Д. В. Философов
Д. В. Философов
Вне литературы
Вне литературы
I.
I.
II.
II.
Вне литературы, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Когда-то Анатоль Франс уничтожил популярного романиста Жоржа Онэ, объявив, что его ходкие романы — вне литературы. Онэ так и не оправился от этого удара. Имя его навсегда ушло из литературы. Но из этого вовсе не следует, чтобы романы Онэ не читались. Большинство читателей не требует настоящей литературы. Им нужно чтение, притом чтение, соответствующее их вкусам.
Подлинная литература слишком часто идет наперекор вкусам толпы. Настоящий писатель не задумывается над тем, есть ли спрос на то, что он пишет. Писатель же ‘внелитературный’ кровно связан со спросом. ‘Вне литературы’ царит закон спроса и предложения. И если мы хотим знать среднего читателя, мы непременно должны следить за ‘внелитературной’ литературой. Для французской буржуазии очень характерен тот факт, что любовь к благородным и прекрасно одетым героям Жоржа Онэ сменилась увлечением литературой сыска, разными Шерлоками Холмсами и Арсенами Люпенами. Происходящая же в литературных кругах борьба символистов с реалистами, классиков с романтиками и т.п., — с идеями, интересами среднего читателя совершенно не связана.
У нас читателей в миллион раз меньше, нежели во Франции. Просто потому, что мало умеющих читать по-печатному. И средний читатель наш, в общем, культурнее французского. Если у него нет художественного воспитания, то, во всяком случае, его требования к литературе довольно серьезны. Мало ценя форму, он, по крайней мере, требует содержания. Тем не менее, и у нас существует целый ряд книг, к литературе ни одним боком не прикасающихся, однако успехом пользующихся и читателя характеризующих.
На верхах литературы идут идейные споры, борьба школ, одни писатели развенчиваются, другие восхваляются, — словом, все идет ‘по-хорошему’.
А там, во глубине России, в обывательской толще, зачитываются ‘Ключами счастья’, там царит то, что вне литературы: Наше преступление Родионова. Теперь прибавился еще роман Фонвизина: ‘В смутные дни’. Это — толстенная книга большого формата, и стоит она два рубля. Однако распространение ее большое. Садясь в вагон железной дороги, вы непременно увидите в руках соседа толстую книгу г. Фонвизина. О ней говорят ‘в обществе’, ее превозносит реакционная пресса. Заняться этим романом следует. Лишенный художественного одеяния, он блещет обнаженной откровенностью, представляет собой ценный документ для изучения психологии и настроений определенной части нашего общества.
Что роман г. Фонвизина вне литературы, — в этом не может быть ни малейшего сомнения.
Судите сами.
Герой романа — Артемий Хорват. Он похож не то на майн-ридовского ‘Следопыта’ из краснокожих индейцев, не то на графа Монте-Кристо. Есть в нем и черты того ‘Рауля’, о котором мечтает проститутка в пьесе Горького ‘На дне’.
Происхождение героя крайне романтично. Он сын русской аристократки и венгерского магната. Магнат разорился, мать умерла, и сироту взял к себе на воспитание его ‘единоутробный брат’, сибирский генерал-губернатор. Говорит герой на шести языках, притом безукоризненно. Конечно, при этом он идеальный спортсмен. В Монте-Карло берет призы на tir aux pigeons, плавает, как рыба, в теннис играет божественно. Так красив собой, что ни одна женщина не может устоять, какого бы звания и воспитания она ни была. На протяжении романа Хорват ‘обладает’ женой председателя управы, женой предводителя дворянства, горничными: Грушей и Марфушей, крестьянкой Аленой, американкой Дорой Белль.
