Владимир Раевский, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 74 минут(ы)

П. Е. Щеголев

Владимир Раевский

(Первый декабрист) {*}

Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы / Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова.— М.: Современник, 1987.— (Б-ка ‘Любителям российской словесности. Из литературного наследия’).

{* Эта работа впервые была напечатана в журнале ‘Вестник Европы’ (1903, No 6) и затем издавалась отдельно два раза (изд. т-ва ‘Общественная польза’, 1-е — 1905, 2-е — 1907) и вошла в мою книгу ‘Исторические этюды’ [СПб., 1913, с. 152—252].— Ред. Со времени первого появления: работы литература о декабристах сильно разрослась: появилось много исследований и сырых, архивных материалов. В частности, о Раевском писано было очень мало: главное — в книге В. И. Семевского ‘Политические и общественные идеи декабристов’. СПб., 1909. (См. по указателю)’ Огромный архивный материал по делу В. Ф. Раевского остается не опубликованным. При включении в книгу работа о В. Ф. Раевском дополнена и исправлена по архивным данным, хотя далеко не в той мере, в какой этого хотелось бы автору. В приложении напечатан всеподданнейший доклад начальника Главного штаба, излагающий сущность дела и ход процесса В. Ф. Раевского.}

В настоящем очерке мы имеем в виду восстановить память о замечательном в свое время человеке — о майоре Владимире Федосеевиче Раевском. Он забыт так основательно, что с его именем у современного читателя, вероятно, не связывается никаких представлений. Даже специалисты упоминают о нем вскользь. Между тем Раевский принадлежал к числу тех людей, которые имели бы некоторое право на память потомства, а биография его имеет значение как для истории наших общественных течений 1818—1822 гг., так и для истории нашей литературы. По складу своего характера Раевский является: одним из типичнейших представителей конца Александровской эпохи. Будучи членом Союза благоденствия, а потом Южного тайного общества, он был арестован задолго до конечного взрыва движения, еще в 1822 году, и его процесс дает некоторые любопытные подробности для истории этого движения. Исследователь русской литературы со вниманием остановится также на его отношениях к Пушкину, завязавшихся во время кишиневской ссылки поэта, и отметит влияние политического агитатора и заговорщика на поэта-художника. Наконец, Раевский сам был поэтом, правда, его стихи не печатались при его жизни и не оказали влияние на развитие русской поэзии, но они заслуживают некоторого внимания, как безыскусственное и искреннее свидетельство о настроении, которое охватывало тогда не одного Раевского, но и других его современников {Сведения о Раевском крайне отрывочны и разбросаны по историческим журналам. Главнейший материал для его жизни и деятельности — в письмах Раевского к его сестре Вере Федосеевне. (Русская старина, 1902, No 3, с. 599—600, 1903, No 4, [с. 183—188], в его заметках по поводу приговора по его делу (там же, 1873, No 3, с. 376—379), Из воспоминаний майора В. Ф. Раевского о цесаревиче Константине Павловиче. Сообщ. В. М. Пущин. — В кн.: Сборник статей в честь Дмитрия Федоровича Кобеко. СПб., 1913, с. 239—246, и в воспоминаниях И. П. Липранди (Русский архив, 1886, стлб. 1213—1284, 1393—1491). Кроме этих указаний, приводим все, какие нам пришлось найти, упоминания о Раевском, хотя бы самые незначительные: Е. И. Раевский.— Русская старина, 1873, No 5, с. 720, 1882, No 10, с. 102, 1887, No 10, с. 132, Л. Заметка по поводу статьи П. В. Анненкова о Пушкине. — Вестник Европы, 1874, No 6, с. 857—858, Максимов С. В. Сибирь и каторга. СПб., 1871, т. III, с. 251, 263, Записки Николая Васильевича Басаргина. — Девятнадцатый век. Исторический сборник, изд. П. И. Бартеневым. М., 1872, кн. I,. с. 74, 100, Белоголовый Н. А. Воспоминания и другие статьи. М., 1897, с. 57, Записки Сергея Григорьевича Волконского (декабриста). СПб., 1901, с. 318, 405, 409, 477, Записки И. Д. Якушкина. М., 1905, с. 51, 62, Сборник старинных бумаг П. И. Щукина. М., 1901, ч. VIII, с. 244, Воспоминания А. Ф. Вельтмана и И. И. Пущина в книге Л. Н. Майкова ‘Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки’. СПб., 1899, с. 81, 86, 125. Кое-какие из этих сведений повторяются в книгах: А. Н. Пыпина ‘Общественное движение в России при Александре I’ (СПб., 1885), М. И. Богдановича ‘История царствования императора Александра I и России в его время’ (т. VI, СПб., 1871) и в биографиях Пушкина. См. также статью ‘Из пушкинской эпохи’ в книге В. А. Мякотина ‘Из истории русского общества. Этюды и очерки’. СПб., 1902. Стихи Раевского напечатаны в ‘Русской старине’, 1890, No 5, с. 365—380. Сравните также нашу заметку о Раевском в ‘Энциклопедическом словаре’ Брокгауза и Ефрона, т. 51.}.

Над его головой пронесся бурный губительный вихрь, разбивший все надежды, человек оказался вне жизни… Заброшенный в Сибирь, спустя много лет, он с горечью в сердце писал:

Где мой кумир и где моя

Обетованная земля?

Где труд тяжелый и бесплодный?

Он для людей давно пропал,

Его никто не записал,

И человек к груди холодной

Тебя, как друга, не прижал!..¹

Об отце Раевского, майоре Федосее Михайловиче, мы знаем, что он был одним из богатейших помещиков Курской губернии. Вотчины Раевских находились главным образом в Старооскольском и Новооскольском уездах (с. Хворостинка). ‘Отец мой,— говорит Раевский,— был отставной майор екатерининской службы, человек живого ума, деятельный, враг насилия, он пользовался уважением всего дворянства’ {Записки Раевского (рукопись).}². Старооскольские дворяне не раз выбирали майора Федосея Раевского своим предводителем. Майор, человек крутого нрава, был не чужд литературе: нам известна одна его заметка в ‘Отечественных записках’ {Федосей Раевский. Благодетельный помещик. (Письмо в редакцию из Хворостянки от 20 июля 1822 года.) — Отечественные записки, 1822, ч. 12, No 30, октябрь, с. 108—111.}. Жена Раевского происходила из рода князей Фениных. У Раевских была очень большая семья. Мы знаем имена шести дочерей и пяти сыновей: Надежда {Была замужем за H. H. Бердяевым, очень богатая, в свое время блистала в петербургском свете, но пережила тяжелую и печальную старость. Совершенно разорившись, она жила в имении своей сестры Веры, а после ее смерти, доживала свои дни в приюте для престарелых дворян в Курске и умерла, около ста лет от роду, в 90-х годах прошлого века⁸.}, Наталия³, Александра⁴, Вера {Жена Иоасафа Александровича Попова, новооскольского предводителя дворянства⁹.}, Любовь {По мужу Веригина¹⁰.}, Мария⁵, Александр⁶, Андрей {Служил в лейб-уланах и был главным деятелем по изданию военного журнала при г<енерал>-ад<ъютанте> H. M. Сипягине. См.: Русский архив, 1886, стлб. 1430.}, Владимир, Петр {Об этом Петре внук Владимира Федосеевича Раевского сообщает, что он был известен своими бесшабашными выходками и скандалами. См.: Русская старина, 1902, No 3, с. 602¹².} и Григорий⁷. Из всей этой многочисленной семьи право на нашу память заслуживает только Владимир Федосеевич да еще младший брат Григорий по своей беспримерно-несчастной судьбе.

Владимир Федосеевич родился 28 марта 1795 года. У нас нет определенных данных о его детстве, мы можем только заключить, что оно не было счастливо. Семейные отношения Раевского складывались неудачно и невесело. Отец и мать относились к нему иначе, чем к другим детям, и не скрывали разницы отношений. Когда другие учились вместе в пансионе, мать присылала им денег на конфеты, и Владимиру всегда меньше, чем другим сыновьям. Об отце сам Владимир Федосеевич, уже будучи стариком, писал: ‘Любил ли меня отец наравне с братьями Александром и Андреем — я не хотел знать, но что он верил мне более других братьев, надеялся на меня одного,— я это знал. Он хорошо понимал меня и к письмах своих, вместо эпиграфа, начинал: ‘Не будь горд, гордым бог противен’, в моих ответах я начинал: ‘Унижение паче гордости…’ {Русская старина, 1902, No 3, с. 600¹⁴.} По тому, как относились братья и сестры к Владимиру Федосеевичу, когда он был в ссылке в Сибири, можно думать, что и в детстве некоторые его братья и сестры были неприязненно настроены по отношению к нему. По неясным намекам, по обращению отца можно думать, что и в детстве Владимир Федосеевич обнаруживал необычайное упорство и силу воли, которые отмечают всю его жизнь. Гордый и одинокий, он редко открывал свою душу и жил неведомой для постороннего глаза жизнью.

Раевские заботились о воспитании своих детей. Мы знаем, что дочери их Наталья и Александра воспитывались в Смольном институте, а сыновья, Александр, Андрей и Владимир, учились в Московском университетском пансионе. О годах своего учения Владимир Федосеевич вспоминает в следующих: стихах своего послания к дочери:

А я в твои младые годы

Людей и света не видал…

Я много лет не знал свободы,

Одних товарищей я знал

В моем учебном заключеньи,

Где время шло, как день один,

Без жизни, красок и картин,

В желаньях, скуке и ученьи.

Там в книгах я людей и свет

Узнал…¹³

В эти годы Раевский положил начало тем солидным познаниям, которые выделяли его из среды сослуживцев, быть может, в Московском университетском пансионе зародилась в нем любовь к литературе {Брат его, Андрей Федосеевич, в юные годы тоже занимался литературой. В ‘Вестнике’ 1809 года есть его стихи. Отзыв об Андрее Федосеевиче см. в ‘Записках’ Никитенко¹⁵.}. Впрочем, в старости Раевский резко отзывался о своей alma mater. ‘Кто были учители первого в России учебного заведения? Самые посредственные люди в нижних классах. В высших классах большею частию (исключая двух или трех профессоров во все 8 лет моего пребывания) педанты, педагоги по ремеслу, профессора по летам, парадные шуты по образу и свойству. И этим-то людям было вверено образование лучшего юношества в России’ {Записки. Рукопись. [Не дошедшая до нас часть рукописи В. Ф. Раевского, бывшая в распоряжении П. Е. Щеголева. — Ред.]}.

В 1811 году Раевский был определен в дворянский полк — воспитательное учреждение, состоявшее при 2-м кадетском корпусе¹⁶. Здесь у Раевского завязались короткие дружеские отношения с Г. С. Батеньковым, которому пришлось вынести безмерно тяжелую кару, после 14 декабря 1825 г., за свою прикосновенность к участникам восстания. Обычно возникновение духа свободо- и вольномыслия у русских юношей того времени относят ко времени после 12-го года, после заграничных походов. Тем любопытнее отметить, что уже в 1811 году двое мальчиков-кадетов — Батеньков и Раевский — делились своими мечтами о свободе и воле¹⁷. ‘По вступлению в кадетский корпус,— признавался Батеньков перед Следственным комитетом в 1826 году,— я подружился с Раевским (бывшим после адъютантом у г<енерала> Орлова.— П. Щ.), с ним проводили мы целые вечера в патриотических мечтаниях, ибо приближалась страшная эпоха 1812 года. Мы развивали друг другу свободные идеи, и желания наши, так сказать, поощрялись ненавистью к фронтовой службе. С ним в первый раз осмелился я говорить о царе, яко о человеке, и осуждать поступки с нами цесаревича… В разговорах с ним бывали минуты восторга, но для меня всегда непродолжительного. Идя на войну, мы расстались друзьями и обещались сойтись, дабы в то время, когда возмужаем, стараться привести идеи наши в действо’¹⁸. И действительно, как только Раевскому пришлось стать близко к тайному обществу, он сейчас же вспомнил о своем товарище и письменно несколько раз приглашал его к активным выступлениям.

21 мая 1812 г. Раевский был выпущен прапорщиком в 23-ю артиллерийскую бригаду. ’17-ти лет,— говорит он сам о себе,— я встретил беспощадную, кровавую войну. Это был 1812-й год — война, роковая в известном смысле для иностранцев, принимавших в ней участие, и для наших, уцелевших — для событий 14-го декабря’. Раевский так описывает свое роковое вступление в жизнь:

Среди молений и проклятий,

Средь скопища пирующих рабов,

Под гулами убийственных громов

И стонами в крови лежащих братий

Я встретил жизнь, взошла заря моя…¹⁹

Раевский принял участие в войне. По словам формуляра, он был в походах против неприятеля ‘1812 года в Российских пределах при отражении вторгнувшегося неприятеля, против французских и союзных с ними войск: августа 7-го под селением Барыкиным, 26-го под селом Бородиным и за отличие в коем награжден золотою шпагою с надписью ‘за храбрость’, 29-го под Татаркиным, сентября 17-го под Чириковым, 22-го под Гремячем, за отличие в оном награжден орденом св. Анны 4-го класса, октября 6-го под Спасским при атаке и истреблении неприятельского авангарда, 22-го под городом Вязьмою, в коем за отличие произведен в подпоручики. 29-го и 30-го под Саковым перевозом, 31-го под Цуриковым в действительных сражениях²⁰, 21 апреля 1813 года ‘за отличие и за разные дела’ Раевский был произведен в поручики²¹. С 1-го сентября 1813 по 21 ноября 1814 года Раевский находился в походах в Варшавском герцогстве. Заграничные походы русских войск несли новые возбуждения участникам. Любопытное свидетельство о влиянии Запада оставил и Раевский. ‘В 1816 году мы возвратились из-за границы в свои пределы. В Париже я не был, следовательно, многого не видал, но только суждения, рассказы поселили во мне новые понятия, я начал искать книги, читать, учить то, что прежде не входило в голову мою, хотя бы Esprit des Lois Монтескье, Contrai Social Руссо я вытвердил, как азбуку’²².

