Вмешательство Наполеона
Вмешательство Наполеона
А. ЛУНАЧАРСКИЙ.
‘Литературная газета’, No 5, 1930
Вмешательство Наполеона, Луначарский Анатолий Васильевич, Год: 1930
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Вильгельм Газенклевер является, пожалуй, талантливейшим из современных германских драматургов. Совсем еще мальчиком он выдвинулся в первые ряды экспрессионистской драматургии своей яркой драмой ‘Сын’. С тех пор, до последнего своего произведения, о котором у нас пойдет речь, Газенклевер постоянно привлекал к себе внимание публики не только немецкой, но и европейской.
Отношение Газенклевера к окружающему миру достаточно революционное. Одно время он был даже близок к коммунистической партии и коммунистическому мировоззрению. Это, впрочем, продолжалось недолго.
В Газенклевере очень много типичной интеллигентщины — той самой, верховным жрецом которой является Роман Роллан. У этой интеллигентщины есть свои основные черты, и Газенклевер им в большинстве случаев верен. Одной из этих черт является как раз наклонность к разного рода выдумкам, моральным парадоксам, оригинальничанью. Все это проделывается Газенклевером с достаточным блеском, но часто делает его пьесы для нас, например, совершенно неприемлемым!!.
Некоторые из очень хороших произведений Газенклевера так и не попали на русскую сцену. Все же Газенклевера играют у нас много и часто,— однако, в передачках.
Ни одид немецкий драматург (кроме, пожалуй, Толлера, менее талантливого, но кое в чем напоминающего Газенклевера) не пользовался у нас таким успехом. Московские зрители помнят ‘Антигону’ в Камерном театре, ‘Браки заключаются в небесах’ — эта пьеса шла в двух театрах и в двух переделках,— и шедшую также в двух театрах и в двух переделках пьесу, которая в оригинале называется ‘Настоящий барин’. (Ein besserer Herr).
Предпоследняя пьеса Газенклевера написана им в сотрудничестве с Толлером. К этому сотрудничеству привлечен был и еще один весьма известный комедиограф, а именно, некто Жан-Батист Мольер.
Однако, несмотря на то, что пьеса эта написана такими авторами, а разыграла была лучшим комиком Берлина — Палленбергом, под руководством попавшего в моду московского А, Грановского,— все же она провалилась довольно жалким образом, и я не думаю, чтобы кому-нибудь в Москве захотелось ставить эту перегруженную всяким острословием и внешними комическими эффектами переработку ‘Мещанина во дворянстве’.
Другое дело последняя пьеса Газенклевера ‘Вмешательство Наполеона’. Я не хочу предсказывать, будет ли эта пьеса поставлена на наших сценах, будет ли она переделана {Хороший русский перевод этой пьесы уже сделан А. И. Дейч.} или взята так, как дал ее автор, и какой успех будет она иметь.
Для меня пьеса эта интересна другими своими сторонами, как замечательный образчик идейного состояния и творческих приемов лучшей части европейской интеллигенции, одним из выразителей которой совершенно несомненно является Газенклевер,
Прежде всего надо отметить, что в этой пьесе Газенклевер поднимается на такую высоту замысла, композиции и фактуры, какой он еще никогда не достигал. Пьеса, несомненно, блестяща, талантлива. В ней мы имеем соединение очень забавного и хорошо найденного сценического трюка с несколько сомнительной, но несомненно крупной политической мыслью и интересными психологическими ситуациями. Притом она вся сплошь усеяна блестками парадоксов и диалог местами достигает изумительной грации и напряженности.
Расскажем содержание пьесы. Она начинается в паноптикуме, в музее восковых фигур. Зал, в котором мы находимся, заставлен знаменитостями прошлого. Здесь стоит Наполеон, убийца многих женщин — Ландрю, стоят (или предполагаются стоящими за кулисами) Штреземан, Муссолини, президент французской республики, президент американской республики и т. д.
Равнодушный чичероне водит экскурсию и дает ей пошловатые об’яснения по поводу всего выставленного. Две девушки отстают от экскурсии и сравнивают Наполеона и Ландрю между собой, приходя к выводу, что Ландрю, как несомненно страстная натура, волнующая героической преступностью, стоит гораздо выше Наполеона, о котором они имеют весьма смутное представление.
