія шляхты. Это — разруха, это ‘раздлъ Польши’ за два вка до ея реальнаго раздла. Не было ‘управы съ поляками’,— народомъ пылкимъ, увлекающимся, мечтательнымъ, даровитымъ, но не государственнымъ. И въ долгихъ думахъ о Польш — въ думахъ беззвучныхъ — о судьб ея, о будущности ея,— конечно сложилось это безповоротное ршеніе не зарождать тамъ ‘своего гнзда’, ибо ‘гнздо ‘-то. это было по-существу мало, и всегда мало, а — оставить ее лежать въ Большомъ Гнзд, но лежать не стсняючись и ёмко, благоустроено и богато (талантливо). Не вс народы живутъ государственно. Это особое призваніе Божье, особый талантъ отъ Бога. Но народъ можетъ быть вполн прекрасенъ и вполн талантливъ, если онъ цленъ, живъ и спокойно раскрываетъ свои силы во всхъ областяхъ, кром единственной, которая ему ‘не далась’,— политической. Поляки конечно погубятъ себя, если будутъ стараться выдти за предлы словъ Главнокомандующаго, да и не достигнутъ ничего, а только разобьются. Стна у Кремля — крпкая, и вообще большія царства живутъ въ большихъ и прочныхъ стнахъ,
‘Тому дому тысячу лтъ стоять’, а ‘та хибарочка черезъ десять лтъ валится’. Вотъ и все.
Поляки все это не столько обдумали, сколько этимъ всмъ ‘пахнуло’ на нихъ изъ словъ Главнокомандующаго. Слова какъ свалили ихъ: такая радость! Именно, именно ‘возстановить племенное, государственное единство’, залечить этотъ страшный порзъ и разрзъ. ‘Гдть-бы ни лежать, а лежать въ цлости’. Громаднымъ, въ версту, словомъ — имъ указано ‘лежать въ Славянскомъ Гнзд’. Конечно, это не то, что — ‘въ нмецкомъ гнзд’, гд имъ вообще нтъ никакого мста, никакого духа, гд только ожидается всми, ожидается самими жителями, а не правительствомъ: ‘когда же васъ — не будетъ’? ‘когда же вы вымрете или переродитесь въ насъ?’. Ужасное ожиданіе, ужасная психологія. Она давитъ на васъ изъ сосдняго дома, она уничтожаетъ вообще ‘милаго сосда’, подкладывая на мсто его ‘врага’. Какъ жить среди враговъ, исключительно враговъ, только враговъ, везд враговъ, всегда враговъ? Душа застонетъ. Всякій человкъ есть человкъ и онъ умираетъ безъ любви. А любви негд взять, а любви нтъ. Все враждебно, враждебно изъ самой ситуаціи: ‘поляки среди нмцевъ’. Географія и бытъ, гд антагонизмъ — въ каждой точк. Зародится отчаяніе,— то послднее отчаяніе умирающаго, когда онъ молитъ о скорой смерти. ‘О, да и въ самомъ дл — переродиться въ нмца’, ‘взять жену нмку и народить дтей съ нею полу-нмцевъ, въ нихъ останется полу-полякъ, во внукахъ — четверть-полякъ, и черезъ десять поколній — вовсе нтъ поляка’. Вотъ. И нечего длать. Смерть. Умирать всмъ больно, а умирать всмъ приходится. Тяжелая болзнь ракъ, а какъ пришла — что же сдлать. Попъ знаетъ, что длать, и могильщикъ. знаетъ, что длать. Этотъ попъ — нмецъ, эта могила — Германія.
А въ Россіи — жизнь, единая, цлая, племенная, вчная и обезпеченная. ‘Опредленная квартира, которую не расширить’. Что длать, ‘вс живемъ по квартиркамъ’, домохозяевъ — немного. Дай мн домъ и я его проживу, заложу и начну на него ‘издавать сочиненія’. Такое — призваніе, а къ ‘дому’ — нтъ призванія. Чтобы быть ‘домохозяиномъ’ — надо практичный и крпкій умъ, нужно постоянство въ характер и неувлекаемость картами, музыкой, коллекціонерствомъ и сударушками. Вотъ сколько лишеній и ограниченій, вотъ сколько отнято самою судьбою у ‘хозяина’. Зато у него домъ вковой и все ширится. И садочкомъ, и полемъ обрастаетъ, свои лошади и недалеко роща! Чтобы ‘собирать’ — надо талантъ, и ‘собираніе’ само-по-себ довольно томительная вещь, безъ удовольствій. Суровая вещь, скучная вещь. Я бы не сталъ, а все бы растратилъ на коллекціи. Въ космической экономик въ конц концовъ ‘хозяинъ’ собираетъ для жильцовъ,— для этихъ музыкантовъ, коллекціонеровъ, художниковъ и (что длать) прощалыгъ. ‘Хозяинъ — онъ терпливый и всякихъ жильцовъ терпитъ’. Терпніе?— Вотъ качество, котораго никогда не было у поляковъ и которымъ ршительно богатъ русскій народъ. Это всмъ очевидно, это вс признаютъ, и это одно содлываетъ русскій народъ государственнымъ. Русскій народъ не просто государственный, но онъ глубоко и обширно государственный. Кром терпнія,— его молчаливость, его скромность, его ‘неразболтливость’ — какія все качества! Вдь русскія качества ‘въ литератур’ и русскія качества ‘въ дйствительности’ — далеко не похожи другъ на друга. Въ дйствительности-то русскій народъ именно не болтливъ, въ противоположность персонажамъ литературы, гд лица ‘должны разговаривать’ по самымъ задачамъ книги и читаемости. ‘Зачмъ же я тебя, дурака, вывелъ, если ты не разговариваешь?’ — можетъ улыбнуться на Рудина Тургеневъ. Вотъ почему вс персонажи романовъ есть приблизительно Рудины,— разныхъ тоновъ и цвтовъ и оттнковъ. Это задача ремесла и невольность техники. Литература иметъ свои секреты, но и дйствительность тоже позволяетъ себ имть свои секреты.
Молчаливый, дловитый народъ. Серьезный народъ. Посмотрите въ церкви. Вы смотрите его не въ клуб, не въ газет, а въ арсенал, въ мастерской, за плугомъ въ пол. Онъ везд молчитъ. Въ пол молчитъ и пашетъ, въ церкви молчитъ и слушаетъ. ‘Мудрствуетъ’ и ‘умиляется’ — два качества царственности. Газетный народъ и клубный народъ государства не строитъ и исторіи не длаетъ. Это — пустой народъ, и вовсе не съ нимъ Цари длаютъ исторію и построяли свое Царство. Они въ молчаніи строили съ молчаливымъ народомъ, который не ропталъ, когда его наказывали за дло, не ропталъ и тогда, когда казнили за преступленіе. Все это — серьезно, и серьезный народъ понималъ, что жизнь — не игра, а отвтственность. Ему было любо Государство въ самыхъ казняхъ,— ибо, казня, Государство видло въ немъ душу и человка, а не игрушку, съ которой позабавиться. Увы, литература только ‘забавилась’ около человка. Народъ любитъ отвтственность, народъ хочетъ отвтственности, потому-что все это кричитъ ему: ‘ты — человкъ’. Вдь литература ни разу ему не сказала дорогого — ‘ты человкъ’, все забавляясь и обмазывая его вареньемъ, какъ куклу. Ему не варенья нужно, а царства, исторіи, страдальчества и величія. Таковъ мужикъ. Таковъ попъ. Таковъ солдатъ. Посторонитесь, господа литераторы.
Полякамъ все это открылось. Они поняли. Имъ открылось не одно милосердіе, но мудрость и твердость. Милосердіе можетъ и не спасти, на слова — ‘Христа ради’, можетъ сказать — ‘Богъ подастъ’. Но мудрость и твердость упасетъ ‘жезломъ желзнымъ’. Жезлъ-то онъ жёстокъ, да зато спасаетъ. А полякамъ нужно спасенье, они задыхаются, и имъ не до газетъ и Рудинскихъ разговоровъ. Теперешній полякъ серьезенъ, и онъ давно уже сталъ серьезенъ,— съ тхъ поръ, какъ ушибся о два возстанія. Онъ терплъ и размышлялъ,— главное терплъ. Онъ смирялся — великое царственное качество. Съ великимъ терпніемъ Цари и дожидались ‘своего времени’, и даръ угадать ‘часъ’ — есть даръ именно хозяина дома.
Царь угадалъ часъ.
Благословимъ этотъ часъ.
15 авг.— 16 сент.

Нмцы у себя и у насъ

— Пожалуйста, когда вы вернетесь въ Россію, скажите же всмъ русскимъ, что мы любимъ ихъ и всегда любили,— и чтобы они поскоре заключали съ нами миръ!
Русская умная барыня, которой говорили это берлинцы нсколько дней назадъ, низко кланялась имъ и отвчала серьезно:
— О, я передамъ въ Россіи все, что вы говорите мн, и можетъ быть миръ въ самомъ дл…
Трудно было выговорить, что ‘миръ заключится’ отъ этого обмна любезностями,— и потому она оканчивала свою рчь не опредленнымъ общаніемъ, а неопредленною улыбкой.
Наканун объявленія войны Берлинъ затихъ какъ передъ грозой, и улицы обезлюдли. И было жутко видть, какъ кайзеръ одинъ носился по улицамъ на своемъ извстномъ каждому нмцу автомобил, всюду жаждая встртить толпу и ища овацій. ‘Онъ былъ какъ пьяный’, — передавала мн наблюдательная знакомая,— ‘въ этихъ поискахъ народной поддержки. Только пріхавъ сюда и пропитавъ манифестъ Государя о войн, и изложеніе дипломатическихъ переговоровъ передъ войною, я узнала истину. Въ Берлин и Германіи Вильгельмъ всхъ заставилъ поврить себ, что войну объявила Россія Германіи, а не Германія Россіи. И разныя политическія партіи, между прочимъ соціалисты, бывшіе въ принцип противъ войны съ Россіей, посл этихъ увреній Вильгельма перешли на сторону берлинскаго правительства,— и даже сокрушенно стали говорить, что Вильгельмъ, предвидя такую коалицію противъ себя, былъ правъ, требуя все новыхъ и новыхъ ассигновокъ на армію, а они, длая оппозицію этому, были не правы’.
— Берлинъ постоянно расцвченъ флагами, и нмцы держатся въ постоянной увренности, что они одерживаютъ непрерывныя побды… Только австрійцевъ они упрекаютъ, что т плохо дерутся съ русскими…
Она переждала время суматохи, не старалась вырваться сейчасъ же по объявленіи войны, и выхала совершенно спокойно — на Стокгольмъ и дале, моремъ, въ одинъ изъ портовъ Финляндіи и въ Петроградъ. Ничего съ ней особеннаго не случилось. Можетъ быть отъ случая и можетъ быть отъ любезности. Она уже не первый годъ лечилась въ Берлин, и знакомства и связи у нея тамъ были старыя.
Она опредленно передаетъ, что въ Берлин учитывали пьянство при мобилизаціи, вообще, разсчитывалось на смуту, на забастовки, на возстаніе Польши и Кавказа, а во внутренней Россіи — на алкоголь. Вполн разсчитывалось на смуту въ Прибалтійскихъ губерніяхъ и въ Финляндіи. ‘То, что мн говорили уже на пути къ Петрограду — о полномъ единодушіи въ Россіи и о чудномъ вид трезвой страны — было въ высшей степени удивительно посл берлинскихъ выкриковъ на улиц. А теперь въ Петроград, я вижу, что Россія точно вступила въ какой-то Свтлый праздникъ’.
А знаете ли, отчего стоитъ Свтлый праздникъ не только на улиц, а въ сердц каждаго русскаго? Обывателю, особенно мелкому обывателю, не очень понятны международныя отношенія и далекія историческія и политическія перспективы, но ему въ высшей степени понятна бытовая сторона жизни, и вотъ въ ней-то онъ чуетъ начало громаднаго и благодтельнаго переворота. Если ‘Германія’ давила и давитъ на все въ Европ, то ‘нмецъ’ давитъ и съ незапамятныхъ для обывателя временъ давилъ — на все въ Петроград и во всей Россіи. Возьмите телефонную книжку Петрограда, возьмите ‘Весь Петроградъ’ и ‘Всю Москву’, да пожалуй и ‘Всю Россію’,— и посвятите вечеръ на вчитываніе въ эти достопримчательныя книжки и на изученіе по нимъ ‘службъ въ Россіи’,— службъ, должностей въ Петроград. Поистин, Петроградъ и Россія — какая-то колонія для Германіи, колонія богатйшая естественными произведеніями, но безлюдная въ смысл культурнаго элемента,— и вотъ нмцы посылаютъ своихъ ‘молодцовъ’ сюда, младшихъ сыновей патріархальныхъ семействъ, ‘обучать уму разуму русскихъ’ и извлекать выгоды изъ богатой ‘первобытной страны’. Но ‘молодцы’ не обучаютъ, потому что какая же имъ выгода обучать? Чмъ темне и невжественне Россія, чмъ порочне и пьяне русскіе — тмъ все это хлбне и выгодне для нмца. Возвратъ къ трезвости русскихъ — это ножъ для нмца и для нмецкой работы въ Россіи. Чмъ конкурентъ слабе — тмъ его противнику легче и выгодне. Русскіе, у которыхъ такъ счастливо и поистин провиденціально слилось начало войны съ Германіей съ началомъ освобожденія отъ зеленаго змія,— почувствовали оба движенія какъ начало сваливанія съ груди тяжелаго камня, подъ которымъ мы прямо задыхались. Россія задыхалась въ нмц и задыхалась въ своихъ порокахъ. И какъ-то эти два зла шли рука объ руку. Я какъ-то, лтъ десять тому назадъ, спросилъ нмца, открывшаго ‘свое заведеніе’ по части портняжной:
— Что же, у васъ работаютъ русскіе?
— Нтъ,— отвтилъ онъ,— эстонцы.
— Эстонцы? въ Петроград? отчего?
— Невозможно или очень трудно найти русскаго мастерового, который бы былъ трезвъ. А вы знаете, наше заведеніе требуетъ рабочаго приличнаго, чисто одтаго, потому что къ намъ приходятъ заказчики — не простые люди.
Я не могъ не пережить боли въ груди: что же остается русскимъ, если даже портные въ Петроград — преимущественно не изъ русскихъ?!
И такъ — везд. Посмотрите телефоны. Русскіе везд спущены ‘какъ можно ниже’… Въ службахъ и очень высокопоставленныхъ, и въ среднихъ,— въ службахъ оффиціальныхъ и въ работахъ практическихъ. Возьмите приготовленіе лекарствъ, возьмите запасы лекарствъ,— оптовые ихъ склады. Я думаю, такого чуда какъ ‘русская аптека’ — никто не видывалъ. Я говорю о ‘русской аптек’ не по фирм и выставк, а по существу, т. е. съ русскимъ составомъ служащихъ отъ верха до низу. Что же длаетъ, какъ работаетъ для Россіи каедра фармаціи въ нашихъ восьми университетахъ? ‘Фельдшеры’ — вс русскіе, но ‘провизоры’ — вс нмцы или евреи. Неужели для бдныхъ русскихъ нельзя было назначить стипендіи спеціально для приготовленія фармацевтовъ, въ виду исключительно по всей Россіи занятія службы при аптекахъ не русскими? Неужели здсь нельзя было приставить зоркаго глаза и дловитой руки? Какъ себя чувствуетъ въ эти дни и какъ ведетъ себя съ давнихъ поръ Медицинскій департаментъ Министерства внутреннихъ длъ?
Эти бытовые вопросы стоятъ у каждаго обывателя въ душ. Русскимъ, хотя бы изъ той же несчастной учащейся молодежи, нашей безпріютной молодежи, — надоло ‘топтать тротуары’ въ собственномъ отечеств, топтать тротуары и заниматься революціей, при благосклонномъ содйствіи посольствъ нкоторыхъ былыхъ ‘дружественныхъ державъ’, которыя къ счастью теперь съ нами раздружились. Кликъ ‘война!’ слился съ другимъ крикомъ — ‘русскіе — къ работ!!’ И вотъ отчего у всхъ такъ хорошо на душ,
‘Наконецъ-то мы этотъ нмецкій ошейникъ сбросимъ съ себя’.