Такое настроение предвещало, конечно, конфликт с окружающей обстановкой. Изменились и условия военной службы. ‘Железные кровавые когти Аракчеева сделались уже чувствительны повсюду. Служба стала тяжела и оскорбительна. Грубый тон новых начальников и унизительное лакейство молодым корпусным офицерам было отвратительно. Партикулярное платье генералам и офицерам строго было воспрещено, общее обращение генералов (я исключаю старых) сделалось невыносимо. Требовалось не службы благородной, а холопской подчиненности. Я вышел в отставку’ {Записка. Рукопись. [Не дошедшая до нас часть рукописи В. Ф. Раевского, бывшая в распоряжении П. Е. Щеголева.— Ред.]}. Раевский при увольнении от службы получил 30 января 1817 года чин штабс-капитана²³. Но в отставке он пробыл недолго. По желанию отца он вновь 2 июля 1818 года поступил на службу, но уже не по артиллерии, а по пехоте, в 32-й егерский полк. 6-го декабря 1818 года он перевелся штабс-ротмистром в Малороссийский кирасирский полк, в апреле 1819 года получил чин ротмистра и 9 февраля 1820 года вернулся капитаном опять в 32-й егерский полк, 22 апреля 1821 года он был произведен в майоры²⁴. Таково прохождение службы Раевского. Служебная жизнь не имела цены в его глазах, она была только видимой. ‘Внутренняя настоящая моя жизнь разъяснялась для постороннего наблюдателя только моим крепостным заключением’,— говорит о себе Раевский.— За повседневной, будничной жизнью офицера, состоящей в отправлении служебных обязанностей, скрывалась таинственная деятельность члена тайного общества, за мнимой надменностью и гордостью одиночества таилось глубоко-идеалистическое настроение, проникавшее все помышления и чувства. Жизнь в мыслях Раевского представлялась странствием к высокой цели и —

Но странника везде одушевлял

Высоких дум, страстей заветный пламень*.

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 378.}

Откуда эти идеалистические настроения? Сам Раевский, будучи уже в Сибири, искал источников своего юношеского идеализма в религиозных представлениях:

Когда я был младенцем в колыбели,

Кто жизни план моей чертил,

Тот волю, мысль, призыв к высокой цели

У юноши надменного развил {*}.

{* Ibid., с. 374²⁶.}

Здесь мы подходим к любопытной психологической черте людей Александровской эпохи, отличавшихся высоким идеализмом. Были эпохи, когда война рождала мечты о славе и являлась источником идеализма, но Раевский в своих стихах весьма определенно говорит о том, какое событие его жизни зажгло в нем ‘высоких дум, страстей заветных пламень’:

Печальный сон, но ясно вижу я,

Когда, людей еще облитый кровью,

Я сладко спал под буркой у огня, —

Тогда я не горел к высокому любовью,

Высоких тайн постигнуть не алкал,

Не жал руки гонимому украдкой

И шепотом надежды сладкой

Жильцу темницы не вливал… {*}

{* Ibid., с. 378—379²⁷.}

Но во время войны случилось духовное преобразование Раевского (оно было подготовлено войною), а после, по возвращении в Россию, по вступлении в тайное общество. Нам трудно теперь представить, какое значение и какой ореол имела деятельность по тайному обществу в глазах самих его членов: вступая в общество, думали, что найдена цель жизни,— и жизнь получала как бы освящение. ‘У многих из молодежи,— вспоминает И. Д. Якушкин²⁵,— было столько избытка жизни при тогдашней ее ничтожной обстановке, что увидеть перед собой прямую и высокую цель почиталось уже блаженством’ {Записки И. Д. Якушкина. М., 1905, с. 11.}. Друг Пушкина, Иван Иванович Пущин, в следующих трогательных строках говорит о своем вступлении в общество: ‘Эта высокая цель жизни самою своею таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою, я как будто получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательно смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значащею, но входящею в состав того целого, которое рано или поздно должно иметь благотворное свое действие’ {Майков Л. Н. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899, с. 69.}. К этим свидетельствам присоединим еще слова самого Раевского о своем вступлении в общество:

Но для слепца свет свыше просиял…

И все, что мне казалося загадкой,

Упрек людей болезненный сказал…

И бог простил мне прежние ошибки,

Не для себя я в этом мире жил,

И людям жизнь я щедро раздарил… {*}

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 379²⁸.}

Приведенные нами свидетельства участников движения ярко закрепляют в нашей памяти идеалистический момент в их деятельности. Их жизнь, полная трагизма, совершалась во имя самых отвлеченных истин. Они думали работать для блага людей, а это благо они понимали абстрактно, как наивысшую ценность,— работали для бога. В своей ‘Предсмертной думе’ (1842 год) Раевский припоминает свою жизнь, и у него вырываются сильные и вдохновенные строфы:

Меня жалеть?.. О, люди, ваше ль дело?

Не вами мне назначено страдать!

Моя болезнь, разрушенное тело —

Есть жизни след, душевных сил печать!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И жизнь страстей прошла, как метеор,

Мой кончен путь, конец борьбы с судьбою,

Я выдержал с людьми опасный спор

И падаю пред силой неземною!

К чему же мне бесплодный толк людей?

Пред ним отчет мой кончен без ошибки,

Я жду не слез, не скорби от друзей,

Но одобрительной улыбки! {*}

{* Там же, с. 374—375.}

Вспоминая в 1848 году о поворотном моменте своей жизни, определившем все ее течение и составившем ее трагедию, Раевский писал в послании к своей дочери:

Но с волею мятежной,

Как видит бой вдали атлет,

В себе самом самонадежный

Пустил чрез океан безбрежный

Челнок мой к цели роковой.

О друг мой, с бурей и грозой,

И с разъяренными волнами

Отец боролся долго твой…

Он видел берег в отдаленьи,

Там свет зари ему блистал,

Он взором пристани искал

И смело верил в провиденье… {*}

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 376—377³².}

Нельзя яснее выразить то настроение, которое одушевляло Раевского в течение всей жизни, тот идеалистический порыв, необыкновенно сильный, мощный, который охватил его и держал в своей власти от момента вступления в общества до момента катастрофы.

——

Внешние мотивы присоединения Раевского к тайному обществу — те же, что были у других декабристов, и одинаково излагаются во всех известных нам записках того времени. Вспоминая об обстоятельствах, вызвавших к жизни тайное общество, Раевский на первом месте отмечает, конечно, влияние заграничных походов, из которых он, как и все декабристы, ‘возвратился на родину уже с другими, новыми понятиями’ {Русская старина, 1902, No 3, с. 601³³.}, заграничная жизнь открывала перед изумленными глазами новые, огромные горизонты и всю глубину наших внутренних неустройств: гнет крепостного права, принижение личности, жестокость нравов, соединенную с невежеством. Наряду с этими первостепенной важности основаниями для возникновения тайного общества Раевский резче, чем все другие мемуаристы, подчеркивает специфические, частные обстоятельства, которые способствовали возбуждению оппозиционного настроения и придали всему движению декабристов особую, милитаристскую окраску. ‘Армия, избалованная победами и славою, вместо обещанных наград и льгот, подчинилась неслыханному угнетению. Военные поселения, начальники, такие, как Рот, Шварц, Желтухин²⁹ и десятки других, забивали солдат под палками…, боевых офицеров вытесняли из службы,… новые наборы рекрут и проч. и проч. производили глухой ропот… Власть Аракчеева, ссылка Сперанского³⁰, неуважение знаменитых генералов и таких сановников, как Мордвинов³¹, Трощинский, сильно встревожили, волновали людей, которые ожидали обновления, улучшений, благоденствия, исцеления тяжелых ран своего отечества…’ {Там же, с. 601—602³⁴.}

Раевский был одним из первых, примкнувших к тайному обществу. Получив назначение в 32-й егерский полк, квартировавший в Бессарабии, Раевский в 1818 году отправился к месту своего служения и по пути заехал в Тульчин. ‘В Тульчине,— пишет Раевский в записках,— находилась главная квартира 2-й армии, которою командовал граф Беннигсен, а потом кн. Витгенштейн. В главной квартире у меня было много близко знакомых, товарищей по университетскому благородному пансиону. В главной квартире было шумно, боевые офицеры еще служили… Аракчеев не успел еще придавить или задушить привычных гуманных и свободных митингов офицерских. Насмешки, толки, желания, надежды… не считались подозрительными и опасными. Беннигсен уже устарел и впадал в ребячество. Его сменил Витгенштейн, начальник кроткий, справедливый и свободомыслящий. Оба они были весьма популярны, и того и другого генералы, офицеры и солдаты любили и почитали’³⁵. В Тульчине решилась судьба Раевского. Он был принят в члены Союза благоденствия. Союз был основан в 1818 году и прекратил свою деятельность в 1821 году. Деятельность Раевского была прервана его арестом в феврале 1822 года. Следовательно, в момент катастрофы он был членом Южного тайного общества, начавшего самостоятельное, независимое от Северного, существование в 1822 году. В своих заметках, писанных уже в Сибири в 1844 году, Раевский, указывая на то, что следствие не открыло его принадлежности к декабристам, говорит, что он и не мог принадлежать к ним, потому что то общество, конечным эффектом которого было 14-е декабря, основалось лишь в 1823 году. Эта утверждение, конечно, не соответствует действительности. Нетрудно объяснить, почему не соответствует: оно написано по-поводу официальной бумаги, имеет в виду указать несоразмерность понесенного Раевским наказания с материалом улик и является данью таинственности. В интимном письме к сестре Раевский прямо заявляет: ‘Тайна [ареста и заключения, длившегося годами] оставалась тайною, и только 14 декабря 1825 г. она объяснилась на Сенатской площади’³⁶. Сам Раевский хорошо понимал цели и значение своей деятельности и знал, к чему она должна была привести. Для того, чтобы выяснить роль Раевского в тайном обществе, сущность и значение его процесса в истории тайного общества, необходимы предварительные сведения из этой истории. Мы даем их здесь, ограничившись самыми общими и не подлежащими сомнению данными.

Известно, что первые тайные кружки и союзы с политическим направлением возникли тотчас же по возвращении наших войск из заграничного похода в 1815 году. Мы знаем о существовании Союза спасения, Военного общества и других кружков. Учредители их берут за образец известные в России масонские союзы и заграничные тайные общества. На первых порах интересуются формой больше, чем содержанием: вполне в духе времени — отводят много места обрядности и таинственному элементу. С годами общества становятся серьезнее, объединяются, появляется крупная организация Союза благоденствия с двумя думами — петербургской и тульчинской, ее место занимают два самостоятельно действующих общества — Северное и Южное. Внутренняя история общества характеризуется тем, что постепенно разъясняются способы действия и определяются задачи. На одном конце стоит мирная культурная работа, на другом — крайний политический радикализм. Но наши сведения об устройстве, способах действия и идейной стороне обществ крайне скудны. Источники наших сведений — официальные данные и записки участников движения. Первые сгруппированы в известном ‘Донесении Следственной комиссии для изысканий о злоумышленных обществах’³⁷. Это донесение преследовало определенную цель и, должно сказать, занималось гораздо больше выслеживанием преступных слов, когда-либо произнесенных обвиняемыми, чем выяснением реальной деятельности декабристов, условий их работы, средств, к которым они прибегали. А авторы мемуаров почти все свое внимание сосредоточивают на подробностях 14-го декабря или на событиях, вызванных этим днем, и совсем не останавливаются на том, что действительно интересно для нас — на истории своей повседневной деятельности,— и не касаются теории и практики пропаганды. Нельзя забывать следующей особенности сообщений декабристов: их воспоминания в значительной мере создавались под влиянием круга данных, обращавшихся во время следствия: усвоенные ими приемы сохранения тайны в период деятельности сохранили свое значение в известной степени и после официального расследования дела. Затем нужно принять во внимание, что как во всех тайных обществах, так и в организациях декабристов, лишь очень немногие члены, самые влиятельные, стоявшие во главе дела, понимали и знали все цели и все действия организации, а были и такие, которые, заявив свое сочувствие идейной стороне движения, исполняли поручения старших членов и были, так сказать, на посылках. Огромное большинство членов знало только свою специальность и имело сношение не со всеми, а с определенными лицами. Те члены общества, которые, действительно, могли бы в деталях разъяснить историю движения, мемуаров не оставили, записки исходят в большинстве случаев от членов, игравших второстепенную роль и сравнительно мало осведомленных. Кстати отметить здесь значение конспирации в декабристском движении: декабристы были гораздо таинственнее, чем это принято думать. Самое важное доказательство тому — продолжительность существования общества и крайняя скудость фактических данных по истории движения в официальном исследовании. В стороне должен быть поставлен источник, игравший видную роль в создании обычного представления, пытающегося, в противовес суждениям ‘донесения’, уменьшить значение движения, выставить на вид его несерьезность и стереть чересчур резкие штрихи ‘доклада комиссии’. Мы говорим о свидетельстве Ник<олая> Ив<ановича> Тургенева в его известной французской книге о России³⁸. Опубликованные в 1901 и 1902 гг. данные позволяют утверждать, что Тургенев в своем рассказе об обществе допускал сознательное отклонение от истины, и заставляют нас отнестись с весьма большим недоверием к тем страницам его книги, которые посвящены декабристам и легли в основу суждений о них, обращающихся в большой публике {Н. И. Тургенев был одним из самых важных членов тайного общества. Изданные в 1901 году записки С. Г. Волконского еще раз авторитетно подтверждают важную роль Тургенева в обществе. В 1901 г. в ‘Русской старине’ были напечатаны его оправдательные записки по делу и переписка его с братьями³⁹. Когда начался суд над декабристами, Тургенев был за границей и заочно был присужден к смерти. Рассчитывая на таинственность своих действий, он усиленно хлопотал через братьев и Жуковского⁴⁰ перед имп. Николаем I о смягчении его участи и позволении вернуться в Россию для оправдания. И братьев, и царя он уверял в ничтожности действий тайного общества и в том, что его роль в нем сводилась к нулю. Понятно, он не мог быть беспристрастным историком общества⁴¹.}.

Союз благоденствия, членом которого был Владимир Федосеевич Раевский, в свое время был известен под названием общества ‘Зеленой книги’, по цвету обертки устава этой организации. Он был учрежден в 1818 году: вернее в этом году было реформировано ранее существовавшее тайное общество, которое получило теперь новый устав и название ‘Союза’. Устав Союза благоденствия заключал в себе две части. В первой части авторы устава предлагают вступающим в ‘Союз’ заниматься различными отраслями культурной работы. Первый параграф первой книги устава о цели Союза благоденствия заключает в себе следующее: ‘Убедясь, что добрая нравственность есть твердый оплот благоденствия и доблести народной и что при всех об оном заботах правительства едва ли достигнет оное своей цели, ежели управляемые с своей стороны ему в сих благотворных намерениях содействовать не станут. Союз благоденствия в святую себе вменяет обязанность, распространением между соотечественниками истинных правил нравственности и просвещения, споспешествовать правительству к возведению России на степень величия и благоденствия, к коей она самим творцом предназначена’. Устав ‘Союза’ намечал четыре специальности, каждый из членов должен был трудиться на одном из следующих поприщ: человеколюбие, т. е. дела частной и общей благотворительности, заботы об умственном и нравственном образовании, т. е. распространение истинных познаний, содействие правильному и справедливому отправлению судопроизводства и теоретические занятия политической экономией. До нас дошла только первая часть, предназначенная для прозелитов. Учредители, конечно, знали, что действия общества не могут ограничиться только содействием культурной работе правительства. ‘Настоящая же цель Союза благоденствия, по собственному сознанию его членов, заключалась в том, чтобы ввести в России представительное правление, причем они надеялись на содействие своим видам самого государя’ {Богданович М. И. История царствования императора Александра I и России в его время. СПб., 1871, т. VI, с. 420.}. И. Д. Якушкин так говорит об этом уставе: ‘В самом начале изложения его было сказано, что члены тайного общества соединились с целью противодействовать злонамеренным людям и вместе с тем споспешествовать благим намерениям правительства. В этих словах была уже наполовину ложь, потому что никто из нас не верил в благие намерения правительства’ {Записки И. Д. Якушкина, с. 17.}.

