С. Свириденко
(София Свиридова)
С. Свириденко
(София Свиридова)
Внук упрямого Сигбйорна
Внук упрямого Сигбйорна
Повесть из жизни древнескандинавского мира
I
I
II
II
Внук упрямого Сигбйорна, Свиридова София Александровна, Год: 1910
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Эта быль принадлежит давно минувшей поре, когда солнце грело сильнее, и леса зеленели ярче в дальнем северном краю, который тогда носил название Норегр и лишь века спустя должен был получить новое имя — Норвегия, когда властвовали над германскими племенами могучие Боги Азы, и еще не являлись к германцам иноземные пришельцы, называвшие себя христианами, когда еще люди помнили, что время надо считать ночами и зимами, а не днями и летами — оттого что мрак и холод древнее света и тепла, и до создания миров великая ночь обнимала вселенную…
Многое было иным в те времена в земном мире Миддгарде.
Но нечто существовало тогда, что осталось неизменным поныне, хотя не переставало меняться ни на одно мгновение в течение веков, не переставало жить могучей, полной движения жизнью, губя и рождая, разрушая и творя, опустошая мир и населяя его, непрестанно расточая избыток своей неистощимой мощи. То, что, по словам песни, ‘зовется зыбью у племени Ванов, зовется питьем у эльфов, родиной рыб у исполинов, а Боги и люди зовут его Морем’.
Непрерывно, неутомимо вздымало оно свои воды, расшатывая и дробя берега мерными ударами прибоя, разъедая крепкий камень едкой соленой влагой, упорными вековыми усилиями изменяя лицо земли, равно давая приют на упругих волнах гордым боевым кораблям и длиннокрылым чайкам, равно выбрасывая на прибрежный щебень обломки судов и осколки раковин, равно погребая в своих таинственных глубинах остовы мертвых рыб и костяки погибших мореходов…
Тогда, как и ныне, оно влекло и пугало — прекрасное и грозное, щедрое и беспощадное — великое Море.
Был ясный, свежий весенний день. После бурной ночи ветер улегся, но воды еще не успокоились: тяжелые, без гребней, волны ходили в открытом море, вздымаясь высокими кругловатыми горбами, темно-зелеными под ясной синевой неба, а у берегов буруны гремели сердитым, рокочущим грохотом, еще напоминавшим недавний рев бури. И пена прибоя местами была мутная, смешанная с песком, поднятым со дна игрою валов.
Против широкого залива Стейнфиорда, у южной оконечности земли Норерг, близ небольшого острова Стейнгольма, стоял на якорях боевой корабль, из тех, которых называют драконами, потому что их высокие носы обыкновенно украшены деревянными расписными изваяниями чудовищ. Но на этом корабле голова чудовища заменена была большим золоченым изваянием, грубо передававшим очертания лебединой головы: корабль и назывался ‘Сван’ — Лебедь. Он находился за ветром, в небольшой бухте, куда он накануне укрылся от бури, сложив паруса, как складывает свои крылья укрывающаяся от непогоды птица.
Бухта лежала на западном конце продолговатого острова. Поутру почти все люди с корабля сошли на сушу и отправились на другой, полуночный берег, приходившийся напротив устья Стейнфиорда. Там был ключ, знакомый мореходам: они хотели воспользоваться случаем и запастись пресной водой. Ключ бил тонкой струей из расселины скал в нескольких шагах от берега, и вода медленно набиралась в большие меха, которые подставляли и держали несколько сильных рук. Конечно, для этой работы не нужно было того множества людей — более сотни — какое толпилось на берегу, но большинство пришло просто от нечего делать, чтобы скоротать время до отхода корабля.
Эти люди были дружинники северного вождя Ингйальда, который сам находился среди них, — высокий, худощавый боец лет сорока, в золотой кольчуге тонкой заморской работы поверх простой коричневой одежды, в стальном шлеме, украшенном крыльями белого кречета, и в плаще из шкуры белого медведя, сдерживаемом на груди широкой золотой застежкой. Его русые волосы частью свободно развевалась, частью заплетены были в две косы по обычаю северных воителей. Холодная пора ранней весны еще не кончилась, и воины были одеты в звериные шкуры, у многих были меловые плащи или шерстяная одежда под доспехами. Брони и кольчуги сверкали на солнце, ветер развевал ткани, и весь берег пестрел, как цветущий луг, яркими, правильными красками. Бурый и белый медвежий мех, рыжий лисий, сивый волчий — чередовались с цветными плащами, красными, темно-зелеными, синими, желтыми, у некоторых нежно-голубыми, синеватым блеском отливала сталь шлемов и наконечников копий, ослепительно искрилось золото и серебро на поясах, на рукоятях мечей и ножей, на ножнах и перевязях, на широких запястьях, обвивавших могучие обнаженные руки, а иногда и ноги у колен, там, где кончались ременные переплеты, державшие грубую кожаную обувь. Длинные, почти у всех светлые волосы, широко струившиеся по плечам и только у немногих заплетенные частью в косы — еще подбавляли красок и движения ко всей этой веселой пестроте.
Среди воинов царило то оживление, которое охватывает людей в начале похода, когда еще недавно тронулись в путь, и не терпится добраться до врага, хочется, чтобы поскорее рука могла напрягаться и взмахивать, щит стал бы отражать удары, взгляд пробегать по рядам недругов, следя за натиском и отпором.
Многие из дружинников Ингйальда были молоды, и молодым особенно не стоялось и не сиделось спокойно. Болтовня, смех и крики оглашали берег. Людские голоса смешивались с протяжным, звучным шумом прибоя и шуршанием мелких камешков, перекатываемых волной.