Когда зал пустеет, Наполеон и Ландрю оживают. Между ними происходит превосходный разговор, в котором Наполеон выражает свою досаду по поводу забвения, в которое он впадает. Ландрю дает ему множество разумных советов и сентенций, острых самым своим благоразумием. Это немножечко разговор Дон-Кихота и Санчо-Пансо.
Наполеон стремится во что бы то ни стало в Париж, ему хочется еще пожить Кроме того, волнует усиление Америки и возможность полного подчинения ей Европы.
Ландрю предупреждает Наполеона, что, кроме очень больших неприятностей, он ничего не получит в современном Париже, однако соглашается помочь ему в этой авантюре Прежде всего надо одеть Наполеона. Для этого снимают штаны с куклы — Муссолини, сюртук со Штреземана и т. д., при чем это комическое переодевание сопровождается множеством остроумных выходок.
Переодетый Наполеон отправляется прямо в Пале-Рояль, где в его времена было хорошее кафе, беспрепятственно заходит в одну из зал второго этажа и требует себе рюмку вермута.
Между тем: в больших залах Пяле-Рояля заседает мировая конференция, а в тех аппартаментах, куда проник Наполеон, представитель Америки, мистер Моррис, устраивает закрытый чай, на котором он желает скорейшим способом сломить сопротивление лиц, руководящих делегациями различных стран.
Этот Моррис — еще молодой человек, полный энергии, обладающий колоссальным капиталом и доверием столь же колоссальных капиталистов. Он сторонник насильственного навязывания Европе идей Европейских соединенных штатов. При этих условиях разрушен будет весь военно-государственный аппарат отдельных держав, и Европа, в коммерческом и финансовом отношении давно уже уступившая первенство Америке, тем беспрепятственнее превратится в ее вассала я займется под ее руководством мирными идеями промышленности и спекуляции.
Но внутренние нелады различных держав и старый европейский дух ставят бесконечные препятствия планам Соединенных Штатов на одной конференции за другой.
В тот день, когда Наполеон вышел из паноптикума, Моррис, пригласив вождей конференции на чай, на котором царит его роскошная, на сумасшедшие средства содержимая им любовница — актриса Жозефина де-Лерм, решается поставить перед ними ребром вопрос о подчинении воле американского капитала и подстраивает такой трюк, чтобы как раз в решающий момент пришли известия о падении на американской бирже всех европейских ценностей, Моррис заявляет, в связи с этим, что дальнейшее сопротивление Европы вызовет Соединенные Штаты на отказ Европе в кредитах.
Наполеон в своем неуклюжем сборном костюме приходит еще до начала собрания. Следует несколько отменно комических сцен между ним и лакеями.
Затем он присутствует, сидя в стороне и принимаемый за представителя большевиков, при самой конференции, и когда видит, как трусливо поджав хвосты идут под высокую руку Америки европейские дипломаты, то вдруг вмешивается с невероятной решимостью в разговор, говорит с героическим пафосом, утверждает примат войны над дипломатией и спекуляцией, грозит боевым столкновением не на жизнь, а на смерть между старой Европой и Соединенными Штатами.
Эти патетические речи вызывают больше скандала, чем действительного эффекта. Вмешательство Наполеона не изменило политической ситуации, но этот короткий, полный человек, со смуглым лицом, со сверкающими глазами, энергичным жестом, повелительными словами и локоном волос по большому бледному лбу произвел чрезвычайно сильное впечатление на две талантливые натуры из присутствовавших на конференции — на самого мистера Морриса и на его любовницу Жозефину де-Лерм.
Жозефина де-Лерм приглашает Наполеона к себе на вечер, прося его притти во фраке.
Следующая сцена начинается телефонным разговором, который Жозефина ведет со своей подругой, уже лежа в постели. Она пикантно рассказывает о своих впечатлениях, о том, что сильно взволновавший ее незнакомец так и не явился. В промежутке между последующими сценами идут все время куски этого разговора, что придает своеобразный, грациозный цинизм всему происходящему.
Дело в том, что Наполеон является среди ночи. С обычной своей резкой манерой ему удается пулей проникнуть до самой спальни ‘барыни’. Он обменяет, что не мог притти раньше, так как никакого фрака у пего нет вообще из бурного разговора между ним и Жозефиной выясняется для нее, что это какой-то странный человек без роду и племени, без кола и двора, нечто вроде проходимца или, может быть, преступника.
