Внутреннее обозрение, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1892

Критика и публицистика
Время на прочтение: 105 минут(ы)
Скачать в PDF

ИНСТИТУТ К. МАРКСА и Ф. ЭНГЕЛЬСА

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА

Г. В. ПЛЕХАНОВ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ III

под редакцией
Д. РЯЗАНОВА

Внутреннее обозрение.
(‘Соц.-Дем.’, кн. I)
‘ ‘ II
(‘Соц.-Дем.’, кн. II)
 ‘ ‘ III
(‘Соц.-Дем.’, кн. III)

Внутреннее обозрение
‘Вечная смена форм, вечное отвержение формы, порожденной известным содержанием или стремлением, вследствие усиления того же стремления, высшего развития того же содержания, — кто понял этот великий, вечный, повсеместный закон, кто приучился применять его ко всякому явлению, — о, как спокойно призывает он шансы, которыми смущаются другие!.. Он не жалеет ни о чем, отживающем свое время, и говорит: пусть будет, что будет, а будет в конце концов все-таки на нашей улице праздник!’

Н. Г. Чернышевский.

I.

Почти немедленно по воцарении Александра III охранительная печать торжественно уведомила читающую публику о том, что ‘правительство идет’. Это было очень странное известие, так как никто не подозревал, что русское правительство находилось до того времени в отсутствии. Но недоумение публики продолжалось недолго. Скоро все увидели, что под пришествием правительства охранители понимают пришествие крайней реакции. Казалось бы, что реакционными мерам трудно удивить русского человека. Наши самодержцы никогда не заходили далеко по пути либерализма. Несколько полулиберальных полуреформ, значение которых, и без того уже очень ограниченное, тотчас же суживалось разными добавлениями и прибавлениями, — вот все’ на что решались русские монархи даже во время самых сильных увлечений своим либерализмом. При том же либеральный период их царствования продолжался обыкновенно недолго. Пошалив полуреформами, они скоро приходили в рассудок, остепенялись и по примеру ‘возлюбленных’, ‘в Бозе почивших’ предков своих принимались за решение истинной задачи русского царизма, которая заключается, как известно, в измышлении всякого рода ‘препон и препятствий’. Наконец, много ли можно насчитать у нас даже и таких, хоть на короткое время увлекавшихся либерализмом, самодержцев? Раз, два, да и обчелся? Повторяем, русского человека трудно изумить реакционными подвигами. Но Александру III удалось сделать это трудное дело. С тех пор, как он сел на прародительский престол, русские люди только и делают, что изумляются. Каждый год, каждое полугодие, почти каждый месяц приносят с собой новую ‘контрреформу’, и каждая новая контрреформа по своему реакционному направлению далеко оставляет за собой все предшествовавшие. Мы долго не кончили бы, если бы вздумали перечислять все реакционные подвиги Александра III. Достаточно сказать, что все царствование его отца считается им одной сплошной ошибкой, вся правительственная система Александра II кажется ему крайне неблагонамеренной, чуть ли не якобинской. Известно, что празднование двадцатипятилетия крестьянского освобождения было запрещено в России. Известно также, как ломаются теперь земские и судебные учреждения. Нежный, почтительный сын решился до конца истребить все сделанное ‘обожаемым родителем’. И он ни перед чем не останавливается для достижения этой цели, он идет напролом, обнаруживая изобретательность, настойчивость и неусыпность щедринского ‘помпадура борьбы’, Феденьки Кротикова. Мы переживаем теперь период реставрации николаевских порядков. Это и значит, на языке охранителей, что правительство пришло.
Переживаемая нами реставрация по отличительным свойствам своим похожа на все другие реставрации: много лицемерия, много шуму, много свирепости, часто бесцельной и бесполезной, много реакционной риторики и вместе с тем, — у всех сколько-нибудь проницательных сторонников реакции, — мало искренней веры в успех предпринятого дела. Сознание невозможности вернуть безвозвратно минувшее ставит обыкновенно гг. реставраторов в двойственное, противоречивое положение. Они ‘искореняют’ отдельные личности, ломают учреждения, разрушают уже сложившиеся и окрепшие формы народной жизни, но часто даже и не пытаются остановить ее общего, глубокого течения, идущего совсем не туда, куда хотелось бы ‘придти’ правительству. Мало того, течение это уносит их с собой и заставляет их собственными руками доканчивать разрушение той самой основы, на которой только и могли бы укрепиться дорогие им политические и социальные порядки. Поэтому никакие реставрации никогда и ничего надолго не реставрируют. Конечно, они делают много зла как отдельным лицам и сословиям, так и всей стране в ее целом. Упавшим духом друзьям прогресса кажется подчас, что ненавистная им старина воскресла с новыми силами. Но проходит некоторое время, — и здание старых порядков, ‘реставрированное’ с таким трудом, шумом и гвалтом, разлетается как карточный домик, а на развалинах его водворяются новые общественные формы, в которые необходимо должно было вылиться историческое течение страны. Жизнь оказывается бесконечно сильнее полицейских распоряжений, и как ни мудрят над нею ‘охранители’, она в конце концов обращает себе на пользу даже их реакционные ‘мероприятия’.
Как ни усердно заняты своим делом помпадуры Александра III, но социальный строй России с каждым днем все более и более удаляется от их идеала. В глубине народной жизни происходит беспощадная и беспрерывная ломка старых порядков. Возникающие на их месте новые отношения частью еще не вполне оформились, однако общий характер этих отношений достаточно определился уже и в настоящее время. Достаточно ясно и то, что эти новые отношения находятся в полнейшем, непримиримом противоречии с стремлениями реакционеров.
Разрушение старых ‘устоев’ народной жизни в значительной степени причиняется уже простым механическим давлением государства на общину. Об этом уже много было говорено в русской литературе, поэтому нет надобности входить в подробные объяснения на этот счет. Укажем лишь на одно относящееся сюда и очень характерное явление. Перед нами No 282 ‘Русских Ведомостей’ за 1887 год. Мы находим там следующее известие: ‘Смоленская губерния. За последние годы здесь особенно часто стали встречаться случаи досрочного выкупа крестьянами своих наделов. Результаты таких операций уже начинают обозначаться довольно ясно. Теперь для всякого, даже не особенно наблюдательного, человека в деревне с первых же шагов заметно что-то неладное. Юхновский уезд, по числу выкупленных наделов, занимает первое место в губернии. До 1887 г., как видно из данных присутствия по крестьянским делам, 167 лицами выкуплено 760 наделов. В уездах же: Гжатском, до 1886 года, выкуплено 224 лицами 629 наделов, в Сычевском, к тому же времени, 174 лицами 498 1/2 и в Вяземском 74 лицами только 222 надела. В остальных уездах число выкупов, к счастью, не так значительно. Замечательно то, что больший процент выкупленных наделов в нашей губернии приходится именно на уезды неплодородные, и потому малоземледельческие, где крестьяне большую часть года питаются хлебом, покупаемым на деньги, добытые в большинстве случаев сторонними заработками, на каковые и уходит почти поголовно все мужское население. (См. В.)’. Как вы думаете, читатель, чем объясняется такое противоречивое явление: крестьяне землей очевидно не дорожат, питаются покупным хлебом и почти поголовно уходят на сторону, а между тем, торопятся выкупить свои наделы? Не правда ли, это очень странно? Было бы странно, если бы лежащие на крестьянских землях платежи не превышали их доходности. А теперь не только не странно, но как нельзя более естественно. Так как земля у нас во многих местностях не только не обеспечивает благосостояния крестьянина, но является для него источником всякого рода обременении, то неудивительно, что он старается разделаться с нею. Самым верным средством для этого является выкуп земли и ее отчуждение. И вот умножаются ‘досрочные выкупы наделов’. Здесь представляется, по-видимому, новое противоречие: выкупают до срока земли — значит имеют деньги, а если имеют деньги, то кажется ясно, что малоземелье и высокие платежи не в конец еще подорвали благосостояние крестьянства, и что толки о крестьянском разорении неосновательны. Но и это противоречие разрешается очень простым образом. Из наблюдений по другим губерниям видно, что досрочные выкупы часто производятся состоятельными крестьянами с целью оградить себя от увеличения надела и связанных с ним платежей. Это, разумеется, возможно только там, где платежи превышают доходность земель. Там же, где между доходностью и платежами существует обратное отношение, досрочные выкупы не всегда выгодны для состоятельных крестьян, потому что увеличение надела приносит им прибыль, а не разорение. Зато в таких случаях досрочный выкуп совершается нередко беднейшими крестьянами, которым закабалившие их кулаки дают на него деньги, с тем, чтобы присоединить выкупленную землю к своим владениям (см. в октябрьской книжке ‘Трудов Вольно-экономического Общества’ за 1887 год статью г. Миллера о досрочных выкупах в Моршанском и Кирсановском уездах Тамбовской губ.).
По каким бы соображениям ни совершались выкупы крестьянских земель, они ведут к разложению общины уже по той причине, что величина наделов крестьян-собственников остается неизменной. За каждым домохозяином упрочивается владение именно тем числом десятин, за которое он внес выкуп: на уменьшение своего надела каждый такой домохозяин согласится только тогда, когда налоги на землю превышают ее стоимость. Но в таком случае ему выгоднее навсегда разделаться с землей, что он и не замедлит сделать в качестве собственника. Конечно, возможно еще и такое положение дел, при котором большинству членов общины выгоднее будет настаивать на новом переделе выкупленных земель. Так называемые ‘многодушные семьи’, пользовавшиеся большим числом наделов и вносившие выкуп за них, могут стать, как говорят крестьяне, ‘малодушными’. Если таких семей окажется много, то ‘миру’ выгоднее будет приступить к новому переделу. Такие случаи и происходят в действительности, и на них-то особенно охотно ссылаются наши народники для доказательства прочности ‘устоев’: посмотрите, мол, они с успехом сопротивляются даже разлагающему влиянию выкупа. Но такие случаи доказывают лишь то, что крестьянин не поцеремонится оттягать у своего соседа землю, если только к тому представится возможность, в этом мы никогда не сомневались. Но мы очень сомневаемся в том, что многие общины крестьян-собственников согласятся повторять подобные переделы. Для повторения их нужно довольно редкое сочетание интересов, становящееся все менее и менее возможным ввиду возрастающей запутанности всех деревенских отношений. Благодаря этой запутанности самые переделы земель являются в современной общине лишь дележом добычи между деревенскими кулаками. Хотите ли знать — почему? Пусть объяснит это один из самых горячих наших народников, Н. Н. Златовратский. ‘Передел все больше и больше теряет свое практически-рациональное значение и делается игрой в ‘свалку и навалку душ’, при которой, на второй же день после передела, только что уравненные наделы снова складываются в прежнее statu quo, с незначительными изменениями: наделы подбираются экономически — мощными хозяевами, иногда группирующими в своих руках до 8—10 наделов, обрабатывать которые нанимают батраков, между тем как сами хозяева этих наделов уходят в города, в заработки или в батраки на собственные наделы’.
Современный ‘мир’ взваливает на крестьянина такую массу тяготы и ответственности, что бедняки стараются просто разделаться с землею, люди же зажиточные, имеющие возможность обрабатывать землю, часто стремятся разделаться по крайней мере с общиной. В Елисаветградском уезде Херсонской губернии крестьяне, выкупившие свои наделы, ‘подавали заявление с надлежащими документами о зачислении их в разряд частных землевладельцев, особо от земли сельского общества’ (‘Русские Ведомости’, No 301, 1887 г.). Херсонская казенная палата не уважила их ходатайства, и наши народники, вероятно, очень благодарны ей за это. Но когда известное стремление коренится в экономических условиях общества, его не подавят никакие палаты. Община прочно держалась до тех пор, пока держаться за нее выгодно было общинникам. Теперь, когда она, утратив все свои выгодные стороны, становится простым орудием угнетения крестьянства, она быстро идет к разложению. Она должна быть разрушена, и она разрушается, и разрушится окончательно если не тем, так другом путем.
Посмотрите, как все в современной русской жизни способствует ее разрушению. Правительство хотело оказать поддержку крестьянскому землевладению и устроило крестьянский поземельный банк. Народники не замедлили умилиться при сей верной оказии и уже заранее говорили о предстоящем упрочении устоев. Вышло, однако, не то. Не угодно ли вам вникнуть в отчет о деятельности крестьянского банка в 1888 году, (‘Русские Ведомости’, декабрь 1889 г., NoNo 358 и 360). И отчета видно, что в 1888 году банком были выданы ссуды по 1.057 сделкам. Покупщиками явилось 25.187 домохозяев, которыми приобретено 190,463 десятины. Спрашивается, какую роль играли в этом приобретении наши знаменитые ‘устои’?
‘Из всего количества приобретенной при содействии банка земли наибольшая часть, около 100.000 десятин или более 52%, приобретена товариществами крестьян, 87.000 десятин или 46% — сельскими обществами и около 3.000 десятин или 2% — отдельными крестьянами’. Уже одни эти цифры должны были бы показать народникам, что деятельность крестьянского байка гораздо более способствует разрушению ‘устоев’, чем их упрочению. Что такое эти покупающие землю товарищества? Из каких крестьян они составляются? Из тех же общинников — но только общинников, отличающихся большей степенью зажиточности, не желающих иметь дело с сельской беднотой и потому составивших из себя при покупке земель новые группы. Таким образом, эти товарищества представляют собой продукт все того же ‘слоения деревни’, разделения ее на пролетариев и богачей или, по крайней мере, ‘состоятельных домохозяев’. Этому последнему слою досталось, как мы видели, больше половины земель, купленных в 1888 году при содействии крестьянского банка. Этот слой и прежде господствовал над беднотой, благодаря своей зажиточности. Крестьянский банк делает его еще более зажиточным, а, следовательно, дает ему новые средства для поедания бедноты. Таким образом процесс ‘слоения деревни’ еще более усиливается. Можно, конечно, уте-шать себя немного тем соображением, что, по крайней мере, меньшая часть купленных при содействии банка земель досталась сельским обществам, а не одним только богатым домохозяевам. Но и это утешение в значительной степени отнимается у нас такого рода данными: ‘средние цифры, характеризующие размеры содействия банка, распределяются по трем группам покупщиков следующим образом: причитается на душу купленной земли: у сельских обществ — 1,88 дес., у товариществ — 2,92 дес. и у отдельных крестьян 4,51 дес. Таким образом у сельских обществ, у этой наиболее заслуживающей внимания и поддержки группы покупщиков, количество купленной земли значительно менее, нежели при покупках товарищеских’. Мало того, ‘средняя цена купленной сельскими обществами десятины оказывается много дешевле, чем у товариществ, меньше и размер выдаваемых банком ссуд’. В отчете не сказано, к сожалению, чем объясняется это последнее обстоятельство. Но оно могло произойти только от двух причин: или сельским обществам досталась земля худшего качества, чем товариществам и отдельным крестьянам, или общества эти выступали покупщиками преимущественно в губерниях с малоценными землями, между тем как в более населенных губерниях главными приобретателями были только представители зажиточного слоя деревни. Вероятнее, впрочем, что действовали обе эти причины вместе: с одной стороны, лучшие земли попали в руки товариществ, которым, при большей состоятельности их членов, покупка гораздо сподручнее, чем целым обществам, а с другой — сельские общества должны проявлять больше крепости в губерниях, отдаленных от центров, и менее населенных, где процесс ‘слоения деревни’ пока еще гораздо слабее. Поэтому сельские общества и выступали, вероятно, главными покупщиками земли в этих губерниях.
Не подумайте, что только в 1888 году товариществам зажиточных домохозяев удалось оттеснить на задний план сельские общества. Это явление замечалось и прежде, хотя несомненно, что прежде оно было несколько слабее. ‘Вообще с каждым дальнейшим годом деятельность банка направляется все более и более в сторону содействия товарищеским покупкам’, — говорят по этому поводу ‘Русские Ведомости’.
Не подумайте также, что ‘устои’ окончательно упрочились в тех сельских обществах, которым удалось увеличить душевой надел своих членов в среднем на 1,88 десятины. Во-первых, это ничтожное увеличение само по себе ничего упрочить не может, а, во-вторых, есть серьезные основания думать, что эти прикупленные земли послужат именно новой причиной разложения общины. На каких основаниях совершается распределение купленной земли между членами сельских обществ? Об этом ничего не говорят наши исследователи. Но не трудно видеть, что в огромнейшем большинстве случаев оно должно совершаться на тех же основаниях на каких распределяются выкупленные надельные земли: кто больше внес денег, тот и земли больше получает. Раз этот принцип установится по отношению к купленным землям, он не только косвенно будет способствовать дальнейшему ‘слоению деревни’, но и прямо подорвет своим влиянием прочность общинных обычаев, сложившихся при господстве естественного, а не денежного хозяйства. Наконец, ведь не одна только бедность и не одно малоземелье ведет к разложению общины. Где землею дорожат, — а дорожить ею можно только в том случае, если ее достаточно для сколько-нибудь сносного хозяйства, — там у зажиточной части крестьянства является новый соблазн к поеданию бедноты, а следовательно, и к разложению общины. Некоторые наши исследователи прямо говорят, что община разлагается всего сильнее там, где владение землею всего выгоднее крестьянам. Не будут ли некоторые сельские общества поставлены именно в такие выгодные условия покупками земель с помощью банка?
Нужно, впрочем, заметить, что часто купленная крестьянами земля не удерживается в их руках уже потому, что они оказываются не в состоянии правильно расплачиваться с банком. Известно, что банк выдает крестьянам только часть — правда, наибольшую часть — суммы, необходимой для уплаты за покупаемую ими землю, другая же часть доплачивается продавцу ими самими. Вот эти-то ‘доплаты’ и являются часто источником крестьянского разорения. Не желая упустить продаваемый участок из своих рук, крестьянин входит в долги или ‘спускает за бесценок свой инвентарь, лишь бы выполнить условия сделки с продавцом. Результатом подобных сделок сплошь и рядом является совершенная невозможность со стороны крестьян-собственников обрабатывать свою вновь приобретенную землю отсюда и недоимки в погашении долга банку’ (см. корреспонденцию из Екатеринослава, перепечатанную в No 292 ‘Русск. Ведомостей’ 1887 г. из ‘Одесского Вестника’). Крестьянскому банку, разумеется, остается только продавать земли несостоятель-ных плательщиков, что он и делает с энергией, которой очень и очень могло бы позавидовать правление дворянского банка.
‘При первых случаях продажи крестьянским банком земли, купленной при его содействии, — говорит ‘Русская Мысль’, — можно было еще утешать себя надеждой, что это будут единичные случаи, не имеющие значения в совокупности всей операции, под которой разумелось некоторое частное исправление, при помощи банка, крестьянского малоземелья. Но теперь, когда число этих случаев все возрастает и продажи начинают принимать значительные размеры, может возникнуть именно общий вопрос: чем собственно представляется, в конечном результате, деятельность банка и к каким последствиям она может повести в своей совокупности? Поведет ли деятельность банка к округлению и упрочению крестьянского землевладения или к некоторой его ликвидации?’. (Январь 1890, Внутреннее обозрение, стр. 230).
Заводя крестьянский земельный банк, правительство хотело поддержать крестьянство вообще. На деле же оказалось, что оно, своим банком, поддерживает только известную часть крестьянства, только зажиточный его слой, беднота же, благодаря ему, станет еще беднее и все больше будет превращаться в пролетариат.
Да и что может сделать правительство для обеспечения быта этой бедноты? Ее хозяйственного положения не улучшишь никакими банками. Чтобы обеспечить его, нужна целая экономическая революция. Читали ли вы статью г. Никифорова ‘О причинах экономического оскудения крестьян Волжско-Камского края’ во 2-ой книжке ‘Северного Вестника’ за 1888 г.? Статья эта способна привести в рассудок самого упрямого оптимиста. Из нее он узнает много самых поразительных вещей. Узнает, например, что на всем пространстве обширнейшего Волжско-Камского края, этой ‘житницы России’, крестьяне страшно страдают от малоземелья, так как многие и многие из них имеют менее двух десятин на душу. Число таких крестьян простирается в Оренбургской губ. до 58,9%, в Самарской и Саратовской до 42%, в Казанской и Уфимской до 39%, в Пермской и Симбирской до 32% и т. д. Все такие крестьяне уже по малоземелью своему являются кандидатами на звание пролетариев, но государство ускоряет разорение их хозяйств своим экономическим давлением. По вычислениям г. Никифорова, ‘оказывается, что сумма платежей с лежащими ныне на крестьянах долгами больше чистого крестьянского урожая {‘Т. е. урожая за вычетом посева и минимального количества хлеба необходимого по казенной норме на продовольствие’.} в губерниях: Тверской почти в десять раз (больше на 991,6%), в Вятской — больше в 3,5 раза, в Костромской — в 1,5 раза (154%), в Ярославской платежи превышают стоимость чистого сбора хлебов на 121%, в Саратовской — на 93%, в Самарской — на 72%, в Нижегородской — на 69%, в Казанской — на 54%, в Оренбургской продажа чистого урожая не только не в состоянии погасить текущие платежи, но еще на продовольствие не хватает хлеба на 1.380.000 рублей’. Такое положение дел вынуждает крестьян бросать свои хозяйства и идти в отхожие промыслы, чтобы как-нибудь свести концы с концами. Число крестьян, уходящих в отхожие промыслы, постоянно возрастает. Во многих селениях летом не остается ‘буквально ни одного мужика рабочего возраста, при чем все надельные земли, покидаемые крестьянами, сдаются в большинстве случаев за ничтожную цену, не оставляющую и четверти лежащих на них платежей’ (курсив г. Никифорова). А мы-то все радуем себя соображениями о том, что наш рабочий тот же крестьянин, что он только зимой работает на фабрике, а летом спешит возвратиться вся власть земли! Было так когда-то, но теперь дело уже изменилось, и чем дальше, тем больше будет оно изменяться, так как новые порядки быстро распространяются на новые и новые местности. Теперь крестьянин в огромном числе случаев уже тяготится своим наделом, если он, тем не менее, возвращается в деревню из своих скитаний на заработках, то очень часто не в силу ‘власти земли’, а единственно только в силу власти полиции. Тяготится он, как мы уже видели, и общиной. ‘Мужик-общинник превращается городским влиянием в мужика-индивидуалиста и, явившись в деревню, насмехается над мирской властью, — печально повествует г. Никифоров, — он уже не уживается в одном доме с родителями и старшим братом, власть которых ему, индивидуализировавшемуся (батюшки, какое ужасное слово!) бродяге, уже не снести. Наступают усиленные семейные разделы… За усиленными семейными разделами последовали и переделы общинной земли на подворные участки. Община разлагалась (у г. Никифорова, очевидно, не поднялась рука написать: община разлагается, поэтому он предпочел прошедшее время). В местностях с наименьшим земельным обеспечением процесс разложения общины принял поражающе острый характер. Так, в Ярославской губернии, по словам губернаторского отчета, переделили землю на подворные участки в 1880 г. — 13 сельских обществ, в 1881 г. — 49, в 1882 г. — 77 и в 1885 число обществ, перешедших с общинного владения на подворное, достигло уже 100. …Когда дробилась семья и разрушалась община — одновременно совершалось и слоение деревни, неизвестное дотоле крестьянству. Быстро формировался, с одной стороны, сельский пролетариат, а с другой, вырастал кулак, еще туже затягивавший петлю над деревней. Народилась кабала, ставшая самостоятельным фактором в процессе разложения общины’.
Общины не спасли бы теперь никакие реакционные помпадуры и никакие народники, даже в том случае, если бы меры, принимаемые для ее спасения, и не обращались логикой вещей в новые причины ее погибели. Община погибнет, потому что существование ее не имеет теперь никакого экономического смысла. Она является теперь, в руках кулаков и в руках государства, лишь орудием эксплуатации народа. Но и в этом качестве она оказывается очень устарелой, поэтому за нее не будут крепко держаться ни кулаки, ни государство.
Пусть справедливость наших слов подтвердит уже цитированный нами, убежденный, горячий народник. ‘Мы можем указать в особенности на большие села, которые представляют характерные примеры особого рода землевладения, именно ‘общин землевладельцев’, а не ‘общин земледельцев’, — свидетельствует Златовратский. — В этих селах фактически владеют землей из 700 душ всего 40 хозяев, которые берут на себя обработку всей земли, нанимая на время летних работ целые армии батраков. Настоящий же ‘правовой’ хозяин земли ходит в заработках или просто no миру… Вы совершенно поражаетесь, когда видите, что в селах с 500—700 душ весь сельский сход состоит только из 40 человек, да из них только половина работает сама, а прочие — лавочники, кабатчики, кулаки, ‘хозяева’, собственно же рабочая масса, — женщины, батраки и владельцы наделов, ушедшие в заработки, — не принимают тут никакого участия и на сход не ходят. Вследствие всего этого весь хозяйственный инвентарь все больше сосредоточивается в руках незначительного меньшинства, большинство теперь почти совсем перестает его заводить и начинает жить на хлебах’. — Скажите, читатель, кому польза от существования этих ‘общин землевладельцев’? Конечно, уже не сельской бедноте, это разумеется само собою. Кулакам? Во-первых, нам до их выгод нет никакого дела, а, во-вторых, не трудно было бы показать, что и им, говоря вообще, выгоднее поскорее размежеваться. Но об этом когда-нибудь в другой раз.
В деле охранения и упрочения устоев очень многие рассчитывают у нас на крестьянские переселения. К переселениям относились у нас сочувственно все партии, кроме помещичьей, которая всегда боялась, что переселения уменьшат число дешевых рабочих рук и выгодных съемщиков земель, принадлежащих крупным владельцам. Под влиянием помещичьей партии правительство долго откладывало решение этого вопроса, но, наконец, собралось таки с духом и обнародовало в прошлом году закон о переселениях. Этот закон, так называемый закон 13-го июля, во всех своих подробностях разобран уже в нашей ‘легальной’ печати. Таким образом читателям, наверное, уже хорошо известно, что он страдает многими недостатками. Новый закон не обещает переселенцам никаких пособий, поэтому переселяться будет по-прежнему лишь более состоятельная часть крестьянства. Каждое отдельное переселение связано с длиннейшим рядом формальностей, с истинно ‘нестерпимой’ административной ‘волокитой’. По шестой статье закона 13-го июля образование переселенческих участков допускается лишь в тех местностях, где это не принесет ‘ущерба выгодам казны, т. е., иначе сказать, переселенцам не будут предоставляться те (конечно, лучшие земли), которые казна может сдавать в аренду на выгодных условиях. Наконец, новый закон воспрещает самовольные переселения крестьян под страхом административного возвращения их на родину. Ввиду всего этого, трудно даже и решить теперь, увеличит или уменьшит новый закон число крестьянских переселений. Но допустим, что он увеличит их, допустим также, что со временем он будет доведен до всевозможного совершенства. В каком смысле может повлиять он на экономический строй крестьянской жизни?
При обсуждении этого вопроса, как и во всех других случаях, необходимо прежде всего помнить действительное положение современной России. Было время, когда переселения, происходившие, главным образом, по народному почину и очень часто даже вопреки явно выраженной воле правительства, действительно содействовали у нас упрочению старых порядков крестьянской жизни. Если Сибирь, Заволжский край, Новороссия и Прикавказье вовсе не стояли в таких отношениях в Центральной России, в каких стоят европейские колонии к своим метрополиям, то это происходило потому, что и в центральной России и во всех заселенных русскими выходцами местностях тон экономической жизни задавался крестьянством, жившим при условиях естественного хозяйства. Современное отношение колоний к метрополиям предполагает товарное производство и широкое разделение труда, которого не знала крестьянская Россия. Так было прежде. Но развитие русского капитализма придало современным русским переселениям совершенно новый смысл. В этом убедят читателя ‘Статистические сведения о современном состоянии Сибири’, приложенные к книге г. Ядринцева: ‘Сибирь как колония’. Сведения эти показывают, что приток переселенцев в Сибирь из центральных, промышленных губерний России совершенно ничтожен. Так, в период времени от 1846 по 1878 год в Тобольскую губернию выселилось: из Владимирской губ. — 91 чел., из Московской — 22, из Тульской — 429, из Ярославской — ни одного. Между тем, из земледельческих губерний в то же время выселилось: из Воронежской — 5.427 человек, из Пензенской — 2.312, из Витебской — 2.343, из Курской — 5.337, из Псковской — 7.031. Ведомость о переселении крестьян в Томскую губернию охватывает лишь 1870—1879 гг. По сведениям томской казенной палаты оказывается, что, между тем, как из Тамбовской губ. переселилось за это время 2.177 человек, из Воронежской — 1.855, из Самарской — 1.054, — из Владимирской губ. выселилось только 383 человека, из Московской же и Ярославской губ., по-видимому, не переселилось ни одного. Ведомость о переселении крестьян из внутренних губ. России в Алтайский горный округ дает следующие цифры 1866—1877 гг.: из Пермской — 1.131, из Самарской — 906, из Воронежской — 1.217, из Тамбовской — 1.376, из Владимирской — 43, из Московской — 4. из Тверской — 9, из Ярославской — ни одного. До 1863 года наибольшее число переселенцев давали главным образом земледельческие губернии, как Тамбовская, Воронежская, Пензенская, Калужская, Орловская и Курская. Положим, что это отчасти объясняется преобладанием в этих губерниях государственных крестьян, переселение которых не могли запрещать помещики, но и после 19-го февраля, когда к переселенцам из перечисленных губерний присоединилось множество выходцев из губерний заволжских, центральная, промышленная полоса России продолжает, как мы видели, принимать в переселениях лишь самое ничтожное участие. Дайте себе труд следить в течение некоторого времени за сведениями о переселениях, часто сообщаемыми в наших периодических изданиях, вы увидите, во-первых, что переселенцы продолжают направляться на окраины исключительно из земледельческих губерний {Русское правительство знает это очень хорошо. Министерство внутренних дел, собиравшее в начале восьмидесятых годов сведения о переселенцах, пришло к тому выводу, что в них нуждаются лишь следующие губ.: Тульская, Рязанская, Тамбовская, Пензенская, Воронежская, Орловская, Курская, Черниговская, Полтавская, Харьковская, Симбирская и Казанская. Какие это губернии? Земледельческие или промышленные?}, вы увидите также, что из этих губерний переселяется не столько беднота, сколько средний деревенский слой, дорожащий землей, но не имеющий достаточных наделов. Сельская беднота и в этих губерниях уже не думает о переселениях, а идет в отхожие промыслы, ищет заработка в батраках. В центральных же, промышленных губерниях о переселениях не думает, как мы видели, почти никто, потому что там преобладают уже не земледельческие, а промышленные интересы. Вследствие этого даже самая широкая организация крестьянских переселений не могла бы отразиться непосредственно на экономических отношениях центральной, промышленной России. Правда, ее посредственное влияние было бы очень велико: она повела бы, во-первых, к созданию новых рынков на окраинах, а во-вторых, к увеличению покупательной силы населения земледельческих губерний, избавленных от нынешнего малоземелья. Увеличение спроса на произведения промышленных местностей России повело бы частью к увеличению спроса на рабочие руки, а следовательно, к некоторому улучшению участи сельской бедноты, стремящейся на заработки, частью же оно повело бы за собой усовершенствование способов фабричного производства. Все это, разумеется, было бы очень хорошо. Но могло ли бы это помешать развитию капитализма? Напротив, все это усилило бы его развитие, а следовательно, и разложение старых устоев. Таким образом, мы видим, что по какой-то странной игре экономических сил все проекты, придуманные нашими народниками для борьбы с капитализмом, пошли бы и отчасти уже идут при своем осуществлении ему на пользу. А может быть в этом нет ничего удивительного? Может быть иного и ожидать нельзя в тех странах, которые уже попали на след естественного закона капиталистического развития? Мы не станем спорить с читателем, если он вздумает настаивать на таком объяснении.
Не менее, чем о крестьянском банке и о переселениях, наша печать толкует теперь о кустарной промышленности. Положение русских кустарей с каждым годом делается все более и более затруднительным. Борьба со скупщиками и фабрикантами все более становится для них непосильною. Об этом печатается теперь много известий, мы приведем только одно. Недавно г. Штанге, в своем докладе кустарному отделению общества для содействия русской промышленности и торговле, так характеризовал положение кустарей знаменитого села Павлова: ‘В Павлове население развито, с большим чувством человеческого достоинства, нищенства нет, а, напротив, внешний вид села богат… Шелковую шубку можно встретить изредка и на жене кустаря, в домах кустарей чистота, на окнах цветы, стены оклеены хорошими обоями. Но все это остатки прежнего благополучия, теперь уже не сошьешь шубки и не поправишь избы, многие семьи питаются месяцами одним хлебом, да и то не до-сыта, а, между тем, вся семья — жена, мать, дети — сидит за работой с 1 часу ночи и до позднего вечера, в избе не топлено, освещение — лучина, работники почти голые’. Источник такого печального положения докладчик видит во вредном влиянии скупщиков, которые берут изделия кустарей за бесценок и тем понижают их доход до ничтожного уровня. ‘Лет семь тому назад давняя их борьба против кустарей увенчалась успехом, и все дела общества села Павлова перешли в их руки… Эти господа сумели обойти земство, власти, захватить всякую помощь, адресуемую извне кустарям, а последних чуть ли не довести до голодной смерти (‘День’, No 570, 11 января 1890 г.). Бедные кустари обратились к ‘высшему правительству’ с прошением, которое подписано 500 с лишним отцов семейств и в котором они молят о скорой помощи. Говорят, что к этому прошению сочувственно отнеслись министерства финансов и государственных имуществ, а земство, со своей стороны, поспешило, как говорится у нас, придти к ним на помощь. Кустарям наобещали множество самых приятных и полезных вещей: открытие в Павлове ломбарда с выдачей ссуд под изделия, учреждение конторы для правильного непосредственного сбыта товаров, расширение существующею музея для поднятия техники производства и проч. Теперь кустари должны быть очень довольны тем, что им пришло в голову обратиться к ‘высшему правительству’. Неизвестно только, в какой мере будут сдержаны данные им обещания, и не сумеют ли как-нибудь на новый манер извернуться скупщики и фабриканты, которые в течение нескольких лет были воротилами даже в пресловутом ‘всесословном’ земстве. Газета ‘День’ смотрит на этот вопрос очень оптимистически, она говорит, что теперь ‘видимо владычеству кулаков наступает конец’. Мы, по свойственному нам пессимизму, не разделяем этой приятной уверенности. Кустарям давно уже обещают ‘придти к ним на помощь’, они терпеливо ждут помощи, а она или не приходит совсем, или даже попадает иногда, как уверяет г. Штанге, в руки все тех же скупщиков и фабрикантш, таким образом, ‘барина все нету, барин все не едет’…
Ну, а что, если он, наконец, приедет? Мы лично думаем, что он никогда не сделает этого, но, по принятому нами обыкновению, мы не навязываем своего мнения читателю, а хотим, напротив, внимательно вдуматься в вероятные и возможные последствия предполагаемого приезда ‘барина’. Итак вообразим, что он приехал, и при том приехал к кустарю вообще, а не к одному павловцу, т. е. что помощь кустарям не ограничилась пределами нескольких селений. Кустарей у нас считается около 7.000.000, но допустим, что их только 3.000.000. Сколько миллионов рублей нужно для того, чтобы оказать им серьезную материальную помощь? Мы от себя ничего не подсказываем читателю, пусть он делает какую ему угодно смету, пусть он доводит в своих расчетах искомую цифру до минимума. Он, во всяком случае, согласится, что денег для помощи кустарям нужно много, очень много. Допустим теперь, хотя и не имеем для этого достаточного основания, что деньги кустарям даны. Что сделают они с этими деньгами? Сделают то, что подсказывает им их экономическое положение: это ясно. Но что же именно может подсказать оно им? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно выяснить себе, что такое кустарь, как производитель. В этом отношении кустарь характеризуется тремя признаками: 1) в своей мастерской он более или менее самостоятелен, 2) он работает не по заказу, как ремесленник, а для сбыта на большом внутреннем, а отчасти даже и заграничном, рынке, требования которого ему не могут быть известны, и 3) в своих способах производства он является очень и очень отсталым. Мы говорим, что даже в своей мастерской кустарь является лишь более или менее самостоятельным. И в самом деле, кустарь нередко имеет нескольких ‘работничков’, которые в скором времени рассчитывают стать самостоятельными производителями. Через положение ‘работничка’ случается проходить многим кустарям, а потому самостоятельность их и является лишь относительною. Другие из указанных нами признаков не нуждаются ни в пояснении, ни в доказательствах. Посмотрим же теперь, как отразилось бы на положении кустарей устройство, положим, хоть банка для содействия кустарной промышленности. Чтобы успешно бороться с крупными производителями, кустарям нужно прежде всего усвоить новейшие способы производства. В значительном числе случаев это окажется невозможным для них потому, что новейшие способы производства требуют для своего применения обширных мастерских, в маленькой же мастерской кустаря они не применимы. Положим, что некоторые кустари заведут артели. Но, ведь, не все заведут их, как же устроят свои дела кустари, не вошедшие в артели? У одних способы производства окажутся лучше, у других хуже, одни станут работать с помощью более или менее усовершенствованных приемов, другие вынуждены будут придерживаться старины. Вот уже вам первая причина возрастания неравенства между кустарями: те, которые окажутся в состоянии завести более совершенные способы производства, явятся опасными конкурентами отсталых производителей. Пойдем далее. Выдавая ссуды покупателям земли, крестьянский банк не лишает их права обрабатывать купленные участки с помощью батраков. Если бы даже законодатель и захотел запретить им это, то он не имел бы никакой возможности следить за исполнением закона. То же было бы и с воображаемым ‘кустарным’ банком. Поэтому получаемые из него ссуды нередко шли бы на наем лишних ‘работничков’. Вот вам другая причина усиления неравенства между кустарями. Пойдем еще далее. Кустари работают, сказали мы, не на заказ, как ремесленники, а на обширный, отчасти даже заграничный, рынок, требования которого им никогда не известны в точности, они работают наобум, как и крупные предприниматели. К чему же ведет неизвестность требований рынка и вообще современная анархия в производстве? Она ведет к колебаниям цен и к кризисам. Как отражаются кризисы на положении отдельных предпринимателей? Слабые разоряются, сильные богатеют. Спасет ли правительственный кредит кустарей от такого рода рыночных влияний? Не только не спасет, но, напротив, обеспечивая за ними более деятельную роль на рынке, он тем более усилит их зависимость от всех его законов. Следовательно, влияние рынка с своей стороны будет развивать неравенство между кустарями. Можно было бы не без пользы обратить внимание еще на некоторые условия, но и сказанного достаточно, чтобы видеть, до какой степени кредит кустарям уподобился бы по своим последствиям кредиту, оказываемому крестьянам при покупке земель. И тот и другой одинаково могут лишь усилить: один — ‘слоение’ деревни, другой — слоение массы кустарей. А это значит, что и тот и другой, далекие от того, чтобы задержать развитие капитализма, могут только ускорить его окончательное торжество. Однако не довольно ли нам толковать о народе и о всякого рода самостоятельных и несамостоятельных производителях? Неужели нет более интересной темы? Позволительно ли забывать о доблестном российском дворянстве, которое, по его собственным словам, вступает теперь в новую эру существование? Действительно, пора поговорить нам об этом почтенном сословии.
Оно, без шуток, вступило теперь в новую эру существования. Прежде оно жило трудом крепостных Ивашек и Палашек, потом, при ‘царе-освободителе’, деятельно проедало полученные всеми правдами и неправдами выкупные свидетельства, а теперь думает жить на счет царских подачек. Ссылаясь на заслуги предков и на свою испытанную будто бы верность трону, оно жалобно указывает на свое обнищание и назойливо просит государственной помощи:

Подайте мальчику на хлеб…

И правительство щедро подает ‘на хлеб’ балованному ‘мальчику’. Едва ли в истории кредитных учреждений какой бы то ни было страны можно найти что-нибудь подобное русскому дворянскому банку. Это поистине нечто неслыханное и небывалое. Вам, дворянину тмутараканского уезда, нужны деньги? Идите в дворянский банк, вы получите их на самых выгодных условиях. Вы получили деньги и, comme de raison, спустили их на парижской выставке, ослепив своей ‘боярской’ щедростью современных французских Аспазий? Беда не велика, ‘рука дающего’, поводимому, долго еще не иссякнет, и при том же вы можете совсем не беспокоиться насчет расплаты с банком. Ваши недоимки припишутся к вашему долгу, и вы заплатите ею (если заплатите) безо всяких процентов, через 30, 40, 50 лет. Понимаете ли что это значит? Мало ли что будет через 30, 40, 50 лет! Тогда может быть не останется и следа от дворянских поместий. Значит, недоимка просто дарится вам, во внимание к тому, что вы — русский дворянин, предок которого, выйдя из Золотой Орды, познал, по приказанию начальства, истинного бога, за что и был пожалован селами и деревнями. Не хорошо было бы забывать подобные исторические заслуги. Итак, кутите с миром, судьба ваших родовых владений обеспечена.
Чем же платит царю дворянство за эти щедрые подачки? Оно платит ‘верностью трону’, т. е. отречением от всякого политического смысла. По случаю преобразования крестьянских и мировых учреждений полтавское дворянство обратилось к царю с следующим, совершенно непостижимым адресом:
‘Всемилостивейший Государь!
‘Целый ряд преобразований незабвенного Родителя Вашего, продолжаемых и Вами, Государь, служит очевидным доказательством постоянного доверия Монарха к дворянству.
‘Привыкнув из поколения в поколение быть верными слугами своих Государей, дворяне и ныне, как всегда, считают для себя священнейшим долгом быть проводниками предначертаний Монарха.
‘Всеподданнейше просим Ваше Императорское Величество принять уверение полтавского дворянства, что оно останется верно своим преданиям и готово дать свои лучшие силы на службу Престолу и Отечеству’.
Подлинный подписали: г. г. губернский и уездные предводители дворянства и все присутствовавшие дворяне
(‘Правительственный Вестник’ 1889 года, No 255).
‘Преобразования’, предпринятые Александром III, сводятся к полнейшей отмене преобразований прошлого царствования. Если преобразования прошлого царствования были полезны, то нельзя благодарить отменяющего их Александра III-го. Если они были вредны, то почему же вспоминается с благодарностью виновник их, Александр II? Но полтавские дворяне не смущаются подобными соображениями, они благодарят обоих преобразователей, за что и получают, в свою очередь, ‘Высочайшую’ благодарность. ‘О Росс, о род непобедимый!’ Извольте после этого рассчитывать на политический смысл ‘общества’, в котором главную роль до сих пор играет дворянство.
А впрочем, точно ли оно играет до сих пор главную роль? Если судить по образу жизни и по дипломам, то дворянство действительно является у нас самым ‘культурным’ сословием. Но нам, право, кажется, что в своих отношениях к правительству торгово-промышленный класс проявляет гораздо больше зрелости. Поклянчить насчет субсидии и всякого рода ‘покровительства’ очень не прочь, как всем известно, и наше ‘поштенное’ купечество, но в тоне тех прошений, с которыми обращается оно к правительству (разумеется, мы говорим лишь о попадающих в печать), слышится больше… не скажем чувства собственного достоинства, а какой-то самоуверенности. Купечество говорит в прошениях тоном человека, состоящего ‘при своем капитале’, знающего, что им ‘за все заплочено’, и потому уверенного, что без него дело не обойдется. В дворянских же адресах и ходатайствах слышится тон человека, который ‘несколько поиздержался’ и которому во что бы то ни стало нужно поскорее занять денег. И дворянству и купечеству способ выражений подсказывается, разумеется, не сердцем, а кошельком. Но так как купеческая ‘мошна’ постоянно увеличивается в объеме, между тем как ‘порт-монэ’ дворянина все более и более тощает, то гг. предприниматели ‘ходатайствуют’ спокойным и отчасти даже повелительным басом, дворянство же ‘взывает’ просительным, робким и сиплым тенорком. ‘Кто устоит в неравном споре?’ Кто получит больше, — дворянство или купечество?
Мы думаем, что дела купечества обстоят ‘много превосходней’. Во-первых, подачки, получаемые дворянством, являются ничтожной крохой в сравнении с тем, что было сделано, делается и будет сделано для буржуазии, а во-вторых, и самый кредит, открытый правительством ‘благородному сословию’, явится для нашей буржуазии новым источником дохода. Большая часть полученных из дворянского банка денег пойдет, конечно, не на улучшение помещичьих хозяйств, а на всякого рода ‘культурные’ развлечения и наслаждения, поглотившие уже немало дворянских имуществ. Известно, что спускаемые дворянством деньги всегда находят верную дорогу в карман буржуазии. А если бы и случилось такое чудо, что дворяне на занятые деньги стали бы улучшать свои хозяйства, то это повело бы только к развитию капиталистического земледелия и к окончательному превращению помещиков в сельскую буржуазию. Как видите, куда ни кинь, — все клин: на пользу буржуазии обращается у нас решительно все, что ни делается для других сословий. Русский капитализм неотвязчив теперь, как природа: гони его в дверь, он влетит в окно.
Сознание неотвратимого и полного торжества капитализма начинает проникать теперь и в русскую ‘легальную’ литературу, известная часть которой так долго и упорно закрывала глаза на неприятную для нее действительность. ‘Ветхие рамки патриархального экономического быта не выдержали под напором более сильных экономических течений, — пишет г. Ф. Андреев в ‘Северном Вестнике’ (январь 1890 г., областной отдел, стр. 56). — Хорошо ли это или дурно, но только движение совершается этим новым путем… Будем ли мы сожалеть или печаловаться о прошлом, но из жизни уже невозможно устранить такие явления, как железные дороги, пароходство, рост городов, осложнение денежных процессов, развитие личных потребностей и пр. и пр. Могло ли этого не быть? Ни в каком случае, разумеется. Если бы мы не желали этих изменений, если бы мы всячески противились им, то нас поволок бы за собою запад, нас захватили бы в свои могучие объятия международный рынок и культура соседних народностей. Так оно в действительности и было во всем, что касалось нашего экономического быта и производительности’. Развивая дальше эту совершенно верную мысль, г. Ф. Андреев неожиданно заговаривает о необходимости приспособления ‘исконных форм жизни’ народа к новым требованиям экономии. В этом случае он не проявляет, конечно, большой логичности, так как, по его же собственным словам, ‘ветхие рамки патриархального экономического быта (а следовательно, и ‘исконные формы жизни’) не выдержали напора более сильных экономических течений’. Не выдержали — значит, не могли ‘приспособиться’, а не могли приспособиться, значит, нечего толковать о приспособлении. Но логичность г. Андреева нас мало интересует. Для нас любопытно лишь признание им факта торжества новых форм экономического быта над старыми, что же касается до выводов из этого факта, то мы сумеем сделать их и сами.
Давно уже было сказано, что политическая конституция всякой данной страны естественно вырастает из социальных условий ее быта. С изменением этих условий изменяются и политические формы. Соответствие между политическими формами и социальными условиями быта устанавливаются не сразу, так как и условия эти не сразу же принимают совершенно новый вид. В течение некоторого времени может существовать очень сильное противоречие между конституцией страны и ее социальным бытом. Таким противоречием и вызываются обыкновенно проявления общественного недовольства, оппозиционные и революционные течения. Борьба между отживающим порядком и новыми требованиями жизни ведется с переменным счастьем, пока новые требования не приобретают, наконец, силы, необходимой для прорвания старых политических плотин. В таких случаях никогда невозможно определить с точностью время предстоящего взрыва, но внимательный наблюдатель может довольно точно отмечать рост новых условий общественной жизни и, основываясь на этом, определять ближайшие задачи своей политической деятельности.
Наша русская конституция сводится к тем статьям Свода Законов, которые гласят, что царь есть единственный распорядитель всех внутренних и внешних судеб России. Такая конституция не оставляет места для политической самодеятельности граждан, и потому противники ее говорят обыкновенно, что у нас вовсе нет конституции. Но это не точно. Конституция есть у нас, как и везде, — и даже, повторяем, писанная конституция, занесенная в Свод Законов, — да только она не похожа на современные конституции Запада. Откуда произошло это различие? Если политическая конституция всякой данной страны коренится в условиях ее социального быта, то отличительные свойства нашей русской конституции должны объясняться особенностями социального быта России. Похож ли он на социальный быт современной западной Европы? Прежде был очень не похож: западная Европа характеризуется господством капитализма, Россия характеризовалась прежде господством патриархального крестьянского хозяйства. В социальном отношении Россия была совершенно ‘самобытной’ страною, каким-то Китаем в Европе. Неудивительно, что и политический ее строй отличался большой ‘самобытностью’. А теперь мы видим, что и в России все более и более развивается капитализм, т. е. возникают такие формы социального быта, которыми характеризуется западная Европа. В социальном быте России совершается теперь глубокий процесс европеизации. Этот процесс необходимо поведет за собою и политическую европеизацию России, т. е. изменение ее конституции в духе новейших европейских конституций. За изменением экономической основы нашего общественного здания естественно должна последовать переделка его политической крыши. В настоящее время между новыми условиями нашей социальной жизни и нашей конституцией существует противоречие, правительство старается удержать все ‘права и преимущества’ самодержавной монархии, вернуть ей прежнюю силу и крепость, довольно-таки сильно расшатанную в царствование Александра II. Но это так же невозможно для нашей самодержавной монархии, как невозможно старику превратиться в юношу. Теперь реакция у нас, по-видимому, всесильна. Но может ли правительство устранить указанное противоречие между старым политическим строем России и ее новыми экономическими отношениями? Не только не может, но оно невольно усиливает его, содействуя росту новых экономических отношений. Иначе оно и не может поступать, потому что новые условия социального быта уже достаточно сильны теперь, чтобы заставлять его держаться необходимой для их дальнейшего развития экономической политики. При таком положении дел судьба самодержавной монархии может считаться уже решенною. Когда именно падет она — этого предсказать нельзя, как нельзя предсказать дня и часа смерти человека, поражаемого смертельным недугом, но что она падет, в этом не может быть сомнения. Ее падение готовят не одни только революционеры. Сами по себе революционеры были бы не страшны для правительства. Непоправимая беда монархии заключается в том, что даже ее самые верные подданные своей экономическою деятельностью непрерывно и неустанно приближают ее гибель. А ввиду этого и революционеры могут стать грозной общественной силой. Успех их дела обеспечивается всем складом и всем ходом нашей современной общественной жизни.
Вопрос лишь в том, сумеют ли революционеры согласовать свои усилия с направлением общественного развития. Говоря вообще, всякий протест против самодержавия согласуется с этим направлением. Но не всякий в одинаковой степени подрывает современный политический порядок. Производительный и полезный труд может быть более или менее производителен, более или менее полезен, смотря по приемам и орудиям трудящегося. Между русскими революционерами теперь единства меньше, чем когда бы то ни было: одни предпочитают один способ борьбы, другие — другой, третьи — третий, и так далее, до бесконечности, сказали бы мы, если бы число русских революционеров не было пока еще очень ограничено. Такое разделение очень печально, так как оно ослабляет силы революционеров. Но оно в то же время и неизбежно. Прежде в основании наших революционных программ лежала непоколебимая уверенность в экономической самобытности России. Эта точка зрения отправления была у всех одна, поэтому теоретические разногласия между революционерами по существу дела оказывались незначительными. Но вот пришло такое время, когда все увидели, что экономическая самобытность России быстро отходит в область патриотических преданий. Явилась настоятельная потребность коренным образом переделать все революционные программы, приведя их в соответствие с новыми условиями общественной жизни, существования и силы которых не могли отрицать даже самые рьяные самобытники. Известно, что все такого рода пересмотры всегда вызывают множество споров и разногласий. Этим-то и объясняется современное отсутствие единства между русскими революционерами. Но у людей, желающих что-нибудь сделать, не могут же вечно продолжаться программные споры. Мало-помалу снова сгруппируются разрозненные теперь силы русских революционеров. Уже теперь, при всем разнообразии революционных взглядов, ясно, что только два направления могут у нас рассчитывать на будущее: либеральное и социал-демократическое. Все остальные ‘программы’ представляют собою лишь эклектическую смесь этих двух направлений и потому осуждены на исчезновение. Постепенно взгляды наших революционеров настолько выяснятся, что их перестанут удовлетворять программы-ублюдки, и тогда одни из них совершенно махнут рукой на социализм и впрягутся в либеральную колесницу, другие же совершенно усвоят себе социалистические взгляды, т. е. сделаются социал-демократами. Каковы шансы этих двух партий?
Революционеры, склонные к либерализму, возлагают свои надежды на ‘общество’, социал-демократы — на рабочий класс. Чьи расчеты вернее, основательнее?
Из каких элементов состоит наше ‘общество’? Частью из чиновничества, частью из дворянства, частью из буржуазии. Чего можно ожидать от каждого из этих слоев? От чиновников в лучшем случае лишь ‘попустительства’, от буржуазии — ‘легальной’ оппозиции против полицейского и бюрократического произвола, от дворянства… но читатель и сам знает, что от дворянства можно ожидать теперь, главным образом, лишь выпрашивания денежных подачек у правительства. На такой тройке далеко не уедешь. Правда, к трем перечисленным и сильно перемешанным между собою слоям нужно прибавить еще слой идеологов-разночинцев, людей ‘либеральных профессий’, по самым условиям своей жизни враждебных самодержавию. Слой этот очень невелик, но на Западе он сыграл важную историческую роль, увлекая за собою народ в борьбу за политическую свободу. У нас ему не суждено сыграть, по-видимому, такой роли, потому что он не имеет никакого влияния на народ. Опираясь на народ и преимущественно на рабочее население крупных центров, либеральные члены общества приобрели бы огромную силу, без поддержки же рабочего населения они — все равно, что несколько нулей без единицы впереди: ничтожество, полнейшее ничто. И наши либералы даже и не задумываются о необходимости выйти из своего ничтожества, у них нет даже и помышления о распространении своих политических взглядов в народе. Можно ли рассчитывать на таких людей? Помилуйте, да ведь они и сами никогда на себя не рассчитывали! {Революционеры, склоняющиеся к либерализму, в особенности уповали на земство. В земствах преобладающая и руководящая роль принадлежала дворянству. Следовательно, можно сказать, что стремления наших революционеров стали в последнее время определяться таким образом: одна часть их (либералы) фактически рассчитывала преимущественно на дворянство, т. е. на эксплуататоров, другая (социал-демократы) на рабочих, т. е. на эксплуатируемых.}
Остается рабочий класс, на который указывают нашим революционерам социал-демократы. Роль рабочего класса в политической истории Запада известна всем и каждому. Один очень неглупый англичанин заметил, что в политике рабочий класс — то же, что пар в промышленности, т. е. могучая революционная сила. Но русский человек, даже хвастаясь своей самобытностью, в глубине души питает в себе и ко всему своему глубочайшее презрение.
То — Запад, а то — мы, куда нам уж до Запада! — так отвечают обыкновенно социал-демократам. Но позвольте, господа, зачем же такое смирение? Почему вы думаете, что мы представляем собою какую-то отверженную расу, что мы навсегда останемся пасынками истории? Вас все смущает воспоминание о самобытности, от которой вы и сами не ожидаете ничего хорошего в политике. Вы рассуждаете так: ни дворянство наше, ни буржуазия не имеют значения, принадлежащего или принадлежавшего этим классам на Западе, следовательно и рабочему классу не суждено у нас уподобиться западноевропейскому. Но ведь этот вывод совсем не основателен. Что подумали бы вы о критике, который, изучив русский классицизм и романтизм, Сумароковых и Марлинских, сказал бы себе так: русские классики и русские романтики ровнехонько ничего не стоят в сравнении с западноевропейскими, изучать их не стоило труда, следовательно, не стоит изучать и русских реалистов, вероятно, все эти Толстые и Тургеневы не более как Сумароковы современного беллетристического реализма. Как вы думаете, был бы прав наш критик? А ведь его умозаключение относительно русской реалистической беллетристики было бы построено на основаниях, совершенно подобных тем, на которых вы основываете ваше мнение о будущей роли русского рабочего класса. Вы рассуждаете так же отвлеченно и потому односторонне, как рассуждал бы наш воображаемый критик. Вы не принимаете в соображение того, что условия нашей общественной жизни быстро изменяются, а от них-то все и зависит в политике, как и в литературе. Не было у нас общественных условий, благоприятных для самостоятельного творчества, — не было и самостоятельных художников, а были только подражатели, явились условия, благоприятные для самостоятельного творчества, — и подражатели совсем стушевались, а на первый план выступили самостоятельные художники. То же самое и в политике. Пока условия нашей социальной жизни не были похожи на условия жизни европейской, невозможно было и сословиям нашим играть такую же роль, какую играли западные сословия. Историческая роль нашего дворянства действительно во многом отличается от роли дворянства западноевропейского. Но условия нашей социальной жизни изменяются, они уже значительно изменились, и чем дальше, тем больше будут изменяться. Поэтому следующий за дворянством класс, буржуазия, наверное, сыграет роль, уже во многих отношениях похожую на роль западной буржуазии {Не нужно, впрочем, забывать, что история и политическая роль различных сословий и классов была далеко не одинакова в различных государствах Запада. Так, например, политическая роль немецкой буржуазии очень не похожа на политическую роль буржуазии Французской и т. д. Ошибочное представление о Западе, как о чем-то совершенно однородном, часто спутывало взгляды русских революционеров.}. Рабочий же класс прямо не в состоянии будет найти иной роли, чем та, которую этот класс имел на Западе, совершенно так же, как не могли бы наши современные художники не быть реалистами, если бы даже и захотели этого. Русский рабочий класс, это тот класс которому суждена наиболее европейская роль в русской политической жизни, поэтому и партия, представляющая его интересы, необходимо будет наиболее западническою изо всех русских партий.
Несколько лет тому назад ближайшей и важнейшей задачей русских социал-демократов являлась теоретическая выработка и распространение их взглядов в среде революционеров-идеологов. Теперь эта предварительная работа может считаться законченною. Теперь русские социал-демократы уже могут и должны взяться за практическую деятельность в среде рабочих. Почва для нашей деятельности достаточно подготовлена историей, нам нужно лишь энергически взяться за ее возделывание. И нам стыдно было бы не проявить всей необходимой в этом случае энергии, потому что нас не могут смущать те течения в русской социальной жизни, перед которыми в недоумении останавливались революционеры прежнего времени. Мы не боимся быстрого развития капитализма в России: мы понимаем, что он приближает нас к нашей цели. Не пугает нас и временное торжество реакции: мы видим, что неумолимая логика истории вынуждает самих реакционеров разрушать своей экономической политикой ту социальную основу, на которой незыблемо покоилось когда-то безобразное здание русского самодержавия. Мы знаем не-преодолимую силу исторического движения и потому можем с твердой и спокойной энергией делать свое дело.
‘Пусть будет что будет, а будет в конце концов все-таки на пашей улице праздник’.