Внезапно один дружинник обратил внимание на какой-то предмет и волнах посредине довольно широкого пролива, отделявшего остров от берегов Стейнфиорда.
— Смотрите, там плывет что-то!
— Какой-нибудь обломок после вчерашней пляски, которую устроил кораблям Эгир, Властитель морей! — заметил другой воин.
— Нет, живое что-то!
Другие подходили к берегу, догадки посыпались, как спелые плоды с дерева:
— Это птица!
— Нет, морской зверь!
— Просто дерева кусок…
— Нет, нет: оно плывет поперек ветра, прямо к острову.
Однако неизвестный предмет приближался, и вдруг один голос воскликнул:
— Да это человек!
— Не может быть! От того берега?.. Никакой пловец не выдержит такого дальнего пути.
— Невозможно, — это, верно, морская выдра.
— Где ты видел светлую выдру? — обратился к говорившему седой дружинник в гладком стальном шишаке.
— А ты, Торстейн, уж и разглядел? — усомнился тот, высокий безусый юноша с веселым румяным лицом.
— Понятно, разглядел. У меня ни старости глаза еще не испортились. Я вижу светлую голову.
В это время вождь сам подошел к говорившим.
— Торстейн прав, — сказал он, вглядываясь, — это человек. Что за отчаянный смельчак!.. Пролив не узок, и в нем вряд ли легко справляться с течением.
— Он справляется, клянусь Тором! — воскликнул один воин. — Посмотрите, как он быстро близится к нам.
Все столпились на берегу, следя за отважным пловцом, который действительно заметно приближался. Набиравшие воду бросили свою работу и тоже смотрели.
Скоро они могли ясно различить ровные взмахи рук пловца: среди блестящих бугров еще не успокоившихся после бури волн то пропадала, то показывалась снова его голова.
Вот он уже достиг черты бурунов и уверенно, сильно рассекая воду, проплыл между двумя из утесов, опоясывавших берег длинной разорванной цепью, вдоль которой белая пена кипела и клокотала, как в котле. Тут уже прибой помчал его к берегу, и ему только приходилось поддерживать свое тело на волнах, которые стремительно несли его вперед…
Наконец сильный вал набежал на берег, и вместе с хлынувшим шумным потоком белой пены кто-то громадный и светлый выскочил на сушу прямо перед любопытною толпою дружинников.
На незнакомце была только короткая рубашка, стянутая ременным поясом, насквозь промокшая и прилипшая к телу. Остальная одежда, вероятно, находилась в свертке, завернутом в моржовую кожу и привязанном на ремне за плечами пловца. Очутившись на берегу, он отряхнулся, как птица, сбрасывающая с себя дождевые капли, решительно направился к смотревшим на него людям и, с светлой улыбкой на юношеском лице, весело крикнул сильным грудным голосом:
— Ну, я отправляюсь с вами! Куда идет ваш корабль?
Воины не сразу ответили на неожиданный вопрос и неожиданное заявление, которое у всякого разумного человека должно бы скорее последовать за ответом на такой вопрос, чем предшествовать ему. Молча они смотрели во все глаза на незнакомца, обращавшегося к ним точно старый приятель, неизвестно откуда взявшегося и, по-видимому, находившего совершенно естественным переплыть широкий пролив и после этого даже не присесть отдохнуть…
Наружность этого человека была не совсем обычна и остановила бы на себе внимание бойцов, даже если бы он появился среди них при более обыкновенных обстоятельствах. В его облике с первого взгляда поражало соединение исполинского и детского. Он был головою выше почти всех обступивших его людей. Очень широкие плечи, могучая, высокая грудь, выпуклые мышцы загорелых рук и ног, все его крепкое, юношески-стройное тело, казавшееся обнаженным под обтянувшей его мокрой тканью, дышали огромною, несокрушимою, первозданною мощью. Но в его движениях, свободных и красивых, в том, как он отряхнулся, выскочив из воды, как он после произнесенных им слов стал на месте и быстро заложил обе руки на спину, локтями назад, — чувствовалось нечто ребяческое. Своеобразное сочетание исполина и ребенка сказывалось больше всего в открытом, поразительно прекрасном лице — юном, еще без всяких признаков бороды или усов. Лоб, нос, крупный разрез глаз — все черты отличались безусловной правильностью с тем оттенком величавой строгости, который всегда придает такая правильность даже самым молодым лицам. Но строгость обаятельно смягчалась тем, что было детского в этом лице: в отроческой свежести щек, в своенравном, наивном очерке красивых, несколько пухлых губ. На упрямом подбородке с крутым изгибом была ямка посредине, как у ребенка. Между тем как густые, почти сросшиеся на переносице брови, совершенно черные, при белокурых волосах сообщали чертам выражение суровой мужественности, длинные, тоже черные ресницы загибались пышно и нежно, как это бывает у детей. И из пушистой черноты этих ресниц смотрели чудные глаза ребенка — большие, золотисто-карие, солнечные глаза, с детски-чистым, прямым и ясным взглядом. Густые намокшие кудри, светлые, отливавшие кованым золотом, падали беспорядочными тяжелыми космами на плечи и на спину: более короткие, уже успевшие высохнуть пышные пряди со всех сторон поднимались вокруг лица, как золотое сияние, и прихотливыми, растрепанными вихрами закрывали высокий лоб.
Молчание воинов длилось всего несколько мгновений, но прибывший, видимо, не отличался терпением. Окинув быстрым взглядом все их любопытные лица, он стремительным движением руки смахнул назад со лба мешавшие ему кудри и почти сердито воскликнул:
— Что ж вы? Только что шумели, как стадо гусей, а теперь молчите, как стая сельдей!.. Мне ж надо знать, куда ваш корабль пойдет, раз я хочу на нем ехать!
