ВОДЫ ЭДЕРЫ.
ВОДЫ ЭДЕРЫ.
Романъ Уйда.
(Переводъ съ англійскаго).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Воды Эдеры, Уйда, Год: 1900
Время на прочтение: 185 минут(ы)
То была страна обширныхъ пастбищъ, поросшихъ верескомъ пустошей, горныхъ ключей и рчекъ, лсовъ, холмовъ и малонаселенныхъ долинъ, съ невидимымъ моремъ на запад и горами, видимыми отовсюду и безконечно мняющими свои очертанія.
По ней бродили лишь пастухи. На ея заброшенныхъ дорогахъ очень рдко появлялись вьючные мулы и разносчики. Подъ ея дерномъ таился мраморъ и другіе минералы, но никто ихъ не искалъ, безмятежный покой озеръ нарушался только водяными птицами да ихъ преслдователями. Развалины храмовъ и дворцовъ покрылись дикими цвтами и ягодами. Буйволы паслись тамъ, гд пировали императоры, и выпь, медленно махая крыльями, пролетала надъ полями давно забытыхъ битвъ.
Стояло время года, когда черезъ эту пустынную страну проходили стада, перегоняемыя изъ долинъ въ горы. Пастухи, въ козьихъ шкурахъ мхомъ наружу, загорлые, бородатые, обросшіе волосами, напоминали сатировъ. Стада — охромвшія, измученныя дорогой, жалобно блеющіе ягнята и козлята, порой выбивались изъ силъ. Отстававшимъ перерзывали горло и жарили ихъ мясо на вечернемъ костр, пекли въ горячей зол, а если по близости оказывался городъ или селеніе, то маленькіе трупики павшихъ сбывались туда. Часто такимъ же образомъ падаетъ и овчарка или ея щенокъ, но ради нихъ пастухи, конечно, не остановятся: эти животныя оставляются на произволъ судьбы и гибнутъ отъ голода и жажды.
Добрый пастырь — лживыя слова. Никто не бываетъ такъ жестокъ, какъ пастухъ. Да иначе онъ не вынесъ бы и дня подобной жизни.
Все, что онъ длаетъ, жестоко. Онъ бросаетъ каменьями въ свое стадо, когда оно останавливается противъ его желанія. Онъ калчитъ самцовъ и отгоняетъ отъ сосуновъ самокъ. Онъ стрижетъ ихъ шерсть каждую весну, не обращая вниманія на то, что кровь сочится черезъ ободранную кожу. Хромоногихъ, искалченныхъ животныхъ онъ гонитъ по голышамъ, по сланцамъ и по знойной пыли, заставляя длать иногда по двадцати миль въ день.
Для развлеченія онъ стравливаетъ лучшихъ животныхъ изъ своего стада. Въ праздничные дни это отдыхъ и забава всхъ пастуховъ, они бьются объ закладъ до тхъ поръ, пока на голову барана не поставятъ всего, что имютъ, а это весьма немного: одинъ — свои штаны, другой — свою кожаную куртку, третій — свою пригожую жену. Побитый баранъ, если въ немъ еще осталось сколько нибудь жизни, закалывается владльцемъ, такъ какъ считается, что онъ опозорилъ свое ‘branco’ {Стадо.}.
Въ это воскресенье, въ день всхъ святыхъ, они забавлялись такимъ образомъ на участк луга, въ округ, извстномъ подъ именемъ Долины Эдеры.
На луговин, очищенной отъ папоротника и вереска, образуя кругъ, сидли зрители, трое изъ нихъ были пастухи, остальные крестьяне. По середин круга были два барана, выбранные изъ стада и натравленные другъ на друга подобно двумъ боксерамъ. Они сначала подвигались медленно, затмъ все быстре и быстре, пока, наконецъ, не столкнулись со страшной силой и съ трескомъ ихъ твердые, какъ бы высченные изъ камня, два лба, затмъ каждый боецъ, пораженный ударомъ, отступилъ назадъ, ошеломленный и огорошенный ударомъ, чтобы оправиться, перевести духъ и собрать новыя силы, они нападали другъ на друга послдовательными приступами, пока, наконецъ, слабйшій не падалъ, искалченный и безъ сознанія, чтобы больше не подняться.
Одинъ изъ барановъ былъ старый, другой молодой: нкоторые изъ пастуховъ говорили, что старый, какъ боле осторожный и боле опытный, имлъ преимущества, по сил и по росту они были почти равны, но старый былъ уже прежде въ подобныхъ поединкахъ, молодой же — никогда.
Молодой думалъ, что для побды ему нужно только броситься стремительно, опустивъ голову внизъ, старый зналъ, что этого недостаточно. Молодой былъ ослпленъ страстью и рвался въ бой нетерпливо, старый былъ хладнокровенъ и разсудителенъ, парировалъ и выжидалъ.
Бойцы встртились въ послдней, четвертой схватк, старшій ударилъ головою съ такой яростью, что младшій зашатался и не могъ уже возвратить удара: его лобная кость была разбита, онъ упалъ на землю, старшій ударилъ его разъ, другой и третій, среди шумныхъ апплодисментовъ тхъ, которые держали за него, кровь била ключомъ изъ черепа, раздробленнаго на мелкіе осколки, страшныя судороги потрясали его тло и конечности, баранъ высовывалъ языкъ, какъ бы хватая имъ воду, проигравшіе проклинали его всми проклятіями, которыя они только знали, они не перерзали ему горла, считая его все равно уже мертвымъ.
— Это было подло, что вы сдлали,— сказала маленькая нищая, которая, проходя мимо и захваченная отвратительной картиной битвы, невольно остановилась, дожидаясь ея исхода. Пастухи смялись, выигравшіе обмывали раны побдителя у маленькаго ручейка, который былъ подъ рукою, проигравшіе швыряли каменьями въ побжденнаго.
Двочка опустилась на колни возл умирающаго барана, чтобы спасти его отъ града камней, она осторожно приподняла его голову и попыталась влить въ ротъ ему воды изъ бывшей съ нею, маленькой деревянной чашки, которую она наполнила водой изъ рчки. Но онъ не могъ глотать, его прекрасные опаловые глаза подернулись пеленою, онъ дышалъ съ трудомъ, на губахъ его появилась кровавая пна, и струя крови сбгала по морд, дрожь снова пробжала по всему его тлу, затмъ голова его безжизненно упала къ колнямъ. Двочка съ нжностью коснулась его разбитыхъ роговъ, его свалявшейся шерсти.
— Зачмъ вы стравили ихъ?— сказала она голосомъ, въ которомъ звучало негодованіе.— Это подло. Онъ былъ моложе и зналъ меньше.
Выигравшіе смялись. Проигравшіе начали снова проклинать его: осрамилъ свое ‘branco’. Они сдерутъ съ него шкуру, положатъ его въ котелъ надъ костромъ и, даже когда примутся глодать его кости, будутъ проклинать его, какъ ничтожное отродье негодяевъ, это сынъ трижды проклятой овцы.
Двочка знала, что они всегда поступали такимъ образомъ. Она осторожно положила его разбитую голову на траву и выплеснула воду изъ своей чашки, глаза ея были полны слезъ, она не могла возвратить ему его молодой жизни, его идиллическихъ наслажденій, удовольствія, съ которымъ онъ щипалъ траву, его грубой любви, его веселыхъ прыжковъ, его здороваго сна, его ароматнаго дыханія.
Онъ умеръ ради увеселенія и возбужденія безобразныхъ страстей людей, точно такъ же какъ, если бы онъ жилъ дольше, онъ умеръ-бы, въ конц концовъ, для удовлетворенія ихъ аппетитовъ.
Она смотрла на его трупъ съ состраданіемъ, слезы стояли у нея въ глазахъ, затмъ она отвернулась и, когда пошла, то увидала, что убогое и дырявое платье ея было все забрызгано кровью, а также были красны отъ крови и ея руки, раньше она объ этомъ не подумала, она думала только о немъ. Пастухи не обратили на нее вниманія, они жестоко спорили и ссорились изъ за того, кто проигралъ и выигралъ, тыкая пальцами другъ другу въ лицо и оскверняя мирный покой дня грязными ругательствами.
Двочка проскользнула въ верескъ съ безшумной быстротою зайца, теперь, когда не было больше стимула для негодующаго состраданія, она стала бояться этихъ животныхъ: если имъ взбредетъ въ голову, они могутъ такъ-же жестоко поступить съ ней, какъ и со своимъ стадомъ.
Изъ страха къ нимъ она спустилась къ рк не сразу, а направилась сперва въ благоухающій, кишвшій пчелами, густолиственный верескъ, она слышала шумъ рки справа все время, пока шла Эту мстность она знала мало, но она видла уже Эдеру и переходила ее выше по теченію, по одному изъ грубыхъ бревенчатыхъ мостовъ.
Когда она отошла отъ мста, гд былъ бой барановъ, приблизительно, какъ ей казалось, на полмили, она измнила направленіе и повернула вправо. Журчаніе воды въ рк служило ей путеводителемъ. Она подвигалась впередъ медленно, съ трудомъ пробираясь черезъ чащу вереска и дрока, которые поднимались выше головы ея и втви которыхъ плотно переплелись между собою.
Черезъ нкоторое время, однако, она достигла спуска къ берегу, гд псня рки стала доноситься до нея ясне. За нсколько ярдовъ до потока верескъ исчезъ и замнился разнообразными водяными растеніями и густой чащей акацій, она сошла внизъ по берегу между стволами и спустилась босыми ногами къ тому мсту, гд густо заслъ конскій щавель и песокъ становился вязкимъ. Она осмотрлась кругомъ, вверхъ и внизъ по теченію, никого и ничего не было видно, кром береговъ, розовыхъ отъ цвтущаго вереска, да по ту сторону, на противоположномъ берегу, вдали возвышались горы нжныхъ аметистовыхъ оттнковъ. Вода вообще была довольно низкая, песокъ и голыши оставались обнаженными, но во многихъ мстахъ было все еще глубоко.
Она раздлась, вошла въ воду и смыла кровь, которая къ этому времени успла присохнуть къ ея тлу. Кажется, ей было жаль грязнить этотъ чистый, свтлый, блестящій потокъ, но она не имла возможности избавиться отъ этихъ темныхъ пятенъ инымъ путемъ, и у нея не было другой одежды, кром несчастныхъ шерстяныхъ лохмотьевъ.
Ея сердце все еще болло о судьб побжденнаго барана, и глаза ея снова наполнились слезами, когда она смывала кровь его въ веселыхъ струяхъ потока. Но свжая вода дйствовала успокоительно, солнце блестло на ея свтлой поверхности, втерокъ раскрывалъ цвты живокости и норичника, запахъ вереска стоялъ въ воздух.
