Вн жизни.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
Вне жизни, Наживин Иван Федорович, Год: 1902
Время на прочтение: 48 минут(ы)
О. игуменъ дочиталъ послднюю корреспонденцію изъ провинціи, просмотрлъ отдлъ ‘смси’, гд разршался вопросъ, есть ли обитатели на Марс, и указывалось врное средство отъ прыщей, затмъ скользнулъ глазами по объявленіямъ, звнувъ, положилъ газету на столъ и пріятнымъ жирнымъ баскомъ заплъ вполголоса: ‘слава Теб, Господи, слава Теб!..’— точно благодаря Бога за все то, о чемъ ему только что разсказали корреспонденты ‘Свта’. Потомъ онъ широко, сочно звнулъ опять и, подойдя къ окну, заплъ потихоньку: ‘гласа-а-а-ми архангельскими’, но вдругъ вспомнилъ, что онъ не прочелъ еще ‘Московскія Вдомости’, которыя ему кто-то высылалъ безплатно. Взявъ газету и сорвавъ съ нея бандероль, онъ опять слъ въ свое мягкое, покойное кресло и углубился въ чтеніе передовицы объ инородцахъ. Статья очень понравилась игумену: будучи горячимъ патріотомъ, онъ терпть не могъ никакихъ инородцевъ, козни которыхъ противъ Россіи выводили его изъ себя… Раньше о существованіи этихъ инородцевъ и ихъ козняхъ игуменъ и не зналъ ничего,— онъ былъ изъ крестьянъ и грамот зналъ плохо,— но, попавъ въ настоятели, онъ пристрастился къ чтенію газетъ и, вслдствіе этого, возненавидлъ инородцевъ.
Тихо, уютно было въ этой чистой, свтлой, пахнущей ладономъ комнат, тишина ея нарушалась лишь мрнымъ тиканьемъ старинныхъ часовъ за стной, воркованьемъ голубей на карниз окна да шелестомъ газеты. Хорошо натертый полъ, лакированные столы и стулья, большая фарфоровая съ золотомъ кружка, изъ которой игуменъ пилъ чай, сдобныя булки въ проволочной корзинк,— все это было какъ-то особенно чисто, все это блестло какимъ-то особеннымъ, самодовольнымъ, сытымъ блескомъ. И фигура игумена дополняла еще боле это впечатлніе сытости и довольства. Это былъ высокій, плотный, здоровый старикъ съ блой, серебристой бородой, съ розовыми щеками, съ блыми, пухлыми, ‘крупичатыми’ руками. Въ прямой, жесткой складк его нсколько большого рта сказывалась воля и умнье владть собой, маленькіе срые глаза, прячущіеся за густыми сдыми бровями, говорили о природной хитрости, о томъ, что игуменъ былъ человкъ ‘не промахъ’, человкъ ‘себ на ум’. Одтъ онъ былъ въ желтоватый чесучовый подрясникъ, изъ-подъ котораго виднлись прочные, ярко начищенные сапоги, маленькая, изъ фіолетоваго бархата, шапочка украшала его сдую голову, на груди блестлъ золотой наперсный крестъ… Весь погруженный въ разсужденія газеты о необходимости уничтожить всхъ инородцевъ, игуменъ не слыхалъ, какъ въ дверь легонько постучали. Стукъ повторился.
— Господи Исусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ…
— Аминь, аминь… — нетерпливо отозвался игуменъ.— Входи, кто тамъ?
Въ комнату вошелъ, слегка прихрамывая, маленькій, сухенькій монашекъ. Это былъ о. Николай, ‘гостинникъ’, лицо приближенное къ игумену, который любилъ его за сметку, за умнье обходиться съ богомольцами, за ловкое веденіе разныхъ хозяйственныхъ длъ. О. Николаю было лтъ сорокъ пять, онъ долгое время былъ ‘рясофорнымъ’, отговариваясь отъ постриженія въ монахи тмъ, что его ‘врагъ искушаетъ’, что надо погодить. Никакихъ искушеній онъ, собственно, не зналъ, а выжидалъ такъ просто, изъ осторожности, боясь, какъ бы не прогадать, потомъ, взвсивъ все, убдившись, что не прогадаетъ, онъ ршился постричься. Теперь жизнь его текла тихо и мирно, безъ заботы о будущемъ: ‘паспортъ на спин, хлбъ на голов’ {Монастырская поговорка. Паспортъ — парамонъ, небольшой квадратный кусокъ холста, который дается иноку при полномъ постриженіи и носится имъ всю жизнь подъ подрясникомъ, на спин, хлбъ — клобукъ, снимаюшій съ монаха всякую заботу о пропитаніи.} — о чемъ заботиться?.. Всегда тихенькій и елейный, посл постриженія о. Николай сталъ еще елейне и, поднимая къ небу свои лисьи, острые, какъ два шила, глазки и поджимая свои сухія, тонкія губки, вздыхалъ о своихъ прегршеніяхъ и повторялъ сокрушенно: ‘охъ, искушеніе’!.. Братія его не любила, звала кляузникомъ, выжигой, Іудой-предателемъ и осуждала его сребролюбіе и ‘гортаннобсіе’. Вопреки монастырскому уставу, запрещающему монахамъ частную собственность, о. Николай усердно собиралъ ‘на чайки’ съ постителей: мало ли что можетъ случиться, — клобукъ вдь не гвоздемъ прибитъ… Впрочемъ, онъ не мало тратилъ изъ нихъ на конфекты, яблочную пастилу, печенье, варенье,— онъ былъ большой сластена.
— Ну, что тамъ?— спросилъ игуменъ о. Николая, торопливо дочитывая послднія хлесткія строчки объ инородцахъ.
— Да на счетъ брата Ивана все…— помолившись на иконы, отвчалъ о. Николай.
— Ну?— спросилъ игуменъ, оставляя газету.
— Да что!.. Искушеніе одно… Смущаетъ его врагъ и денно, и нощно, мятется духъ въ немъ…
— Молодъ, потому…— отвчалъ, звая, игуменъ.— Юность есть время воскипнія въ человк жизни и духовной, и тлесной… Что онъ опять тамъ?
— Да опять просится, чтобы вы дали ему какое другое послушаніе, хоть самую тяжелую работу, только чтобы при гостиниц не быть.
— Что такъ?
— Пыталъ я, не говоритъ… Просится только, чтобы ослобонить…
— Ну, пусть придетъ, я самъ поговорю съ нимъ.
— Слушаю…— отвчалъ о. Николай и, какъ-то особенно тонко, едва замтно улыбнувшись и потупивъ глазки, проговорилъ:— а вчера опять на подворь исторія у насъ вышла…
— Ну?
— Ну, похали мы съ о. экономомъ да съ братомъ Іоной въ городъ, на подворье, управились это съ длами… да, я забылъ сказать: масло получено, какъ писали, а вина все нтъ. И чтой-то за народъ только, — хоть ты имъ голову всю разбей, говоримши… Искушеніе…
— Надо опять написать…
— Написалъ о. экономъ… Въ другомъ мст, говоритъ, будемъ брать, ежели эдакъ длать будете. Авось, послушаютъ… Да, такъ вотъ, управились мы съ длами, приходимъ это на подворье,— какъ разъ къ трапез. Ну, помолились Богу, сли… Вдругъ въ дверь стучатъ. Пошелъ Іона, отворилъ,— входитъ человкъ, оборванный весь, босой… Винищемъ такъ и разитъ… Изъ ‘стрлковъ’ {‘Стрлокъ’, ‘землемръ’ — бродяга.}… Что нужно?— спрашиваю. Такъ и такъ, говоритъ, погибаю, спасите, говоритъ,— а голосъ эдакій хриплый, все нутро, видно, сжогъ человкъ. Какой помощи, говорю, просишь? Деньгами, говорю, такъ не прогнвайся… ‘Нтъ, говоритъ, дозвольте переночевать, угла никакого нтъ, изъ пришлыхъ я… А на улиц дождикъ… А потомъ въ монастырь возьмите, поработаю для Господа Бога хоть недльку, авось, дьявольское-то навожденіе и пройдетъ. Совсмъ спился, все потерялъ… И работу, и одежу,— все… Слесарь я, и хорошій. Поработаю для братіи, Христа ради, помолюсь, авось, и пройдетъ.’ Это, говорю не въ моей власти, иди къ игумену, проси благословенія Ежели разршитъ, такъ ладно, а то такъ не прогнвайся… ‘Ладно, говоритъ, къ игумену пойду. Только переночевать ужъ дозвольте на подворь да закусить маленько, съ утра не лъ’… Это, говорю, можно. Вотъ подимъ мы, — а мы только за картошку взялись, — а тамъ и ты сядешь… И ночевать можно,— хоть въ сара на сн, или еще лучше въ передней, пожалуй, подпалишь сно-то… ‘Спаси васъ Господи’, говоритъ… Вдругъ, гляжу, нашъ Іона нахмурился и покраснлъ весь,— просто какъ огненный: ‘Что онъ, говоритъ, собака, что ли, объдки-то сть будетъ?..’ А самъ и глазъ не поднимаетъ, въ миск ложкой займается… ‘Чай, онъ, говоритъ, такой же человкъ, пусть стъ съ нами’… Услыхалъ это босякъ,— ‘ничего, ничего, говоритъ, я обожду… не безпокойтесь’… Пошелъ и слъ въ передней на лавочк. Потомъ полъ, проспалъ ночь, и сегодня ужъ къ полдню сюда прикатилъ. Благословенія поработать проситъ…
— Ну ихъ… — отвчалъ игуменъ. — Только грхъ отъ нихъ одинъ. Сработаетъ на грошъ, а соблазну не оберешься. Господь съ нимъ… Покормите его тамъ, да чтобы съ Богомъ и шелъ… Эдакъ-то лучше… А Іону… того… пожурю… Духу-то въ немъ больно много… Эдакъ добра не будетъ изъ парня…
— Непокорство, своеволіе…— вздохнулъ о. Николай.— Свою волю все творить охота. Забываетъ, гд мы… О, Господи, прости наши великія согршенія, яко благъ и человколюбецъ…
Игуменъ побарабанилъ пальцами по столу.
