В. Кокосов
Военная косточка
ПРИМЕЧАНИЯ *)
Военная косточка, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1910
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
Высокого роста, с лысой круглой головой, седыми нависшими усами, щетинистой небритой бородой, темным морщинистым лицом, серыми сухими глазами, ввалившимися щеками восьмидесятивосьмилетний старик Иван Степанович Боровков жил одиноким бобылем в небольшом собственном домике на левом крутом берегу Аргуни, в казачьем поселке Шомы.
— Хо-хо-хо!.. пожаловал?!— вскакивая с деревянного обрубка, торопливо говорил старик. — Здравствуй!.. Здравствуй!.. Девять заколоти, десятого выучи!.. Каково живется, можется? Поджида-а—л!.. слыхал от фельдшера о приезде… Сейчас!.. Одна нога в Казани, другая в Рязани… Едят тебя мухи с комарами… Рыба клюет знатнецко, закатимся на ноченьку!
Он порывисто схватывал со стола самовар, останавливался, морщил лоб, шевелил густыми бровями. Одетый в синюю дабовую рубаху, такие же порты, в опорках на босую ногу, кряжистый, массивный, порывистый в движениях, неутомимый пешеход, он казался выродком среди медлительного малорослого казачьего населения.
— Поджидал!.. Поджид-ал!.. Самовар изготовлю по-военному, стриженая девка косы не успеет заплести,— направляясь к двери, говорил он скороговоркой.
Через минуту гремел за стеной железным ведром, рубил топором, раздувал во всю силу стариковских легких.
— Не любишь?.. Вре-ешь!.. поручика Боровкова рота, слушалась,— слышался голос старика.
Иван Степанович Боровков, поручик в отставке ‘из сдаточных’, проживал на пенсию 14 руб. 29 1/4 коп. в месяц. Бывший крепостной Рязанской губернии, сданный помещиком в солдаты, через пятьдесят лет закончил службу в одном из пеших батальонов забайкальского казачьего войска.
Квадратная с двумя небольшими окнами комната через тусклые, бутылочного цвета стёкла слабо освещалась солнечными лучами. Образ в переднем углу, деревянная кровать у печи, лавки у стен, два стола, небольшой висячий шкаф, деревянный обрубок вместо кресла составляли убранство комнаты. На полу свернутый рыболовный невод, обрывки веревок, береста, плоские камни-голыши: душно, пахло пылью, погребом. В растворенную оконную раму ворвались теплый июньский ласкающий воздух, снопы световых лучей, сразу изменившие сумрачность неуютность жилища,— открылась картина речного приволья. Яркоголубое, чистое, прозрачное небо в недосягаемой высоте, изумрудом блестели солнечные лучи в воде протекавшей Аргуни, миллионами искр сверкая и быстрых течениях, отражали плывущие в воздухе облачка. С сотнями водных скоплений, зеленым ковром расстилался правый монгольский берег, темной туманной каймой горизонта виднелся горный хребет, казалось, вплотную придвинулась к берегу Чингизова сопка, извечный страж теченья реки. В воздухе стоном висели разнообразные крики пернатых обитателей, миллионами заселяющих луга, острова, шумно—крикливой жизнью заполняя долину. Видимая зеленеющая равнина, желтовато-серый цвет степного пространства, дымка далеких горных очертаний, голубой купол неба над горизонтом сливались в картину бесконечного простора.
— Привольное место, рыболовная река,— побрякивая чайной посудой, говорил вернувшийся хозяин.— Стар становлюсь, забываю растворять оконную раму, глаза тускнеют… Года три назад Чингизову сопку различал с вершинки до низов, ‘маяки’ на вершинке видел, сейчас не вижу, а расстояние не больше верст полсотни… Застилает глаза черная немочь: трешь, трешь!.. Старость — не радость, говорят старики, надо соглашаться… Придвигайся к столу, почаюем, побеседуем…
— Многое, Иван Степанович, пришлось пережить вам в жизни.