II.

Во внутреннем обозрении первой книжки нашего журнала, мы говорили, что в социальном быте России совершаются теперь глубокие изменения, что у нас возникают такие формы социального быта, которыми характеризуется Западная Европа. Справедливость этого положения должен признать всякий, кто дал себе труд хоть немного вдуматься в экономические отношения современной России. Вопрос о том, восторжествует ли у нас капитализм, стал вполне праздным вопросом: все видят, что не только восторжествует, но уже восторжествовал, и что, следовательно, по меньшей мере бесполезно теряться в догадках относительно теоретического разрешения вопроса, практически решенного самою жизнью, но мы говорили также, что экономическая европеизация России необходимо поведет за собой и ее политическую европеизацию, т. е. изменение ее конституции в духе новейших европейских конституций. Теоретически это совершенно бесспорно, так как кто же не знает, что политическая конституция всякой данной страны вырастает из ее экономических отношений? Однако современная русская жизнь заставляет, по-видимому, усомниться в правильности этого положения. За последнее десятилетие мы очень далеко ушли вперед в смысле экономического развития. Но мы не только не прогрессировали в политическом отношении, а даже как будто подвинулись назад сравнительно с предыдущим десятилетием. Лучшим примером этого попятного движения может служить литература. Было время, когда в нашей печати существовали довольно прогрессивные политические учения. У нас были либеральные и даже радикальные органы. Органы эти не всегда ясно сознавали, какой путь может привести к осуществлению их требований, но самые эти требования высказывались довольно громко и ясно. Можно было не соглашаться с ‘Отечественными Записками’, но нельзя было сказать, что они незаслуженно пользовались репутацией радикального журнала. Можно было не соглашаться с ‘Порядком’, но нельзя было отрицать, что этот почтенный орган желает ‘увенчания здания’. В царствование Лорис-Меликова либеральные и радикальные голоса стали очень громко раздаваться в нашей печати, и тогда даже самый отъявленный скептик не мог сомневаться в существовании русского либерализма и радикализма. Реакция 80-х годов оставила от прогрессивных стремлений русской печати одни только, более или менее сладкие, воспоминания. Радикальные органы погибли, а либеральные моментально переменили тон, и хотя по старой привычке все еще продолжают спорить с реакционерами, но о пресловутом увенчании здания не говорят уже ни слова. Теперь споры наших либералов с ‘охранителями’ приняли совершенно особенный и едва ли даже не беспримерный характер. Споры эти ведутся примерно в таком роде: после того, как Александр III угостит нас каким-нибудь новым ‘мероприятием’, на сцену выскакивает реакционный журналист и принимается выяснять истинный смысл царской политики. ‘Вот, — говорит он, — теперь вас бьют плетьми, а следующая реформа будет бить скорпионами, да иначе и нельзя, истинно русскому человеку скорпионы очень приятны, а всех других мы окончательно решились свести на нет. Погодите, то ли еще будет!’ Все это говорится бодрым и вызывающим тоном, с сознанием силы и с уверенностью в победе. Но вот, торжествующему реакционеру подает реплику ‘либеральный’ писатель. ‘Напрасно вы думаете, что нас бьют плетьми, — возражает он, — и решительно непонятно, откуда видите вы, что для нас готовятся еще и скорпионы. Правда, нас слегка побили последним мероприятием, но говорить по поводу его о плетях по меньшей мере преждевременно. Это был просто маленький хлыстик, стегавший нас с большою вежливостью и в приеме стегания мы могли заметить даже значительное улучшение сравнительно с практикой прежнего времени. Вообще беспокоиться нечего, все делается к лучшему нашим лучшим из правительств, и гг. охранители только напрасно сеют в умах смуту’. Так говорит бедный ‘либерал’, и нужно видеть, с каким несчастным видом говорит он это! Забитый и запуганный, он робко озирается по сторонам и, целуя бьющую его руку, безмолвно умоляет о пощаде: ‘будет уже вам травить меня: лежачего не бьют, а я уже давно лежу ничком и ровно никого не трогаю’. И действительно, кого трогает, кого обижает бедный либерал? Да и можно ли называть либералами тех людей, которых по старой человеконенавистнической привычке продолжают искоренять наши охранители? Современный либерал с полным правом может сказать о себе:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней.
Он давно уже перестал говорить об ‘увенчании здания’, он уже не просит того, ‘что есть в Финляндии и чего нет в России’, он уже не говорит теперь, как бывало, шаловливо-задорным тоном, что от ‘конституционных болезней и лекарства нужны конституционные’, он давно уже махнул рукой на эти ‘изменившие сновидения’. Единственное, чего он хочет теперь, — это отстоять те учреждения Александра II, которые он сам находил когда-то не полными и непоследовательными, иначе сказать, недостаточно либеральными. Всмотритесь в этого бедняка, неужели вы не видите, как глубоко изменило его суровое время? Неужели вы не замечаете, что из либерала он давно уже превратился в консерватора, сохранив при этом всегда отличавшую его счастливую уклончивость выражений и те особые обороты речи, которые Щедрин называл ‘езоповскими’? Напрасно стали бы себя обманывать противники существующего в России порядка вещей: в нашей печати нет теперь прогрессивных течений, в ней существуют теперь только два направления: консервативное и реакционное. Реакционеры стремятся назад, консерваторы стараются отстоять хоть частицу существующего, о движении же вперед никто не говорит ни слова, и не нужно думать, что этому мешает одна только цензура. У наших современных цензоров, наверно, очень мало работы, так как литература наша дошла до идеальной степени благонамеренности.
Несколько месяцев тому назад появились в Женеве две брошюры г-жи Цебриковой: ‘Письмо к императору Александру III‘ и ‘Каторга и ссылка’. Эти брошюры наделали много шуму как в заграничной печати, так, наверное, и в русском обществе. В известном смысле появление их составляет целое событие, и, конечно, многие из единомышленников г-жи Цебриковой удивлялись ее решимости и гражданскому мужеству. Говорят, что, возвратившись в Россию, она подверглась преследованию, так что ни один порядочный человек не откажет ей в своем сочувствии. Но что же собственно говорит г-жа Цебрикова в своих брошюрах?
Издавая их, г-жа Цебрикова, конечно, не справлялась с настроением русской цензуры. ‘В жизни единичной личности, — говорит она, — наступает минута, когда мучительный стыд быть, вынужденным молчанием своим, невольной участницей царящих неправды и зла, заставит ее рискнуть всем, что дорого ей, ради того, чтобы сказать тому, в чьих руках сила и власть…: смотри, что ты допускаешь, что ты творишь, и ведая и не ведая’. Таково было нравственное состояние г-жи Цебриковой, когда она писала свои брошюры, а когда люди находятся в таком состоянии, они говорят без обиняков и без задних мыслей, честно прямо и искренно. Точно также, само собой понятно, что г-жа Цебрикова принадлежит к числу людей, недовольных современными русскими порядками, иначе ей не надо было бы прибегать к помощи заграничного станка. Она, как и ‘все, что есть честного в России’, видит ‘торжествующий произвол чиновничества, гонение на мысль, нравственное и физическое избиение молодых поколений, бесправие обираемого и засекаемого народа’. У нее нет никаких иллюзий по отношению к нашей действительности. Современное положение дел изображено у нее самыми мрачными красками. Но где же ищет она выхода из этого положения? Она обращается к Александру III и читает ему длинную политическую нотацию. Она даже слегка попугивает своего собеседника. ‘Свобода — существенная потребность общества, — говорит она, — и рано ли, поздно ли, но неизбежно придет час, когда мера терпения переполнится, и переросшие опеку граждане заговорят громким и смелым словом совершеннолетия — и власти придется уступить’. На тот случай, если бы власть вздумала уступить, г-жа Цебрикова предлагает Александру III целую программу. ‘Спасение только в возвращении к реформам отца Вашего, — убеждает она высочайшего Митрофанушку, — и в дальнейшем развитии их. Свобода слова, неприкосновенность личности, свобода собраний, полная гласность суда, образование, широко открытое для всех способностей, отмена административного произвола, созвание Земского Собора, в котором все сословия призвали бы своих выборных — вот в чем спасенье’. Все это, разумеется, очень хорошо, и не мы станем возражать против такой программы, но вот беда: Александр III с одной стороны не разделяет ни наших политических убеждений, ни убеждений г-жи Цебриковой, а с другой — давно пережил тот возраст, когда легко меняются убеждения. Его не переубедишь заграничными брошюрками. Г-жа Цебрикова часто ссылается на историю. ‘История других стран, — говорит она, — дает уроки’. Это справедливо. Однако какие же уроки дает история других стран? Всегда и всюду словесные увещания со стороны либералов оказывали ‘а самодержцев так же мало влияния, как красноречивая проповедь повара влияла на кота в известной басне. Вот почему история в своих уроках и советует нам ‘там слов не тратить по-пустому’, где нужно употребить, если не власть, то нечто такое, из чего вытекает и сама власть, т. е. силу. Таков смысл уроков истории, — если хотите, печальный смысл, который сводится в известной формуле: ‘La force prime le droit’. Ho что же прикажете делать, если у истории нет других уроков? Не можем же мы с г-жей Цебриковой переделать ее заново, выпустить, так сказать, новое издание истории, исправленное и дополненное согласно нашим добрым чувствам и нашим благородным намерениям! Красноречие — вообще хорошая вещь, недурно и красноречие г-жи Цебриковой в частности. Но если прав был поэт, говоривший, что ‘красноречивым воззванием не разогреешь рабов’, то с еще большим правом можно утверждать, что подобным воззванием не разогреешь рабовладельцев. А что же такое Александр III, как не человек, которому ‘божьей милостью’ и на рабовладельческом праве принадлежит вся Россия? Убеждайте, пожалуй, нашего рабовладельца, наставляйте его, взывайте к нему, если у вас есть время и охота, но помните, что все это может иметь значение только в одном случае: если вы, как выражается одно из действующих лиц у Гюго, можете поставить копье на конце того, что вы говорите. Если вы соблюдете это условие, ваши красноречивые слова будут очень убедительны, если нет — останетесь при одном красноречии.
Г-жа Цебрикова — сторонница ‘мирного развития’. Ей ‘противна кровь, с какой бы стороны ни лилась’. Она с ‘ужасом думает’, она ‘содрогается’ при мысли о возможности революции в России. К своему счастью, она убеждена, что такая возможность будет делом лишь очень отдаленного будущего. В настоящее же время революция есть ‘призрак’ в России. Мало того, по ее словам, ‘честные люди, понимающие положение вещей, сознают немыслимость революции в России даже в ближайшем будущем’. Короче, г-жа Цебрикова не только не принадлежит к числу людей, способных поддержать копьем силу своих доводов, но, кроме того, она как будто нарочно задалась целью убедить Александра III, что никакой опасности со стороны ‘копья’ ему не предвидится. Нашему самодержцу, конечно, очень приятно будет прочитать в брошюрах г-жи Цебриковой относящиеся к этому строки. Но мы не думаем, чтобы они могли расположить его к уступчивости. Зачем станет он уступать людям, не могущим, да и не желающим принуждать его к уступкам. Правда, г-жа Цебрикова очень убедительно изображает преимущество свободного режима перед гнусностями самодержавия. Но главный аргумент ее сводится вот к чему: тогда будет хорошо потому, что самодержавия не будет. Для представителя самодержавной власти такая перспектива едва ли может быть привлекательной. В одной французской комедии отец, читая брачный контракт своей дочери, с негодующим удивлением восклицает: ‘mais dans tout cela il ne s’agit que de ma mort’! Совершенно то же может воскликнуть современный представитель русского самодержания, вникая в доводы г-жи Цебриковой. А так как умирать у нашего самодержавия пока еще нет охоты, то ее доводы должны иметь действие, как раз обратное тому, которого она от них ожидала. Александр III лишний раз увидит, что всякая другая политика, кроме современной, должна привести к самоубийству самодержавия, и тем охотнее будет следовать советам своих нынешних руководителей. Наша почтенная писательница так и говорит царю: ‘Вас отпугивают от прогрессивной политики, Вам подсказывают политику в духе Николая I, потому что первая грозит самодержавию министров и чиновничества, которому нужны безгласность и бесправие всей земли русской, потому что вторые застраховывают самодержавие это…’ — ‘Ну, вот видите, — возразит на это Александр III, — безгласность и бесправие народа застраховывают самодержавие, ну, а тот Земский Собор, который вы советуете мне собрать, — как вы думаете, станет он застраховывать самодержавие, или постарается застраховать нечто совершенно ему противоположное? Я думаю, что его страховые операции распространятся прежде всего, в большей или меньшей степени, на утверждение прав народа и на отрицание прав самодержавия. Следовательно, созывать его мне нет никакого интереса. И, наоборот, ваши собственные слова показывают, до какой степени мне выгодно держаться за современные порядки’. Предвидя возможность и даже неизбежность такого возражения, г-жа Цебрикова прибавляет, что безгласность и бесправие земли русской ‘застраховывают самодержавие… только до той поры, когда земля сознает себя совершеннолетней’. Но так как сама же она уверяет, что пора совершеннолетия еще не скоро наступит для России (‘революция — призрак’ и проч.), то из всех видов страхования самодержавия политика мракобесия является все-таки самым надежным и самым выгодным видом. Правда, в приведенных строках г-жа Цебрикова имеет в виду, по-видимому, только ‘самодержавие министров и чиновников’. Но она сама понимает, что нельзя отделять этого самодержавия от самодержавия монарха. Она сама сравнивает самодержавие с огнем, ‘дробящимся на языки, все более и более мелкие, по чиновничьей лестнице спускающейся от царя до народа’. Она не принадлежит к числу наивных людей, воображающих, что можно успешно заливать более или менее крупные огненные языки самодержавия министров и чиновников, оставляя в то же время нетронутым или даже оберегая гигантское пламя царского самодержавия. В этом отношении ее нельзя упрекнуть в недостатке сознательности или последовательности. Она ясно сознает свои цели, она желает именно ограничения царского самодержавия. Она становится наивной, поразительно, непозволительно наивной, только там, где кончается вопрос о цели и начинается вопрос о средствах. Сторонница политической свободы, она не придумала ничего лучшего, как попросить ласково, трогательно, красноречиво попросить самодержавие накинуть самому себе петлю на шею. А чтобы подвинуть царизм на этот самоотверженный поступок, она, как главный довод, как убедительнейшую посылку, приводит то соображение, что если самодержавие не убьет само себя, то убить его в настоящее время решительно некому. Замечательная аргументация, способная лишь поддержать в царе отрадную уверенность в несокрушимой прочности его власти!
Удивительное дело! После многолетней оргии реакции, когда все честные и понимающие люди (заимствуем эти два эпитета у г-жи Цебриковой) должны были бы убедиться, что ни о каких добровольных уступках со стороны Александра III не может быть и речи, и когда, казалось, следовало ожидать, что у этих людей явится, наконец, неудержимая потребность борьбы за политическое освобождение родины, из их рядов выступила образованная и опытная писательница и заговорила свободным языком в свободной Швейцарии. И что же услышали мы от нее? То, что по-прежнему вся наша надежда должна основываться лишь на доброй воле правительства, что революция — вздор, что разве только внуки наши дорастут до политического совершеннолетия, и т. д., и т. д., и т. д. все на ту же старую, избитую либерально-верноподданническую тему! Ни одного слова о борьбе, ни одного намека на энергичную самооборону. ‘Есть от чего в отчаяние прийти!’ Есть от чего усомниться в политической правоспособности русского общества! Ввиду этого мы не удивились бы, если бы наши читатели сказали, что мы слишком преждевременно заговорили о политической европеизации России. Такого рода европеизация — подобно революции в представлении г-жи Цебриковой — будет, по-видимому, делом лишь очень отдаленного будущего, совершится лишь при ‘внуках’ или при правнуках наших.
Что русская политическая, — да и не одна только политическая — мысль очень оконфузилась в течение последних десяти лет — это не подлежит ни малейшему сомнению. Спор возможен только относительно причин ее очевидной слабости и незрелости. Об одной из этих причин мы хотим побеседовать с читателем в нынешнем обозрении, полагая, что подобная беседа будет для него во всяком случае интереснее, чем рассуждения о современных действиях правительства, смысл которых сам по себе ясен до крайности и к тому же еще откровенно указывается нашей ‘охранительной’ печатью. Итак, в чем же дело? Чем вызывается слабость политической мысли в современной России? Прежде чем отвечать на этот вопрос, мы считаем необходимым точнее формулировать его. Начиная с конца пятидесятых годов и вплоть до настоящего времени, у нас и литературой, и политикой больше всего занимался тот особый, ‘разночинский’ слой, который называет себя ‘интеллигенцией’. В последние тридцать лет наша передовая публицистика всеми своими достоинствами и всеми своими недостатками была обязана почти исключительно этому слою. Следовательно, если нас поражает теперь несостоятельность нашей передовой публицистики, то мы должны прежде всего вспомнить об ‘интеллигенции’. Она гордо называет себя мозгом России. Посмотрим же, хорошо ли работает этот важный орган?
Русская интеллигенция никогда не имела ни экономической, ни материальной силы. Она всегда была бедна и малочисленна, но у нее было свое могучее оружие, которое мы назовем оружием идеи. Бедная и малочисленная, наша интеллигенция, как главная представительница умственного труда, являлась весьма значительной общественной силой, пока ее идеи хоть немного соответствовали общественному состоянию России. Но если в идеях заключался источник ее силы, то те же идеи могли явиться и причиной ее слабости. Представьте себе, что по тем или иным причинам, господствующие в среде интеллигенции идеи перестали соответствовать общественному состоянию России, и что, благодаря этому, она сама перестала в них верить. Что будет представлять собою в таком случае русская интеллигенция? Ровно ничего. Абсолютное бессилие — таково будет ее новое имя. Celui, qui n’a ni force, ni ide, n’existe que par piti, справедливо говорит французский историк. А кто существует только благодаря ‘состраданию’ других, у того не может быть ни мужества, ни энергии, и если у него явятся какие-нибудь потребности, то он не может настаивать на их удовлетворении, он может лишь просить о нем, взывая к ‘состраданию’ тех, от кого оно зависит, ‘Сострадание’, эта единственная гарантия его существования, естественно будет главной посылкой всех его ‘ходатайств’. Именно в таком положении и находится в настоящее время русская интеллигенция. Материальной и экономической силы у нее, как мы уже сказали, не было никогда, а в настоящее время она утратила и силу идеи. Вот почему она играет теперь самую жалкую роль, умея лишь взывать к состраданию русского самодержца. Это состояние интеллигенции отражается и в литературе. Упадок современной русской литературы означает прежде всего идейную беспомощность современной интеллигенции.
Над всеми другими идеями, обращавшимися в нашей ‘интеллигентной’ среде, как основной тон, как главная выдающаяся черта миросозерцания, господствовала до сих пор идея ‘народа’. Народу стремилась служить наша интеллигенция, на народ возлагала она свои упования, когда суровая действительность начинала уже слишком грозно наступать на ее радужные ‘идеалы’. ‘Только бы дойти до народа, а там уже все пойдет хорошо’, — рассуждала интеллигенция, и, надо отдать ей справедливость, поступала сообразно этому рассуждению. Она ‘ходила в народ’, ‘садилась на землю’ и вообще всеми силами старалась ‘опроститься’. Даже умеренная и аккуратная часть ‘интеллигенции’, наши русские ‘либералы’ имели очень мало общего с классическими либералами Запада. Экономическая программа либералов, поскольку она выражалась в печати, не имела существенных различий от программы народников, собственно так называемых. В ней выражались те же требования только в более смягченном виде. Наши либералы так же мало увлекались ‘интересами отечественной промышленности’, так же настойчиво отстаивали интересы сельского земледельческого населения, так же боялись ‘язвы пролетариата’, как и самые записные народники. Разница была не в качестве требований, а в количестве их. Либерал готов был удовольствоваться таким улучшением народного быта, которое истинному народнику казалось слишком незначительным, а потому и совершенно недействительным. По отношению к вопросам собственно политическим разница между либералом и народником была, конечно, гораздо значительнее: либерал вздыхал об ‘увенчании здания’, народник был совершенно равнодушен или даже относился враждебно к этому увенчанию. Но и стремление к политической свободе лишь отчасти сближало наших либералов с западноевропейскими. У западноевропейских либералов требование политической свободы тесно связывалось с требованиями так называемой экономической свободы: свободы передвижения, ‘свободы труда’, свободы конкуренции и т. д., и т. д. Русский либерал ни в грош не ставил эту экономическую свободу. Он не прочь был поворчать насчет неудобств нашей паспортной системы, но в то же самое время и тот же либерал стоял за прикрепление крестьян к земле и за все связанные с ним ограничения экономической свободы. Иногда он даже прямо нападал на эту свободу, обзывая ее буржуазной выдумкой. Революционеры ставили это ему в большую заслугу и даже видели в особенностях нашего либерального миросозерцания признак склонности русского общества к социализму. В этом смысле некоторые из них высказывались даже в иностранной печати, чем, конечно, несказанно удивили либеральную буржуазию Запада. А один русский заграничный орган проводил, правда, довольно робко проводил, ту мысль, что все наше ‘общество’ состоит из ‘социалистов-федералистов’. Едва ли нужно говорить, что все эти отрадные выводы основывались на одном сплошном недоразумении. На самом деле, наше ‘общество’ никогда не стремилось к социализму, но за то ‘интеллигенты’, открывшие в нем социалистические стремления, до мозга костей проникнуты были мелкобуржуазным духом. Наши социалисты инстинктивно чувствовали родство своих дум с думою просвещенной части русской мелкой буржуазии. Но вместо того, чтобы на этом основании усомниться в доброкачественности своего ‘социализма’, они вообразили, что социализм сделался идеалом буржуазного русского общества. Если либеральная часть русской интеллигенции предпочитала процветание знаменитых крестьянских ‘устоев’ торжеству буржуазной экономической свободы, то причиной этого было вовсе не отсутствие в ней буржуазных стремлений. На самом деле в ней не было никаких других стремлений, кроме буржуазных. Но она находилась в том юношеском, так сказать, романтическом периоде своего развития, в котором она еще не успела познать самое себя, не сумела выяснить себе свою собственную родословную. Такой период пережила в свое время буржуазная интеллигенция всех западноевропейских стран. Находясь в этом периоде, интеллигенция обыкновенно бывает проникнута такими стремлениями, осуществление которых фактически ведет к торжеству буржуазии. Но в то же время она мечтает о всеобщем счастьи, о благе народа, о равенстве и т. п. вещах, плохо вяжущихся с экономическим господством буржуазии над пролетариатом. Это противоречие между истинною сущностью стремлений буржуазной интеллигенции и их идеальным покровом ведет к междоусобию в рядах буржуазии, к антагонизму между буржуа-дельцами и буржуа-идеологами. Буржуазная интеллигенция поносит ту самую буржуазию, господство которой она подготовляет всеми своими действиями. Следы этого междоусобия не трудно открыть как в истории европейской литературы, так и в истории политической жизни Европы. У нас оно выразилось в отречении либеральной интеллигенции от буржуазной экономической свободы, — отречении, казавшемся многим, в том числе и ей самой, признаком ее социалистических симпатий. Гегельянец сказал бы, что такие семейные ссоры между буржуа-идеологами и буржуа-дельцами соответствует dem An-sich буржуазно-интеллигентного развития. На западе переходу буржуазной интеллигенции из этого периода ее развития в другой, более сознательный период (fr sich) способствовал обыкновенно рост рабочего движения. Февральская революция и июньские дни навсегда отрезвили французскую ‘интеллигенцию’. В России, где еще не было сильного рабочего движения, пролетариат не успел еще втолкнуть буржуазную интеллигенцию в следующий фазис ее развития, не успел загнать интеллигентного блудного сына в объятия его почтенного родителя — капитала. Наша интеллигенция все еще стремится ‘быть умнее отца’, все еще нападает на ужасы капитализма. Впрочем, теперь в ней уже замечается некоторые признаки самосознания. Приближение ее политической зрелости выражается в том, что она теперь уже довольно сердито поругивает рабочий класс, отрицает целесообразность всякой пропаганды в его среде и даже (см. покойницу ‘Свободную Россию’) начинает поговаривать о том, что введение всеобщего избирательного права -было бы неуместно и несвоевременно в России. Это уже очень большой шаг (вперед или назад — судите, как хотите) в развитии русских ‘интеллигентов’.
Народническая интеллигенция по существу своих стремлений не отличалась, как мы уже сказали, от интеллигенции либеральной. Она была только последовательнее в своих теоретических выводах, самоотверженнее в своей практической деятельности, непрактичнее в своей программе. Русский либерал в интересах народа отказывался от буржуазно-экономической свободы. Русский народник шел дальше: в интересах того же народа он отказывался и от политической свободы, видя в ней прежде всего залог буржуазного развития России. Отстаивая политическую свободу, либеральный интеллигент отстаивал прежде всего свои собственные реальные интересы. Ему, как представителю умственного труда, естественно было требовать такого порядка вещей, который обеспечил бы свободу этого труда и избавил бы его от бюрократического произвола. Интеллигент — народник, прекрасно понимая тесную связь политической свободы с самыми насущными интересами своего слоя, геройски приносил эти интересы на алтарь отечества. ‘Я знаю, что мне выгодна была бы политическая свобода, — говорил он, — но я знаю также, что она будет вредна народу, что она окончательно подкосит вековечные устои его жизни и приведет к господству сельской и городской буржуазии. Поэтому не надо политической свободы! Дадим сначала развиться устоям, а потом уже посмотрим, как нам быть с самодержавием’.
На первый взгляд кажется, что народнические ‘идеалы’, как небо от земли, далеки от буржуазного миросозерцания. Но так кажется только на первый взгляд. В действительности наше народничество было лишь особым сельским изданием мелкобуржуазного социализма, т. е. того учения, которое, под видом защиты интересов народа, защищает исключительно только интересы мелкой городской и сельской буржуазии. И если бы когда-нибудь, по щучьему велению, воплотилась в жизнь программа наших народников, то это вызвало бы небывалый расцвет мелкой буржуазии, окончательно подорвало бы подлежавшие спасению ‘устои’, а затем, путем борьбы в рядах мелкой буржуазии, привело бы к торжеству того самого крупного капитала, от ужасов которого наша интеллигенция искала спасения в теоретических болотах народничества. Кое-какие указания в этом смысле дает уже современная русская действительность. Достаточно припомнить недолгую историю крестьянского банка. Народники приветствовали его, как мессию крестьянской экономии, а между тем, после короткого опыта, они должны были убедиться, что крестьянский банк как будто нарочно придуман для разложения ‘устоев’. То же самое произошло бы, и отчасти уже происходит, при осуществлении требований, предъявляемых народниками для охранения кустарной промышленности. То же самое произошло бы и при осуществлении решительно всех их требований. Русский народник — это тот человек, который, идя в одну комнату, к величайшему своему изумлению, неизбежно и неизменно попадает в другую.
В истории русской литературы до сих пор еще не выяснено надлежащим образом происхождение народничества. Теоретический состав этого учения сложен до крайности. Западноевропейский социализм утопического периода любезно лобызается в нем с славянофильской реакцией против этого социализма, увлечение передовыми движениями Запада мирно уживается с отрицанием тех исторических сил, которые привели к расцвету западноевропейской цивилизации, теоретическая боязнь ‘ошибок Запада’ ведет к практическому повторению его ошибок, стремление к новому отражается в виде идеализации всякого старого, — словом, богатство и разнообразие составных элементов народничества поистине поразительно. Но богатство и разнообразие составных элементов еще не ручается за доброкачественность состава.