Наполеон, разумеется, тщательно сохраняет свою парадоксальную тайну, он делает только темные намеки на то, кто он такой.
Легкомысленная актриса, для которой любовь — совершенно пустяки, ничего не имеет против того, чтобы пошалить с этой столь яркой и ни на что не похожей личностью, и несмотря на предупреждение Наполеона, что человек он серьезный и тяжелый, несмотря на несколько превосходно намеренных намеков на сходство Жозефины де Лерм с Жозефиной Богарнэ, — она заманивает его в свои шелковые сети и награждает Наполеона кратковременный счастьем.
На другое утро Наполеон, надевший пижаму мистера Морриса, с обычной своей сухой и горячей серьезностью заявляет Жозефине, что он решил жениться на ней. Жозефина приходит в комический ужас. Но тут является Моррис. Происходит давно примелькавшаяся, захватанная, но в данном случае очень искуссно сделанная сцена встречи двух соперников.
Дело, однако, в том, что Моррис также восхитился Наполеоном и будучи янки весьма решительным и быстрым в проведении своих решений — ищет его по всему городу, чтобы предложить ему пост начальника всеевропейской милиции. Ведь ясно, что Европа не может больше иметь армии для внешних войн,— но она должна иметь вооруженную силу для преодоления возможной революции.
Итак, Наполеону будет дана высокая должность с огромным жалованием и т. д. Это заставляет Жозефину решиться на брак с ним, и она об’являет о своем новом выводе самому Моррису. Моррис ничего особенного против этого не имеет, так как Жозефина была для него всегда дорогой вывеской, а вовсе не дорогим человеком.
Дело, однако, в том, что Наполеон никак не хочет принять эту должность. Он по прежнему стоит на точке зрения Необходимости решительной войны с Америкой и низвержения ее купеческого империализма.
Комична сцена, когда Моррис снимает сюртук и вызывает Наполеона после разных оскорблений, который тот ему бросил, на бокс. Наполеон не боксирует, но высказывает сожаление, что с ним нет пистолета. Такое отсутствие джентльменства разочаровывает Морриса, и он отказывается иметь далее с Наполеоном какие бы то ни было сношения. Жених и невеста — Наполеон и Жозефина де-Лерм — оказываются, таким образом, совершенно на мели.
В это самое время снимается огромный и дорогой фильм из жизни Наполеона. Роль Жозефины Богарнэ играет в нем Жозефина де-Лерм, а актер, исполнявший роль Наполеона, как это водится в таких случаях, заболел.
Режиссер является к Жозефине де-Лерм в отчаянии, но натыкается на настоящего Наполеона и поражен сходством. Решено попробовать: если неизвестный окажется неплохим киноактером, то ему заплатят сумасшедшие деньги.
Все как будто бы идет к лучшему.
Дальнейшая сцена рисует нам самую с’емку. Здесь множество великолепно найденных сценических мелочей. Превосходен момент, когда наемные статисты, одетые в старую гвардию Наполеона, подвергаются его смотру. Наполеон на минуту забывает все и чувствует себя тем, чем он был. Он узнает даже под гримом некоторых знакомых ему солдат, отличившихся в разных сражениях. Это действует замечательно на статистов, которые подтягиваются и, как бы под магическим влиянием, также вспоминают какие-то забытые свои существования.
Беда в том, что сцепа, которая должна разыграться, изображает, как Наполеон застал Жозефину в объятиях какого-то красивого офицера- Сцена задумана патетически, но Наполеон протестует, он заявляет, что Жозефина всегда была верна своему мужу. Ему разъясняют, что это чистейшее заблуждение, что все биографы давно доказали многочисленные измены Жозефины Наполеону. Это само собой разумеется: Наполеон был многократно рогат и вместе с тем был единственным человеком, который не подозревал об этом.
Ужасное открытие для нашего героя. По сценарию он должен войти в дверь по свистку и по дальнейшим свисткам произвести такие действия: поразиться, взволноваться, броситься вперед, схватить Жозефину за горло, потом внезапно потерять силы и, пошатываясь и закрыв глаза, уйти.