* * *

— Нмцы очень трудолюбивы. При томъ они вс сплошь трудолюбивы, а не нкоторые изъ нихъ. Этимъ трудолюбіемъ они достигли всхъ своихъ успховъ въ Европ. И, если прислушаться къ ихъ сужденіямъ, то замтишь, что они смшиваютъ самую культуру человческую съ трудолюбіемъ. Они ршительно разъярены теперешнею войною, и по странному мотиву: — ‘Мы, нмцы, работали,— а теперь другіе народы хотятъ отнять у насъ плоды этой работы, хотятъ быть чмъ-то въ человческой культур на ряду съ нами. Но мы — высшіе, потому что мы прилежны, а другіе народы суть низшіе, потому что они бездятельные’. Мысль эта такой же плодъ нмецкой школы, какъ и нмецкой семьи. Но…
И моя собесдница, очень умная южнорусская помщица, разсмялась:
— Вы знаете, о чемъ они сокрушаются при теперешней войн? Они кричатъ и жалуются:— ‘сколько же намъ будетъ стоить прокормитъ всхъ этихъ плнныхъ?!’ — говоря о взятыхъ въ плнъ на войн!! Ихъ занимаетъ счетъ расходовъ. И въ душ каждаго нмца лежитъ расчетная книжка. Все къ ней приноровлено, все съ нею сообразовано. И самое ‘прилежаніе’ нмецкое не есть что-то человческое и прекрасное, не есть русскій ‘подвигъ’, не есть русская ‘страда’ (лтняя уборка хлба), а что-то машинное, тупое и безчувственное. Нмцы глубоко нехудожественная нація, глубоко некрасивая нація. Во всемъ, въ понятіяхъ нравственныхъ, въ бытовыхъ явленіяхъ — они лишены всякаго вкуса. И живя среди нихъ,— какъ мн по-долгу приходилось живать,— все находишь въ высшей степени удобнымъ, но самая жизнь какъ-то скучна, безсодержательна, неинтересна.
— Напримръ?
— Съ ними ‘не-о-чемъ поговорить’, и этимъ все сказано. Русскій худъ или хорошъ, уменъ или глупъ — но онъ самъ по-себ. У каждаго русскаго есть свое лицо, есть свои личные взгляды и своя особая личная біографія. У нмцевъ есть только толпа, общество, масса. И есть взгляды или врне выкрики толпы. Напримръ, вы знаете, почему они особенно уврены, что ‘побдятъ’?— ‘Разв мы можемъ не побдить, когда у насъ каждый солдатъ знаетъ, изъ-за чего ведется война?’ — Собесдница моя улыбнулась.— ‘Но вы знаете, въ чемъ заключается это ‘каждый солдатъ знаетъ’? Дйствительно, въ каждомъ полку и въ каждой рот офицеръ почти по-шпаргалк прочиталъ солдатамъ краткое ‘разъясненіе о войн’, составленное въ Берлин въ тупой канцеляріи и изложенное тупымъ, казеннымъ, бездушнымъ языкомъ. Солдаты счастливы, что начальство сочло долгомъ ‘разъяснить’ имъ, но вы понимаете, какое это ‘разъясненіе’ и чего оно стоитъ! Есть какая-то безграничная тупость и въ этихъ ‘объясняющихъ’ офицерахъ, и въ этой краткости, и въ этой казенщин дла, которое все кипитъ огнемъ и кровью. На вопросъ ихъ:— ‘Есть ли что-нибудь подобное у васъ, русскихъ?’ — я отвтила: ‘наши солдаты знаютъ, что войну объявилъ Царь. Они не имютъ никакого колебанія въ томъ, что Царь знаетъ смыслъ войны, знаетъ ея необходимость и пользу. И они готовы умереть за Царя и идутъ на войну какъ на святое, правое дло. По моему мннію, это ‘у насъ’ еще лучше и крпче, чмъ ‘у васъ’… Нмцы ужасно сердились.— ‘О, да, у русскихъ вся сила въ Цар’.
— И, поврьте,— договорила она,— нмцы ужасно завидуютъ этой особенной русской исторической крпости. И боятся ея…
Все это очень умно, все это очень врно, и совпадаетъ съ тмъ, что мн приходилось читать о Германіи и о нмцахъ, совпадаетъ и съ тмъ, что лично мн приходилось улавливать въ многочисленныхъ разговорахъ съ нмцами.
Нмецкія книги интересны и нужны, но сами нмцы не интересны и какъ-то не нужны. Если безъ кого можно обойтись въ мір, то это — ‘безъ нмца’. Вотъ ужъ безъ кого не ‘затоскуетъ’ душа, не ‘защемитъ’ сердце… Пиво, а не виноградное вино, бочки пива, а не драгоцнный фіалъ душистой влаги. У нмцевъ есть собственно одно великое и благородное явленіе — Гете, и ‘помимо Гете’ ихъ всхъ можно бы вытолкнуть изъ человческаго общежитія. Но ‘Гете’ въ теперешней Германіи угасъ, въ прусской Германіи — онъ и не зарождался. Пруссія — это грубость и самодовольство, и самый ихъ ‘патріотизмъ’ — какое-то собраніе словесныхъ шаблоновъ, а не тайна души и сердца. Знакомая моя говорила еще:
— Ихъ церковь — не въ кирк, а возл памятника Бисмарка, противъ рейхстага. Вотъ куда они ежедневно сходятся, съ дтьми, съ женщинами, и преклоняются передъ этимъ памятникомъ. И, смотря на ихъ оступенлыя лица, на ихъ жесты и позы,— видишь, что это религія, что это молитва… Государственная религія,— и другой нмцы не имютъ. Они молятся молитвами королевской Пруссіи и императорской Германіи, и эти молитвы — къ захвату еще и еще, къ господству надъ другими, но къ господству совершенно безсодержательному и безсмысленному. Во имя чего захватъ? Что самое главное на верху? Нтъ отвта,— они сами не знаютъ. И они такъ тупы, что не спрашиваютъ объ этомъ. Это дйствительно страшная и тупая нація,— и горе подпасть подъ нее, потому что она раздавитъ не разсуждая,— състъ васъ какъ простой бифштексъ. Вы знаете, живя въ Германіи, я никогда не слыхала слова ‘Христосъ’ или ‘Божія Матерь’, и наше привычное, наше повсемстное — ‘Христа ради’ не только отсутствуетъ у нмцевъ, но и есть что-то невообразимое у нихъ. У нихъ есть только ‘Got’, ‘Богъ’ — чисто отвлеченное, чисто пантеистическое понятіе. Впрочемъ, не очень пантеистическое (она произнесла по-нмецки поговорку): ‘Богъ — это есть нмецкій Богъ (чуть ли не ‘Богъ — Нмецъ’)…
И она засмялась ихъ чистосердечному выговариванію этой поговорки.
Страшная нація.
— Побда погубила бы нмцевъ, пораженные — они можетъ быть опомнятся. Потому что человческое и разумное убжденіе не можетъ на нихъ подйствовать.
Все это любопытно. Все это мы должны знать, чтобы знать, съ кмъ мы боремся. Зврь сильный, во-истину, нитцшеанскій ‘сверхъ-человкъ’, или старый библейскій ‘Навуходоносоръ’, лишенный отъ Бога разума и питающійся, по подобію безсловесныхъ, полевыми травами…

Департаментскіе нмцы

Умъ и даровитость человка ни въ чемъ такъ не выражается, какъ въ скромности. Это — свтская и житейская сторона того, что у святыхъ и въ Церкви именуется ‘смиреніемъ’. Слова Христа: ‘кто изъ васъ хочетъ быть первымъ,— да послужитъ всмъ’, ‘первые да будутъ послдними’,— падаютъ сюда, указываютъ эту особенную ступень человческаго достоинства. Безъ преувеличенія можно сказать, что нтъ человчности тамъ, гд нтъ скромности, что ея отсутствіе зачеркиваетъ вс прочія стороны души, вс другія качества и таланты. ‘Хвастливый побдитель’, ‘хвастливый умъ’, ‘хвастливая филантропія’ — какъ все это несносно, какъ черно, какъ некрасиво…
Тутъ-то мы и уловляемъ нмца и его ‘культурную роль’. ‘Скромный нмецъ’, ‘нмецъ, который послужитъ всмъ’, и, наконецъ, ((скромный нмецкій ученый’ — это что-то неслыханное, это — такое, чего міръ не видалъ. Нмецъ — всегда съ нахрапомъ, стукаетъ ногами, высоко держитъ голову и требуетъ себ перваго мста. ‘Германія въ Европ’ вполн отражаетъ собою ‘нмца въ обществ’, ‘нмца въ колоніяхъ’, ‘нмца въ Петроград’. Роль ихъ въ Россіи, казалось бы, требуетъ величайшей деликатности. Все-таки они сюда пришли, все-таки они здсь получили себ хлбъ, жизнь, все, здсь они ‘сыграли свою роль’, ‘выковали свою судьбу’. Помните, въ 60-ые годы, когда русскіе образованные люди толпами бросились въ Соединенные Штаты, въ тамошнюю ‘гражданскую свободу’ и ‘свободный трудъ’,— то какъ богомольно они туда приходили, какой культъ къ новому отечеству питали, и какія благочестивыя легенды разсказывали о новой стран, легенды, столь не похожія на все, что писалъ о Соединенныхъ Штатахъ Ч. Диккенсъ. Вотъ отношеніе. И отъ крестьянина до барина, отъ, паломника Даніила, ходившаго ‘ко Святымъ мстамъ’, до князя Одоевскаго и Тютчева, вс русскіе, приходя въ чужія страны,— отдавали прежде всего чужимъ народамъ и землямъ удивленіе, любовь, уваженіе. Презрительныхъ описаній ‘заграницы’ въ русской литератур почти нтъ, встрчаются только краткіе афоризмы въ этомъ род какого-нибудь ипохондрика-сатирика.
Писать объ этомъ тяжело и трудно, ибо какъ будто впадаешь въ хвастовство. Но дло показываетъ именно таковое отношеніе русскихъ къ иноплеменному. Тоже — въ отношеніи инородцевъ. Читайте у М. Пришвина о лопаряхъ, о киргизахъ. Право, русскими похвалами можно устлать всю землю. Всюду-то въ міръ мы приходили, чтобы ‘полюбоваться чужимъ’. Да это общеизвстно.
Что же сдлали нмцы, приходя къ намъ не только тысячами, но милліонами,— такъ колонисты, какъ промысловые люди, какъ чиновники?— ‘Свинья’.— Они насъ ‘обозвали’, а они насъ не полюбили. Въ русской доброй душ они ничего не увидали, кром (извините) свиного рыла. Нмцы такъ говорятъ, культурные нмцы такъ выражаются, что приходится извиняться. Русская душа, русская жизнь — все осталось темно для нихъ. Русскій можетъ сказать только:
— Тупой нмецъ,— ты вообще ничего не понимаешь.
И еще:
— Между вами есть ученые, но между вами совершенно не попадается умныхъ людей.
Это — вполн заслуженно. Это просто показываетъ глазъ. Это — не похуленіе, это — опредленіе.
И вотъ несносное положеніе. Говорю особенно о Петербург. Придя сюда ‘въ шлейф’ разныхъ высокопоставленныхъ особъ,— они ничего не поняли въ окружающей стран, кром ‘хлва’, и расположились въ немъ совершенно просто… Поистин, и — ‘ноги на столъ’… Они не поняли, и вотъ уже два вка не понимаютъ, что русскіе уступаютъ имъ только по скромности, что они не говорятъ своихъ настоящихъ опредленій о гостяхъ своихъ — только изъ учтивости. ‘Пришелецъ — тоже, что сирота, пожалемъ его’. ‘Не осудимъ, не возразимъ’. ‘Особенно — не пересмемъ’. Но нмцы ничего не поняли въ этой деликатности. Они къ опредленію русскихъ — ‘свинья’, прибавили только: ‘это ни къ чему негодная свинья, которую и выучитъ невозможно’. Таковое отношеніе, наконецъ, прорываетъ терпніе…
Довольно, господа нмцы… Мы васъ всегда видли, всегда понимали, но жалко было огорчить колонистовъ и странниковъ. ‘Они на чужой земл, тоскуютъ объ отечеств, — пускай поругаются, легче станетъ’. Т такъ и распустились…
Мн пишетъ, по поводу указанія на нмецкіе служебные захваты, одинъ петроградскій департаментскій чиновникъ:
‘Хочется вамъ передать давно накипвшую горечь ста русскихъ чиновниковъ одного изъ важныхъ департаментовъ,— департамента NN.
‘Секретаремъ и вершителемъ (подчеркиванія везд мои, въ письм ихъ нтъ. В. Р.) судебъ личнаго состава служащихъ тамъ является фонъ-Д., человкъ малообразованный, плохо владющій русскимъ языкомъ, но почему-то онъ пользуется у директора полнымъ вліяніемъ. Такъ какъ фонъ-Д. глупъ и ему нельзя поручить и длъ, то ему поручено завдывать личнымъ составомъ, благодаря чему создалось покровительство нмцамъ при назначеніи на должности, прибавкахъ жалованья, пріем на службу, и т. п. Онъ получилъ генеральство, ничего не длаетъ, а сваливаетъ работу на другихъ, русскимъ же всегда старается подложить свинью. Говорятъ, что ему протежируетъ какая-то ф… нмка.
‘Вопросъ этотъ — типичный, общій. А потому если я пишу, то длаю это не въ личныхъ интересахъ, тмъ боле, что я уже тамъ не служу.
‘Нмцы везд такъ давили насъ до сего времени, что мы русскіе пикнуть не смемъ. Никто не ршается на то, что я длаю въ данный моментъ. Но я уже не служу тамъ и потому застрахованъ отъ непосредственныхъ пакостей нмца, могу позволить себ написать вамъ такое письмо.
‘Крайне грустно, что директоръ этого департамента — русскій Г.— Я-бы могъ вамъ поразсказать много интереснаго про поведеніе нмцевъ въ стнахъ этого департамента’.
Въ письм прописаны полныя имена — и департамента, и русскаго его директора, и воротилы-нмца. Я началъ съ разсужденія о скромности. Никто не запрещаетъ нмцамъ служить. Но естественно ожидать, чтобы они служили въ Россіи и жили въ Россіи скромно. Неужели это не безстыдный ‘нахрапъ’ со стороны нмки, жизнь которой состоитъ въ ‘комнатныхъ услугахъ’ въ очень высокомъ дому,— рекомендовать соотечественниковъ на гражданскія и техническія службы совсмъ другого вдомства, и, рекомендовавъ и устроивъ,— потомъ на этой служб и ‘протежировать’. Вспомнишь стихъ Лермонтова —
Люблю тебя, моя комета,
Но не люблю твой длинный хвостъ.
Но нмцы — и особенно нмки — у насъ всегда съ ‘національнымъ хвостомъ’… И вотъ такой нмецъ, опираясь на соотечественницу, вмсто того, чтобы смиренно кушать служебный хлбъ и не помышлять о большемъ, заводитъ ‘нмецкую тенденцію’, или случается — ‘армянскую тенденцію’ (встрчалъ самъ это), польскую тенденцію, финляндскую тенденцію,— ршительно ко вреду русской службы, русской работы. Онъ разбиваетъ дружные русскіе ряды, дружную русскую тягу… Вдь каждое министерство и даже всякій департаментъ — это хорошо сплоченный и замкнутый въ себ міръ, въ которомъ непремнно должна возникнуть ‘своя душа’, свое одушевленіе, своя ‘честь’, своя забота, свое тепло, горячность и ревность въ дл, и непремнно — взаимное и общее уваженіе и доврчивость. Что же это за ‘служба’,— русская служба,— гд всмъ приходится ‘оглядываться на нмца’,— притомъ, какъ пишетъ авторъ письма, ‘глупаго’, не умющаго даже хорошо говорить по-русски. Служба цлаго департамента испорчена, служба цлаго департамента разстроена. Разстроено нкоторое нужное русское дло,— и ‘никто не сметъ пикнуть, пожаловаться’. И что же это за назойливая ‘нмка’, которая позволяетъ себ ‘рекомендовать на службу’,— и что за мдный лобъ самъ ‘нмецъ’, позволившій себ воспользоваться такою рекомендаціей и влзть въ русскую работу ‘съ калошами’ и не снимая ихъ. Смшное и жалкое положеніе русской службы, да и русской государственности…
Господа, возвратитесь къ скромности!
Господа русскіе чиновники: вы, какъ частные люди, можете быть очень ‘смиренны’,— но на служб вы должны блюсти русское государственное достоинство.
18 сентября