Во всяком случае, на первых порах вожди Союза благоденствия, которым были известны отдаленные цели ‘Союза’, заботились главным образом о распространении оппозиционных идей в русском обществе, создании общественного мнения, расположенного в пользу этих идей, и приуготовлении преданных членов общества. Они достигли своей цели: число членов ‘Союза’ быстро увеличивалось, и сказывались следы деятельной пропаганды. Как вербовались члены тайного общества и что открывалось им при посвящении, — показывает разговор, бывший летом 1822 года у члена Южного общества князя Барятинского с Фаленбергом, тогда еще не знавшим об обществе. Барятинский открыл ему его существование.

— Какая же цель этого общества? — спросил Фаленберг.

— Избавить отечество от порабощения,— отвечал Барятинский,— и ввести правление конституционное.

— Но Россия далеко еще не готова к принятию такого правления,— заметил Фаленберг.

— Правда,— сказал Барятинский,— и потому-то в плане общества принято правилом прежде всего распространять просвещение и свободомыслие, а между тем, отыскивая повсюду людей с благородным духом и независимым характером, беспрестанно ими усиливаться, когда же общество будет так сильно, что голос его не может не быть не уважен, потребовать от государя настоятельно конституции такой же, как в Англии {Die Ermordung Pauls und die Thronbesteigung Nicolaus I. Neue Materialen verffentlicht und eingeleitet von Thedor Schiemann. [Убийство Павла и восхождение на престол Николая I. Новые материалы. Публикация и предисловие Теодора Шиманна (нем.).— Ред.] Berlin, 1902, S. 367—368.}.

1818—1819 годы были временем наивысшего развития деятельности ‘Союза’, 1820-й был годом перелома в его деятельности. События не оправдывали надежд будущих декабристов на то, что дело изменения существующего строя произойдет само собой, наиболее энергичные и нетерпеливые члены требовали перехода к более решительной деятельности. Начались разговоры о различных формах возможного будущего и о вернейших средствах к его достижению. Крайние взгляды нашли себе представителей в южном отделе ‘Союза’ — тульчинской думе. Здесь была тоже правая, представленная Бурцовым, Комаровым⁴², вскоре прекратившими свою тайную деятельность, и левая, имевшая своим руководителем талантливого агитатора П. И. Пестеля.

В 1821 году, в феврале, депутаты петербургской и тульчинской дум собрались в Москве на съезд, чтобы обсудить вопрос о будущем тайного общества. Решено было объявить о закрытии Союза благоденствия и, удалив таким образом всех ненадежных и умеренных членов общества, приступить к коренной реформе ‘Союза’. Этот съезд приступил к выработке устава, который должен был делиться на две части: в первой, части, по-прежнему, вступающим в ‘Союз’ предлагалось избрать род деятельности по прежним отделам. Члены высшего разряда знали и действовали по второй части устава, эту часть писал Н. И. Тургенев. ‘В этой второй части устава уже прямо было сказано, что цель общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России, а чтобы приобрести для этого средства — признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всяких случай’ {Записки И. Д. Якушкина, с. 54.}. Депутат тульчинской думы Бурцов, представитель умеренных на юге России, должен был заявить о прекращении действий ‘Союза’ всем членам, а затем избранным (из этих избранных исключалась неприятная Бурцову партия Пестеля и его приверженцев) предложить принять участие в реформированном обществе с новым уставом. После съезда произошло следующее. Петербургская дума, под руководством Никиты Муравьева, приняла выработанный на съезде устав, а тульчинской думе он остался неизвестным, так как Бурцов исполнил только первую часть своего поручения, он объявил о закрытии ‘Союза’ и скрыл о его реформе. Члены тульчинской думы отнеслись отрицательно к постановлению съезда, полагая, что депутатам не принадлежало право распускать ‘Союз’. Конечно, они решили продолжать свою деятельность, но уже в том крайнем направлении, которое обнаружилось в последний год (1820) и находило защитника в П. И. Пестеле. Таким образом, петербургская дума, ставшая теперь Северным тайным обществом, и тульчинская, превратившаяся в Южное, стали независимы в своей деятельности одна от другой, не прекращая, конечно, сношений между собой. Северное общество стояло на стороне монархически-конституционного переворота, южное — имело в виду республику. С. Г. Волконский оставил в своих записках следующее свидетельство, кратко резюмирующее деятельность обоих обществ: ‘Дела Южного общества, замышляющего радикальный переворот…, быстрыми шагами подвигались вперед, вербовка членов шла успешно, при чем самоотвержение от аристократических начал придавало какую-то восторженность частным убеждениям, а поэтому — и самому общему ходу дела.

Действия же Северного общества, как по существу своему, так и по принятым им началам, были не так живительны, и более относились к приготовлению разных проектов конституции, между которыми труд Никиты Муравьева более всех других был Северной думой одобряем, как мысль, но в затеянном перевороте ставить все в мысленную рамку… преждевременно.

Для успешного переворота надо простор, увлечение, а по перевороте — надо сильную волю, чтоб избегнуть анархии, и к этой цели клонилось постановление Южного общества, чтоб при удаче, вслед за переворотом, учредить временное правительство на три года, а впоследствии отобрать от народа или чрез назначенных от него доверителей, чего и что хочет Россия’ {Записки Сергея Григорьевича Волконского (декабриста). СПб., 1901, с. 420.}.

Таким образом, теперь были ясно намечены средства, которыми думали достигнуть переворота: известная планомерная система действий на войско. Необходимость прибегнуть к содействию войск сознавалась — правда, не совсем определенно,— и раньше, и некоторые опыты воздействия предпринимались. Прежде всего, конечно, нужно было расположить к себе солдат хорошим обращением и заботливостью об их нуждах, а затем укрепить в них чувство собственного достоинства, несколько ослабив чувство полной покорности авторитету дисциплины и начальства. Теперь устав возродившихся к новой жизни обществ прямо говорил об известном воспитании, известной подготовке с расчетом на определенный эффект. Но именно эта сторона деятельности декабристов нам известна очень мало: официальные данные скудны до чрезвычайности, быть может, их было больше, но не сочли удобным их хранить. Записки декабристов совсем почти не касаются этого вопроса, а между тем для правильной оценки конечного результата усилий декабристов были бы необходимы точнейшие сведения о всех средствах, с помощью которых декабристы действовали в войсках. Конечные эффекты — неудавшееся военное восстание, день 14-го декабря на Сенатской площади и междоусобное сражение под Белою Церковью⁴³. При этом необходимо принять во внимание, что чувство привязанности, которое так умели внушить к себе декабристы, могло заставить солдат пойти за людьми, ими уважаемыми и любимыми. Играло роль и то обстоятельство, что приказывали офицеры, а солдаты исполняли их приказание и шли в открытый бой со своими же товарищами. Но вряд ли все эти указанные причины могут объяснить размер бунта, так как не взводы выходили на площадь, а целые части войск! Очевидно, что декабристы вели систематическую пропаганду, и эта пропаганда находила удобную почву. ‘В войсках,— показывали на допросах Сергей и Матвей Муравьевы,— есть начала, коими смелый мятежник может всегда пользоваться для произведения неустройств’. ‘Главными они почитают,— продолжает автор ‘приложения’ к докладу следственной комиссии,— пороки настоящего образа продовольствия, ибо эти нижние чины не только лишаются принадлежащих им по праву остатков и всех выгод бережливости, но иногда не имеют и достаточного пропитания, видя же, что начальники похищают их собственность, приучаются и ненавидеть и презирать их. Другое, столь же важное зло есть большое число штрафованных солдат и разжалованных офицеров и иных чиновников, людей, если не всегда очернивших себя злодеяниями, то, по крайней мере, оказавших худые склонности и сверх того лишенных всякой надежды на улучшение судьбы своей в будущем, следственно, готовых на все’ {Русский архив, 1875, No 12, с. 437.}. Только эти соображения и привел автор ‘приложения’, задавшийся, между прочим, специальной целью ответить в этом конфиденциальном документе на вопрос: ‘какими средствами злоумышленники надеялись обольстить войско?’ Подробностей он не сообщает. Князь Васильчиков, бывший командиром гвардейского корпуса во время известной истории в Семеновском полку, был убежден, что ‘все полки были более или менее подготовлены к восстанию и подготовлены к нему неудовольствием, возбужденным излишнею взыскателъностию фронтовой службы {Там же, кн. 1, с. 349.}. Таким образом, для пропаганды в войсках находились благоприятные условия. В известной семеновской истории (отказ подчиниться властям) размер и сущность агитации не выяснены, но она была несомненно. В переписке князя Васильчикова с императором и начальником его штаба Волконским находится немало любопытных указаний и намеков. Во время семеновских волнений был захвачен ‘пасквиль’. В нем ‘проповедуют солдатам считать себя самих властителями, проповедуют, чтобы они удалили или отставили бы того, кто имел власть доныне, так же как всех офицеров или старших, и выбрали бы других между собою’ {Там же, с. 353.}. Прокламация заканчивалась словами: ‘Спешите следовать сему плану, и я к вам явлюсь по зачатии сих действий. Любитель отечества и сострадатель несчастных. Единоземец’. Автор прокламации остался неразысканным. Н. К. Шильдер делает предположение о том, что эту прокламацию сочинил один из будущих декабристов, что более предприимчивые из членов тайного общества намеревались воспользоваться смятением, возбужденным семеновской историей, чтобы вызвать всеобщее восстание среди войск {Шильдер Н. К. Император Александр I. Его жизнь и царствование. СПб., 1898, т. IV, с. 184, 470.}. Вот любопытный отрывок из письма Волконского⁴⁴к Васильчикову: ‘Я очень удивлен, что вы мне ни слова не говорите об арестовании полициею унтер-офицера гвардейского егерского полка Степана Гушеварова, который препровожден в Шлиссельбургскую крепость за веденные им разговоры с одним из своих товарищей и музыкантом Преображенского полка насчет истории Семеновского полка и о том, что ежели не вернут арестованные батальоны, то они докажут, что революция в Испании ничто в сравнении с тем, что они сделают’ {Русский архив, 1875, кн. 2, с. 57. С этими данными любопытно сопоставить сообщение некоторых декабристов о том, что по дороге в Сибирь они чувствовали себя всегда хорошо там, где часовыми были разжалованные солдаты Семеновского полка. История волнений в Семеновском полку разработана ныне В. И. Семевским в журнале ‘Былое’, 1907, No 1—3. См. также биографию декабриста И. И. Сухинова (Русский архив, 1870, т. 8, No 4—6, с. 908—926), в ней найдется несколько подробностей об агитации среди солдат.}. В позднейшее время прокламационная литература была в большом ходу. У нас немного сведений о ней и еще менее исследований о ней. Самый яркий документ этого рода представляет ‘Православный катехизис’, написанный С. И. Муравьевым-Апостолом и прочитанный перед войсками в день сражения под Белой Церковью. Вот некоторые отрывки из него:

‘Вопрос: Для чего бог создал человека?

Ответ: Для того, чтобы он в него веровал, был свободен и счастлив.

Вопрос: Что значит веровать в бога?

Ответ: Бог наш Иисус Христос, сошедши на землю для спасения нас, оставил нам святое свое евангелие. Веровать в бога — значит следовать во всем истинному смыслу начертанных в нем законов.

Вопрос: Что значит быть свободным и счастливым?

Ответ: Без свободы нет счастия. Св. апостол Павел говорит: ‘Ценою крови куплени есте, не будете раби человекам’ и т. д.

Дальше идут вопросы о том, должно ли повиноваться власти, она поступает вопреки воле божией, каким образом ополчаться всем чистым сердцем, какое правление сходно с законом божиим, противны ли богу присяга, и т. д. {Об этом катехизисе см. дальше особую статью⁴⁵.}

Пропаганда в войсках, помимо пасквилей или листков, могла вестись систематическим путем в школах для солдат по ланкастерской системе, которые существовали в то время при многих частях войск. Раевский был преподавателем одной из таких школ, и ниже мы остановимся на этой сфере его деятельности.

Таким образом, быть может, приведенные выше слова С. Г. Волконского о ‘самоотвержении от аристократических начал, придававшем какую-то восторженность частным убеждениям’, содержат свидетельство о том ‘хождении в войска’, о котором осталось весьма мало сведений.