— Ну, больше ничего?..
— Кажись, ничего…— отвчалъ о. Николай, глядя въ сторону, и вдругъ, точно вспомнивъ, спохватился.— Да вотъ хотлъ я показать вамъ еще, батюшка… книги ему, Іон, все носятъ. Господь его знаетъ, что онъ въ нихъ все ищетъ… Запретили вы ему въ книжницу-то нашу бгать, такъ вотъ теперь со стороны ладитъ все какъ бы достать… И эти вотъ тайкомъ хотли передать на подворь, да я усмотрлъ и взялъ,— потому какъ безъ благословенія можно?..
— Ну-ка, что это тамъ за книги?
— А вотъ, поглядите…— отвчалъ о. Николай, вытаскивая изъ бездоннаго кармана своего старенькаго подрясника два объемистыхъ тома.
— ‘Отечественныя Записки’…— прочелъ вполголоса съ разстановкой о. игуменъ.— Гм… такъ. А это?.. Ишь ты, выдрано заглавіе-то… Кости человчьи все нарисованы… Господи батюшка, и кошачій шкилетъ!.. Ну, Іона!..
Изъ книги выскользнула маленькая, ярко раскрашенная брошюрка.
— Это еще что?..— проговорилъ игуменъ, поймавъ ее.— ‘Очарованный замокъ’… это что же еще такое?… ‘или воля рока’… Ишь ты… Н-ну, Іона!..
— Дипломатъ…— покачалъ головой о. Николай.— Ему все знать нужно… Умственность разводитъ… Одолваютъ его врата адовы, поддается кознямъ врага человческаго…
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…— раздался за дверью старческій, шамкающій голосъ.
— Аминь, аминь… Ползи…
Въ комнату пролзъ тихонько маленькій старичокъ въ чистенькомъ подрясник, желтый и прозрачный, точно вылпленный изъ воска. Это былъ о. Савва, прислуживающій въ игуменскихъ покояхъ. Въ комнат сразу запахло кипарисомъ: этотъ тяжелый запахъ о. Савва вносилъ съ собою всюду.
— Господи Исусе Христе…— прошамкалъ онъ, крестясь на иконы.— Двое богомольцевъ пришли, батюшка… Благословенія просятъ,— одинъ поговть, а другой такъ, помолиться.
— Ну, что же, пусть войдутъ…— отвчалъ игуменъ,— а ты, о. Николай, иди по своимъ дламъ… Иванъ чтобы ко мн пришелъ… И Іона тоже… Хоть чрезъ часъ… А книжки оставь, положи вонъ тамъ на столъ…
Въ комнату вошли, въ сопровожденіи воскового старичка, двое богомольцевъ. Одинъ изъ нихъ былъ высокій, представительный, необыкновенно опрятный мужчина въ черномъ сюртук, уже пожилой, другой — скромно одтый молодой человкъ съ хохолкомъ чибиса на макушк, придававшемъ ему видъ какой-то необыкновенно постной кротости. Представительный мужчина положилъ на столикъ свою фуражку ‘съ гвоздемъ’, увренно подошелъ подъ благословеніе и поцловалъ воздухъ надъ рукой игумена, постный юноша, подойдя, набожно подставилъ руки, какъ будто ожидалъ, что изъ игумена сейчасъ потечетъ ему въ руку струя воды, получивъ благословеніе, онъ запечатллъ на пухлой рук пастыря сочный поцлуй.
— Милости просимъ, присаживайтесь…— пригласилъ игуменъ гостей и вдругъ обратился къ восковому старичку:— Что же это ты, о. Савва, клеенку-то старую все стелешь, а? Нехорошо при гостяхъ-то…
— Да, батюшка, новой-то нту… Ну, и стелю старую…— добродушно отвчалъ о. Савва.— Ужъ не взыщи на старик…
— Купилъ бы, коли нту…
— А купилъ бы, да ‘купилъ’ то нту… Хе-хе-хе… Вотъ разв благодтели пожертвуютъ что старичку?
Молодой человкъ слегка покраснлъ и, какъ бы не слыхавъ ничего, началъ разсматривать висвшую въ простнк картину ‘Іаковъ и Исавъ’. По геморроидальному, желтому лицу господина въ сюртук скользнула неуловимая гримаса неудовольствія, но онъ досталъ трехрублевку и подалъ старику, проговоривъ съ нкоторымъ холодкомъ въ голос:
— Вотъ вамъ, отецъ…
— Вотъ спаси васъ Господи, благодтель…— расцвлъ старикъ.— Пошли вамъ Царица Небесная всякаго благополучія…— Вотъ мы и съ клеенкой теперь… Спаси васъ Господи…
— Пожалуйста, пожалуйста…— нсколько мене холодно отвчалъ господинъ.
— Вотъ какой ты у меня, о. Савва…— запротестовалъ легонько игуменъ.— Не надо такъ постителей безпокоить…
— Да я что же?.. Я не для себя, для обители святой попросилъ…— отвчалъ о. Савва.— Для обители не грхъ… Спаси васъ Царица Небесная, что не оставляете насъ, гршныхъ…
И, низко поклонившись постителямъ, о. Савва потихоньку выползъ изъ комнаты, довольный этимъ новымъ успхомъ своей клеенки, неизмнно выдвигавшейся на сцену всякій разъ, какъ въ игуменскихъ покояхъ являлся гость поважне…
— Издалека изволите быть?— освдомился о. игуменъ у господина.— Впрочемъ,что же это я — съ чего начинаю?.. Чайку не угодно-ли выкушать по стаканчику?
— Съ удовольствіемъ…— съ сознаніемъ собственнаго достоинства отвчалъ корректный господинъ.
— И вы, молодой человкъ?
— Хм…— откашлялся тотъ.— Благословите, батюшка…
О. игуменъ позвонилъ и приказалъ вошедшему служк подать чаю.
— Издалека изволите быть?— повторилъ онъ свой вопросъ, гладя наперсный крестъ.
— Изъ Петербурга… Служу по министерству народнаго просвщенія… Инспекторъ гимназіи…— отвчалъ господинъ съ достоинствомъ.— Усталъ, знаете, нсколько посл зимы, ну, и вздумалъ немножко прокатиться, провтриться… Обыкновенно я зжу на Кавказъ, на воды, но… надоло… Шумъ, суматоха, знаете, бабы эти…
Игуменъ легонько кашлянулъ въ руку, потомъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, опять сталъ гладить крестъ.
— Ну, махнулъ рукой,— поду въ монастырь куда-нибудь, помолюсь… — продолжалъ господинъ, холодность и чопорность котораго все боле и боле исчезала по мр того, какъ онъ говорилъ.— Услыхалъ это преосвященный Михаилъ… пріятели мы съ нимъ… ‘Вотъ, говоритъ, и отлично! Позжай, говоритъ, въ Кулмозерскій монастырь, къ отцу Герасиму, свези ему поклонъ отъ меня’…
— А-а!.. Спаси васъ Господи… — улыбнулся игуменъ.— Какъ же, какъ же, пріятели… Ну, а вы откуда?..— спросилъ было онъ изъ вжливости постнаго молодого человка, но господинъ въ сюртук продолжалъ громко и увренно, не останавливаясь ни на минуту:
— Да… отвези, говоритъ, поклонъ о. Герасиму… Что-жъ, говорю, можно… Потому усталъ, знаете, за зиму, жена къ роднымъ въ Москву ухала, сынъ въ Кита все… Морякъ онъ… Хотя подъ Таку и не былъ, но всетаки нсколько хунхузовъ поймалъ… за косу — ха-ха-ха!.. Понюхалъ пороху,— какъ же!..