Испорченный человкъ

(Возраженіе Н. А. Энгельгардту)

Не ‘попорченная механика’, а — ‘испорченный человкъ’: вотъ что стоитъ въ сердцевин Германской имперіи, которая изумила міръ зрлищемъ, открывшимся въ ней въ начал XX вка! Такъ хочется мн поправить и дополнить прекрасную и, конечно, врную мысль г. Н. Энгельгардта въ стать его ‘Попорченная механика’. Онъ говоритъ: ‘суть дла въ томъ, что нмцы вс и давно уже — механичны’, что ‘отсюда вытекли ихъ зврства’, повторять и исчислять которыя нтъ нужды. Да, суть — въ механичности, слово попало въ центръ дла. Но нужно же досказать, что пытаться сдлать изъ человка механизмъ, начать превращать человка съ его дтскихъ лтъ, съ его школьныхъ лтъ, въ ‘усовершенствованный механизмъ’, ключъ отъ котораго и заводъ котораго лежитъ въ рукахъ правительства или ‘его королевскаго прусскаго и императорскаго германскаго величества Вильгельма II’,— это значитъ начать портить цлую націю, это значитъ посягнуть на божественный образъ ‘человка’ въ ‘нмц’… ‘Задумалъ это Бисмаркъ, и въ его рукахъ заводъ былъ хорошъ’ — говоритъ Н. А. Энгельгардтъ. Заводъ былъ всегда скверенъ, заводъ этотъ не можетъ бытъ хорошъ по существу своему,— и опять именно по существу сокрытой здсь борьбы съ божественнымъ планомъ сотворенія человка ‘по образу и подобію Божію’… Эхъ, о чемъ я говорю: знаютъ все это русскіе мужики, знаютъ все наши нечесанные (по насмшк Л. Толстого) попы, знаютъ страннички и живущіе по лсамъ и въ пещерахъ древніе ‘старцы’,— да помнятъ даже и гимназисты, когда блаженно шалятъ и дурачатся въ классахъ и никакъ не даютъ надть на себя педагогической муштры. Самъ былъ учителемъ и свидтельствую, что изъ русскаго, чортъ его побери, гимназистишка, никакъ не сдлаешь ‘казенную штучку’.
Знаетъ вся Русь это! Знаетъ, что нельзя сдлать изъ человка ‘штучку’, съ казеннымъ заводомъ, знаетъ, что это глупо, что это порочно и преступно и, наконецъ, запрещено Богомъ!!…
‘Страхъ Божій’ забыли нмцы,— забыли сію извстную по всей Руси мысль, которую намъ вдолбляютъ въ голову съ дтства, и хорошо, что вдолбляютъ. Въ тайн вещей они вс безбожники, и давно безбожники, безбожникъ былъ и ихъ Бисмаркъ, безбоженъ и императоръ Вильгельмъ, хотя и произносятъ, гд машинка указываетъ произнести,— ‘Gott’, ‘Gott’…
Все это — фразы: никакого Gott’а у нихъ нтъ, а есть — кулакъ, сила и ‘я господинъ всего’. Зврства только изъ этого и объясняются, т. е. изъ того, что человкъ сталъ самодовлющимъ, выше котораго по существу дла и по тайному сознанію каждаго нмца никого нтъ, и нын въ ихъ ученомъ богословіи и ихъ морализирующемъ фразерств не Богъ говоритъ свою волю человку, а какой-нибудь Гарникъ, Штраусъ и Бауръ подсказываютъ свою волю, свои мысли и свои гражданскія и культурныя пожеланія Богу. Бюхнеръ, Молешоттъ и Фохтъ пренебрегаются по своему маленькому масштабу, но вдь бываетъ же, что вши задаютъ человка. На самомъ дл они-то, а вовсе не идеалисты, какъ Шеллингъ и Гете, господствуютъ и давно господствуютъ въ Германіи. И господствуютъ не только въ обществ нмецкомъ, до чрезвычайности грубомъ, механичномъ и плоскомъ, но и въ самой паук германской, у всхъ знаменитыхъ и препрославленныхъ ихъ Вихровыхъ и т. п., которые по основнымъ, и обширнйшимъ философскимъ воззрніямъ своимъ не идутъ дальше и не идутъ глубже того же Молешотта и того же Бюхнера. Богъ давно умеръ въ германской наук, Богъ ‘философски не принятъ во вниманіе’. Вихровъ или Гельмгольцъ сдлали великія спеціальныя открытія въ физіологіи и физик, но около великихъ открытій непремнно и невольно есть и общая философія открывающаго человка, хотя бы онъ и не разсказывалъ объ ней. Вотъ философія-то нмцевъ и идетъ вся отъ этихъ плоскодонныхъ душъ, отъ этихъ по-истин ‘вшей’ философскаго горизонта, — отъ ихъ несчастныхъ Молешоттовъ и Бюхнеровъ, философствующихъ врачей. О, эта ‘популярная наука’ и ‘общепонятная философія’, которая съла настоящую науку и настоящую философію!
И Бисмаркъ и Вильгельмъ, конечно, были и есть не иного чекана люди… Остановимся на Бисмарк. Онъ былъ великій политикъ и дипломатъ, но каково его измреніе какъ культурнаго человка? Странно спрашивать: да тоже ‘по Бюхнеру и Молешотту’… Тоже,— какъ даже спеціалисты и открыватели въ род Вирхова, Гельмгольца и Момзена. Разв у насъ профессоръ и академикъ математики, притомъ талантливый въ своей сфер человкъ, не обращался въ Св. Синодъ съ офиціальной просьбой разршить ему отречься отъ христіанства? Слава Богу, что этотъ случай былъ, ибо онъ. объяснилъ намъ и всему міру множество родственныхъ или близкихъ и аналогичныхъ явленій. Спеціалистъ и притомъ талантливый въ наук можетъ быть совершенно глупымъ или по крайней мр совершенно не развитымъ человкомъ вообще, а спеціалистъ и притомъ геніальный въ дипломатик и политик, т.-е. великій мастеръ практическихъ пріемовъ въ житейскихъ государственныхъ длахъ, можетъ быть совершенно слабъ въ созерцаніи и въ комбинированіи высшихъ культурныхъ идей. Будучи въ корн-то вещей всего только ‘по Бюхнеру и Молешотту’, великіе государственные люди Германіи, начиная уже съ Бисмарка, и заварили ту механическую и плоскую кашу, ту позитивную и физіологическую кашу, которую расхлебываютъ теперь нмцы, поражая міръ криками: ‘мы перебьемъ русскихъ и съдимъ всю ихъ икру’. Такого дикаго крика, такого идіотическаго крика не раздавалось съ начала всемірной исторіи. ‘Убьемъ и съдимъ икру’… Это какъ ‘заржу на дорог человка и съмъ колбасу, которая у него въ карман’ пропойцы-хулигана. Что такое нмцы въ войн 1914 года? Да просто — хулиганы. Въ слов — разгадка всего.
Въ то же время — какъ будто ученые и образованные. По форм — баринъ, лейтенантъ, баронъ, питомецъ берлинскаго университета, въ душ — хулиганъ. Я видлъ этихъ ужасныхъ берлинскихъ студентовъ, въ компаніи пришедшихъ въ Тиргартенъ,— и тогда же записалъ свое впечатлніе (‘Итальянскія впечатлнія’,— глава о Берлин), которое оказалось вщимъ и правильнымъ. Огромнаго роста, упитанные, безъ единой мысли въ лиц и, очевидно, безъ всякой тоски въ душ,— безъ тоски, тревоги и сомннія,— они были ужасны, эти прусскіе студенты!! Господи, — изъ сотенъ нашихъ не встртишь ни одного такого! Ни одного-подобнаго, приближающагося сюда! Очевидно — пути развитія разные, культура разная! Наша культура — скромная, и этимъ объясняется все, объясняется, что мы никогда не сдлаемъ ‘зврства’ среди беззащитныхъ, больныхъ, пріхавшихъ къ намъ лечиться… Вдь этого не только нтъ, это совершенно немыслимо у насъ.
Такъ вотъ въ чемъ дло!— въ порочной культурной ошибк уже Бисмарка и Вильгельма I, которые только отразили въ практическихъ пріемахъ политики и государствованія ‘свой вкъ’,— увы, вкъ отвратительный. Давно уже, именно посл 50-хъ годовъ, когда пала въ Германіи идеалистическая философія и были забыты завты Гете и завты романтической литературы, въ Германіи водрузилась грубая образованность, водрузилась нкоторая умственная пошлость, корифеевъ которой усиленно пересаживали и къ намъ. Это нашъ же ‘нигилизмъ’, только не получившій тамъ этого имени, нигилизмъ, позитивизмъ и матеріализмъ. И у насъ онъ привелъ къ огрубнію сперва понятій, а потомъ и нравовъ, о которомъ нечего напоминать тому, кто знаетъ литературу 60-хъ годовъ. Но вотъ я скажу удивительную вещь: противъ Германіи борется народная Россія, говоря литературными терминами, борется славянофильская Россія. Ибо Россія всегда была славянофильская, какъ славянофилы исповдывали только народное міросозерцаніе, отрицая ‘новйшую европейскую культуру’ — не всю, но вотъ эту ‘механическую’ культуру, этого ‘нмца-куклу’, о которомъ говоритъ г. Энгельгардтъ. Итакъ, борется народная православная Россія. Но ‘культурному нмцу’, ‘нмцу-машинк’ — нечего противоположить тому господствующему въ русской интеллигенціи типу, который ‘заведенъ по Молешотту и Бюхнеру’, заведенъ тоже ‘по Марксу и Энгельсу’,— и вообще нечего противоположить интеллигенціи безъ ‘Господи, помилуй’ и безъ ‘Вчная память’… Читатель обобщитъ мои слова и пойметъ ихъ корень. Конкретныя идеи вдь перестраиваются по требованію времени, но живучъ ихъ общій корень. Вс эти господа изъ ‘Русскаго Богатства’, вс эти наши ‘экономическіе матеріалисты’ и приверженцы ‘классовой борьбы’ готовятъ Россіи духовную участь Германіи и призываютъ въ корн вещей и русскихъ ‘не стсняться’ и V проявлять ‘зврства’…Сейчасъ это — во имя
‘Интернаціонала’ и ‘рабочаго класса’, но, когда конкретныя нужды перемнятся, то — по послушанію вообще ‘партійнаго завода’, ‘демократическаго завода’ и, наконецъ, ‘казеннаго завода’… Вдь Бисмаркъ одно время очень дружилъ съ Лассалемъ,— это характерно. Ну, умный читатель договоритъ мои слова: ‘Бога забыли’ — одни, ‘Бога нельзя забывать’ — вотъ что говоритъ народная и славянофильская Россія.

Къ разрушенію Реймскаго собора

Война ускоряетъ дыханіе и укорачиваетъ его… ‘Идемъ въ гору’… Но хочется переброситься съ читателемъ хотя короткими мыслями.
Реймскій соборъ взволновалъ весь міръ. И хочется сказать взволнованнымъ: — ‘о чемъ вы плачете? что погибъ памятникъ искусства?— Вдь объ этомъ вс крики, вс вопли, и вотъ только вчера я прочелъ фельетонъ о немъ художника-еврея-протестанта, о которомъ хорошо знаю, что онъ никогда, проходя мимо церкви, не положилъ креста на лобъ. Никто не плачетъ ршительно, что погибъ народный домъ молитвы. Вспомнили вс, что Реймскій соборъ упоминается въ Жанн д’Аркъ Шиллера, и не вспомнили, что всего только вчера въ немъ молились горожане, крестьяне, военные,— вообще, врующіе… Вс оплакивали музей и никто ршительно не плакалъ о религіи. И вотъ мн кажется, что гораздо раньше прусскихъ ядеръ его разрушило общее, вовсе не прусское только, но вообще европейское отношеніе къ религіи, къ молитв, къ Богу… Богъ отнимаетъ у насъ то, отъ чего мы сами отказались и все больше отказываемся. Зачмъ, вообще, этотъ ‘Музей XIII-го вка’, который практически и въ живыхъ дыханіяхъ пересталъ быть ‘соборомъ’,— соборомъ для страны и государства, совершившихъ ‘отдленіе государства отъ церкви’, — и оставленъ только снисходительно для обывателей, для темныхъ мщанъ и врующихъ женщинъ, ‘не понимающихъ пока своихъ предразсудковъ’?… Ахъ, Европа, Европа, ахъ дорогая Европа: если бы ты перемнила дыханіе съ этою ужасною войною, и оплакала многое въ себ, о чемъ давно не плачешь, но что по-истин достойно слезъ! Эта проклятая каннибальская война рветъ какъ дикарь кружево — великія святыни вры, поднятыя руками вковъ,— руками, и врою, и пламенемъ. Но не великая ли это угроза съ небесъ: ‘вы отвернулись отъ молитвы и вамъ не будетъ больше просвщенія’. Вотъ смыслъ, вотъ говоръ и языкъ событій. Дорогіе европейскіе братья: вы должны плакать о каждой хижин-церкви, если она разрушается, о деревянныхъ церквахъ стоимостью въ дв тысячи рублей,— и тогда, только тогда у васъ не будутъ разрушаться и Реймскіе соборы! Если нтъ религіи — bas храмы!— Но есть-ли религія-то? Разв не тысячи усилій положены писателишками всхъ ранговъ и философами всхъ степеней, чтобы ‘раскрыть глаза этимъ мщанинишкамъ и врующимъ баранамъ на ихъ глупость и невжество’… Да вся литература уложена… на разрушеніе Реймскаго собора? Боже, какъ жалко племя, не понимающее себя и судьбы своей.
Разв мы не несли въ тріумфахъ и не носили нсколько десятковъ лтъ поганёнковъ Дрэпера и Бокля, своихъ поганцевъ, начиная отъ Чернышевскаго, которые орали, кричали, визжали: ‘а bas храмы, церкви и всю эту темную смрадную ветошь’. Господа, да разв вы этого не слышали? Господи, неужели никто этого не видитъ, что подъ ‘разрушеніемъ Реймскаго собора’ стоятъ тысячи одобрительныхъ подписей, стоятъ такіе авторитеты, что страшно выговорить. Эту зиму мн случилось попасть въ полковую церковь ‘Своднаго полка’ въ Царскомъ Сел:я былъ на хорахъ и мн было все видно. Вся церковь, не очень большая, была наполнена солдатами этого ‘Своднаго полка’ (повторяю термины, мною услышанные, которыхъ не очень понимаю) и на правомъ клирос или въ особомъ мст, соотвтствующемъ клиросу, молился Государь съ Царицею и дочерьми. Немного молящихся на хорахъ… Церковь не была очень освщена (всенощная) и можетъ быть отъ этого какъ показалась она мн угрюма и одинока и какъ-бы заброшена въ мір. ‘Это — проходитъ, это — никому не нужно’, какъ бы шептали времена вокругъ. И какъ-то шепталось въ противоборъ этимъ временамъ: ‘Стой крпко, нашъ Царь, въ Церкви: потому что пока ты стоишь здсь, ты стоишь въ самой середочк народа своего, еще врующаго,— можетъ быть единственно ‘не сумнительно’ врующаго въ мір,— и никогда, никогда, никогда черезъ спины и плечи этого народа (видъ солдатъ) не перехлестнутъ волны торопливаго вка и не опрокинутъ Твоего Царства, которое созидали Отцы Твои въ такой же крпкой вр’. И вотъ этотъ ‘случай’ въ Церкви,— какой свтъ бросаетъ на всю теперешнюю войну: которая есть война племенъ, но въ значительной степени есть война и за святые идеалы Европы, за ея серьезные идеалы, взятые не изъ псенки и романа, а изъ древнихъ молитвъ и отъ могилъ мучениковъ.
Европа, пора задуматься! Страшенъ не вандалъ, у котораго молотъ въ рукахъ,— страшенъ хитрецъ, у котораго подленькая мысль въ мозгу, плоская мысль низкой душонки, въ которую не умщается пониманіе ничего благороднаго, ничего возвышеннаго, ничего небеснаго. Она хихикаетъ, эта мыслишка, въ убожеств не понимая, что она всего только мысль мыши,— видя толпу людей, которая стала на молитву. ‘Зачмъ? Къ чему? Вдь небеса пусты, а сердце всего только мускулъ съ красною жидкостью’…
Такъ намъ пли съ Запада. Русскіе дурачки подхватывали. Они все подхватываютъ, эти наши русскіе дурачки… Германія Бисмарка, врящая не въ Бога, а ‘въ свой кулакъ’, только повторяетъ и осуществляетъ умственную Германію временъ Молешотта и Бюхнера, Фейербаха и Макса Штирнера, поврившаго въ свой замчательный ‘мозгъ’,— въ тотъ мозгъ, который, по образному выраженію толстобрюхаго Карла Фохта, ‘выдляетъ мысль не иначе, какъ почки выдляютъ урину’.
Европа поклонилась этому замчательному ‘мозгу’. Чего-же она взволновалась, когда поднялся этотъ желзный ‘молотъ’?— ‘Назвался груздемъ — ползай въ кузовъ’, ‘кто любитъ кататься — люби и саночки возить’.
Нтъ, не теперь намъ плакать, — и не объ этомъ Реймскомъ собор. Давно надо было начать плакать:— о томъ, что отнята у насъ душа безсмертная и на мсто ея мыслителишками вложена кривая сухая палка. Вотъ гд пунктъ.