Она была только ребенокъ и развеселилась, и перепрыгивала съ отмели на отмель, и плескала себ водою черезъ голову, и скакала передъ своимъ собственнымъ въ ней отраженіемъ, и забыла свое горе. Посл она вымыла свои юбки, на сколько это было возможно въ одной вод, безъ мыла, и въ продолженіи всего этого времени она оставалась голой, какъ наяда, солнце играло на ея смугломъ, худощавомъ, дтскомъ тл такъ-же, какъ играло на ствол смоковницы или на перьяхъ лысухи.
Затмъ, когда она вымыла свою юбку, она разложила ее сушить на песк и сла около нея, чтобы, посл продолжительной ванны, пожарить на солнц свои члены. Кругомъ не было видно никого, если бы кто-нибудь приблизился, она могла-бы спрятаться подъ большими листьями лопушника, пока тотъ не прошелъ-бы мимо. Былъ самый полдень, об юбки, шерстяная и пеньковая, подъ вертикальными лучами солнца нагрлись и отъ нихъ шелъ паръ, вскор она была такъ-же суха, какъ берегъ, покрытый гальками, съ котораго вода сбыла нсколько мсяцевъ тому назадъ. Она сидла, обнявъ руками колни, голова ея отяжелла, но ей не слдовало спать, хотя то и былъ часъ сна: Кто-нибудь могъ пройти мимо и украсть ея одежду,— думала она, а тогда — откуда она достанетъ себ другую?
Когда юбка совершенно высохла, кровяныя пятна были все еще видны на ней, но они были уже не красныя, а казались какъ-бы запачканными пескомъ. Она завязала ее вокругъ таліи, затмъ надла рубашку и поверхъ всего повязала старый малиновый кушакъ. Затмъ она подняла свой маленькій узелокъ, въ которомъ была деревянная чашка и изломанный гребень, нсколько лоскутковъ пеньковой матеріи и маленькій кукурузный хлбецъ, и направилась внизъ по рк, шлепая и прыгая, какъ это длаютъ трясогузки, перескакивая съ камня на камень и проваливаясь иногда по колна въ ямы.
Она не имла понятія о томъ, гд проведетъ ночь или гд достанетъ себ что-нибудь пость, но эти размышленія едва-ли тяготили ее, она спала превосходно подъ стогомъ или въ какомъ-нибудь сара и привыкла къ голоду. Пока никто не трогалъ ее, она была довольна. Погода стояла хорошая, и страна была спокойная. Она горевала только о мертвомъ баран. Теперь они подвсили его уже, вроятно, за ноги на дерев и содрали шкуру.
Ей было жаль его, но она весело прыгала въ вод, какъ прыгаетъ зимородокъ, и едва-ли даже интересовалась тмъ, куда теченіе приведетъ ее.
На одномъ изъ изгибовъ рки она подошла къ мсту, гд между камышами, наблюдая за своими рыболовными стями, сидлъ молодой парень.
— Ай!— раздался ея пронзительный, испуганный крикъ, какъ крикъ птицы, которая увидала охотника. Она сразу остановилась, въ этотъ моментъ вода ей доходила до колнъ. Она обими руками придерживала свои юбки, чтобы спасти ихъ и не замочить вторично, ея маленькій узелокъ раскачивался у нея на голов, огонь засверкалъ въ ея большихъ темныхъ глазахъ. Юноша обернулся и увидалъ ее.
Она была еще очень молоденькая двочка, самое большее лтъ тринадцати, ея узкая, плоская грудь была еще грудью ребенка, ея узкія плечи и узкія бедра показывали скудость питанія и лишенія всякаго рода, ея руки и ноги были коричневыя отъ игры солнца на обнаженномъ тл, он состояли изъ кожи и костей, нервовъ и сухожилій, и походили на деревянныя палки. Вс вены и мускулы выступали, какъ въ анатомическомъ препарат. Ея лицо, которое могло-бы быть лицомъ ребенка или лицомъ нимфы, съ прямыми бровями, чистымъ правильнымъ профилемъ и маленькими, плотно прижатыми ушами, какъ раковины, было такое худое и такое загорлое, что она совершенно походила на мумію. Въ ея глазахъ были удивленіе и печаль, какъ въ глазахъ теленка, отнятаго отъ матери, ея волосы, слишкомъ обильные для такой маленькой головки, не будь они такими пыльными и спутанными, были-бы золотисто-красной бронзы, цвта вылупившихся только-что изъ зеленой скорлупы каштановъ.
— Кто ты?— сказалъ юноша, смотря на нее съ удивленіемъ.
— Я Нерина,— отвтила двочка.
— Откуда ты пришла? Гд твой домъ?
Она неопредленно указала на юго-западныя горы, гд снгъ все еще лежалъ на вершинахъ и толпами собирались тучи.
— Изъ Абруццо?
Она молчала. Она не знала, какъ назывались горы, которыя были ея родиной.
— Кто твой отецъ?— спросилъ онъ съ нкоторымъ раздраженіемъ.
— Мой отецъ былъ Черный Фаустъ.
— Чмъ онъ жилъ?
— Въ рабочую пору онъ спускался внизъ, въ Римскую долину.
Онъ понялъ: отецъ ея, безъ сомннія, былъ земледльцемъ, однимъ изъ тхъ, которые спускались толпами внизъ изъ деревень Абруццо, чтобы пахать и косить, сять и жать на земляхъ Кастели Романи, люди, работающіе артелями и которыхъ кормятъ и поселяютъ гурьбами, какъ скотину, которые работаютъ съ утра до ночи въ самые длинные, жаркіе лтніе дни и злйшую непогоду зимы, люди, почернвшіе отъ солнца, полуголые, истощенные и косматые, на которыхъ никогда не высыхаютъ капли пота, но которые добросовстно приносятъ то немногое, что заработаютъ, домой, въ свои горныя деревни, гд живутъ ихъ жены и дти.
— Онъ ходилъ, ты сказала? Разв теперь онъ боленъ и больше не работаетъ?
— Онъ умеръ въ прошломъ году.
— Отъ чего?
Она сдлала безнадежный жестъ рукой.
— Кто знаетъ? Онъ вернулся съ волкомъ въ живот, который все время, какъ онъ говорилъ, грызъ и терзалъ его, онъ пилъ воду весь день и всю ночь, лицо его горло, ноги были холодныя… потомъ онъ смолкъ и не сказалъ больше намъ ни слова. Многіе изъ нихъ, вдь, умираютъ такъ посл жаркой поры внизу въ долинахъ.
Онъ понялъ: голодъ и жаръ, испорченный воздухъ въ мстахъ, гд они спятъ, инфузоріи въ канавной и дождевой вод, непосильная работа въ чрезмрную жару и холодъ длаютъ каждый годъ бреши въ рядахъ этой нанятой толпы, какъ будто въ нихъ палили изъ пушки.
— Кто-же теперь о теб заботится?— спросилъ онъ съ состраданіемъ, какъ о бездомномъ щенк.
— Никто. Тамъ никого не осталось. Они вс сошли въ землю.
— Но какъ-же ты живешь?
— Когда могу, работаю. Когда нтъ работы, прошу милостыню. Меня пускаютъ спать въ хлва или въ сараи и даютъ мн хлба.
— Это плохая жизнь для двочки!
Она пожала плечами.
— Не я ее сдлала.
— Куда-же ты теперь идешь?
Она широко развела руками и взмахнула ими въ воздух.
— Куда-нибудь. Внизъ по рк… пока не найду какого-нибудь дла. Я не могу длать многое,— прибавила она, помолчавъ.— Я еще маленькая, и никто не училъ меня. Но я могу стричь траву и чесать шерсть.
— Время снокоса короткое, а пора шерсти еще далеко. Почему ты не осталась въ своей деревн?
Она молчала. Она не знала, почему она покинула ее: она сошла по склону горы внизъ, побуждаемая инстинктомъ бродяги, со смутнымъ представленіемъ найти что-нибудь лучшее, чмъ дальше отойдетъ отъ дома, отецъ ея всегда возвращался съ серебряными монетами въ карман, посл того какъ онъ побывалъ тамъ, въ этихъ долинахъ, которыхъ она никогда не видала, такъ какъ он были далеко, внизу, и, окутанныя золотистымъ туманомъ, казались безконечнымъ пространствомъ.
— Ты не голодна?— спросилъ рыбакъ.
— Я всегда голодна,— сказала она, какъ-бы удивляясь такому наивному вопросу.— Я голодна съ тхъ поръ, какъ себя помню. Мы вс тамъ голодали. Иногда мы высушивали даже для ды траву. Отецъ приносилъ съ собой домой мшокъ кукурузы, было лучше, пока она не выходила.
— Ты голодна теперь?
— Конечно.
— Пойдемъ со мной, ко мн въ домъ. Мы покормимъ тебя. Пойдемъ, не бойся. Я — Адонъ Альба, изъ Терра Берджина, а моя мать — добрая женщина. Она не пожалетъ дать теб кусокъ.
Двочка засмялась всмъ своимъ худенькимъ коричневымъ личикомъ.
— Вотъ хорошо!— сказала она, выскакивая изъ воды.
— Несчастное созданіе! бдная двочка!— подумалъ молодой парень съ глубокимъ чувствомъ сожалнія.
Когда двочка выскочила изъ рки, стряхивая съ себя воду, какъ маленькая такса, онъ увидалъ, что она давно уже испытываетъ огромный недостатокъ въ насущномъ хлб, вс кости ея видны были черезъ кожу. Онъ воткнулъ глубже въ землю свой рыболовный шестъ, спустилъ въ воду сть на полъ-ярда ниже поверхности и затмъ сказалъ двочк:
— Пойдемъ, пойдемъ, разговйся. Я боюсь, что постъ твой продолжался слишкомъ долго.
Нерина поняла только, что ее хотятъ накормить, и этого было для нея достаточно. Она, какъ затерявшаяся дворняжка, которую поманила сострадательная душа, слдовала за нимъ, когда онъ направился сперва черезъ верескъ и дрокъ, потомъ чрезъ луговину, ца которой росли огромныя оливковыя деревья, и затмъ черезъ поля и виноградники къ старой ферм, построенной изъ бревенъ и камня, большой, длинной, солидной, выстроенной такъ, чтобы устоять отъ нападенія разбойниковъ въ дни, когда они расхаживали вооруженными шайками. Передъ домомъ былъ невоздланный садъ, полный махровыхъ розъ, лавенды, мирта, левкоевъ и желтофіолей. Надъ аркой двери вился кустъ мсячныхъ розъ.
Домъ, старинный и обширный, съ высокой крутой крышей изъ красноватой черепицы, внушалъ Нерин чувство благоговнія, почти трепета. Она остановилась въ нершимости на дорожк сада, гд цвли блые и красные левкои.
— Матушка,— сказалъ Адонъ,— вотъ голодный ребенокъ. Дайте ему, по доброт вашей, супу и хлба.
Клелія Альба вышла на порогъ и съ неудовольствіемъ смотрла на маленькую двочку. Она была добра и милосердна, но она не любила нищихъ и бродягъ, и эта полуголая двочка-оборванецъ оскорбила въ ней чувство приличія, добропорядочности и женское чувство собственнаго достоинства. Сама она была видная и красивая женщина.