III

Ареной действий южного отдела Союза благоденствия, а с 1821 года Южного тайного общества, была вторая армия, состоявшая из двух корпусов, 6-го и 7-го, и расквартированная на юге России, в губерниях Киевской, Подольской, Херсонской, Екатеринославской, Таврической и Бессарабии. Душою дела и вождем движения на юге был П. И. Пестель, адъютант начальника штаба второй армии, П. Д. Киселева. Квартира штаба была в местечке Тульчине, ставшем центральным пунктом движения. Другой пункт, памятный в истории декабристов,— поместье Раевских (известного генерала 12-го года) в Киевской губернии, Каменка. Здесь ежегодно собирались члены тайного общества. В первый период движения (1818—1821), период пропаганды, важным центром был Кишинев. Здесь было управление наместника Бессарабии и штаб 16-й дивизии. Главным действующим лицом и руководителем был генерал Михаил Федорович Орлов, человек необыкновенной привлекательности и выдающихся способностей. Он был одним из влиятельнейших членов Союза благоденствия. Он деятельно пропагандировал идеи общества, занимаясь специально распространением просвещения в духе исповедуемых им истин, и был главным деятелем по устройству школ взаимного обучения {О М. Ф. Орлове см.: Русская старина, 1872, т. V, с. 775—781, 1877, т. XIX, 1878, т. XX. Для характеристики его взглядов см. письма к нему П. Д. Киселева (Русская старина, 1887, кн. VI, с. 231—233). О ланкастерской школе, основанной в Киеве,— записка И. Р. Мартоса в: ‘Киевской старине’, июль — август, приложения, с. 65—69. Характеристику его см.: Герцен А. И. Полное собрание сочинений и писем. Под ред. М. К. Лемке. Птг., 1915, т. I—II и след. О нем в статье М. О. Гершензона ‘М. Ф. Орлов’ в сборнике ‘История молодой России’ (М., 1908, с. 1—74).}. Из других членов тайного общества, живших в Кишиневе, мы знаем Владимира Федосеевича Раевского, адъютанта Орлова, капитана Охотникова⁴⁶, подполковника Липранди {Липранди оставил подробнейшие записки о Пушкине и кишиневской жизни и, как член тайного общества, мог бы сообщить интересные сведения о его деятельности в 1818—1823 гг., но, к удивлению, мы находим в его записках утверждение, что никакого движения не было, а в 6-м корпусе совсем не было участников ‘Союза благоденствия’ (все перечисленные нами лица как раз служили в 6-м корпусе). Наше удивление исчезнет, если мы вспомним, что этот Липранди — тот самый Липранди, который впоследствии приобрел известность как тайный и ревностный агент по делу петрашевцев и по процессам скопцов и раскольников. С. Г. Волконский пишет о Липранди следующее: ‘В уважение его передовых мыслей и убеждений принят в члены открывшегося в 16-й дивизии отдела тайного общества, известного под названием ‘Зеленой книги’. При открытии, в двадцатых годах, восстания в Италии, он просил у начальства дозволения стать в ряды волонтеров народной итальянской армии, и по поводу неприятностей за это, принятое как дерзость, его ходатайство, он принужден был выйти в отставку и, выказывая себя верным своим убеждениям к прогрессу и званию члена тайного общества, был коренным другом сослуживца его по 32-му егерскому полку майора В. Ф. Раевского… И этот Липранди, при таких предшествующих данных, служа впоследствии в министерстве внутренних дел при Перовском и его преемниках по особым поручениям, был тайным и усердным сыщиком в царствование Николая, был орудием гонения раскольников, был орудием разыскания едва установившегося общества социалистов и, наконец, имел дерзость — уже при Александре II — подать проект об учреждении при университетах школы шпионов, вменяя в обязанность попечителям давать сведения министерству о тех студентах, которых употребляют они, чтобы иметь данные о мыслях и действиях их товарищей, а министерство этими данными руководствовалось бы, чтобы этих мерзавцев (но не так он их выставлял) назначать к употреблению, как сыщиков и шпионов в обществе, и, основываясь на полученных от попечителей сведениях, давать им по службе ход’ (Записки Сергея Григорьевича Волконского, с. 318). Быть может, загадка молчания или даже отрицания того, что было, объяснится, если примем во внимание последующую деятельность Липранди, а также неясные сообщения Н. С. Алексеева Пушкину от 30-го октября 1826 года: ‘Липранди тебе кланяется, живет по-прежнему здесь довольно открыто и, как другой Калиостро, бог знает, откуда берет деньги’ (Бумаги Пушкина. М., 1887, вып. 1, с. 82). [XIII, 300 — Ред.].}. Членами ‘Союза’ был командир 32-го егерского полка Непенин⁴⁷, майор того же полка Юмин⁴⁸, поручик Таушев⁴⁹, гевальтигер дивизии и, конечно, многие другие, фамилии коих нам неизвестны.

До нас дошли скудные известия о кишиневской жизни 1818—1825 гг. и ими мы обязаны только тому, что в Кишиневе жил Пушкин. Из отрывочных данных можно заключить, что кишиневские члены общества самым точным образом исполняли обязанности, налагаемые на них ‘Союзом’. К ним можно было применить слова Якушкина, сказанные им о главных членах Союза благоденствия в 1818—1819 гг.: ‘В это время они [члены] вполне ценили предоставленный им способ действия посредством слова истины, они верили в его силу и орудовали им успешно’ {Записки И. Д. Якушкина, с. 25.}. Они настойчиво распространяли идеи, легшие в основу общества, в своих беседах постоянно направляли мысль на критику существующего порядка вещей и строя всей государственной жизни, говорили о необходимости реформ частичных и общих. Одно обстоятельство особенно подогревало пыл кишиневских членов и придавало их речам резкое, боевое настроение. В порабощенной Греции шла в это время борьба за освобождение и подготовлялось восстание гетеристов, вспыхнувшее в 1820 году. В Кишиневе было очень много греческих патриотов: здесь именно и действовал их революционный комитет. Понятно, какой отзвук нашли в сердцах русских мечтателей призывные клики восстания, имевшие целью свержение турецкого ига. Раевский писал:

Простите, там для вас, друзья,

Горит денница на востоке,

И отразилася заря

В шумящем кровию потоке.

Под сень священную знамен

На поле славы боевое

Зовет нас долг, добро святое,

Спешите, там волкальный звон

Поколебал подземны своды,

Пробудит он народный сон

И гидру дремлющей свободы {*}.

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 368.}

В Кишиневе была масонская ложа, надо думать, что члены ‘Союза’ придавали ее собраниям резкий политический характер. Когда Пушкин, в 1826 году, в своем письме к Жуковскому, припоминал все свои связи, могущие компрометировать его с точки зрения политической благонадежности, он писал: ‘Я был массон в Киш<иневской> ложе’ т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи’⁵⁰. Основателем ложи был бригадный командир, генерал П. С. Пущин.

К нему обращено послание Пушкина, начало которого стало нам известно только в 1912 году {Сочинения Пушкина. Изд. имп. Академии Наук. СПб., 1912, т. III, с. 38.}:

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел

Теперь твоя дорога,

Но ты предвидишь свой удел,

Грядущий наш Квирога!

И скоро, скоро смолкнет брань

Средь рабского народа,

Ты молоток возьмешь во длань

И воззовешь: свобода!

Хвалю тебя, о верный брат!

О каменщик почтенный!

О Кишинев, о темный град!

Ликуй, им просвещенный! (II, 204)⁶¹

Пропаганда оппозиционных идей шла всюду, где собирались члены общества, и когда они бывали друг у друга, и на обедах у генерала Орлова. Не ограничиваясь распространением идей в обществе, кишиневские члены старались проложить им путь в среду солдат. Действуя в духе свободомыслия, они старались вывести жестокое обращение с солдатами, но от этих забот, обязательных для всякого, они переходили к заботам о духовной личности солдата. Старались стать в более близкие и искренние отношения к своим подчиненным, и, пытаясь расшатать чувство слепого подчинения, они признавали в солдате независимую личность,— и это был факт глубоко революционный. Орлов ставил своей задачей ввести в своей дивизии человеческое отношение к ‘людям’, преследовал начальников, жестоко обращавшихся, с известной точки зрения он являлся нарушителем военной дисциплины, принимая и поощряя жалобы нижних чинов на жестокость обращения, и этим самым вызывая пробуждение сознания человеческого достоинства. Внимание Орлова было обращено на распространение грамотности и просвещения среди солдат. Им была открыта при дивизии школа взаимного обучения по ланкастерской методе для солдат, и он ревностно заботился о ее процветании. В письмах П. Д. Киселева, начальника штаба второй армии, от 1818—1822 годов, сохранились различные сведения о брожении в войсках. 22-го января 1822 года он писал А. А. Закревскому в Петербург: ‘Удалите от военной службы всех тех, которые не действуют по смыслу правительства, все они в английском клубе безопасны, в полках чрезмерно вредны, дух времени распространяется повсюду, и некое волнение в умах заметно, радикальные способы к исторжению причин вольнодумства зависят не от нас, но дело наше — не дозволять распространяться оному и укрощать, сколько можно, зло. Неуместная и беспрерывная строгость возродит его, а потому остается зараженных удалять и поступать с ними, как с чумными, лечить сколько возможно, но сообщение — воспрещать’.

Распространение брожения побудило Киселева, в 1821 году, учредить при армии тайную полицию. 15-го марта 1822 г. он писал об этой полиции Закревскому следующее: ‘Секретная полиция, мною образованная в июле 1821 года, много оказала услуг полезных, ибо много обнаружила обстоятельств, чрез которые лица и дела представились в настоящем виде, дух времени заставляет усилить часть сию’. Вот еще один отзыв из письма Киселева от 22-го января 1822 г.: ‘Касательно армии я должен тебе сказать, что в общем смысле она, конечно, нравственнее других, но в частном разборе, несомненно, найдутся лица неблагомыслящие, которые стремятся, но без успеха, к развращению других, мнения их и действия мне известны, а потому, следя за ними, я не страшусь какой-либо внезапности и довершу из давно начатое’ {Заблоцкий-Десятовский А. П. Гр. П. Д. Киселев и его время. СПб., 1882, т. I, с. 166—157.}.

Секретные агенты доносили следующие характерные подробности о брожении в Кишиневе. ‘В ланкастерской школе, говорят, что, кроме грамоты, учат и толкуют о каком-то просвещении. Нижние чины говорят, дивизионный командир [М. Ф. Орлов] наш отец, он нас просвещает. 16-ю дивизию называют орловщиной… [Пушкин] ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство… Липранди говорит часовым, у него стоящим: ‘Не утаивайте от меня, кто вас обидел, я тотчас доведу до дивизионного командира. Я ваш защитник. Молите бога за него и за меня. Мы вас в обиду не дадим, и, как часовые, так вестовые, наставление сие передайте один другому’. Охотского полка 3-я гренадерская рота при выходе со двора корпусного командира, рассуждала, и, между прочим, вот разговор одного унтер-офицера с рядовым за квартою водки. Рядовой: — Ну как принял нас корпусной. Это значит, что он не хочет подражать дивизионному, который желает образовать дивизию по своему вкусу, а корпусному то неприятно, но, даст бог, найдем правду. Унтер-офицер: — Меньше говорить, да больше думать, вот наше дело. Что-то наш полковой мошенничает, только вряд ли удастся корпусному утушить’ {Русская старина, 1883, No 12, с. 657—658.}.

Владимир Федосеевич Раевский был деятельным помощником Орлова и вполне оправдывал свое звание члена тайного общества. Он определенно и ясно заявлял свои взгляды, верный своему резкому характеру, между прочим, своими разговорами он влиял на Пушкина, жившего в это время в Кишиневе, и поддерживал в нем оппозиционное настроение, но об отношениях Раевского и Пушкина мы будем говорить особо. Конечно, в донесениях агентов имя Раевского попадалось нередко, и Киселев в течение долгого времени до ареста имел под надзором Раевского, который ему был известен ‘вольнодумством, совершенно необузданным’ {Заблоцкий-Десятовский А. П. Г р. П. Д. Киселев и его время, с. 158.}. Но, помимо постоянной устной пропаганды в среде, окружавшей Раевского, Раевский находился в тех особых отношениях к солдатам, при которых, пользуясь их любовью и уважением за гуманное обращение, он мог рассчитывать, что его слова найдут путь в головы солдат. Когда Орлов открыл при своем дивизионном штабе ланкастерскую школу, он выбрал преподавателем В. Ф. Раевского. Здесь Раевский (употребим специальный термин) ‘занимался’ с солдатами. В 1821 г. Союз благоденствия был закрыт, и тайное общество, действовавшее в двух его организациях — северной и южной,— вступило на путь активной пропаганды с ясным сознанием тех целей, которых надо достигнуть. В это время уже ясно поняли, какой помощи в их деле нужно ждать от солдат, и что нужно делать, чтобы этой помощи добиться. Если прежде с солдатами толковали о просвещении, то теперь старались просветить их в духе исповедуемых обществом истин. Известно, что на съезде членов Союза благоденствия в феврале 1821 года в Москве М. Ф. Орлов, по личным соображениям, формально порвал связи с обществом и с этих пор уже не принимал участия в тайных обществах. Не следует думать, что он изменил всем своим убеждениям,— в своей основе его взгляды были убеждением человека гуманного и отрицательно относящегося к существующему порядку. Отдалившись от членов общества, он, понятно, знал об их работе, не препятствовал ей и оставил Раевского по-прежнему преподавателем школы. Раевский после закрытия ‘Союза’ остался в числе членов общества и остался верен, по выражению князя С. Г. Волконского, ‘принятой им клятве’ {Записки Сергея Григорьевича Волконского, с. 409.}. Он, очевидно, сочувствовал перевороту в направлении общества и понимал, какая работа предстояла теперь ему. Недаром он вспоминал впоследствии, что таинственность его дела объяснилась на Сенатской площади 14-го декабря 1825 г. Оставаясь учителем в дивизионной школе, Раевский рассчитывал на поддержку Орлова, но, по словам Якушкина, ‘в надежде на покровительство Орлова, слишком решительно действовал и впоследствии попал под суд’ {Записки И. Д. Якушкина, с. 62.}. Когда Раевский был арестован, он ни словом не обмолвился об Орлове. Из тюрьмы он просил передать Орлову, что ‘он судьбу свою сурову с терпеньем мраморным сносил,— нигде себе не изменил’.

Владимир Федосеевич Раевский был арестован 6-го февраля 1822 г. О возможности ареста он был предупрежден и успел почиститься. Кроме того, друзья его и сочлены постарались о скрытии вещественных доказательств. ‘В квартире моей,— сообщил Раевский в записках,— был шкаф с книгами более 200 экземпляров французских и русских. На верхней полке стояла ‘Зеленая книга’ — Статут общества общ<ественного> Союз[а] благоденствия и в ней четыре расписки принятых Охотниковым членов и маленькая брошюра ‘Воззвание к сынам Севера’. Радич [адъютант Сабанеева] спросил у Липранди: ‘Брать ли книги?’ Липранди отвечал, ‘что не книги, а бумаги нужны’. Как скоро они ушли, я обе эти книги сжег и тогда был совершенно покоен’⁵².

Началось продолжительное следствие. Главное внимание следственных властей привлекли действия Раевского в ланкастерской школе. ‘Необузданное вольнодумство’ было известно и засвидетельствовано резкими заявлениями самого Раевского, искали преступных действий. Доказать, что Раевский принадлежит к тайному обществу, не удалось, хотя нити заговора были в руках судей.

На следствии назывался Союз благоденствия, упоминалась ‘Зеленая книга’ — устав ‘Союза’, были показания о вербовке в члены этого ‘союза’. Но следователи не сделали из всего этого никаких выводов и не придали значения существованию того тайного общества, которое создало ’14 декабря’. Весьма любопытное известие сообщает Раевский в своих записках (рукопись). ‘Когда еще производилось надо мною следствие, ко мне приезжал начальник штаба 2-й армии генерал Киселев. Он объявил мне, что государь император приказал возвратить мне шпагу, если я открою, какое тайное общество существует в России под названием ‘Союза благоденствия’. Натурально я отвечал ему, что ‘ничего не знаю. Но если бы и знал, то самое предложение вашего превосходительства так оскорбительно, что я не решился бы открыть. Вы предлагаете мне шпагу за предательство?’ Киселев несколько смешался.— ‘Так вы ничего не знаете?’ — ‘Ничего’…⁵³

При обыске, в бумагах Раевского нашли список всех тульчинских членов. Якушкин рассказывает удивительную историю об этом списке. Генерал Сабанеев отправил при донесении этот список, и члены ожидали очень дурных последствий по этому делу. Киселев, который, без сомнения, знал о существовании тайного общества, призвал к себе Бурцева (Бурцев тоже был членом Союза благоденствия вплоть до его закрытия в 1821 году, потом он, подобно Орлову, не принимал никакого участия в делах Южного общества), ‘который был у него старшим адъютантом, подал ему бумагу и приказал тотчас же по ней исполнить. Пришедши домой, Бурцев был очень удивлен, нашедши между листами данной ему бумаги список тульчинских членов, писанный Раевским и присланный Сабанеевым отдельно, Бурцев сжег список, и тем кончилось дело’ {Записки И. Д. Якушкина, с. 43.}.