— Хо-хо-хо,— втягивая губы в беззубый рот, не то вздыхая, не то смеясь, заговорил он отрывисто,— пожи-и—л… послужил царю, отечеству: не лень слушать, расскажу… Родился при императоре Павле первом Петровиче, в солдаты забрили при императоре Александре Благословенном, в отставку ушел при императоре Александре втором, сейчас на престоле император Александр третий — живу при пятом императоре, служил при трех. — Он держал чайное блюдечко на растопыренных пальцах левой руки, правой подносил ко рту кусочек сахару, сосал, встряхивал над блюдечком, как после откуса.— Повыбили зубы на службе, едят их мухи с комарами, сахару откусить нечем… Было времечко, быльем поросло. Как даст, бывало, по зубам майор Шкурин, два-три зуба вылетят… Не смей глазом моргнуть, держи руки по швам… второй раз ударит — солдат не шевелится, остолбенеет, третий раз со всего размаха… с кровью зубы вылетят… ‘Роззог’!.. Триста горячих…
— Играет солнышко, радуется,— оборвал он вдруг тему рассказа,— зайчики по стене бегают, рыбий клев ворожат. Не закатиться ли на ноченьку?.. Огонек на берегу разложим, котелочек наносим, пар от воды подымается — благодать господня!.. Одни лягушки развеселят кваканьем…
— С удовольствием, Иван Степанович!
Старик оживился, дул на блюдечко, гладил ладонью вспотевшую голову, расправлял усы. Быстро заговорил:
— Забрили мне лоб в 1820 году, из рекрутского отправили под караулом в роту… Хо-хо-х-хо-х-хо! — складывая трубочкой губы, смеялся старик. — Привели в роту, передали под начало дядьке Василию Давыдычу: мне тридцать от роду, дядьке шестьдесят восемь — пошла учеба!.. Розги, палки, фухтеля, шпицрутены… Маршировка, военный артикул, маневры, экзекуция, тихим шагом в три приседа, ружья заряжали на двенадцать темпов, по церемониальному ходили с выправкой… Солнце жарит, духота, пыль столбом, на спине ранец в два пуда с жестяной ‘манеркой’ крест на крест с ремнями на груди, на голове кивер с козыречком вышиной три четверти, под скулами на чешуйки застегивался, ружье кремневое восемнадцать фунтов весу, шинель, сумка с патронами, штаны в обтяжку, мундир с воротником до ушей, головы не повернешь… Ожидаем команды… старик вдруг сорвался с сиденья, руки по швам, топнул ногами, вытянулся, грудь выпятил, глаза выкатил, багровые от натуги, с передышкой выкрикнул:
— По церемо-о-ниальному… в три-и-и приом-м-ма… Тихи-м-м шаго-о-ом… ма-а-арш!.. Трах, трах, тарарах!.. — вспотевший, садился на обрубок, возбужденно говорил: — За-а-мерла-а шеренга, поднялись в воздухе правые ноги… вытянулись… носки к земле пригибают, пятки прижимают к мосталыгам: звон и ушах, в головах кружение, в груди дыханье сперло… Подскочил командир… ‘Куда носок равняешь?!’ По зуба-ам!.. Выдержи удар, не качнись на одной ноге, не испорти равнения,— покачнулся… ‘Роззог’! ‘Вытягивай ногу, вытягивай… Замри, не шелохнись!..’ Замрем, не шелохнемся, в лицах побагровели, глаза вылезли, левая рука в ружейный приклад вцепилась…
‘Ра-а-а-аз!’.. ‘Два-а-а-а!’,. ‘Три-и-и-и!’… Поставили правую ногу на землю, подняли левую… начинаем сызнова… Часа по два полуверсту маршировали, не торопились командой… Ожидаем генерала, его превосходительство корпусный жалует, предстоит генеральный смотр… ружья песком прочищают, полировка киверов постным маслом, чистка ремней, усы нафабрены, бороды выбриты, волосы выстрижены под одну колодку, у ружей винты для звону ослаблены… ‘На кррраул’ брякнем, звякнем ружьями: одно слово, музыка… Начальнику умилительно!.. Шествует по фронту его превосходительство, замечает аккуратность, артикульную выдержку: у нашего брата дух замирает — заготовлены с вечера три воза розог, в кадочках размачивали… Подойдет генерал к правофланговому… долго, долго равнение шеренги рассматривает, наблюдает: кулачок к глазу поднесет, откинет голову в одну сторону, в другую… наклонится — смотрит ножное равненье… Отброшены ружья на четверть от груди, закоченели руки на показанных местах ружейного приема, ни живы, ни мертвы стоим, ожидаем резолюции… глаза в полуоборот направо… ‘Фронт правильный, ружья в линию… Спасибо, рребята’… ‘Рады стараться, ваше превосходительство!’