— Да ты куда хочешь ехать? — с улыбкой спросил Ингйальд.
— С вами.
— С нами, так с нами, но куда тебе надо?
— Туда, куда вы поедете! А куда это будет, я сам не знаю, — оттого и спрашиваю.
— Что ж, — проговорил Ингйальд, внимательным взглядом окинув говорившего, — ты будешь нам желанным спутником, если хочешь пуститься с нами в поход. Я веду свою дружину на подмогу конунгу Гагону в Гордаланд, где мятежный ярл восстал против него: у самого конунга теперь война в другом месте: на востоке, с другими врагами, с людьми Свитйода. Против ярла он может послать только два корабля, я предложил ему помощь и решил не ждать его кораблей…
— И отлично! — воскликнул, перебивая, юноша, до сих пор внимательно слушавший вождя.
— Богам известно, отлично ли, — вмешался в беседу старый Торстейн, — наш вождь задумал один разбить ярла. Конечно, так получим больше добычи и больше славы, если победим. Только верный соратник не раз говорил…
— А я, — остановил его Ингйальд без раздражения, с спокойной дружеской властностью, — не раз напоминал верному соратнику, что, коли выбрали меня вождем и согласились следовать за мною в этот поход, так не о чем больше разговаривать.
— Ладно, — проворчал старик.
— Так вот, друг, — продолжал вождь, — мы идем в Гордаланд, на битву с ярлом Рореком. Коли хочешь с нами — будь гостем.
— Конечно, хочу! — весело ответил юноша. — Как же я рад, что попал к вам!.. Понимаешь, дед не хотел пускать меня посмотреть на вас, чтобы я не вздумал с вами отправиться… А я тогда вовсе не собирался, но раз он сказал, что не пустит меня, мне стало досадно. Я сказал ему, что совсем уйду. Он говорит: ‘Не уйдешь, коли не захочу’. Нет, говорю, уйду! ‘Посмотрим’, — говорит. Взял наш челн и уплыл в нем, — далеко к восходу, с утра. Челн-то у нас один!.. Он думал, мне не переплыть на остров. Ладно же. Как только он скрылся из виду, я в море. Пусть в другой раз не запрещает мне!
Во время своего рассказа говоривший так разгорячился, вспоминая ссору с дедом, что говорил все скорее и сердитее, и последние слова произнес одним духом, гневно топнув ногой.
Слушавшие невольно улыбались этому мальчишескому задору.
— Хорошо ли ты делаешь, — проговорил Ингйальд, покачав головой, — из-за пустой размолвки ты хочешь надолго бросить свой двор!.. Еще успел бы побывать в походах…
Яркая краска залила лицо юноши.
— Как, успел бы? — вскричал он, гордо закидывая голову назад. — Мальчик я, что ли? Я вырос повыше вас всех — и усатых и бородатых!.. Мне двадцать зим отроду, и силы у меня довольно. Я поклялся Одином, Властителем битв, что не вернусь теперь домой, пока не побываю в походе.
Ингйальд без улыбки наклонил голову:
— Клятву надо исполнять, даже если она безумна, — сказал он, — нечего разбирать теперь, прав ли ты, — честь требует, чтобы ты сдержал слово. Итак, ты наш товарищ.
Он положил ому руку на плечо в знак приветствия, юноша сделал то же и радостно улыбнулся ему.
— Ты мне нравишься, — оказал он, простодушно разглядывая мужественное лицо витязя с длинными русыми усами под орлиным носом, с умными, небольшими и зоркими серыми глазами, — ты наверное умеешь хорошо биться. Я не прочь бы померяться с тобой!.. Меня зовут Сигурд. А тебя?
— Ингйальд, сын Иннстейна.
Ответ напомнил юноше, что обычай велит называть имя отца, когда сообщаешь свое имя. Он поспешил исправить упущение:
— Мой отец был Сигмунд. А деда зовут Сигбйорн.
Сигурд сбросил с плеч свой сверток, достал оттуда короткую одежду из беличьего меха и надел ее поверх своей рубашки, теперь почти высохшей под ярким солнцем и сильным ветром. Он застегнул пряжку, сдерживавшую эту одежду на плече, стянул ее своим поясом из невыделанной кожи и продел в кольцо болтавшейся у пояса перевязи широкий короткий меч в ножнах, вынутый из того же свертка. В нем еще находился нож в золотой оправе и золоченый шлем, которые владелец опять завернул в моржовую кожу.
Чрез несколько мгновений Сигурд уже как ни в чем не бывало болтал с новыми товарищами, тесной толпой окружавшими его…
— Эй, друзья, — крикнул Ингйальд, — про воду-то вы и забыли! Она сама не нальется в меха.
Воины принялись за прерванную работу, в которой Сигурд тотчас же усердно стал помогать им, в то же время разговаривая и отвечая на их расспросы. О себе Сигурду почти нечего было рассказывать. Сколько он себя помнил, его жизнь вся проходила в лесах Стейнфиорда, в жилище деда. Он знал, что дед переселился туда из другого места, из своей земли, после каких-то междоусобий. Раньше у них были соседи, поселившиеся у Стейнфиорда вместе с ними: отец и трое сыновей. Но уже много годов тому назад вся семья погибла в один день, застигнутая бурей во время рыбной ловли на море. Сигбйорн остался один с внуком, они жили охотой и рыбной ловлей, сеяли овес на небольшом клочке свободной от лесу земли. Дед учил Сигурда владеть оружием и обещал отправиться с ним, когда ему будет двадцать пять зим, в другие земли, туда, где много людей, где происходят походы и битвы… Вот и все, что юноша мог сказать о себе.