При столкновении с практической жизнью, этим пробным камнем всех программ и учений, русское народничество довольно скоро захромало на все ноги. Прежде всего стала прихрамывать ‘вера в народ’, игравшая некогда такую большую роль в народническом миросозерцании. Передовая, самая энергичная часть народников, под влиянием революционного движения западноевропейского пролетариата, старалась вызвать в России крестьянскую революцию. Психологически ее революционные стремления зарождались приблизительно таким образом: мы читали, положим, Лассаля и говорили себе: ‘Батюшки, какой это прекрасный человек, он настоящий Стенька Разин. Чем мы хуже немцев? Если у них есть лассальянство, то у нас должно повториться движение Разина’. Правда, в современной России не было ни Разина, ни тех элементов, из которых вербовались его удалые ‘помощнички’. Но суррогатом Разина должна была послужить сама интеллигенция, а за неимением его ‘помощничков’, казалось, можно было удовольствоваться тою географической местностью, в которой они некогда подвизались. И вот мы устремились на Дон и на Волгу. Так было в Великороссии. В Малороссии у интеллигенции были свои исторические народные герои и свои излюбленные ‘революционные’ местности. Но и там и здесь оказалось, что революционной интеллигенции не под силу роль казачества, а современный русский крестьянин не то, что крестьянин эпохи крупных народных движений. С мыслью о крестьянской революции скоро пришлось окончательно проститься. Тогда явилась мысль о ‘захвате власти’. ‘Мы ошибались, когда верили, что народ явится деятельной революционной силой, — рассуждали народники, — но это беда поправимая. Сделаем революцию помимо него,— тогда он наверное примет нашу сторону, и тогда начнется новая эра процветания устоев’. Изменяя в этом духе свою программу, народники становились народовольцами, не переставая, однако, быть народниками, сохраняя все основные черты своего миросозерцания. Однако и захват власти скоро оказался совершенно фантастическим делом, и революционеры-народники остались решительно уже без всякой, сколько-нибудь цельной и последовательной, программы.
В революционном движении принимала участие только незначительная часть интеллигенции. Большинство ее всегда придерживалось мирного способа действий и мало верило в возможность революции в России. Тем не менее, и на этих скептиках отражались все удачи и неудачи революционеров. Не веря в возможность революции, мирные ‘интеллигенты’ все-таки думали, что революционеры сослужат у нас хорошую службу. ‘Либералам’ казалось, что удары революционеров наставят правительство сделать политические уступки, люди, отрицательно относившиеся к ‘политике’, полагали, может быть, что эти удары обратят, наконец, его внимание на экономические нужды народа, но, во всяком случае, и те и другие смотрели на революционное движение как на грозу, которое если и не разрушит здание современных русских порядков, то все-таки значительно освежит воздух, озонирует нашу общественную атмосферу. К концу 70-х годов, а, в особенности, во время ‘диктатуры сердца’, наша интеллигенция совершенно позабыла смиренномудрое правило, гласящее, что всякий протест против правительства ведет лишь к усилению реакции. В то время думали, что политика мракобесия трещит по всем швам, что реакция отступает по всей линии. После первого марта положение дел изменилось. Напряженные до последней степени, силы революционеров стали быстро истощаться, революционное движение затихало, между тем как реакция обнаружила истинно николаевскую энергию. Некоторое время еще можно было ожидать, что революционеры скоро оправятся от своего поражения, что революционное затишье будет непродолжительно и скоро сменится новой революционной бурей. Но проходили годы, революционное движение все более и более затихало, реакция все более и более усиливалась, и мирной интеллигенции нельзя уже было надеяться, что ее выручит какой-нибудь ре-волюционный deus ex machina. Ей приходилось выбирать одно из двух: или окончательно подчиниться реакции, или начать борьбу своими собственными силами, т. е. из мирной сделаться революционной. Но примирение с реакцией было невозможно, тем более, что сама реакция не хочет и слышать о нем, а борьба с правительством и реакцией не обещала даже и самого крошечного успеха. Практическое знакомство с ‘настоящим крестьянином’, т. е. с тем ‘народом’, во имя которого подвизалась интеллигенция, ясно показало, как трудно рассчитывать на его поддержку в борьбе с правительством. Собственные силы интеллигенции? Но хотя она всегда страшно преувеличивала свои силы, в особенности в спорах с противниками, не могла же она не сознавать хоть инстинктивно их совершеннейшей ничтожности. Не могла не понимать она, что правительство без малейшего труда, одним пальцем раздавит ее в каждом открытом столкновении. После смерти Щедрина, не помним уже в какой из русских газет, нам попалась телеграмма из Калуги приблизительно такого содержания: ‘Сегодня, в такой-то день, по кончине знаменитого сатирика в местном соборе была отслужена панихида. Собралась вся местная интеллигенция. Было около двухсот чело-век’. Эта цифра ‘около двухсот человек’, очевидно, радовала пославшего депешу своими размерами. Но в Калуге сорок тысяч жителей. Спрашивается, что значат эти ‘около двухсот человек’ в общей массе калужского населения? В качестве ‘интеллигенции’ они явились бы огромной силой, если бы могли выступить руководителями широкого народного движения. Но пока им приходится рассчитывать только на свои собственные силы, они не могут иметь ровно никакого значения в общем ходе русской жизни. И это верно не только по отношению к провинциальным городам, но и по отношению к столицам. Во время студенческих беспорядков нынешнего года корреспондент одной французской газеты писал из Петербурга, что хотя студенты сильно волнуются, но так как рабочие кварталы остаются совершенно спокойными, то нет никаких оснований опасаться серьезного нарушения порядка. ‘Знакомый с бурями француз’ судил о русских событиях с западноевропейской точки зрения, и судил совершенно правильно. История Европы показала ему, что интеллигенция не делает революций, пока за нею нет народной силы. Прослышав о беспорядках в петербургском университете, он отправился в предместья, куда-нибудь за Невскую или за Нарвскую заставу, чтобы осведомиться о настроении рабочих. Увидав же, что там все обстоит благополучно, он совершенно правильно умозаключил, что никакого революционного движения в нашей северной столице в данную минуту не предвидится. То, что в голове французского корреспондента являлось в виде ясного понимания общественных отношений, не могло не отражаться по крайней мере в виде более или менее смутного представления в умах русских ‘интеллигентов’. Никакими софизмами не мог отговориться ‘интеллигентный’ человек от сознания своего полнейшего бессилья. Это сознание особенно ярко выразилось в брошюре г-жи Цебриковой. ‘После катастрофы первого марта, — пишет она, — у самих цареубийц не было ни малейшей надежды на созыв своего Учредительного Собрания. Враги царские казнены, все подчиняется безмолвно монаршей власти’. Оставляя в cтopонe другие слои и классы населения, приходится признать, что пока продлится современное настроение ‘интеллигенции’, она по необходимости будет безропотно подчиняться царской власти. Она начинает даже возводить в теорию свое политическое бездействие. ‘Мы признаем, — говорит г-жа Цебрикова, — что меньшинство, хотя бы во имя блага народа, не имеет права прибегать к насильственным и кровавым мерам с целью переворота, когда масса способна только апатично сносить гнет с глухим недовольством, когда за правительством материальная сила настолько великая, что каждая попытка безнадежна. Мы скажем более: такие попытки — страшные ошибки, несущие за собой новое торжество зла, потому что вызывают реакцию’ {Каторга и ссылка, стр. 2.}. Нам могут заметить, что и нельзя было ожидать иных речей от г-жи Цебриковой, принципиальной сторонницы ‘мирного развития’. Но мы говорим не о революционерах (много ли их теперь?), а об ‘интеллигенции’ в широком смысле слова, о той интеллигенции, которая никогда не принимала участия в революционном движении, но на которую, тем не менее, возлагали много надежд революционеры, особенно в последнем, народовольческом, периоде. Go стороны этой интеллигенции (т. е. огромнейшего большинства всей русской интеллигенции вообще) слова г-жи Цебриковой, наверное, не встретят возражений. Эта интеллигенция, наверное, тоже не видит за собою ‘права’ и проч. Таким образом, оказывается, что сама жизнь привела ‘интеллигентного’ русского человека к такому безотрадному выводу: без народа интеллигенция совершенно бессильна, а народ, по крайней мере в настоящее время, не хочет и не может поддержать ее: он ‘способен лишь апатично сносить гнет с глухим недовольством’. Что же делать? Безропотно подчиняться царской власти или протестовать на манер г-жи Цебриковой, не внося в свой протест ни одной мужественней ноты, с институтской наивностью убеждая абсолютизм добровольно наложить на себя руки и соблазняя его на этот подвиг обещанием ‘светлого следа в истории’. При таком безнадежном, безвыходном положении дел удивительно не то, что наша интеллигенция потеряла теперь всякую энергию, а то, что в ее среде встречаются еще хоть такие безобидные и ни для кого не страшные протестанты, как г-жа Цебрикова, удивительно не то, что требования ‘интеллигенции’) ничтожны, а то, что она предъявляет хоть какие-нибудь требования, удивительно не то, что наша литература (это детище ‘интеллигенции’) падает, а то, что интеллигенция все еще продолжает возвышать свой голос в литературе, удивительно не то, что наша молодежь мало увлекается теперь ‘идеалами’ предыдущего поколения, а то, что у этой молодежи есть хоть какие-нибудь духовные интересы, что она не сплошь относится к идеалам общественной деятельности с холодным недоверием, ‘с насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом’…
Будем откровенны, читатель. ‘Отцы’ действительно промотались, промотались до такой степени, что теперь они — банкроты. От их широких ‘идеалов’ осталась только страшная горечь разочарования. Все надежды интеллигенции разлетелись в прах. Все ее бесчисленные программы практической деятельности оказались несостоятельными, и, в довершение всего, она не может тешить себя даже надеждами на будущее. Она с ужасом видит, как быстро тают, как страшно скоро разлагаются ‘устои народной жизни’, к которым приурочивались все ее социальные теории. Капитализм разбрасывает эти устои как карточные домики. ‘Буквально прикосновение, одно только легкое касание, и тысячелетние идеальные постройки (т. е. все те же ‘устои’) превращаются в щепки’, меланхолически признается г. Успенский. Что видит интеллигенция в результате этого разложения? Ничего, кроме ‘капиталистического чада’, торжества купона и замены столько любимого ею ‘настоящего’ крестьянина пролетарием, который тем более приводит интеллигенцию в отчаяние, чем ближе приближается он к типу настоящего пролетария. Все это экономическое движение огорчает нашу интеллигенцию едва ли не больше, чем бешенство реакции. Реакция давит в настоящем, разложение устоев отнимает всякую надежду на будущее. Если со временем новая политическая оттепель и развяжет руки ‘интеллигенции’, то еще неизвестно, что останется к тому времени от ‘тысячелетних идеальных построек’. Пожалуй одни только щепки… К чему же тогда приложит руки ‘интеллигенция’? Неужели она станет забавляться щепками?
Трудно вообразить себе что-нибудь хуже положения, выпавшего теперь на долю русской интеллигенции. Ей не только изменил тот народ, на который она рассчитывала (это она охотно простила бы ему), но — что всего ужаснее! — он сам быстро изменяется! Интеллигенция видит, как быстро стираются старые черты народной физиономии, как безвозвратно уходят в область прошедшего все любезные ей народные обычаи, как разрушительно влияет ненавистная ей городская цивилизация на деревенскую жизнь, — видит ‘и за отчизну болит’, видит и невольно приходит к тому горькому сознанию, что роль ее окончательно сыграна. Она чувствует, что жизнь полным и все более и более ускоряющимся ходом идет вперед не только независимо от ее ‘интеллигентных’ усилий, но прямо вопреки этим усилиям, что формы этой жизни слагаются совершенно наперекор ее ‘интеллигентным’ идеалам, что в недалеком будущем ей, интеллигенции, при ее взглядах и стремлениях, не останется никакого места на арене общественной деятельности, что она становится чем-то вроде пятого колеса в телеге, бесполезным придатком, излишней тяжестью. Она начинает сознавать свою отсталость, чувствовать свою дряхлость и, сообразно этому, приходит в безнадежно унылое настроение духа. В прошлом она видит очень мало удач и очень много разочарований. Настоящее не приносит ей ничего, кроме колотушек со стороны реакции, а будущее грозит живьем зарыть ее в одной могиле с ‘устоями’. Как же не унывать, как же не кручиниться интеллигенции? И откуда взять ей ту свежую силу, ту бодрую уверенность, без которых немыслима никакая политическая борьба, невозможен никакой отпор торжествующим… толстокожим реакции?
В 80-х годах интеллигенции пришлось пережить огромное теоретическое крушение, которое, в соединении с политическим поражением революционной партии, сделало ее настоящим инвалидом. В ней замечаются все признаки глубокой деморализации, как в разбитой на голову армии: масса сил выбыла из строя, многие бегут без оглядки, думая лишь о собственном спасении, другие кладут оружие и сдаются неприятелю, а те немногие, в которых сохранилось еще мужество и которые продолжают еще оказывать сопротивление, не имеют ни организации, ни определенного плана борьбы и думают только о том, чтобы, по крайней мере, погибнуть не без славы. Таковы современные террористы, конечно, те, которые действительно занимаются террором, а не ограничиваются одними разговорами о нем. Мужество этих людей, их преданность делу свободы очевидны для всякого. Но что могут сделать, или, выразимся точнее, на что могут надеяться эти мужественные люди? Они представляют собой лишь слабые, рассеянные остатки когда-то грозного ополчения. Их гибель с поразительным равнодушием переносится тем обществом, которое они напрасно стараются возбудить своими взрывами. И каждый новый террористический факт приносит лишь новое доказательство того, что героизм отдельных и при том очень немногих личностей недостаточен для борьбы с целой политической системой. Мужество людей вроде Ульянова и его товарищей напоминает нам мужество древних стоиков: вы видите, что, при данных взглядах на вещи, при данных обстоятельствах и при данной высоте своего нравственного развития, эти люди не могли действовать иначе. Но вы видите в то же время, что их безвременная гибель способна была лишь оттенить бессилие и дряхлость окружающего их общества, что их мужество есть мужество отчаяния. Террористические попытки способны, пожалуй, вызвать некоторые укоры совести в некоторых присмиревших ‘интеллигентах’, не успевших еще возвести в догмат пассивное подчинение передового меньшинства реакционному правительству. Но вдохнуть новые силы в этих интеллигентов он не в состоянии. Интеллигенция бездействует теперь не потому, что не видит примеров мужества и самоотвержения (таких примеров у нее было более, чем достаточно), а потому, что утратила всякое положительное духовное содержание. Эта носительница идей является теперь в идейном смысле настоящим пустопорожним местом. В настоящее время у нее есть одна только идея: народ не хочет ни бороться вместе с нею против правительства, ни устраивать свою жизнь согласно ее советам. Такая идея не может принести иного плода, кроме указанного, т. е. ничего, кроме полнейшей деморализации. А в деморализации интеллигенции и заключается одна из важнейших причин поразительной слабости политической мысли в современной России. Мысль слаба, потому что плох орган ее, ‘мозг страны’ — интеллигенция. Развитие экономической жизни ушло так далеко вперед, быт народа настолько революционизировался, что все понятия о нем интеллигенции, а следовательно, и все ее суждения о задачах своей собственной практической деятельности оказались несостоятельными. Экономическое развитие народа отразилось, между прочим, в виде духовного оскудения интеллигенции. Подобные примеры отсталости мысли от жизни вовсе не редки в истории. И все они говорят одно и то же. Когда данный общественный слой, бывший прежде духовным выразителем всего хода общественного развития, становится недостойным своей роли, когда он перестает идти вперед согласно указаниям истории, жизнь отбрасывает его как ненужный хлам и находит для своих нужд новых выразителей. Так обойдется она, вероятно, и с русской интеллигенцией. Господствовавшее в среде этой последней народническое учение соответствовало неразвитому состоянию наших общественных отношений. Теперь, когда наши общественные отношения значительно уже развились и выяснились, народничество упало, увлекая за собой в своем падении и неразрывно сросшуюся с ним интеллигенцию. Теперь ‘сплошной’ быт народа все более и более уступает место яркому противоречию интересов буржуазии и пролетариата. Интеллигенция не сумела понять этого противоречия, не сумела сделать из него исходную точку своей борьбы с правительством, поэтому ей пришлось отказаться от всякой борьбы, разочароваться в своих собственных силах. Но свет не клином сошелся, говорит пословица. Если современная интеллигенция не понимает требований жизни, то место ее займет новая интеллигенция. Эта новая интеллигенция уже не будет довольствоваться ‘сплошным’ прекраснодушием народничества и положит в основу своей программы ясно сознанные интересы того класса, которому она станет служить. Во всем этом можно быть уверенным наперед, все это можно предсказать, не будучи пророком. Спрашивается только, какому именно классу станут служить наши новые интеллигентные деятели? Нельзя сомневаться на этот счет. ‘История других стран даст уроки’. Новая интеллигенция в огромном большинстве своем будет служить буржуазии. Конечно, сознательное и откровенное служение интересам буржуазии все-таки неизмеримо лучше нынешнего бесцельного и бесплодного нытья народников. Оно все-таки будет равносильно большому шагу вперед в нашем умственном развитии. Без него не обойдется дело политической европеизации России, и чем скорее придет его время, тем скорее выйдем мы из современного застоя. Но ведь ясно, как день, что и без пролетариата не обойдется дело нашей политической европеизации. Только пролетариат и способен нанести смертельный удар самодержавию. Много политической работы предстоит ему в самом недалеком будущем. И грустно думать, что буржуазия съест вытащенные им из огня каштаны. И хотелось бы верить, что в нашей новой интеллигенции будут и такие люди, которые заблаговременно постараются подготовить пролетариат к сознательной борьбе за его собственные интересы…
Нам, марксистам, охотно приписывают самые нелепые взгляды на вещи. Так, например, говорят, что мы не придаем никакого значения идеям, что во всем историческом движении человечества мы видим одну только экономическую его сторону. Поэтому нас велеречиво упрекают в одностороннем материализме. Читатель видит, что и мы не пренебрегаем идеями или умеем хоть скрывать свое к ним пренебрежение. Во всем, что сказали мы о современной русской интеллигенции, мы почти вовсе не упоминали об экономии, и, наоборот, очень много распространялись об идеях. При всем своем недоверии к нам, как к грубым материалистам, читатель должен признать хоть то, что мы понимаем, как с кем нужно говорить: пишем для интеллигентного читателя и беседуем с ним о предмете, который его более всего интересует. А если читатель откажется от своего предубеждения против нас, то он поверит, когда мы скажем ему, что мы не только из приличия, а и по глубокому убеждению, никогда не пренебрегали идеями. Мы думаем лишь, что идеи не падают с неба, а вырастают из условий социального быта. В этом и заключается все наше лжеучение. Когда нам указывают на ‘идею’, которая, разумеется, отличается ‘бессмертием’, ‘непобедимостью’ и прочими несокрушимыми свойствами, мы имеем не для всех приятную привычку справляться о происхождении этой идеи. Откуда взялась эта идея, спрашиваем мы, и насколько соответствует она социальным отношениям той страны, в которой распространяется. Если она выражает собой фактический ход общественного развития, то она действительно бессмертна. Если же она идет наперекор ему, то она бессмертна разве только в том ограниченном смысле, что со временем трудолюбивый человек может найти ее на пыльных полках в какой-нибудь библиотеке. Этот последний род бессмертия мы признаем и за русским народничеством. Истинного же бессмертия мы не приписываем ему по той простой причине, что теоретически в нем нет, как говорят французы, ни рифмы, ни резона, а практически оно давно уже перестало соответствовать условиям русской жизни. К таким идеям мы относимся с нескрываемым пренебрежением, но мы умеем ценить разумные и жизнеспособные идеи и даже сами можем привести много примеров огромного значения идей разумных и жизнеспособных. Вот один из таких примеров. После подавления революции 48—49 гг. западноевропейская интеллигенция переживала почти такое же настроение, какое переживает теперь интеллигенция в России. Она почти поголовно ‘разочаровалась’. Одни из разочарованных западноевропейских интеллигентов ушли в личную жизнь, примирились с окружающей действительностью и даже со временем дошли до степеней более или менее известных. Другие продолжали еще некоторое время составлять маленькие заговоры, постоянные неудачи которых, казалось, оправдывали всеобщее разочарование. Третьи, слишком честные, чтобы заняться личной наживой и слишком трезвые, чтобы верить в успех маленьких кружковых заговоров, просто терзались безысходной тоской. И все это было неизбежно для интеллигентов того времени, потому что они перестали понимать ход событий, потому что история пошла вразрез со взглядами этих когда-то полных веры борцов, этих некогда столь самоуверенных идеологов. Среди всеобщей деморализации западноевропейской интеллигенции только немногие сохранили бодрость и веру в революцию. И среди этих немногих людей первое место занимал Карл Маркс, родоначальник материалистической философии истории, будто бы отрицающей значение идей в развитии человечества. Торжество реакции ни на волос не могло изменить революционных взглядов и стремлений этого человека. На июньское поражение парижских работников, оставившее такой печальный след на всех социальных воззрениях Герцена, Маркс отвечал энергичной статьей, которая заканчивалась словами: ‘Одной иллюзией у пролетариата меньше. Тем лучше для него. Да здравствует революция!’ {Не имея цитируемой статьи под рукой, мы вполне ручаемся за смысл приведенных слов, но не за каждое из них в отдельности.}. Иногда он лучше самих реакционеров предвидел будущие успехи реакции. В начале 50-х годов, когда предержащие власти еще не перестали дрожать перед призраком революции, Маркс, стоявший во главе ‘Коммунистического Союза’, писал своим товарищам, что ожидать немедленного повторения революционного взрыва в Германии нелепо, ввиду фактического положения дел в этой стране. И тем не менее он не ‘разочаровывался’. Он продолжал не покладаючи рук работать где было возможно и насколько было возможно для торжества любимого дела. Что же поддерживало этого человека, что сообщало неизменную прочность его убеждениям? Железная сила воли? Редкое упорство характера? Маркс действительно имел эти свойства, но их имели многие из тех революционеров 48 г., которые бесповоротно поддались разочарованию. Сила воли и упорство характера не вывезли бы и Маркса, если бы его не поддержала идея. Какая идея? Идея, называемая теперь идеей научного социализма. Главная отличительная черта этой генеральной идеи заключается в том, что она вполне выражает собой исторический ход общественного развития. ‘Теоретические положения коммунистов, — читаем мы в ‘Манифесте Коммунистической Партии’, ни в каком случае не основываются на идеях и принципах, открытых и установленных тем или другим всемирным реформатором. Они представляют собой лишь общее выражение современных отношений, существующей ныне борьбы классов, совершающегося на наших глазах исторического движения’. Поэтому, ‘в теоретическом отношении коммунисты (или, иначе, социал-демократы) имеют то преимущество, что понимают условия, ход и общие результаты рабочего движения’. Вот это-то последнее обстоятельство и спасало Маркса от разочарования — самой серьезной из опасностей, угрожающих революционеру-‘интеллигенту’. Понимание общего хода исторического развития сообщило автору ‘Капитала’ такую ясность взгляда, такую способность предвидения, что его уже не могло смущать временное торжество реакции. Там, где заурядный ‘интеллигент’ видел лишь победу грубой силы и окончательное поражение ‘бессмертной идеи’, Маркс и марксисты замечали еще нечто другое, гораздо более утешительное. Они видели, что никакая реакция не в силах остановить внутреннее экономическое развитие современных цивилизованных стран. Непрерывный и быстрый ход этого развития, очевидно даже в период самого глубокого политического затишья, подрывал основания существующего порядка вещей и ручался за будущие успехи социализма. С какой же стати стали бы унывать Маркс и его последователи, с какой стати стали бы они ‘разочаровываться’? Разумеется, и им, как всем революционерам, тяжело было переживать эпоху реакции. Но они знали не только то, что реакция не может продолжаться вечно, — это знали, а лучше сказать, в это ‘верили’, все интеллигенты, не совсем еще сбитые с своего конька отвлеченного прогресса, — они прекрасно знали, с какой стороны и в каком виде придет желанное избавление, а зная это, они уже не могли чувствовать себя ни бессильными, ни бесполезными. И они упорно продолжали работать в том же самом направлении, в каком работали прежде. Рассказывать ли, что было дальше? Ни на минуту не прекращавшееся во время реакции социальное развитие Западной Европы привело к ее новому политическому оживлению. И тогда, благодаря всему вышесказанному, Маркс и марксисты явились единственными из прежних революционеров, сохранивших в себе во всей его свежести весь благородный энтузиазм эпохи 40-х годов. Но это еще не все. Их предвидение сообщало им не одну только нравственную силу, оно поставило их во главе нового, начавшегося в 60-х годах, освободительного движения, и с тех пор вся история этого движения является лишь историей постепенного распространения и постоянно упрочивающегося господства идей Маркса. Огюст Конт говорил когда-то, что ‘знание порождает предвидение, предвидение порождает действие’. На основании истории своей собственной партии, современные марксисты могли бы прибавить к этому, что основанное на предвидении действие ведет к господству. Как же после этого отрицать значение идеи? И нам ли отрицать его, нам, марксистам, идея которых стала господствующей идеей нашего времени? Нет, господа, идея — великая вещь! Но для того, чтобы она могла сыграть свою великую роль, она должна быть разумной идеей, она должна уметь схватить и выразить действительный ход истории. При этом условии идея является непреодолимою силою. В противном же случае, она служит источником слабости, разочарования, умственного и нравственного падения, — словом, всего того, что так резко бросается в глаза в жизни современной русской интеллигенции.
Вот если бы эта интеллигенция прониклась, наконец, могучей идеей современного научного социализма, — она перестала бы хныкать и бездействовать. Она знала бы, какое великое, какое плодотворное дело дает ей в руки история, и не боялась бы больше ни царских опричников, ни народного равнодушия. Она увидела бы в народе не тупую, забитую, апатичную, способную лишь ‘бунтовать на коленях’ массу, какою он представляется теперь ей сквозь очки сладкоречивого и сантиментального, но вялого, туманного и бессодержательного народничества. Она поняла бы, что в народе совершается теперь внутренняя работа неизмеримой важности, работа, которая превращает его из верноподданного ‘мужичка’, совершенно подобного ‘мужичкам’ всех азиатских стран, в сознательного работника, родственного по духу и по своим стремлениям революционному пролетарию запада. Она искала бы себе поддержки, — и, конечно, нашла бы ее, — именно в этом сознательном работнике. Тогда не глумились бы над нею безнаказанно наши свирепые охранители. В союзе с рабочим классом она составила бы огромную, невиданную у нас революционную силу. И тогда мы посмотрели бы, точно ли так прочно русское самодержавие, как думает г-жа Цебрикова!..
‘Что же это такое? — скажет иной читатель. Справедливо, что первый признак разумной идеи заключается в ее соответствии с действительным ходом общественного развитая. Но не менее справедливо и то, что одно из главных свойств разумного пропагандиста разумной идеи состоит в умении молчать там, где разговоры излишни. По самому общественному положению своему, русская интеллигенция, как и всякая другая интеллигенция, не вышедшая из среды рабочего класса, в общем составе своем не может проникнуться идеей научного социализма! Она довольствуется народническими воззрениями, потому что эти запутанные воззрения вполне соответствуют ее незрелому возрасту и ее промежуточному положению между народом и его непосредственными эксплуататорами. Когда она придет в более зрелый возраст, она откажется от народничества, но вовсе не для того, чтобы увлечься социализмом. Она проникнется тогда сознательно-буржуазными теориями, которые и заменят нынешнее бессознательно-буржуазное народничество. Вы сами сказали это. Зачем тратить время на рассуждения о том, что было бы, если бы произошло то, что произойти ни и каком случае не может?’
В ответ на подобное, довольно справедливое, замечание мы сказали бы следующее. Мы вовсе не надеемся на внезапное изменение ‘интеллигентного’ образа мыслей. Горбатого исправит только могила. Мы знаем также, к какой пристани причалит большинство ‘интеллигенции’. Но везде есть исключения. Мы обращаемся к молодому, подрастающему поколению интеллигенции, в среде которого найдутся же личности, которые с преданностью к народным интересам способны соединить их правильное понимание. Им указываем мы на научный социализм, как на единственный революционный выход из современного интеллигентного прозябания. Пусть таких личностей будет очень немного. Но дело, им нами предлагаемое, до такой степени плодотворно, что и немногие сделают очень много, если только они возьмутся за него, как следует, если только они внесут в него всю ту энергию, все то самоотвержение, которых оно требует.