— Ребенокъ умираетъ съ голоду,— сказалъ Адонъ, видя неудовольствіе матери.
— Въ такомъ случа нужно накормить ее, но пусть она стъ на улиц,— сказала Клелія Альба и пошла назадъ въ кухню.
Нерина дожидалась на порог, робкая, безмолвная и покорная, какъ заблудшая собака, одни только глаза ея выражали тягостное волненіе: страхъ, надежду и неукротимый голодъ.
Клелія Альба вышла черезъ нсколько минутъ съ чашкой горячаго супа, свареннаго изъ зелени, и большимъ кускомъ маисоваго хлба.
— Возьми это,— сказала она сыну.
Адонъ взялъ у нея все и передалъ ребенку.
— Сядь и шь здсь,— сказалъ онъ, указавъ на каменную скамью у стны, подъ кустомъ вьющейся розы.
Руки Нерины тряслись отъ волненія, глаза горли, губы дрожали, дыханіе ея было быстро и лихорадочно. Запахъ супа раздражалъ ее. Она не сказала ни слова, но схватила и съ алчной жадностью начала пить вкусный наваръ изъ зелени, хотя шедшій отъ него паръ обжигалъ ее.
Адонъ, побуждаемый чувствомъ состраданія и деликатности, оставилъ ее безъ присмотра и вошелъ въ домъ.
— Гд ты нашелъ это пугало?— спросила его мать.
— Внизу у рки. У нея нтъ никого и ничего. Она сошла съ горъ.
— Бдныхъ достаточно и въ Рушино, безъ прибавленія къ нимъ чужихъ,— сказала Клелія Альба съ раздраженіемъ.— Смотри, чтобы она не украла чего нибудь изъ курятника, прежде чмъ улизнетъ.
— У нея честные глаза,— сказалъ Адонъ.— Я увренъ, что она не сдлаетъ намъ никакого вреда.
Когда, какъ ему казалось, онъ далъ ей времени достаточно, чтобы покончить съ супомъ, онъ вышелъ, двочка растянулась во всю длину на каменной скамь и, лежа на спин, спала глубокимъ сномъ, на земл стояла пустая чашка, отъ хлба не осталось ни крошки. Она спала спокойно и крпко, худенькія руки ея были сложены на голой, коричневой груди, съ розоваго куста, росшаго на стн, упало на нее нсколько розовыхъ лепестковъ.
Онъ стоялъ и нкоторое время смогрлъ на нее, молча, затмъ возвратился къ матери.
— Она устала. Она спитъ. Не тревожьте ее.
— Это не безопасно.
— Почему небезопасно, матушка? Она вдь только ребенокъ.
— За нею могутъ быть и мужчины.
— Не похоже на то.
Адонъ не могъ опредлить, почему онъ чувствовалъ увренность, что этотъ несчастный маленькій найденышъ не употребитъ во зло ихъ гостепріимства. ‘Она ребенокъ’,— отвтилъ онъ довольно глупо, потому что дти бываютъ часто вроломны и порочны, а онъ не зналъ ничего объ этой двочк, кром того, что она сама нашла нужнымъ сообщить ему.
— За ней могутъ быть другіе люди,— повторила его мать.
— Т, о которыхъ вы думаете, матушка, не приходятъ теперь больше въ эту долину. Улиссъ Ферреро былъ послднимъ изъ нихъ. Право же, мн кажется, это маленькое существо на свт совершенно одиноко. Подите, посмотрите на нее. Вы увидите, какая она маленькая и безпомощная.
Она вышла на порогъ и взглянула на спавшую нищенку, взглядъ ея смягчился въ то время, какъ она пристально смотрла на нее, поза и вся наружность ребенка были такія жалкія и такія невинныя, такія безпомощныя и вмст съ тмъ спокойныя, что ея материнское сердце тронулось, найденышъ спала на каменной скамь, у двери чужихъ для нея людей, какъ будто она была въ безопасномъ и родномъ дом.
Клелія Альба смотрла на нее нсколько секундъ, потомъ сняла съ волосъ платочекъ и, осторожно, чтобы не разбудить спящую, прикрыла имъ грудь и лицо ребенка, по которымъ разгуливали мухи.
Затмъ она подняла пустую глиняную чашку и вернулась въ домъ.
— Я пойду назадъ на рку,— сказалъ Адонъ,— я оставилъ тамъ сть.
Мать кивнула ему головой въ знакъ согласія.
— Вдь вы не отошлете эту маленькую чужестранку, пока я не вернусь?— спросилъ онъ. Каждый, кто не родился въ долин Эдеры, считался здсь иностранцемъ.
— Нтъ, пока ты не вернешься.
И онъ пошелъ по солнцу и подъ тнью оливъ. Онъ зналъ, что его мать никогда не нарушала своего слова. А она мыла чашку, и думала:
‘Маленькій заблудшій щенокъ, непородистый, какъ эта, можетъ больно укусить современемъ. Она должна уйти. Теперь — она ничто, но скоро она можетъ начать кусаться’.
Клелія Альба знала человческую натуру, хотя она и не покидала никогда рки Эдеры. Она взяла свою прялку и сла на крылечк. У нея не было никакого спшнаго дла, и она могла съ порога наблюдать за маленькой бродягой и замтить, когда та проснется. Все кругомъ было спокойно. Ей видна была, по ту сторону серебристой зелени большихъ оливковыхъ деревьевъ, вся долина, а за ней дальше возвышались въ своей трагической безпомощности развалины большой крпости. Солнце сіяло надъ полями молодой пшеницы, надъ ея отлогими пастбищами. Вишни и груши были въ цвту, между ними отъ одного дерева къ другому тянулся трельяжъ изъ виноградныхъ лозъ. Гороховникъ, желтый подорожникъ, пурпуровыя кукушкины слезки пестрли въ трав, перемшиваясь съ голубымъ цвтомъ огуречной травы и блымъ съ золотомъ — бычачьихъ глазокъ. Она не обращала вниманія на все это, предоставляя эти фантазіи сыну. Она сама предпочла бы, чтобы цвтовъ не было въ трав совсмъ, такъ какъ, прежде чмъ кормить скошенной травой коровъ, цвты изъ нея надо было выбирать, они, по ея мннію, были ни къ чему, потому что она не знала другихъ пчелъ, кром дикихъ, меда которыхъ, спрятаннаго отъ взоровъ въ дуплахъ деревьевъ, никто никогда не пробовалъ.
Нерина продожала спать безмятежнымъ сномъ безъ сновидній. Отъ времени до времени падали на нее снова розовые лепестки, или жужжала надъ ней пчела, но покой ея оставался ненарушеннымъ. Сытость даже во время сна наполняла ее глубокой удовлетворенностью, и мозгъ ея, хорошо насыщенный кровью, не работалъ.
Клелія Альба чувствовала, что сердце ея невольно смягчается къ этому одинокому созданію,— хотя она все-таки относилась къ ней подозрительно, она никогда не видала ничего хорошаго съ этихъ горныхъ вершинъ, кром воровства, поджоговъ, убійствъ и шаекъ, облегчавшихъ свою бдность преступленіями. Въ ея молодости имена знаменитыхъ разбойниковъ Верхняго Абруццо наводили ужасъ въ Рушино и въ поселкахъ, лежащихъ вдоль теченія Эдеры. Не разъ къ дверямъ церкви или хижины оказывалось приколотымъ кинжаломъ письмо, написанное кровью, въ которомъ сообщалась порабощенному населенію воля таинственнаго атамана. Въ позднйшіе годы о такихъ людяхъ слышно было меньше, но все же можно было еще услышать или пострадать отъ нихъ въ лсахъ, уединенныхъ вершинахъ или внизу, въ вересковой пустын, гд тихо текутъ глубокія воды Эдеры. Во времена ея дтства ея отецъ, сынъ и внукъ были убиты въ глухомъ мст верхней долины, потому что они осмлились занять ферму и водяную мельницу посл того, какъ одинъ изъ этихъ горныхъ жителей постановилъ, чтобы никто не смлъ жить на этомъ мст и пускать въ ходъ колеса водяной мельницы.
Правда, это было давно, и много уже лтъ Эдера не видала людей въ маскахъ, съ поясами вокругъ бедеръ, утыканными оружіемъ и набитыми золотомъ, но все-же этого никогда не угадаешь,— думала она,— и незванные гости чаще бываютъ дьяволами, чмъ ангелами.
И ей казалось странно, что ребенокъ, въ самомъ дл, спитъ все это время въ чужомъ мст и на открытомъ воздух. Наконецъ, она встала, подошла снова къ скамь, сдернула свой платокъ и взглянула на спящую,— на тощую узкую грудь, на маленькія костлявыя руки, на крошечныя, двственныя груди, подобныя лсной земляник.
Она увидала, что сонъ былъ настоящій, а двочка совсмъ еще молоденькая и измученная голодомъ. ‘Пусть ее забудется, если можетъ,— подумала она и снова покрыла ея лицо.— Часъ еще ранній’.
Пчелы продолжали жужжать, пробжалъ втерокъ и раскидалъ по земл легкіе лепестки отцвтающей розы. Тнь отъ развалинъ башни пала уже на поля, ближайшія къ рк, что было признакомъ двухъ часовъ пополудни.
Большая, квадратная, рчная рыбачья сть потонула въ вод, и ея камышевая рама исчезла съ поверхности, только большой центральный шестъ, на которомъ она держалась, все еще торчалъ, воткнутый въ землю на берегу, и, хотя наклонялся и изгибался, но устоялъ и не сломился. Такія-же сти омывались прозрачными зеленоватыми водами затоновъ и потоковъ Эдеры со временъ этрускихъ боговъ и латинскихъ авгуровъ, врованія измнились, но рка и обычаи прибрежныхъ жителей остались неизмнными.
Адонъ не тронулъ сти, она была на хорошемъ мст. Онъ прислъ на берегу, готовый схватить ее и удержать, если шестъ начнетъ поддаваться и уступать теченію. Онъ сидлъ такимъ образомъ среди тростника, въ продолженіе долгихъ часовъ, многіе весенніе дни и лтнія ночи. Хотя рыбы было и не много, но онъ никогда не скучалъ здсь, убаюканный шумомъ потока, который плескался между камнями и бурлилъ въ камышахъ, боле низкая мелодія доносилась съ верховьевъ, гд онъ падалъ съ груды скалъ и прыгалъ въ воздух, какъ живое существо. И, дйствительно,— какъ много жизни въ этой свжей, чистой, ничмъ не взмученной вод, веселой, какъ ребенокъ, быстрой, какъ ласточка, поющей для своей забавы, какъ поетъ счастливый мальчикъ, сбгая внизъ съ горной вершины?