Меха быстро были наполнены, и дружинники уже собирались в обратный путь, когда на берегу появилось еще несколько человек из тех, что давеча остались на корабле.
— Идите скорее! — кричали им товарищи. — Глядите, нам Один послал гости!
— Скорее Эгир принес его, — засмеялся один из воинов, — он прямо из моря к нам вылез и устал от плаванья не больше любой рыбы.
— Всех гостей посылает Один, — веско проговорил старый Тростейн, имевший привычку поправлять товарищей, когда речь шла о богах.
Вновь прибывшие с удивлением смотрели на незнакомого юношу. Последний не сводил глаз с одного из них, в чьем лице и во всем облике было нечто, поразившее его, хотя он и не мог еще определить, что именно, — подобно тому, как путник при виде незнакомой местности не в состоянии сразу уловить, в чем ее своеобразие.
Ингйальд заметил его взгляд.
— Что, друг, — сказал он, смеясь, — ты еще не видел, чтобы женщина носила боевой доспех?
— Я никогда не видел ни одной женщины. — просто ответил Сигурд. — Но ведь женщины не владеют оружием.
— Иные владеют, — возразил Ингйальд, — те, у которых есть сила в руке и в душе. Вот эта не уступит ни одному из моих бойцов.
— Так ты в самом деле женщина? — воскликнул Сигурд, мигом очутившись возле нее и разглядывая ее с любопытством, как недавно Ингйальда.
Статная, очень высокая, только на пол головы ниже Сигурда, рост которого, наверное, равнялся полной сажени, она производила впечатление спокойной, сдержанной силы. Строгие мужественные черты были прекрасны своеобразной суровой красотой. В твердых, благородных очертаниях орлиного носа и высокого, лишь наполовину закрытого шлемом лба, в смелом выгибе подбородка — чувствовались решимость и отвага. Густая чернота длинных бровей с почти резким изломом оттеняла ровную, смугловатую бледность лица. Заплетенные в две косы волнистые волосы, довольно темные, редкого блестяще-коричневого цвета, отливали сверкающим отблеском красной меди. Твердым, вдумчивым взглядом смотрели очень большие глаза, темно-серые, с таким глубоким и прозрачным блеском, что могли показаться черными.
Доспех воительницы отличался простотой. Плотная стальная кольчуга туго обхватывала высокую девичью грудь и стройный стан, стянутая поясом из широких железных колец. Слева висел на перевязи меч, справа торчал за поясом нож, — тот и другой в гладких черных кожаных ножнах. Из такой же черной кожи были ремни обуви, оплетавшие ноги до колен. Надетая под кольчугу шерстяная одежда, темно-вишневого цвета, опушенная черным мехом, доходила немного ниже колен и оставляла открытыми сильные руки, на которых блестело только по одному запястью чернёного серебра. Главное украшение всего доспеха составляли огромные серебристо-белые крылья снеговой совы, прикрепленные по обе стороны гладкого стального шлема.
Но Сигурд смотрел больше на лицо, чем на доспех… Женщина молча стояла перед ним, спокойно встречая его открытый, простодушно-удивленный взгляд, сама с невольным удивлением остановив глаза на могучем молодом пришельце.
— Ты здесь красивее всех! — неожиданно воскликнул Сигурд таким убежденным голосом, что воины засмеялись.
Она чуть-чуть покраснела, едва заметно приподняла брови и легким движением головы точно отмахнулась от нежданной похвалы.
— И ты в правду можешь биться, как воин? — продолжал он с невольным сомнением в голосе. — Ты сумеешь бросить копье?
Прежде чем она успела ответить, Торстейн вмешался с добродушно сердитым видом:
— А ты-то сам сумеешь? — обратился он к Сигурду. — Мы ведь поверили тебе на слово, что ты можешь биться: должен бы и ты верить вождю, что она может.
Юноша вспыхнул.
— Я? Могу ли биться?! — крикнул он гневно, с засверкавшими глазами. — Пусть любой из вас на себе испробует, коли охота!.. А пока глядите!
Порывисто выхватив у стоявшего возле дружинника короткое метательное копье, он огляделся кругом, ища цели. Довольно высоко, на склоне крутого земляного откоса, немного дальше обыкновенного полета копья, он увидел круглый деревянный щит, кем-то прислоненный, чтобы быть захваченным на обратном пути. Сигурд размахнулся, копье свистнуло над головами ближайших воинов и воткнулось в щит, насквозь пронзив украшавшую его посредине медную бляху с такой силой и верностью удара, что щит не сдвинулся и остался на том же месте, пригвожденный к твердой, каменистой земле.
Громкие крики одобрения приветствовали мастерской удар.
— Отлично, гость!
— Мне бы так не кинуть!
— Твой дед научил тебя управляться с копьями!
— Хорошо, клянусь Тором! — поддержал Ингйальд.
Раньше, чем смолкли эти возгласы, вооруженная женщина, тоже одобрительно кивнувшая Сигурду, быстро стала рядом с ним и подняла свое копье — короткое, но тяжелое, с длинным стальным наконечником. Прицелившись, она кинула его твердым, уверенным движением… И на мгновение воины смолкли от удивления перед тем, что увидели: стальной наконечник расщепил пополам торчавшее в щите древко другого копья.
Сигурд вскрикнул и остался с полуоткрытыми от изумления губами, устремив взгляд на щит. Потом он живо обернулся к стоявшей возле него женщине, и ясная, детская улыбка осветила все его лицо солнечным лучом.