Таким образом, следствию оставалось заниматься только делом о пропаганде Раевского среди солдат в ланкастерской школе. Тайные агенты в свое время доносили о том, что Раевский ‘в ланкастерской школе задобривает солдат… и что прописи включают в себе имена известных республиканцев: Брута, Кассия и т. п.’ {Русский архив, 1866, стлб. 1437.} Трудно было уловить следы преступной пропаганды, потому что она совершалась устно. Следственная комиссия хотела найти документальное подтверждение изветам шпионов в тех прописях, которые употреблялись в школе Раевского. Раевский воспользовался весьма остроумным средством для распространения своих идей. Прописи заключали в себе, кроме имен революционеров, известные сентенции, те истины, которые декабристы желали распространить в войсках. Фразы прописей воспринимались памятью без участия сознания, прочно оседали в памяти, и нужно было ждать известного момента, который ярко осветил бы содержание этой фразы, чтобы вслед последовала активная реакция на это содержание. Комиссия, производившая дознание, кинулась искать таинственных прописей, но нашла только дозволенные и обращавшиеся во всех ланкастерских школах печатные таблицы Греча. Тогда привлекли к делу гевальтигера 16-й пехотной дивизии, поручика Таушева. Ему поставили в вину то, что он, ‘получа от начальства предписание о принятии в ведение свое, после ареста Раевского, всех находившихся в школе таблиц, книг и разных вещей, взял только одни печатные таблицы Греча, а книги и письменные прописи, под предлогом ненужных, отдал служителю капитана Охотникова, который жил на одной квартире с майором Раевским и находился с ним в тесной связи {Русская старина, 1873, No 3, с. 378.}. Нам известно, что Охотников был также членом Союза благоденствия, и только смерть спасла его от преследований. Как бы там ни было, но прописей, компрометирующих Раевского, не нашли. Остались только подозрения и доносы. Среди доносчиков были не только безыменные тайные агенты,— были и всем известные доносители. Об одном из них и мы знаем. Это был иркутский архиерей Ириней, его знали еще по ‘иркутскому бунту’. Будучи уже иркутским архиепископом, он отказался признать за подлинные синодские указы о своей отставке и обвинил губернские власти в злоумышлении на его жизнь и государственной измене и т. д. {О нем статья г. Пфаффиуса в ‘Вестнике всемирной истории’ за 1900 год⁵⁴.}. Он был сослан в Вологду, в Прилуцкий монастырь, здесь ему учинили допросы, и на этих допросах он сообщил следующее о своем разговоре с городским головой. Между прочим, городской голова сказал Иринею, что ‘есть в Иркутске [собственные показания Иринея] Р_а_е_в_с_к_и_й {Разрядка П. Е. Щеголева.— Ред.} и что, когда я был еще на пути из Пензы в Иркутск, распространилась молва, что я виною ссылки его, Раевского, в Сибирь, что он проводит часто время у Муравьева…⁵⁵ При сем я вспомнил, что еще когда был ректором в Бессарабии, то мною первоначально было открыто зловредное для государства учение, которое преподавал бывший тогда майором сей Раевский юнкерам в военном бессарабском лицее. Тогда дивизионным генералом был Мих<аил> Фед<орович> О_р_л_о_в, а корпусным — С_а_б_а_н_е_е_в. Раевский найден виновным и сослан в Сибирь’ {Русская старина, 1882, т. XXXVI, с. 102.}.

Для возбуждения дела против Раевского было достаточно причин на месте, но тут играли роль и другие обстоятельства. По характерному выражению Липранди, из главной квартиры настоятельно требовали открытия заговора. Почти с самого вступления в должность начальника штаба (в 1819 году) Киселев получал обильные предостережения от Закревского относительно Пестеля: ‘Возьми свои меры,— писал Закревский 2 июня 1819 года: — государь о нем мнения не переменял и не переменит. Он его хорошо, кажется, знает’ {Заблоцкий-Десятовский А. П. Гр. П. Д. Киселев и его время, с. 89.}. В 1821 году была подана имп. Александру I графом Бенкендорфом известная записка о тайных обществах. С самого начала своего служения во 2-й армии Киселев был озабочен созданием правильно организованной секретной полиции. Ему ревностно помогал в этом деле корпусный командир Сабанеев. Полиция должна была выслеживать нити заговора. О необходимости открытия общества писали, по всей вероятности, из Петербурга. Поиски разрешились арестом Раевского, который не пользовался симпатиями ни корпусного командира Сабанеева, ни начальника его штаба Вахтена. Вахтен уже давно имел свои причины негодовать на Раевского. При инспектировании полка, когда Раевский был еще ротным командиром, Вахтен сообщал, — ‘что он много говорит за столом при старших и тогда, когда его не спрашивают, что он, на свой счет, сшил для роты двухшовные сапоги, что он часто стреляет из пистолета в цель’ {Русский архив, 1866, стлб. 1437.}. Начиная данное расследование о преступной деятельности Раевского, рассчитывали открыть самый заговор. Пушкин, подслушавший разговор Сабанеева с Инзовым о Раевском накануне его ареста, ясно уразумел из последних слов Сабанеева, настаивавшего на арестовании Раевского, что ‘ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован {Вестник Европы, 1874, No 6, с. 858⁵⁶.}. Любопытно, что декабристы, знавшие Раевского и по его деятельности в тульчинском отделе, и по Сибири, очень глухо говорят о сущности его дела. Почему же глухо? Не по соображениям ли, внушенным осторожностью? Басаргин, сидевший в Петропавловской крепости рядом с Раевским и переговаривавшийся с ним, ограничивается только сообщением: ‘он мне рассказал подробности своего дела’ {Девятнадцатый век, изд. П. И. Бартенева. М., 1872, кн. I, с. 74.}. Деталей своего дела не сообщает в письмах и сам Раевский.

Уже после появления в печати нашей работы в ‘Вестнике Европы’⁵⁷, мы ознакомились с огромнейшим производством по делу В. Ф. Раевского. Не имея возможности входить здесь в подробности, мы даем в приложениях заключительный всеподданнейший доклад, в котором изложена сущность дела и производство по оному. К нему мы и отсылаем читателя.

История бурных лет кишиневской жизни Владимира Федосеевича была бы неполна, если бы мы прошли молчанием важный в истории нашей литературы эпизод сношений Раевского и Пушкина, жившего в это время в ссылке в Кишиневе. Подробности этих отношений обрисовывают личность Раевского с других, еще неизвестных нам сторон и помогут нам составить о нем более ясное представление.

Кажется, ни в одной истории провинциального русского города не разрабатывались с такими подробностями и таким вниманием события короткого, двух- или трехлетнего периода городской жизни, как в летописях города Кишинева 1820—1823 годов.

Особенный интерес именно этих лет кишиневской летописи объясняется тем, что на это время падает пребывание в этом городе Пушкина. Эпизод его отношений к Владимиру Федосеевичу Раевскому — одна из наиболее интересных и значительных страниц истории кишиневской жизни поэта. Среди массы кишиневских приятелей, собутыльников, приятных и веселых собеседников, знакомых просто — Раевский был одним из немногих людей, которых поэт дарил своей дружбой, и единственным человеком, который был достоин этой дружбы. К ‘друзьям’ великих людей нужно относиться особенно осторожно: стоит только подумать о том, как много, например, было друзей у Пушкина, да таких, о дружбе которых с поэтом мы знаем не из их собственных рассказов только, а из свидетельства самого Пушкина. Истинных друзей, людей, которые вносили бы свое творчество, свою индивидуальность в отношения дружбы, у Пушкина было немного, а обилие друзей находит свое объяснение в богатстве и щедрости души поэта. Он не брал дружбы, а дарил ее. Различные воспоминания о кишиневских годах жизни Пушкина называют имена пяти лиц, с которыми он был дружески близок и общение с которыми доставляло ему искреннее удовольствие, это — Алексеев, Горчаков, Вельтман, Липранди и Раевский. Алексеев и Горчаков платили поэту за его отношение чувствами искренней преданности, но вряд ли дружеские чувства, связавшие их с Пушкиным, были глубоки. Одна характерная фраза из письма Алексеева (от 1826 года) к Пушкину освещает характер их отношений, вспоминая о названиях: ‘лукавый соперник и черный друг’, данных ему Пушкиным, Алексеев пишет: ‘Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется, оба понимали друг друга, несмотря на названия: лукавого соперника и черного друга, я могу сказать, что мы были друзья-соперники,— и жили приятно’ {Бумаги А. С. Пушкина. М., 1881, вып. 1, с. 81⁵⁸.}. С Горчаковым и Вельтманом Пушкин мог беседовать о литературе, сохранился ответ Пушкина Горчакову на его критические замечания о ‘Кавказском пленнике’,— ответ, по которому чувствуется, что Пушкин не очень ценил эстетические суждения своего приятеля. Липранди, в ту эпоху занимавшийся собиранием исторических данных о Бессарабии и выделявшийся своим радикализмом, тоже был дружен с Пушкиным. ‘Он мне добрый приятель,— писал о нем Пушкин Вяземскому,— и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и в свою очередь не любит его’ {Бумаги А. С. Пушкина., т. VII, с. 27⁵⁹.}. В бумагах Пушкина сохранился еще отзыв о Липранди как о человеке, ‘соединяющим ученость истинную с отличными достоинствами военного человека’ {Там же, т. I, с. 279⁶⁰.}. Но и Липранди, и Вельтман, и Горчаков, и Алексеев были мало оригинальные фигуры, средние личности и, можно с уверенностью утверждать, ничего не дали поэту, кроме, быть может, воспоминаний о приятности совместной с ними жизни. Если был в Кишиневе человек, общение с которым могло быть плодотворно и значительно для Пушкина, то таким человеком был Раевский. Пушкин не знал о том, что Раевский был членом тайного общества, и его нелегальная деятельность оставалась неизвестной Пушкину. Он и впоследствии, очень интересуясь судьбой Раевского, никак не мог уяснить себе сущности его процесса, тайного и преступного элемента его деятельности. Но, без сомнения, от Пушкина не могло укрыться то идеалистическое возбуждение, которое привело Раевского к вступлению к тайное общество, и не оставляло его во все время деятельности по делам общества, понятно, Раевский, как и все молодые заговорщики, не сознавал своих политических убеждений, своего образа мыслей. В эпоху 1820—1823 годов и в Кишиневе, и в Каменке, куда съезжались на свои собрания будущие декабристы, Пушкин жил в атмосфере политических разговоров: стоит только вспомнить, что в этот период в Кишиневе находились и Мих. Фед. Орлов, и Раевский, и Охотников, и Липранди, принадлежавшие к Союзу благоденствия. Пушкину суждено было только подозревать своих знакомых и друзей в принадлежности к тайному обществу, только догадываться, что где-то вне сферы его зрения эти люди занимаются чем-то тайным, недозволенным и страшным, таким, что может кончиться очень плохо. Быть может, помимо политических убеждений, Пушкина тянул к этим людям еще скрытый, но чувствуемый художником трагизм их жизни. Возможность трагического конца жизни освещала этих людей особым светом. В одной из черновых тетрадей Пушкина, хранящихся в Румянцевском музее (No 2368, лист 38-й), мы встречаем следующий рисунок: вал и ворота крепости, на валу виселица и на ней пять повешенных, а сбоку страницы приписка: ‘я бы мог, как тут на…’ Внизу опять тот же рисунок и начало фразы: ‘И я бы мог’. В этой заметке, относящейся к 1826 г. и к казни пяти декабристов, набросанной невольно, не предназначенной для других, не нужно искать указаний на фактическую историю жизни Пушкина, рисунок и заметка свидетельствуют только о том волнении, которое возбуждал в нем трагизм деятельности декабристов. Дальше мы увидим, что Раевский был одним из немногих людей в Кишиневе, к которым поэт относился с полным уважением.

У Раевского была одна общая черта со многими декабристами, в особенности с декабристами-писателями,— своеобразный патриотизм. Возвысившись до идеального представления о высокой цели жизни и ‘благе родины’, посвятив свою деятельность самоотверженной любви к своим соотечественникам,— и Раевский, и многие другие не могли освободиться от чувства национальной исключительности и нетерпимости. Раевский питал, например, ненависть к немцам, одним из мотивов возникновения в нем оппозиционного настроения было ‘восстановление’ всегда враждебной нам Польши. Наряду с этой нетерпимостью необходимо отметить стремление к национальной самобытности,— борьбой за самобытное, национальное содержание определяется значение литературной деятельности декабристов. Раевский в своих разговорах с Пушкиным не раз утверждал, что в русской поэзии не должно приводить ни имен из мифологии, ни исторических лиц Греции и Рима,— что у нас то — и другое есть свое. К достоинствам Раевского нужно отнести его образованность, его солидные и большие знания, в особенности в области исторических наук. Наконец, Раевский был поэтом и, следовательно, мог быть судьей поэтических произведений. Вот те данные, которые, во всей их совокупности, не были ни у одного из кишиневских приятелей Пушкина и которые вызвали дружбу Пушкина к Раевскому и выдвигают последнего на первое место в кишиневской толпе друзей поэта. В общении с Раевским на Пушкина мог еще действовать темперамент поэта и заговорщика. Человек громадной энергии, редкой силы воли, пылкий и горячий, он всегда находился, по выражению Липранди, ‘в весело-мрачном’ расположении духа.

Соберем теперь разбросанные данные, освещающие картину отношений Пушкина и Раевского {Приводя цитаты из воспоминаний Липранди (Русский архив, 1866), не указываем страниц.— П. Щ.}. В своем письме к Жуковскому от 13 января 1826 года Пушкин, перебирая все свои связи, могущие компрометировать его в глазах правительства, на первом месте вспоминает о Раевском. ‘В Кишиневе я был дружен с майором Раевским’,— пишет Пушкин. Вот его собственное показание о характере отношений к Раевскому. Пушкин бывал у Раевского и часто встречался с ним у Липранди. Эти встречи очень часто сопровождались спорами ‘всегда о чем-нибудь дельном’, из чтения ‘Воспоминаний’ Липранди выносишь такое впечатление, будто споры — специфическая особенность отношений Раевского и Пушкина. Первый был очень резок в своих возражениях, но Пушкин, не переносивший резкостей со стороны собеседников, выслушивал их от Раевского и не обижался. Липранди подметил, что Пушкин иногда завязывал споры с видимым желанием удовлетворить своей любознательности, поэтому-то он не оскорблялся резкими выражениями своего оппонента, а, напротив, как казалось Липранди, ‘искал выслушивать бойкую речь Раевского’. Пушкин, очевидно, находил пользу в этих спорах, так как не раз, через день, два после таких бесед, обращался к Липранди, обладавшему большой библиотекой, за книгами, которые имели отношение к предмету спора. Между прочим, Пушкин условился с Липранди на тот счет, что если у него, Липранди, не найдется нужных Пушкину книг, то Липранди будет доставать их у других лично для себя, скрывая, что они предназначаются поэту. Эти споры, по свидетельству Липранди, очень содействовали расширению умственного кругозора Пушкина и обогатили его знания, особенно в области исторических наук, очевидец приводит следующий любопытный факт: ‘Один раз как-то Пушкин ошибся и указал местность в одном из европейских государств не так. Раевский кликнул своего человека и приказал ему показать на висевшей на стене карте пункт, о котором шла речь, человек тотчас исполнил. Пушкин смеялся более других, но на другой день взял ‘Мальтебрюна’⁶¹. Сохранилась записочка Пушкина к Раевскому, как раз свидетельствующая об их книжных отношениях: ‘Пришли мне, Раевский, Histoire de Crime⁶², книга не моя, и у меня ее требуют. Vale et mihi faveas’ {прощай и люби меня (лат.). — Ред.}. Едва ли эта ‘История Крыма’ не занадобилась во время работ над ‘Бахчисарайским фонтаном’⁶³.