И все это — между прочим, с брезгливостью. Он просто ‘разрешает’ влюбленным в него женщинам приблизиться к своей особе. К этому надо прибавить героизм почти индейца. В гимназии он, конечно, защищает товарищей и своим авторитетом смещает учителей, затем спасает дочь предводителя дворянства от изнасилования, два раза спасает террориста от преследования полиции и, наконец, кидается на пари в горящую избу, чтоб спасти грудного ребенка.
Это все внешние факты. Им соответствует вполне подходящее миросозерцание. Хорват проповедует особого рода эгоизм, или эготизм. Он сторонник здорового жизненного инстинкта, не знающего жалости и сентиментальности. ‘Смысл жизни, — говорит он, — в самой жизни. Человек, как и все живущее, создан для того, чтоб жить и плодиться’. Социальный вопрос сводится к рациональному ‘человеководству’, по аналогии с животноводством. Надо безжалостно уничтожать все слабое, нежизнеспособное. А личная мораль сводится к тому, чтобы никому не позволять ‘наступать себе на ноги’, всячески утверждать свою свободу и независимость. Словом, к майн-ридовскому индейцу, к графу Монте-Кристо и Раулю автор прибавил черты провинциального, конотопского ницшеанства и в результате получил своего героя, своего космополитического хама, в котором, по мнению автора, будущность России.
Самый серьезный роман у Хорвата — с Мариной, дочерью предводителя дворянства, на которой он, вопреки своим правилам, женится, выговорив себе, впрочем, право бросить жену, как только она ему надоест. На перипетиях романа Хорвата с красивой девушкой останавливаться не стоит. Надо только отметить одну, очень характерную для художественного вкуса автора, подробность. Молодые вскоре после брака уезжают за границу. Марина в упоении. Счастье ее так безмерно, что она начинает сомневаться в его длительности. Но судьба не позволяет этой поэзии перейти в прозу. Влюбленный в Марину эмигрант убивает ее в швейцарском отеле.
Перед смертью она завещает все свое состояние мужу и просит отца, чтобы тот исполнил свято ее волю. Отец, конечно, согласен исполнить ее обещание. Но главное его горе в том, что он только что выхлопотал графский титул Хорвату.
— Вот… Ты графиня, — говорит он умирающей дочери. — Я так был счастлив, думал тебя обрадовать, и вот…
Марина слабо улыбается и берет патент.
— И я рада… Милый… Граф! Возьми и это…
И она умирает счастливая, что муж ее будет не только богат, но и знатен.
Нужно быть почти гениальным, чтобы наворотить столько пошлостей, банальностей на протяжении пятисот страниц. Надо обладать грандиозным безвкусием, чтобы с такой любовью нанизывать, один за другим, ‘геройские поступки’ этого международного хама.
И если бы содержание романа исчерпывалось апофеозом ‘червонного валета’, ‘Смутные дни’ надо было бы поставить ниже ‘Ключей счастья’, в один уровень с ‘Розовым домино’ или ‘Тайной будуара’, — словом, теми романами, которые печатаются в распивочных листках. Но роман происходит на фоне ‘Смутных дней’. Это роман не только приключений, но и социально-философский. ‘Интересный’ герой — это флаг, под которым автор старается провезти контрабанду своих политических идей. Так как эти идеи исходят из помещичьей, дворянско-бюрократической среды, так как г. Фонвизин с этой средой хорошо знаком, то роман его приобретает значение социального документа. С литературой он не имеет ничего общего, но это не мешает ему быть очень поучительным.
Г. Чуковский как-то жаловался:
Бунин в романе Деревня каждой строкой твердит: крестьянство — это ужас, позор и страдание.
Горький в Окурове доказывает, что мещанство — это ужас, позор и страдание. Алексей Толстой то же самое говорит о дворянстве.
Все как будто охаяли. Живого места не осталось. Где те ‘сильные’, на которых можно делать ставку?
Но что же делать. Пророчество, воля, вера из нашей литературы ушли. Писатели описывают то, что видят. В описаниях своих они достигли большой виртуозности, потому что средний уровень нашей литературы, несомненно, повысился. Можно даже сказать, что литературное творчество у нас теперь процветает. По-видимому, жизненное творчество находится в обратном отношении к литературному.