— Ты чудесно кидаешь! — проговорил он, с восторгом схватив ее обе руки. — Хочешь, будем друзьями? Как тебя зовут?
— Сигруна, — ответила она глубоким певучим голосом, негромким, но в котором чувствовалась сдержанная сила звука, подобно тому, как тихий плеск моря в безветрие позволяет угадывать, насколько могуч бывает шум бушующих вод.
Она улыбалась, и от улыбки это суровое лицо получало особенную прелесть.
— Ну, а я — Сигурд, — сказал он весело. — Твое имя красивее моего, правда?.. Однако ведь я уже слышал это имя! Так звали еще кого-то…
— Ты же говорил, что не видел ни одной женщины? — заметил Торстейн.
— Так что же? Имена-то я женские слышал в песнях и в сагах… дед умел отлично пересказывать их. А ты умеешь? — обратился он к Сигруне.
— Умею: только не знаю, так же ли хорошо, как твой дед, — улыбнулась она.
— Ага, постой! — воскликнул он вдруг. — Я вспомнил, из какой песни я знаю твое имя… Сигруна была дочь короля Гёгни. Она носила оружие и служила богу битв среди его валькирий, которые берут с поля битв павших воинов и уносят их в чертоги Одина…
Он внезапно остановился и посмотрел на нее.
— Так это очень просто! — проговорил он. — Ты, значит, тоже валькирия.
Сигруна весело и спокойно покачала головой.
— Я простая девушка. Только боги дали мне силу, и отец с детства приучил меня служить Властителю битв копьем и мечом.
— Не верь ей, Сигурд, — с ласковой усмешкой проговорил Торстейн, — не теперь, так после, быть ей в Валгалле среди грозных воительниц Одина. Отец побед благословил ее меч!
И старик дружески ударил во плечу Сигруну, видимо, бывшую его любимицей.
— Так ты будешь мне другом? — обратился к ней Сигурд, доверчиво-требовательным движением протягивая ей руку.
Она взяла ее и удержала и крепком пожатии.
— Буду, если хочешь, — сказала она, тепло и открыто глядя в его солнечные глаза.
— Так! — раздался чей-то густой, забавно-обиженный голос среди веселого говора окружающих. — А чем же виноват мой щит?..
Коренастый, широкоплечий, рыжебородый воин с добродушным румяным лицом тяжеловесно подошел к новым друзьям и, упершись к бока большими мохнатыми кулаками, широко улыбался под густыми рыжими усами.
— Ах, так это твой щит? — произнес Сигурд и немного смущенно обернулся к девушке, словно за поддержкой. — Как же теперь?..
— Не беда, — отозвалась она, — до битвы еще есть время. Я сама починю твой щит, Тормодр, если хочешь!.. А тебе, Исульфр, я отдам одно из моих копий вместо твоего.
Молодой голубоглазый Исульфр, тот воин, у которого Сигурд перед тем выхватил копье, весело засмеялся:
— Нужды нет, я сам сделаю себе новое древко!.. Да я охотно отдал бы два копья, чтобы поглядеть на два такие удара!.. Вряд ли кто из нас сумел бы попасть так. Правда, Тормодр?
— Правда, — усмехнулся тот, — ну, да простят вам боги за мой щит, а я тоже доволен, что видел эту штуку.
В это время Ингйальд остановил разговаривающих:
— Пора на корабль, друзья! Не ночевать ведь нам на этом берегу. Товарищи на корабле уже верно сварили нам похлебку, а после полдника пора и в путь. Властитель бурь дает нам добрый ветер.
Воины шумной гурьбой стали подниматься на каменистые пригорки острова, чтобы, пересекши его, вернуться к восточной бухте, где лежали на берегу их челны, служащие для переправы на корабль.
— Пойдем вперед, — сказал Сигурд, взяв Сигруну за руку, — мне хочется поскорее увидеть корабль.
И они пошли впереди других легким скорым шагом, удивительно быстро наладившимся у них вместе, точно они с детства привыкли ходить рука об руку.
Попутный восточный ветер крепчал, и под властным веянием Одина волны, недавно еще беспорядочно гулявшие по морскому простору в не утихшем смятении недавней бури, стали теперь выравниваться в одном направлении стройными грядами — подобно тому, как строится в ровные ряды могучая рать, заслышав повелительный зов вождя.
То плавно ныряя, то плавно вздымаясь и снова ныряя и снова вздымаясь, подняв паруса, как белые крылья, — несся корабль по волнам…
Сигурд и Сигруна сидели у носа корабля на куче крепких канатов из древесных волокон. Они поместились здесь на отдых после своеобразного занятия, утомившего обоих: девушка учила Сигурда, не привыкшего двигаться по качающейся палубе корабля, как надо держаться, чтобы сохранять равновесие. Сигурд, сначала сердившийся на свою беспомощность, скоро развеселился, сделал из этого игру и от души хохотал, когда толчок палубы направлял его не туда, куда он хотел… Понемногу, однако, он перенял все нужные движения и стал двигаться свободно и легко, пробовал бегать и прыгать, увлекая за собою Сигруну, которая, полусмеясь, принимала участие в этой ребяческой возне.
Усевшись на отдых, они стали болтать.
Большинство воинов в это время расположилось на корме корабля, частью для послеполуденного сна, частью для беседы и игры в кости: попутный ветер был так силен, что в гребцах не оказывалось надобности, а чтобы управляться парусами, достаточно было немногих рук. Ингйальд сам правил рулем.