III.

По поводу наших обозрений в двух предыдущих книжках ‘Социал-Демократа’ некоторые читатели упрекали нас в том, что мы будто бы совсем не обращаем внимания на действительную жизнь России и ограничиваемся одними только теоретическими рассуждениями. Если бы даже этот упрек был заслужен нами, то и тогда мы могли бы сослаться, в свое оправдание, на одно, очень важное, ‘смягчающее обстоятельство’. Прежде чем рассматривать отдельные явления русской жизни, мы хотели определить и указать ту общую точку зрения, с которой мы смотрим на эту жизнь. Мы думали, что это необходимо для избежания недоразумений между нами и нашими читателями. Раз читатель знает, с какой точки зрения смотрим мы на современную Россию, его не удивят наши мнения о том или другом отдельном факте. Он может быть не согласится с нами, но и тогда он не откажется признать, что мы рассуждаем по-своему правильно и логично. Так думали мы и сообразно с этим составили программу своих обозрений. В первой книжке мы старались показать, что, несмотря на торжествующую теперь реакцию, в России все более и более развиваются те экономические отношения, которые необходимо должны привести к изменению нашей политической конституции. Но характер и исторический смысл этих изменений до сих пор еще не сознан огромным большинством наших передовых писателей и общественных деятелей. Стремясь к новому, люди эти идеализируют всякое старье и тем страшно затрудняют себе достижение своей цели. Наша ‘интеллигенция’ так мало понимает освободительный смысл переживаемого Россией экономического процесса, что она стремится задерживать этот процесс всеми зависящими от нее средствами. Вследствие этого, из силы прогрессивной она, незаметно для себя, превращается в силу реакционную и, вместо народных интересов, защищает интересы того самого правительства и тех самых эксплуататоров, против которых она хотела бы бороться. Идя в одну комнату, ‘интеллигенция’, к величайшему сожалению и огорчению своему, попадает в другую. Разумеется, трудно делать что-нибудь при таких условиях. ‘Интеллигенция’ приходит в отчаяние, складывает руки, теряет всякую веру в себя и в будущность своей страны, деморализуется, ищет утешения во всякого рода ‘прожигании жизни’ и вообще ведет себя совсем несоответственно тому ‘интеллигентному’ званию, о котором она так много кричит и которым она так сильно гордится. Единственным выходом из такого неприятного положения является европеизация понятий нашей интеллигенции. Когда она откажется от своих нелепых ‘самобытных’ теорий, тех теорий, в которых
Русский ум и русский дух
Зады твердит и лжет за двух,
когда она сумеет взглянуть на русские общественные отношения с надлежащей, европейской точки зрения, она увидит, что положение ее вовсе не безнадежно, и найдет широкое поприще для самой плодотворной общественной деятельности. До тех же пор, пока она останется при своих азиатских понятиях, ей нечего и думать о перенесении ‘ свою страну западноевропейских политических учреждений. Это старались мы доказать во внутреннем обозрении второй книжки ‘Социал-Демократа’. Теперь же, когда наш взгляд на русскую жизнь и русскую мысль известен читателю, мы переходим к рассмотрению отдельных фактов внутренней жизни России, фактов, которые, как мы уверены, могут быть объяснены только вышеприведенными общими соображениями.
Начнем с экономии. В сентябре текущего года министр финансов вел очень поучительные беседы с ташкентским купечеством. ‘Когда я в первый раз посетил нижегородскую ярмарку, — оказал он, — я должен был от имени Государя Императора передать нижегородскому, а вместе с тем и всероссийскому купечеству, что всякие успехи на поприще отечественной промышленности и торговли будут признаны за особые заслуги государству. Мне выпала завидная доля быть исполнителем священной воли и предначертаний Государя Императора, и я буду считать своим долгом ознакомиться с вашей деятельностью и сделать все возможное, чтобы поддержать всякое полезное начинание’. Слушая сладкоречивого министра, ташкентские купцы, разумеется, кланялись и благодарили. В приезде министра в их край они видели ‘особенную заботливость’ об их нуждах и интересах, ‘насколько они связаны с благосостоянием России и поддержанием русского значения в средней Азии’ (‘День’ No 818). Говоря это, гг. ташкентцы едва ли были искренни. Они знали, по всей вероятности, что истинная цель поездки министра заключалась не столько в поддержании интересов среднеазиатской промышленности, сколько в изыскании новых источников податного обложения. Пресловутый финансовый фокусник на все вопросы народного, хозяйства смотрит прежде всего с фискальной точки зрения. Но поскольку интересы ‘всероссийского купечества’ не идут в разрез с интересами фиска, постольку министр финансов, как и все вообще русское правительство, является верным и заботливым слугой ‘отечественной промышленности’. В этих пределах всякий успех на промышленном поприще, действительно, является в глазах наших правителей ‘особою заслугою государству’. Г. Вышнеградский не лгал, когда говорил это на Нижегородской ярмарке. Enrichissez-vous! — воскликнул когда-то министр Луи-Филиппа, обращаясь к французской буржуазии. Почти такими же словами поощряет рвение русской буржуазии ‘исполнитель воли и предначертаний’ Александра III. ‘Обогащайтесь! Каждый ваш шаг на пути наживы будет заслугой передо мною!’ — так говорит, устами своих слуг, повелитель России. Всероссийские купцы слушают и облизываются. Их сердца горят восторгом и преданностью. Трудно представить себе более полную картину трогательного согласия между царем и его подданными!
Но гг. купцы не краснобаи, а практики. Они знают, что соловья баснями не кормят, и беспрестанно напоминают об этом исполнителям монаршей воли. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Легко сказать: ‘обогащайтесь!’, но не всегда легко исполнить этот благой совет. Для своего обогащения русская, как и всякая другая, буржуазия нуждается в рынках. Обеспечение нашего внутреннего рынка от западноевропейской конкуренции и завоевание иностранных рынков, — вот те два условия, которые прежде всего должно обеспечить себе ‘всероссийское купечество’. И оно не забывает о них ни на минуту. Чего только ни выдумывает оно для того, чтобы добиться своей цели! Каких только доводов не приводит оно в защиту своих интересов! Доводы экономические, доводы патриотические, доводы стратегические, — все пускается в ход по известной программе некрасовских дельцов, едва только поднимается вопрос об устранении иностранного соперничества или о какой-нибудь иной поддержке ‘отечественной промышленности’. И как бы ни была слаба аргументация гг. предпринимателей, правительство признает ее неопровержимой. Купеческие ходатайства редко остаются без исполнения.
Осенью нынешнего года при министерстве финансов открылись заседания комиссии для общего пересмотра нашего таможенного тарифа. Всем известно, что и до сих пор наш тариф оказывал более чем достаточную поддержку русским предпринимателям. Не далее как в августе нынешнего года произошло возвышение ввозных пошлин почти для всех товаров на 20, а для угля, ввозимого в южные порты, на 40%. ‘Происшедшая в последнее время перемена во взаимном отношении цен золотого и кредитного рубля, при взимании пошлин золотою валютою, ослабила охрану, предоставленную производительными силами страны действующим таможенным тарифом’. Так объясняло правительство это новое повышение пошлин. Право оно было или нет, но сторонники покровительственной системы ликовали. Закон о возвышении пошлин назвали ‘великой хартией вольностей или освобождения от западноевропейского финансового ига’. Можно было думать, что все самые крайние требования наших промышленников удовлетворены, что дальше идти уже некуда. Даже ‘Новое Время’, этот верный страж буржуазных интересов, полагало, что ‘в общем таможенный тариф наш достаточно покровительствен’, и что комиссия, созванная для пересмотра этого тарифа, займется преимущественно сведением в одно ‘стройное’ целое относящихся к нему узаконений (‘Новое Время’ No 5252). Но не тут-то было. Еще до начала заседаний названной комиссии в обществе распространились слухи о новых проектах возвышения таможенных пошлин. В некоторых отдельных случаях проекты эти имели, поистине, величественный характер. Так, например, по вопросу о пошлинах на сельскохозяйственные орудия сделаны были следующие скромные предложения: член первой подготовительной комиссии из профессоров петербургского технологического института, г. Афанасьев, проектировал существующую пошлину на сельскохозяйственные орудия с 70 коп. золот. повысить ровно вдвое, доведя ее до 1 р. 40 коп. с пуда. Профессор Менделеев предложил установить три новые размера пошлины: в 80 коп. золот. с пуда брутто, когда преобладающим по весу материалом является дерево, в 1 рубль, когда преобладает чугун и железо, в 2 рубля — при преобладании в материале меди. Это, как видите, уже очень значительное повышение. Но московскому биржевому комитету и отделению совета торговли и мануфактур и этого показалось мало. Они предложили повысить пошлину на сельскохозяйственные машины сразу на 357% или с 70 коп. золотом — до 2 руб. 50 коп. золотом с пуда, когда общий вес машины более 100 пудов, и ровно впятеро, или до 3 руб. 50 коп. золотом с пуда брутто, когда привозная машина весит менее 100 пудов (‘Русские Ведомости’ No 299). Но русские землевладельцы хорошо понимают теперь, что без улучшения земледелия они не могут выдержать американского соперничества. Возвышение пошлин на сельскохозяйственные машины равносильно вздорожанию этих машин, т. е. обложению землевладельцев налогом в пользу промышленников. Само собою разумеется, что гг. помещикам очень неприятна была перспектива этого, в полном смысле слова, ‘несвоевременного’ налога. Представители землевладельческих интересов вообще находили, что, если нужно изменить наш таможенный тариф, то скорее в смысле понижения, чем в смысле возвышения. Началась горячая полемика, в которой спорящие стороны высказали друг другу не мало горьких истин и пролили много света на современное экономическое и социальное положение России. Защищая свои требования, каждая сторона ссылалась, как водится, на интересы народа. Можно было подумать, что только о народном благосостоянии и заботятся все эти господа, пишущие за покровительственный тариф или против него. Впрочем, нужно отдать справедливость помещичьей партии: она лучше тянула ноту народного благосостояния. Это объясняется тем, что на ее сторону стали наши ‘интеллигентные’ идеологи, несравненные мастера в деле защиты… на словах народных интересов (известно, что наши ‘интеллигентные барышни’ даже замуж выходят не иначе, как ради благополучия народа). ‘Если беспрепятственно сопоставить современное положение земледелия с состоянием мануфактурных предприятий, — писали ‘Русские Ведомости’, — то может ли придти кому-либо на мысль: ‘требовать жертв от первого в пользу последних? Кто не знает, что наше сельское хозяйство уже много лет находится в состоянии непрерывного кризиса, это факт общепризнанный и официально подтвержденный назначением известной комиссии по вопросу об упадке цен на сельскохозяйственные продукты, а также немаловажными жертвами со стороны государства в пользу потерпевших от кризиса землевладельцев. В настоящем году потери земледельцев еще значительнее против прежнего вследствие возвышения курса. И в такое-то время предполагается оторвать часть их и без того скудного дохода в пользу мануфактуристов! А между тем, спросите по душе любого из мануфактурных промышленников, как идут его дела в настоящую минуту, — и вы, наверное, получите благоприятный отзыв. Впрочем, для суждения по этому вопросу нет даже надобности вызывать на откровенность отдельных лиц, для этого достаточно просмотреть отчеты крупных промышленных предприятий, которые печатаются во множестве в любом номере Вестника финансов. Эти отчеты ясно говорят о больших барышах, получаемых промышленниками, — барышах, которые равняются нередко 20%, 30%, 40% на капитал и половины которых во всяком случае было бы достаточно, чтобы сделать счастливым самого прихотливого землевладельца. Таким образом и оценка сравнительного положения земледельцев и мануфактуристов не оправдывает возложения на первых нового бремени’ (No 282).
На защиту землевладельцев выступило также Вольное Экономическое Общество, представившее министерству финансов обширную записку, в которой собраны очень интересные данные о состоянии русской промышленности. Записка доказывает, между прочим, что барыши наших промышленников простираются иногда даже до 60% на капитал, что нисколько не мешает им, по замечанию газеты ‘День’, плакаться на свою горькую долю и требовать дальнейшего поощрения. Что касается сельскохозяйственных машин в частности, то противники повышения пошлин дали очень нелестную характеристику русской машиностроительной промышленности. Они ссылались на приговор экспертов относительно русских машин, подвергнутых испытанию на харьковской всероссийской сельскохозяйственной выставке 1887 года.
‘Заграничные машины, — говорит этот приговор, — заслужили свою добрую репутацию безукоризненною сборкою, однородностью материала и точностью исполнения. Если бы разобрать и смешать части 100 американских жней, то их снова можно собрать, при чем все гайки и все винты придутся. Совсем не то с нашими заводами: не только винты и гайки, но даже на одном выставочном плуге колеса не пришлись, когда их перенесли с одного конца оси на другой. Кто следит за нашею сельскохозяйственною литературой, тому не один раз приходилось читать горькие жалобы наших сельских хозяев на плохую сборку, сырое дерево и вообще на неоднородность материалов, употребляемых для постройки одних и тех же орудий. В одном месте читаем: ‘веялка кривобока, уклон сит неправильный, зерно валится под веялку, цепочка на 3-й день сломалась’. В другом месте: ‘рычаг постоянно ломается, вследствие дыр и сухости железа. Прут постоянно изгибается, лемехи скоро теряют форму, при чем скорее всего подтирается стенка близ носка’ и т. д.’ (см. статью ‘Наше сельскохозяйственное машиностроение’, напечатанную в No ‘Нового Времени’ от 6-го октября 1890).
Все это несомненная правда: наши предприниматели не стесняются с потребителями, продавая им за дорогую цену подчас совершенно никуда не годные предметы. Отчет саратовской земской сельскохозяйственной выставки 1889 года указывает на то интересное явление, что крестьяне-кустари делают гораздо лучше и более дешевые машины, чем крупные заводчики. Оно и неудивительно: кустарей подгоняет нужда и соперничество со стороны крупных предпринимателей, а что подгоняет крупных предпринимателей, знающих, что правительство всегда придет к ним на помощь, если капиталы их перестанут приносить обычную, неслыханную в западной Европе, прибыль? Но как бы там ни было, наши промышленники не имели оснований опасаться последствий похода, начатого против них противниками покровительственной системы. Во-первых, в комиссии для пересмотра тарифа представительство от разных промышленных групп и их органов решительно преобладало над представительством от земледелия. А, во-вторых, всем было заранее известно, что в общем правительство не поддается решительно ни на какие доводы русских ‘фритрэдеров’. Поэтому ‘фритрэдерские’ требования были, в сущности, как нельзя более умеренны. Некоторое понижение пошлин — вот все, о чем они ‘ходатайствовали’. Многие из них наперед предвидели неудачу даже и этих умеренных требований. В передовой статье от 13 октября ‘Русские Ведомости’, ‘позволив себе’, ввиду новых побед протекционизма, ‘напомнить об интересах многомиллионной массы русских потребителей, включающей в свой состав все сельское население России’, меланхолически замечают:
‘Мы хорошо знаем, что при настоящей настроении всякое слово, подобное только что высказанному, есть голос вопиющего в пустыне, и потому ограничиваемся лишь одним скромным желанием: чтобы торжествующий промышленный протекционизм хоть с некоторой пощадой отнесся к обессиленным под давлением продолжительного кризиса земледельческим классам, чтобы он остерегся от дальнейшего искусственного повышения цен, если уж не на все главные предметы потребления сельских жителей, то, по крайней мере, на орудия сельскохозяйственного производства и на земледельческие удобрения’.
Скромнее этого говорить невозможно. Не так держали себя сторонники повышения тарифа. Они были не только самоуверенны, но временами просто нахальны. Вот как отвечало ‘Новое Время’ на доводы фритредэров:
‘Россия страна земледельческая — учат нас мудрецы. Она может дешево производить хлеб и на этот хлеб покупать дешевые английские ситцы и железо. К счастью, мудрецов не всегда слушали. И, действительно, теперь оказывается, что Соединенные Штаты и Ост-Индия производят хлеб дешевле России, Австралия и Африка производят дешевле шерсть, Южная Америка — кожи и сало. По фритредэрской теории, эти продукты следует покупать в этих странах. Что же, спрашивается, остается делать бедной России? На одном мочале и ржаном хлебе далеко не уедешь’ (No 5252).
Многое можно было возразить против такого соображения. Но органу г. Суворина нужна была не теоретическая, а практическая победа над противниками, а он знал, что эта последняя победа совершенно обеспечена за его партией. Он знал, что торжество капитализма в России ни на минуту не может подлежать теперь сомнению. И он открыто радовался этой победе.
‘Существует, конечно, мнение, — говорит этот орган, — что развитие промышленности не составляет еще блага, что с ним связана эксплуатация труда, создание пролетариата, обеднение масс, сосредоточение колоссальных капиталов в немногих руках, торжество евреев (sic!) и буржуазии и, соответственно с этим, общее опошление. Однако, как ни верна эта картина, отчасти наблюдаемая уже и в промышленных районах России, но период индустриализма или капиталистического производства неизбежен в истории каждого народа, и нет возможности воспользоваться успехами так называемой ‘цивилизации’, удешевлением средств передвижения и обработанных изделий, оставаясь в первобытных патриархальных формах общественного быта. Приходится идти с веком, как он ни дурен…’ (‘День’ No 868).
Эти слова чрезвычайно знаменательны. Русская буржуазия не считает нужным даже оправдываться против возводимых на нее обвинений: ‘Дурна я или хороша, — говорит она, — об этом я спорить не стану, для меня довольно того, что я огромная сила, которой так или иначе должно будет уступить все и вся в современной России. Вы не только уступите мне, вы пойдете со мною, как бы ни была я отвратительна и безжалостна в ваших глазах’.
Все куплю, сказало злато…
Оградив внутренний рынок стеною тарифа, который теперь следовало бы назвать уже не покровительственным, а попросту запретительным, ‘злато’ начинает стремиться к завоеванию иностранных рынков. Конечно, в западную Европу оно со своими мануфактурными изделиями не пойдет: западной Европе некуда девать и своих собственных изделий. Но об азиатском рынке ‘всероссийское купечество’, при деятельной поддержке со стороны правительства, не прочь поспорить даже с англичанами. Прежде всего, удобным рынком являются наши среднеазиатские владения. Закаспийская железная дорога принесла огромную пользу русским предпринимателям как в смысле получения сырья, так и в смысле сбыта готовых изделий. Но этого мало, и при том же само собою разумеется, что успехи русского оружия в средней Азии должны были послужить наполнению карманов наших предпринимателей. Русской буржуазии хочется овладеть персидским и по возможности китайским рынком. И вот начинаются ‘ходатайства’:
‘Представители московского купечества, ведущего торговые сношения с Персией, а равно и персияне, производящие торговлю персидскими товарами на нижегородской ярмарке, а затем запасающиеся русскими товарами для Персии, подали министру финансов новую записку о безотлагательной необходимости принятия некоторых мер к устранению существующих препятствий, которые не только мешают сбыту русских товаров на персидских рынках, но подрывают и результаты, до сего времени достигнутые. По мнению купечества, необходимо в возможно скором времени установить давно уже решенный в принципе возврат пошлин с хлопка, из которого вырабатывается мануфактурный товар для восточных рынков. Далее — необходимо энергичное содействие правительства в постройке железных дорог от Энзели к Тегерану и ветви от Закаспийской дороги к Мешхеду. Весьма необходимым является открытие отделений банка в Тегеране, Тавризе и Мешхеде и категорическое требование, чтобы персидское правительство хотя отчасти улучшило порты на Каспийском море. Беззащитность последних все более и более вынуждает русские суда оставлять линию движению между Россией и Персиею. Принятие всех этих мер в возможно непродолжительном времени является тем большею необходимостью, что, по сведениям купечества, англичане уже ввозят свои мануфактурные товары в Персию по Каруну и в скором времени предполагают начать постройку железной дороги от Каруна до Тегерана, через Испагань’.
Как видите, план довольно широкий. Не знаем, найдет ли распорядительный министр возможность исполнить его во всей его обширности, но кое-что он уже решился сделать для предпринимателей, ведущих торговые сношения с Персией. Газеты сообщают, что г. Вышнеградский ‘убедился в необходимости скорейшего восстановления русского торгового и политического влияния в Персии и написал особый доклад по этому предмету’. Кроме Персии развиваются также наши торговые сношения с Монголией.
‘В последнее время в Монголию вывозится весьма значительное количество наших железных и медных изделий, — говорит ‘День’ (No 888) со слов ‘Казанского Биржевого Листка’. — …Можно надеяться, что в непродолжительном времени наши металлические изделия удовлетворят не только значительным требованиям монголов и жителей Киргизской степи, но даже и северного Китая. Кабинетское управление оказывает, всевозможную помощь предпринимателям в этом отношении. Первые партии товаров, поступившие на рынки Хобдо, Улясутая и других пунктов, были раскуплены весьма быстро и со значительной выгодой. На развитие торговых сношений должно повлиять благоприятным образом еще то обстоятельство, что товары начали отправлять в степь из ближайших к ней пунктов, а не с Ирбитской ярмарки, как было прежде, чем путь гужевой перевозки товаров увеличивался на 2.000 верст’.
Проведение железной дороги в Сибирь еще более облегчит завоевание этого нового рынка для русской промышленности. Казалось бы, что русской буржуазии нечего гневить Бога напрасными жалобами на свое положение, но она все-таки жалуется: очень уж сильно бьет ее англичанин своим соперничеством на азиатских рынках, и не раз приходилось ей уступать ему даже, по-видимому, прочно завоеванные позиции. Почему же бьют нас англичане на азиатских рынках? На это у всех есть готовый ответ: ‘где уж нам соперничать с англичанами!’. Это, пожалуй, и справедливый ответ, но все-таки не безынтересно рассмотреть его подробнее. Почему трудно русским купцам соперничать с англичанами? Послушаем русского путешественника г. Миклашевского. По его словам, из наших ситцев и материй идут в Персию преимущественно те сорта, которые не делаются за границей, ‘например, пунцовый, буковая ткань, демикотон и т. д. Но и тут русским торговцам крайне трудно конкурировать с иностранными производителями. Для персиан дешевизна и новизна — все. Рисунки же русских ситцев однообразны, не редко совсем не подходят к требованиям местных покупателей… Краски не прочны, то же можно сказать и относительно сукон. Иностранные купцы, наводняющие Персию своими товарами, заготовляют для нее специальный товар, который, конечно, не имеет сбыта в их отечестве. Так, например, для Персии приготовляются платки с религиозными надписями, и эти платки расходились в стране очень бойко. Иностранные фирмы имеют в Персии своих рисовальщиков, составляющих рисунки, которые удовлетворяют вкусу местных потребителей. Ничего подобного нет у русских торговых фирм’. Еще раз, почему же нет? ‘При большом внутреннем сбыте русские фабриканты вовсе не дают себе труда приложить усилия ради каких-нибудь 50% барыша’ (‘День’ No 886, статья ‘Наши путешественники’). Теперь совершенно понятно: русские торговцы не считают нужным хорошо приготовиться к борьбе с иностранными соперниками, поэтому и терпят от них поражения. До какой степени доходит халатность избалованных покровительственной системой русских торговцев, доказывает, между прочим, следующее интересное сообщение ‘Дня’ (No 785):
‘Персидский купец М. Н. Ашимов доставил на нижегородскую ярмарку тюк товара, отправленного из Манчестера в Персию, с тем, чтобы ознакомить наших мануфактуристов с способом оригинальной английской упаковки товаров, идущих в Персию. На днях, в присутствии властей и лиц, заинтересованных этим делом, в аванзале главного дома тюк этот был вскрыт и все присутствовавшие имели возможность ознакомиться с тем, как упаковывают свой товар англичане. Нужно заметить, что тюк этот был отправлен из Манчестера чрез Требизонт в Тавриз, затем, вытребованный г. Ашимовым в Россию из Тавриза, тюк этот через Астару пришел в Астрахань, откуда уже проследовал сначала в Москву, а потом уже в Нижний Новгород. Несмотря на этот громадный путь, тюк, с внешней стороны, имел вид образцовый, как будто бы он не сделал и сотой части того расстояния, которое в действительности им пройдено. Но и в этом отношении разница между нашей первобытной упаковкой и английской — громадна. Наши тюки проходят часть этого пути, т. е. от Нижнего в Персию, и получаются там, по свидетельству персидских купцов и, между прочим, г. Ашимова, в ужасном виде: часто на тюке нет даже признаков рогож, в которые он был завернут, и весь товар оказывается скрепленным исключительно только веревками!.. Нечего и говорить, что в этих случаях товар приходит почти в негодном виде, но даже и в лучшем случае, когда рогожи хоть отчасти сохранились и имеются налицо хоть некоторые признаки упаковки, товар получается помятым, по краям испачканным и, в общем, имеет неприглядный вид’.