Изъ арміи и возл арміи

Какъ задыхающемуся нужно глотнуть воздуха, такъ вся Россія внутри себя жадно глотаетъ каждую всточку съ войны. Тутъ входитъ жажда слиться воедино съ лучшими сынами своими, которые, въ лиц двухъ милліоновъ героевъ, отстаиваютъ грудью 160 милліоновъ живыхъ душъ, отстаиваютъ древнюю землю, и земли этой — 1/6 часть суши всей нашей планеты. Не малая ‘тяга земная’… И солдаты, офицеры, генералы, полководцы, Главнокомандующій — знаютъ это. Невидимые духовные токи, незримыя нити сердца соединяютъ ‘здсь’ Россіи съ ‘тамъ’ Россіи.
— Слышите ли вы тоску нашу и тревогу нашу и любовь нашу къ вамъ?— къ безсоннымъ ночамъ вашимъ, ко всему великому труду самаго похода, не говоря объ опасностяхъ уже, о боли, о ранахъ, что и представить невозможно, о чемъ можно только молчать, ибо словъ не находится… Великъ уже самый трудъ движенія на встрчу непріятелю, и трудъ быть лицомъ къ лицу съ непріятелемъ, у котораго одна мысль — истребитъ васъ… Эти дни и недли, когда соснуть некогда, пость негд, когда человкъ съ лошадью и орудіемъ и живетъ какъ лошадь и орудіе, и выноситъ все, что выносятъ бока животнаго и сталь орудія… чего все это стоитъ!! И вотъ мы все это знаемъ, и каждая минута вашей тяжести тянетъ за душу и насъ, наши дорогіе воины!
И, чуется, отвчаютъ намъ:
— Знаемъ! Слышимъ! Разв мы не русскіе? Знамо — одна душа. ‘Тамъ’ наша Мать-Русь, здсь томимся, трудимся, но и радуемся мы, ея дтки.

I

Вотъ изъ одного письма:
‘Я былъ безконечно тронутъ полученнымъ письмомъ. Сегодня мы вс получили первый разъ почту изъ Россіи. Радости не было конца. Мн бы очень хотлось повидать васъ и быть на вашемъ попеченіи, но не скрою, что здсь очень хорошо, и, если придется ухать,— буду очень огорченъ разстаться съ полкомъ и съ моимъ экскадрономъ. Нельзя представить себ, что за солдаты. Орлы. У меня былъ случай. У дозорнаго убиваютъ лошадь и его ранятъ. Подскакиваетъ другой. Его убиваютъ. Третій сажаетъ на лошадь раненаго, ведетъ лошадь подъ уздцы, перерзываетъ колючую проволоку и доводитъ до эскадрона. Все подъ сильнымъ огнемъ. И такъ всегда. Нмцы удара не принимаютъ, уходятъ. Офицеровъ своихъ бросаютъ. И зврствуютъ во всю. Ну, да Богъ ихъ накажетъ {Какое добродушіе тона! И, вмст, это по форм — наша бытовая, житейская и вмст церковная поговорка. В. Р.}. Мн лично не пришлось убить ни одного поганца, но въ бою 6 августа я съ эскадрономъ много ихъ перебилъ. Съ удовольствіемъ послалъ бы вамъ вещей, но трудно, даже невозможно,— такъ какъ письма — и т урывками посылаемъ, потому., что мы все время отдльно дйствуемъ. Вещей — всего, чего угодно. Не знаю, получила ли сестра: я послалъ еще въ іюл винтовку, каску и т. п. Сколько верстъ мы сдлали, трудно сосчитать. Мы все время въ тылу у нмцевъ. Много взяли городовъ. Всего у насъ много. Солдаты говорятъ, что — не война, а въ гостяхъ у тещи: немножко кусается, но хорошо принимаетъ. Надоли сигары, а папиросы у нихъ дрянь. Пишите. Въ сестры милосердія не совтую идти, лучше ухаживать за ранеными въ Петроград. Настроеніе здсь чудное, и еслибы не приходилось спать то въ гробовой мастерской, то у сапожника, — а въ замк, какъ сейчасъ — было бы превосходно. Здсь дороже жизни письма, не лнитесь, не ждите отвта, а пишите’.
10 авг., 1 часъ ночи.
Эти письма — какъ ‘дыханіе’ оттуда. Никто о нашихъ лучшихъ теперь людяхъ не скажетъ такъ хорошо, какъ они сами.

II

Еще отъ того же лица:

‘Дорогіе друзья мои, В. и H. М.!

Не могъ писать все это время, такъ-какъ вопервыхъ у насъ не было почти никакого сообщенія съ нашей арміей, такъ-какъ мы все время находились на фланг и въ тылу у нмцевъ, а во-вторыхъ — и это главная причина — у меня не было положительно времени писать. Конница находится все время въ очень тяжелыхъ условіяхъ. Люди и лошади измучены страшно. И все это благодаря тому, что нмцы отступаютъ съ такой поспшностью, что ихъ догнать очень трудно. Бросая снаряды, амуницію, все бжитъ къ Кенигсбергу. Туда же тянутся безчисленные обозы мстныхъ жителей, которые теперь возвращаются назадъ. Они говорятъ, что ихъ предупреждали, что русскіе убиваютъ всхъ жителей и что казаки дятъ дтей. Мы надялись, что теперь начнется осада Кенигсберга и конница немного передохнетъ, но не тутъ-то было, такъ-какъ я сейчасъ узналъ, что насъ посылаютъ на помощь 2-ой арміи. Я лично сильно измучился какъ физически, такъ главное нервами. Единственное, что поддерживаетъ,— это наши безусловныя удачи какъ пхоты, такъ и конницы. Вс дйствія нмцевъ указываютъ на полную ихъ растерянность, доходящую до паники. Часто находясь въ самой ужасной обстановк, вспоминаю васъ обоихъ, и т славные часы мирной обстановки, которые проводилъ съ вами. Какъ бы я хотлъ хотя бы на нсколько дней уйти изъ этой обстановки крови и человческой (у нмцевъ) животной разнузданности. Только здсь на границ жизни и смерти узнаешь человка во всей его отвратительной нагот. Если я останусь живъ и Богъ дастъ мы увидимся, то я многое скажу вамъ изъ того, что я досталъ тяжелымъ опытомъ,— и что иметъ близкое касательство къ тому, о чемъ мы такъ часто бесдовали въ свободные съ вами, дорогіе мои друзья, часы. Человкъ созданъ для мира и никакая идея не можетъ сбить его со стремленія къ миру. Ну, довольно философіи. Къ счастью, тутъ мало времени для философіи. Если будетъ возможность — напишу опять. Пишите чаще. Хотя я и не получилъ ни одного письма изъ Петрограда, но надо надяться, что когда-нибудь я получу. Шлю вамъ мой самый искренній и сердечный привтъ’.

III

‘Эту бумагу потрогала женина рука’, ‘эту бумагу потрогала дружеская рука’, словомъ, въ письм что-то перенеслось вещественное ‘оттуда’ — ‘сюда’, ‘съ родины’ въ ‘Германію’ или въ ‘Австрію’, перенеслось и дотронулось до души моей,— этимъ чувствомъ только и можно объяснить то волненіе, какое испытываютъ наши родные и друзья, получая письма отъ насъ. Маленькое язычество черезъ перо, бумагу и чернила, маленькій первобытный фетишизмъ, вотъ что дйствуетъ въ корреспонденціи, а не одни мысли, сообщенія и извстія. ‘Что такое дома?’ — ‘Да ничего особеннаго’.— ‘Все по-старому, какъ въ т дни, когда недавно отправляла тебя изъ Петербурга’. Мысли извстны и не новы, но черезъ письмо происходитъ касаніе душъ, и вотъ оно волнуетъ и радуетъ. Иначе какъ понять этотъ тонъ письма военнаго врача къ жен:
‘Наконецъ сегодня получилъ твое первое письмо. Здсь такая радость получать письма. Вс набрасываются на нихъ какъ коршуны. Неполучившіе завидуютъ получившему, а послдніе чувствуютъ себя именинниками. Сегодня 3-е число, и вотъ только первое письмо пришло отъ тебя. Наши войска побдоносно перешли въ Австрію, о чемъ ты наврно уже знаешь изъ газетъ. Войска наши неудержимо рвутся впередъ, такъ что командиру корпуса пришлось отдать въ приказ, чтобы при переправ черезъ рку войска не спшили и не напирали другъ на друга. Передвигаемся мы очень быстро. Побда слдуетъ за побдой. Давай Богъ, чтобы такъ продолжалось дальше’.
Да, волна войскъ иметъ свою тайну. ‘Вступаемъ на чужую территорію’, ‘завоевываемъ’, чихъ земля — сейчасъ наша земля’,— все это секреты ощущенія, неизвстные мирному обывателю, невдомые у насъ здсь. Войска несутся какимъ-то духомъ, и напримръ ‘вскочили на мостъ на плечахъ отступающаго врага’, ‘заняли укрпленіе на плечахъ бгущаго непріятеля’,— эти вещи и особый вихрь, несущій армію, можно понять только неся солдатскую или офицерскую амуницію, держа въ рук ружье или саблю на-голо.
‘Разскажу теб о томъ впечатленіи, какое на меня произвело вступленіе въ мстности Польскаго края, гд происходили сраженія. Цлыя деревни выжжены австрійцами до-тла,— и одиноко стоятъ на мст ихъ печи съ трубами. Къ своему пепелищу собрались погорльцы. Виденъ скарбъ, наскоро собранный и унесенный во время нашествія австрійцевъ куда-то вглубь страны, верстъ на 10—15 отъ селенія. Это въ нашихъ предлахъ, куда на первыхъ порахъ прорвались враги. Скарбъ жалкій — подушки, одяла, а у нкоторыхъ еще сундучки. Около оставшихся печей суетятся женщины, ставятъ котелки и горшечки на плиту и топятъ печь. Интересно, что, несмотря на то, что весь домъ сгорлъ до-тла, ни одна печь не развалилась. Вотъ женщина около развалинъ своего дома передъ скарбомъ при вид проходящихъ войскъ возноситъ молитву къ небу и осняетъ себя крестнымъ знаменіемъ. Ея взоры направлены на насъ, проходящихъ. На поляхъ валяются ружья австрійскія, неразорвавшіяся гранаты, осколки. Стны домовъ имютъ отпечатки отъ шрапнели и пуль’.
‘Изъ прудовъ и рчекъ вытаскиваютъ ящики, полные гранатъ, въ парусинныхъ мшкахъ плаваетъ порохъ, со дна добываютъ ружья. Это австрійцы при отступленіи побросали, отступая въ паник’.
‘Одна граната впилась въ дерево и только видно ея дно. Она не разорвалась’.
‘На поляхъ нарыты ямы и сдланы окопы. Отвалъ земли задрапированъ деревцами. Въ лсу на.деревьяхъ видны ссадины коры,— это слды отъ гранатъ, осколковъ и пуль’.
‘Нкоторыя деревья снесены пополамъ. Боя намъ видть не пришлось, лишь грохотъ орудій напоминаетъ, что мы находимся на войн’.
Пишущій — докторъ, находящійся при бригадномъ обоз.
‘Жители селъ и деревень разсказываютъ, что австрійцы при вступленіи въ деревню требовали отъ нихъ провіантъ, угрожая револьверомъ. Это было въ деревняхъ, отстоявшихъ дальше отъ австрійской границы, въ періодъ начала наступленія русскихъ войскъ. До тхъ же поръ они разсчитывались съ жителями деньгами и квитанціями за забранный товаръ’.
‘Во время отступленія австрійскихъ войскъ въ свои засады, они забирали женъ и дтей польскихъ крестьянъ и ставили ихъ на насыпь, изъ-за которой стрляли въ наши войска, но наши молодцы сумли обойти ихъ сзади и выгнали изъ окоповъ, не нанося вреда женщинамъ и дтямъ’.
Стынетъ кровь, читая: изъ дтей и женщинъ воины длаютъ ограду себ, какъ изъ мшковъ съ землей! Вотъ чувство человка, вотъ ощущеніе человка! И что же длаютъ русскіе мужички, они же и солдаты? ‘Разбираются’ и не стрляютъ, а, обойдя сзади, схватываютъ мошенниковъ за руки. Да, это — мошенники, а не воины. Однако не забудемъ, что нашъ ‘Встникъ Европы’ 4з года твердилъ и старался внушить русскому и польскому обществу, что подъ австрійскою властью, ‘при конституціонныхъ гарантіяхъ’, полякамъ живется лучше, чмъ подъ русской властью. Этого мы не забудемъ,— подъ какими внушеніями профессорскаго журнала жило русское общество!
‘Плнные австрійцы сами разсказываютъ про русскихъ: ‘И не знаемъ, какъ это выходитъ. Видимъ русское войско спереди, начинаемъ вести бой,— а они уже и справа, и слва, и сзади, не знаемъ, куда и дться’.
‘Разсказываютъ и про издвательства, и про мучительства подробности, трудно передать связно, такъ какъ разсказываютъ больше попольски, и едва понимаешь десятую часть.
‘Ближе къ границ опустошеній нтъ, такъ какъ при быстромъ отступленіи они уже не могли ни заниматься грабежомъ, ни поджогами.
‘Вода въ колодцахъ сильно пахнетъ карболкой. Ко всему оставшемуся посл австрійцевъ мы относимся съ подозрніемъ’.
Читая это и другія письма съ войны, мы въ самомъ тон изложенія какъ-то чувствуемъ тотъ русскій духъ, издревле крестьянскій и христіанскій духъ, который скоре самъ потерпитъ муку, чмъ, напримръ, подставитъ дтскія и женскія груди подъ пули, ‘потому что это больно, и я не хочу, чтобы мн было больно, а пусть лучше будетъ больно имъ’… Этотъ разбой въ душ леденитъ кровь русскаго обывателя, какъ какое-то ‘свто-преставленіе’…
Вдь во-истину ‘переставляется’ свтъ: ибо гд мы врили и думали, что находится свтъ, явилась ужасающая тьма, ну, а о ‘своихъ’, когда же мы и не думали, не кричали и не плакались, что у насъ все ‘темно и грубо’, и между тмъ… вотъ тонъ этихъ добродушныхъ писемъ, гд нтъ ни одного слова желчи, раздраженія, нтъ во-истину ненавиднія даже и врага на пол битвы! Точно борется добродушный Илья Муромецъ съ поганымъ половчаниномъ и говоритъ свои былинныя шутки и прибаутки. Ищетъ онъ правой христіанской побды и нисколько не хочетъ терзанія врага.