Сигурд стал расспрашивать Сигруну о ее жизни. Несмотря на свое любопытство, он не сделал этого до сих пор, пока их окружали другие товарищи, какое-то внутреннее чутье подсказало ему при виде серьезной сдержанности девушки, что ей было бы неприятно при всех рассказывать о себе…
— Твой отец тоже убит, Сигруна?
— Да. Убит в бою… три зимы тому назад.
— А мой был убит, когда я еще не родился.
Тень пробежала по светлому лицу юноши. Задумчиво глядя в морскую даль омрачившимися глазами, он произнес:
— Я и не знаю, как это бывает, когда, растешь у отца. Если слышу в песне, как где-нибудь есть отец с сыном, я не знаю, как оно выходит… Я всегда про деда думаю. Дед был славный воин… и он добрый, я крепко люблю его! Он хороший, мой дед. Только упрямый, как… как…
— Как ты?
Сигурд удивленно посмотрел на говорившую.
— Разве я упрямый?
— Мне кажется, да!.. После того, что ты рассказал нашим о вашей ссоре с дедом…
Он покраснел и сказал решительно:
— Я был прав!
— Не знаю.
— А я знаю. И я не хочу, чтобы со мной про это спорили! Не хочу, и кончено…
Он тряхнул головой, сердитым и красивым движением откинул назад свои кудри и отвернулся. Сигруна с улыбкой посмотрела на него и ничего не сказала.
Через несколько мгновений Сигурд уже думал о другом и неожиданно спросил:
— Значит, он учил тебя владеть оружием?
— Отец? Да.
— А меня — дед. И он рассказывал мне, какой храбрец был отец… И про мать рассказывал… Она умерла, как только выкормила меня… Я ее не помню…
Тихо и робко, как спрашивают о святом и заветном, он спросил:
— И твоя… тоже?
Сигруна кивнула.
— Моя мать умерла, когда родила меня.
— У нас похоже… правда? — проронил он, помолчав. — И так ближе выйдет…
Уже привыкшая к своеобразному, полудетскому ладу его речи, собеседница поняла его мысль, ей и самой приходило в голову, что общее сиротство сближало их.
— Отец тебе рассказывал про мать, Сигруна?
— Да…
Она немного понизила голос, точно боясь, чтобы ее слов не слышали другие, хотя шум моря мешал голосам далеко разноситься по кораблю и уединял собеседников. Сигруна заговорила медленно и серьезно, — быть может, в первый раз делясь с другим человеком воспоминаниями.
— Мать была красавица, дочь богатого ярла. За нее сватались многие сильные вожди, но она выбрала отца, хотя он был беднее других… Старый ярл согласился, но потребовал большой выкуп. Отец продал половину своего добра, чтобы взять ее… и никогда не пожалел. Она была тихая, и добрая, и молчаливая, и все цвело в доме под ее руками, как цветут луга под росой. Так говорил отец… Но чаще всего он рассказывал мне, как она умерла.
Говорившая замолчала.
— Расскажи мне, Сигруна!
— Про ее смерть?
— Ну, да… То есть, ты ведь родилась тогда, и твой отец тебя обещал Одину? Мне Торстейн сказал так. Мне хочется знать, как это было…
Он, по-видимому, представлял себе что-то таинственное и чудесное в этом договоре с богом битв, которому отец отдавал свое дитя. И все, что касалось Сигруны, теперь занимало его.
— Это было вот как, Сигурд. Мать долго мучилась родами. Старая женщина-лекарка, ухаживавшая за нею, напрасно старалась ей помочь снадобьями и заклинаньями, чертила волшебные руны на ее ладонях и суставах, сжигала над изголовьем целебные травы, собранные во время праздника Фригги и… Она молилась и гадала и наконец сказала отцу: ‘Не надейся больше, господин! Одно говорят мне руны гаданья, одно и то же говорят мне мои глаза, видевшие тридцать и тридцать рождений: умрет мать, умрет и ребенок. Девы судьбы свили до конца нить их жизни’.
— И ты все-таки осталась жива, — прервал Сигурд, — как же гаданье?
— В гаданье можно ошибиться… Что до меня, я не очень верю в них. Отец верил, но тут не захотел верить. Он так ждал первого своего ребенка!.. И после слов старухи он подошел к очагу и у священного очага стал молиться Одину. Он сказал — я знаю эти слова, потому что много раз их от него слышала: ‘Один, Властитель побед! Моя Гида умирает, так возвестили руны, и с нею умирает мой первенец. Люди говорят, что при родах надо молится богине Фригге и дисам, хранящим колыбели… Я отродясь богиням не молился и не знаю, как с ними говорить надо. Я не умею… Мы с тобой, бог битв, знаем друг друга! Ты всегда был мною доволен и ни разу не отнял у меня победы, и щиты твоих валькирии хранили меня от вражьих копий, а я не забывал никогда заколоть для тебя в жертву коней, — перед битвой и после битвы. Один, помоги мне!.. Фригга — твоя жена, это твое дело устроиться с нею, а я молюсь тебе, ты еще никогда не отвергал моей молитвы! Пусть мое дитя живет — только дитя, если нельзя сохранить жизнь жене!.. Пусть живет мой первенец, и я отдам его тебе. С ранних годов я научу его владеть мечом, и всю жизнь он будет служить тебе в боях и после каждого боя станет приносить тебе жертвы. Я отдаю тебе жизнь моего ребенка, ты возьмешь ее, когда захочешь, — только пусть теперь он выживет и вырастет здоровым!..’ И когда отец кончил молитву, старуха вернулась от ложа матери и сказала: ‘Я принесла дурную и хорошую весть, господин. Твоя жена умерла, но дитя родилось живым: боги совершили над ним чудо!.. Правда, это не сын, как ты надеялся, а дочь, но дитя здоровое и крепкое, оно будет жить’. Отец сначала был поражен и не знал, как быть со своим обетом Одину. Но потом решил, что Властитель битв знал, что делал: если он оставил в живых дочку — значит согласен взять ее жизнь, как жизнь война… И как сына, положил отец новорожденное дитя в свой щит, посвящая его богу сражений. Вот почему я ношу оружие.