Для молодого человка, сидвшаго среди камыша на ея берегу, она была существомъ такимъ-же живымъ, какъ и онъ самъ, товарищемъ его игръ, другомъ и хозяиномъ,— въ себ одной она соединяла все. Первыя раннія воспоминанія его были связаны съ ея блескомъ и свжестью, когда въ дтств, въ лтніе дни, онъ купался въ ней или, придерживаемый надежною рукою матери, шлепая розовыми ножками, переступалъ нетвердыми шагами по ея кремнистому дну! Какъ часто по утрамъ, будучи уже отрокомъ и затмъ юношей, онъ спасался отъ вертикальныхъ лучей солнца въ ея затонахъ, защищенныхъ акаціями, сколько разъ въ лунныя, благоухающія ночи онъ купался въ ея тихихъ заливахъ и, ныряя, разрзалъ свтлое, какъ расплавленный металлъ, серебро ея поверхности! Сколько мирныхъ часовъ такихъ, какъ теперь, проводилъ онъ здсь, поджидая, чтобы рыба попалась въ его большую сть, между тмъ, какъ воздухъ и вода были такъ спокойны, что онъ могъ слышать и маленькую полевую мышь, шнырявшую среди камышей взадъ и впередъ, и свиристеля, шуршавшаго голышами въ песк, разыскивая наскомыхъ, хотя и зврекъ, и птица оставались для него невидимыми! Сколько разъ на зар въ праздничный день онъ мылся и плавалъ въ ея водахъ, въ то время, какъ звонъ колоколовъ старой церкви наверху, въ сел уныло гудлъ въ мягкихъ сумеркахъ!
Онъ не представлялъ себ этихъ картинъ прошлаго опредленно, потому что онъ былъ молодъ и счастливъ, а люди, довольные судьбой, живутъ настоящимъ, но вс он смутно проносились въ его голов въ то время, какъ онъ сидлъ на берегу рки, какъ воспоминанія о друзьяхъ, дорогихъ съ дтства, проносятся порой въ мечт.
Онъ былъ во всхъ отношеніяхъ сыномъ Эдеры, потому что онъ родился почти въ самой вод ея: мать его стирала блье у брода съ другими женщинами, когда вдругъ, неожиданно, за два мсяца до срока, къ ней подошли роды. Ея товарки не успли и сдлать для нея ничего больше, какъ протянуть ее на сыромъ песк, положивъ между нею и землею нсколько пеньковыхъ простынь, еще не смоченныхъ въ вод, и рка огласилась ея громкими стонами, которые спугнули зимородковъ въ тальник и дикихъ утокъ въ болот, и краснобурыхъ совъ, спавшихъ въ сел на колокольн. Она мучилась не долго, хотя и жестоко, и ея сынъ увидалъ въ первый разъ свтъ подл воды, это былъ крпкій и здоровый ребенокъ, не смотря на преждевременное свое появленіе, суровыя прибрежныя жительницы окунули его въ воду тамъ, гд лежало ихъ блье и вальки, завернули его въ грязную шерстяную рубашку и положили лицомъ къ молодой груди матери, разжимая своими грубыми пальцами его сжатый безсознательно ротикъ и крича ему въ ухо:
— Соси и рости, чтобы стать мужчиной.
Клеліи Альб шелъ теперь 41 годъ, а ему, ея единственному сыну, было 24 года, они назвали его Адономъ. Прекрасный греческій Адонисъ перешелъ въ число святыхъ латинской церкви,— переходъ столь частый въ гагіологіи, что странность его забывается всми и отмчается только отъ времени до времени учеными. Когда онъ родился, она была юнымъ созданіемъ семнадцати лтъ, съ дикой граціей лсной лани, съ той благородной красотой, правильностью контуровъ и совершенствомъ формъ, которыя удержались еще въ Италіи, тамъ, гд чистая кровь италіотовъ не испорчена примсью крови другихъ народностей. Теперь ея роскошные волосы посдли, ея лицо потемнло и покрылось морщинами отъ работы на открытомъ воздух, ея руки превосходной формы стали жестки, какъ рогъ, вслдствіе работы въ пол. Она выглядла старой женщиной, старой считали ее другіе и она сама,— потому что въ этихъ мстахъ молодость проходитъ скоро, а между молодостью и старостью нтъ остановки для крестьянской женщины.
Но, помимо этого, Клелія Альба молодость свою потеряла ране другихъ: она утратила ее навсегда, когда мужъ ея, 25-ти лтъ отъ роду, убился, упавъ съ оливковаго дерева, втвь котораго сломилась подъ его тяжестью. При паденіи онъ сломалъ себ шею. Она плясала и рзвилась въ это время съ своимъ двухлтнимъ ребенкомъ на лугу неподалеку, прыгая и играя съ нимъ въ мячъ нсколькими упавшими каштанами, когда игра ихъ кончилась, она подняла своего мальчика, посадила его къ себ на плечо и побжала съ нимъ отыскивать отца. Подъ однимъ изъ большихъ сучковатыхъ, развсистыхъ оливковыхъ деревьевъ она увидала его, какъ ей показалось,— спящимъ.
— Ахъ ты лнтяй, вставай! Солнце будетъ свтить еще только два часа!— закричала она весело, и подражая ей, дитя на ея плеч лепетало и кричало тоже:— Тавай, тавай, тавай!— И, смясь, она бросила въ недвижимую фигуру каштанъ, который былъ у нея въ рук. Затмъ, такъ какъ распростертое на земл тло не шевелилось, внезапный ужасъ охватилъ ее, она опустила ребенка на траву и подбжала къ дереву. Тутъ она увидала, что это была смерть, потому что, когда она подняла его, голова его упала, и, казалось, висла, какъ головка мака, сломанная порывомъ втра. Его глаза не глядли, ротъ не дышалъ.
Съ этого ужаснаго часа Клелія Альба никогда больше не смялась. Ея волосы посдли, и молодость покинула ее навсегда.
Она жила ради своего сына, но между нею и счастіемъ съ тхъ поръ не было ничего общаго.
Смерть мужа сдлала ее единственной управительницей Терра Берджина, она обладала и знаніемъ, и силой, необходимыми для занятій земледліемъ, и научила своего мальчика цнить и почитать землю.
— Какъ мы обращаемся съ землей, дурно-ли, хорошо-ли, такъ и земля обращается съ нами,— говорила она ему.
Она всегда носила костюмъ своей провинціи, который былъ сходенъ съ костюмомъ селеній Абруццо и шелъ къ типу ея лица и ко всей ея сильной, гордой фигур. Въ торжественные дни она надвала вокругъ шеи три нитки прекраснаго жемчуга и браслеты массивнаго золота, тонкой работы, въ такомъ большомъ количеств, что отъ нихъ деревенли ея руки, они принадлежали ея матери, бабушк и прабабушк и были въ ея приданомъ. Продать или заложить ихъ хотя-бы и въ крайней нужд никому изъ ея поколнія никогда не представлялось возможнымъ. Это было-бы, казалось, такимъ-же святотатствомъ, какъ взять съ алтаря церковный сосудъ и его серебро и драгоцнные камни расплавить на огн. Когда она должна будетъ сойти въ могилу, эти украшенія перейдутъ, въ наслдство къ Адону: изъ ея семьи никого не осталось въ живыхъ.
— Не говорите никогда о смерти, матушка,— говорилъ онъ, когда она заговаривала объ этихъ вещахъ.— Смерть всегда подслушиваетъ и, если она услышитъ свое имя, она хлопаетъ разговаривающаго по плечу для того, чтобы показать ему, что она здсь и что съ ней надо свести счеты.
— Нтъ, это не такъ, сынъ мой!— возражала Клелія Альба, со вздохомъ.— У нея каждая живая душа записана въ книжку со времени ея рожденія, каждому изъ насъ опредленъ часъ, когда уйти, и никто не можетъ измнить его.
— Я въ это не врю,— сказалъ Адонъ.— Мы часто убиваемъ себя или ускоряемъ нашу кончину, какъ длаютъ это пьяницы.
— Разв отецъ твой ускорилъ самъ свой конецъ?— сказала мать. Разв кто-нибудь надломилъ эту втвь оливковаго дерева? Дерево невиновато, хотя народъ въ Рушино и хотлъ срубить его, потому что называлъ его преступникомъ.
— Виноватъ былъ дьяволъ.— сказалъ Адонъ.
Онъ, конечно, врилъ въ чорта, какъ его этому учили, и разв онъ не встрчалъ ребенкомъ дьявольское изображеніе везд — на мрамор, на камн, на дерев, на картинкахъ, въ церкви и вн ея, на водопроводныхъ кранахъ и фонарныхъ столбахъ и даже на страницахъ азбуки? Но ему казалось, что дьяволъ взялъ себ ‘troppo braccio’, ему дали слишкомъ много воли, слишкомъ много ходу, если только дйствительно это онъ портитъ всякое дло, а Адонъ не зналъ, кто другой могъ-бы сдлать это. Здсь, въ долин Эдеры, вс вровали въ Сатану, какъ въ святую воду, или насущный хлбъ.
Клелія Альба перекрестилась торопливо, потому что она была женщина набожная.
— Мы богохульствуемъ, сынъ мой,— сказала она строго.— Конечно, есть добрый Богъ, который опредляетъ число дней для каждаго изъ насъ и находится надъ нами.
Адонъ молчалъ. Для него это казалось сомнительнымъ. Можетъ-ли добрый Богъ убивать хорошенькихъ маленькихъ дтей, какъ мясникъ въ город убиваетъ своихъ овецъ? Но онъ никогда не противорчилъ и не раздражалъ своей матери: онъ питалъ къ ней большую нжность и любовь. Онъ былъ мене невжественъ, чмъ она, и видлъ многое, чего она не могла видть, онъ былъ какъ-бы на вершин горы, она-же внизу, въ долин, но онъ относился къ ней съ глубокимъ уваженіемъ, онъ повиновался ей безотчетно, какъ-будто онъ все еще былъ ребенкомъ, онъ думалъ, что не было на свт женщины равной ей.
Когда въ этотъ вечеръ онъ вернулся домой съ своей большой стью на плечахъ, раскачивая въ одной рук нсколько рчныхъ рыбъ, онъ взглянулъ на каменную скамью, на которой не было ничего, кром нсколькихъ упавшихъ на нее розовыхъ лепестковъ, и затмъ озабоченно и вопросительно въ лицо матери. Она отвтила на этотъ взглядъ:
— Двочка подъ присмотромъ Джіаны,— сказала она довольно сурово.— Джіана дастъ ей поужинать и уложитъ ее спать на чердак. Утромъ мы посмотримъ, что можно будетъ для нея сдлать и какъ и куда ее направить.
Адонъ поцловалъ ея руки.
— Вы всегда добрая,— сказалъ онъ просто.
— Я слаба,— отвтила его мать,— я слаба, Адонъ: когда ты чего нибудь хочешь, я соглашаюсь на это вопреки моему мннію.
На утро Нерину не отослали. Старуха Джіана отозвалась объ ней хорошо.