Как это вам нравится? Отправляют товар и даже не позаботятся завернуть его как следует! Да и зачем хлопотать, казна-матушка богата, она выручит, если плохо пойдут дела ‘отечественной промышленности! А несомненно, что, при известном внимании к делу, русским купцам не трудно было бы выдерживать иностранное соперничество’. Дешевизна наших отечественных бумажных произведений поразительна, — говорит в ‘Русских Ведомостях’ (8 мая 1890 г.) другой знаток среднеазиатской торговли: — ‘в розничной продаже аршин ситцу стоит от 9 до 11 копеек, в оптовой от 8 до 10 коп., тогда как английские ситцы продаются от 14 до 20 и даже до 25 коп. аршин, при ширине в 1 метр, между тем как русский имеет от 13 до 15 вершков’. Правда, можно с уверенностью сказать, что продаваемые в средней Азии русские ситцы хуже английских. Но ведь если плохие русские ситцы продаются почти вдвое дешевле хороших английских, то хорошие русские ситцы, вероятно, могли бы быть продаваемы, по крайней мере, дороже, чем английские. Газеты сообщали недавно, что петербургские и, московские торговцы поняли, наконец, что нельзя овладеть никаким иностранным рынком, не обратив внимания на его потребности. Говорят, что образовалось товарищество, решившееся вести дело на западноевропейский образец. Поживем, увидим, не парализуется ли это усилие излишней готовностью правительства поддерживать интересы ленивых предпринимателей.
Оно поддерживает эти интересы не одним только тарифом. Всюду, где речь заходит о купеческой наживе, оно оказывается как нельзя более услужливым. В этом смысле между нашими министерствами происходит как бы соревнование. Мы уже видели, как старается министерство финансов, взглянем теперь на министерство внутренних дел. По словам газеты ‘День’ (No 860): ‘оно приступает к обширным мероприятиям с целью оживления промышленности в Батумской и Карсской областях. С этой целью, по поручению министерства, произведены были подробные исследования, которые доказали присутствие в Батумской области колоссальных горных богатств. В этом отношении чрезвычайно интересен Хид-Эли, где находится неисчерпаемый запас различных металлов и особенно медной руды. Богатейшие залежи последней находятся всего в 10—15 верстах от сплавной реки Чорох-Су. Затем вблизи Орджаха на той же реке найдены весьма большие залежи белого и цветного мраморов, которые по своим достоинствам не уступают Карарским сортам, в Хотильском ущельи открыто богатейшее меднорудное месторождение, колчедан и пестрая руда. Засим, лесные богатства Батумской области, при надлежащей обработке, могут доставить солидный источник дохода, так как занимают пространство в 60 тыс. десятин. Особенно ценные леса находятся за Ялонуз-Чамским перевалом, где находится много ценной сосны и восточной ели. Теперь там приступлено к расширению лесных троп до колесных путей, вслед затем начнется разработка лесных богатств, которые, кроме сбыта за границу, найдут также большой сбыт в Карсскую область’.
Не правда ли, приятное для буржуазного уха известие? А вот другое, еще более приятное, так как в нем говорится уже прямо о субсидии, этой богине ‘всероссийского купечества’:
‘В одном из ближайших заседаний Государственного Совета, как нам сообщают, должен получить окончательное разрешение вопрос об утверждении устава и определении размера правительственной субсидии вновь образующемуся акционерному Русскому О-ву Балтийского пароходства’ (‘Русские Ведомости’, 11 октября 1880 г.).
А вот еще отрадный слух: ‘Железные дороги в Персии будут строить Поляков и Мерейнес, которые уже выехали туда’ (‘Русские Ведомости’, 31 марта 1890 г.). О гг. Полякове и Мерейнесе похлопотало, очевидно, уже и министерство иностранных дел {В декабре иностранные газеты сообщили, что это министерство заключило новый, очень ‘своевременный’ и далеко не безвыгодный для ‘всероссийского купечества’, торговый договор с Китаем.}. А вот предприятие, одобренное всеми без исключения предержащими властями: решено прорыть канал между Волгою и Доном. Для этой цели образовалось особое товарищество, которое, разумеется, ‘испрашивает у правительства’ льгот и привилегий. Стоимость проведения канала исчислена в 42.000.000 руб. Видите, как быстро идем мы по пути всякого рода экономически’ преуспеяний? Мы гордимся своими успехами и потому все более и более проникаемся патриотизмом. Наше патриотическое чувство глубоко возмущено деятельностью иностранных капиталов на русской почве. Россия для русской буржуазии — вот тот девиз, которому мы служим с поразительным усердием. 11-го апреля в заседании общества для содействия русской торговле и промышленности г. Мец произнес целую филиппику на тему ‘о вреде деятельности и об уничтожении американских страховых компаний’. Это чума, восклицал красноречивый оратор, это холера, это мор! Г. Лаврентьев возражал г. Мецу, что ‘для страхователя безразлично, в каком обществе, русском или американском, он застрахован, где больше гарантии и выгоды, туда он и пойдет’ (‘Русские Ведомости’ No 103). Этот г. Лаврентьев, очевидно, очень плохой патриот и совершенно недогадливый человек. Он так же недогадлив, как и газета ‘День’, которая в номере 714 высказала ту мысль, что недоброжелательное отношение русской буржуазии к иностранным займам ‘основано на недоразумении’. ‘Трудно понять, — рассуждает газета, — почему выгоднее платить отечественным капиталистам высший процент, чем заграничным низший’. Помилуйте, нет ничего легче как проникнуть в тайну этой, на первый взгляд, странной капиталистической арифметики. Внутренние государственные займы, как и покровительственная система, представляют собою могучее средство обогащения буржуазии.
Вот почему и стоит за них наше патриотическое купечество. Г. Вышнеградский пока еще предпочитает внутренним займам сравнительно более дешевые заграничные. Но рано или поздно, ему или его преемнику, придется уступить и этому требованию русских капиталистов. Такова неизбежная логика того положения вещей, упрочению которого он сам содействует всеми зависящими от него средствами.
В будущем году истекает срок аренды Алясской американской компании котикового промысла у Командорских островов. В No 255 ‘Правительственного Вестника’ появилось сообщение русского генерального консула в Сан-Франциско о вредном и ‘развращающем’ влиянии американцев на экономический быт приморского населения Восточной Сибири. На основании этого сообщения некоторые газеты тотчас же заговорили о необходимости ‘в интересах местного населения и самого правительства безотлагательно принять энергические меры для борьбы с иностранной эксплуатацией, а в особенности с хищничеством американцев, предоставив пользование морскими промыслами исключительно в русские руки’. Недогадливые люди и в этом случае скажут, пожалуй, что местному населению решительно все равно, кто станет обирать и развращать его, русские или американцы. Но теперь никто уже не слушает недогадливых людей, и котиковые промыслы у Командорских островов, наверное, будут переданы ‘исключительно в русские руки’, которые займутся там наполнением исключительно русских буржуазных карманов.
Когда православно-патриотический вой русской буржуазии направляется против американцев или против какой-нибудь другой народности, не имеющей трудно поправимого несчастья находиться под сенью крыл русского двуглавого орла, — он более смешон, чем вреден. Но когда предметом буржуазных воплей являются народности, состоящие в русском подданстве, дело принимает другой оборот. Оно ведет к самому бесстыдному, самому гнусному угнетению слабых сильными. Такова современная антисемитическая агитация в России. Не трудно понять, из какого источника берет она свое начало. Наша буржуазия нападает на евреев по той же самой причине, в силу которой она кричит против западноевропейских производителей, против ‘безнравственных’ иностранных страховых компаний, против американских ‘развратителей’ поморского населения Восточной Сибири, против фабрикантов Царства Польского и т. д., и т. д. Всероссийское купечество почитает богиню Монополию не менее, чем богиню Субсидию. Вместе с соперничеством иностранцев оно стремится устранить также соперничество иноверцев. Прикрывается это стремление, разумеется, интересами народа. ‘Еврей — эксплуататор по преимуществу, — кричат наши православные обиралы, — стеснять евреев, значит поддерживать народное благосостояние’. Правительство делает вид, что убеждается этим доводом и обрушивается на евреев со всею силой безграничного полицейского произвола. Нынешний год в особенности ознаменовался вопиющими притеснениями и без того уже притесненных евреев. Газеты то и дело сообщали о новых и новых антиеврейских ‘мероприятиях’. Сегодня радовали вас известием о том, что ‘в мае месяце этого года в правлении минской женской гимназии было получено циркулярное распоряжение о прекращении приема еврейских девочек в женскую гимназию’. На другой день вы читали, что
‘Государь Император по всеподданнейшему докладу министра внутренних дел о систематическом уклонении в местечке Ружанах (Гродненской губернии) господствующего там по численности еврейского населения от избрания на должность мещанского старосты имеющих в этом местечке оседлость и вполне правоспособных для занятия сей должности обывателей христианского исповедания, в 25-й день октября сего 1890 года, Высочайше повелеть соизволил: заместить должность мещанского старосты в поименованном местечке, по назначению губернатора, из местных мещан-христиан с тем, чтобы действие означенной меры сохраняло свою силу впредь до возможности восстановления нарушенного порядка (!)’.
Не успевали вы освоиться с этими новостями, как вас поражала перепечатка из ‘Times’, в которой говорится, что ‘евреям будет воспрещено креститься отдельно от своих семейств’. Затем вы узнавали, что существует проект ограничить права евреев, живущих в черте еврейской оседлости, по занятиям известными промыслами. Далее вас изумляли рассказом о распорядительности одесского градоначальника, который, — узнав ‘по дошедшим до него жалобам’, что молодые люди из евреев, ‘во время занятия мест в вагонах пригородных железных дорог, стремительно бросаются к вагонам, пренебрегая правилами вежливости’, — заявил:
‘Вследствие этого и на основании Высочайше утвержденного 3-го мая 1882 г. положения комитета министров, я, в видах предупреждения и для отвращения поводов к подобным беспорядкам, объявляю во всеобщее сведение, что каждый еврей, замеченный в нарушении порядка в местах скопления публики или при посадке в вагоны пригородных железных дорог, или же вообще в оказании кому-либо при этом неуважения или обиды — будет немедленно подвергнут строгому взысканию в административном порядке, применяемому к лицам, вредным для общественного спокойствия’.
Вы восхищались мудростью этого помпадура, как бы нарочно задавшегося целью показать, что щедринская сатира чужда преувеличений. Вы прекрасно знали, что именно означает это строгое взыскание в ‘административном порядке’. Вы понимали, что под темной канцелярской фразеологией скрывается намек на дорогую помпадурским сердцам розгу, и если в вашей душе была хоть капля человечности, вы принимались молить небо о том, чтобы ‘молодые люди из евреев’ как можно скорее отказались от своего ‘пригородного’ пренебрежения к правилам вежливости. Но пока вы находились под впечатлением ‘заявления’ одесского Удава, вас поражал Удав Виленский. Во время приема депутации от городской думы, явившейся с поздравлением по случаю производства его в генералы-от-артиллерии, г. Каханов обратился к гласным-евреям с грубыми оскорблениями.
‘Во всех городах Европы, — изрек он, — в общественной жизни евреи стараются не отличаться от других национальностей, у нас же наоборот: евреи наперекор всем стремлениям правительства силятся отстоять свою обособленность. Не буду касаться еврейской распущенности вообще: она возмутительна. Дети ваши находятся без всякого надзора, они ползают кучами по тротуарам и улицам, мешая проходящим и едущим. Более взрослые прямо бесчинствуют’.
Упрекнув далее евреев в том, что они нередко мешают полиции исполнять ее обязанности, новоиспеченный генерал-от-артиллерии заключил свою речь зловещими словами: ‘Примите к сведению и передайте вашим единоверцам, что ни единый подобный случай не пройдет бесследно: за всякое нарушение общественной тишины, спокойствия и порядка виновные не останутся безнаказанными’ (‘Русские Ведомости’, кор. от 3-го июля 1890 г.). Читатели знают, что генеральские угрозы тут же на месте истолкованы были евреям компетентным лицом в смысле той же самой розги, о которой говорил одесский градоначальник. С своей стороны мы думаем, что раз уже розга признана чудодейственным средством, исцеляющим россиян от всех бед и пороков, начиная с недоимок и кончая невежливостью, то не мешало бы полечить ею Виленское превосходительство. В самом деле, что может быть неуместнее медвежьего рева г. Каханова на людей, явившихся поздравить его с ‘монаршею милостью’? Не знаем как у кого, а у одесского учителя вежливости, наверное, чешутся руки на этого администратора, который ведет себя, и при том не только в ‘пригородных местах’, гораздо более ‘невежливо’, чем ‘молодые люди из евреев’. И подумайте, в чем провинились евреи! Они силятся отстоять свою обособленность наперекор всем стремлениям правительства. О каких это стремлениях правительства говорит г. Каханов? Не о тех ли исключительных законах, которые делают евреев париями русской земли, отнимая у них то здесь, то там возможность честного заработка? Такие ли законы могут уничтожить еврейскую обособленность? Потому ли западноевропейские евреи гораздо более русских слились с окружающим их обществом, что их преследовали там еще свирепее, чем преследуют их единоверцев у нас в России? Право, если бы эти замечательные слова были произнесены не русским администратором, то их пришлось бы назвать иезуитски-лицемерными. Но у русского администратора они означают даже не лицемерие, а просто ту деревянную тупость, то ‘отсутствие всякого присутствия’, которые столь свойственны нашим ‘высокопоставленным лицам’. Можно ли ожидать логики и здравого смысла от этих ‘государственных младенцев’? Евреев стесняют будто бы в интересах трудящегося населения России. Но, во-первых, даже при тех неблагоприятных условиях, в которые закон ставит русских евреев, значительная часть их совершенно в такой же мере принадлежит к трудящемуся населению, как русские крестьяне и рабочие. Кто же не знает, в самом деле, что у нас нет ни одного ремесла, которое не считало бы евреев в числе своих представителей? А во-вторых, что же выигрывает трудящееся население от того, что его отдают в жертву эксплуататорам-христианам, заботливо устраняя от поживы эксплуататора-еврея? Ровно ничего, или нет, не так: оно теряет от этого, как и от всякого уменьшения соперничества между эксплуататорами. Вот одно из многих доказательств этой, впрочем, вполне очевидной истины
‘Положение павловских кустарей невольно приковывает к себе внимание. В самом деле, переполнение рынка и вследствие этого крайне низкое падение цен на кустарные изделия, отсутствие дешевого кредита — все это привело павловского кустаря в крайне тяжелое, чтобы не сказать более, экономическое положение. Работая по 18—19 часов в сутки, сажая с собою за работу жену и детей, кустарь едва-едва зарабатывает себе на хлеб. С удалением с рынка, по распоряжению начальника губернии, евреев-скупщиков, положение дел еще более ухудшилось. Евреи в каждую неделю покупали не на одну тысячу рублей товара и сейчас же расплачивались деньгами. Теперь на целые тысячи рублей несет кустарь своих изделий к ростовщику и платит ему с рубля по 2 и более копейки в неделю. Достоинство изделий падает. Кустарь находится всецело в руках скупщика’.
Эти строки мы заимствуем из корреспонденции из Нижнего Новгорода, напечатанной в No 60 ‘Русских Ведомостей’ и помеченной 1-м марта. Уже значительно после появления этой корреспонденции г. Короленко, в своих, напечатанных в ‘Русской Мысли’ статьях ‘Павловские очерки’, точно также утверждал, что удаление с рынка скупщиков-евреев очень невыгодно отразилось на карманах павловских кустарей. Он рассказывал там, как обрадовались ему кустари, приняв его за еврея. Таким образом всем известно было, к каким последствиям привело антисемитическое ‘мероприятие’ нижегородского губернатора. Но мы что-то не слыхали об его отмене. Кустари терпят убытки и ворчат, евреи горько жалуются на несправедливость, но все это пустяки: православные ростовщики благоденствуют, а этого только и нужно нашим антисемитам!
По отношению к евреям обстоятельства давно уже сложились так, что против них враждуют не столько представители крупного промышленного капитала, сколько торговцы и, в особенности, ростовщики самых различных имен, наречий и вероисповеданий. Еще в ‘Исследовании об украинских ярмарках’ покойного И. С. Аксакова приведены были интересные свидетельства московских фабрикантов об их торговых делах с евреями. Московские денежные тузы не могли нахвалиться ‘жидками’ и отвечали насмешливыми улыбками на расспросы о том, не вредит ли русским промышленникам еврейское соперничество. ‘Им против нас не выстоять, — самоуверенно отвечали московские фабриканты, — евреи служат у нас комиссионерами, и таких ловких комиссионеров между русскими не найдешь’. Когда в начале восьмидесятых годов происходили антиеврейские беспорядки, — так охотно поддержанные тем графом, которого называли Мефистофелем Востока и который, в сущности, есть не что иное, как русский мелкий бес из довольно, впрочем, чиновных, — когда происходили антиеврейские беспорядки, говорим мы, то московское купечество обратилось к названному графу с весьма внушительным увещанием, ставя ему на вид убытки, причиняемые торговле его слишком тонкой политикой. Из этого видно, что и в восьмидесятых годах представителям крупного промышленного капитала нечего было делить с евреями. Крупных капиталистов между евреями сравнительно очень мало, да не против крупных капиталистов и направляется современная антиеврейская травля. Те самые Держиморды, которые готовы при первом удобном случае отколотить или выдрать ‘жида’-бедняка, сгибаются в три погибели перед богатым бароном Гинсбургом и, конечно, даже не посмеют напомнить ему об его еврейском происхождении. Экономическая подкладка всего нашего антисемитического движения сводится к тому, что мелкая буржуазия христианского вероисповедания хочет отделаться от соперничества мелкой буржуазии Моисеева закона. В этом все дело. И этому похвальному стремлению русской мелкой буржуазии как нельзя более на руку все те исключительные законы, которые уже направлены или будут направлены против евреев.
Под выражением ‘мелкая буржуазия’ мы разумеем не одних только ростовщиков и торговцев. К ней относятся также люди ‘свободных профессий, например, врачи и адвокаты, которые в большинстве случаев тоже очень рады были бы отделаться от еврейской конкуренции. В нынешнем году один московский присяжный поверенный, громя евреев, ссылался даже на Гомера, который сделал нелестную характеристику… не евреев, правда, а финикиян, но это все равно, так как финикияне были близкими родственниками евреев. И, опираясь на Гомера, московский Балалайкин требовал ограничения (а, может быть, даже запрещения: не помним хорошенько) доступа евреев в почтенное сословие присяжных поверенных. Нечего сказать, очень хороший довод. Плохо только вот что: если евреи вздумают припомнить рассказы греков, например, о скифах, считаемых некоторыми за наших предков, то им легко будет доказать, что и московский поверенный должен был унаследовать не очень приятные черты, за которые его можно по справедливости лишить права адвокатской практики. Ему следовало подумать об этом.
А, впрочем, зачем? Пока существует современное русское правительство, дело евреев будет оставаться проигранным, как бы ни были нелепы доводы их ненавистников. Правительство преследует евреев потому, что ему нужно расчистить свободное поле для деятельности русских торгашей. Это уже совершенно достаточное основание. Но есть и другое, еще более солидное. Еврейская молодежь принимала широкое участие в революционном движении. Этого никогда не простит царизм евреям. И хотя бы не только англичане, но все цивилизованные народы принялись выяснять русскому самодержцу гнусность его действий, он все-таки будет беспощадно и беспрестанно, со свойственным ему тупым и жестоким упрямством, мстить ‘жидам’ за то, что между ними нашлось много благородных молодых людей, решившихся пожертвовать собою для освобождения своей злой мачехи-России. В деле русских евреев ни англичане, ни другие европейские народы дальше слов не пойдут, русский же царизм привык склоняться лишь перед одним доводом: перед силой. Вот почему евреи как нельзя более заинтересованы в успехе нашего революционного движения, которое нанесет смертельный удар самодержавию и превратит всех русских ‘обывателей’, без различия племен и национальностей, в полноправных и равноправных граждан свободного государства.
Для русского царизма антисемитическое движение имеет еще значение очень удобного и дешевого предохранительного клапана. Нам сообщают, что в Варшаве в ожидании ‘беспорядков’ первого мая предусмотрительные власти заготовили провокаторов, которые должны были натравливать волнующихся рабочих на ‘жидов’ и тем отклонять от администрации вполне заслуженные ею удары. Такой многообещающий прием, без сомнения, не раз еще будет применяться правительством, и уже одного этого достаточно, чтобы русские революционеры, занимаясь агитацией, с самой крайней подозрительностью относились к выходкам ‘народолюбивых’ антисемитов. Если одна половина антисемитических выходок обязана своим происхождением корыстолюбию и глупости, то другая, наверное, подсказывается полицейским участком…
Мы видели, как живется русской буржуазии. Ее капиталы приносят неслыханный в западной Европе доход, законодательство заботливо охраняет все не только действительные, но даже и мнимые ее интересы. Буржуазия — это именно тот класс, которому живется весело, вольготно на Руси… конечно, поскольку можно жить весело и вольготно в русском полицейском государстве. Самой буржуазии нередко солоно приходится от полицейского произвола. Но об этом ниже. Теперь посмотрим, как живется в России другим общественным классам.
Прежде всего вспомним о доблестном российском дворянстве.
На него льется золотой дождь из дворянского банка. Ради него ‘подтягивается’ крестьянин, т. е. сельский рабочий, которого новые земские начальники всеми силами стараются привести к старому крепостному знаменателю. Казалось бы, как не процвести ‘благородному сословию’, как не оправиться ему от ударов, нанесенных ему в прошлое царствование. И что же? ‘Благородное’ сословие все более и более разоряется. Не помогают ему ни дворянский банк, ни тяготеющее над крестьянином новое крепостное право. Вопреки всем ожиданиям правительства и самого дворянства, знаменитый банк оказался лишь новым средством ликвидации дворянского землевладения. В нынешнем году ‘Гражданин’ сообщил, что этим банком назначается к продаже до 3.000 имений. И каких имений! В числе несостоятельных должников банка оказываются и Рюриковичи и Гедиминовичи, и князья и графы, и знатнейшие представители нетитулованного дворянства. ‘Гражданин’ не без основания приходит в ужас от этого знаменательного явления. ‘Дворянский банк, — ворчит он, — принял заемщиков на облегченных против других и в особенности против золотого банка условиях, все, что можно было придумать для облегчения условий займа, было придумано и применено. И что же получилось в результате? Получилось, что заемщики дворянского банка оказались против прежнего своего положения заемщиков золотого банка в бесчисленное число раз неаккуратнее и несостоятельнее’. ‘Гражданин’ полагает, что несостоятельность дворянства происходит от причин исключительно нравственного (а, вернее сказать, безнравственного) свойства. ‘Дворянский банк не то, что частный, — рассуждали будто бы дворяне, — можно не церемониться, потерпит, — и давай не платить’. Это, конечно, так. Но ведь, с другой стороны, как же выйти из этого противоречия: пока не было дворянского банка, разорялись от того, что невыгодны были условия займа, а теперь, с основанием этого банка, разоряются от того, что слишком уже преувеличивают выгодность предлагаемых им условий. ‘Гражданин’ утешается, вероятно, той надеждой, что когда проучит хорошенько дворянский банк своих благородных неплательщиков, то они станут аккуратнее, и все пойдет хорошо. Мы думаем иначе. Поздно переучивать российское дворянство {Правда, на этот раз решительный тон Дворянского банка оказал на гг. помещиков хорошее действие. Газеты сообщают, что многие из них поспешили очиститься от недоимок. Надолго ли? ‘Что отсрочено, то не совсем еще потеряно’, — говорит французская пословица. И, разумеется, нигде она не может иметь такого безусловного применения, как в деле продажи с молотка дворянских имений.}. Как сословие, оно уже давно сыграло свою историческую роль и делать ему больше нечего. Как землевладельцы, т. е. в качестве экономического класса, наши дворяне до известной степени могут, конечно, приспособиться к новым буржуазным условиям современного русского народного хозяйства. Но дорого обойдется им это приспособление. Многим и многим из них придется уступить свое место тем самым купцам, на которых они, по старой привычке, до сих пор продолжают смотреть сверху вниз, как на грубых и неотесанных плебеев. Дворянское землевладение в значительной степени заменится, и уже заменяется, купеческим землевладением. Некоторые дворяне — из наиболее развитых и толковых — прекрасно сознают неотвратимость этого исторического явления. Г. С. Атава написал в ‘Новом Времени’ целую элегию на тему о гибели старого дворянства. Ему грустно, что сходит со сцены это сословие, давшее нам и Пушкина, и Лермонтова, и Тургенева, и Толстого. Смотря на старый дворянский быт из современного далека, он идеализирует его. Он не отрицает, что привольное дворянское житье основано было на эксплуатации крепостного крестьянина. Но разве в основе современного экономического быта не лежит эксплуатация наемного работника? Ввиду этого г. Атава не знает хорошенько, точно ли современные порядки лучше старых, крепостнических. Мы не станем разъяснять фельетонисту ‘Нового Времени’ историческое значение капитализма. Для нас важно лишь его признание о том, что дворянство есть уже мертвое сословие, быстро уступающее свое место дельцам буржуазного пошиба. Указав на это признание тамбовского помещика, мы продолжаем свою летопись русской общественной жизни и переходим к положению различных слоев трудящегося люда.