Сигурд слушал все время внимательно, приподняв брови и сжав губы. Теперь он спросил:
— Когда отец стал учить тебя владеть копьем… ты ведь, наверное, и сама хотела?
Он вспоминал собственное детство и хотел убедиться, что у Сигруны дело обстояло так же, как у него.
— Да. Я хотела владеть оружием. Отец столько рассказывал мне про походы и битвы, про славных витязей и их дела, и про Одина, Властителя побед… Только эти рассказы я и слышала в детстве… Когда мне исполнилось девять зим, он начал учить меня, а когда миновала для меня пятнадцатая зима, он спросил: ‘Хочешь ли ты всю жизнь служить богу битв?’ Я ответила, что хочу. Отец сказал: ‘Это хорошо. Если б ты не захотела, я должен был бы убить тебя: потому что я обещал твою жизнь Одину’. Тогда он в первый раз рассказал про свой обет… С тех пор он много раз повторял этот рассказ. И пятнадцати зим я получила от него настоящее оружие.
— То же самое, что у тебя теперь?
— Копье, боевой молот и нож у меня прежние. Кольчугу пришлось выковать новую — та стала мала… А меч у меня и теперь отцовский: он велел мне взять его после его смерти.
— И у меня меч отца, — произнес тихо Сигурд.
Оба примолкли. Благоговейная дума о пришлом и умершем коснулась их неслышным дыханием… Море шумело вокруг их молчания певучим мерным шумом.
Но строгая дума, не могла долго властвовать над ясной душой Сигурда. Немного погодя, он тряхнул кудрями, и его светлый взгляд, только что смотревший вдаль, опять возвратился к Сигруне.
— Это правда, что ты руны знаешь? — спросил он.
— Правда.
— Должно быть, так трудно понимать их!
Письмена — многим в ту пору незнакомые — всегда казались Сигурду чем-то бесконечно мудреным.
— Руны иногда легче понимать, чем людей, — заметила девушка, — руны не лгут, как люди.
Сигурд задумался. Помолчал, он сказал:
— Но ведь есть волшебные руны — злые, который могут принести несчастье?
Она покачала головой и ответила просто:
— Этому я не верю.
— Как!.. Ты думаешь, что нет волшебных рун?.. А те, которые исцеляют раны, излечивают болезни?
— И в те я не верю. Волшебная сила живет не в рунах, а в человеке. Может быть, руны и вправду приносят ранам облегчение, — но потому только, что человек верит в них, от его надежды ему становится легче, не от письмен, начертанных на его теле! И если руны щитов и мечей кому-нибудь дают победу в бою — так оттого лишь, что начертивший их на своем оружии верит в победу, и вера удваивает его силы.
— Да… Это, должно быть, так, — тихо сказал Сигурд, пораженный новыми для него мыслями и словами. — Но как же говорят, что Один даровал эти руны людям?
— Почему нет?.. Почему Один не мог даровать людям нечто, увеличивающее их силу, придающее им надежду и решимость? Один хочет, чтобы люди были бодры и смелы, были тверды перед страданием и гибелью. ‘Твоя участь — дело судьбы, твоя доблесть — дело твое…’ — так учит Отец побед. Но для тех, чья доблесть не может идти без поддержки, кому нужно подмогу и опору — для тех нужны руны, чтобы, веря в их силу, они крепли духом и умели жить и умирать… И тому, у кого настоящая доблесть — волшебные письмена не нужны: и без них он снесет боль своих ран и без них смело пойдет в бой к смерти и победе!
— Это правда! — живо воскликнул Сигурд. — Я теперь понял твои мысли. И уж тебе-то, понятно, руны не нужны, у тебя она есть настоящая доблесть!
— Почем ты знаешь? — улыбнулась она.
— Знаю. Я это чувствую. Да это и все воины про тебя говорят!..
— Еще не всегда верно то, что говорят все.
— Ну, а это верно! — упрямо возразил он.
Оба опять помолчали, слушая, как шумело море вокруг них. Потом внимание Сигурда, всегда быстро перескакивавшее с одного предмета на другой, привлечено было запястьями Сигруны, на которые случайно упал его взгляд.
— Какие у тебя красивые запястья! Покажи ближе.
Она сняла с руки одно из своих серебряных запястий с замысловатым старинным узором, тонко врезанным в серебро. Сигурд любовался красивыми перевивами узора и бессознательно прикинул украшение к своей руке… Он никогда не носил запястий — хотя они были у него — старые, ценные, из чистого золота, перешедшие от предков. Сигурд находил, что это глупое обыкновение нацеплять на руки себе тяжесть… Но это запястье ему ужасно понравилась.
— Не сходится! — с простодушным огорчением вырвалось у него.
Сигруна улыбнулась. Когда она улыбалась, ее глаза делались и темнее, и лучистее, — словно таинственные черные лучи зажигались в них.
— Я перекую его по твоей руке, — сказала она.
— Правда? — обрадовался он. — Ну, хорошо!
Но только тут он вдруг сообразил, что выпросил подарок. Краска залила его лицо, он нерешительно проговорил:
— А как же… ты?
— Мне довольно одного запястья. Это будет твое, коли оно тебе нравится.
— Спасибо тебе!