— Она чиста, какъ камень въ вод,— сказала она,— на ней грязныя, вонючія лохмотья, но ея тло чистое. Она встала съ разсвтомъ и попросила дать ей какое-нибудь дло. Она ничего не знаетъ, услужлива и понятлива. Она можетъ стать намъ полезной. Идти ей некуда: она затерявшійся маленькій щенокъ. Ея родные были бдны, но, кажется, они были люди благочестивые: на плеч у нея вытравленъ крестъ. Она говоритъ, что мать сдлала это ей, когда она была маленькой, чтобы отогнать отъ нея дьявола. Я не знаю, что сказать, она бдная, одинокая, маленькая тварь, если вы захотите ее оставить, я, съ своей стороны, берусь за ней присматривать. Я стара: хорошо сдлать доброе дло, прежде чмъ умрешь.
Джіана была старая женщина, наполовину служанка, наполовину работница, вполн другъ, она прожила въ Терра Берджина всю свою жизнь, высокая, сухощавая и очень сильная, она могла работать за мужика, хотя ей было уже боле семидесяти лтъ, почернлая на солнц и съ пучкомъ сдыхъ волосъ, какъ мотокъ кудели на ея прялк, она внушала опасенія всмъ въ округ своимъ проницательнымъ взглядомъ и неутомимою энергіей. Заслужить ея одобреніе было такъ трудно, что народъ говорилъ: скоре звзды измнятъ свой путь, чмъ похвалитъ Джіана, поэтому фактъ,— что эта маленькая бродяга угодила ей, казался одновременно чудомъ и неоспоримой порукой.
Итакъ, ребенокъ остался. Его присутствіе безпокоило мать Адона,— хотя Нерина была смиренна, какъ бездомная собака, она была тиха, почти невидима, послушна, ловка и сдлалась полезной во многихъ отношеніяхъ, она съ одинаковой любознательностью училась работамъ на ферм подъ руководствомъ Джіаны и христіанскимъ догматамъ, преподаваемымъ ей дономъ Сильверіо, потому что она была двочкой смышленой и податливой во всхъ отношеніяхъ. Однако Клелія Альба думала: можетъ быть, доброе сердце Джіаны вводитъ ее въ заблужденіе? Джіана сурова, но, въ сущности, сердце ея такъ-же нжно, какъ мякоть сплой дыни.
Какъ-бы то ни было, она вняла словамъ своей служанки и позволила ребенку остаться. Она не могла принудить себя оставить на произволъ судьбы маленькое существо, допустить двочку скитаться бездомной и голодной и погибнуть, наконецъ, въ какой-нибудь ям. Ребенокъ могъ быть исчадіемъ дьявола,— никто не можетъ быть отъ этого обезпеченъ. Но ея глаза смотрли прямо и правдиво, они были такъ-же прозрачны, какъ вода въ рк, гд она бжитъ въ тни надъ голышами. Когда въ душ сидитъ дьяволъ, онъ всегда выскакиваетъ въ глазахъ, его нельзя скрыть, и вы его всегда распознаете, по крайней мр, вс думали такъ въ Рушино и во всей долин Эдеры, но и въ глазахъ Нерины дьяволъ не проявлялся.
— Хорошо ли я сдлала, преподобный отецъ?— спрашивала Клелія Альба священника въ Рушино.
— О, да, да — милосердіе всегда хорошо,— отвтилъ онъ, не желая отклонять ее отъ благотворительности, но въ глубин души онъ думалъ: ребенокъ только ребенокъ, но онъ выростетъ, онъ теперь черный, заморенный и некрасивый, но когда двочка выростетъ, то будетъ, я думаю, современемъ красивой, было бы благоразумне положить ей въ руку нсколько монетъ и немного блья въ ея котомку и оставить ее идти внизъ по рк своей дорогой. Конечно, святые запрещаютъ вселять горечь въ сердца дтей, но вдь ребенокъ этотъ выростетъ.
Клелія Альба догадалась, что у него были свои сомннія, какъ и у нея. Но они ничего другъ другу объ нихъ не сообщили. Какъ бы то ни было, на благо или на бду, она была здсь, и онъ зналъ, что, разъ уже пріютивъ ее, они никогда не оставятъ ее на произволъ судьбы. Клелія Альба была во всхъ отношеніяхъ хорошей женщиной, порой черствая, скупая на сочувствіе, слишкомъ замкнувшаяся въ своей материнской страсти, но по большей части — сострадательная и справедливая.
— Если бы ребенокъ этотъ былъ недобрымъ, рка не послала бы его намъ,— сказалъ ей Адонъ, и онъ врилъ этому.
— Доброе утро, сынъ мой,— раздался позади Адона въ пол, гд онъ работалъ, голосъ священника дона Сильверіо Фраскара.— Гд обрли вы это пугало, которое только что показала мн ваша мать?
— Она была въ рк и танцовала въ ней такъ же беззаботно, какъ принцесса.
— Но она настоящій скелетъ.
— Почти.
— И вы ничего объ ней не знаете?
— Нтъ, сударь.
— Вы были боле милосердны, чмъ благоразумны.
— Нельзя оставить двчонку умирать съ голоду, когда у васъ есть хлбъ въ закром. Моя мать добродтельная женщина, и сдлаетъ ее такой же.
— Будемъ надяться,— сказалъ донъ Сильверіо.— Но не вс воспринимаютъ эти уроки.
— Что будетъ, то будетъ. Рка принесла ее.
Онъ доврялъ рк боле, чмъ людской проницательности. Онъ питалъ къ ней благоговніе, какъ къ божеству, такъ же какъ древніе Греки чтили свои потоки. Но онъ не сказалъ этого, потому что боялся тонкой, иронической улыбки дона Сильверіо.
Овчаръ, который нсколько дней спустя проходилъ съ своимъ стадомъ мимо, по дорог въ горы, узналъ двочку.
— Вы дочь Чернаго Фауста,— сказалъ онъ ей.— Разв онъ умеръ? Эхъ, ну что же, вс мы умремъ. Царство ему небесное.
Джіан, которая начала его допрашивать, онъ отвтилъ:
— Да, онъ былъ добрая душа. Я часто встрчалъ его внизу, въ римскихъ равнинахъ. Онъ заработался до смерти. Эти артели рабочихъ получаютъ нищенское вознагражденіе. Я видлъ его также и въ горахъ, откуда пришла эта двочка, это тамъ, высоко… тамъ вы какъ будто касаетесь головой неба, Я провелъ въ ихъ мстахъ лто два года тому назадъ, его бабы оставались въ хижин, и онъ приносилъ имъ домой все, что добывалъ. Конечно, онъ былъ добрый малый. Мы всегда можемъ уйти отъ жары, а имъ приходится это время проводить внизу, потому что ихъ главный заработокъ — жнитво и посвъ… Лихорадка заползаетъ къ нимъ въ кровь, а черви въ ихъ брюхо, и это ихъ убиваетъ по большей части раньше сорока лтъ. Видите ли,— въ Ансальд, откуда онъ родомъ, снгъ лежитъ восемь мсяцевъ изъ двнадцати. Вотъ почему жары и туманы доканали его: воздухъ, въ которомъ вы родились, вамъ необходимъ, и если у васъ его нтъ во время, вы заболваете.
— Это очень возможно,— согласилась Джіана, которая сама никогда не разставалась съ берегами рки Эдеры, съ тхъ поръ, какъ явилась на свтъ.— Ну, а скажи мн, любезный, что — ребенокъ этотъ былъ прижитъ въ брак?
— Эхъ,— сказалъ овчаръ, оскаливъ зубы.— На это ужъ я не возьмусь отвтить. Но это возможно, да, это очень возможно, они на этихъ вершинахъ всегда охотно ходятъ къ священникамъ.
Между тмъ двочка покорно и безъ принужденія приспособилась къ своему положенію, она не была раболпна, но неутомимо услужлива и безконечно благодарна. Жить съ этими добрыми людьми, имть крышу надъ головой и пищу каждый день — ей казалось удивительной милостью небесъ. Тамъ, дома, наверху, среди скалъ Ансальды она никогда не знала, что значитъ не чувствовать ежедневно голода, грызущаго всегда внутренности и заставляющаго корчиться по ночамъ на постели изъ сухихъ листьевъ. Въ продолженіи тринадцати лтъ своей жизни она никогда, ни разу, не знала довольства и никто не зналъ его. Полный желудокъ это было ощущеніе совершенно неиспытанное.
Она начала расти, кости ея начали понемногу обростать мясомъ, ей коротко остригли волосы, потому что они были такіе всклокоченные. Но они выросли снова, блестящіе и яркіе, какъ мдь, щеки и зубы ея окрасились, казалось, она на глазахъ поднимается кверху, какъ молодой тростникъ. Она работала усердно, но работа ея была добровольная, кормили ее хорошо, здоровой пищей, хотя однообразной и исключительно растительной, и каждый день она спускалась къ рк и купалась на томъ самомъ мст, гд она сидла голой подъ листьями лопушника въ то время, какъ юбка ея сохла на солнц.
Для нея Терра Берджина казалась раемъ, быть накормленной, быть одтой, имть матрацъ для спанья, работать среди цвтовъ, травъ и животныхъ — все это было такъ прекрасно, что по временамъ она считала себя въ раю. Она разговаривала мало. Съ тхъ поръ, какъ она была подъ этой крышей, она стала стыдиться нищеты, голода и бдности своего прошлаго. Она не любила даже думать объ этомъ, то была не ея вина, но она стыдилась самой себя, что она когда либо могла быть этимъ маленькимъ, грязнымъ, нечесаннымъ, голымъ существомъ, ползавшимъ на глиняному полу и дравшимся изъ за заплсневлыхъ корокъ съ другими дтьми на скалахъ Ансальдо.
— Если бы я только знала, когда отецъ былъ живъ!..— думала она, но если бы она даже и знала все то, что она знала теперь, что могла бы она сдлать? Тамъ не было ничего, что можно употребить въ дло, нечего было сть, нечего было носить, снгъ и втеръ проникали къ нимъ, дождь капалъ на нихъ, когда они лежали, прижавшись другъ къ другу, на постели изъ гнилыхъ листьевъ.
Отъ времени до времени она сообщала кое-что о своемъ суровомъ дтств Адону, она боялась женщинъ, но не его, она слдовала за нимъ, какъ маленькая, блая, курчавая собачка Синьорина слдовала за дономъ Сильверіо.
— Не думай объ этихъ мрачныхъ дняхъ, дитя!— говорилъ онъ ей.— Они прошли. Думай о своихъ родныхъ и молись объ ихъ душахъ, объ остальномъ забудь, у тебя еще вся жизнь впереди.
— Моя мать умерла молодой,— сказала двочка.— Если бы у нея была пища, она не умерла бы. Она такъ говорила. Она жевала кусокъ тряпки, намоченной въ вод, такимъ путемъ заглушаешь голодъ, но это не насыщаетъ.
