‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1887
Влияние Шекспира на русскую драму. Историко-критический этюд С. Тимоеева. Москва, 1887 г, Шекспир Вильям, Год: 1887
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Вліяніе Шекспира на русскую драму. Историко-критическій этюдъ С. Тимоеева. Москва, 1887 г. Вопросъ, за изслдованіе котораго взялся г. Тимоеевъ, принадлежитъ къ числу весьма интересныхъ. Къ сожалнію, изъ этого изслдованія можно сдлать только одинъ несомннный выводъ, а именно: г. Тимоеевъ убжденъ, что Шекспиръ оказалъ огромное вліяніе на русскую драму. Но тому, кто прочиталъ его книгу, убжденіе это передается въ весьма слабой степени.
Причины такого явленія заключаются, прежде всего, въ необыкновенной неясности, запутанности изложенія, доходящей иногда до того, что невозможно понять, что хочетъ сказать авторъ. Въ подтвержденіе нашихъ словъ приведемъ, напримръ, нсколько сужденій г. Тимоеева о Шекспир. Въ начал II главы онъ говоритъ, что желаетъ ‘ршить вопросъ, въ чемъ состоитъ сущность творчества’ Шекспира, и начинаетъ ршеніе этого вопроса указаніемъ на недостаточность опредленія Тэна, который ‘видитъ сущность генія Шекспира въ необычайной сил воображенія’. ‘Неужели,— говоритъ г. Тимоеевъ,— великій англійскій поэтъ тмъ только и отличается отъ своихъ собратій, что обладаетъ (допустимъ: въ величайшей степени) силой воображенія? Разумется, нтъ’, и свое мнніе основываетъ на слдующемъ разсужденіи: ‘Вдь, если согласиться съ подобнымъ опредленіемъ (то-есть опредленіемъ Тэна) и допустить, въ pendant къ сил воображенія Шекспира, въ неменьшей степени сильное воображеніе у читателя или зрителя, то, пожалуй, придется произвести въ геніи и Сумарокова за его Дмитрія Самозванца, а послднее произведеніе возвести въ перлъ созданія и поставить на одну доску съ Гамлетомъ, Отелло, Лиромъ и другими знаменитыми произведеніями Шекспира’. Съ какой стати, если мы согласимся съ опредленіемъ Тэна, мы станемъ допускать, ‘въ pendant къ сил воображенія Шекспира, въ неменьшей степени сильное воображеніе у читателя или зрителя’,— другими словами, надлять зрителя и читателя геніемъ Шекспира,— и почему, въ такомъ случа, Сумарокова придется произвести въ геніи, понять невозможно. Между тмъ, г. Тимоеевъ считаетъ свое опроверженіе Тэна настолько ршительнымъ, что боле не останавливается на его опредленіи. ‘Боле полное,— но его словамъ,— опредленіе условій творчества поэта’, удобопримнимое къ Шекспиру, находитъ онъ въ піитик Аристотеля, который ‘требуетъ отъ драматическаго поэта созданія характера, а, главное, достодолжнаго изображенія дйствія’. Но въ этихъ требованіяхъ Аристотеля заключается указаніе не на ‘условія поэтическаго творчества’, а на условія, которымъ должна удовлетворять драма, т.-е. извстное поэтическое твореніе. Слдовательно, приведенное опредленіе Аристотеля не есть боле полное, нежели у Тэна, а просто опредленіе другаго понятія. Чтобы доказать, что Шекспиръ, дйсвительно, достодолжно изображалъ дйствія и создавалъ характеры, г. Тимоеевъ, между прочимъ, приводитъ сцену Гамлета съ комедіантами и по этому поводу говоритъ: ‘Незначительная, какъ будто, сценка, во-первыхъ, служитъ для связи дйствія, давая возможность Гамлету придти къ изобртенію способа окончательнаго испытанія виновности короля, а съ другой стороны Шекспиру она служитъ однимъ изъ аргументовъ того, что намренія, которыя