В памяти Липранди осталось несколько споров Раевского с Пушкиным. Один раз Пушкин оспаривал приведенное выше мнение Раевского о том, что в русской поэзии не должно приводить не русские имена, не один раз в своих беседах они обращались к вопросу о месте ссылки Овидия (кстати, у Раевского было свое прозвище для Пушкина — ‘Овидиев племянник’). В спорах часто затрагивались, конечно, темы политические и исторические, но, кроме этих тем, Пушкин беседовал с Раевским о литературе. Липранди пишет об этих спорах: ‘Так как предмет этот меня вовсе не занимал, то я не обращал никакого внимания на эти диспуты, неоднократно возобновлявшиеся’⁶⁴. Только один спор, по теме своей тоже отчасти литературный, сохранился в памяти Липранди. ‘Помню очень хорошо,— пишет он,— между Пушкиным и В. Ф. Раевским горячий спор (как между ними другого и быть не могло) по поводу ‘режь меня, жги меня’, но не могу положительно сказать, кто из них утверждал, что ‘жги’ принадлежит русской песне, и что вместо ‘режь’ слово ‘говори’ имеет в ‘пытке’ то же значение, и что спор этот порешил отставной фейервекер Ларин, который обыкновенно жил у меня. Не понимая, о чем дело, и уже довольно попробовавший за ужином полынкового, потянул он эту песню — ‘Ой жги, говори, рукавички барановые’. Эти последние слова превратили спор в хохот и обыкновенные с Лариным проказы’⁶⁵.

Пушкин и Раевский сыпали остроумием в своих беседах. В одну из них Раевскому пришла мысль приспособить известную песню о Мальбруге, отправившемуся в поход, к смерти известного фронтовика, подполковника Адамова. По почину Раевского и при усердном содействии Пушкина из переделки получилась сатира, затронувшая многих лиц по начальству.

Когда 6-го февраля 1822 года был арестован Раевский, — и совершенно внезапно порвались тогда и его личные сношения с Пушкиным,— Пушкину, жившему у Инзова, пришлось узнать о готовящемся аресте Раевского, и он за день до ареста, 5 февраля, предупредил своего друга. Вот как рассказывает сам Раевский об этом:

‘1822 года, февраля 5-го в 9 часов пополудни, кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии передо мною, вышел встретить или узнать, кто пришел. Я курил трубку, лежа на диване.

— Здравствуй, душа моя! — сказал мне, войдя весьма торопливо и изменившимся голосом Алекс<андр> Сергее<вич> Пушкин.

— Здравствуй, что нового?

— Новости есть, но дурные, вот почему я прибежал к тебе.

— Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток С<абанеева>… но что такое?

— Вот что,— продолжал Пушкин.— С<абанеев> уехал от генерала [Инзова]. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил — приложил ухо. С<абанеев> утверждал, что тебя непременно надо арестовать, наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго еще продолжался разговор, я многого не дослышал, но из последних слов С<абанее>ва ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован.

— Спасибо,— сказал я Пушкину,— я этого почти ожидал, но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям, отзывается какой-[то] турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет. Пойдем к Липранди,— только ни слова о моем деле’ {Вестник Европы, 1874, No 6, с. 858, Русская старина, 1887, No 10,. с. 132⁶⁷.}.

Раевский был отвезен в Тираспольскую крепость. Несмотря на строгие предписания, все-таки была возможность видеться и говорить с ним. Липранди, в середине 1822 года, нашел случай поговорить с Раевским во время его прогулки по глазису крепости. Раевский передал ему свое большое стихотворение ‘Певец в темнице’ и поручил сказать Пушкину, что он пишет ему длинное послание⁶⁶. ‘Певец в темнице’ произвел большое впечатление на Пушкина и, быть может, оказал непосредственное влияние на его произведения, мы не знаем, к сожалению, этого стихотворения в полном виде. Послание к Пушкину вовсе не дошло до нас, зато в сохранившемся ‘Послании к друзьям в Кишиневе’, написанном в Тираспольской крепости 28 марта 1822 года, мы находим строки, относящиеся к Пушкину. В них дан как бы итог всех разговоров между друзьями, в них ‘певец в темнице’ шлет свое завещание поэту, оставшемуся на свободе. Раевскому приходят на мысль те страдания, которые готовит ему тюремное заключение, быть может, долголетнее, и он чувствует, что его сил не хватит на изображение этих страданий. Он вспоминает о Пушкине, и это обращение содержит в себе высокую оценку поэтического дарования поэта и выражает взгляд Раевского на задачи поэзии:

Но пусть, не я, другой певец,

Страстей высоких юный жрец,

Сии подземные картины,

Страданья, пытки Уголины⁶⁸,

Стихами Данта воспоет!

Сковала мысль мою, как лед,

Уже темничная зараза,

Жилец темницы отдает

Тебе сей лавр, певец Кавказа.

Оставь другим певцам любовь:

Любовь ли петь, где льется кровь,

Где кат {*} с насмешкой и улыбкой

Терзает нас кровавой пыткой! {**}

{* В тексте. — Ред.

** Русская старина, 1890, No 5, с. 368.}

Пушкин очень интересовался судьбой ‘спартанца’, как они прозвали Раевского. Он очень много, с видимым участием, расспрашивал о Раевском Липранди после его свидания с заключенным, но он, очевидно, никак не мог добиться точных и определенных разъяснений, за что же собственно был взят ‘спартанец’ в крепость. Дело Раевского представлялось ему таинственным, важным и страшным. Во время известного свидания Ив. Ив. Пущина с Пушкиным в селе Михайловском, 11-го янв. 1825 года, в разговоре они незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. ‘Когда я ему сказал,— вспоминает Пущин,— что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: ‘Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать’. {Mайков Л. Н. Пушкин. СПб., 1899, с. 81⁶⁹.}

Быть может, сложившееся у Пушкина представление о важности дела Раевского и было причиной того, что он в одном случае, о котором мы расскажем ниже, выказал неожиданное и несвойственное ему житейское благоразумие. В 1824 году Пушкину случилось заночевать в Тирасполе, и здесь ему представилась возможность иметь свидание с Раевским. Сабанеев, которому были известны дружеские отношения Раевского и Пушкина, дал на это согласие, но Пушкин решительно отвергнул предложение повидаться с Раевским, отговариваясь тем, что ему надо быть в определенный час в Одессе. В Одессе Липранди задал Пушкину вопрос, почему он не повидался с Раевским, когда ему было предложено это самим корпусным командиром. ‘Пушкин,— пишет Липранди,— как мне показалось, будто бы несколько был озадачен моим вопросом и стал оправдываться тем, что он спешил, и кончил полным признанием, что в его положении ему нельзя было воспользоваться этим предложением, хотя он был убежден, что оно было сделано Сабанеевым с искренним желанием доставить ему и Раевскому удовольствие, но что немец Вахтен не упустил бы сообщить этого свидания в Тульчин, а там много усерднейших, которые поспешат сделать то же в Петербург’ — и пр.⁷⁰. Такое поведение было благоразумным с практической точки зрения и имело свои основания {Впоследствии, в 1826 году, было произведено строгое расследование о лицах, посещавших Раевского в крепости.}, но из стихотворений Раевского мы видим, как тяготило его во время пребывания в тюрьме безучастное отношение друзей:

Когда гром грянул над тобою,

Где были братья и друзья?

Раздался ль внятно за тебя

Их голос смелый под грозою?

Нет, их раскрашенные лица

И в счастье гордое чело —

При слове: казни и темницы —

Могильной тенью повело…

Все же надобно думать, что Раевский не причислял Пушкина к тем друзьям, о которых он говорит в этих стихах…

——

Атмосфера, окружавшая Пушкина в кишиневский период его жизни, атмосфера политических разговоров, бесед о ‘тех’ и ‘той’ {В известном письме к В. Л. Давыдову Пушкин вспоминает о разговорах, происходивших в Каменке⁷¹.}, мечтаний о заре свободы золотой поддерживала оппозиционное настроение поэта и питала его гражданские стремления.

Вот эвхаристия другая,

Когда и ты, и милый брат,

Перед камином надевая

Демократический халат,

Спасенья чашу наполняли

Беспенной, мерзлою струей

И за здоровье тех и той

До дна, до капли выпивали!..

Но те в Неаполе шалят,

А та едва ли там воскреснет…

Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет,

и т. д. (II, 179).

Кишиневский период был эпохой наибольшего воздействия на поэта оппозиционных течений первой четверти прошлого века, мы не ошибемся, если скажем, что эти годы были поворотными в отношении Пушкина к движению, в котором принимали участие многие из его друзей. Быть может, то житейское благоразумие, которое поэт выказал в 1824 году в Тирасполе относительно свидания с Раевским, было результатом уже сложившегося в душе Пушкина решения о своих отношениях к заговорщикам. Ни в какой другой период Пушкина не занимали так сильно мысли и убеждения, разделявшиеся членами тайных обществ и людьми, радикально настроенными, никогда его так не волновали их чувства и настроения. В поэтических произведениях Пушкина, написанных в эти годы, мы найдем немало отражений политической атмосферы, окружавшей поэта. Его ‘поэзия,— по справедливому замечанию В. Мякотина,— и теперь не стала поэзией гражданской, тем менее политической, но в ней прорывались в эту пору более резкие и страстные звуки, чем когда бы то ни было’ {Мякотин В. А. Из истории русского общества. Этюды и очерки. СПб., 1902, с. 279.}. Стоит только вспомнить, что в это время написаны ‘Кинжал’, стихотворение необыкновенной силы, известное послание к В. Л. Давыдову о ‘тех’ и ‘той’, ‘Наполеон’, отрывок, заключающий сопоставление Наполеона с Александром и т. д. Еще более драгоценные свидетельства о степени влияния политических настроений на творчество поэта — в отдельных фразах, заметках, стихах, начатых и брошенных рисунках, рассеянных в кишиневских тетрадях поэта {См. описание их в статье В. Е. Якушкина ‘Рукописи Александра Сергеевича Пушкина, хранящиеся в Румянцевском музее в Москве’ (Русская старина, 1884, No 2—12). Отсюда взяты нами все свидетельства рукописей, отдельных ссылок не делаем.}. Все эти мелочи, набросанные на бумагу, быть может, совершенно непроизвольно, дают ключ к тому, что занимало и волновало поэта. Мы найдем в рукописях и многочисленные рисунки фригийских шапок, и рисунки голов с резкими чертами лица (одна в ночной повязке с надписью ‘Maat’, под другой, с длиннокудрыми волосами, подписано ‘Sand’ и т. д.)⁷². Вот, напр<имер>, афоризм: ‘только революционная голова, подобная Map. (Мир?). (И.?), может любить Россию так, как писатель может любить ее язык… Все должно творить в этой России и в этом русском языке’⁷³. А вот отрывок: ‘Везде ярем, секира иль венец, везде злобный иль малодушный. Предрассужденья Тиран-льстец,— Предрассуждений раб послушный…’⁷⁴

В рукописях поэта много подобных заметок, этих тайных и невольных свидетелей того, о чем думал их хозяин. Не будет, кажется, преувеличением утверждать, что мысли политического характера давали тон всему настроению поэта в течение его кишиневской жизни. Нет сомнения, что одним из наиболее усердных, даже самым усердным и энергичным проводником и защитником политических идей перед Пушкиным — был Раевский. Мы, конечно, не можем точно определить степень влияния Раевского на склад политических убеждений и настроения поэта, невозможно уловить и фиксировать это влияние. Но есть другие области, в которых влияние Раевского сказывается гораздо ощутительнее.

Вспомним строфы из послания к Чаадаеву:

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихой труд, и жажду размышлений.

Владею днем моим, с порядком дружен ум,

Учусь удерживать вниманье долгих дум,

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы,

И в просвещении стать с веком наравне. (II, 187)⁷⁵

К этим стихам, как к свидетельству самого поэта о своих занятиях с целью расширения кругозора, часто относились с недоверием, но вспомним о спорах Пушкина с Раевским и их значении для поэта. Вот своеобразно выраженное мнение Липранди о беседах с Раевским (кроме него еще и с Охотниковым, Орловым и Вельтманом): ‘они, так сказать, дали толчок к дальнейшему развитию научно-умственных способностей Пушкина по предметам серьезных наук’. Раевский особенно интересовался историей и географией родной страны, этот интерес стоит в связи с чувствами своеобразного патриотизма и характерным для многих декабристов стремлением к самобытности. В литературе типичный образец этого обращения к национальному представляют ‘Думы’ Рылеева. Мы знаем взгляды Раевского на необходимость русского содержания в поэтических произведениях. Надо думать, что Раевский не раз толкал Пушкина к подобым сюжетам, впоследствии и Рылеев побуждал Пушкина к ним. ‘Ты около Пскова,— писал он ему: — там задушены последние вспышки русской свободы, настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы’⁷⁶ и т. д. Во всяком случае, Раевский, несомненно, обратил внимание Пушкина на русскую старину и содействовал обогащению его исторических знаний. Как раз в кишиневских рукописях поэта мы найдем много свидетельств того, что поэта очень занимали в это время темы древней русской истории. Сохранился целый ряд исторических программ различных произведений об Олеге, Изяславе, Владимире и т. д. К этому времени относится и первый план для сказки о ‘Царе Салтане’. Тогда же поэт делал вступительные наброски к поэме о Вадиме, но об этом скажем ниже. Наконец, к этому же периоду относятся заметки Пушкина о русской истории со времен Петра I, взгляды, высказанные в этих заметках, вполне соответствуют мнениям передовых элементов русского общества. Под известной ‘Песнью о Вещем Олеге’ стоит дата: ‘1-го марта 1822 г.’ Раевский был арестован 6-го февраля этого же года. Не вспомнил ли Пушкин о беседах с Раевским, о его проповеди самобытного содержания поэтических произведений, когда он набрасывал эту балладу?