— Бдныя существа, бдныя существа!— сказалъ Адонъ, и ему припомнились обширные рынки, виднные имъ на свер, гурты быковъ, груды плодовъ, длинные ряды телгъ съ виномъ, кучи битой дичи, безчисленныя лавки, съ электрическимъ освщеніемъ, позда, бгущіе одинъ за другимъ всю ночь и каждую ночь, чтобы кормить богатыхъ, и онъ подумалъ, какъ во времена дтства, что у дьявола ‘troppo braccio’, если есть, дйствительно, дьяволъ.
Есть ли гд нибудь въ другомъ мст на земл молодыя женщины, хорошія жены и матери, которыя умерли бы прямо съ голода, какъ умерла мать Нерины тамъ, наверху, въ снгахъ Абруццо? Онъ думалъ — нтъ, его сердце возмущалось этимъ призракомъ, живымъ скелетомъ на груд листьевъ.
— Отецъ приносилъ все, что зарабатывалъ,— продолжала двочка,— но онъ не могъ возвратиться раньше конца жатвы, а когда онъ вернулся, она лежала въ земл уже два мсяца или даже больше. Они опустили его въ тотъ же ровъ, когда насталъ и его чередъ, но ея уже тамъ не было, потому что они вынимаютъ кости каждые три года и сжигаютъ ихъ. Они говорятъ, что должны такъ длать, иначе ровъ слишкомъ переполнится!
Адонъ содрогнулся. Онъ зналъ, что десятки изъ тысячъ умираютъ такимъ образомъ и умирали со временъ финикіянъ, галловъ и готовъ. Но это возмутило его. Меньшинство сытое по горло, большинство — голодающее, удивительная несоразмрность! жестокое и несправедливое равновсіе!
Но какъ же помочь этому?
Адонъ прочелъ кое-что изъ соціалистической и коммунистической литературы, но она не удовлетворила его: она казалась ему многословной и заманчивой, но не существенной, не боле приспособленной исцлить настоящій голодъ, чмъ намоченная тряпка матери Нерины.
Долина Эдеры расположена къ югу отъ Марчеса, на рубеж, составляющемъ территоріальную границу Абруцца-Молеза, она лежитъ, такимъ образомъ, между Апеннинскими горами и Адріатическимъ моремъ и лтомъ освжается прохладными втрами съ покрытыхъ вчнымъ снгомъ горныхъ вершинъ и круглый годъ — здоровымъ, укрпляющимъ втромъ съ Адріатическаго моря.
Рушино, расположенное на полпути въ долин — ни что иное, какъ село, въ которое уже много лтъ не заглядывалъ ни одинъ путешественникъ и о которомъ не говорится ни въ одной географіи, оно отмчено на картахъ военныхъ топографовъ и, конечно, записано въ казенныхъ росписяхъ, но теперь это только село, нкогда-же, когда міръ былъ еще молодъ, здсь была Рушіа Этрусковъ, затмъ Рушинонисъ Латиновъ, а потомъ, во времена папскаго могущества,— военное княжество укрпленнаго города Рушино. Но въ дни, когда приходъ былъ въ завдываніи дона Сильверіо, это было село почти необитаемое, бдный, жалкій, ничтожный остатокъ героическаго прошлаго, о существованіи его едвали знаетъ кто-либо, кром тхъ немногихъ, которые тамъ живутъ, дтей страны, которые зарождаются изъ ея мраморнаго праха и въ него возвращаются.
По числу своего населенія оно сократилось до простого поселка и все уменьшается съ каждой переписью. Теперь это только горсть бдняковъ, которая, собранная вмст въ большой церкви, кажется не боле, какъ кучкой мухъ на мраморной плит.
Самые старые изъ мстныхъ стариковъ и старухъ могутъ припомнить время, когда мсто это еще имло нкоторое значеніе, какъ почтовая станція на горной дорог между прибрежными рынками и лежащими на запад городами, когда прозжія дороги черезъ лса и горы расчищались и поддерживались въ порядк для общественнаго и частнаго пользованія и когда топаніе лошадиныхъ копытъ и веселые звуки рога будили эхо на его утесахъ. Въ первой половин этого столтія они жили еще прекрасно: вино и птицы почти ровно ничего не стоили, и хлба домашняго печенія было всегда достаточно, чтобы удлить кусокъ нищему или заблудшей собак. Но эти времена давно миновали, теперь каждый былъ голоденъ и каждый былъ нищимъ, ‘для развлеченія и для уравненія’, какъ говорилъ народъ съ мрачной веселостью и безпомощной покорностью судьб. Какъ большинство прибрежныхъ жителей, они жили главнымъ образомъ ркой, срзая и продавая ея тростникъ, ея ивнякъ, ея камышъ, ея осоку, вылавливая ея рыбу, выкапывая ея песокъ, но въ этомъ обезлюдвшемъ кра мало было покупателей.
Донъ Сильверіо Фраскара, священникъ, присланъ былъ сюда въ наказаніе за свой слишкомъ скептическій пытливый умъ и слишкомъ непокорный характеръ. Почти двадцать лтъ, проведенныхъ въ этомъ уединеніи, обуздали и то, и другое, пламя потухло въ его груди, и огонь въ его глазахъ. Его дни шли такъ-же однообразно, какъ дни слпого осла, приспособленнаго вращать виноградный прессъ. Сталь его характера заржавла, блескъ его ума заволокло тучами, его жизнь была какъ хорошая рапира, оставленная въ углу пыльнаго мезонина и тамъ забытая.
При рдкомъ исключительномъ состояніи атмосферы золотой крестъ собора Св. Петра бываетъ виденъ съ нкоторыхъ вершинъ Апеннинскихъ Абруццъ. Онъ кажется какъ-бы свтлымъ пятномъ далеко, далеко на серебристо-зеленомъ горизонт запада. Когда, взобравшись одинъ разъ на такую высоту, онъ увидалъ его, сердце его сжалось мучительной болью, потому что въ Рим онъ мечталъ о многомъ, въ Рим, до своей ссылки въ долину Эдеры, онъ былъ проповдникомъ и славился своимъ краснорчіемъ, отличавшимся блескомъ, увлекательностью и смлостью мысли.
Тамъ были длинныя кипарисовыя аллеи, которыя во время заката горли пурпуромъ и золотомъ, гд онъ въ рдкіе часы досуга мечталъ и рисовалъ себ картины будущаго, такъ-же, какъ невдомые годы будущаго освщались въ глазахъ Игнатія, Гильдебранда, Лакордера, Боссюэта. На томъ мст, гд прежде величественныя аллеи тянулись зеленой лентой къ западу и гд по газону шагали семинаристы, теперь были длинныя, мрачныя линіи камня и кирпича, убитая пыль улицы, стукъ и копоть машинъ, какъ исчезли сады, такъ-же исчезли и его честолюбивыя стремленія и мечты, какъ кипарисы были растерты въ порошокъ на лсопилк, точно такъ-же и онъ былъ подавленъ истертъ неумолимой судьбою. Католическая церковь, не терпящая индивидуальности, какъ и всякій деспотизмъ, сломила его характеръ, какъ и всякій деспотизмъ, тиранія ея была слпа. Онъ возмущался противъ догматовъ: она привязала его къ столбу.
Онъ былъ-бы, быть можетъ, великимъ прелатомъ или даже великимъ папой, но онъ былъ-бы въ то-же время и великимъ реформаторомъ, и вотъ, она придавила и уничтожила его своей желзной пятой. И почти двадцать лтъ она держала его въ Рушино, гд онъ хоронилъ и крестилъ старыхъ и новорожденныхъ, гд всякій заурядный, деревенскій священникъ, способный прогнусить свой требникъ, могъ-бы такъ-же хорошо справиться, какъ и онъ. Немногіе изъ наиболе либеральныхъ и наиболе образованныхъ сановниковъ церкви думали, дйствительно, что пропадаетъ большой талантъ, но противъ него былъ соборъ кардиналовъ, и никто не ршался замолвить за него слово въ Ватикан. У него не было благочестивыхъ, высокопоставленныхъ дамъ, чтобы хлопотать за него, ни милліонеровъ или вельможъ, чтобы ходатайствовать объ его производств. Спустя нкоторое время, онъ былъ совершенно забытъ, какъ забывается на полк библіотеки фоліантъ, пока сырость не състъ чернилъ и пауки не совьютъ гнздъ между его листами. Онъ имлъ 300 р. въ годъ, которые казна платитъ священникамъ такихъ приходовъ, и ничего больше.
Отъ природы онъ былъ человкомъ высокаго роста и представительной наружности, но его туловище сгорбилось вслдствіе недостатка питанія, что составляетъ хроническую болзнь многихъ мстъ Италіи. Не много можно было достать въ Рушино, но если бы и нашлись припасы поразнообразне, никто не съумлъ-бы многое здсь и приготовить. Хлбъ, бобы, немного оливковаго масла, немного топленаго свиного сала, овощи, которыя росли въ дикомъ вид сами собою, козье молоко, сыръ и иногда нсколько мелкой рчной рыбы, вотъ изъ чего состояла вся его пища, праздничные и постные дни были почти сходны, немного вина, которое у него было,— онъ отдавалъ больнымъ и старымъ. Вслдствіе этого его высокая фигура была сгорблена, и цвтъ лица его отливалъ прозрачной желтоватой блдностью стараго мрамора, его профиль походилъ на контуръ головы Цезаря на античной медали, и въ его глазахъ глубоко затаилась непроницаемая мысль, его изящно вырзанныя губы улыбались рдко, на нихъ всегда оставалось выраженіе горечи, какъ будто яблоко жизни, доставшееся на его долю, было горькимъ и твердымъ, какъ зерновка.
Его домъ былъ рядомъ съ церковью,— мрачное мсто, внутри котораго было только самое необходимое и много книгъ, его единственная служанка была въ то-же время и ризничимъ.
Это былъ приходъ, который простирался на много миль, но насчитывалъ мало прихожанъ. Вн старыхъ стнъ Рушино почти вся земля долины Эдеры оставалась невоздланной, а въ ихъ предлахъ немногочисленное, пораженное нищетой населеніе влачило свои дни забытое всми и вспоминаемое только сборщиками казенныхъ податей.— ‘Они никогда не забываютъ,— говорилъ народъ.— Какъ только кто-нибудь родится, всегда и во всякое время года, пока кости его не спущены въ ровъ для мертвецовъ, они всегда о немъ помнятъ’.
Здсь, въ Рушино, были могилы, которыя висли надъ ркой въ продолженіе тридцати столтій, но эти могилы никогда не видали и не увидятъ ничего другого, пока свтъ и теплота солнца не изсякнутъ и земля не останется одинока съ похороненнымъ въ ней человчествомъ.
Только одинъ донъ Сильверіо, какъ образованный человкъ, совершенно одинокій среди дикарей, думалъ здсь о подобныхъ вещахъ, потому что сердце его болло за этихъ варваровъ, которые, взамнъ состраданія, не дарили ему своей любви. Они предпочли-бы ему сплетника, упитаннаго, развязнаго, невжественнаго сельскаго священника, подобнаго имъ самимъ, бормочущаго невозмутимо формулы молитвъ надъ тлами мертвыхъ.