IV

Если бы однако знали и тамъ, на войн, какъ здсь все дышетъ ими, нашими дорогими воинами,— друзьями, родными,— ушедшими далеко, въ чужіе края… Все умерло для насъ, кром ихъ. вся страна замерла и не хочетъ ничего, не ждетъ ничего, кром ‘всточки оттуда’… Точно лучшія птицы на сильныхъ крыльяхъ поднялись къ небу, чтобы летть дружнымъ полетомъ далеко-далеко: и вся страна подняла глаза и слдитъ этотъ мучительный и грозный полетъ, полный опасности, риска, но и неизмримыхъ общаній…
Мн пишетъ изъ Вильны жена директора гимназіи, вся возмущенная промелькнувшимъ въ газетахъ не то сообщеніемъ, не то предположеніемъ, что и въ ныншнемъ году женщины могутъ заниматься туалетами:
‘Статья глубоко возмутила меня и многихъ моихъ знакомыхъ въ город. Мн кажется, что авторъ ея или не видалъ никогда (близко) ни одной русской женщины, или видалъ только какихъ-нибудь нравственныхъ уродовъ. Вдь есть же женщины горбатыя, но нельзя утверждать, что вс женщины горбаты. Странно и обидно читать, что женщины будутъ длать себ новыя платья, новые наряды. Мы не только не будемъ длать, мы не носимъ то, что у насъ есть. Вокругъ меня есть цлый кругъ милыхъ дамъ, многія изъ нихъ хорошо одвались прежде, но теперь ни на одной изъ нихъ вы не. увидите даже не только туалета, но просто хорошаго платья: мы вс въ тхъ платьяхъ, что насъ захватила война, и мы первый разъ заговорили о платьяхъ, когда намъ попалась на глаза эта статья. Стыдно автору, онъ не знаетъ женщинъ, онъ не видалъ ихъ, видно росъ круглымъ сиротой, безъ матери, сестры, тетки, кузины, а выросъ — его не согрли ласки жены. Какъ русскимъ женщинамъ думать о нарядахъ, когда наши мужья, братья, сыновья проливаютъ кровь, да и это еще не главное: разъ они воины — они обязаны проливать кровь, но они борются, главное, съ подлымъ врагомъ,— врагомъ, который стрляетъ въ спину, стрляетъ въ больного, въ раненаго. Надвши на себя святой знакъ Краснаго Креста, онъ въ вид чудовищъ-нмокъ сестеръ милосердія стрляетъ въ тхъ, кто жизнь свою положилъ за Вру, Царя и Отечество. Статья автора особенно печалитъ тмъ, что она можетъ попасться на глаза въ арміи: вдь наши дорогіе воины, прочитавъ, могутъ ему поврить,— могутъ подумать, что мы ихъ позабыли, и для чего?— для тряпокъ. Этого не только нтъ, но ради воиновъ, дерущихся тамъ, мы забываемъ о драгоцннйшихъ нашихъ украшеніяхъ, о нашихъ дтяхъ, — но не тряпкамъ вытснить ихъ изъ нашей души! Вотъ двое дтей одного моего брата, сынъ и дочь, оба въ арміи: сынъ въ 2і-й артиллерійской бригад, а дочь Лиза на передовыхъ позиціяхъ сестрой милосердія, младшій братъ въ дйствующей арміи, но гд — мы не знаемъ. Узжая, онъ только написалъ матери, что проситъ его простить, благословить и знать, что за себя онъ ничего не боится, а только боится за т тысячи людей, которые ему вврены (онъ командиръ батальона). Сестринъ мужъ раненъ подъ Львовомъ и его перевезли въ Ровно, такъ какъ милые австрійцы обстрливали госпиталь. Я теперь съ обществомъ дамъ моего круга — женами и матерями учителей — шьемъ на раненыхъ, работаемъ на питательномъ пункт и устраиваемъ въ городскомъ попечительств женъ запасныхъ’.

А. К.

V

Около этихъ строкъ зрлой женщины, матери семейства, наши труженики за землю русскую въ срыхъ шинеляхъ прочтутъ съ улыбкой ученическій лепетъ своей сестренки, если они — братья, и своей дочурки — если они отцы. Пишетъ гимназистка д-го класса:
‘У насъ очень много въ школ случилось событій. Теперь мы, двочки, занимаемся шитьемъ каждый день. При нашей гимназіи лазаретъ, который состоитъ изъ 16-ти раненыхъ. Начальница гимназіи, сестра милосердія и Маруся Н., прошлый годъ окончившая у насъ курсъ,— ей помогаютъ. А насъ, двочекъ, живущихъ въ пансіон, начальница только тогда пошлетъ въ лазаретъ, когда она увидить, что мы совсмъ исправились. Наши мальчики (школа смшаннаго типа) здятъ во дворецъ и тамъ тоже помогаютъ. Теперь въ школ совершенно все другое. Многихъ изъ нашихъ учителей (гимназія частная) взяли на войну. Но въ школ конечно продолжаются занятія, между прочимъ они интересныя. Мой классъ прямо чудный, до того вс у насъ заняты работой, вс страшно заняты дломъ’.
Есть что-то спасительное въ этой войн, поднявшей мужчинъ и женщинъ, взрослыхъ и дтей… Поднявшей и кинувшей всхъ — въ единство… Послдствій ея, дйствія ея — нельзя обозрть, во всемъ объем оно скажется черезъ десятокъ лтъ. Мы было закисли въ разговорахъ, въ разсужденіяхъ, и въ обычномъ оттнк ихъ — въ раздражительныхъ спорахъ. Превосходная сторона войны заключается въ томъ, что она въ сердцевин своей есть страшная до страдальчества работа, и вокругъ себя на необозримомъ пространств вызываетъ тоже дятельнйшій трудъ, безостановочный ни на одну минуту. На всю страну пахнуло реальнымъ, свжимъ воздухомъ. Многія явленія, терпимыя въ мирное время, и въ которыхъ душа невольно загнивала, — стали немыслимы. Напримръ, сплетни. Ни злословію, ни кутежу, ни мелкому ‘ничего-недланью’ — нтъ мста, некуда упасть. Такимъ образомъ, безъ борьбы и оговорокъ многое просто исчезло… Это-ли не свжій воздухъ и здоровье?
Еще изъ письма одной учительницы:
‘Привезли въ нашъ школьный лазаретъ еще партію раненыхъ. Раны не тяжелыя, — но отъ дальнаго пути они вс такіе истомленные и жалкіе, такіе безпомощные сами по себ, что я отъ души теперь жалю, что моя необходимость ходить по частнымъ урокамъ лишила меня возможности пройти курсы сестры милосердія и дать этимъ страдальцамъ боле существенную помощь, чмъ та, что я могу сейчасъ дать, въ роли только завдующей. Въ сущности, это вовсе не высокая фраза, а правда, что для женщины счастье въ томъ, чтобы себя отдавать, служить слабому, напр. ребенку или страдающему. И тогда на душ миръ. Какъ-то въ теперешнее время особенно коробятъ разныя житейскія благоглупости: разныя сплетни, гаденькій смхъ, излишество въ д,— даже когда это обыкновенный обдъ, хорошо приготовленный. Вдь этого тамъ не имютъ’.
Такъ чувствуютъ, живутъ здсь. Оглядываясь, видишь на всхъ черненькія платья, или — срыхъ, тусклыхъ цвтовъ. Это — не трауръ и не печаль, а просто серьезность. Война и работа всхъ сдлала дловитыми и эта дловитость все подобрала въ нкоторый аскетизмъ, не преувеличенный и спокойный. Нашимъ воинамъ радостно будетъ узнать, если попадетъ этотъ листокъ ‘туда’, или — попадетъ въ руки слишкомъ близкихъ и страдающихъ за нихъ лицъ:— что нтъ дома, гд не поднялась бы къ идеалу жизнь вслдствіе войны, и гд бы не болли души о нашихъ воинахъ ‘тамъ’.

VI

Иногда получаешь новое и неожиданное впечатлніе, выслушивая разсказъ уже о давно извстномъ, но — отъ такихъ лицъ, которыя обычно въ историческихъ разсказахъ не участвуютъ. Такъ я пережилъ что-то совсмъ неожиданное, выслушавъ передачу разсказа о случившемся съ нею въ Берлин и затмъ вообще въ Германіи и о возвращеніи на родину одной изъ ученицъ старшихъ классовъ частной гимназіи М. H. С. въ Петроград. Не зная вроятно въ точности, что именно случилось съ другими, она передаетъ, что
‘все было еще гораздо ужасне, чмъ описываютъ и говорятъ. При внезапно сдланномъ объявленіи войны, мы очутились какъ выброшенныя моремъ въ какую-то дикую, злобную и враждебную себ страну,— не получая ни откуда помощи и не зная, къ кому обратиться. На русскихъ кидались, ругали, кто отвчалъ — тхъ били. Никуда прохать нельзя. Нмки иногда были еще грубе и жесточе мужчинъ. На слова не отвчали, въ разговоръ нельзя было вступить, ни о чемъ нельзя было справиться и узнать. Когда у меня вышли послднія деньги въ Берлин, я, не зная, что длать, стала упрашивать управленіе отеля допустить меня въ прислуги, горничною. Тоже, какъ я узнала въ дорог отъ встрчныхъ подругъ, длали и он: тоже просились въ горничныя, чтобы было, что сть. Къ счастью, въ самый послдній день, я получила черезъ кого-то деньги, присланныя изъ Петрограда родителями. Когда я встртила въ дорог подругу по гимназіи, то мы, только сказавъ другъ другу фамилію, об узнали, что подруги по классу. Такъ мы были измучены и испуганы, что на насъ лица своего не осталось’.
Возвратилась ученица какимъ-то совсмъ дикимъ путемъ — черезъ Гибралтаръ, и огибая всю Западную Европу — въ Архангельскъ. Гд-то около Англіи
‘германскій крейсеръ, потопившій уже пять англійскихъ пароходовъ, сторожилъ это мсто и могъ замтить нашъ пароходъ и тоже бы потопилъ. Поэтому капитанъ и команда пустили его во всю силу хода, не обращая вниманія, что была страшная буря. Ночью же по, тушили огни и мы шли совсмъ въ темнот… Волны хлестали черезъ палубу, и мы каждый часъ ждали, что погибнемъ’.
О самой Германіи:
‘Тамъ ничего похожаго на наше не было. Когда сдлалась мобилизація и потребовали запасныхъ, то жены вцплялись въ нихъ и не хотли отпустить. Такое полное отчаяніе везд, точно имъ приходилось идти каждому на врную смерть. Плачъ и стоны, злоба и остервенніе на начавшуюся войну — стояли везд. Тогда какъ у насъ, я вижу, все спокойно’.
Тогда не этимъ ли объясняется германская моментальная озврлость? Это — дйствіе послдняго испуга и личнаго послдняго отчаянія. И это — не изъ лучшихъ для нихъ объясненій: какое-же у нихъ чувство ‘фатерланда’? Удобная контора, гд ‘мн тепло’, и — чтобы ‘хозяинъ не безпокоилъ’. Мн передавали наблюдатели изъ глубокихъ провинцій по Волг, что при разставаніи съ запасными нигд не было плача женъ и матерей, — отпускали какъ на ‘нужное’, на ‘нужную и правую войну’. Передавали, напримръ, одну сцену:
— Ну, вотъ, миленькій, ты пойдешь нмцевъ бить. Хорошенько ихъ поколоти, да только и нмочекъ побить тоже не забудь.
Врно у нмцевъ баба была въ услуженіи. Мн пришлось жить студентомъ въ нмецкой семь. Лично я не видлъ ничего кром самаго прекраснаго, и ‘фрау Констанція’ была для мужа, дома и жильца своего совсмъ какъ Доротея изъ извстной поэмы Гете. Она и любила читать Гете и Шиллера. Но… до чего же они не чувствуютъ чужого инороднаго человка, напримръ, русскаго. У нихъ была кухаркою старуха Афимья, и всякій разъ, когда эта Афимья отдавала купленную провизію на кухню, и пыталась возразить на упреки, что ‘дорого дала’, прелестная Констанція вспыхивала гнвомъ и, топая о полъ ногою, говорила:
— Цыцъ!
Никогда другого слова. Только это одно собачье обращеніе. Между тмъ, она была гуманна, деликатна — къ мужу, ко мн и вообще ‘кого знала’. Была вполн и безукоризненно порядочна. Но вотъ подитеже. Ея мужъ, инспекторъ Московскаго Страхового общества, тоже корректнйшій человкъ, говаривалъ мн:
— Я изъздилъ всю Россію, а вамъ еще 22 года. Вы не знаете русскаго народа. Онъ — везд свинья. Неряшливая и грязная. И — лнивая.
Вотъ воззрніе. Конечно, онъ не зналъ русскихъ поговорокъ, пословицъ, не зналъ русской псни. И не интересовался. Онъ интересовался только русскими гусями, которые ему заготовляла и откармливала во двор его ‘Доротея’, когда онъ бывалъ на долгихъ ревизіяхъ (поздки на крупные пожары). И вотъ, пріхавъ, онъ также, едва сказавъ ‘здравствуй’, становилъ передъ собой ‘подъ отчетъ’ свою ‘libe Frau’, какъ та — Афимью: она, бдная, путалась, конфузилась и оправдывалась, когда онъ, произнося нкоторыя строки ‘Приходо-расходной тетради’, укоризненно поднималъ на нее глаза. Вся милая, въ фартучк, она стояла передъ нимъ, — неизмнно стояла. Длилось это часъ и иногда боле. Но вотъ все прошло. Вечеръ, гости, — все нмцы. Русскій былъ одинъ я. И вотъ тутъ — гусь.
Ахъ, какой былъ гусь. Весь въ масл, съ чудно поджаренной капустой… Весь поистин прекрасный.
Но только гусь. А остальное?

VII

Въ редакцію газеты прислано и редакціею передано мн письмо, — по моему, трогательнйшее. Оно написано совершенно безграмотно: но вчитываясь въ сплошныя строки его, везд безъ ‘и» и съ пропускомъ многихъ буквъ, я нашелъ, что эта груда рядомъ поставленныхъ словъ, напоминающая харатейныя рукописи древности, представляетъ собственно собою попытку стихотворенія или врне невольное стихотвореніе. И я раздляю его на эти приблизительно строфы. Рдкое это стихотвореніе сказано прямо солдатамъ, и пусть наши ‘солдатушки-ребятушки’ прочтутъ это отъ своей ‘крестьянской сестры’. Но надъ нимъ задумается и ему умилится и иной образованный человкъ:
‘Пусть Божія Матерь съ Покровомъ надъ вами!
Вы, бодры[е] вояки Царя,
Пусть добры[е] сердца не страшатся
Тяжелыхъ 1) орудій врага!
Вы борствуйте 2) въ кругу незнакомыхъ,
Чужихъ и друзей,
Когда же наступятъ тяжелыя минуты,
Вы Божію Матерь просите
На помощь скорй.
Она дорогая Защитница наша
Спасетъ васъ отъ злого Вильгельма врага.
Утретъ у насъ наши горькія слезы
Какъ плачемъ по васъ мы всегда.
Мы ждемъ не дождемся васъ на родину милу[ю],
Васъ, добрыхъ кормильцевъ своихъ!
Мы вруемъ въ Бога и просимъ
Царицу Небесную васъ защитить,
Чтобъ вы намъ вернулись на помощь,
Какъ трудный намъ вкъ доживать.
Безъ васъ мы остались, сиротки,
Бездомны по свту блуждать.
Ахъ, Божія Матерь Царица Небесная,
Накрой ихъ Покровомъ своимъ 3).
Спаси, сохрани и помилуй
Ты доброе наше войско.
Пусть наша Россія побду прославитъ
Надъ подлымъ Вильгельмомъ врагомъ.
Отъ прислуги’.
1) Въ подлинник ‘чежолыхъ’ B. Р.
2) Мож. быть ‘бодрствуйте’? Но можетъ быть и ‘боритесь’, ‘борствуйте’. B. Р.
3) Получено стихотвореніе на другой день праздника Покрова Пресвятой Богородицы. B. Р.