‘Чистое искусство’ всегда созерцательно. На войне созерцать трудно. Там надо действовать. И когда жизнь становится мирной и тихой, тогда, ‘во блаженном успении’, процветают ‘свободные художества’. По выражению Вячеслава Иванова, начинается ‘приятный расцвет ювелирного мастерства’.
Г. Фонвизин так же, как и г. Родионов, отнюдь не ювелир. Он не созерцатель. Он проповедник. Он бичует нравы, требует, ‘диктует законы’.
Ал. Толстой неглубоко, но очень мило, с большим умением высмеивает помещичье дворянство. Без жалости, но и без злобы. В его вещах скорее господствует настроение идиллическое, чувствуется, что он описывает ‘невозвратное время’. Ал. Толстой — представитель ‘чистого искусства’. В душе у него нет никаких устремлений, он ничего не хочет и, пожалуй, даже не знает чего хотеть. Однако художественный вкус, с одной стороны, не позволяет ему грубо выказывать свой нигилизм, с другой — не позволяет и прятать его под лаком публицистики дурного тона.
Г. Фонвизин лишен всякого вкуса и дарования. Он интересен не как художник, ‘искусник’, а как неискушенное дитя природы, как соединение невероятного нигилизма с безмерными претензиями на спасение ‘святой Руси’. Это — своего рода пророк.
Я совершенно не понимаю, почему реакционная печать обрадовалась роману г. Фонвизина? Какая цена сатире на революционное движение в России, когда она исходит от такого хама, как Хорват? А ведь именно Хорвата автор избирает летописцем ‘освободительных’ событий. Вторая часть романа написана в форме дневника Хорвата. Дневник этот ведется в исторические месяцы: октябрь — декабрь 1905 года. Свою летопись смутных дней Хорват кончает следующими словами: Полянск надоел. Россия опротивела.
Кажется, в этих заключительных словах весь смысл романа. Родное гнездо (Полянск) надоело, а Россия опротивела.
В своем дневнике Хорват с невероятным цинизмом издевается над всем. Над смутой, которую производили, конечно, жиды, над сентиментальностью помещиков, которые благотворительствуют мужичкам, в то время как мужики готовят поджог их усадеб, над земством, где, кроме тупости и глупости, ничего нет, над вице-губернатором, который рыскает с казаками по губернии, а сам не выносит крови и мечтает лишь о своей жене, Луизе, над бездарностью полиции, над лживостью прогрессивной прессы, над генерал-адъютантами, которые, желая усмирять, только путают и мешают губернатору. Один лишь Полянский губернатор, Зорич, окружен ореолом. Человек он разумный, твердый и мог бы принести пользу, если бы не противоречивые распоряжения высшей власти, боящейся ‘либералов’, если бы не бездарное чиновничество и не трусливые помещики. Губернатор доверяет Хорвату, совещается с ним, но с Хорвата взятки гладки. Полянск ему надоел, а Россия опротивела.
И в этих издевательствах циника есть нечто невероятно убогое. Одно из двух. Или автор считает своего героя типом положительным, новым строителем будущей России,- тогда это свидетельствует о последнем оскудении ‘дворянской’ мысли. Как можно в столь тяжелое и трудное время, когда России надо собрать все свои духовные силы, чтоб выйти из проклятого тупика, в который она попала, навязывать ей в герои какого-то международного проходимца, космополитического сутенера, проповедующего человеческое животноводство.
Или же можно сделать предположение, что герой романа тип отрицательный: над кем смеетесь?.. Над самими собой смеетесь! Сделав своего героя ‘последним словом’ дворянства, автор, может быть, хотел подчеркнуть последнее вырождение своей среды. Но тогда он совершил прямо преступление, потому что бесстыдно, просто невозможно позволять какому-то проходимцу, как этот самый Хорват, на протяжении пятисот страниц оплевывать народные надежды, издеваться над великими, кровавыми страданиями России.