За неимніемъ другихъ интересовъ онъ занимался изслдованіемъ этого античнаго мста, заброшеннаго и преданнаго забвенію, какъ его собственная жизнь. Здсь были этрусскія могилы, пещеры пелазговъ, ограбленныя нсколько столтій назадъ, изъ которыхъ было взято все, что въ нихъ было цннаго, теперь ихъ оставляли нетронутыми въ тни акацій, на берегу рки. Тутъ были колонны, террасы и мраморные фундаменты, которые высились здсь во времена процвтанія города латинъ Рушинонисъ — со временъ Августа и до его разоренія Теодорихомъ. Но всего ближе была къ нему церковь лонгобардовъ, античные дома и срытыя, разрушенныя стны крпости, средневковаго укрпленнаго города Рушино, бывшаго въ ленномъ владніи Торъ Альба. Время сохранило отъ него одно названіе… Три тысячи столтій прошли надъ нимъ, подтачивая его, какъ море подтачиваетъ скалу. Война, огонь и время хозяйничали здсь такъ долго, что упавшіе желуди и сосновыя смечки имли достаточно времени, чтобы проникнуть между каменьями, пустить ростки и побги, подняться вверхъ и вширь и превратиться въ покрытыя мхами старыя деревья исполины, корни которыхъ проникли глубоко въ эти развалины, могилы и стны.
Онъ принадлежалъ этрускамъ, латинамъ, лонгобардамъ, Борджіамъ и папамъ, во время всхъ этихъ перемнъ это былъ укрпленный городъ, затмъ — городъ съ зубчатыми башнями, потомъ обнесенное каменной стной село, теперь осталось простое село. Оно никогда не будетъ ничмъ боле, прежде чмъ исчезнетъ нсколько поколній, оно, вроятно, станетъ еще незначительне,— простымъ курганомъ, простымъ роемъ засыпанныхъ могилъ. Теперь оно умирало, несомннно, хотя и медленно, умирало мирно, съ травой, выраставшей на ступеняхъ ея храма, и съ козьей жимолостью, обвивавшей обломки ея колоннъ.
Дисциплированный и обогащенный знаніями умъ дона Сильверіо могъ отдлить каждый періодъ его исторіи… Въ настоящее время для всхъ прочихъ Рушино было мсто, пораженное бдностью, темное, убогое и несчастное, припекаемое солнцемъ, и только съ ркой, поддерживавшей въ немъ жизнь и чистоту. Но для него это былъ какъ-бы палимпсестъ, чрезвычайно цнный и интересный, разбирать который весьма трудно, но который содержитъ въ себ сокровища, скрытыя для профановъ и невждъ, увлекающія и вознаграждающія ученаго, какъ буквы на свадебномъ кольц Помпеи или шифръ на погребальной урн Геркулана.
— Въ конц концовъ, моя судьба могла-бы быть еще хуже,— думалъ онъ философски.— Они могли-бы послать меня въ современный промышленный городъ гд-нибудь въ Ломбардіи, или сослать въ одно изъ туземныхъ поселеній Этруріи.
Здсь, по крайней мр, у него была исторія и природа, и онъ въ продолженіе многихъ часовъ, никмъ необезпокоенный, могъ читать, писать или мечтать и размышлять объ этихъ лтописяхъ изъ кирпичей и камней, объ этой похороненной масс труда и праха умершихъ людей.
Безъ сомннія, его рукописи останутся неизвстными и нечитанными, ни для кого он не будутъ интересны, но истинный ученый не заботится ни о современникахъ, ни о потомств, онъ живетъ для работы, которую онъ любитъ, хотя онъ и знаетъ, что у него будетъ не много читателей въ будущемъ, можетъ быть даже и совсмъ ихъ не будетъ, но много-ли людей читаетъ Гроція, Боэція, Хризостома или еронима?
Здсь, какъ въ колоніи муравьевъ, одно поколніе наслоилось на другое, уничтоженное слдомъ ноги побдителя… Отъ глубокой безнадежности, которая овладвала душою ученаго, вслдствіе созерцанія безполезности человческихъ силій и утраты жизней, онъ искалъ успокоенія на берегу всегда веселой рки, наблюдая за ея быстрымъ теченіемъ, за игрою втра въ ея камышахъ и тростникахъ, любуясь блымъ, какъ пна, цвтомъ ея акацій и душистаго чубучника, зелеными копьями ирисовъ, яркостью красокъ въ голубыхъ звздахъ ея вереники, въ розоватыхъ колосьяхъ ея эпилобіума. Рка казалось всегда счастливой, даже когда осенніе ливни сбивали ее въ пну и молнія освщала ея темные, какъ чернила, затоны.
Здсь, на рк впервые онъ вступилъ въ дружбу съ Адономъ. Однажды, еще шестилтнимъ ребенкомъ, мальчикъ плескался въ поток. Донъ Сильверіо купался тоже. Адонъ выпрыгнулъ внезапно изъ воды на лужайку, гд оставлены были его панталоны и рубашка, онъ торопился, потому что слышалъ голосъ матери, которая звала его со своего поля, ядовитая змя выползла изъ пучка зеленыхъ вьюнковъ и обвилась вокругъ лодыжки его ноги, когда онъ нагнулся за своимъ платьемъ.
Священникъ, стоя по поясъ въ рк, на разстояніи нсколькихъ ярдовъ, увидалъ это прежде мальчика и закричалъ ему: — Не шевелись, пока я не подойду! Не бойся!— Адонъ понялъ и, хотя дрожалъ отъ страха и отвращенія, сообразивъ опасность и почувствовавъ липкое объятіе зми, оставался недвижимымъ, какъ ему было приказано. Въ одну секунду священникъ выскочилъ изъ воды, схватилъ змю и убилъ ее.
— Ну, мальчуганъ,— сказалъ онъ ребенку.— Если бы ты только пошевелилъ ногой, эта тварь укусила-бы тебя.
Глаза Адона наполнились слезами.
— Благодарю, васъ, сударь, благодарю васъ за мою мать,— сказалъ онъ тихо, потому что онъ былъ ребенокъ застнчивый, хотя и не трусливый.
Священникъ погладилъ его по кудрявой голов.
— Въ трав часто бываетъ смерть. Мы не должны бояться смерти, но также и не должны рисковать безъ пользы, особенно когда у насъ есть мать, которая станетъ насъ оплакивать. Приходи въ этотъ часъ завтра и, если хочешь, каждый день. Я буду здсь, ты слишкомъ малъ, чтобы оставаться одному.
Съ этого дня они часто бывали вмст.
Грубость и алчность его паствы угнетала его. Онъ былъ посланъ сюда, чтобы пещись объ ихъ душахъ, но гд-же были эти души? Они продали-бы ихъ Вельзевулу за тарелку жареныхъ въ оливковомъ масл артишокъ? Въ своемъ уединеніи онъ былъ радъ развивать и просвщать молодой, податливый умъ Адона Альба, мальчикъ одинъ между ними, казалось, имлъ сколько-нибудь ума. У Адона былъ также и голосъ, столь-же мелодичный, какъ голосъ соловья въ кустахъ душистаго чубучника въ ма, и онъ раздавался во мрак старой, пустой, обнаженной церкви, какъ трель соловья во мрак ночи, въ часъ разсвта.
Въ церкви было такъ же сыро, какъ въ склеп, и холодно даже тогда, когда на неб царствовалъ Сиріусъ. Мдь и бронза проржавли отъ сырости, и мраморъ почернлъ отъ плсени, дождь проливалъ черезъ пазы крыши, и безчисленное множество воробьевъ вили въ ней свои гнзда, отъ нихъ и отъ дождевыхъ капель мозаичный полъ позеленлъ, солнце никогда не проникало ни черезъ одно изъ оконъ, пожелтвшихъ отъ времени и пыли. Здсь, при свт только одного фонаря, они услаждали другъ друга пніемъ хораловъ великихъ маэстро. Но Адонъ, хотя онъ никогда не разсказывалъ этого, былъ радъ, когда массивный ключъ скриплъ въ замк наружной двери, и онъ могъ выбжать на воздухъ, гд уже загорались вечернія звзды. Онъ бжалъ по круто спускающимся улицамъ черезъ мостъ и чувствовалъ свжесть рчного воздуха, и слышалъ какъ шумитъ вода въ камышахъ, и видлъ вдали, въ пол, окутанномъ мракомъ, мерцающій огонекъ его дома.
Этотъ старый домъ былъ для молодого человка самой дорогой вещью на свт. Онъ никогда съ нимъ не разставался, кром одного раза, когда былъ призванъ отбывать воинскую повинность. Это время своей короткой ссылки въ армію (короткой потому, что онъ былъ единственнымъ сыномъ вдовы), припоминался ему, какъ кошмаръ. Онъ былъ посланъ въ одинъ изъ сверныхъ городовъ съ торговой, шумной, тсной, духъ захватывающей жизнью. Его заключили, въ казарму, какъ сокола въ клтку. Все, что онъ тамъ видлъ, пороки, гнетъ алчности и корыстолюбія, грубое запугиваніе, пресмыкающееся подчиненіе, неумолимую рутину, безстыдныя проявленія реакціи — все это наполнило его презрніемъ и отвращеніемъ. Когда онъ вернулся въ свою долину, онъ выкупался въ водахъ Эдеры прежде, чмъ переступилъ порогъ дома своей матери.
— Сдлай меня такимъ же чистымъ, какимъ я былъ, когда разстался съ тобой!— воскликнулъ онъ, зачерпнувъ горстью воды…
Но нтъ такой воды на земл, которая могла бы вполн омыть душу, какъ она омываетъ тло.
Это короткое время военной службы своей онъ проклиналъ, какъ проклинали его тысячи юношей: его клеймо и позоръ никогда вполн не изглаживаются. Оно оставило горечь на его губахъ, грязь въ его воспоминаніяхъ. Но за то какъ невыразимо отрадны были для него въ тиши ночи звуки несущейся рки, чистый ароматъ цвтущихъ бобовыхъ полей, ясное темное небо, съ сверкающими звздами, покой этихъ полей.
— Матушка, долга-ли, коротка ли будетъ жизнь моя, каждый часъ ея я проживу здсь,— сказалъ онъ, стоя на своей земл и смотря сквозь оливковыя деревья на стремительно бгущую рку.
— Это хорошія слова, сынъ мой,— сказала Клелія Альба, и ея руки опустились на его склоненную голову.