О. игуменъ терпливо слушалъ, гладя крестъ и улыбаясь. Молодой человкъ сидлъ, не мняя позы, и только изрдка поправляя воротничекъ и галстухъ, все съзжавшіе на сторону безъ всякой видимой причины. На его костистомъ, точно вымазанномъ постнымъ масломъ, безусомъ лиц, была написана необыкновенная кротость и умиленіе, словно онъ слушалъ не разсказъ о хунхузахъ, а самую душеспасительную проповдь.
— …Ну, такъ жена въ Москв, сынъ въ Кита, одному скучно…— продолжалъ совсмъ повеселвшій господинъ задушевнйшимъ тономъ, точно онъ говорилъ съ самыми близкими, старинными пріятелями.— Махну-ка, думаю, въ монастырь куда-нибудь, Богу помолиться… Вонъ ужъ въ бород-то сдина — ха-ха-ха… Д-да-съ… И преосвященный одобрилъ: пора и о душ подумать, говоритъ, не все по Кавказамъ этимъ за двочками бгать…
Игуменъ опять легонько кашлянулъ въ руку, положилъ нога на ногу, поправилъ подрясникъ и продолжалъ слушать.
— Чудакъ онъ!..— воскликнулъ весело господинъ.— А пріятели — у-у, водой не разольешь!.. Хотя часто споримъ,— на счетъ Бога Саваоа все… Я говорю, что изображать Его, на иконахъ, то есть, нельзя, потому что Онъ не жилъ въ человческомъ образ, а преосвященный говоритъ: можно… Какъ же, говорю, можно, сами посудите? Вдь онъ духъ!.. А какъ же вы изобразите духъ? Ну? Христа и Богоматерь изображать можно, потому что они жили, а Его нельзя…
— Д-да, всяко бываетъ, всяко бываетъ…— громко проговорилъ игуменъ.— А вы что же лимончика?.. Это для здоровья хорошо, читалъ я…
И, тотчасъ же, чтобъ не дать г. инспектору продолжать свои разсказы, онъ громко обратился къ постному молодому человку, слушавшему господина съ благоговйнымъ, сосредоточеннымъ выраженіемъ на лиц.
— Хм… Хм… Я изъ Костромы, батюшка… — смиренно отвчалъ тотъ.— Благословите поговть у васъ, батюшка, и пріобщиться св. Таинъ Христовыхъ…
— Богъ благословитъ, Богъ благословитъ… — сказалъ игуменъ.— Это дло хорошее… Что же, часто вы посщаете обители?..
— Какъ же, батюшка… Богъ сподобилъ почти во всхъ побывать…
— Хорошее дло, хорошее дло… Были и у святителя Николы Черноборгскаго?..
— Былъ, батюшка, въ прошломъ году…
— А-а!.. Ну, какъ о. Авва здравствуетъ?
— Ничего, слава Богу, здоровъ… Жаловался немножко на ревматизмы, да такъ только, слегка…
— И о. Михя знаете?.. Онъ отъ насъ туда перешелъ…
Молодой человкъ, сынъ состоятельнаго подрядчика каменщика, не взлюбившаго его почему-то, зналъ не только о. Михя, но и о.о. Пафнутія, Симеона, Петра, Автонома, Исидора, еогноста, зналъ всхъ настоятелей, іеромонаховъ, дьяконовъ, зналъ, въ какомъ состояніи находятся теперь ихъ здоровье, голоса, зналъ ихъ доходы, достоинства, слабости,— словомъ, зналъ все обо всхъ русскихъ монастыряхъ отъ Соловковъ до Новаго Аона. Инспекторъ былъ пораженъ, игуменъ тоже не безъ удивленія глядлъ на постнаго молодого человка…
Оправившись отъ своего изумленія и покончивъ со стаканомъ остывшаго чая, господинъ опять началъ было съ увлеченіемъ разсказывать о своемъ посщеніи о. Ивана Кронштадтскаго, но игуменъ ршительно всталъ и, подойдя къ окну, побранилъ непостоянство майской погоды, а потомъ взглянулъ на часы и воскликнулъ:
— Э-э, да время-то вонъ сколько!.. Скоро и къ вечерн заблаговстятъ… Пора собираться… И вы, чай, помолиться пойдете?..
Гости догадались и поблагодарили за угощеніе.
— Во славу Божію…— отвчалъ игуменъ и благословилъ ихъ, одного — поговть, другого — просто помолиться…
Гости ушли.
‘Гласами архангельскими…’ — заплъ о. игуменъ, развертывая снова ‘Московскія Вдомости’. — Эй, кто тамъ?.. Уберите-ка посуду…
Ударили къ вечерн…
— Батюшка, благослови къ вечерн сходить…— тихо проговорилъ братъ Иванъ, не поднимая глазъ.
Лисьи глазки о. Николая быстро осмотрли, точно ощупали его хмурое лицо, его пышные темнозолотистые волосы, выбивавшіеся упругими кольцами изъ-подъ черной шапочки, всю его молодую, стройную и сильную фигуру, которая теперь казалась какой-то надломленной, придавленной.
— Что-жъ… Богъ благословитъ… — отвчалъ ‘гостинникъ’.— Иди… А посл пройдешь къ отцу игумену… Поговорить съ тобой онъ хочетъ…
— Слушаю, батюшка…
И Иванъ пошелъ по длинному корридору, сопровождаемый пытливымъ взглядомъ о. Николая.
Медленно, какъ очень уставшій человкъ, Иванъ спустился съ лстницы и пошелъ прекрасной березовой аллеей къ собору, главы котораго сверкали надъ зеленымъ моремъ молодой ароматной листвы. Пройдя соборными воротами, на которыхъ съ одной стороны былъ изображенъ ангелъ ‘вписующій имена всхъ входящихъ въ храмъ’, а съ другой, точно для того, чтобы устранить всякую возможность ошибки перваго ангела, ангелъ ‘вписующій имена всхъ выходящихъ изъ храма’, братъ Иванъ поднялся по широкой каменной лстниц паперти и вошелъ въ храмъ. Яркое весеннее солнце врывалось въ открытыя окна церкви вмст съ пніемъ птицъ и ароматомъ лса и зажигало безчисленные огни на золот иконостаса и на внцахъ святыхъ, неподвижные лики которыхъ сурово смотрли на Ивана сквозь голубоватыя волны кадильнаго дыма, осыпанныя золотою пылью солнечныхъ лучей.
Иванъ шелъ сюда не затмъ, чтобы молиться: его не тянуло теперь къ молитв,— а только затмъ, чтобы отдохнуть отъ суеты и шума гостиницы, чтобы побыть одному. Но знакомые звуки пснопній сразу тронули его душу и пробудили въ ней желанье забыть въ молитв свою боль, тоску и грховные помыслы… Поднявъ глаза на суровый ликъ Спасителя, братъ Иванъ сосредоточилъ на немъ всю свою мысль, все чувство, все существо и горячо, безъ словъ повторялъ въ душ: ‘Господи, спаси меня… Помоги мн, Господи… Спаси меня…’ Душа его горла, какъ въ огн, къ горлу подступали слезы и, мшая дышать, съ болью рвались наружу…
— Господи, помоги… Прости меня гршнаго…
И вдругъ среди торжественныхъ звуковъ хора братъ Иванъ ясно различилъ знакомые звуки, чистые, какъ серебро, и полные какой-то непонятной и сладкой тоски… Тише… тише… Вотъ и совсмъ замерли…
Иванъ сдлалъ надъ собой усиліе, чтобы не слышать боле эти отравленные, льющіеся, какъ серебро, звуки, опять всей душой устремился онъ туда, гд среди золота, дорогихъ каменьевъ, куренья фиміама возсдалъ на трон Христосъ, опять онъ молился Ему, прося простить его, помочь ему, исцлить…
‘Свте тихій святыя славы…’ — стройно заплъ хоръ, и красивые звуки вечерняго гимна, заливая блещущую церковь, таяли въ лучахъ солнца и аромат молодой весны, Могучей волной поднялся въ груди Ивана какой-то восторженный, полный рыданій порывъ и, захвативъ всю его душу, понесъ ее туда, вверхъ, гд распростеръ навстрчу людямъ свои объятія Богъ-Саваоъ съ блымъ голубемъ на груди, туда, въ куполъ, превращенный прорывающимися сквозь цвтныя стекла лучами солнца въ блещущее предверіе рая!.. Выше, выше…
Тихіе, тоскливые звуки, умирающіе вдали…
Больно рванулось опять сердце. Нтъ, забыть нельзя… Вонъ, вонъ звенятъ они, льются, зовутъ, умираютъ… А вотъ и она… Глаза голубые, голубые… свтятся и мигаютъ, какъ дв звздочки… И опять ея одинокая псня… И все кончилось… Нтъ, не все,— вонъ т глаза… Какъ они грютъ, ласкаютъ, сколько въ нихъ свта, счастья!..