До сих пор русская литература не создала ничего сильнее, в смысле критики ‘смутных дней’, как роман Достоевского ‘Бесы’. Роман, можно сказать, пророческий, предугадавший Азефа. В свое время этот роман вызвал много огорчений в революционных кругах. Но теперь Достоевского простили, и не только потому, что он был гениальный писатель, а потому, что даже враги Достоевского твердо знали, что он смертельно любит Россию, страдает за нее и никогда ее не покинет. Но когда какие-то недоросли из дворян, перед тем как уехать из России, потому что она им ‘опротивела’, плюют ей в душу, когда право на плевание предоставляется какому-то хулигану, культурному дикарю-боксеру, — тогда становится нестерпимо тошно. А поэтому, щадя г. Фонвизина, надо признать, что такого кощунства он себе не позволил. А если так, то вывод только один: его герой тип положительный. Но тогда ‘Оскудение’ Атавы, повести молодого Толстого, каждая страница которых, по словам Чуковского, доказывает, что ‘дворянство — ужас, позор и страдание’, ничто, в сравнении с тем ужасом и позором, которые являет собою роман г. Фонвизина.
Картина вырождения, слабости, падения какого-нибудь социального класса, в конце концов, не может быть позорной, когда этот класс в силу необходимости сходит с исторической сцены. В тихом, безнадежном увядании есть даже своя щемящая прелесть. Кто был в Бретани, тот знает грустную ее красоту. Красоту умирающего быта, языка, преданий.
Но когда вырожденцы возводятся в герои, когда ‘оскудение’ замазывается проповедью животноводства и ‘спасателем’ является заводской жеребец с титулом венгерского графа, — красота увядания, конечно, исчезает. Получается нечто до последней степени уродливое и убогое.
Если бы у г. Фонвизина была хоть капелька таланта, если бы он обладал хоть каким-нибудь чувством меры, — появление его романа было бы просто невозможно. Автор не мог бы его написать. Эстетика подсказала бы ему, в какую трясину его толкает бездарная наивность.
Но тем-то и ценны романы ‘вне литературы’, что они откровенны до конца. Откровенность, не прикрытая искусством, которое часто заставляет проглатывать всякую гадость. Пилюля г. Фонвизина не золоченая, и мы сразу видим, что она содержит.
Хорват, конечно, фантастичен. Нелепо фантастичен в своих ‘положительных’ качествах, т.е. в том, что он живет или, по крайней мере, старается жить сообразно своим мыслям, что он откровенно хочет жить как заводский жеребец. В этом его оригинальность. Но мысли, идеи его вовсе не оригинальны. Это ходячая монета в кругу наших ‘спасателей’. Всю эту проповедь разумной жестокости, борьбы со ‘слюнявым гуманизмом’, все эти издевательства над ‘жидовской революцией’, над ‘либеральной властью’ мы почти ежедневно слышим с правых скамей Государственной Думы.
Сам того не сознавая, г. Фонвизин оказал медвежью услугу своим единомышленникам. Он поставил точки над i. Когда наши ‘правые спасатели’, бия себя в грудь, с благородным гневом оплевывают все, что дорого русскому обществу, — некоторые наивные люди думают, что за этим гневом кроются какие-то идеалы, что эти люди отстаивают святыни. Но г. Фонвизин раскрыл карты. Гневается ‘заводский жеребец’, которому ‘смутные дни’ препятствуют исполнять свои функции,
О, если бы правые спасатели откровенно сказали, что ‘Россия опротивела’, и поскорей убрались вместе с Хорватом, на Риги-Кульм.
Впервые опубликовано: ‘Русское слово’. 1911. 23 февраля. No 43. С. 2 .
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_vne_literatury.html