вызываются страстью, со страстью и исчезаютъ, а, главное, что человческая воля стоитъ въ зависимости отъ различныхъ вліяній и осложненій, что человкъ, слдовательно, не можетъ быть по природ злодемъ, но дурныя наклонности развиваются въ немъ лишь подъ вліяніемъ среды и многоразличныхъ условій мста и времени, а не подъ вліяніемъ находящихся въ самомъ человк какихъ-то чисто-демонскикъ силъ’. Прежде всего, что значитъ выраженіе: ‘эта сцена служитъ Шекспиру аргументомъ’? Аргументы употребляются при доказательств, а Шекспиръ ничего не доказывалъ, самъ же г. Тимоеевъ видитъ его заслугу въ достодолжномъ изображеніи дйствія и созданіи характера. Но не станемъ останавливаться на этой неточности и обратимъ вниманіе на то, что выводится изъ сцены Гамлета съ актерами. Во-первыхъ, что ‘намренія, которыя вызываются страстью, со страстью и исчезаютъ’. Само по себ это совершенно справедливо и иначе быть не можетъ, но совершенно непонятно, какую страсть и какое намреніе иметъ въ виду г. Тимоеевъ, говоря о сцен съ актерами. Другой выводъ, что ‘человческая воля стоитъ въ зависимости отъ различныхъ вліяній и положеній’,— изъ этой сцены, пожалуй, сдлать можно также, впрочемъ, какъ почти изъ любой сцены любаго драматурга. Но за то отсюда еще не слдуетъ, что ‘человкъ не можетъ быть по природ злодемъ’, ибо и у злодя по природ воля также должна зависть отъ ‘различныхъ вліяній и положеній’. Признавъ заслугу Шекспира въ томъ, что у него не могутъ имть мста неправдоподобныя дйствія и характеры, г. Тимоеевъ продолжаетъ: ‘Овладвъ умньемъ изображать дйствія и создавать характеры, онъ уловилъ тмъ самымъ возможность остаться вполн правдоподобнымъ даже въ самой фантастической фабул, рисуя по канв ея живыя, правдивыя лица, изображая сильные и слабые характеры одинаково умло и естественно’, то-есть, другими словами, прежде было сказано, что Шекспиръ уметъ изображать дйствія и создавать характеры потому, что они правдоподобны, а теперь говорится, что его дйствія и характеры правдоподобны потому, что онъ уметъ ихъ изображать и создавать. Немного дальше, на стр. 37, мы читаемъ: ‘Знаніе человческаго сердца, людскихъ страстей и чувствъ даетъ возможность Шекспиру безошибочно воспроизводить эпоху и среду, въ которыя онъ помщаетъ избранный сюжетъ’. Чтобы безошибочно воспроизвести, какъ нужно, эпоху или среду, надо знать не только человческое сердце, но и самую эпоху или среду. Говоря на стр. 37 о смшеніи у Шекспира комическаго и трагическаго, г. Тимоеевъ прибавляетъ: ‘Отсюда мелочная, кропотливая, но (?), разумется, добросовстнйшая разработка самыхъ крохотныхъ сценъ, мельчайшихъ подробностей, и Лессингъ имлъ полное право сказать, что, при заимствованіи у Шекспира, ‘изъ отдльныхъ мыслей необходимо было бы сдлать цлыя сцены, а изъ одной сцены длинные акты’. Не задаваясь вопросомъ, почему смшеніе комическаго съ трагическимъ должно непремнно вызывать ‘мелочную, кропотливую, но, разумется, добросовстнйшую разработку самыхъ крохотныхъ сценъ’, и гд такую разработку видитъ г. Тимоеевъ у Шекспира, нельзя не удивляться, зачмъ въ этомъ мст приведены слова Лессинга, смыслъ которыхъ совершенно противуположенъ тому, что говоритъ г. Тимоеевъ? Не будемъ, однако, доле останавливаться на сужденіяхъ г. Тимоеева о Шекспир и представимъ изъ другаго мста книги обращикъ того, какъ авторъ излагаетъ свои мысли. Обратимся къ глав, въ которой