Липранди записал в своем дневнике о том впечатлении, которое произвело на Пушкина первое чтение ‘Певца в темнице’. Начав читать стихотворение, Пушкин ‘заметил, что Раевский упорно хочет брать все из русской истории, что и тут он нашел возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился: ‘Как это хорошо, как это сильно, мысль эта мне нигде не встречалась, она давно вертелась в моей голове, но это не в моем роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо’,— и пр. Он продолжал читать, но, видимо, более серьезно’. Прочитав стихотворение до конца, он продекламировал вслух недоумевающему Липранди отрывок, его поразивший:

Как истукан, немой народ

Под игом дремлет в тайном страхе:

Над ним бичей кровавый род

И мысль и взор казнит на плахе.

После чтения зашел разговор еще об одном четырехстишии из стихотворения Раевского, но у Пушкина не проходило впечатление поразившего его отрывка. Он был в волнении… Вдруг начал бороться с Таушевым, потом схватил Таушева под руку и ушел. На другой день Таушев передавал Липранди мнение Пушкина, что мысль этого отрывка едва ли Раевский не первый высказал⁷⁷.

Вслед за этим отрывком в стихотворении Раевского находятся обращение к русской старине и упоминания о Новгороде и Пскове, Вадиме и Марфе Борецкой. Так как в неоконченных набросках Пушкина из поэмы или трагедии из жизни Вадима можно проследить отдаленное влияние произведения Раевского и его теоретических рассуждений о поэзии, то мы остановимся несколько подробнее на истории темы о Вадиме в русской литературе и целиком приведем известные нам строфы послания Раевского, следующие за приведенными отрывками:

К моей отчизне устремил

Я, общим злом пресытясь, взоры,

С предчувством мрачным вопросил

Сибирь, подземные затворы,

И книгу Клии⁷⁸ открывал,

Дыша к земле родной любовью,

Но хладный пот меня объял —

Листы залиты были кровью!

Я бросил свой смиренный взор

С печалью на кровавы строки,

Там был подписан приговор

Судьбою гибельной, жестокой:

‘Во прах и Новгород и Псков,

Конец их гордости народной.

Они дышали шесть веков

Во славе жизнию свободной’.

Погибли Новгород и Псков!

Во прахе пышные жилища!

И трупы добрых их сынов

Зверей голодных стали пища.

Но там бессмертных имена

Златыми буквами сияли,

Богоподобная жена,

Борецкая, Вадим,— вы пали!

С тех пор исчез, как тень, народ,

И глас его не раздавался

Пред вестью бранных непогод,

На площади он не сбирался…⁷⁹

Конец стихотворения нам неизвестен.

Обращения к Новгороду, Пскову, Вадиму, столь обычные в нашей литературе первой четверти века, являются, без сомнения, результатом старательного желания создать самобытную, национальную русскую литературу, но у поэтов оппозиционного лагеря обращения именно к Пскову и Новгороду имели особый смысл. Искренно желая свободы своей стране, они искали свободного состояния своих сограждан в глубокой древности. История Новгорода и Пскова казалась им историей древней славянской свободы. В борьбе за свободу им нужен был легендарный эпический герой, и они нашли его в Вадиме, вожде новгородского восстания, убитом в 873 году {Этому Вадиму они могли придать дорогие им черты героя-революционера с тем большею уверенностью, что о нем не сохранилось никаких данных. Все данные заключаются в следующей записи в Никоновской летописи под 873 годом: новгородцы возмутились правлением Рюрика и… ‘того же лета уби Рюрик Вадима храброго и иных многих изби новгородцев, советников его’.}. Тема о Вадиме имеет любопытную литературную историю. За обработку ее брались и Екатерина II, и Херасков, и M. H. Муравьев, и Княжнин, и Жуковский. Каждый из авторов, при полнейшем отсутствии исторических данных, решал вопрос о личности Вадима по-своему. И вот как изменился образ Вадима в нашей литературе. В то время как, по изображению Екатерины, Вадим является дерзким бунтовщиком против верховной власти Рюрика, представителя просвещенного абсолютизма,— Княжнин в своей трагедии выводит Вадима, новгородского гражданина, борца за свободу своих граждан, русского Брута. Приходит французская революция, и взгляды меняются. В поэме Хераскова, посвященной Павлу I, Вадим — ‘юноша предерзкий, злобный, свирепством льву подобный’, честолюбивый бунтарь и ярый республиканец. ‘Дней Александровых счастливое начало’ будит вновь неясные, неопределенные мечты о свободе, и Вадим Муравьева и Жуковского является сентиментально-романтическим ревнителем национальной свободы. Для Рылеева и лиц, разделявших его взгляды, Вадим является опять желанным героем, русским Брутом. Этот тип удовлетворял и их стремлениям к самобытности и чувству, требовавшему героя. Вадим стал своего рода паролем для радикалов Александровской эпохи, подобно тому, как Псков и Новгород были синонимами древнеславянской свободы. Темы о Вадиме касался Рылеев в своей ‘думе’⁸⁰. В его ‘думе’ Вадим является мощным и сильным борцом за свободу, крепко верящим в успех своего дела’ {В Вадиме Рылеева нет и тени разочарования. Г-н Замотин, исследовавший историю предания о Вадиме в русской литературе, несомненно, ошибается, зачисляя Вадима Рылеева и Раевского в толпу разочарованных героев байроновского оттенка. По мнению г. Замотина, рылеевский Вадим, собирающийся на подвиг борьбы, предчувствует, что она не удается. Он, очевидно, не знал конца ‘Думы’, последняя известная ему строфа: ‘До какого нас бесславия довели вражды граждан! (думает Вадим). Насылает Скандинавия властелинов для славян’. В рукописи ‘Думы’, найденной В. Е. Якушкиным (‘Из истории литературы двадцатых годов. Новые материалы для биографии К. Ф. Рылеева’. — Вестник Европы, 1888, No 11), есть еще строфа: ‘Грозен князь самовластительный! Но наступит мрак ночной, и настанет час решительный, час для граждан роковой…’ Для Раевского Вадим тоже был идеалом героя, тоже паролем. См.: Замотин И. И. Предание о Вадиме новгородском в русской литературе. Воронеж, 1902. Сравн. нашу заметку об этой книге в ‘Историческом вестнике’, 1902, No 6, с. 1092—1094.}.

‘Дума’ Рылеева не была известна Пушкину во время его пребывания в Кишиневе, зато от Раевского, постоянно проповедовавшего о самобытности, Пушкин немало наслышался о древнеславянской свободе Новгорода, Пскова, о Вадиме. Принимаясь за обработку темы о Вадиме, Пушкин не только вспоминал рассуждения Раевского, но имел перед собой и ‘Певца в темнице’. Из его планов ничего не вышло, до нас сохранилось, кроме программ, два отрывка: один предназначался для драмы о Вадиме, другой — для поэмы. В первом отрывке мы найдем кое-что и о древнеславянской свободе и о народе, влачащем свое ярмо. Вадим расспрашивает Рогдая: ‘Ты видел Новгород,— ты слышал глас народа: скажи, Рогдай, жива ль славянская свобода? — Иль князя чуждого покорные рабы — решились оправдать гонение судьбы?’ Рогдай отвечает: ‘Народ нетерпеливый,— старинной вольности питомец горделивый, досадуя, влачит позорный свой ярем’, и т. д. (VII, 245). Невольно вспоминается то впечатление, которое произвел на Пушкина отрывок из стихотворения Раевского, рисующий положение народа под ярмом власти. В отрывке из поэмы образ Вадима развит подробнее и представляет уклонение от типа Вадима — героя-революционера, тут заметно влияние Вадима в изображении Жуковского. Между прочим, во сне Вадим Пушкина видит Новгород. Поэт рисует картину запустения: ‘Он видит Новгород великий,— знакомый терем с давних пор, но тын оброс крапивой дикой, обвиты окна повиликой,— в траве заглох широкий двор’ и т. д. (IV, 369) Не приходили ли на память Пушкину стихи Раевского: ‘Погибли Новгород и Псков,— во прахе пышные жилища’, и т. д.? Конечно, сближения отдельных стихов не могут дать прочных выводов: они всегда случайны, и они должны быть приводимы под знаком вопроса.

Мы исчерпали все данные об отношениях Раевского и Пушкина, нам кажется, что в биографии Пушкина Раевский должен быть помянут как человек, дружба которого была полезна Пушкину и оказала влияние на развитие его миросозерцания. Мы не должны забывать и попыток Раевского побудить Пушкина ввести русское содержание в поэзию,— но в этой области Пушкин был мастером, понимавшим самобытное в литературе бесконечно глубже и проникновеннее Раевского.

В заключение скажем несколько слов о стихах самого Раевского. Как поэт Раевский совершенно неизвестен, и мы впервые касаемся его поэтической деятельности. Опубликовано немного его стихотворений, и все они написаны им или в тюрьме, или в ссылке, в Сибири. В рукописях находится еще много неизвестных стихотворений. Правда, стихотворения Раевского не появлялись в печати в момент их создания {Напечатано самим Раевским лишь несколько его стихотворений⁸¹.} и никакого влияния на развитие русской поэзии не могли оказать, но в истории русской поэзии имя В. Ф. Раевского должно быть упомянуто, потому что его стихи — исторический памятник гражданского направления поэзии, которое было выдвинуто и нашло деятельных представителей среди декабристов. Раевский должен быть поставлен рядом с А. И. Одоевским, с другим поэтом из декабристов, тоже не оказавшим влияния на современную ему литературу⁸².

Из многочисленных отрывков из произведений Раевского,выше приведенных нами, читатель может составить известное представление о характере его дарования. Его стихи не блещут отделкой, красотой формы, но они производят сильное впечатление выразительностью и энергией стиля. Припомним, как восторгался Пушкин строфами ‘Певца в темнице’. Неотъемлемое достоинство стихов Раевского — их простота и безусловная искренность. Во всех известных нам произведениях он говорит о себе и своих пережитках, или же с необыкновенной силой исповедует свои политические убеждения. Взгляды Раевского на сущность и значение поэзии нам уже известны. Он советовал Пушкину обратиться к социальным темам:

Любовь ли петь, где льется кровь,

Где кат с насмешкой и улыбкой

Терзает нас кровавой пыткой!

Мы видели — Раевский, разделяя взгляды своих современников, стремился вложить национальное содержание в поэзию. Вместе с этим искусству он ставит задачу непосредственного служения жизни, служения определенному направлению. Обе эти черты сближают Раевского с Рылеевым и позволяют зачислить его в ряды первых по времени представителей того направления, которое распространилось в литературе шестидесятых годов.

Владимир Федосеевич Раевский, арестованный 6 февраля 1822 года и заключенный в Тираспольскую крепость, пробыл в заключении, в различных крепостях, почти 6 лет (5 лет и 8 1/2 мес). Он вспоминал об этом времени:

Прошли темничной жизни годы,

И эти каменные своды,

Во тьме две тысячи ночей

Легли свинцом в груди моей {*}.

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 373.}

За это время над майором Раевским произвели четыре военно-судных дела, в четырех различных комиссиях. Дело все время было неясно самим судьям, а он сам своими признаниями сознательно путал производство и отвечал судьям на их вопросы крайне резко, особенно в первой инстанции, в комиссии при 6-м корпусе, где дознание производили корпусный командир Сабанеев и начальник штаба Вахтен — люди, настроенные враждебно против Раевского. Продолжительность дознания и переход дела из одной комиссии в другую объясняются, очевидно, тем, что, пока Раевский сидел, правительство обогащалось все новыми данными о тайных обществах, и дело Раевского хотели связать с новыми, возникающими делами. Когда начался процесс декабристов, майор Раевский был привлечен к суду комитета против государственных преступников и переведен из Тираспольской крепости в Петропавловскую. Когда закончилось расследование этого комитета, дело Раевского было передано в высочайше учрежденную в Царстве Польском комиссию, под председательством генерала Дурасова⁸³. Все эти разыскания увенчались разбором дела при 1-м гвардейском корпусе, под председательством генерал-адъютанта Левашова и под наблюдением великого князя Михаила Павловича. Все перипетии производства изложены в докладе начальника штаба Дибича, помещаемом в приложении к книге⁸⁴. Здесь даем только существенные подробности о свидетельстве самого Раевского о процессе.

В стихотворениях Раевского можно найти данные о первом расследовании дела при 6-м корпусе. В послании к друзьям в Кишинев из Петропавловской крепости, от 28-го марта 1822 года, Раевский так очерчивает свое поведение во время следствия:

Скажите от меня Орлову,

Что я судьбу свою сурову

С терпеньем мраморным сносил!

Нигде себе не изменил

И в дни убийственные жизни

Не мрачен был, как день весной,

И даже мыслью и душой

Отвергнул право укоризны {*}.

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 368.}

Дело осложнялось личным раздражением судей против Раевского и резкостью его ответов. В стихах Раевского рассеяны намеки, по которым все-таки можно составить некоторое представление об обстановке допросов и о характере судебного следствия. Вот один отрывок, от 28 марта 1822 г., напечатанный в ‘Русской старине’ с сокращениями:

Наемной лжи перед судом

Я слышал голос двуязычной

И презрел вид ее двуличной!

С каким-то рабским торжеством,

В пороках рабских закоснелый,

Предатель рабским языком

Дерзнул вопрос мне сделать смелый,

Но я замолк перед судом!

. . . . . . . . . . . . . . . .

И этот тайный трибунал

Искал не правды обнаженной,

Он двух свидетелей искал

В толпе ———- презренной

. . . . . . . . . . . . . . . .

Но я сослался на закон,

Как на гранит народных зданий {*}.

. . . . . . . . . . . . . . . .

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 366—367.}

Не раз упоминает Раевский о вражде и клевете, опутывавшей его своими сетями (1824 г.):

Вражда со клеветою

В суде шипели предо мною,

И тщетно я взывал права {*}.

{* Там же, с. 372.}

Любопытен еще один отрывок из послания к дочери, писанного в 1846 году, но мы не можем решить, к какой инстанции из четырех, разбиравших дело Раевского, относятся воспоминания Раевского:

О, помню я моих судей,

Их смех торжественный, их лицы.

Мрачнее стен моей темницы,

И их предательский вопрос:

‘Ты людям славы зов мятежный,

Твой ранний блеск, твои надежды

И жизнь цветущую принес,

Что же люди?.. {*}

{* Там же, с. 377⁸⁶.}

Можно думать, будто Раевский открыл судьям идеалистические настроения своей души, рассказал о том, как он думал служить людям, исповедал свои убеждения, и с таким предположением совпадают заключения последней инстанции: Хотя ‘майор Раевский… и не принадлежал к составленному после 1821 года злонамеренному обществу, но за всем тем собственное его поведение, образ мыслей и поступки столь важны, что, он по всем существующим постановлениям, подлежал бы лишению жизни’⁸⁵.

