Георгий Гребенщиков
Георгий Гребенщиков
Водяной
Водяной
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Водяной, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Мне много раз говорили о том, что на мельнице у Мирона бывают хорошие перелеты уток.
Собравшись, наконец, я приближался к этой мельнице, изнемогая от жары и усталости.
Закутавшись в зеленые кружева кудрявых берез и стройных тополей, старая мельница точно втягивала в тенистую зелень свою косматую соломенную крышу.
Она напоминала старую колдунью, прячущуюся в темной зеленой рощице, и время от времени зорко кого-то высматривающая из-за деревьев своим черным кривым глазом, на которое походило разбитое боковое окошко мельницы.
Когда я подошел к ней, она как-то глухо ворчала, жуя зерно пшеницы и фыркая лениво вертящимся колесом… Точно всхлипывала, захлебывались обильными слезами пруда и верхним своим маленьким красным от солнца окошком неодобрительно косилось на пруд.
Сторона ее, обращенная к пруду, теперь еще больше походила на человеческое лицо с одним глазом и с плохо расчесанными на две стороны желтыми волосами.
Дедушка Мирон, согнув спину, сидел возле мельницы, на жернове и острым молотком насекал на нем кривые бороздки. Его не столько седая, сколько запыленная мукою борода вздрагивала в такт ударам молотка, а надвинутая на самые брови старая войлочная шляпа придавала лицу суровый и сосредоточенный вид.
— Здорово, дедушка! — сказал я громко.
Он, вздрогнув, оглянулся и задержав в воздухе руку с поднятым молотком, молча и сурово посмотрел на меня и затем еле слышно сердито буркнул:
— Подитко! — и вновь начал сильно бить по жернову.
— Утки-то есть у вас?
Вместо ответа я почувствовал на себе его молчаливый и строгий взгляд и за ним короткое и глухое слово:
— Летают…
Он посмотрел в полуоткрытую дверь, сделанной в глиняном яру избушки, откуда выглядывали деревенские нары с какими-то лохмотьями, и снова стал насекать.
— А можно поохотится-то?
Опять суровый и пристальный взгляд и суровое слово:
— Охоться…
Он еще раз взглянул в двери избушки и, плюнув на рукоятку молотка, покрутил его в корявой руке и крикнул:
— Антропша!.. Глянь, чтобы лошадь в хлеб не ускакала…
Согнувшись, из избушки вышел Антропша, рослый в красной рубахе с желтым бордюром и с такими же ластовицами, парень и, чуть-чуть кивнув мне, залез на избушку. Посмотрев из-под ладони, он быстро схватил, висевшую на углу избушки узду, и побежал, ворча себе под нос:
— Ах, она, волк ее задави, — в пшенице уж!.. Когда она и успевает!..
Солнце, побагровев от длинной прогулки по раскаленному небу, стало уже клониться на покой, когда я, взойдя на плотину, невольно засмотрелся на окрестности.
Небольшие, но частые холмы, с позолоченными верхушками откинули от себя длинные синие тени и вдоль и поперек пересекли ими желтые, зеленые и черные только что вспаханные квадраты пашен… И все вокруг как-то задумчиво стихло и, обвиваясь предвечерней прохладой, манило к себе мечтательный взор и навевало красивую тоску…
— Почему они все такие грубые, подозрительные? — тоскливо шевелилось в груди, и стало как-то совестно идти и убивать красивых свободных уток…
Мельница ворчала и фыркала, косясь своим красным глазом на пруд, и он, тихий и румяный, сверкал своей гладью, неподвижно лежа в своих гладких берегах, как огромная ящерица с большой головой и длинным, потерявшимся в густом камыше, хвостом.
Дремотно качающиеся камыши, сверкая на солнце изогнутыми зелеными перьями, глубоко забрели в воду и стояли неподвижно и стройно.
Мелкач, зеленая осока, густой толпою сбегала с берегов и с любопытством рассматривала их голые ножки. И казалось, что камыши, задумчиво смотрясь в зеркало воды, упрекающее кивали своими пушистыми головками…
И так тих и неподвижен пруд, что даже голубое небо опрокинулось, и порозовевшие от заката тучки плыли по бездонной глубине его как воздушные корабли и одна другую нагоняя уходили куда-то под камыши, под пестрые и тяжелые берега.
И взгляд гнался за ними вглубь пруда и посылал им грустную улыбку…
— Ты кого это там высматриваешь? — услышал я сзади и, вздрогнув, оглянулся.
Антропша с уздою у пояса смотрел на меня испытующе строго, и его чуть обросший подбородок как-то судорожно вздрогнул, а синие острые глаза его прыгали то на меня, то на пруд.