Наполеон проделывает все эти действия вплоть до жеста удушения, но на самом деле душит Жозефину. Когда все понимают, какая трагедия произошла, и режиссер в ужасе спрашивает: ‘Что вы наделали, за что’?— то Наполеон, как пьяный, в своем возбуждении повторяет только: ‘Жаль, что я не сделал это сто лет назад’.
Следствие и врачебная экспертиза колеблются, что представляет из себя преступник. Психиатры полагают, что это, конечно, психопат, одержимый навязчивой идеей, будто он Наполеон, но утверждать, что он неизлечим или действовал, как невменяемый, они не решаются.
Однако, вмешиваются политики. Представитель французского правительства раз’ясняет, что в момент, когда Европа переживает такое трудное время и должна сохранять свой престиж перед Америкой, ей приходится всячески беречь свое героическое прошлое и, если начнется процесс, в котором будут трепать имя Наполеона, его личную жизнь и т. д.,— это будет очень бестактно и неприлично.
Поэтому он уговаривает директора полиции просто и прямо заявить, что дело идет о больном манией величия, больном, совершенно неизлечимом. ‘Оденьте его в костюм Наполеона и дайте ему койку между вашим Магометом и между вашим Иисусом Христом’,— советует представитель правительства. Врач склоняется.
Наполеон не долго пробыл в сумасшедшем доме. Он бежит оттуда и возвращается в паноптикум. Там он находит дружественную встречу со стороны Ландрю. Он очень разочарован современностью и находит, что в ней нет больше места для героев.
Идет экскурсия. Те же две девушки отстают вновь. На этот раз они не хотят обращать внимания на Ландрю. Он устарел, это — древняя история. Зато они долго и любовно рассматривают Наполеона, обмениваясь между собой возбужденными замечаниями. ‘В самом деле, Наполеон очень похож на того преступника, который недавно задушил киноактрису и портрет которого появился в журналах’.
После того, как они уходят, Ландрю поздравляет Наполеона с тем, что он, наконец, сумел найти дорогу к женскому сердцу.
Пьеса не очень удачно заканчивается фразой Наполеона: ‘Быть никем непонятым — вот бессмертно.
Эта неудачная фраза, дешевенький парадокс, может быть принята за вывод всей пьесы. Она как раз служит прекрасным образчиком недостатков пьесы.
К области интеллигентщины, выразителем которой является Газенклевер, относится также и жажда успеха, жажда внешнего эффекта, жажда разукрашивания, орнаментации.
Я не говорю, что все, даже великие люди интеллигенции, поддавались этому желанию пудрить и румянить лицо своей музы. Далеко нет. Имеются, конечно, типы даже противоположные. Но сейчас я не хочу углубляться в эту область, а только отмечаю, что нынешний момент (в особенности французская литература, под влиянием которой ставший парижанином Газенклевер находится в высшей степени и от которой занимает много хорошего, но л много дурного) отличается, несомненно, этим пристрастием к парюре не только из настоящих драгоценных камней, но часто и из эффектной стразы.
Пьеса Газенклевера выполнена блестяще. Но именно блеск этот вредит пьесе. Трудно отнестись к ней по серьезному, хотя в ней, без всякого сомнения, есть серьезные стороны. Это забавно, но это так: пьесе Газенклевера вредит блеск ее исполнения, вредит ее виртуозность — и это явление вовсе не столь редкое.
На самом деле Газенклевер задумал пьесу довольно серьезно. Построена она на трех основных тенденциях.
Во-первых, тенденция антиамериканская. Может быть, даже первой идеей и первым толчком к концепции этой пьесы явилось именно тягостное недовольство Газенклевера униженным положением Европы перед Америкой. Нельзя, однако, по-просту называть эту тенденцию антиамериканской — она вместе с тем и антиевропейская.
Америку в лице своего Морриса Газенклевер и ненавидит и уважает так же, как он одновременно и несколько презирает развязные цинические персонажи своего ‘Настоящего барина’ и восхищается ими.
Моррис — торгаш, Моррис — циник. Моррис — человек бездушный, но Моррис — сила, он знает, чего хочет, и умеет добиваться своей цели.