И огни церкви, и суровые лики святыхъ, и прекрасные звуки,— все потонуло въ боли раненаго сердца и въ этой щемящей холодной тоск. Иванъ не могъ боле оставаться здсь, ему хотлось вонъ, убжать куда-нибудь, спрятаться съ головой, чтобы никто не видлъ, и рыдать сухими злобными рыданьями безъ слезъ, какъ онъ рыдалъ эту ночь, и ту, и ту, въ своей кель, озаренной кроткимъ свтомъ лампады… И никто не слыхалъ его рыданій, никто не пришелъ къ нему… Все спало — только псня тосковала и звенла вдали, да среди радужныхъ круговъ темноты плавали предъ нимъ голубыя, теплыя звзды…
И, забывъ о молитв, онъ стоялъ сумрачно, съ захолодавшей душой, глядя въ какую-то черную, холодную пустоту. Мысль, не имя силъ подняться въ небо, равнодушная, блуждала по храму, останавливаясь зачмъ-то на всякихъ мелочахъ, которыя были совсмъ не нужны Ивану. Онъ смотрлъ, какъ молится молодой, красивый купецъ, стоя на колняхъ и плавно,— точно на хорошихъ эластичныхъ пружинахъ, — кланяясь въ землю. Купецъ шепталъ слова молитвы, и блокурая, пушистая борода его легонько вздрагивала… Вонъ стоитъ постный молодой человкъ съ хохолкомъ, онъ склонилъ головку на бокъ и какъ-то особенно набожно потряхиваетъ ей, то закрывая глаза, то устремляя ихъ въ куполъ. Какая-то чернушка стоитъ рядомъ съ нимъ и быстро, быстро крестится, точно боясь, что ея молитва не успетъ дойти по назначенію въ свое время… А вонъ блеститъ стекло, подъ которымъ хранятся частицы мощей многочисленныхъ святыхъ, крошечные кусочки желтыхъ ноздреватыхъ костей… Вотъ чернушка подошла къ нимъ и набожно приложилась къ стеклу… А вонъ братъ Іона стоитъ, грустный какой-то, убитый. И не молится… Думаетъ о чемъ-то.
Даже не перекрестившись, Иванъ вышелъ изъ церкви, сопровождаемый недоумвающими взглядами братіи.
Но куда идти? Въ келью — нельзя, о. Николай увидитъ, въ гостиницу — не можетъ онъ, противно ему тамъ все… Пойти въ лсъ?.. На озеро? Вонъ какъ оно блеститъ… Тоже голубое…
— Что же, пошелъ въ церковь, а, вмсто того, стоишь да озеромъ любуешься?..— услыхалъ онъ гд-то далеко, далеко голосъ о. Николая.
Иванъ вздрогнулъ.
— Я только сейчасъ вышелъ…— пробормоталъ онъ, приходя въ себя, но не поднимая глазъ, точно боясь выдать то, что длалось у него въ душ.
— Такъ иди къ отцу игумену…
— Сейчасъ пойду…
— Ой, не сдобровать теб, братъ Иванъ!.. — проговорилъ о. Николай. — Осиливаетъ тебя врагъ рода человческаго… Поддаешься ты кознямъ его окаяннымъ… Ой, смотри…
Не отвтивъ ничего, Иванъ медленно, точно чрезъ силу, пошелъ къ игумену, блый флигель котораго виднлся въ сторон, надъ озеромъ, среди развсистыхъ березъ и величавыхъ, столтнихъ сосенъ, облитыхъ золотомъ задумчиваго и тихаго вешняго вечера.
О. Савва тотчасъ же доложилъ о немъ игумену и, проговоривъ обычное ‘во имя Отца и Сына’…— Иванъ вошелъ въ свтлое, чистое, пахнущее зальце игумена, который только что покончилъ съ ‘Кормчимъ’.
— Ну, ты опять тамъ завелъ…— проговорилъ игуменъ, позвывая: усталъ онъ читать да сидть на одномъ мст.— Чего ты еще просишь?
— Благословите на какое-нибудь другое послушаніе, батюшка…— тихо отвчалъ Иванъ.
— Ну, вотъ… Какое же это будетъ послушаніе, ежели ты будешь мнять ихъ каждый день? Былъ у меня — не понравилось, перевели въ гостиницу,— опять тоже… Послушаніе — значитъ, ты все долженъ исполнять, къ чему бы тебя ни приставили…
— Да вдь я не работы боюсь…— отвчалъ Иванъ.— Хоть въ кузницу поставьте, хоть въ поле, все равно… Мн потрудиться желательно…
— Потрудиться… Вотъ ты и трудись… Самый большой трудъ для инока — послушаніе, смиреніе воли своей. Ты здсь не для того, чтобы творить свою волю, но волю пославшаго тя… Что уставъ-то говоритъ? ‘Послушаніе для инока — паче поста и молитвы’… Паче поста и молитвы — вонъ какъ!.. Только чрезъ послушаніе человкъ и спасенъ можетъ быть, а не чрезъ гордыню… Вотъ разъ было,— жилъ въ лсу старецъ одинъ, пустыннолюбецъ, и спасался, и приходитъ къ нему юношъ одинъ, чтобы, значитъ, спастись вмст съ нимъ въ пустын. А тотъ и говоритъ ему: трудный, дескать, это подвигъ, ибо мсто сіе зло скорбно есть, и пребывающій въ немъ тсное и скудное житіе проходитъ, ты же юнъ сый, говоритъ, мню, яко не можеши терпти на мст семъ. А юношъ и говоритъ: благослови, отче. Съ Божьей помощью, дескать, надюсь преодолть… Ну, принялъ его отшельникъ въ свой скитъ. На другое утро призвалъ его и говоритъ: иди, говоритъ, въ огородъ капусту садить, только сади ее не такъ, какъ въ мір садятъ, а кочнемъ вверхъ. Вышелъ отъ него юношъ, да и стоитъ: ‘какъ это, дескать, такъ: кочнемъ вверхъ? Рехнулся, должно, старикъ… Изгажу я эдакъ все дло… Надо вернуться, сказать ему’… Ну, вернулся,— ‘не такъ, дескать, отче, ты сказалъ мн’… Посмотрлъ на него старецъ святый… ‘Не готовъ ты, говорить, для подвига иноческаго, потому волю ты свою не умертвилъ еще… Иди, говоритъ, въ міръ, оставь тамъ волю свою, тогда и приходи’… И прогналъ его… Видишь, какъ послушаніе-то считается…
Склонивъ голову, Иванъ молча слушалъ, но его ничуть не интересовало то, что говорилъ настоятель. Игуменъ же, глядя на склоненную, надломленную фигуру послушника, думалъ, что это раскаяніе говоритъ въ немъ, совсть его укоряетъ. И, довольный произведеннымъ эффектомъ, онъ продолжалъ, поглаживая бархатныя ручки кресла:
— А то вотъ въ другой разъ какъ было дло… какъ самъ Богъ… самъ Богъ!.. чудесно показалъ, что послушаніе для него, батюшки, дороже всего въ инок. Шелъ разъ одинъ старецъ со своимъ ученикомъ берегомъ озера. И вдругъ поднялась на озер буря… И видитъ старецъ — человкъ въ волнахъ погибаетъ… ‘Смотри, говоритъ онъ, это ученику-то, вотъ человкъ тонетъ посреди озера. Поди, говоритъ, спаси его…’ А буря — просто ужасти, волны такъ и ходятъ… ‘Си, отче честный’, говоритъ инокъ… Перекрестился да съ берега — прыгъ!.. Прошло нсколько времени, возвращается на берегъ со спасеннымъ, только — глядь, что за чудо: вся одежа на немъ сухая! Какъ это такъ, говоритъ? ‘А такъ, отвща ему старецъ… Ты и не замтилъ, чадо, что ты по вод-то, яко по суху прошелъ, а потому и не замтилъ, говоритъ, что творилъ не свою волю, а волю пославшаго тя…’ Видишь, что значитъ послушаніе? По вод, яко по суху… А теб то не нравится, да это не хорошо… Смирять свою волю ты долженъ… Своя воля — пагуба для человка…
— Я свою волю не творю, батюшка, — тихо отвчалъ Иванъ. — Я остаюсь въ послушаніи, только… силъ моихъ нтъ… Самую тяжелую работу дайте мн, а тамъ… не могу… Благословите на другое послушаніе…
Игуменъ нахмурился, видя, что его увщеванія не произвели никакого дйствія. Согласиться на просьбу послушника ему не хотлось, это было бы похоже на слабость, и не исполнить просьбы тоже не хотлось — пожалуй, натворитъ еще чего… Въ эту пору, въ молодости-то, у многихъ такъ бываетъ: смущаетъ ихъ дьяволъ, манятъ ихъ къ себ красная міра сего. А выйдетъ что — слухи всякіе пойдутъ, братіи соблазнъ,
— Во имя Отца и Сына…— раздалось за дверью.