… Земля дрожит, пыль столбом поднимается… ‘По церемониальному… три приема… Тихим шаго-о-ом, ма-а-арш!’… ‘Не торопись!.. Вытягивай ногу, вытягивай!’ Любимая была маршировка его превосходительства: приседал, вытягивал свои ноги, щелкал пальцами, стоял на одной ноге…
Уедет корпусный, раздают награды. За одно замечание пороли десятого, за два — пятого, за три — всех поголовно. Стон стоил на батальонном дворе, на десять, двадцать куч разлаживали, обливалась земля кровью… изводили древесины, лесов не хватало…
— Хе-хе-хе,— после небольшой паузы добродушно смеялся старик,— двадцать пять лет обучали ружейным приемам, на двенадцать темпов ружье заряжал… стрелять не выучился, Командуют: ‘Клац!’ ‘Пли!’ — ружье на руку, глаза зажмурю. Куда летит пуля?.. Черт ее знает… ‘Пуля дура — штык молодец!’… ‘Пуля виноватого найдет!..’ Мы так и понимали, сообразно действовали. Смотри, покажу тебе команду на двадцать темпов, старик вскакивал на ноги, вытягивался, выпячивал грудь, командовал: ‘Раз!.. Два!.. Раз!.. Два!..’ — поднимая ноги, топтался на месте. — ‘Направо-о, круго-ом!’ — быстро повертывался… ‘Сто-ой!..’ — останавливался как вкопанный. ‘К заряядуу!’… ‘Патрон из сумки’… ‘Скуси патрон!’… ‘Всыпь порох!’… ‘Вгони пулю!’… ‘Вынь шомпол!’… ‘Догони пулю!’… ‘Открой полку!’… ‘Пороху на полку!’… ‘Закрой полку!’… ‘Клац!’… ‘Пли’…
Старик поднимал руки, опускал, вытягивал, крутил по воздуху, сгибая в локтевых суставах, однообразно выкрикивал команду: в его выкриках слышалась даже известная музыкальность…
— Память слабеет, начал забывать артикульный порядок, садясь к столу, говорил старик,— без ружья в руках показывать неспособственно: с голыми руками порядка не соблюдешь… Служил я в столичном городе Петербурге, в образцовом батальоне: вот где обучали ружейным артикулам! С утра до вечера ходили по ранжиру… выша-а-ги-вали… Из образцового пошли походом в венгерскую сторону, усмирять венгерца: войсков русских собралось достаточно… Произошла в одном месте баталия, я фельдфебельствовал: отбила наша рота три пушки, двух ейных генералов полонила, представили по начальству. Меня произвели в благородное звание, назначили прапорщиком. С непривычки сначала выходили непорядки. Крикнет командир: ‘Прапорщик Боровков, пожалуйте ко мне!’, бежишь, штаны расстегиваешь, готовишься к наказанию… Помаленьку к чину привык, старые обычаи забросил… После венгерского похода в Сибирь назначили, служил по разным городам, в Забайкалье перебрался, вышел в отставку…
— Привычка, как погляжу, всему делу голова,— наливая чаем кружки, продолжал старик,— привыкаешь, отвыкаешь, в том жизнь проходит… В одном у меня не было привычки: жены, ребят не имел, не случилось времени пожениться, служба мешала… Приходится одинокому, безродному, бесплеменному жизнь оканчивать, как старому волку в берлоге: некому глаза закрыть, не придут родные на могилку помянуть за упокой… Э-эх… горе, наше горе!… прошла жизнь под палками… били… били… по три шкуры в год сдирали… кому на радость!?.
Старик замолчал, опустив голову: болезненно-жгучая, беспросветная тоска мелькнула в глазах, замерла, закоченела в морщинимых складках деревянного лица… Он сидел, двигая губами, барабаня пальцами по столу.