Развитие русского капитализма ведет к тем же последствиям, к каким вело оно повсюду. Экспроприация мелких самостоятельных производителей, отделение работника от средства производства, рост пролетариата совершаются в современной России с поразительной интенсивностью. Положение кустарей становится все более и более безнадежным. Выше мы приводили уже отзыв корреспондента ‘Русских Ведомостей’ о положении кустарных производителей села Павлова. Г. Короленко очень удачно сравнил павловский кустарный промысел с колоколом села Павлова. Вопреки ожиданиям, возникающим при виде его огромных размеров, этот разбитый колокол издает лишь слабые, жалкие, дребезжащие звуки. Совершенно так же и кустарь обманывает надежды русских народолюбцев. И нельзя ему не обманывать их, потому что плохо приходится ему везде, где крупный капиталист находит нужным давить его своим соперничеством. Вот как описывает г. Исаев положение тульских кустарей, занимающихся выделкой стальных, железных и медных изделий:
‘Проезжая по подгородным слободам, вы составляете себе приблизительно верное понятие об условиях, в которых живет большинство этого люда: прогнившие крыши, корпуса домов с боками, как бы готовыми выскочить наружу, развалившиеся заборы, там и сям подпертые жердинами, — таковы сотни и сотни лачуг, которыми кустари владеют на праве полной собственности. Иногда можно побиться об заклад, что в доме никто не живет и что в нем жить нельзя, а, между тем, в окне виден кусок тряпицы, изображающей занавеску, и 2—3 горшка с цветами. Кто из кустарей побогаче, у того тут же, в углу грязного двора, приютилась особая мастерская, слесарная или кузница, стены, крыши, окна, двери в таких мастерских — все носит на себе печать полного разрушения. Часто вышина этих мастерских не превышает 2 1/4 аршин, и кустари среднего роста должны работать сильно нагнувшись. Станки с 2—3 тисками прижаты к сквозным стенам, проходы между станками не достигают и одного аршина. Вот тут-то проводят большую часть своей жизни кустари с членами семьи своей и с двумя-тремя учениками. Так работают те, которые уже имеют некоторый достаток, а кто победнее, тот в своей трехоконной лачуге и живет, и работает’.
Приятнее быть самостоятельным производителем, чем наемным рабочим. Самостоятельность очень хорошая вещь. Но при тех условиях, в которых приходится жить и работать тульским кустарям, у них нет оснований дорожить своею самостоятельностью. По словам г. Исаева, ‘большинство кустарей мечтает о том, как бы попасть в рабочие на императорский оружейный завод’, так как, ‘в самом деле, он предлагает условия довольно льготные: рабочий день длится от 7 утра до 7 вечера с двухчасовым промежутком для обеда, тогда как кустари работают дома на 3—4 часа больше, помещение обширно и светло, заработная плата, при полном ходе работ, составляет не менее 15 руб. в месяц, а для лучших мастеров достигает 35—40 руб.’ и т. д. Как видите, и там не Бог знает какая Аркадия! Такую Аркадию вы найдете на любом петербургском металлическом заводе, а между тем условия тульского императорского завода для многих кустарей являются соблазнительною, но несбыточною мечтою, так как ‘он может в самое бойкое время занимать только 7.000 душ’ (‘Русские Ведомости’ No 276). Кустари, разумеется, очень рады были бы, если бы побольше развилось в Туле таких заводов, которые лишили бы их самостоятельности на перечисленных ‘льготных условиях’. Да и как им было бы не радоваться этому, с какой стати дорожили бы они тою самостоятельностью, которая давно уже стала пустым словом. Тульский кустарь так же мало самостоятелен, как и почти все другие кустари России. Не угодно ли вам прочитать, как изображается эта самостоятельность другим корреспондентом ‘Русских Ведомостей’?
‘Тула, 16-го августа. Наиболее распространенный кустарный промысел в нашей губернии — обработка железа и меди. Необходимо, однако, сознаться, что этот промысел год от года все утрачивает свой первоначальный характер самостоятельного производства. С утратою своей независимости кустарный промысел становится, конечно, менее доходным и выгодным для крестьянина. Чтобы лучше выяснить зависимость доходности этого кустарного промысла от утраты самостоятельности, скажем кратко о характере производства замков в прежнее время, лет 8—10 тому назад, и теперь. Прежде наши кустари-замочники вели свое дело таким образом: покупали в любой лавке необходимый для производства замков товар, выделывали из него замки известного формата и самолично продавали их в скобяные лавки. При таком порядке дела, по сознанию самих кустарей указанного района, шли довольно хорошо. Не таково положение дел в настоящее время. Теперь кустари наши целыми, например, деревнями работают на одного из своих односельчан, который является посредником между ними и покупателем, торговцем замками и вообще скобяным товаром. В результате в барышах оказывается посредник-кулак. В некоторых местностях кустари целыми деревнями работают у себя дома прямо на фабриканта, получая от него плату лишь за работу, за выделку выданного с веса материала. На таких условиях работают, напр., на гг. Баташева, Субботина и др. известных в Туле фабрикантов’
Вы понимаете, что о самостоятельности при таком положении дел не может быть и речи. Кустарь так же зависит от капитала, как и наемный рабочий. Разница лишь в том, что один зависит от ростовщика, а другой от фабриканта и заводчика. Да и эта разница замечается далеко не повсюду. Мы видели, что тульские кустари тоже работают иногда на фабрикантов. И знаете ли что? ‘Положение таких кустарей сравнительно лучше, — продолжает корреспондент, — потому что у фабрикантов есть собственное большое производство, независящее в такой степени, как производство посредника-кулака, от местной скобяной торговли. Этот класс кустарей довольно обширен’ (‘Р. В.’ No 226). И обширен не в одной только Тульской губернии, и не в одном только железном деле. Многочисленные кустари центральных губерний, занимающиеся обработкой волокнистых веществ, давно уже находятся в подобном положении. Г. А. И. в статье ‘О последовательности при содействии кустарным промыслам’ (‘Р. Вед.’ No 47) справедливо замечает, что огромная часть кустарей этого рода ‘образует вовсе не кустарно-промышленные единицы, а так называемую домашнюю мануфактуру, при которой работающие находятся в полной зависимости от капиталиста, снабжающего их сырым материалом, именно пряжей’. Там, где капиталисты, вследствие избытка рабочих или каких-нибудь других местных условий производства, не видят надобности в услугах кустаря, ему приходится просто, как говорится, класть зубы на полку. ‘Светелки ярославских кустарей, приготовлявших полотна, — пишет тот же автор, — закрываются под влиянием соперничества ткацких фабрик и мануфактур, тверские гвоздари еще с 70-х годов стонут под непосильной конкуренцией со стороны машинно-гвоздарного производства, многие ножевщики павловского района уже сделались фабричными работниками’. Но кустарный промысел теряет свой первоначальный характер не только вследствие влияния предпринимательского или ростовщического капитала. Когда-то однородная масса кустарей, подобно крестьянству, все более и более разделяется теперь на два слоя: зажиточных эксплуататоров и бедняков-эксплуатируемых. Так в московском мебельном округе около 40% кустарей работают с наемными рабочими, при чем, по словам того же г. А. И., ‘во всех мастерских с наемным трудом на каждую приходится с небольшим 3 работника’. В Загарском медно-промышленном районе ‘из 139 заведений — одиночных и семейных изб 38,1%, а мастерских с наемными рабочими 61,9%. Есть уже довольно большое число заведений, имеющих 10 рабочих и больше’. Подобные же факты сообщаются и о многих других отраслях кустарного труда. Первобытный тип кустарного промысла сохраняется только там, где сама техника производства имеет пока ремесленный характер и где не дорог сырой материал, как, например, в некоторых родах обработки дерева. Там же, где развитая техника требует усовершенствованных орудий и, следовательно, сравнительно больших затрат капитала, кустарный промысел неудержимо и быстро принимает новый вид: вместо самостоятельных производителей являются эксплуататоры и эксплуатируемые, буржуа и пролетарий.
Вместе с кустарями плохо приходится также и ремесленникам. В No 733 ‘Дня’ было перепечатано из ‘Самарской газеты’ замечательное известие.
‘Самарские ремесленники: кузнецы, слесаря, столяры, сапожники, портные, даже портнихи, швеи и модистки, — все без исключения когда-то занимавшиеся самостоятельно своим ремеслом и отличавшиеся сравнительным благосостоянием, в настоящее время переживают весьма плачевное материальное положение. работы нет и не предвидится, — а потому экономическое их положение вполне плачевно. Эти ремесленники, в борьбе за существование, довели свой заработок до классического минимума’.
С кем же борются за существование самарские ремесленники? Этого мы не знаем, об этом можно только догадываться. Мы не думаем, что жители Самары не имеют теперь надобности в кузнечных, слесарных, сапожных, портняжных и т. п. изделиях. Не думаем также, что самарские дамы перестали иметь нужду в изделиях модисток. По всей вероятности, всех этих изделий потребляется теперь в Самаре не меньше, чем прежде, когда самарские ремесленники ‘занимались самостоятельно своим ремеслом и отличались сравнительным благосостоянием’. Почему же нет теперь работы у этих ремесленников? Должно быть потому, что нужды города удовлетворяются помимо их произведениями крупных фирм. Должно быть самарские ремесленники бедствуют по той же причине, которая заставляет ярославского кустаря закрывать свою светелку и вызывает стоны тверских гвоздарей. С развитием капитализма плохо приходится всем мелким самостоятельным производителям.
Что же делает для облегчения их участи правительство, превратившее всю Россию в теплицу для культуры капитализма? Представьте себе: оно решилось помочь бедному промышленному люду. Образовалась даже ‘особая комиссия’ для разработки вопроса о помощи кустарным производителям. В числе членов комиссии фигурируют довольно высокопоставленные лица. Это, разумеется, очень большая честь для кустарей, что ради них беспокоятся важные господа, но много ли выиграют они в материальном отношении? Что обещает им ‘особая комиссия’? Конечно, не субсидии и не банки на манер дворянского, — это для тех, которые почище. Кустари должны удовольствоваться ‘заказами разных казенных и общественных учреждений’. Знаете ли вы, что такое казенный заказ? Это такой заказ, который, будучи получен крупным капиталистом, приносит большие выгоды этому капиталисту, а будучи принят мелкими производителями, приносит большие выгоды правительству. Как это так? А вот как. Положим, речь идет о поставке сапогов на христолюбивое воинство. Если крупный предприниматель берет 4 руб. за пару, то кустари возьмут три или даже того меньше. Предприниматель не возьмется за дело, если оно не сулит ему, по крайней мере, обычной у нас прибыли на капитал. Кустарь же, изнемогая под тяжестью капиталистического соперничества, удовольствуется средней заработной платой, оставляя всю прибавочную стоимость в руках правительства. До сих пор было так, что, несмотря на это, казенные заказы делались все-таки крупным предпринимателем. Теперь дело получит, кажется, несколько иное направление. В своей неустанной погоне за деньгами правительство напало на счастливую мысль воспользоваться бедственным положением кустарей и тем несколько уменьшить свои расходы. Для г. Вышнеградского, который употребляет нечеловеческие усилия для того, чтобы избежать употребления неприятного и неприличного слова: ‘дефицит’, кустарь — это целая находка. Пусть извинят его гг. крупные предприниматели: в наше смутное время интересы фиска выше всего.
Так вот как объясняются казенные заказы кустарям. ‘Начальство имеет свои виды’. И не только имеет, но откровенно высказывает. И все хорошо по-нимают, что только приятной перспективой эксплуатации кустаря и можно в этом случае соблазнить русское правительство. 16 октября, в первом заседа-нии ‘особой’ комиссии для поддержки кустарного производства, председатель комиссии профессор Исаев, в своей вступительной речи, прямо говорил, что казенные учреждения, обратившись к кустарям, ‘будут иметь возможность избежать подрядчиков и их стачек и получат хорошо приготовленные предметы за более дешевую цену’. Пермское земство просило г. Исаева выслать образцы тех предметов, которые требуются разными учреждениями. По этим образцам кустари ‘приготовят предмет и назначат минимальную стоимость ею’. Так говорится в напечатанном в ‘Новом Времени’ отчете о первом заседании комиссии. Тот же отчет сообщает, что присутствовавшие на заседании представители казенных учреждений ‘вполне сочувственно отнеслись к предстоящей деятельности, комиссии и одобрили мысль о необходимости выслать кустарям образцы предметов’. Еще бы они не одобрили ее! Они наперед знают, что невелика будет ‘минимальная стоимость’.
Председатель комиссии уверен, что кустари ‘будут иметь большую выгоду’ от казенных заказов. Мы уже сказали, что казенные заказы так же выгодны для кустаря, как выгодна для пролетария продажа своей рабочей силы. Имеющий работу пролетарий счастливее не имеющего работы пролетария. Но говорить о ‘выгоде’, получаемой им от продажи своей силы, можно только с большими оговорками. Еще более решительных оговорок требует та мысль г. Исаева, что казенные заказы будут ‘содействовать развитию кустарных промыслов’. Они, несомненно, будут содействовать этому, но в какую сторону? Если казенные заказы не останутся каплей в море в деле ‘улучшения быта кустарей’, то они оживят кустарную промышленность, оживление кустарной промышленности поведет за собою всякого рода усовершенствование техники кустарного производства, а усовершенствование техники ведет, как мы уже знаем, к распространению между кустарями системы наемного труда, к разложению однородной массы кустарей (поскольку она осталась еще однородной) на хозяев и работников, на буржуа и пролетариев. От этой неизбежной логики истории не спасут кустарей никакие ‘казенные учреждения’.
Русская ‘интеллигенция’ до сих пор пребывает в том приятном убеждении, что наш промышленный рабочий — ‘тот же крестьянин’, что каждое лето он покидает фабрику и возвращается домой для обработки своей ‘нивы’. С каждым годом факты все более и более противоречат этому идиллическому представлению. 1890-й год, к сожалению, обнаружил особенно много подобных фактов. Во-первых, что касается собственно фабричного пролетариата, то статистика не оставила места никаким сомнениям относительно его быстрого роста. В апреле нынешнего года доктор Е. М. Дементьев прочитал в статистическом отделении Юридического О-ва интересный доклад под заглавием ‘К вопросу об образовании фабричного пролетариата, связь фабричных рабочих Московской губ. с земледелием’. Исследование фабрик Подольского уезда навело докладчика на мысль о необходимости проверить ходячее мне кие, будто отход летом в деревню на земледельческие работы составляет типическое свойство русского фабричного рабочего. Он изучил фабричный быт Серпуховского, Бронницкого и Коломенского уездов и пришел к тому заключению, что уходит на полевые работы лишь ничтожная доля всего количества рабочих, именно 11,9%. Далее, разбив все число уходящих, по роду их занятий, на отдельные группы, он получил следующие интересные выводы:
‘Во-первых, с фабриками, работающими механической силой, неразрывно связано отчуждение от земли, во-вторых, оно тем значительнее, чем большей специализации требует занятие. Так, из ручных ткачей уходит в деревню 82%, а из ткачей на механических станках никто не уходит, канительщики, применяющие ручной труд, отправляются в деревню в количестве уже 84%, а рабочие на механических мельницах не уходят вовсе. Рассмотрение сроков, на которые нанимаются рабочие на фабриках, еще более рельефно указывает на зависимость ухода от степени развития в данном занятии применения механической силы. Принадлежность рабочего к тому или другому сословию, к той или другой местности не играют в рассматриваемом случае никакой роли. Фабрика стремится выработать специальных рабочих, не покидающих своих занятий в течение всего года. Для этого фабрикантом принимаются особые меры. К числу подобных приемов следует отнести: увеличение платы в период с Пасхи по октябрь, недоплата заработанных денег, скидки до 30% за предшествующий месяц, если рабочий вздумает уйти, и т. п. Не малое влияние в данном случае оказывает и устройство жилых помещений для рабочих, связь последних с землею порывается окончательно после переселения на фабрику их семейств’.
Из числа опрошенных г. Дементьевым рабочих 55% оказываются детьми фабричных же работников (‘Русские Вед.’ No 114). Fuit Troja!
Против таких доводов едва ли возразят что-либо даже очень ‘интеллигентные’ люди. Но нужна вся слепота ‘интеллигенции’, чтобы сдаваться только ввиду подобных доводов. Нужна невероятная доза ‘интеллигентности’, чтобы воображать, будто крестьянин готов бросить любую работу, лишь бы только вернуться летом к своему наделу. В действительности именно летом-то и бегут крестьяне от своих наделов на всякого рода отхожие промыслы. Ежегодно, с самой ранней весны, газеты переполняются известиями о движении крестьян на заработки. Крестьяне толпами бредут и на север, к Петербургу, и на юго-запад, к Одессе, и на юго-восток, к Самаре, в Саратов, на Дон, в Черноморье, словом, бредут куда глаза глядят. Всюду, где есть какая-нибудь надежда найти невозможный на родине заработок. Замечательное свидетельство в пользу пресловутой ‘власти земли’! Прекрасная сельская идиллия! Вот один из относящихся к нынешнему году образчиков такой идиллии.
‘Станица Ольгинская, Донской области, 8-го мая. Старожилы не запомнят, чтобы когда-либо было такое движение рабочего люда, отправляющегося на полевые работы, как в настоящем году: едут ‘дешевкой’, едут на лошадях по 3—4 человека на возу, нередко с бабами и маленькими детьми, но большинство, не имеющих средств на дешевку, бредет вдоль линии ж. д., — словом, ‘вся Россия поднялась’, как выражаются казаки. Чем окончится это движение рабочих? Большой наплыв рабочих и отсутствие дождя породили панику между рабочими: некоторые из них начинают возвращаться на родину, не дождавшись найма, побираясь Христовым именем. Казаки сначала не отказывали в куске хлеба, когда просящих было сравнительно немного, не то теперь, когда пришлых бедняков набралось слишком много. Насколько велико скопление рабочих в Донской области, доказывает то, что администрация водопроводов в Ростове дозволила рабочим пить из бассейнов, но не разрешила брать воду с собою в котелки, чего прежде не было. Как объясняют пришлые крестьяне, такое сильное движение на заработок обусловливается недородом хлеба в средних губерниях в предыдущие годы. На вопрос, куда именно рабочие направляются, они дают стереотипный ответ: в ‘Черноморье’, на ‘Ставрополь’, или просто — туда, где работа будет. Действительно, за переправой через реку Дон по дамбе, соединяющей станицы Аксайскую и Ольгинскую (единственная переправа через реку Дон во время половодья), у последней станицы сходятся три пути: в Ставропольскую, Астраханскую губернии и в Кубанскую область. Какое из поименованных направлений избрать — долго не думают рабочие, большая часть идет туда, куда пошли земляки’.
Подобных образчиков мы могли бы привести огромное количество, ограничимся немногими.
‘Саратов. Движение рабочих на отхожие заработки уже началось. Так, за последние дни Масляной недели через Саратов почти ежедневно проходили большие партии (человек 50—60) рабочих, преимущественно крестьян Пензенской губернии. Все рабочие идут одетыми очень плохо и никаких запасов на дорогу при себе не имеют. По словам их, нынешнюю зиму они, по случаю безработицы, сильно бедствовали, вследствие чего многие из них, собравшись в путь и не имея запасных денег, принуждены были продавать за бесценок разный домашний скарб, рассчитывая вернуться домой к оставшимся ни с чем семьям с деньгами. Но вырученных крестьянами от продажи своего имения на дорогу денег, как видно, не хватит до прихода их на место работ, так как многие из них, проходя Саратовом, очень часто просили у прохожих милостыню’ (‘Русские Ведомости’ No 46).
Не подумайте, что рабочие весною идут исключительно на полевые работы. Нет, весною пускается в путь также и ‘мастеровой человек’: плотники, каменщики, штукатуры и пр. Весною же нередко усиливается и наплыв рабочих на фабрики. Вот что говорилось об этом в тex же ‘Русских Ведомостях’, превосходящих все другие газеты обилием и ценностью известий о внутренней жизни России.
‘Орехово-Зуево, 1-го марта. Сюда стали стекаться массы рабочего народа. Пунцовые фабрики обыкновенно на зиму сокращают производство, затрудняясь промывкою и сушкою тканей, расстилаемых большею частью в хорошую погоду на лугу. Ткани летней выделки и окраски несравненно добротнее. Начиная с марта, усиливается опять производство на пунцовых красильных заведениях, принимается опять рабочий народ, рассчитанный по осени. Рабочие приходят из Калужской, Тульской и Рязанской губерний. Между приходящими массами — наполовину женщины, труд которых требуется на пунцовых фабриках по уборке, расстилке и сушке тканей. На постоялых дворах и на ‘вольных’ зуевских квартирах — битком набито народа. Между тем, фабриканты не спешат наймом, ссылаясь на запас товаров прошлогодней выработки. Многим из пришедших, по всей вероятности, придется вернуться обратно, за неимением мест на фабриках. Ждать здесь до весеннего найма, когда на фабриках ‘записывается’ заблаговременно рабочий народ для летних работ, ждать 3—4 недели не всякий может’.
Для огромной части русских крестьян сторонний заработок есть единственное средство существования и уплаты податей. Поэтому многие из них вовсе не возвращаются домой, — ни на зиму, ни на лето. С весны они ищут себе работы, а зиму проводят… знаете ли как? Скитаясь по городским трущобам, ночуя в ночлежных домах. ‘Почти каждую зиму местные ночлежные дома и постоялые дворы бывают переполнены бедняками, принужденными по той или иной причине зазимовать в Казани, ранней весной они уходят отсюда на поиски работы и куска хлеба’ (‘Русск. Вед.’, No от 24-го апреля). Это уже не просто пролетариат, это то, что немцы называют Lumpenproletariat, оборванный пролетариат, или, по-нашему, босая команда. Экономическое развитие России дошло уже до того фазиса, когда трудящемуся населению остается жить только продажей своей рабочей силы. И счастливыми считают себя те, которым удается продать ее. Остальным приходится побираться ‘Христовым именем’, образуя запасную рабочую армию.
Надел не кормит крестьянина. Крестьянин бросает его, стряхивает с себя ‘власть земли’ и несет свою рабочую силу на рынок, поступая под власть капитала. Разрушение ‘устоев’ с каждым годом идет все далее и далее. По земским статистическим исследованиям, безземельные крестьяне составляют не менее 8% крестьянского населения. Это уже счастливцы, которым нет надобности платить за никуда не годные наделы. Но кроме них существует еще огромная масса бесхозяйного и безлошадного люда, который, не имея возможности обрабатывать свою землю, несет на себе тяжелое бремя поземельных платежей. За этим людом следуют однолошадные хозяева, которые ‘не могут с старательностью обработать почву и удобрить ее, благодаря чему урожаи у них получаются сравнительно низшие’. Они ‘не успевают вспахать полосы с осени под овес, а весной сеют прямо по жнивью, под рожь пашут только один раз’ (‘Северный Вестник’, июнь 1890 г., ст. г. К. Ч-ва. Крестьянский банк, стр. 20). Какое уж это хозяйство! Бесхозяйные, безлошадные и однолошадные ‘хозяева’ только тем и отличаются от пролетариев, что правительство насильно держит их на цепи земельного надела. Как относятся они к этому наделу, известно у нас всем и каждому, отчасти известно даже интеллигенции. ‘Платежи, превышающие доходность надела, делают его буквально постылым’, говорится во внутреннем обозрении ‘Вестника Европы’ за июль нынешнего года. А знаете ли вы, сколько у нас бесхозяйных, безлошадных и однолошадных крестьян, т. е. именно тех крестьян, наделы которых наименее доходны, если не вовсе бездоходны? ‘Мы, вероятно, не ошибемся, — говорит уже цитированный г. К. Ч-в, — если весь разряд домохозяев, которые совсем прекратили хозяйство и не имеют инвентаря или не обладают достаточным количеством рабочего скота для обработки как собственных наделов, так и арендной земли, определим в 60% всех домохозяев, включая и безземельных’ (Там же, стр. 21). После этого вы не удивитесь тем известиям о народном обеднении, которых так много было в газетах нынешнего года.
‘Бронницкий уезд, Московской губернии, 12-го мая. Крестьянское хозяйство в Бронницком уезде, особенно в восточной полосе уезда, в волостях Усмерской, Ашитковской и соседних, заметно падает год от году. В былые годы местные крестьяне богаты были скотом. Теперь и скотоводство заметно сократилось вследствие бескормицы. Прежде зимнее продовольствие для скота получалось преимущественно с москворецких лугов, обильных покосами. Луга эти после освобождения крестьян остались почти всецело за помещиками и составляют важнейшую доходную статью во владельческих имениях. В первое время крестьяне арендовали покосы на р. Москве, именно с целью заготовления на зиму потребного количества корма для скота, потом мало-помалу крестьян стали вытеснять кулаки-скупщики, прессующие сено для отправки в Москву и др. рынки. Цена на укосы поднялась вдвое против прежнего. Крестьянам не под силу стало тягаться с кулаками. За недостатком корма пришлось сбывать скот. Это не могло, конечно, не отразиться и на земледелии и повлекло за собою общий упадок крестьянского хозяйства. Другие вспомогательные работы, например, ручное ткачество, так же упали в нашем уезде. Небольшие миткалевые фабрики, во множестве существовавшие здесь, не выдержали конкуренции с крупными предприятиями этого рода и прекратили свое существование’ (‘Русск. Вед.’ No 130).