— Аминь, аминь, входи…
Дверь отворилась и въ комнату вошелъ Іона, молодой, лтъ тридцати монахъ изъ ‘рясофорныхъ’.
— Вотъ еще одинъ…— проворчалъ игуменъ.— Искушеніе только одно съ вами…
И обращаясь къ Ивану, онъ проговорилъ:
— Ну, если ужъ ты, правда, потрудиться такъ хочешь, то, изъ снисхожденія къ теб, изъ любви,— потому ты выросъ въ обители,— я, пожалуй, переведу тебя изъ гостиницы. Но только помни, это будетъ въ послдній разъ… Понялъ?
— Понялъ, батюшка… Спаси васъ Господи…— поклонился Иванъ.
— То-то ‘спаси Господи’… На это вы вс мастера, а на дло-то. и нтъ васъ…— отвчалъ игуменъ.— Одинъ все бгаетъ съ мста на мсто, а другой въ книжку все смотритъ да… старшихъ конфузитъ…
Іона потупился.
— Ну, а ты что вчера настроилъ на подворь? — спросилъ его настоятель.— Разв это твое дло вмшиваться, а?
Іона покраснлъ слегка и поднялъ глаза на игумена.
— Что же, я ничего дурного не сдлалъ, батюшка,— отвчалъ онъ.— Я только сказалъ, что… зачмъ человкомъ гнушаться? Можетъ, онъ лучше насъ… Пусть бы онъ съ нами и полъ… Весь ободранный, голодный, руки дрожатъ… Господь Іисусъ Христосъ училъ…
— Іисусъ Христосъ, Іисусъ Христосъ…— перебилъ игуменъ.— Іисусъ Христосъ училъ смиренію, а ты старшимъ не покоряешься, все теб везд нужно… Твое дло не разсуждать, а длать то, что теб приказываютъ. Молодъ ты еще старшихъ-то учить…
— Я думалъ…
— Вотъ видишь, видишь, какъ гордыня-то въ теб говоритъ!..— воскликнулъ игуменъ, быстро вставая съ кресла.— Видишь, какъ тебя лукавый-то мутитъ!.. Чмъ бы слушать, чему тебя старшіе учатъ, ты въ разговоры, оправдываться теб надо. А ты долженъ молчать… и правъ ты, а смолчи, да со смиреніемъ, безъ злобы смолчи… Вотъ тогда ты будешь инокъ… А это что…
Іона молчалъ.
— Иди-ка сюда вотъ, читай, что тутъ написано…— сказалъ игуменъ, тыкая пухлымъ пальцемъ въ одно изъ многочисленныхъ поученій, висвшихъ на стн между портретами государей, монастырскими видами и разными картинами изъ священнаго писанья,— очень неважными, но въ солидныхъ золотыхъ рамахъ.
Іона подошелъ.
— Я читалъ это, батюшка… Знаю…
— А-а, видишь, какъ тебя отъ душеспасительнаго-то отвращаетъ, видишь, какъ въ теб бунтуетъ врагъ-то!.. Небось, въ книжку смотрть, такъ сейчасъ бы, а тутъ нтъ, не нравится…— воскликнулъ игуменъ.— И знаешь, да читай!.. И Иванъ послушаетъ. Потому гордыни, злобы въ васъ много, смута въ душ великая и темнота… А вы, вмсто того, чтобы прибгнуть къ Богу со смиреніемъ, врачевать себя, вы все на дыбы!.. Ну, читай, читай, что тамъ написано…
Сдвинувъ слегка брови, полный ничмъ непобдимаго сознанія, что все это не нужно, все это лишнее, сознанія, внушавшаго ему почти отвращеніе къ тому, что онъ длалъ, Іона хмурымъ, равнодушнымъ голосомъ началъ:
— ‘Духовная аптека на пользу всмъ человкомъ. Старецъ нкій пріиде во врачебницу и вопроси врача: есть-ли таковые зеліе, еже врачевало бы болзни душевныя или грхи’?
— Есть…— увренно отвчалъ игуменъ, переводя глаза съ Ивана на Іону, какъ бы ожидая, какой эффектъ произведетъ на нихъ отвтъ врача.— Ну, смотри, что врачъ говоритъ…
— ‘Врачъ же отвща’…
— Да…— подтвердилъ игуменъ, точно подчеркивая авансомъ отвтъ врача.
— ‘Есть’…
— Видишь: есть…— авторитетно вставилъ игуменъ.
— ‘…пріиди и возьми корень послушанія…
— Видишь? — многозначительно проговорилъ игуменъ, обращаясь къ Ивану.— Послушаніе прежде всего…
— ‘…и правды листвія, цвтъ красоты или чистоты душевныя и тлесныя, плодъ добрыхъ длъ и изотри въ сосуд сокрушенія сердечнаго, просй въ ршет разсужденія, прилей воды отъ слезъ молитвенныхъ и раствори горнило покаянія, потомъ воспламени себя божественною любовію, вложи въ горнило ничтожество или смиреніе и, усоливъ себя солію братолюбія, отверзай щедрую руку къ милостын, юже да твориши въ тайн. Егда же все то уготовится чрезъ огнь вры и благодати, употребляй съ пользою, тогда будеши здравъ’…
— Ну, вотъ… Выучите вотъ оба все это наизусть да и исполняйте…— сказалъ игуменъ. — Тогда… тогда и будеши здравъ… А то это что?.. Разв такъ живутъ иноки?.. И ты, Иванъ, долженъ помнить, что обители ты вчно, по гробъ жисти, обязанъ… Не возьми тебя она, можетъ, тебя бы и на свт не было, давно померъ бы съ голоду… Должонъ чувствовать…
Иванъ, потупившись, молчалъ.
— Ну, хорошо ужъ… Идите съ Богомъ…— сказалъ игуменъ.— Да смотри, Иванъ, помни, что сказано… Больше потачекъ не будетъ… И ты тоже… оставь свои книжки-то… Не къ лицу это иноку… Твое дло: трудись да перебирай лстовку… Мудрствованье-то до добра не доведетъ…
Іона промолчалъ.
Игумена утомила эта бесда. Считая, что долгъ пастыря имъ теперь исполненъ, онъ проговорилъ опять, опускаясь въ кресло:
— Ну, ступайте съ Богомъ… Чай, ужъ къ трапез звонили…
Иванъ и Іона, низко поклонившись, вышли.
— ‘Спаси, Го-осподи, люди твоя-а-а…’ — заплъ игуменъ, берясь за ‘Спутника Здоровья’…
Но тотчасъ же онъ отложилъ журналъ и слъ писать письмо къ одной изъ своихъ почитательницъ, богатой московской купчих, которая спрашивала его, какимъ способомъ ей лучше всего спастись… По его мннію, лучшимъ способомъ было какъ разъ то, что рекомендовала ‘Духовная аптека’…
— Гд ты все пропадаешь?— сердито воскликнулъ о. Николай, увидя вошедшаго въ трапезную Ивана.— Искушеніе!.. Тутъ надо гостей кормить, а его нтъ…
— Я у о. игумена былъ…
— У о. игумена, у о. игумена!.. Не разорваться мн тутъ одному… Охъ, Господи, батюшка милосердный… Пра-аво…. Поди звони…
Иванъ взялъ стоявшій на окн колокольчикъ и, выйдя въ корридоръ, началъ звонить.
Одна за другой отворялись двери номеровъ, и богомольцы, приглаживая руками волосы и оправляя одежду, медленно потянулись въ трапезную, гд у двери ихъ встрчалъ любезно улыбающійся о. Николай.