Он хотел было поцеловать ее, как целовал деда, благодаря его за подарки, но вспомнил, что дед учил его иначе выражать приязнь и благодарность, когда придется иметь дело с товарищами-бойцами… Он сделал серьезное лицо и положил ей руки на плечи.
— Я потом тоже подарю тебе что-нибудь, Сигруна. Сейчас у меня ничего нет. Дома есть запястья, только я никогда не хотел носить золота на руках…
— У тебя довольно золота на голове, — пошутила она.
Он поднес руку к голове невольным движением.
— Где, что ты говоришь?
— Твои кудри.
Сигурд звонко рассмеялся.
— Ну, если б они были золотые, они бы мне голову оттянули и шею сломали, как в прошлом году груши сломали наше грушевое дерево!.. Они и так-то мне мешают.
— Ты мог бы заплетать себе косы в походе, как Ингйальд.
— Вот еще!.. Мне лень.
— Попробуй. Увидишь, как удобно.
— Не хочу! Да я и не умею.
— Давай, я заплету.
— Не хочу!
Сигруна ожидала этого ответа: она и предложила свои услуги только в шутку. Поэтому она немного смутилась, когда Сигурд, подумав, проговорил:
— Впрочем… ну, заплети.
Он подвинулся к ней с лицом послушного ребенка, и ей ничего не оставалось, как приняться заплетать пышные, сверкающие пряди его кудрей — только часть их, как это обыкновенно делалось — и две косы по обеим сторонам головы, остальные волосы оставлялись распущенными…
Мерное качанье корабля мешало ее рукам свободно двигаться, и она боялась нечаянно дернуть за волосы Сигурда и причинить ему боль. Ей было забавно и странно. В первый раз ее руки перебирали и сплетали таким образом чужие кудри, до сих пор она заплетала только собственные косы. Ее забавляла серьезность, с какою этот могучий витязь подставлял ей свою голову, стараясь не шевелиться, чтобы не помешать важному делу. Вместе с тем от наивной покорности этой головы, от нежной гибкости в ее руках этих мягких золотых прядей, от случайного прикосновения пальцев к свежим и пушистым юношеским щекам — какое-то никогда не испытанное, теплое, ласковое чувство просыпалось в ней. Сигруне никогда не приходилось ласкать детей. Не случалось, да и не являлось желания — у нее, суровой, сдержанной, выросшей под звон оружия, под звук боевых рогов. Теперь впервые что-то заботливо-материнское прошло по ее душе, колыхнув ее мягкой, греющей волной, как южный ветер летнюю ниву. Бережно, осторожно касалась она волос Сигурда, все время следя за тем, как бы не сделать ему больно. К простой товарищеской приязни, которую он внушал ей до сих пор, прибавилось смутное желание заботиться о нем, хранить и беречь его. Ведь это был настоящий ребенок, этот силач, высокий и крепкий, как молодой дуб, такой доверчивый и чистый, столького не знавший в этом мире, куда он вступил с беззаботной отвагой юности…
Сигурд был бесконечно доволен. И для него тоже оказывалось новым, чтобы заботливые руки занимались его кудрями. Дед только в раннем детстве нянчил его, а потом ребенок быстро приучился сам заботиться о своей одежде и волосах. Он вырос без материнских рук, которые так ревниво хранят право ласки и даже юноше напоминают родной нежностью прикосновений о том, как они лелеяли младенца… Сигурд теперь испытывал нечто совсем непривычное и незнакомое, но ему было от этого так хорошо, он вдруг почувствовал себя так спокойно, так тепло под мягкой заботой этих рук, что не только молчал и не шевелился, но перестал даже думать… Ему хотелось бы, чтобы Сигруне подольше пришлось заплетать его волосы, чтобы ему еще долго оставаться так… И когда она сказала: ‘готово’, в последний раз оправляя оставшиеся незаплетенными кудри, — он простым и забавным движением благодарной ласки потерся щекой об ее руку…
Толстые косы по обе стороны лица придавали ему более мужественный вид, напоминая о тех суровых витязях, которые носили волосы таким же образом. Но лицо осталось прежнее: это была светлая весна, юная утренняя заря.
Сигурд осторожно ощупывал и осматривал свои косы, свешивавшиеся концами на грудь…
— Какие ловкие твои руки, Сигруна! Благодарю тебя!
Он вскочил, вознаграждая себя за неподвижность, и весело подпрыгнул на месте.
Сигурд радовался. Радовался тому, что отправляется в поход, что кругом него шумит море, что новые товарищи все так по душе ему, и Сигруна больше всех…
— Будем петь, Сигруна, хочешь?
— При этом шуме?..
— Ты про море?.. Так ведь нам-то самим будет слышно… Мы какую-нибудь песню запоем, где море есть. Я много таких знаю… И ты ведь тоже!..
Перебрав несколько песен, они скоро нашли такую, которую знали оба.
Глубокий и звучный голос Сигруны — строгий, почти мрачный в звуках песни — стройно ладился с могучим голосом Сигурда, в котором была иная, теплая и радостная звучность.
Они пели, стоя рядом у борта.
Это была старая суровая песня, сложенная священным древним складом, где слова размеренно чередуются, и созвучными должны быть те части слов, на которые напирает голос:
Ветер бушует, вершитель шума,
Сердится в море змей морской.
Под пенным напором валов белоглавых
Крошатся скалы, кости земли.
Буйствует буря и снасти сносит,
Ветер свирепый парус рвет…
Но смелы пловцы: мощь их борется с бурей!
Храбро вперед бегут корабли.
Гордо, как молодой кречет, взлетала с палубы корабля грозная, бодрая песня. И море вторило ей, шумное и торжественное.