Въ этомъ маленькомъ царств плодородной почвы и бгущаго потока, никто не могъ приказать ему пойти туда-то или сдлать то-то, никакой законъ не опредлялъ когда онъ долженъ вставать или ложиться, онъ имлъ достаточно для удовлетворенія простыхъ потребностей тла, потребностей же ума здсь было не много. Все, что онъ вкладывалъ въ землю, онъ могъ получить обратно для собственнаго употребленія, хотя чиновники отбирали около половины, оцнивая его землю гораздо выше ея стоимости. Несомннно, научный способъ веденія хозяйства могъ бы заставить землю приносить больше, но онъ предпочиталъ слдовать по пути стариковъ, онъ воздлывалъ землю такъ, какъ люди воздлывали ее, когда богъ-солнце былъ работникомъ Адмета…
Онъ работалъ усердно, повременамъ — безъ устали, иногда онъ принанималъ работника, но не часто, потому что плата за наемъ отнимаетъ доходъ съ земли. Но онъ былъ пріученъ къ такой работ съ дтства, и она никогда не была для него въ тягость, хотя онъ даже и вставалъ до свта и рдко возвращался домой къ ужину прежде, чмъ звзды не загорятся на неб. Онъ не имлъ близкихъ сосдей, кром бдняковъ въ Рушино. Кругомъ была только трава, пустошь и лсъ, земли называемыя общественными, но въ сущности юридически не принадлежащія никому, обширное, безмолвное, благоухающее необитаемое пространство простирающееся къ голубымъ горамъ, убжище лисицъ, зайцевъ и кабановъ, соколовъ, дятловъ и выпей.
Онъ любилъ бродить въ этихъ дебряхъ одинъ, отрадная тишина деревни, не оскверненная присутствіемъ людей, успокаивала смутное волненіе юношеской крови, и горы, поднимаясь въ небо, придавали картин невдомую прелесть.
Во дни непогоды или дождей онъ читалъ съ дономъ Сильверіо или плъ въ церкви, въ хорошіе праздничные дни онъ бродилъ, заходя далеко отъ дома, и плуталъ въ поросляхъ вереска и въ лсу, надъ Эдерой. Онъ бралъ съ собой ружье, на случай защиты, потому что тамъ, въ этой глуши, водились волки и кабаны, но онъ никогда не употреблялъ его противъ птицъ или зврей. Какъ Францискъ Ассизскій, они оба съ дономъ Сильверіо находили больше удовольствія въ жизни, нежели въ смерти прекрасныхъ крылатыхъ существъ.
— Мы два раза въ году бываемъ свидтелями этого чудеснаго и необъяснимаго явленія,— говорилъ часто священникъ,— этого перелета маленькихъ, слабыхъ, никмъ не руководимыхъ созданій… Они летятъ черезъ моря и материки, въ бури и втеръ, имя противъ себя смерть, поджидающую всюду… на каждомъ шагу, и мы нисколько не заботимся объ этомъ, мы разстилаемъ сти, разставляемъ силки, вотъ и все. Мы не достойны всего того, что длаетъ землю прекрасной!..
Одной изъ причинъ его непопулярности въ Рушино было непреклонное упорство, съ которымъ онъ уничтожалъ силки, уносилъ сти, счищалъ клей, которымъ люди ловятъ птицъ, и запрещалъ ихъ любимое ночное занятіе — браконьерство въ лсу при свт фонарей. Не разъ они грозились убить его, но онъ на это только улыбался.
— Faccia pure!— говорилъ онъ,— вы только перержете узелъ, который завязалъ не я и развязать который самъ я не могу.
Но они слишкомъ благоговли передъ нимъ, чтобы осмлиться прикоснуться къ нему, они знали, что онъ часто оставался самъ на хлб и на вод, отдавая свое вино ихъ больнымъ и свои обрзки мяса старикамъ.
Сверхъ того они боялись Адона.
— Если вы тронете на голов дона Сильверіо волосъ или только подолъ его рясы, я сожгу Рушино,— сказалъ Адонъ одному изъ тхъ, которые грозили его другу,— и вы вс въ немъ сгорите, потому что рка не поможетъ вамъ, вода обратится въ масло и удесятеритъ силу пламени.
Народъ испугался, когда услышалъ его, потому что месть кроткаго, какъ рдкость, ужасна.
— Наврно, это въ немъ заговорилъ покойный Торъ-Альба, говорили они со страхомъ вполголоса, потому что въ этой мстности разсказывалось, что Адонъ Альба былъ потомкомъ древнихъ воиновъ.
Ветераны въ сел и въ округ вспоминали разсказы отцовъ о томъ, что семья изъ Терра Верджина происходила отъ тхъ великихъ маркизовъ, которые въ продолженіе нсколькихъ столтій владычествовали въ крпости, представляющей собой теперь безобразныя, покрытыя плющомъ развалины на сверъ отъ водъ Эдеры. Но больше этого никто не могъ ничего сказать, никто не могъ сообщить, какъ воинственное племя превратилось въ простыхъ пахарей, или какъ т, которые распоряжались жизнью и смертію въ долин вверхъ и внизъ по теченію, утратили свою власть и владнія. Существовали смутныя преданія объ ужасной осад, которая слдовала за большой битвой въ долин, и это было все.
Церковь, въ которой, ради нсколькихъ старухъ, донъ Сильверіо отправлялъ богослуженіе каждое утро и каждый вечеръ, была нкогда латинскимъ храмомъ, она была построена изъ коринскихъ колоннъ, мраморнаго перистиля и закругленнаго открытаго купола, подобнаго куполу языческаго зданія Пантеона, къ этому были прибавлены лонгобардская колокольня и алтарь, голуби гнздились въ ней, внутри нея было холодно даже среди лта и всегда темно, какъ въ подвал. Она была посвящена Св. ерониму и была несоразмрно велика для незначительной толпы врующихъ, приходившихъ молиться въ нее, въ ней былъ высокій темный престолъ, съ образомъ, написаннымъ, какъ говорили, Рибейра, и ничего другого, что сколько-нибудь напоминало-бы объ искусств, кром капителей ея колоннъ и римской мозаики ея пола.
Лонгобардская колокольня была очень высока и массивна, въ ней были различныя комнаты, которыя въ продолженіе многихъ вковъ служили кладовыми для храненія документовъ. Тамъ сохранялось безчисленное множество документовъ разныхъ эпохъ, почти вс написанные по латыни и только немногіе по гречески. Донъ Сильверіо, который былъ хорошимъ классикомъ и ученымъ археологомъ, проводилъ вс свои одинокіе, холодные зимніе вечера, изучая эти древнія лтописи, при тускломъ свт своей лампы, со своей маленькой бленькой собачкой, лежавшей у него на колняхъ.
Эти рукописи доставляли ему не мало труда: во многихъ мстахъ ихъ нельзя было почти разобрать, нкоторая часть изъ нихъ была почти уничтожена сыростью или изгрызена крысами и мышами, но онъ былъ заинтересованъ своей работой и предметомъ своего изслдованія. Посл нсколькихъ лтъ труда, онъ былъ въ состояніи составить послдовательную исторію Вальдедеры, и пришелъ къ убжденію, что крестьяне Терра Берджина были прямыми потомками феодальныхъ сюзереновъ Рушидо. Этотъ небольшой прибрежный участокъ земли, подъ тнью развалинъ крпости, было все, что оставалось отъ обширнаго леннаго помстья юнош, въ жилахъ котораго текла кровь людей, дававшихъ князей, папъ, кардиналовъ, начальниковъ кондотьеровъ, покровителей искусствъ и укротителей мятежныхъ провинцій древней Италіи съ начала тринадцатаго столтія и до конца шестнадцатаго. Въ продолженіе трехъ столтій Торъ-Альбы были здсь владтельными господами, владя между горами и моремъ всмъ, что можно было окинуть глазомъ, затмъ, посл продолжительной осады, городъ, обнесенный стною, и прилегающее къ нему укрпленіе попали въ руки ихъ наслдственныхъ враговъ соединившихъ свои силы. Огонь и сталь сдлали свое дло, и только одинъ мсячный ребенокъ былъ спасенъ врнымъ вассаломъ изъ горящей крпости и спрятанъ въ лодк, нагруженной камышемъ, стоявшей въ рк на якор. Мальчикъ достигъ зрлаго возраста и дожилъ до старости, ведя крестьянскую жизнь на берегахъ Эдеры, имя его было искажено во всеобщемъ употребленіи между людьми, говорящими только на мстномъ нарчіи этой провинціи, затмъ въ продолженіе трехъ столтій сыновья наслдовали отцамъ, добывая работой хлбъ насущный на томъ самомъ мст, гд предки ихъ презирали Борджіевъ, Делла Роверовъ, Фельтріо и Малатестовъ, обнаженная, мрачная тнь разрушенной цитадели тянулась черезъ поля между ними и солнечнымъ закатомъ.
Долженъ-ли онъ сообщить объ этомъ Адону или нтъ?
Не внесутъ-ли свднія о предкахъ тягостнаго чувства въ удовлетворенную душу мальчика? Послужитъ-ли это для него стимуломъ къ боле возвышеннымъ стремленіямъ, или будетъ безполезно, какъ ожогъ крапивой?
Кто-бы могъ отвтитъ на это?
Донъ Сильверіо помнилъ блестящія мечты своей собственной юности, и къ чему он привели его? Въ пятьдесятъ лтъ онъ былъ похороненъ въ заброшенномъ селеніи, гд чне слышалъ никогда слова дружбы или культурной рчи.
У Адона не было такихъ фантазій, онъ удовлетворялся своей участью такъ-же, какъ молодой быкъ, которому не надо ничего, кром прекрасныхъ, свжихъ полей его родины.
Однажды, когда онъ сидлъ съ мальчикомъ, которому было тогда пятнадцать лтъ, на южномъ берегу Эдеры, онъ заговорилъ. Это былъ день Св. Венедикта, когда пролетаютъ ласточки. Трава была полна розовыхъ горицвтовъ и желтыхъ лютиковъ. Сильный западный втеръ дулъ съ моря. Множество стрижей весело кружились надъ потокомъ. Вода, отражая яркія краски неба, стремительно неслась по направленію къ морю, высокая отъ недавнихъ дождей и подгоняемая сильнымъ втромъ съ западныхъ горъ.
Земли Терра Верджина лежали на юго-западномъ берегу рки и составляли многіе акры, часть которыхъ оставалась все еще пустошью, заросшей верескомъ. Почти напротивъ нея былъ каменный мостъ аркой, приписываемый Теодориху, а на сверномъ берегу были развалины крпости, которая возвышалась надъ деревьями, засвшими вокругъ нихъ, за ними и за остатками укрпленій спряталось Рушино, теперь только простое село.
— Послушай, Адонъ!— проговорилъ донъ Сильверіо своимъ низкимъ, звучнымъ голосомъ, мелодичнымъ и торжественнымъ, какъ месса Палестрины.— Послушай, я разскажу теб исторію этихъ башенъ, села и долины Эдеры, все то, что я могъ собрать и разузнать самъ.
Согласно рукописямъ, которыя онъ разыскалъ, городъ Рушино, какъ Кремона, существовалъ до основанія Рима. Доказательствъ этому не было, кром преданій, но развалины стнъ и могилы на берегу рки въ поляхъ свидтельствуютъ о томъ, что въ эти отдаленныя времена здсь былъ этрускій городъ, значительный по своимъ размрамъ и благоустройству.