— Откушать пожалуйте… Чмъ Богъ послалъ… Ужъ не взыщите… Сами знаете: нельзя — монастырь, поститься надо… Пожалуйте, пожалуйте…
Трапезная представляла изъ себя длинную, узкую комнату съ низкимъ сводчатымъ потолкомъ и съ чисто выбленными стнами, два длинныхъ стола, покрытые грубыми скатертями, тянулись параллельно одинъ другому во всю ея длину, отъ входа до стны, около которой стояла большая божница съ множествомъ иконъ, массивная лампада изъ цвтного стекла клала пестрыя, теплыя пятна на темные лики святыхъ и зажигала робкіе огоньки на ихъ внцахъ и серебряныхъ кованыхъ одеждахъ. Предъ божницей — небольшое возвышеніе и аналой, на которомъ лежала какая-то растрепанная книга въ засаленной обложк.
Одинъ за другимъ гости занимали мста за столами, по которымъ протянулся длинный рядъ пузатыхъ жестяныхъ братинъ съ кислымъ квасомъ и два ряда блыхъ эмальированныхъ тарелокъ, украшенныхъ большими ломтями чернаго хлба. Вмсто салфетокъ гостямъ подавалось длинное полотенце, одно на четверыхъ. Народъ они были невзыскательный,— все больше крестьяне, мелкіе торгашики съ дородными супругами, мщане, приказчики. Другимъ, которые поважне, изъ уваженія трапеза подавалась въ комнаты… Женщинъ, какъ всегда, было почти втрое больше мужчинъ. Молодой человкъ съ хохолкомъ уже былъ здсь,— все такой же тихенькій, скромненькій, постненькій. Г. инспекторъ отсутствовалъ, скучая одинъ въ своемъ номер. Только было разговорился онъ съ о. Николаемъ, какъ позвонили къ трапез, и гостинникъ оставилъ его посл многихъ улыбокъ и извиненій, онъ уже слышалъ о трехъ рубляхъ, пожертвованныхъ благодтелемъ на клеенку.
Иванъ громко прочелъ молитву и, перекрестившись, всталъ на возвышеніе предъ аналоемъ, чтобы читать, какъ всегда полагалось во время трапезы, что-нибудь душеспасительное. Богомольцы шумно услись на свои мста и заране умиленные, сразу затихли, приготовляясь слушать. Служки быстро разносили миски съ постными щами и, пробормотавъ ‘во имя Отца и Сына’…— ставили ихъ предъ гостями, одну на четверыхъ.
Иванъ раскрылъ книгу на закладк и сдлалъ усиліе, чтобы сосредоточить все свое вниманіе… Ровныя, черныя строчки виднлись гд-то вдали, и Иванъ съ трудомъ различалъ буквы, которыя складывались въ слова помимо его воли, механически, и также механически, безучастно повторялъ за глазами эти слова языкъ. Ивану казалось, что читаетъ книгу не онъ, а кто-то другой… И это было ему безразлично. Ему хотлось бы уйдти… все равно куда, только бы уйдти… Все это было противно ему теперь… Стукъ ложекъ, жадное чавканье, торопливая бготня служекъ, сладкое ‘кушайте, кушайте во славу божію’ о. Николая — все противно. А въ раскрытыя окна теплый втерокъ доносилъ сильный запахъ цвтущей черемухи, сосны, росистаго луга. И дышать было почему-то трудно, что-то тяжелое, жаркое, безпокойное было въ этой весенней синей ночи. На озер, въ камышахъ, шумли лягушки, а въ густой ольх, надъ берегомъ, щелкалъ и свисталъ, и разсыпался трелями счастливый чмъ-то соловей. Но Иванъ слышалъ плохо, только изрдка, его горячія трели,— ему мшалъ этотъ деревянный, монотонный голосъ того, кто, вмсто него, читалъ богомольцамъ о воскресеніи изъ мертвыхъ.
— ‘Что есть воскресенье? — слышалъ Иванъ — подобно весн… возстанутъ большія тла и малыя, мужскія и женскія, въ пучинахъ морскихъ потонувшія и въ огн сгорвшія… кости облекутся жилами и плотію и воспріемлютъ духъ’…
Сочувственные, умиленные вздохи…
— Ну-ка, дай-ка кваску…— проговорилъ кто-то низкимъ голосомъ, громко рыгнувъ.— Пойло совсмъ замучило…
— Это отъ масла..
— Пожалуй, отъ него..
— Во имя Отца и Сына…
Серебряная трель посыпалась изъ темный, дремлющей ольхи на зеркало озера… Нтъ, это не тамъ, дальше… не соловей… та тоскующая псня!.. Вотъ, вотъ онъ замираетъ, замираетъ…
— Кушайте, кушайте во славу божію… Кашка, кажись, удалась…
Что-то горячее, тяжелое поднялось вдругъ въ груди Ивана и подступило къ горлу… Чтеніе оборвалось на какомъ-то сдавленномъ, хрипломъ звук.
Стоявшій неподалеку о. Николай быстро обернулся къ Ивану.
— Что ты это?… А?..— прошепталъ онъ съ безпокойствомъ.— Слышь?… Братъ Иванъ?.. А?..
— Голова закружилась, не могу больше…— проговорилъ Иванъ точно не своимъ языкомъ.
Богомольцы съ любопытствомъ вытянули шеи, смотрятъ во вс глаза, и о. Николай съ необыкновенной кротостью говоритъ:
— Ну, пусти, я почитаю… А ты поди, посиди у окошка… Пусть втеркомъ обдуетъ…
Иванъ медленно идетъ въ сосднюю комнату, гд моютъ посуду, тяжело опускается на широкій подоконникъ… Ночной втерокъ ласково, точно утшая, обвваетъ его разгоряченную голову… Вотъ соловей опять… Какая-то жаркая тягота, безпокойство… А тамъ стукъ ложекъ и умиленный, приторный, какъ медъ, голосъ:
— …многіе невжествующіе люди небрежно творятъ крестное знаменіе, махаючи рукой по лицу своему… Такому маханію и бсы радуются… если же который крестится, какъ слдуетъ, то ангелы этимъ веселятся, написуютъ его’…
Кто-то громко читаетъ молитву… Смутный говоръ, шумъ шаговъ…
— Полъ бы ты чего, а?..— говоритъ о. Николай, и въ его голос слышны какія-то тревожныя нотки.
Молчаніе.
— Эхъ, Иванъ, Иванъ… Поддаешься ты врагу…
Иванъ молчалъ…
О. Николай покачалъ головой, вполголоса, точно боясь чего, приказалъ служкамъ перемыть посуду и, бросивъ осторожный взглядъ на Ивана, пошелъ къ господину инспектору справиться, хорошо ли тотъ покушалъ.
— Во имя Отца и Сына…— легонько постучалъ онъ въ дверь.
— Войдите, войдите… Кто тамъ?.. А-а, это вы, о. Николай… А-атлично… Садитесь, будемъ чай пить… Я страшно люблю чай… А вотъ сынъ… Онъ у меня во флот въ Кита… Хотя подъ Таку и не былъ, но хунхузовъ…
— Хе-хе-хе…
— …за косу!.. Ха-ха-ха…
— Хе-хе-хе…
Дверь легонько затворилась.
Къ Ивану подошелъ одинъ изъ служекъ-послушниковъ.
— Иванъ, слышь? А Иванъ?
— Ну?
— Пойдешь къ ‘правиламъ’-то?.. А то игуменъ, смотри, узнаетъ, разсердится…
— Пойду…
— Ну, такъ пойдемъ…
Иванъ всталъ и пошелъ въ церковь, гд собралась почти вся братія… Полумракъ и черныя фигуры людей… Кто-то громко произноситъ какія-то непонятныя слова… Иванъ смутно помнитъ, что надо прочесть молитвы на сонъ грядущимъ, потомъ сто ‘умныхъ’ молитвъ Іисусовыхъ, но онъ забылъ ихъ вс, помнитъ онъ также, что нужно сдлать сто поясныхъ и пятнадцать земныхъ поклоновъ, и вотъ онъ кланяется, крестится, опять кланяется…
Вотъ черныя фигуры пришли въ движеніе… И Иванъ пошелъ за ними… Иноки смиренно просятъ у игумена прощенія въ томъ, что не трудились въ теченіе дня, какъ слдуетъ, и онъ ихъ благословляетъ…
Опять душная ночь, запахъ, хорошій такой, соловей… Втерокъ… А вотъ и келья… Лампадка горитъ… А въ окно звзды смотрятъ — далекія, далекія…
Не раздваясь, Иванъ легъ ничкомъ на свою узкую и жесткую кровать. Онъ слышалъ, какъ пришелъ о. Николай и двое служекъ при гостиниц, какъ они молились, какъ раздвались. Потомъ они легли и сразу, утомленные долгимъ рабочимъ днемъ, уснули.