VIII

Цлительница-война,— такъ, можетъ быть, будущее назоветъ эту войну 1914-го года… Нтъ, это не 2-ая ‘Отечественная война’, какъ въ первыя минуты, въ конц іюля, мы назвали-было ее. Она — совсмъ другая, въ ней что-то новое. Что?.. Будущее темно, невдомо. Дивное сплетеніе ея начала съ полнымъ отрезвленіемъ народа,— которое одно подобно величайшей религіозной реформ и недоступно ни для какой партіи, ни для какого частнаго усилія, ни для какой власти парламента, и совершилось по строгому слову Старой Царской Власти,— предрекаетъ что-то необыкновенное… Никогда соціальные реформаторы даже въ мечтахъ не имли столько положить въ народную суму, сколько кладетъ эта одна реформа. И насколько одна эта реформа облагородитъ все лицо народа… Удивительное сплетеніе! А, между тмъ, оно случайно, — ибо сдланъ былъ только опытъ ‘закрыть винныя лавки на время мобилизаціи’. Но это случайное ‘закрытіе’ вдругъ показало лицо народа въ такомъ необычайномъ свт, что трудно было удержаться отъ восторга ‘поршить совсмъ’. Теперь это ‘запрещено’ со всей неукоснительностью, какъ выдлка или торговля фальшивыми кредитками…
И все чудно сплетается въ этой войн… Сплетается какъ-то особенно… Даже тамъ, гд мы проливаемъ слезы, гд родители и жены безутшно рыдаютъ, историческій глазъ отмчаетъ сплетеніе искупительнаго внка надъ Россіей… ‘Все къ лучшему’, даже то, что такъ страшно… Когда повезли въ Петроградъ тла Шувалова, Воеводскаго, Кауфмана, Бобрикова, кн. Кильдишева, братьевъ Катковыхъ, братьевъ Курчениновыхъ,— и еще другихъ многихъ, качали головами старые,— ‘.Какъ юноши Лейбъ-Гвардіи Коннаго полка, изъ первыхъ аристократическихъ семей, могли поскакать прямо на пулеметы’,— то никому не приходило на умъ, что они. дали тонъ войн, — какъ регентъ ‘задаетъ камертономъ’ тонъ поющему хору… Все — бросилось! Все — за ними! все — какъ они!!! И война, съ этого 14-го августа, повелась въ этомъ быстромъ, неудержимомъ, восторженномъ дух…
Не благословенна ли ихъ смерть, въ такомъ случа? Родители рыдаютъ и будутъ рыдать. Но Россія будетъ помнитъ и благословлять. Ну, а умереть ‘благословеннымъ всею страною’ — это прекрасно и наконецъ это счастливо и для юноши и для старика…
И вотъ также ‘первымъ подскакалъ’ къ непріятелю Олегъ Константиновичъ…
Все — ‘первымъ’, вс ‘впередъ’…
Та Россія,— которая столько десятилтій, а въ сущности цлое столтіе — ‘плелась’ и ‘отставала’…
Все подымается… Благословенный годъ.
4-ое октября, 3 ч. 35 мин. утра.

IX

Эти послдніе дни я получилъ еще нсколько писемъ:

а.

‘У меня служили рабочими два брата. Въ первую мобилизацію взяли одного, а въ призывъ ратниковъ — и другого. Мать ихъ, также живущая у меня, провожая второго, сказала ему, рыдая: ‘Сыночекъ, объ одномъ прошу тебя: Царю-то будь вренъ’.
‘Не могу не сообщить вамъ этого прекраснаго слова, за подлинность котораго ручаюсь.

‘Примите увреніе въ совершенномъ уваженіи
Н. Горбовъ.

Село Покровское, Мценскъ, Орлов. губ.
Это слово одинокой старухи, сказанное сыну при отправленіи на войну,— не стоитъ-ли фальшивой многоголосицы, какая неслась по Петербургу въ знаменательный день 9-го января (Гапонъ)…
Еще, отъ Гатчинской учительницы:

б.

‘В. В.: Извините, если письмо мое не покажется вамъ нужнымъ и напрасно займетъ ваше время, но мн очень хочется написать. Признаюсь, я не всегда вамъ сочувствовала, а иногда и очень на ваши слова въ печати сердилась, но сейчасъ вы для меня самый родной, самый дорогой писатель:— такъ отчетливо говорите то, что переживаемъ теперь мы, т русскіе люди, которые остались дома, защищае мые нашими любимыми, родными воинами, и именно потому, что сейчасъ вы лучше, чмъ кто другой, учуяли русское чувство. Я хочу предложить вамъ одну мысль (извините, если на вашъ взглядъ не цнную): собрать въ одно цлое — въ одну чудную книгу — наши драгоцнныя письма съ войны, они вдь хранятся въ каждой семь, каждая строка въ нихъ всмъ получающимъ кажется такою важною, такою обще-значительною, и я думаю — если бы вы, ‘нашъ’ писатель,— сейчасъ дали бы мысль о ‘книг писемъ’, къ вамъ безъ конца посылали бы подлинныя, точныя копіи ненаглядныхъ страничекъ, какой бы это былъ душевный, подлинный памятникъ великимъ днямъ!— Ваше дло — было бы, съ свойственной вамъ яркостью и чуткостью въ извнутреннихъ обобщеніяхъ, — разобрать, распредлить, подчеркнуть, договорить недосказаннное — словомъ — построить книгу, которая стала бы, думаю, любимйшей книгой для насъ, переживающихъ событія, и цннйшею книгою для будущаго.
‘Можетъ быть, вы уже и ршили такъ сдлать? {Да! да! да! У меня была уже эта мысль. Лучше говора съ войны ничего не можетъ быть для исторіи войны, для памяти о ея частностяхъ, подробностяхъ. И я очень прошу, кому попадется эта книга, исполнить предложеніе умной и рачительной учительницы,— къ тому же горячей русской женщины,— и присылать мн копіи съ писемъ по адресу: Петроградъ., Коломенская, д. 33, кв. 21. В. В. Розанову.} Но скажите это намъ, чтобъ вс обдединились и помогли бы въ предварительной работ.— Меня очень увлекаетъ эта мысль, и, если бы вы ей посочувствовали,— я была бы безконечно рада, и тотчасъ же принялась бы за доставленіе вамъ ‘матерьяла’, если только тутъ умстно такое холодное слово.
‘Это была бы книга насквозь живая.
Преподавательница средне-учебy. завед.

Е. Н. Н—ва.

Гатчина, 14 сент.’

в.

‘Хотя у меня теперь очень мало свободныхъ минутъ, но я не могу удержаться отъ желанія написать вамъ. Я думаю, ни одна душа въ Россіи не могла прочесть хладнокровно, безъ дрожи, безъ слезъ на глазахъ напечатанныхъ вами писемъ нашихъ воиновъ. Вы выразили въ стать съ этими письмами именно то, что чувствуетъ каждый русскій, когда думаетъ о нашей чудной арміи. Какое счастье сознавать себя русской, имть возможность назвать ‘своими’, ‘родными’ всхъ этихъ чудныхъ героевъ! Они сражаются тамъ, надъ ними съ зловщимъ пніемъ разрываются вражескія шрапнели, убиваютъ, калчатъ ихъ, попадая въ плнъ, они подвергаются оскорбленіямъ, на нихъ плюютъ проклятые нмцы… Чтобы избжать этого ужаснаго плна, они предпочитаютъ стрляться… Они переносятъ такіе ужасы, а мы можемъ только непрерывно думать о нихъ, страдать душой, ждать съ трепетомъ каждый всточки съ войны, будь то всточка отъ бывшаго курьера (на служб), ставшаго солдатомъ, или отъ офицера-улана или летчика. Я получила открытку отъ одного бывшаго сослуживца. Онъ былъ уланскимъ офицеромъ, вышелъ въ отставку, недолго прослужилъ у насъ, какъ началась война. Онъ опять надлъ форму, изъ маленькаго невзрачнаго чиновника превратился въ браваго офицера, и пошелъ на войну. Когда онъ прощался съ нашимъ отдломъ (на служб), никто изъ насъ не догадался спросить его адресъ: прямо никто не думалъ о письмахъ, такъ мало мы были съ нимъ знакомы. И вдругъ онъ присылаетъ мн открытку, гд пишетъ, что, вспоминая съ симпатіей нашъ отдлъ, шлетъ мн и всмъ нашимъ привтъ чуть не съ поля брани. Вы можете себ представить, какъ тронула меня эта открытка, какъ безумно сожалю, что не знаю названія его воинской части, чтобы послать ему всточку отъ далекихъ сослуживцевъ, сказать ему еще разъ: ‘храни Васъ Боже! возвращайтесь побдителемъ’! Я думаю, что всть отъ родного не тронула бы меня больше, чмъ эта открытка’.
15 сентября.
‘Не послала сразу письмо, а теперь начинаю раздумывать, стоитъ ли посылать: вы, наврно, подумаете — ‘экзальтированная’ совсмъ стала! Ну, все равно пошлю, думайте, что хотите, а это письмо — порывъ, вызванный вашими изъ души выходящими словами.

Д. Р—ва’.

Нтъ, это не пустое письмо, а чрезвычайно важное. Это — исторія. Ибо и ‘мы, здсъ’ — имемъ также исторію, глубокую духовную исторію. Не спросивъ даже адреса у отъзжавшаго сослуживца, ‘такого невзрачнаго’, двушка очевидно пылаетъ не личнымъ чувствомъ, а отечественнымъ чувствомъ. И пылъ этотъ относится сліянно и къ сослуживцу, и къ каждому воину. И воинамъ не можетъ не быть радостно, какъ они чувствуются въ Россіи. Слова принадлежатъ прелестной 20-лтней двушк, поступившей по смерти отца на службу. Семья — славянофильская.

г.

Глубокоуважаемый В. В.