‘Васильковский уезд, Киевской губ., 3-го июля. На ухудшение экономического положения крестьян на юге России в значительной мере повлияли те перемены, какие произошли в среде крупного землевладения. У нас есть села с исключительно земледельческим населением, в которых не приходится и по одной десятине земли на душу. Если бы у нас возможна была самая интенсивная культура, какая практикуется в наиболее густо населенных местностях Западной’ Европы, то и в таком случае значительная часть крестьян не могла бы прокормиться на своих наделах, при том же крайне несовершенном хозяйстве, какое господствует на юге и юго-западе России, жалкие клочки земли, принадлежащие ныне крестьянам, не могут обеспечить и четвертой доли наличного крестьянского населения. Если, однако, до сих пор крестьяне влачили кое-как свое существование, а некоторые из них успели даже достигнуть известного благосостояния, то этим они обязаны исключительно тому кризису, который переживало крупное землевладение на юге России. Еще очень недавно многие владельцы крупных участков земли, не имея ни желания, ни средств для ведения самостоятельного хозяйства, раздавали ее небольшими участками в пользование местным крестьянам. В то время крестьяне не особенно ощущали недостаточность в собственных наделах. Если их скот не помещался на принадлежащих им выгонах, то сосед-помещик, не имевший собственного стада, за небольшое вознаграждение принимал его на свое пастбище, если крестьяне нуждались в сене, то соседние владельцы, не имевшие средств убрать свои сенокосы наемным трудом, за известную часть сбора предоставляли им накашивать сена столько, сколько им было нужно, наконец, на землях тех же соседей-помещиков, за определенную долю урожая, крестьяне распахивали под хлеб столько полей, сколько они в состоянии были обработать собственными средствами. Но эта благоприятная для крестьян пора теперь миновала, прежние владельцы, не умевшие справиться с новыми условиями хозяйства, сходят уже со сцены, на смену им являются новые, которые заводят собственное стадо, обрабатывают свои земли исключительно наемным трудом и находят уже невыгодным раздачу их небольшими участками местным крестьянам. …При таких условиях крестьяне, не успевшие в прежнее время упрочить свое благосостояние, терпят сильную нужду, и недостаточность земельных наделов приводит их теперь к неизбежному хозяйственному расстройству’ (‘Русские Ведомости’, No 497).
‘Саратов, 14-го августа. Крестьянское население Саратовской губ. год от году беднеет и волей-неволей обращается к переселению, видя в нем единственный исход из своих экономических затруднений. Особенно велико это стремление в уездах Балашовском и Сердобском. Одна из причин обеднения крестьян заключается в том, что арендная плата за землю с каждым годом увеличивается. Еще несколько лет тому назад арендная плата за паровую десятину в редких местах достигала 12 руб., как максимум, теперь она стала повсеместно выше и в нынешнем году поднялась даже до 16 руб. местами. Между тем, низкие цены на хлеб и плохой урожай, бывший в прошлом и позапрошлом годах, далеко не могут оправдать этой цены’ (‘Русские Ведомости’).
‘Самарская губ. Весь Николаевский уезд находится в экономической кабале у знаменитого в тех местах кабатчика Пашкова…’ (‘Русские Ведомости’, 17 мая).
‘Таврическая губ. Два тяжелые неурожайные года и частые пожары сильно разорили крестьян. Бедность видна во всем: в питании, одежде, жилище, а всем этим невзгодам всегда сопутствуют разные эпидемические болезни. Еще осень не вошла во все свои права, а уже из разных уездов Таврической губ. получаются известия о появлении тифа, дифтерита, гастрита и др. бичей, с которыми земские врачи в селах не в состоянии бороться, так как недостаток питания, холод и сырость ветхого жилья, в котором помещается больной, грязь, отсутствие белья и вообще крайняя бедность парализуют все благотворные действия лекарств’ (‘Нов. Тел.’).
‘Пермская губ. Нынешний год для уездов Шадринского, Камышловского и Ирбитского, без сомнения, будет одним из самых трудных и голодных годов: урожаи в этих местностях настолько плохи, что вряд ли хватит хлеба даже на осеннее время, не говоря уже о зиме, а тем более о семенах для посева. Не без основания уездные земские управы начинают серьезно опасаться продовольственных затруднений среди населения, озабочиваясь заблаговременным принятием мер к обеспечению населения (‘Екат. Нед.’).
Средняя черноземная полоса. ‘В нашей земледельческой полосе, особенно в той части ее, которая с незапамятных времен живет по преимуществу сельским хозяйством, каковы центральные черноземные губернии, по многим причинам земледельческий промысел служит ныне источником скудости, а не богатства. Выпаханная земля, при почти первобытных способах и условиях эксплуатации ее, плохо вознаграждает тяжкий труд земледельца и едва прокармливает его впроголодь’ (‘Н. Вр.’).
Довольно. Со всех концов России несется одна и та же жалобная песнь: голодно, родименький, голодно! Упадок крестьянского хозяйства дает себя чувствовать правительству в виде роста недоимок. В Александрииском уезде Херсонской губ. в нынешнем году целые села не могли внести ни копейки податей в государственное казначейство (известия об этом были напечатаны в октябре. Теперь может быть уже выбили из этих сел кое-что). Да и весь вообще Александрийский уезд едва ли заплатит в нынешнем году хотя треть причитающихся с него податей. В Воронежской губ. дело обстоит еще хуже. Вот что писали об этом в ‘Русских Ведомостях’ (No 267):
‘В некоторых уездах Воронежской губ. крестьянские недоимки достигли значительных размеров, превысив даже всю сумму годового оклада. Из 6 уездов, по которым уже опубликованы результаты местных земско-статистических исследований, особенно недостаточными оказались три — Задонский, Землянский и Нижнедевицкий. По этим данным, из 16-ти тыс. всех дворов Задонского уезда недоимка значится слишком за 11.000 дворами или за 70%, всего в недоимке за ними более 235 тыс. руб. или по 22 руб. в среднем на недоимщика. В Землянском уезде недоимщиков еще больше — до 23 тыс. дворов (из 26 тыс. всех) или 87%, недоимки за ними 566 тыс. руб. или по 26 руб. на недоимочный двор. Из 20.000 крестьянских дворов Нижнедевицкого уезда — 16 с половиной тысяч накопили недоимки еще больше, чем в Землянском уезде — 577 тыс. руб., т. е. в Нижнедевицком уезде 82% всех крестьянских хозяйств оказались неисправными плательщиками налогов, а в среднем на каждого из них падает до 36 руб. недоимки. Само собою разумеется, что как главная масса оклада слагается из различного наименования казенных платежей, так и отмеченные недочеты должны, главным образом, поступать в государственное казначейство, однако и собственно земские недоимки весьма велики, так что благодаря им некоторые из наших уездных земств поставлены в чрезвычайно затруднительное положение Для примера приведем здесь некоторые указания по Нижнедевицкому уезду. По докладу уездной земской управы от 30 апреля текущего года, земством не додано жалованья различным служащим за 1889 и 1890 гг. — 19.750 руб., да за медикаменты и посуду для аптеки, за книги для училищ, в типографию и т. п. земство должно 28.000, а всего долга — около 48.000 руб. Понятно, что при таких условиях, когда многие служащие остаются без жалованья, а кредит земства подорван, земскому управлению приходится не столько думать о различных мероприятиях, сколько изобретать средства, как и чем расплатиться с долгами. Между тем, у Нижнедевицкого земства числится за недоимщиками 53.000 руб., если бы удалось собрать эту сумму, управа разочлась бы с долгами и могла бы спокойно вести земское дело. Но недоимка поступает крайне медленно, да и все, что собирается, зачисляется главным образом в казенную недоимку. Земство давно уже обращалось к министерству с просьбою собрать сначала земскую недоимку, чтобы расплатиться с долгами, но просьба эта удовлетворена не была, и задолженность земства растет’.
Во многих других губерниях земствам уже грозит банкротство ввиду беспомощного положения главного плательщика — крестьянина. ‘Полная пустота в земских кассах сделалась теперь обычным явлением’, справедливо заметила по этому поводу одна петербургская газета. Нижегородское уездное земство в апреле нынешнего года собралось на чрезвычайное собрание для обсуждения экономического положения уезда и затруднительного финансового положения управы. Из представленного собранию доклада выяснилось, что земское хозяйство быстро идет под гору. До 1879 г. можно было делать некоторые сбережения из доходов, и тогда образовался запасный капитал, который в настоящее время ‘иссяк’. В 1888 г. за невозможностью займов из запасного капитала земству не хватило на его расходы 14.000 руб., более 10% сметы. В зимние месяцы 1890 г. дефицит еще более увеличился. А между тем весною и летом и вовсе уже не предвиделось почти никаких поступлений в земский сундук, так как весна и лето — тяжелое время для крестьян: тогда с них, как говорится, взятки гладки. Что делать? Земство в опасности! Caveant consules! Собрание постановило, между прочим, ‘немедленно принять самые энергические меры к взысканию земских недоимок, не стесняясь в случае надобности продажей имущества неисправных плательщиков’. Вы еще более оцените энергию этого крутого ‘мероприятия’, когда примете в соображение, что, прежде чем решиться на него, земские отцы отечества выслушали доклад об экономическом положении крестьянства, а в докладе говорилось, что, ‘нуждаясь в продовольствии, крестьяне, для прокормления своих семейств, продают последних рабочих лошадей и коров, а некоторые снискивают себе пропитание подаянием’. Ввиду этого решено было обратиться к губернскому земству, а в случае нужды к правительству, поставив ему на вид, что если и оно откажет в помощи, то ‘уездное земство слагает с себя всякую ответственность за последствия, могущие произойти от неудовлетворения крайних продовольственных нужд уезда’. К чему же приведет в таком случае ‘самое энергическое взыскание’ земских недоимок?
По примеру нижегородцев, новомосковские земцы съехались в нюне на чрезвычайное собрание для обсуждения все того же вопроса о безнадежном состоянии земской кассы. Оказалось, что ‘расходы по управе оставались не выполнены чуть ли не с января, поступлений в управу никаких, ни мелкие, ни крупные землевладельцы не взносят повинностей, одни потому, что не могут, а другие потому, что не хотят’ (‘День’ No 743). Вот с этих-то последних, т. е. с крупных землевладельцев, действительно, не мешало бы noэнергичнее взыскивать недоимки. Но, ввиду преобладания в наших земствах представительства от крупного землевладения, такая мера едва ли была бы одобрена гг. земскими деятелями.
‘Служащие в земстве у нас находятся в печальном положении, касса земства настолько опустела, что жалованье еще за февраль месяц многие не получали’. Так писали в ‘Саратовский Листок’ в июне текущего года из Николаевского уезда Сам. губ., того самого уезда, который закабален г. Пашковым. (Кстати, говорят, что этот господин постоянно живет за границей, так что в непосредственных сношениях с крестьянами находятся только его служащие. Что прикажете! Просвещенный человек, может быть даже конституционалист!) По известиям другой саратовской газеты, Николаевское земство не выдало одного жалованья служащим — 40.000 рублей.
‘Из Мензелинска пишут в ‘Волжский Вестник’ о крайне печальном положении дел местного земства и вместе с тем лиц, получающих жалованье от земства. Сентябрь там является поистине праздником для земских служащих, так как в этом месяце земство выплачивает долги. Обыкновенно их накопляется за полгода несколько десятков тысяч. Все, кто живет земством, не имея других источников существования, должны содержаться в кредит и через это волей-неволей приходить в некоторую зависимость от всесильных в этом случае кулаков-прасолов. Учительницы прогимназии, содержимой земством, жили без жалованья ровно 6 1/2 мес.! Сельским учителям и учительницам председатель земской управы в безденежное время выдает жалованье из собственных средств. Были случаи жалоб на земство за неаккуратную выдачу жалованья. Так, бывший инспектор народных училищ В. А. Теласков, которому мензелинское земство задолжало 500 руб., нынешнею весной обращался с просьбой к попечителю учебного округа о принятии мер к понуждению земства выдать ему, Теласкому, заслуженные деньги. Попечитель отнесся с этой просьбою к уфимскому губернатору, который обратился к мензелинскому земству с предложением об аккуратном удовлетворении жалованьем инспекторов, учителей и учительниц. Получив предложение, председатель управы, в свою очередь, обратился к губернатору с просьбою указать источники, из которых земство могло бы без задержки выдавать заслуженное жалованье своим служащим. К 15 сентября земская касса опустела. Расплатившись с кредиторами на половину, учителя и учительницы все-таки остались без средств, опять приходится им обратиться к помощи прасолов-кулаков и из-за этого платить за вещи вдвое дороже, чем при покупке за наличные деньги’ (‘Новое Время’ No 5242).
Печальная картина! При всем своем равнодушии к нуждам народа правительство не может сидеть сложа руки ввиду этого повсеместного расстройства народного хозяйства. Оно обязано действовать. И оно действует. Во-первых, оно, как известно, ‘подтягивает’ мужика. Новые земские начальники секут его с полным старанием. В Нижегородской губернии рвение их вызвало даже губернаторское неудовольствие. Г. Баранов принялся усовещивать их. ‘В числе земских начальников,— говорил он в своем циркуляре, — есть много лиц весьма молодых, начинающих свою служебную карьеру и желающих скорее заявить свою деятельность’. Он вполне понимает это желание, но, как старый служака, он понимает также, что молодому человеку легко увлечься и пойти дальше, чем это желательно в данное время для правительства. Тише едешь, дальше будешь, уверяет он своих не по разуму усердных подчиненных. Не надо, чтобы слишком много говорили о земских начальниках. ‘Отсутствие на первых порах слухов и известий о деятельности гг. земских начальников, по моему мнению, скорее может считаться доказательством серьезности их приступа к делу, чем указанием на отсутствие у них желания работать’ (‘Р. В.’ No 292). Не забудьте, что крестьяне Нижегородской губернии буквально голодали в нынешнем году. Таким образом, ‘молодые люди’ старались ‘заявить свою деятельность’ истязанием людей, измученных голодом и другими лишениями. Какие выражения могут быть достаточно сильны для характеристики этих палачей!
Нас, социал-демократов, часто упрекали в том, что мы охотнее спорим с революционерами, чем с реакционерами. Это верно, и в то же время как нельзя более понятно. Представьте себе, что данная местность страдает от хищных зверей. Можно спарить, и очень горячо спорить, о том, как избавиться от этих неприятелей, но можно ли спорить с ними самими, можно ли полемизировать со зверями? Это совершенно так же бесполезно, как полемизировать со слугами русского царизма, по отношению к которым действителен только один прием спора, выражаемый в шуточной немецкой социал-демократической песенке словами:
Brenn’ heller, lieb’ Petroleum,
Mach’ ihm den Standpunkt klar!
Кроме ‘подтягивания’ мужика правительство занимается еще тем, что ‘тащит и не пущает’. Вот, например, как действует оно для обеспечения себя от недоимок:
‘Слоб. Новопавловка, Таганр. окр., Донской обл. За местными крестьянами числится много недоимок. Вследствие этого начальством таганрогского округа сделано в марте распоряжение не выдавать паспортов не только мужчинам, но и женщинам и девушкам, служившим где-нибудь на стороне уже года два-три — не высылать паспортов, а вытребовать к месту жительства. Эта мера имеет ввиду заставить крестьян уплатить недоимки. Ежедневно являются к старшине десятка два-три человек обоего пола и требуют паспорты, чтобы идти на заработки, старшина отказывает в силу вышеозначенного распоряжения. В самой же Новопавловке теперь негде и полтинника заработать (‘Дон. Р.’) (‘Рус. Вед.’ No 109).
Излишне рассуждать о целесообразности таких мероприятий, как излишне рассуждать о целесообразности тех препятствий, которые ставит наша администрация крестьянским переселениям. 13-го июля прошлого года был издан закон, имеющий целью будто бы облегчение и упорядочение переселенческого движения. Мы были наперед уверены, что этот закон принесет переселенцам лишь новые затруднения (см. Внутр. обозр. 1-й кн. ‘Соц.-Дем.’). Действительность, к сожалению, далеко превзошла наши ожидания. По закону 13-го июля крестьяне, переселяющиеся без предварительного разрешения министров внутренних дел и государственных имуществ, возвращаются на места приписки административным порядком. Для того же, чтобы получить разрешение названных министров, нужно претерпеть бесконечную и нестерпимую канцелярскую волокиту. И вот многие крестьяне двинулись ‘на новые места’, заручившись по-прежнему лишь паспортами, да увольнительными свидетельствами. Некоторая часть их переселялась на земли ‘Кабинета Его Величества’ и, следовательно, не нуждалась в особых министерских разрешениях, так как закон 13-го июля касается лишь переселенцев на казенные земли. Тем не менее, администрация, по словам ‘Нового Времени’, ‘возвращала с пути следования всех переселенцев, идущих через эти губернии, хотя с документами в руках, но без разрешения, безразлично, на какие земли они бы ни шли. Случаи таких административных возвращений указывались из разных мест. Мы не знаем, говорит ‘Новое Время’, как велико было число их по разным губерниям, но нам известно, что из города Тамбова и Тамбовского уезда (эти местности не лежат на главном пути следования в Сибирь) в течение всей весны и начала лета этого года беспрестанно возвращались переселенцы. Это были крестьяне Пензенской, Орловской, Курской, кажется, Харьковской, Воронежской, Рязанской, Калужской и других губерний. У всех их были документы на руках, которые отбирались и отсылались по месту приписки… В начале мая партия черниговских переселенцев, более 100 человек, была задержана и проживала на одной из площадей города Тамбова. Они говорили, что за ними следуют через Тамбов еще их односельцы. Другая партия черниговцев, около 70 человек, была остановлена в Тамбовском уезде, третья, кажется, в Усманском уезде. Все эти переселенцы, отпущенные местными властями и прошедшие беспрепятственно несколько губерний, были возвращены из великорусских степей в Малороссию…’
‘Последствие такой разнообразной политики местных властей, — замечает ‘Новое Время’, — полное разорение крестьян, так как, отправляясь в путь, они предварительно уничтожают все свое хозяйство на прежних местах жительства. Кроме того, само возвращение делается часто этапным порядком и длится целые месяцы. В попутных городах, где этап останавливается, крестьяне с женами и детьми подвергаются тюремному заключению. Затем этапные деньги взыскиваются, кажется, с крестьян или их обществ’.
‘В М — ской губернии, — читаем мы в одном из писем в редакцию ‘С.-Д.’, — около 200 крестьян решили переселиться в Сибирь. Им почему-то запретили это, но они постановили убраться тайком. Когда они двинулись в путь, явились солдаты для их, ‘усмирения’. Между крестьянами и войсками произошло столкновение, но солдаты, разумеется, победили. Крестьяне вынуждены были остаться на своих местах. Следствие по этому делу обнаружило, что землю и скот купили у крестьян местный священник, становой и еврей-арендатор’. Как вы находите такое поведение администрации? Становой сначала покупает крестьянскую землю, а потом с помощью солдат ‘пресекает’ их самовольство и водворяет их наместо приписки! Тоже славное ‘усмирение’ ознаменовалось еще одною гнусностью. Станового и священника просто заставили возвратить крестьянам имущество, а еврея арендатора высекли. ‘Этому еврею было около 70 лет, — пишет наш корреспондент. — Сын его просил позволения заменить собою отца при наказании. Начальство не разрешило этого, и старик умер спустя очень короткое время после расправы’ {Очень жалеем, что наш корреспондент не обозначил точнее местности, где это происходило. Такие вещи должны разоблачаться вплотную.}. Мы никогда не защищали эксплуататоров народа. Но, во-первых, еще неизвестно, была ли в данном случае покупка земли у крестьян актом эксплуатации. Продажа скота и наделов является для переселенцев почти единственным средством запасти кое-какие деньжонки на дорогу. Во-вторых, странно бороться с эксплуататорами посредством диких и позорных ‘административных’ наказаний. В-третьих, если крестьяне были притеснены при продаже своей земли, и народолюбивое начальство не могло удержаться от употребления в дело розги, то почему же не высекли попа и станового? В том-то и дело, что эксплуатировать народ можно, но для этого нужно быть крещеным по христианским обрядам, а не обрезанным по закону Моисея. В противном случае у православных кулаков явилось бы несколько лишних соперников.
Стремление русских крестьян к переселению в многоземельную Сибирь существует с незапамятных времен. Но в нынешнем году у них возникло новое стремление: переселяться за пределы русского государства, именно в далекую Бразилию. Из Белоруссии и отчасти из Малороссии потянулись целые толпы крестьян к нашей западной границе. В Царстве Польском движение это было, кажется, еще сильнее, при чем из Польши и из Белоруссии ехали также ремесленники и рабочие. Наши официальные и официозные органы приписывали это движение проискам каких-то ‘спекулянтов’. По всей вероятности, они правы в том смысле, что были люди, решившиеся не упустить случая и понагреть руки на счет переселенцев. Но ведь не ‘спекулянтами’ же создано бедственное положение русских и польских крестьян и рабочих, заставляющее их бежать на край света. Как думают об этом наши рептилии? И много ли делает правительство для улучшения народного быта? Оно знает свое: оно ‘не пущает’. На западной границе дело доходило до кровавых стычек между переселенцами и стражей. Свинец и порох — вот единственное ‘мероприятие’ правительства, о котором могла сообщить читающей публике официальная печать в своих известиях о переселенческом движении в Бразилию. Если к этому громкому мероприятию прибавить неслышные ‘препоны и препятствия’, то этим и ограничатся все правительственные заботы о благе того бедного трудящегося люда, который оно насильно хочет удержать в своем государстве. Какая глубокая, какая благодетельная ‘социальная политика’!
Итак, беспримерное обеднение народа с одной стороны и беспримерно быстрое обогащение буржуазии с другой, — такова краткая формула, выражающая весь ход современного экономического развития России. Капитализм наступает на нас со всех сторон, он побеждает, как выражаются французы, по всей линии. Но торжество капитализма предвещает гибель самодержавию. Капитализм создает в лице пролетариата страшного противника существующего экономического и политического порядка. Это прекрасно понимают образованные сторонники царизма. Они начинают подумывать о том, чтобы сохранить в лице крестьян опору против быстро растущего пролетариата. ‘Крестьянское сословие составляет главную охранительную силу в государстве’, — благоразумно замечает г. Победоносцев. Но каким же путем можно задержать переход охранительной крестьянской массы в революционную силу пролетариата? Крестьянин, превращается в пролетария, порывая свою многовековую связь с землею. Но обыкновенно, даже бросив землю, крестьянин считал своей обязанностью платить падающие на нее налоги. Правда, в последнее время он все хуже и хуже исполнял эту обязанность, однако, все-таки имел совесть и чувствовал себя виноватым. В нынешнем же году был случай, ясно показывающий, что крестьянин начинает утрачивать эту похвальную стыдливость. Вот этот страшный случай, как рассказан он в No 891 газеты ‘День’:
‘Общество крестьян села Петровского, Царево-Кокшайского уезда, обратилось недавно в местное губернское по крестьянским делам присутствие с просьбой отобрать от них нарезанную им по уставной грамоте землю. Мотивировали они эту просьбу тем, что земельные наделы их, вследствие своей недоброкачественности, не окупают лежащих на них платежей по казенным и земским повинностям. При этом названные крестьяне ходатайствовали еще и об освобождении их от уплаты накопившихся за ними недоимок, тем более, что наросли они, главным образом, с 1879 г., когда общество наделы свои забросило, ввиду убыточности возделки их, и с тех пор ими не пользуется вовсе, арендуя пашни у соседних землевладельцев. Первое ходатайство Петровского сельского общества, было, по словам ‘Волжского Вестника’, уважено губернским по крестьянским делам присутствием, так что в настоящее время земля, от которой крестьяне отказались, фактически перешла уже во владение казны.
Что же касается до ходатайства крестьян относительно недоимок, то о сложении со счетов недоимок по казенным сборам губернское присутствие вошло с представлением к г. министру финансов, а о сложении недоимок земских предоставлено крестьянам ходатайствовать перед земством’.
Мы знаем, как много у нас крестьян, которым, по выражению ‘Вестника Европы’, наделы стали постылыми. Вообразите же теперь, что все эти крестьяне обращаются к начальству с просьбою развязать их с землею и ‘освободить’ их от накопившихся за ними недоимок. Представьте себе затруднительное положение начальства! Чтобы избежать его, начальство решило увековечить связь крестьянина… с постылым наделом. Оно готовит закон о неотчуждаемости крестьянских наделов. В последнее время крестьяне стали особенно широко пользоваться своим правом досрочного выкупа земли (на основании знаменитой 165-й статьи пол. о выкупе). Так, в Поречьском уезде Смоленской губернии, в пятилетие 1875—1879 гг., было выкуплено крестьянами только 15 наделов, в следующее пятилетие — 25, а в последнее пятилетие — уже 301 1/2. Всего же за 15 лет выкуплено 344 1/2 надела или 1.500 десятин с лишним (во Внутреннем обозрении первой книжки ‘С.-Д.’ нами приведены некоторые данные о досрочных выкупах в других уездах той же губернии). Чаще всего крестьяне выкупают свои наделы с единственною целью их немедленной продажи. Досрочные выкупы являются, стало быть, не более как средством развязаться с землею, не беспокоя начальство подобно нахалам Царево-Кокшайского уезда. Новый закон отнимет у крестьян и это средство. Какое значение может иметь такая мера в русской экономической жизни, об этом мы поговорим в следующий раз. Теперь же заметим только, что вся наша печать, без различия партий и направлений, ужасно обрадовалось этому отягощению крепостных цепей крестьянина и единодушно закричала: ‘распни его, распни его… для его же собственной пользы!’.
Плеханов Георгий Валентинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Предисловие к брошюре Фр. Энгельса ‘Крестьянский вопрос во Франции и Германии’, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1904
  2. Утопический социализм XIX века, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1913
  3. Неизбежный поворот, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1888
  4. О задачах социалистов в борьбе с голодом в России, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1892
  5. Централизм или бонапартизм?, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1904
  6. Дмитрий Александрович Клеменц, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1914
  7. В Амстердаме, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1904
  8. Результаты забастовки на Новой бумагопрядильне, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1878
Электронная библиотека