— Было — уплыло, быльем поросло, забито в землю, за колочено,— встрепенувшись, начал он скороговоркой,— ходил солдат по одной половице, в стороны не оглядывался — привыкает человек к напастям! При нас писали начальству в заголовке ‘лепорт’, вышел приказ писать ‘репорт’. Переменили пустяковину: ‘люди’ на ‘арцы’ — много горя причинила перемена: наш писарь Стручков едва не удавился — ночи просиживал, черкал, черкал, выводил ‘арцы’ вместо ‘люди’ — на черняках выводит ‘репорт’, на беловике ‘лепорт’… Вышло строжайшее подтверждение, как рукой сняло, сразу бросил писать ‘люди’, больше не ошибался… Служил я в городе Краснояре гарнизонным прапорщиком, получил предписание: ‘Прапорщику Боровкову приказывается заведовать гарнизонной швальной, наказательными экзекуциями, о последующем доносить’. Разговаривать не будешь! Надел мундир, эполеты, сабля в ножнах, шарф с кистями, кивер с орлом на голове… являюсь… ‘Исполнить по всей строгости судное решение, об исполнении донести!’ ‘Слушаю, господин майор!’ За кражу казенной подошвы, утерю ружейного штыка, винный изо рта запах, рядового четвертой роты Григорья Сукина, пятидесяти одного года, прогнать сквозь строй пятисот рядовых четыре раза… Раненечко утром вывез три воза палок, свежие палки, гибкие, форменные: взяли солдаты по палке в правую руку. Ожидают… Дождичек моросит, солнышко за тучами не видно, в сторонке штук десять ребятишек, собралось с полсотни взрослых, баб, мужиков, любопытствуют… Загремел барабан. Привели виновника, обнажили до пояса спину, темная, дубовая спина, морщинистая, лопатки шевелятся, ребра вздрагивают. Усатый, седоголовый, лицо что известка белое, каждая жилка вздрагивает… Прикрутили руки к ружейному прикладу, прочитали приговор,.. ‘Начина-а-ай!’… Трах, трах, трарарарах! Повели по зеленой улице… Хлоп, хлоп… хлоп…
— Помилосердуйте!.. Отцы командиры, помилосердуйте!.. — Хлоп, хлоп, хлоп. Я иду в такт за солдатскими спинами, наблюдаю исполнение… Хлоп, хлоп… ревет человек, кричит звериным голосом… Окончилась экзекуция… ‘Песенники, вперед!’… Запевала выводит:
То не соколы крылаты
Чуют солнечный восход,
Белого царя солдаты
Собиралися в поход!
Взор их мужеством пылает,
Грудь отвагою полна…
Старик замолчал, сидел с опущенной головой…
— Две недели мяса в рот не брал после экзекуции,— заговорил он вздрагивающим голосом,— солдатская кровавая спина мерещилась, потом приобыкнул, от мяса не отказывался… Палочное было время, безжалостное: хозяйского кота ударить жалели, не поднималась рука на дворовую собаку, людей избивали, полосовали нещадно. Кто будет в ответе? Господь ведает!… Наше дело век доживать, лесом зеленым, травушкой любоваться, красным солнышком. Звериный род уменьшается,— всех в одну яму закапывают, одна черва жрать будет, духу звериного не останется… Изменилось время, люди изменились, ослабли против стариков: ноют, воют, причитывают от всякой пустяковины, что бабы по покойнику, за водку берутся,— с какого горя?! Отчего не выпить!.. Мы в свое время пивали,— полведерка на брата за гулянку обходилось, песни, пляска… Утром чуть свет на ученье, ни в одном глазе…
Живет, живет человек, спроси по душе: ‘Зачем, для чего живет?’. Ответить нечего… Не нами жизнь началась, не нами закончится, красного солнышка для всех хватит…
— Бог напитал, никто не видал, один друг видел, но не изобидел! — перевертывая выпитую кружку, громкой скороговоркой произнес старик. — Закалякались, едят тебя мухи с комарами! Солнце клонит к закату: будем собираться на Аргунь, рыбка давно ожидает…
Через час мы спускались по крутому берегу Аргуни.
*) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева ‘Исследователи и литераторы старого Забайкалья’, Чита, 1954. Стр. 203—204.
Впервые, напечатано с подзаголовком ‘Из забайкальских воспоминаний’ в газете ‘Волгарь’, 1910, No 83, 25 марта.