Европу же Газенклеверу жаль — она ему родная. Ее унижение унижает его самого. Но дипломаты, которыми представлена в его пьесе Европа, это сплошь ничтожные, выродившиеся людишки, и вся обстановка европейской жизни, как ее дает почувствовать Газенклевер, представляет собой не меньший цинизм и не меньшую пустоту, чем жизнь американская. Только пустота эта не искупается и не скрывается энергией, гигантским потоком золота, нефти, крови, которая переливается по стальным жилам американского гиганта. В Европе все это слабее, никакого плюса перед Америкой, кроме своего героического прошлого, которое уже не котируется, у Европы нет.
Эту сторону пьесы надо отметить, как весьма типичную для лучшей части европейской интеллигенции всех стран. Но не она составляет главное идейное содержание новой драмы Газенклевера.
Можно было бы подумать, что, будучи ‘чистым художником’, Газенклевер на первый план выдвигает чисто художественные достоинства своего построения и своего выполнения. Это, отчасти, так и есть,— желание создать пьесу неожиданную, ослепить публику, разумеется, здесь присутствует. Но мы уже сказали, что, несмотря на силу и виртуозность Газенклевера, это скорее снижает его пьесу.
Главной же идеей, которая ее одухотворяет, является, на наш взгляд, глубокий пессимизм Газенклевера, заставляющий его утверждать, что человек великих страстей совершенно исчез из нашей действительности, что ему в ней не место, что он в ней почувствовал бы себя, как какой-нибудь допотопный ихтиозавр, внезапно пожелавший прогуляться по Булонскому лесу.
— Возврата героике нет,— говорит Газенклевер,— место героическому человеку только в паноптикуме.
Если бы виртуозность Газенклевера не мешала нам принять его тоску по человеку великих страстей, великой политики, в которой крупность планов соединяется о их глубокой человечностью, за тоску серьезную, то мы вступили бы с нам в разговор и, может быть, дам не трудно было бы доказать беспочвенность этой тоски.
Да, на европейской, американской буржуазной и мелкобуржуазной почве могут, в лучшем случае, произрастать крупные дельцы типа Морриса. Но разве нынешняя эпоха, в которую Газенклевер имеет высокую честь жить, сводится только к этой почве?
Допустим, что Газенклевер не может понять тех гигантских возможностей, таящихся в пролетариате, живущем с ним бок о-бок в том же Париже, который он избрал своей резиденцией. Но как может он не видеть нашей страны? Он чуть не соприкасается с ней. Его Наполеона принимают, по эксцентричности его поведения, облика и по насыщенной силе речи, за представителя большевиков. Сам Наполеон — герой — заявляет, что он отнюдь не революционер, но что его соединяет с революционерами прямолинейность, готовность па беспощадную к себе и другим борьбу за поставленную цель.
Это показывает, что Газенклевер продолжает симпатизировать нашей стране, хотя, наверное, нашел бы разные комментарии к нашей политике, которые позволили бы ему сохранить свое мелкобуржуазное, интеллигентское равновесие и находиться от опасного для такой пестрой бабочки пламени революционных пожаров на почтительном расстояний.
Но если бы он глянул в страницы нашей истории и в наше настоящее, он понял бы, что здесь (а ведь наше настоящее предсказывает европейское и американское завтра) имеются все предпосылки для проявления героев, хотя бы и не наполеоновского типа, но нисколько не меньших, чем этот тип.
Наша революция, конечно, не может выдвинуть цезаря, но разве это, хотя бы даже для Газенклевера, мало-мальски существенно?
Зато наполеоновские идеи были, в сущности говоря, очень умеренными выводами из Французской революции, бывшей как никак недорослем,— выводами. снижавшими ее лозунги до понимания мелкого и среднего буржуа. Наполеоновские войны лишены были подлинной руководящей идеи, и если они служили в известной степени прогрессом в пору под’ема Наполеона, то совершенно независимо от волн ‘вождя’, преследовавшего лишь империалистические цели.
Прекрасно делает Газенклевер, что заставляет Наполеона произносить презрительные слова по адресу Муссолини, которого он обесштанил.
Но как может Газенклевер писать свою горькую пьесу о полной невозможности существования героев в нашей стране в те дни, когда даже недавнее прошлое нашей революции и ее настоящее всем своим сверкающим зарокам событий и массовой энергией не может затмить вписанных огненными буквами в историю человечества имен Ленина, Дзержинского, Сталина и им подобных.