говорится о вліяніи Шекспира на Пушкина (стр. 56). Посл словъ: ‘Пушкинъ, по примру Шекспира, ршилъ ограничиться изображеніемъ эпохъ и лицъ историческихъ, не гоняясь за сценическими эффектами, романическими вспышками (le pathtique romanesque) и другими пріемами, недостойными серьезнаго произведенія’, читатель долженъ быть не мало пораженъ слдующимъ выводомъ: ‘вотъ почему Пушкинъ и впалъ въ мелодраматическій тонъ въ изображеніи, напримръ, Бориса’. Но оказывается, что причина мелодраматичности Бориса не въ томъ, что было сказано прежде, а въ послдующемъ, ибо авторъ прибавляетъ: ‘потому что онъ строго придерживался Карамзина и его исторіи, не имя возможности проврить его взгляды другими источниками’. У Карамзина Борисъ — мелодраматическій злодй, поэтому и у Пушкина онъ является таковымъ же. Въ этомъ г. Тимоеевъ видитъ со стороны Пушкина ошибку, но ошибку, ‘которую можно поставить Пушкину на видъ, какъ драматургу, но не какъ ученику и послдователю Шекспира. Нтъ, какъ послдователь Шекспира, онъ строго слдовалъ его законамъ, вря компетентности историческихъ выводовъ ‘драгоцнной для россіянъ памяти Карамзина’. Итакъ, по словамъ г. Тимоеева выходитъ, что еслибы Пушкинъ не былъ послдователемъ и ученикомъ Шекспира,, то онъ, можетъ быть, и не сталъ бы слдовать Карамзину, не изобразилъ бы Бориса мелодраматическимъ злодемъ и, какъ драматургъ, стоялъ бы выше. Но не успли мы пожалть, зачмъ Пушкинъ такъ строго слдовалъ законамъ Шекспира, какъ оказывается, что Пушкинъ отступилъ отъ Карамзина, и его Борисъ вовсе не мелодраматическій злодй, и не изобразилъ его Пушкинъ такимъ злодемъ опять же благодаря Шекспиру. ‘Да, наконецъ, Пушкинъ,— говоритъ г. Тимоеевъ (стр. 58),— вовсе не выставляетъ одни дурныя качества Бориса и въ этомъ руководится Шекспиромъ, отходя далеко отъ сумароковскаго ‘добродушнаго паоса’, въ которомъ какъ бы упрекаетъ его Блинскій. Возьмите Бориса въ семь, въ кругу дтей, обратите вниманіе на его человчность, какъ правителя, на его мудрыя распоряженія, и намъ останется только удивляться, до чего сильно повліялъ Шекспиръ на нашего поэта, не давъ ему возможности выставить Бориса полнйшимъ человконенавистникомъ’.
Мы не имемъ возможности выписать изъ сочиненія г. Тимоеева всхъ мстъ, гд встрчаются или неточности и неясности выраженій, или противорчія. Но кром указанныхъ недостатковъ, изслдованію г. Тимоеева сильно вредитъ господствующій у него пріемъ для доказательства, что Шекспиръ оказалъ вліяніе на извстнаго писателя. Чтобы понять сущность этого пріема, довольно прочесть, какъ, напримръ, доказывается вліяніе Шекспира на Гоголя: ‘Комедія Гоголя (Ревизоръ) является настоящею комедіей нравовъ, характеровъ, нравоописательною комедіей, съ истиной страстей, правдоподобіемъ чувствованій и мастерскимъ, характеризующимъ дйствующихъ лицъ, языкомъ. Вс эти черты Ревизора составляютъ, какъ мы видли, и основныя черты произведеній Шекспира’. На боле близкую связь между Гоголемъ и Шекспиромъ нигд не указывается. Точно такъ же поступаетъ г. Тимоеевъ и при разбор произведеній другихъ русскихъ драматурговъ: везд, гд онъ замчаетъ правдоподобіе, онъ безъ дальнйшихъ объясненій приписываетъ его происхожденіе вліянію Шекспира. Прибавимъ къ этому, что, считая правдоподобіе драматурга несомнннымъ признакомъ его зависимости отъ Шекспира, г. Тимоеевъ понятію ‘правдоподобіе’ не всегда придаетъ одинъ и тотъ же смыслъ.