‘Прежде всего низко вамъ кланяюсь. Шлю здоровья на долгіе, долгіе годы.
‘Сердечный привтъ всему дорогому вашему семейству.
‘Давно, давно мечталъ и собирался я вамъ писать,— подлиться съ вами своими впечатлніями, поговорить съ вами, какъ принято говорить, по-душ, по-сердцу.
‘Разсказать — про житье-бытье солдатское, но частые переходы, перезды изъ города въ городъ, изъ одного конца Россіи въ другой, лишали меня возможности взяться за перо или карандашъ, конечно, было время, но не было обстановки. Было съ собою нсколько открытокъ, но я ихъ посылалъ семь по пути, — на-скорую руку сообщалъ о своемъ здоровь.
‘Начну по-порядку. Посл мобилизаціи 19 іюля, изъ Петербурга я былъ назначенъ въ Финляндію въ одинъ изъ стрлковыхъ полковъ, выхали изъ Петербурга 22-го утромъ, эшелонъ — 440 человкъ, благополучно добрались до мста назначенія. По пути познакомился со многими своими будущими товарищами. Сразу узналъ, увидлъ, почувствовалъ, познакомился и подружился со всми. Сперва — съ баптистами, съ евангельскими христіанами и вообще съ богоискателями, потомъ и со своими злйшими врагами — соц.-демократами. Но мы никто не спорили.
‘Всхъ соединила одна идея, одна завтная мечта, единая воля и единая святая мысль защиты родины, святой Матери-Руси. Куда длись вчные споры православныхъ съ сектантами, большевиковъ съ меньшевиками, кадетовъ съ октябристами, правыхъ съ лвыми. Какъ рукою сняло все это.
‘Въ моихъ ушахъ, въ моей памяти звучали слова манифеста, и невольно вспомнились мн слова поэта, обращенныя къ толп. Чудо стало:— все сбылось, какъ на яву, сбылись слова псни, которыя маленькимъ ребенкомъ въ сельской школ я плъ вокругъ рождественской елки.
‘Меня очень радуетъ глубокое сознаніе, которымъ проникнуты вс т, которыхъ приходилось и приходится видть среди нашего брата, нижняго чина, по отношенію къ войн.
‘Нтъ вина, нтъ брани, нтъ слезъ, нтъ скверныхъ словъ, не слышишь ни жалобъ, ни ругани, даже вчной спутницы русскаго солдатика — гармоники — и той нтъ, вс сосредоточены, серьезны, больше говоримъ о серьезныхъ длахъ, чмъ о пустякахъ.
‘Ни пть, ни пить никто не думаетъ, а если иногда и запоемъ что-нибудь, то что-нибудь хорошее, серьезное или-же божественное.
‘Раздора нтъ, всхъ сковала чудотворная воля — побдить нмцевъ, защитить вками порабощенныхъ братьевъ-славянъ, и духовно и экономически выдти изъ плна нмцевъ.
‘Въ Финляндіи пробыли съ лишнимъ мсяцъ и теперь демъ въ дйствующую армію, въ самый центръ, но мсто секретно, его даже не знаетъ командиръ полка. демъ благополучно, безъ всякой пересадки,— и при прозд черезъ передаточный путь Фин. ж. д. на Никол. ж. д., дале на Варш. ж.д., невольно вспомнилъ иниціатора соединенія Фин. ж. д. съ русскими генерала Н. И. Бобрикова. Благодаря его энергіи, громадной вол и государственному уму, было положено и осуществлено это важное дло.
‘При войн съ такимъ опаснымъ врагомъ, какъ Германія, каждая минута страшно дорога.
‘Финляндцы относились къ намъ очень корректно, были лояльны, очень предупредительны и вжливы. Тоже старой ненависти какъ будто и не бывало. Какъ рукой сняло.
‘Въ лавкахъ, при покупк товаровъ, обманывали иногда на курс русскаго рубля, но и то не всегда и не вс.
‘Теперь они уже охотно идутъ въ ряды русскихъ войскъ, а многіе студенты университета поступаютъ въ офицеры и юнкерскія училища.
‘Богъ въ помощь — давно пора!
‘Теперь большая разница между службою 10 лтъ тому назадъ, когда я первый разъ посл дйствительной службы былъ уволенъ въ запасъ, и какъ въ настоящее время вижу, вновь принятый. Во всемъ ршительно громадная, поразительная перемна! Мысленно окидываешь прошлое: вспоминается Севастополь, кремневыя ружья, бездорожица, поголовное безграмотство, тьма и невжество. Кампанія 77—78 года. Шипка — Плевна, голодные, оборванные солдаты, разбойники интенданты и поставщики армій, которые грабили днемъ и ночью, заставляя войска страдать и умирать не отъ вражеской пули, а отъ корысти, злоупотребленій и хищничества проклятыхъ поставщиковъ и безсовстность чиновъ интенданства. Дальше, японская война, — русская самоувренность, ‘шапками закидаемъ’, Куропаткинское сиднье, терпнье и топтаніе, все назадъ и назадъ. Мукденъ, Цусима, Портъ-Артуръ — все это русское ‘авось’ да ‘небось’, ‘ладно’, ‘наплевать’. Шли на войну не со знаменемъ побды или смерти, а съ жаждою скоро преходящей человческой славы.
‘Шли за орденами и крестами, шли безъ любви — по казенному. Такъ просто, безъ огня въ душ, безъ порыва святого огня, безъ вчно движущаго сознанія правоты дла. Скажу сильне, т. е. врне,— безъ религіознаго сознанія, безъ экстаза, безъ вры, а гд нтъ вры, тамъ не можетъ быть и торжества. Все то, что разлагается ‘на дн’ {Бумага размокла и слова не разобралъ. В. Р.} души,— во всемъ этомъ не можетъ быть живого дла, не можетъ быть ни побды, ни творчества. Помнятся слова Евангелія: ‘не угашайте духа’, не теряйте вры, все остальное приложится. Будемъ же врить, и по словамъ Государя — свято помнить ‘съ крестомъ въ сердц и желзомъ въ рукахъ!’ Ибо иначе не можетъ быть побды.
‘Теперь перейду къ событіямъ нашихъ дней, и по своему, какъ Богъ мн на душу положилъ, передамъ вамъ ихъ.
‘Была раньше примнена пословица: ‘до Бога высоко, до Царя далеко’. По нмецкой систем учили только маршировать назадъ и впередъ,— становиться во фронтъ и отдавать честь. Стрльба, маневры, ученія — необходимыя для войны — были на заднемъ план.
‘Сейчасъ не то. Обращеніе совсмъ другое: вжливость, корректность, уваженіе къ человческой личности — на первомъ план. Занятія серьезныя, толковыя, безъ глупыхъ напрасныхъ примчаній, безъ пинковъ и пощечинъ. Видно, что многому-многому научили прошедшіе годы.
‘Слды мощнаго народнаго представительства, слды работъ законодательныхъ палатъ — видны по каждому шагу, везд видно уваженіе къ длу и сознаніе отвтственности передъ родиною.
‘Ни кто не прячется за чужую спину, каждый отдаетъ свое умніе и силы съ сознаніемъ.
‘Воровства — не видать, кормятъ — хорошо, не знаю, можетъ быть бываютъ какія-либо сдлки, но наружныхъ слдовъ не видать. Я очень интересуюсь этимъ, такъ какъ для одного члена Государственной Думы собираю матеріалъ. Что длается вообще въ тылу — до насъ не доходитъ, какихъ-либо газетъ и писемъ давно не видли и не читали. Одты тоже очень прилично, все новые мундиры — брюки, сапоги и другія вещи сшиты хорошо, и матеріалъ доброкачественный, всюду видна заботливость, всего вдоволь, каши, чаю, сахару,— а щи настолько хороши и вкусны, что, я думаю, многіе-многіе петербургскіе господа не отказались бы попробовать, да и наши офицеры пользуются за одно, и з ротныхъ командира, всмъ всего хватаетъ, не знаю, какъ впередъ будетъ.
‘Конечно, нельзя — было бы преступленіемъ требовать — на передовую позицію всего этого: для этого — и солдаты, что-бы иногда терпть лишенія, если этого требуетъ обстоятельство {Удивительное разсужденіе, впервые мн попавшееся въ литератур (миндали): ‘на то онъ и солдатъ, чтобы иногда потерпть, быть въ лишеніи для родины’. Я сперва не могъ ни разобрать, ни понять въ письм,— до того не привычна была эта не интеллигентная, а народная мысль. Какъ она нова и прекрасна!! ‘Должны и лишенія терпть’,— вотъ онъ страдалецъ-государственникъ народъ! Какое спокойствіе, разумность!! По-истин, Цари наши съ народомъ строили Царство свое, профессора же юристы и мы, интеллигенція, тутъ ‘не при чемъ’. Потому-то народъ такъ и любитъ Царей, что помогалъ имъ, помогалъ вотъ подобными мыслями, да и просто фактомъ терпнія, любви и преданности. Отъ этого народъ такъ любитъ Русское Царство,— какъ свой домъ, гд и онъ былъ плотникомъ, а интеллигенція его ненавидитъ, потому-что только раззоряла этотъ домъ,— и ни ‘дощечки’ отъ нея въ этотъ домъ не положено. Чужіе люди. В. Р.}, будемъ живы и здоровы и снова заживемъ въ мирной обстановк безмятежно — чередуя трудъ съ отдыхомъ, физическую работу съ религіозными исканіями, а теперь — за дло — за родину.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . {Дв строки точекъ въ письм. В. Р.}
‘Бываютъ минуты, когда тоска охватываетъ все существо, т. е. съ ногъ до головы,— тоска, грусть о горячо любимой жен, о дтяхъ — ласкающихся и играющихся — о возлюбленныхъ дтяхъ. Вся радость и опора, и даже временемъ кажется, что весь смыслъ жизни остался тамъ, въ жестокомъ безсердечномъ Петербург, гд люди и не чувствуютъ, и не хотятъ знать ни чужого горя, ни чужой души.
‘Бдную свою семью я оставилъ безъ всякихъ средствъ.
‘Хотя я и зарабатывалъ много, но много кое-кому и помогалъ, въ особенности — лвой идейной братіи, не буду указывать именъ,— это неприлично ни для тхъ, ни для меня. Потерплю.
‘Когда я прощался съ семьею на В. ж. дор., я указалъ жен, въ случа безвыходной нужды, обратиться съ просьбою.— Я указалъ ей рядъ фамилій извстныхъ общественныхъ дятелей, гласныхъ думы, членовъ Г. Думы, а также и знакомыхъ писателей,— она махнула рукою, горько улыбнулась, но невольно сами собою крупныя красивыя горячія слезы полились изъ ея глазъ. Я старался успокоить, какъ только могъ и умлъ, оказывается, она ужъ была въ то время, когда я находился въ Финляндіи, — обращалась ко многимъ и многимъ, къ кому — лично, къ кому — съ письмомъ, но повсюду ее гнали и гонятъ до сихъ поръ. Такъ напримръ съ квартиры…
… {Названо имя знаменитаго во всей Россіи общественнаго дятеля и богача. В. Р.} выгнали три раза, два раза кухарка, а третій разъ самъ баринъ. Въ контор одной газеты она стояла четыре дня — (во двор), подъ проливнымъ дождемъ,— и также выгнали, не давъ ни мдной копйки на черствый хлбъ.
‘А одинъ общественный дятель, членъ Городской Управы, который посредствомъ печати предлагалъ женамъ запасныхъ работу: а когда моя жена указала, что она не въ состояніи работать по своей физической сил предлагаемую работу,— то почтенный господинъ ей громко замтилъ:— ‘Ахъ, вы, сударыня, блоручка, идите на легкую работу — на Невскій проспектъ’, т. е. проще сказать — идите торговать своимъ тломъ, благо смазливое личико.
‘Конечно, моя жена плюнула и ушла, но я очень жалю, что она не ударила его по морд,— живъ буду, я разсчитаюсь съ этимъ господиномъ, ей Богу.
‘Съ голоду, конечно, не умретъ, найдутся добрые люди,— а, прежде всего, своя энергія и большая честная воля, Найдутъ работу и хлбъ, свтъ не клиномъ сошелся,— не все Петербургъ. Можно найти людей и въ другомъ мст и заработать кусокъ честнаго насущнаго хлба.
‘Да и съ казенными пайками творится не ладное. Даютъ какъ попало, но прежде всего — мало для Петербурга, тмъ боле, квартирный вопросъ — ножъ острый: не столько думается о хлб, сколько о жилищ. Домовладлецъ человкъ богатый, а съ квартиры гонитъ,— въ одно къ одному и умеръ сынъ. Бдный хворалъ долго, хорошо, что Богъ убралъ, взялъ къ Себ существо, которое по рукамъ и ногамъ связывало жену, а двочки ужъ большія, ихъ можно оставить на день у кого-нибудь. Не вритъ моя жена въ общественную помощь, все она толкуетъ,— и понимаетъ, что вс т, которые пишутъ въ газетахъ,— жертвуютъ ради славы и почести — очень далеки отъ помощи. Во всхъ учрежденіяхъ, куда ей приходилось заходить и искать помощи,— больше видла свтскаго флирта и пренебреженія къ своимъ обязанностямъ. Эти господа отъ скуки ради занимаются филантропіею — губя Христово христіанство, Христову правду, Христово дло.
‘— Язычники по дламъ и по вр. Прощайте, дорогой Василій Васильевичъ, цлую васъ. Преданный вамъ бывш. С.-Р.— {… ‘бывшій соціалъ-революціонеръ’,— отсюда въ начал письма: ‘со своими смертельными врагами (встртился) — соціалъ-демократалтъ. В. Р.}. Простите за ошибки, очень торопился’.
2 сентября. Вагонъ No Пр. ж. дороги.
Фамилія на письм густо зачеркнута,— и я только могу догадываться о ней. На письм штампъ краской: ‘Изъ дйствующей арміи’. На послдней страниц письма, пересланнаго не по почт, а ‘съ акказіей’, карандашомъ приписка: ‘А православные батюшки все говорятъ да говорятъ — ‘терпите, терпите, — чмъ темне здсь, тмъ свтле тамъ, на неб’ — какое кощунство!’
Письмо въ разнообразныхъ отношеніяхъ интересно и важно. Въ благотворительности, конечно, есть много нарядныхъ одеждъ, вся благотворительность должна-бы идти народне, тускле, сре, обыденне. Она должна идти повсемстне, ‘вотъ — тутъ, въ своемъ уголк‘. Нельзя не придти къ мысли опять же,о ‘своемъ брат’ около народа, о священник, отц діакон и старинномъ дьячк, нельзя не вспомнить въ нужд и о древнихъ діакониссахъ. Вообще нельзя не подумать о приход. На тему письма этого отвчаетъ письмо, мною полученное еще въ пору мобилизаціи, когда только выбрали изъ населенія ‘запасныхъ’. Вотъ оно:

X

‘Спшу послать вамъ воззваніе священника приходской Благовщенской церкви въ г. Зарайск, отца Сергія Тимофеевича Субботина, сказанное имъ вчера во всенощную, передъ шестопсалміемъ, и сегодня въ обдню посл Евангелія. Приходъ нашъ бденъ, никто не былъ подготовленъ къ призыву на пожертвованіе, а вчера за всенощной, по случаю дождя, народу почти не было: и все таки въ два раза было собрано семь рублей девяносто копекъ. Это для нашего прихода сборъ значительный. Но въ призыв отца Сергія, по моему мннію, наибольшее значеніе иметъ общаніе, что причтъ войдетъ въ сношеніе съ Узднымъ Воинскимъ Начальникомъ, черезъ него узнаетъ, въ какія части войскъ направлены наши прихожане, и будетъ сообщать находящимся на служб о помощи, которая будетъ оказываема ихъ семьямъ. Важно также предложеніе причта своихъ услугъ семейнымъ, призваннымъ на службу, для сношеній съ ними, важно приглашеніе, чтобы прихожане сами указывали нуждающихся, и общаніе каждую недлю сообщать какъ о томъ, что пожертвовано, кому, въ какомъ размр пособіе оказано, такъ и о ход событій на пол брани.
‘Я считаю это важнымъ потому, что если примру отца Сергія послдуютъ и другіе настоятели приходовъ, то дятельность прихода, вызванная войною, не послужитъ-ли началомъ жизнедятельности приходовъ, которую едва ли возможно возбудитъ однимъ обращеніемъ прихода ‘въ юридическое лицо, съ правомъ пріобртать и распоряжаться всякаго рода имуществомъ’. Мы вообще мало вниманія обращаемъ на имущество свое и не свое, и едва-ли обращеніе прихода въ юридическое лицо пробудитъ въ насъ особое расположеніе къ забот о церковноприходскомъ имуществ, едва ли это возбудитъ приходскую жизнедятельность. Нельзя не отмтить также, что юридическое и экономическое не только ничего общаго съ церковнымъ, религіознымъ не иметъ, но, по словамъ Н. . едорова, на стр. 369, й т. ‘Философіи общаго дла’ — ‘юридическое и экономическое есть мерзость передъ Тріединымъ Богомъ и многоединымъ человческимъ родомъ’, такъ какъ юридико-экономическое противоположно родственному, т. е. нравственному,— противоположно братству и отечеству.

Душевно вамъ преданный Н. Петерсонъ’.