И должно быть отпечаток мечтательной грусти был так глубок на моем лице, что Антропша, не дожидаясь ответа, еще спросил:
— Нашептываешь что ли? — и пальца его руки крепче сжали узду и опоясывающую его стан покромку, а обутые в, запыленные мукою бутылы его ног, как-то решительно переступали с места на место…
Не понимая вопроса Антропши, я не знал, что ответить ему, и потому взгляд его еще острее впился в мое лицо, и он уже не скрывал злобы и как-то странно, скользнув глазами по избушке, крикнул:
— Охоться, так охоться, а над прудом неча ворожить! — и суеверно взглянув на пруд, он как-то боком зашагал от меня к избушке, где на жернове сидела сгорбленная фигура дедушки Мирона.
Я смотрел на широкую с острыми плечами спину Антропши и на его крепкую с длинными черными волосами шею и не понимал, почему он осердился.
Я тихо направился вдоль пруда к высунувшейся из камышей лодке. Взгляд мой невольно ткнулся на глубину пруда к бледнеющим там подводным кораблям…
Положив ружье на нос лодки, я столкнул ее в воду и поплыл.
Гладкое стекло пруда тихо заколебалось и розовые облака, что ползли по его, дну рассыпались на многочисленные снопы красного пламени.
Мне жаль было, что я потревожил красивую картину и, повернув лодку в узкий промежуток между тяжелыми идущими от берегов коврами сплошных переплетающихся водорослей, поплыл тише, еле шевеля веслом. Тяжелые плоты водорослей своими узорчатыми краями, грузно висевшие над глубиной, точно, расступившись, почтительно дали дорогу лодке и бросали от себя в темную глубь затейливые кружеве теней… А из глубины невидимого темного дна, сплетаясь по семь и по десять в ряд тянулись на поверхность высокие и стройные подножки лопухов и кувшинок и казались легкими и сказочно-прозрачными колонами, бережно поддерживающие тяжелую сплошную пожить прильнувших в воде водорослей.
А среди этих колонн, прячась в темной тени водорослей, тихо колыхались целые гирлянды каких-то пушистых трав, точно зеленые космы какого-то огромного и молчаливо притаившегося на дне чудовища.
Так и казалось, что там, на дне, в мягкой колыбели зеленых мхов лежит сам Водяной, весь обросший земной сединой и жадно высматривает себе добычу, чтобы плотно завернуть ее в тяжелый и мокрый невод своего подводного царства.
А выше в прозрачной воде возле бортов лодки, поблескивая чешуйкою, проворно и беззвучно плавают маленькие рыбки, задумчиво и грациозно виляя хвостиками…
И забыв про все, я наклонился к самой воде и, всматриваясь в глубь старого пруда, упивался фантастическими картинками наяву видимой сказки.
— Эй, ты! Не ладно, слышь, как-то!.. — услышал я с берега и, оглянувшись между камышами, увидел старика.
Теперь он стоял во весь свой огромный рост и смотрел на меня с суеверной злобой.
— Не ладно!. Не годно так. Уходи, парень! — голос его звучал как-то глухо, а серые выцветшие глаза с нависшими бровями были широко открыты…
Что с тобой, дедушка? — недоумевая, спросил я.
— А то, что нечего тут тебе делать! Уходи лучше!
А в это время по плотине от мельницы бежал Антропша и прерывисто кричал:
— Тятька! Мельница остановилась! Я говорю тебе, что не спроста он пришел сюда!.. — при этой фразе он мотнул в мою сторону взлохмаченной головой…
Я подплывал уже к берегу и, услышав эти слова, вдруг стал что-то смутно понимать и задержал лодку.
Я еще в детстве слыхал о странностях этих людей, способных в припадке суеверного страха растерзать человека и боялся плыть к берегу.
— Уходи, ступай! — кричал старик, пятясь к Антропше. — Кто тебя знает, кто ты такой?! Я сам видел как ты ворожил там… Уходи!
Видя, что это далеко не шутка, я решил успокоить их, положив ружье на берег, подойдя к ним, заговорил:
— Что вы, Бог с вами… Я же ничего…
Однако старик с Антропшей быстро пошли от меня к мельнице и почти в голос крича:
— Уходи от греха, тебе говорят!
И по лицам их пробежала недобрая судорога.
Я стоял в недоумении, обиженный и одинокий и видел, как старик размахивал руками, что-то говорил Антропше, в то время как тот, озираясь на меня, торопился к мельнице.
Влажные и прохладные сумерки сгущались, надвигаясь от потухающей зари, и я стоял неподвижно на берегу пруда. Легкий ветерок, набежав, колыхнул камыши и они сдержанно зашептались о чем-то, мелодично поскрипывая изогнутыми перьями…
Посвистывая крыльями, надо мной носились утки и беззвучно садились в камыши почти у моих ног, но мне было бесконечно тоскливо, что люди, которых я люблю, к среде которых я принадлежу сам, так чудовищно слепы и суеверны…
И захотелось, во что бы то ни стало, пойти и уверить их, что я не колдун, что незачем мне портить их мельницу, что не шептался я с водяным…
И я решительно направился через плотину к избушке, но когда я стал спускаться с насыпи, над потемневшей гладью пруда раздался страшный глухой и тягучий стон, такой <,???>,