И когда они уснули, когда все кругомъ въ кельяхъ стало тихо, тяжелая туча, висвшая надъ душой Ивана, приподнялась и придавленныя ею думы и чувства ожили вновь и закружились въ горячемъ, бшеномъ вихр. Какъ рой нечистыхъ духовъ, он неслись одна за другой, неслись все впередъ и впередъ, въ дикомъ безпорядк, неслись безъ конца… О чемъ он были? Ни о чемъ, обо всемъ… Вся жизнь Ивана, перепутанная, нелпая, какъ кошмаръ, была въ нихъ и въ то же время въ нихъ не было ничего, кром жгучихъ порывовъ куда-то далеко изъ этой тсной, неопрятной каморки, пропитанной тяжелымъ запахомъ ладона и деревяннаго масла…
Иванъ тихонько всталъ и подошелъ къ окну… Какъ тамъ широко все, чисто, хорошо… Какой духъ!.. Ему захотлось выйти туда, на свжій ночной воздухъ, побродить по росистой трав, отдохнуть отъ думъ, но — даже это было запрещено ему: никто изъ братіи, по уставу, не можетъ выходить изъ келіи посл ‘правилъ’. Лишній разъ его неволя напоминала ему о себ, и въ его груди шевельнулось недоброе чувство, глухой протестъ… Онъ вздохнулъ и слъ на окно. Какъ хорошо тамъ, какъ все покойно, ясно… И звздочки свтятся, такія кроткія, ласковыя. А соловей все поетъ и поетъ,— слышно, что хорошо ему, вольной птиц, на бломъ свт, что счастливъ онъ… Никто ни въ чемъ ему стсненья положить не можетъ… А ты обязанъ, говорятъ, чувствовать должонъ… А онъ не можетъ такъ чувствовать, какъ ему велятъ. Послушаніе паче поста и молитвы… Онъ и радъ бы, да не можетъ. И кто виноватъ — разв онъ? Вскормили его, вспоили… И въ этомъ онъ не виноватъ… Никто, какъ Богъ, сиротой его оставилъ да привелъ сюда…
Ему не было и двухъ лтъ еще, какъ умеръ его отецъ,— деревомъ его въ лсу задавило… Старики еще раньше померли и вдова осталась только съ Ваняткой. Распродавъ все то немногое, что у нихъ было, постепенно они превратились въ нищихъ и стали кормиться милостынькой, что добрые люди дадутъ. Какъ-то весной, въ половодье, мать промокла очень и слегла. Долго маялась она, чуть не померла… Потомъ стала полегоньку выздоравливать, поправляться — спасибо добрые люди не покинули ее съ Ваняткой: кто хлбца принесетъ, кто щецъ горшочекъ, кто картошки вареной или каши, или молочка мальченк… И какъ лежала, такъ вотъ она,— дума ей въ голову и запала: а что, дескать, съ Ваняткой будетъ, доведись ей помереть? И давай плакать надъ нимъ да жалобиться… Потомъ поправилась, встала да и пошла съ Ваняткой въ Кулмозерскій монастырь,— верстъ семь отъ ихъ деревни будетъ. А. игуменомъ тогда былъ о. Аанасій, добрйшей души старичокъ. Мать прямо въ ноги ему: такъ и такъ, не дайте ребенку погибнуть, примите его, Христа ради. Подумалъ о. Аанасій, подумалъ — ну, что же, говоритъ, пусть останется. Здсь ему лучше будетъ, чмъ въ міру-то. Поплакала мамка, погоревала, да длать нечего… И остался Ванятка въ монастыр. Грамот его стали учить, на клирос пть, работать по хозяйству… И строго такъ все было,— ни побаловаться, ни посмяться, ни побгать. Чуть что, сейчасъ одернутъ,— дескать, люди увидать могутъ, осудятъ, вонъ какъ въ монастыр-то лодырничаютъ, скажутъ, все смхи да хаханьки,— какой это, скажутъ, монастырь?.. Ну и затихнетъ молодежь, присмиретъ…
И потянулись, поползли года одинъ за другимъ — тихіе, скучные, холодные, безъ ласки, безъ смха, безъ воли… Мамка только изрдка навдывалась,— не любили старшіе, чтобы зря она ходила. Придетъ, поплачетъ да и уйдетъ. И всякій разъ гостинцевъ приносила: то яблочко, то рпку, а то ватрушку сдобную или крендель, а сама вся оборванная, сумочка холщевая сбоку болтается… И жалко ее было Ванятк, и онъ всякій разъ плакалъ, какъ она уходила… А года все ползли… Сильный сталъ онъ, здоровый,— такъ внутри и кипитъ, и бьетъ что-то. Пошлютъ его въ поле работать или коней пасти,— поймаетъ онъ какого-нибудь, который побойче, вскочитъ на спину да во весь духъ. Въ ушахъ втеръ свищетъ, лицо горитъ, а душа-то такъ вся и дрожитъ, такъ и трепещется, ровно выпрыгнуть хочетъ,— больно ужъ хорошо, словно крылья за плечами-то выросли… А придетъ домой, опять давить его точно что со всхъ сторонъ начнетъ и какъ-то эдакъ тоскливо да тягостно на сердц сдлается. Да и въ поляхъ-то тоже иной разъ не слаще, чмъ дома было, потому бокъ-о-бокъ съ крестьянскими протянулись они, работать все вмст приходилось. Покосъ ли тамъ, навозъ ли возятъ, жнитво-ли,— псня идетъ, шутки, смхъ, а тутъ знай только спину гни. Ни посмяться, ни пошутить — ничего. Чуть что, ‘хозяинъ’ {Старшій, надзиратель.} сейчасъ окрикнетъ, и замолчишь. Тамъ шумъ, веселье, а здсь тишина, словно мертвецы вс какіе…
И чмъ старше становился Иванъ, тмъ сильне онъ ощущалъ эту тсноту да тяготу…
И жилъ въ ту пору въ обители старецъ одинъ, о. Евимій. Святой жизни старецъ былъ, богомолецъ, смиренникъ. Чаю или молочнаго чего и въ ротъ не бралъ, лъ все безъ масла. И не мылся никогда, не баловалъ свое тло. Духъ отъ него эдакій тяжелый былъ, какъ отъ мертваго, и въ кельи тоже,— просто никто и войти къ нему даже не могъ, а онъ ничего, жилъ. Язвы это по всему тлу пошли, отъ нечистоты да отъ веригъ, индо смотрть страшно, а онъ только радуется имъ и все о грхахъ своихъ сокрушался да плакалъ,— такъ съ утра до вечера слезами и заливается… Потомъ сподобился онъ великій ангельскій образъ, схиму, принять и съ тхъ поръ въ гробу спать сталъ — такъ посреди келіи и стоялъ гробъ всегда. И смиренія старецъ былъ великаго,— кого ни увидитъ, хоть женщину тамъ какую или ребенка, сейчасъ въ ноги кланяться да прощенья просить. А какъ померъ онъ, говорили старцы, будто, вс язвы его сразу закрылись и отъ тла благоуханіе эдакое пошло, а ночью надъ обителью, будто, свтлый столбъ стоялъ до самаго утра…
Такъ ему-то вотъ и сказалъ на исповди Иванъ о своемъ томленіи. И сталъ ему старецъ выговаривать за это: дескать, такія мысли гнать надо, что на міръ-то людской не только завидовать надо, а бжать, бжать отъ него. Весь погрязъ онъ въ грх и служитъ діаволу… И пойдутъ они вс въ геенну огненную на вки вчные, и будетъ тамъ плачъ и скрежетъ зубовный… И долго такъ говорилъ онъ, разсказывая то объ мукахъ адскихъ, уготованныхъ гршникамъ, то о райскомъ блаженств тхъ немногихъ избранныхъ, которые выйдутъ изъ многихъ званыхъ. И задумался Иванъ: съ одной стороны, жестокая кара суроваго Бога, съ другой — райское блаженство, неописуемое, предшествуемое, кром того, еще на земл, цлымъ міромъ чудесъ всякихъ… Сталъ онъ усидчиво читать житія святыхъ, и съ каждой прочитанной страницей все боле и боле крпло въ немъ ршеніе идти по пути, который они указывали людямъ… Мысль, что и онъ можетъ обладать ихъ могуществомъ, тмъ чудеснымъ міромъ, въ которомъ они жили даже на земл, соблазняла его. И ему не казалось это невозможнымъ,— такіе люди были даже въ его монастыр, какъ разсказывалъ объ этомъ набожный хроникеръ обители въ небольшой книжечк ‘Исторія Кулмозерскаго монастыря’. Былъ тутъ, напримръ, схимникъ Антоній, жившій въ дремучемъ лсу, по ту сторону озера — хижина его и до сихъ поръ стоитъ тамъ. Въ глубокую полночь выходилъ онъ изъ своей хижинки и гулялъ по лсу, распвая псалмы и славя Господа, со всхъ сторонъ его осаждала нечистая сила, но онъ крестнымъ знаменіемъ прогонялъ ее, медвди подходили къ нему, онъ ласкалъ ихъ, и они становились кроткими, какъ ягнята. Другой схимникъ, Агаангелъ, тоже спасался здсь долгое время, онъ самъ истесалъ себ изъ дикаго камня большой крестъ на могилу и уже готовился умирать, какъ вдругъ Богъ явился ему во сн и повеллъ идти въ другую обитель, на далекій сверъ. Агаангелъ, ведомый ангеломъ, пошелъ чрезъ лса и болота, а за нимъ поплылъ сперва по озеру, а потомъ по ркамъ его каменный крестъ. Былъ, наконецъ, и о. Евфимій, который наставлялъ Ивана въ жизни иноческой,— разв не являлся къ нему бсъ и въ келіи, и на озер, и въ храм даже? А на озер такъ особенно часто,— не успетъ Евфимій, бывало, выйти изъ келіи, какъ онъ ужъ тутъ какъ тутъ, встанетъ гд нибудь изъ бочага, страшный эдакій, волосища зеленые, и давай смущать. Сотворитъ Евфимій крестное знаменіе и пропадетъ нечистая сила…