’27 іюня 1914 года — память св. цлителя-Пантелеймона: не исцлитъ-ли онъ отъ столбняка, въ которомъ находится наша приходская жизнь? Прошу васъ, прочтите изъ І-го тома нсколько страницъ, начиная съ 297-й и кончивъ на стр. 301-й словами: ‘и разсмотрть дйствіе литургіи въ этомъ небольшомъ кругу, коего численность опредляется возможностью личнаго знакомства всхъ его членовъ и отъ надлежащаго устройства коего зависитъ строй всей церкви’. Прочтите до конца 301-й страницы, сдлайте мн это одолженіе, всего пять страницъ’.
Вотъ самая проповдь отца Сергія Субботина касательно помощи семействамъ запасныхъ. Читатель обратитъ вниманіе на теплоту, конкретность и реальность:
‘Христолюбивые и братолюбивые прихожане! Господь нашъ Іисусъ Христосъ сказалъ: ‘потому узнаютъ вс, что вы мои ученики, если будете имть любовь между собою’ (Іоан. XIII, 35). Наступившія событія испытываютъ, точно-ли мы ученики Христа, любимъ-ли мы другъ друга, готовы-ли на дл доказать свою любовь къ братьямъ нашимъ, призваннымъ положить душу свою за насъ, за наше спокойствіе, за наше благоденственное и мирное житіе. Вы уже знаете, что наше отечество, наша Русь Святая, не смотря на крайнее миролюбіе нашего Государя, вовлечена въ войну съ нмецкими государствами, Германіею и Австріею. Дло началось съ того, что Австрія предъявила къ братскому намъ народу сербскому, освобожденному нами отъ турецкаго ига, такія требованія, исполненіе которыхъ равнялось-бы полному подчиненію нын свободной Сербіи нмецкому владычеству. Тогда Государь нашъ, внушивъ сербамъ исполнить вс требованія Австріи, за исключеніемъ тхъ, которыя обратили бы ихъ въ совершенныхъ рабовъ нмцевъ, обратился и къ Австріи съ увщаніемъ умрить свои требованія. Сербія послдовала совту нашего Государя, но Австрія дерзко отвергла посредничество нашего Государя и объявила Сербіи войну, надясь превосходствомъ военныхъ силъ своихъ быстро раздавить небольшую страну. Это вынудило нашего Государя, не объявляя Австріи войны, призвать на службу часть запасныхъ, въ надежд остановить этимъ нападеніе Австріи на Сербію. Тогда выступилъ Вильгельмъ, императоръ Германіи, и потребовалъ, чтобы Государь нашъ отмнилъ свое распоряженіе о призыв запасныхъ, угрожая войною, если это не будетъ исполнено въ теченіе двнадцати часовъ. Отвтомъ на такое въ высшей степени грубое и дерзкое требованіе было распоряженіе о призыв запасныхъ со всей Имперіи нашей, и нмцы, давно уже задумавщіе напасть на насъ и только ждавшіе къ тому предлога, объявили намъ войну.
‘У призванныхъ запасныхъ остаются семьи, и многія безъ всякихъ средствъ къ существованію. Долгъ передъ защитниками нашими отъ нмецкаго порабощенія требуетъ, чтобы мы приняли на себя заботу объ ихъ семьяхъ. Заботою объ ихъ семьяхъ мы выразимъ нашу признательность, нашу любовь къ защитникамъ нашимъ, и дадимъ имъ увренность, что семьи ихъ ни въ чемъ нужды терпть не будутъ. Такая забота о семьяхъ защитниковъ нашихъ и въ нихъ возбудитъ любовь къ намъ и воодушевитъ ихъ въ борьб съ врагомъ. Казна будетъ ежемсячно давать жен и дтямъ призванныхъ на службу, а также и всмъ ближайшимъ родственникамъ ихъ, бывшимъ на ихъ содержаніи, стоимость 1 п. 28 ф. муки, іо ф. крупы, 4 ф. соли и 1 ф. постнаго масла, при чемъ дти не старше 5-ти лтъ будутъ получать половину, а достигшіе 17 лтъ будутъ получать казенное пособіе лишь въ томъ случа, если будетъ доказано, что къ труду они не способны. Однако, это пособіе можетъ удовлетворить лишь самыя насущныя потребности и не можетъ быть выдано тотчасъ же, въ виду необходимости соблюденія разныхъ формальностей. Мы же должны позаботиться, чтобы семьи нашихъ защитниковъ не испытали нужды при самомъ разставаніи со своими кормильцами,— и, по возможности, скрасить ихъ существованіе.
‘Изъ нашихъ прихожанъ, взятыхъ на службу, наиболе нуждаются семьи нашего церковнаго сторожа Матвйюка, семьи Муравьева. Трусова, Кузнецова и Цыганкова, у послднихъ остались жены и малолтніе дти, а Муравьевъ — вдовецъ, 3-хъ лтнюю дочь его взяли въ пріютъ, а 5-ти лтній сынъ его остался на рукахъ старухи-матери, у которой на рукахъ еще два внука, 15-ти и девяти лтъ.— Правда, у нихъ есть усадьба съ постройками, которыя могутъ быть отданы въ наемъ, но все это заложено, и съ уходомъ ихъ кормильца они лишаются 20—25 рублей въ мсяцъ. И вотъ всмъ этимъ пяти семействамъ необходима немедленная помощь,— въ распоряженіи же церковнаго причта имется на этотъ предметъ лишь десять рублей, изъ которыхъ, съ согласія жертвователей, было выдано жен церковнаго сторожа Матвйюка — 5 руб., матери Муравьева — 3 руб., и жен Трусова — 2 руб. Больше средствъ нтъ, а потому причтъ церковный и обращается ко всмъ прихожанамъ восполнить недостающее, а также указать — нтъ-ли и еще нуждающихся въ помощи семей призванныхъ на службу изъ прихожанъ нашей церкви. Причтъ обратится къ Уздному Воинскому Начальнику за свдніями, кто изъ нашихъ прихожанъ въ какую часть войскъ назначенъ, и — сообщить находящимся на служб о томъ пособіи, которое будетъ оказано ихъ семьямъ, семейные призванныхъ, которые плохо владютъ грамотой, если пожелаютъ дать всть о себ своимъ роднымъ, находящимся на служб, пусть обращаются къ причту и причтъ укажетъ имъ человка, который напишетъ имъ письмо и отправитъ по назначенію. Каждый воскресный день будетъ сообщаться, сколько собрано въ пособіе семьямъ находящихся на служб, и кому, въ какомъ размр пособіе оказано. Каждую недлю будетъ сообщаться также и о томъ, что произошло на пол брани. До сихъ поръ ничего особенно важнаго не произошло: австрійцы напали на сербовъ еще іб-го іюля, въ этотъ день они начали бомбардировать столицу Сербіи, Блградъ, который находится на правомъ берегу Дуная, при впаденіи въ эту рку — Савы. На другомъ берегу Дуная, противъ Блграда,— австрійскій городъ Землинъ: изъ этого своего города австрійцы и бомбардируютъ Блградъ. Но до сихъ поръ, не смотря на громадное превосходство силъ, австрійцы не могли перейти черезъ Дунай и вторгнуться въ Сербію. Вс семь попытокъ ихъ переправиться черезъ Дунай сербами были отбиты, а сами сербы уже вступили въ Австрію.— На нашей границ съ Германіею ничего важнаго не произошло, такъ какъ Германія объявила войну и Франціи, й, по-видимому, главныя силы свои намрена направить сначала на Францію, и, разбивъ Францію, всми своими силами обрушиться на насъ. Но справиться съ фракціею не будетъ, кажется, такъ легко, какъ это думали нмцы, съ первыхъ же шаговъ они наткнулись на крпость Льежъ, и, положивъ подъ этою крпостью восемь тысячъ человкъ, они не завладли ею. Задержка подъ Льежемъ даетъ возможность французамъ сосредоточить большія силы. Можетъ быть и англичане успютъ придти къ нимъ на помощь, такъ какъ нмцы въ войн не съ нами лишь и фракціею, а также и съ Англіею и съ Бельгіею, они обидли и многія другія страны,— такъ что можно надяться, что черезъ недлю мы будемъ имть еще боле утшительныя всти съ поля брани’.
26 іюля 1914 г.
Г. Зарайскъ, Рязанской губерніи.
Дйствительно, такое отношеніе приходскаго батюшки къ своимъ прихожанамъ — соединяетъ всхъ ихъ въ близкую, теплую семью, гд никому не холодно, гд каждый поданный кусокъ хлба попадаетъ въ голодный ротъ, и — гд нтъ мста тщеславію уже потому, что все это никому, кром самихъ прихожанъ, не извстно.

XI

Я позволю себ привести еще письмо, изъ дней начала войны… Пишетъ мать четырехъ сыновей, отправившихся офицерами на войну,— пишетъ естественно въ мысляхъ, что не вс-то четверо вернутся къ ней живы и цлы:

‘П—но. Тульской губ.

’20-го августа 1914 г.
‘А если бы вы, Василій Васильевичъ, видли, какъ вижу я въ глуши деревни, трезвые ‘престольные праздники’ — то ваша статья {‘Кто побдитъ Зеленаго Змія’ — въ ‘Нов. Вр.’. В. Р.} была-бы еще горяче.
‘Народъ недоумвалъ и какъ-то смущенно спрашивалъ: ‘чмъ-же мы гостей-то угощать будемъ?’ Подъ ‘угощеніемъ’ подразумвается конечно, водка,— и безъ водки какъ-же? чмъ-же? И вотъ теперь, вмсто трехъ дней отчаяннаго пьянства, какъ бывало (часто начиная съ самого батюшки и кончая чуть не трехлтними ребятами),— во время котораго совершались драки и всякія безобразія,— праздники къ вечеру кончались. Прислуга, живущая у помщиковъ, и рабочіе — вечеромъ уже были на мстахъ. Нчто небывалое.
‘Вообще въ деревняхъ тишина и серьезность трогательныя. Бабы въ церковь надваютъ не яркіе наряды, а темные — больше все черные съ блымъ — особенно головные платки.
‘Старосты, десятскіе тхъ волостей, которые подчинены земскому начальнику, у котораго я сейчасъ нахожусь (мой сватъ) — поражаютъ своей серьезностью, своимъ отношеніемъ къ возложеннымъ на нихъ обязанностямъ, и сильно вліяютъ на народъ. Къ несчастью, со стороны здшняго священника никто ничего не видитъ (онъ братъ Ев—ія). Этотъ деревянный, недобрый человкъ, къ тому-же пьюшій, никакъ не откликнулся на свершающіяся событія, даже передъ запоздалымъ молебномъ о дарованіи побды — онъ ни слова не сказалъ прихожанамъ. И бабы — это было простое воскресенье и кром нсколькихъ бабъ никого въ церкви не было — не поняли, ‘чей’ это молебенъ. А молебенъ этотъ онъ ‘отвалялъ’ скоре, чмъ обыкновенно.
‘За обдней теперь, когда молитвы о православномъ воинств особенно нужны, особенно трогаютъ,— онъ особенно ихъ быстро читаетъ, вотъ, кажется, сталъ-бы на его мсто и такъ бы вознесъ ко Господу эту молитву о ‘христолюбивомъ воинств’ — что вс зарыдали бы.
‘Отъ ‘страждущихъ и плненныхъ’ — у него ничего не осталось: проглотилъ — и перекреститься не успешь, а не то что въ землю долгимъ поклономъ за этихъ плненныхъ поклониться.
‘Мои четыре воина съ радостью пошли на встрчу врагу за родину, за славу, за честь,— постоять.
‘Уланъ мой, уходя, писалъ мн: ‘Какъ ты, дорогая мамуля, должна быть счастлива и горда, что вс твои 4 сына идутъ на защиту родины. Не даромъ ты насъ родила и не даромъ казна насъ кормила’.
‘Съ тхъ поръ, какъ все это началось, я какъ-бы постоянно сердцемъ мысленно стою на колняхъ,— и не здсь на земл, а гд-то выше. Съ воздтыми къ небесамъ руками я повторяю: ‘да исполнится воля Твоя’. Какое время! И какъ нуженъ былъ огонь и кровь, чтобы многое очистить. Многое уничтожить и много хорошаго породить. Да будетъ воля Твоя, Господи!
‘Поклонъ вамъ, Варвар и со чада.

Н. Л. Ив—а‘.

И это письмо,— дворянки, помщицы, собирающей по французскимъ и русскимъ государственнымъ архивамъ исторію художественныхъ и ремесленно-художественныхъ сношеній между Россіей и Франціей (эпоха Петра Великаго и поздне) — тоже пусть ляжетъ засохшимъ цвткомъ въ стогъ душистаго сна, которымъ мы дышемъ эти дни и мсяцы. Я не выпустилъ печальныхъ словъ о священник, — ибо мы совсмъ запутаемся, если не будемъ передавать во всхъ направленіяхъ — одну правду. На нив произрастаетъ и пшеница и плевелы, и хлбъ и короста, но будемъ врить и даже будемъ помнить только — пшеницу.

XII

Это было лтъ одиннадцать тому назадъ.
Я брелъ по Вознесенскому или Воскресенскому проспекту (къ Шпалерной) и былъ погруженъ въ т думы или мечты, въ какихъ всегда пребываютъ литераторы. Былъ чудный день, 6-ой часъ. Теплота. Сушь. Почти пустынная тихая улица.
Шелъ я, опустивъ голову,— когда, съ какой минуты — не знаю, что-то начало безпокоить мой слухъ. Но какъ это было какое-то шуршанье, ‘что-то’, вообще не угрожающее, съ чмъ-бы мн столкнуться,— то я шелъ не поднимая головы, ‘въ плну воображенія’. Это воображеніе было далеко отъ Петербурга, отъ Россіи, гд-то ‘въ небесахъ’ и между ‘землей’. Гд рютъ ангелы и ‘прогуливаются’ писатели…
Безпокойство въ ух все возростало. Но ‘сладость плна’ была велика и я не поднималъ головы, увренный, что ‘днемъ не задавятъ’… ‘Что-же можетъ случиться’?— ‘я иду по тротуару, правильно’…
Шуршанье стало переходить въ шумъ, гулъ,— неясный, далекій… Ближе, ближе… Когда, увидавъ мелькающія ноги около своихъ ногъ,— я наконецъ поднялъ голову.
Почти наваливая на тротуаръ, шла конница. Совсмъ необыкновенная.
Гимназистомъ отъ покойнаго брата я слышалъ однажды разсказъ, что въ войскахъ гвардіи есть одинъ особенный полкъ: въ него набираются исключительно солдаты непомрной величины, и чтобы лицо было непремнно уродливое. Можетъ быть, братъ въ чемъ-нибудь ошибался или преувеличивалъ, но я не запомнилъ-бы самаго разсказа, еслибъ въ немъ не было этой поразившей меня отмтины: ‘безобразныя лица’, что-нибудь свирпое, какой-нибудь носъ, ‘глазищи’,— и тогда ‘годенъ’
— ‘Это идетъ тотъ полкъ’, подумалъ я. Лошади были такой величины, что, я думаю,— спина выше моей головы. И на нихъ огромные, некрасивые — и неловкіе и ловкіе — солдаты. Они были ‘ловки’ по существу военнаго, и ‘неловки’ — потому-что какъ-же при такомъ рост?
Шли они очень близко къ тротуару наваливая на него,— почти. И я не отрицаю, что часть моего впечатлнія обязана происхожденіемъ этому обстоятельству. Но это мн пришло на умъ потомъ. Теперь-же…
Я все робко смотрлъ — прямо передъ собою — на эту нескончаемо идущую вереницу тяжелыхъ всадниковъ, изъ которыхъ каждый былъ такъ огроменъ сравнительно со мною!— и ихъ такое множество, кажется — никогда не кончатся… Малйшая неправильность движенія — и я раздавленъ. Конечно, я зналъ, что этого не произойдетъ. И, между тмъ, чувство своей подавленности боле и боле входило въ меня. Я чувствовалъ себя обвяннымъ чужою силою,— до того огромною, что мое ‘я’ какъ-бы уносилось пушинкою въ вихрь этой огромности и этого множества….
Идутъ, идутъ, идутъ…
И не кончаются…
Стройные, стойкіе, огромные, безобразные…
Когда я вдругъ началъ чувствовать, что не только ‘боюсь’ (это опредленное чувство было), но — и обвороженъ ими,— зачарованъ страннымъ очарованіемъ, которое только одинъ разъ — вотъ этотъ — испыталъ въ жизни. Произошло странное явленіе: преувеличенная мужественность того, что было передъ мною, — какъ-бы измнило структуру моей организаціи и отбросило, опрокинуло эту организацію — въ женскую.
Я почувствовалъ необыкновенную нжность, истому и сонливость во всемъ существ… Сердце упало во мн — любовью… Мн хотлось-бы, чтобы они были еще огромне, чтобы ихъ было еще больше… Ни на чье лицо я не глядлъ, да и лица ‘мелькали’, каждое видно было только секунду… Чувство мое относилось къ масс, притомъ столько-же людей, какъ и лошадей… Этотъ колоссъ физіологіи, колоссъ жизни и должно быть источниковъ жизни — вызвалъ во мн чисто женственное ощущеніе безвольности, покорности, и ненасытнаго желанія ‘побыть вблизи’, видть, не спускать глазъ… Опредленно — это было начало влюбленія двушки.
Волны все шли… Этотъ однообразный гулъ… Эти ‘ни на что на взирающія’ лица… Какъ они горды, самостоятельны,— именно тмъ, что ни на кого не смотрятъ… Суть арміи, что кром полководца — она никого не видитъ, не знаетъ…
Суть ея въ великой самодовлемости…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я вернулся домой весь въ трепет. Чтобы сохранить въ себ ‘это’, я ни съ кмъ не разговаривалъ нкоторое время. Мн кажется, я соприкоснулся съ нкоторою тайною міра и исторіи, вообще неизвстною. Передамъ, какъ она сказалась у меня въ шопотахъ:
— Что женская красота, ‘милое личико’ и т. под.,— что красота одеждъ, и, наконецъ, мертвая недвижная красота зданій, дворцовъ, соборовъ…
— Сила — вотъ одна красота въ мір… около которой только ‘подобится’ чемуто всякая другая красота…
— Сила — она покоряетъ, передъ ней падаютъ, ей наконецъ — молятся… Молятся вообще ‘слабые’,— ‘мы’, вотъ ‘я на тротуар’…
— Въ сил лежитъ тайна міра, такая-же какъ ‘умъ’, такая-же какъ ‘мудрость’… Можетъ быть, даже такая-же какъ ‘святость’… И, во всякомъ случа, она превосходне ‘искусствъ и изящнаго’…
— Но суть ея — не что она ‘можетъ дробить’, а — другое. Суть ея — въ очарованіи. Суть, что она привлекаетъ. ‘Силою солнце держитъ землю, луну и вс планеты’.— Не ‘свтомъ’ и не ‘истинною’, а что оно — огромне ихъ…
— Огромное, сильное…
Голова была ясна, а сердце билось…
Какъ у женщинъ.
Суть арміи, что она всхъ насъ превращаетъ въ женщинъ, слабыхъ, трепещущихъ, обнимающихъ воздухъ…
Однимъ — боле, другимъ — мене: но сколько-нибудь — каждаго…
И почти скажешь словомъ Псни Псней:
‘Гд мой возлюбленный?… Я не нахожу его… Я обошла городъ и не встртила его…’.
Розанов Василий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Явочная система открытия частных учебных заведений, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
  2. В тяжелый час истории, Розанов Василий Васильевич, Год: 1904
  3. Литературно-общественный ‘кризис’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1897
  4. Временные правила о студенческих организациях, Розанов Василий Васильевич, Год: 1901
  5. Общество и правительство, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
  6. Наука и литература в уставе о печати, Розанов Василий Васильевич, Год: 1905
  7. Литература и литераторы, Розанов Василий Васильевич, Год: 1901
  8. Хозяин страны, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Электронная библиотека