Жить въ этомъ необыкновенномъ, страшномъ и влекущемъ въ то же время мір, повелвать адомъ, видть и слышать то, чего другіе не видятъ и не слышатъ, исцлять людей однимъ прикосновеніемъ или словомъ, быть въ постоянномъ общеніи съ Богомъ и съ Его угодниками святыми, а потомъ, на вечер дней своихъ, легко, безъ страха перейти въ горнія обители блаженной вчности, — что предъ этимъ былъ міръ съ его смхомъ, пснями въ поляхъ, со всми его окаянными прелестями? Жалокъ онъ былъ и отказаться отъ него казалось Ивану дломъ легкимъ…
И онъ отказался… Ненавидя свою бунтующую плоть, онъ мучилъ, убивалъ ее въ непосильной работ, въ долгихъ церковныхъ стояніяхъ, въ строгомъ пост. Онъ хотлъ даже отречься совсмъ отъ матери, хотлъ надть вериги, но о. Евфимій воспретилъ все это, боясь, что Иванъ возыметъ гордость предъ другими иноками, и приказалъ причащаться пищи и сну, какъ и вся братія, погодить, испытать сперва себя, какъ слдуетъ, въ трудахъ, пост и молитв, а паче всего — въ послушаніи…
Два года смирялъ такъ себя Иванъ для того, чтобы завоевать ту страшную силу, ту власть, два года бился онъ такъ съ самимъ собой, въ ожиданіи, что вотъ-вотъ предъ нимъ раскроется тотъ міръ, котораго онъ искалъ,— но напрасно: все вокругъ него оставалось попрежнему, безъ перемнъ, новаго было только то, что жизнь стала для него невыносимо тяжела, невыносимо тяжело стало это постоянное наблюденіе за своей душой, преслдованіе всякаго кажущагося грховнымъ чувства, подавленіе всякой мысли, употребленіе всхъ силъ души на то, чтобы задавить эту душу…
И вотъ, въ прошломъ году, когда онъ, совершенно обезсиленный этой борьбой, жестоко затосковалъ, не зная, куда идти, что длать, какъ жить, — жизнь, та, другая, проклятая жизнь, ведущая къ гибели, осторожно напомнила ему о себ.
Это было весной… Вмст съ другими послушниками и иноками Иванъ пахалъ въ дальнихъ поляхъ, за которыми начинались уже крестьянскія земли. Остановившись вздохнуть немного на опушк березоваго лса, одвшагося свжей, пушистой листвой, Иванъ задумчиво смотрлъ въ эти зеленые, облитые солнечнымъ сіяніемъ чертоги. Сколько жизни, сколько радости подъ ихъ трепещущими сводами! То крошечная пночка вылетитъ изъ чащи и прозвенитъ что-то ласковое и нжное, точно робкій привтъ отъ кого-то далекаго, но дорогого, то зябликъ выльетъ въ псн изъ своей маленькой души звонкое серебро любви, а тамъ, дальше, горихвостка разсказываетъ лсу о своемъ счасть,— оно совсмъ вскружило ей голову,— разсказываетъ и все смется. Иногда промелькнетъ золотая иволга, звонко закричатъ гагары на дальнемъ озер, прилетитъ хлопотливая трясогузка… Сквозь частую нжную сть втвей Иванъ видлъ плывущія въ синев неба стада жемчужныхъ облаковъ, среди которыхъ, тамъ, глубоко, глубоко, неутомимо носятся крошечные, черненькіе полумсяцы стрижей, иногда величественно приплыветъ большой сарычъ, за нимъ другой, третій… И на пашню, въ ея свжія, пріятно пахнущія землей, борозды короткими, звонкими гирляндами падаютъ ихъ заунывныя, нарядныя трели, которыя такъ идутъ къ теплу и блеску весенняго полдня…
И Ивану казалось, что все, что онъ видитъ, слышитъ, угадываетъ въ глубин золотисто-зеленаго моря, все это необыкновенно счастливо, довольно собой и шумно и радостно благодаритъ кого-то за что-то. Звенящіе гимны эти улетаютъ вмст съ ароматомъ ландышей и фіалокъ въ теплое небо, и кто-то большой, свтлый, безконечно-добрый, улыбается имъ оттуда, какъ будто благословляетъ ихъ, а вмст съ ними, какъ будто и Ивана. И Ивану стало такъ хорошо, тепло, радостно… Вдругъ неизвстно откуда въ его душу повяло грустью… Онъ глубоко, судорожно вздохнулъ о чемъ-то и почувствовалъ себя глубоко несчастнымъ, одинокимъ… Ему захотлось чьей-то теплой ласки, чьего-то добраго слова, любящаго взгляда, присутствія кого-то дорогого, родного…
Поникнувъ головой, онъ стоялъ и грустно думалъ — о чемъ, онъ и самъ не зналъ… И вдругъ какіе-то легкіе, плавные и звонкіе, какъ серебро, звуки полились откуда-то. Иванъ, охваченный какимъ-то непонятнымъ ему трепетомъ, прислушался…
Темною ноченькой не спится,
Я не знаю, почему…—
плъ гд-то неподалеку высокій двичій голосъ. Все ближе и ближе онъ. Иванъ смотрлъ на сухой уже, пыльный проселокъ и его сердце учащенно билось и ныло.
…Разступись, сыра-земля,
Гробова доска, раскройся…
Всей душой Иванъ почувствовалъ, что невидимую двушку томитъ та же тоска, та же непонятная, щемящая и сладкая весенняя грусть, какъ и его. И его вдругъ потянуло туда, къ ней, чтобы слиться съ ней въ одно въ этой грусти, полной и счастья, и страданья…
Изъ-за куста показалась блая маленькая и лохматая лошаденка, тащившая соху. За сохой, въ золотистой пыли, шла высокая стройная двушка въ сопровожденьи блоголоваго мальчугана въ красной рубашк. Увидавъ Ивана, она вдругъ оборвала свою псню и, слегка поправивъ выбившіеся изъ подъ небрежно повязаннаго платка свтлые волосы, крикнула весело:
— Богъ помочь!
— Богъ спасетъ…— отвчалъ Иванъ.
— Что сталъ? Аль умаялся?
— Жарко…
— То-то… Это, знать, не ‘спаси, Господи’!— засмялась она, глядя на Ивана своими улыбающимися, голубыми, какъ незабудки, глазами.
Она скрылась за кустами.
— Тпру, милякъ… Пріхали…— донесся до Ивана ея свжій голосъ.
Онъ опять взялся за работу… Ему было теперь почему-то весело, такъ же безпричинно, какъ только что ему было грустно, онъ почувствовалъ въ себ какую-то особую бодрость и силу.
— Выл-лзь, выл-лзь…— покрикивалъ онъ на лошадь и сильной рукой направлялъ сверкающіе сошники, съ пріятнымъ шелестящимъ шумомъ разрзавшіе влажную, ароматную землю.— Н-но, куда пошла?.. Задремала!..
Иногда между кустовъ мелькала блая лошаденка на недалекой полос, и Ивану становилось еще радостне.
— Н-но, милякъ, помахивай… Но, съ Бога-амъ…— доносился до него голосъ двушки.
И на другой день встртился съ ней Иванъ, и опять она крикнула ему веселое ‘Богъ помочь’. Потомъ она съ братишкой бороновать пріхала.
— Да ты, баютъ, Матренинъ…— крикнула она Ивану съ дороги, остановивъ лошадь.
— Матренинъ…