Когда дело Раевского было еще в первой инстанции и он сидел в Петропавловской крепости, с его братом, отставным корнетом Григорием Федосеевичем, случилась история, беспримерно печальная. Она имеет отношение к делу Раевского да, кроме того, и по своему глубокому драматизму заслуживает быть рассказанной. Дело Раевского производилось тайно, секретно, родные не могли узнать, за что он предан суду, кажется, они и не хотели знать или боялись предпринимать поиски. Младший брат, молодой, семнадцатилетний корнет в отставке, Григорий, неотступно умолял своего отца разрешить ему поехать в Одессу или Тирасполь и там разузнать о причинах заключения Владимира Федосеевича Раевского. Отказ отца только усилил желание молодого человека, и он решился поехать без разрешения, между бумагами он отыскал несколько старых, негодных подорожных братьев и, выбрав лучшую из них, подскоблил год и отправился в конце 1823 или 1824 года в Одессу, сказав отцу, что едет в Курск. Приехав в Одессу, по молодости и неопытности, он проговорился, а так как дело майора Раевского считалось очень важным, то о намерении Григория Раевского сейчас же донесли Ланжерону, бывшему генерал-губернатору. Ланжерон донес по начальству. Корнета Раевского взяли и увезли в Шлиссельбургскую крепость. Его тоже заподозрили в преступной деятельности и привлекли к делу. В Шлиссельбургской крепости молодой человек сошел с ума. Зная об аресте брата, Владимир Федосеевич, уже из Петропавловской крепости, писал о брате, объяснял причины его поступка: любовь к своему брату, желание видеться с ним и расспросить его, успокоить его и себя,— и просил его освободить. Быть может, в ответ на эту просьбу Григория Раевского перевезли из Шлиссельбургской крепости в крепость Замостье, в то время, как уже там находился Владимир Федосеевич, и посадили в камеру на одном коридоре. Видеться с ним он не мог ни тайно, ни явно, но велики были его горе и ужас, когда он каким-то образом узнал, что рядом с ним сидит его брат и что этот брат сошел с ума. Но дело Григория Раевского все продолжалось и окончилось только в 1827 году, одновременно с окончанием дела брата. Комиссия, разбиравшая дело, ‘почитая, что корнет Григорий Раевский столь продолжительным содержанием в заключении достаточно наказан уже за фальшивый поступок свой, на который решился он не по особенным каким-либо видам, но по незрелости лет и развращенному поведению. Притом же все вышеозначенное учинено им до состояния еще до всемилостивейшего манифеста 22-го августа 1826 года: полагает, освободя упомянутого корнета Григория Раевского из-под ареста, доставить в имение отца, где и быть ему под присмотром родственников’⁸⁷. Великий князь Михаил Павлович согласился с заключением комиссии, и оно было высочайше конфирмовано 15 октября: 1827 года {История Григория Раевского рассказана Владимиром Федосеевичем Раевским в его заметках, написанных в Сибири в 1844 г., здесь же данные и о суде над Раевским. См.: Русская старина, 1873, No 3, с. 376—379.}.

Возвращаемся снова к Владимиру Федосеевичу. Из комиссии при 6-м корпусе дело Раевского было передано в высочайше учрежденную 17 декабря 1825 года комиссию для изысканий о злоумышленных обществах. Эта комиссия нашла Раевского непричастным к тайному обществу, действием которого было 14-е декабря. Поводом к такому заключению были прежде всего хронологические сопоставления: Раевский был арестован в 1822 году, а образование нового отдела общества, или реформирование старого Союза благоденствия, распущенного в 1821 г., не было точно датировано. Вообще, сведения комитета не отличались определенностью и точностью. Но расследование этой комиссии не было эпилогом дела, оно была передано для нового рассмотрения в высочайше учрежденную в Царстве Польском при крепости Замостье комиссию под председательством генерала Дурасова. Эта комиссия подтвердила заключение второй инстанции о непринадлежности майора к обществу и сочла возможным вынести следующий приговор: ‘Освободить майора Раевского из заключения, с вознаграждением или без вознаграждения за службу, а ежели затем остаются какие-либо подозрения, которых из дел не видно, то отправить в свое имение под надзор начальства’. Этот приговор был конфирмован цесаревичем Константином Павловичем.

Заключения комиссии генерала Дурасова перешли на рассмотрение комиссии при 1-м гвардейском корпусе под председательством генерал-адъютанта Левашова и под наблюдением командующего гвардейским корпусом великого князя Михаила Павловича. Тут дело Раевского приняло совсем неожиданный оборот. Великий князь, рассмотрев заключения комиссии, не удовлетворился ее приговором. Он нашел, что ‘майор Раевский, хотя, по удостоверению Комиссии, и не принадлежал к составленному после 1821 года злонамеренному обществу, почему и дальнейшее о нем исследование по Комитету о государственных преступниках прекращено было, но за всем тем собственное его поведение, образ мыслей и поступки, изъясненные в рапорте Комиссии, столь важны, что он, по всем существующим постановлениям, подлежал бы лишению жизни, и потому, насчет его находя приговор Комиссии не сооответствующим обнаруженным преступлениям, полагал бы: оного майора Раевского, лиша чинов, заслуженных им: ордена св. Анны 4-го класса, золотой шпаги с надписью ‘за храбрость’, медали ‘В память 1812 года’ и дворянского достоинства, удалить, как вредного в обществе человека, в Сибирь на поселение’ {Русская старина, 1873, No 3, с. 377—378⁸⁸.}.

В своих заметках, писанных в Сибири в 1844 году и напечатанных в ‘Русской старине’ (1873, No 3, с. 376—379), Раевский делает следующее примечание к этим строкам официальной бумаги: ‘Собственное (?) поведение и поступки, а в особенности образ мыслей (кто их проник?) столь важны, что ни одного из сих поступков и дум Комиссия и все суды не могли отыскать. В чем же состояла важность его поступков и дум? Для чего бы не сказать, не обнаружить хотя один поступок и одну или две мысли?’ {Там же, с. 377⁸⁹.}

На всеподданнейший доклад начальника главного штаба графа Дибича, в котором было изложено вышеприведенное мнение великого князя Михаила Павловича, была положена 15-го октября 1827 года следующая высочайшая резолюция: ‘Быть по мнению его императорского высочества, командующего Гвардейским корпусом. Николай’ {Там же, с. 378⁹⁰.}.

Через месяц Раевского уже отправили на почтовых в Сибирь на поселение. ‘После шестилетнего крепостного заключения,— вспоминал он через сорок лет,— я, наконец, дышал свежим воздухом, видел людей, мог говорить с ними, мне дозволяли обедать на постоялых дворах, ночевать не в тюрьме, не под замком, чиновники и офицеры, которые назначались губернаторами тех губерний, через которые я проезжал, обходились со мною не только вежливо, но с непритворным уважением. Я потерял чины, ордена, меня лишили наследственного имения, но умственные мои силы, физическая крепость, мое имя, оставались при мне’⁹¹.

Сибирь стала второй родиной Раевскому. Только в 1856 г. ему было разрешено вернуться в Россию, но он уезжал только на время и затем снова вернулся в Сибирь. Выброшенный за борт, ценой неимоверных усилий, человек сильной воли и могучей энергии, Раевский без всякой посторонней поддержки сумел устроить свое материальное благополучие, обзавелся семьей и поставил на ноги детей. Из ссылки он обращался за помощью к родным и писал сестрам, но ‘сестры,— пишет Раевский,— как бы судом семейным осудили меня на нищету. Александра Федосеевна на письма мои отвечала очень уклончиво, вовсе неудовлетворительно. Я понял, что ссылка моя отделила сестер моих резко от меня, предоставила им право не признавать меня своим родным братом… Я прекратил переписку, восемь лет я не писал никому из вас’ {Русская старина, 1902, No 3, с. 602.}. Когда у Раевского подросли дети и нужно было заботиться об их судьбе, Раевский возобновил сношения, но они, очевидно, не налаживались. Одна из сестер, Вера, взяла на воспитание сына Раевского⁹². Сестры Раевского, воспользовавшись официальным предлогом, не только отказали ему в доле наследства после отца, но даже совсем отказались помогать ему. О действиях сестер Раевского было в свое время сообщено в одном заграничном журнале ‘Будущность’, но мы не имели его под рукой и не можем сообщить подробностей⁹³. В 1868 году Раевский писал о своих сестрах: ‘Веригина имеет деньги на поездку в Париж и отказывает мне в такой незначительной помощи. О Бердяевой мне и говорить больно, она, после 40-летней разлуки, не хотела видеться со мною. Я ли виноват, что в ‘Будущности’ огласили их поступок со мною? Неужели они думают, что эта тайна? Не один раз мне предлагали подать прошение прямо на имя государя, так как это дело — дело совести, не юридиции. Начинать дело, бесславить имя моего отца, при моих правилах — очень тяжело’ {Там же, с. 605.}.

Когда в 1828 году Раевский прибыл в Сибирь, он был водворен на жительство в с. Олонках, недалеко от Иркутска. Нужно было самому зарабатывать свой хлеб, нужно было кормить свою семью {Семьей Раевский обзавелся довольно скоро. Он женился на крещеной бурятке⁹⁴. История отношений к той, которая стала его невестой, изложена в его стихотворении от 1-го августа 1829 года. Она полюбила его первая, ‘но грудь моя была как камень… Беспечная, зачем ты встретилась со мной?— Зачем ты старика узнала?— Вся жизнь его — загадка для тебя,— ты с тайн его не снимешь покрывала,— не встретишь с ним ты радостного дня,— ты к сердцу не прижмешь дрожащею рукою — венчального кольца…’ Но суровость певца растаяла, его сердце размягчилось. Конец стихотворения: ‘Она сказала мне отрадное ‘живи!’ — и раны сердца залечила! — Упал с души моей свинец!— ты мне дала ключи земного рая — возьми кольцо, надень венец,— пойдем вперед, сопутница младая!..’⁹⁵ У Раевского была довольно большая семья: из сыновей его — старший Михаил, впоследствии казачий полковник, известный своим удальством и беззаветной храбростью, — имел шашку ‘за храбрость’. (Русская старина, 1902, No 3, с. 604)⁹⁶.}, и Раевский ушел в практическую деятельность, трудно представить себе, как мог пристроиться к практике жизни бывший офицер, богатый человек, не приученный к труду, заговорщик, которого до сих пор оживлял ‘страстей высоких пламень’. Но в ссылке Раевский действительно развернул всю свою энергию и силу воли. Чтобы добыть средства к существованию, он брал подряды на поставку вина, сеял хлеб и занимался его продажей, когда эти дела пошли плохо, он взял на себя наем рабочих на Бирюсинские золотые промыслы. В своем письме к Вере Федосеевне от 21-го мая 1868 года он рассказывает подробно историю своей практической деятельности. Читая ее, удивляешься его способности к приспособлению и необыкновенной выносливости. Приведем целиком соответствующее место письма:

‘По водворении моем… в с. Олонках, [в] 1828 году, первоначально, по просьбе крестьян, взял небольшой подряд на перевозку вина из винокуренного завода, по одобрительному свидетельству или поручительству крестьян. Через полтора года, новый откупщик без одобрительного свидетельства вверил мне всю перевозку, с жалованьем 3000 р. в год. Восемь лет постоянно я занимался приемкою вина и доставкою его во все места Иркутской губернии, Забайкальской и Якутской областей. Кроме 3000 р. жалованья я получал до двух тысяч награждения. Купил мельницу, дом в г. Иркутске, отстроился в Олонках, купил 30 десятин пашни. Когда откуп Пономарева кончился, а я сильно заболел затвердением печени, я оставил должность или звание доверенного по откупу и занялся хлебопашеством и торговлею хлебом {По рассказу С. В. Максимова, Раевский занимался также разведением арбузов. ‘В Олонках… в 8-ми верстах от Иркутска, … на особых грядах и без излишних хитростей воспитал арбузы. С его примера и под его руководством заводские бабы воспитание арбузов превратили в промысел’. См.: Максимов С. Сибирь и каторга. Ч. III. Политические и государственные преступники. История каторги и страна изгнания. СПб., 1871, с. 263.}. Торговля эта давала от 4 до 5 тысяч дохода. Девять лет я занимался покупкою и продажею хлеба, но, с приездом нового генерал-губернатора Муравьева, вместо покупки хлеба в казну, начался безбожный, насильственный налог. Крестьянам выдавались произвольно цены за хлеб, не окупавшие труда. Я должен был бросить и хлебопашество, и торговлю хлебом. Нечего было делать. Я взял на себя наем рабочих людей на Бирюсинские золотые промыслы, до 2000 человек, и получал до 3000 р<ублей> сер<ебром> в год. Но я должен был с ноября месяца по март ездить по округам и деревням, заключать контракты, выдавать билеты и в это время, проезжая несколько тысяч верст, останавливаться на квартирах в деревнях, рассчитывать каждого особо и лично, а в июне месяце ехать на промыслы тайгою, для расчета с управляющими: 250 верст верхом и обратно, а всего 500 верст.

Новый откупщик предложил мне взять на себя приемку вина и поставку этого вина, от 700 до 800 тысяч ведер, во все города и дистанции Восточной Сибири. Я согласился и при двух откупщиках занимался этим делом по доверенности, как доверенный, 12 лет, получая до 2500 р<ублей> сер<ебром>. Мельница без собственного присмотра не обеспечивала домашнего содержания в Олонках. По окончании откупа, у меня осталось за всеми расчетами по пяти тысяч рублей серебром. Я взял подряд на поставку вина в города Иркутск и Нижнеудинск, 164 тысячи ведер и, между прочим, склады вина и несколько питейных домов’ {Русская старина, 1902, No 3, с. 603—604⁹⁷.}.

Но с 1863 года житейское благополучие, на создание которого было затрачено столько трудов, начинает колебаться. Раевского преследуют жестокие испытания и несчастия, иногда просто неожиданные. Казна каким-то путем сочла возможным удержать залог в 3000 руб., в одну из поездок Раевский подвергся нападению разбойников, которые сильно поранили его, сын его, в самую нужную для отца минуту, проиграл 1200 руб., по неосторожности Раевский попал в огонь: у него обгорела половина тела, и он лежал без движения. Материальное благополучие рушилось мало-помалу, Раевский стал входить в долги. Письмо, единственное, дошедшее до нас, из которого мы выше почерпали биографические данные, было написано в 1868 году, с целью побудить сестер помочь ему деньгами. Несчастья сломили гордую волю человека: желая получить деньги, он рассказывает в письме всю свою жизнь и в заключение пишет: ‘Чем скорее я получу, тем более буду благодарен. Если дом мой опишут, для меня места будет достаточно на кладбище… Но больная жена, но Сонечка… Я и то с некоторого времени ложусь спать и просыпаюсь, как осужденный. Ты бы не узнала своего брата — он постарел…’ {Там же, с. 605—606⁹⁸.} Не знаем, была ли исполнена просьба, этим письмом обрываются наши сведения о жизни Раевского.

В 1868 году ему исполнилось 73 года, четыре года спустя, в 1872 г., он скончался.

К этим данным, извлеченным из письма, нам уже почти нечего прибавить о жизни Раевского. Можно еще сказать, что обвинения, вызвавшие его ссылку, продолжали тяготеть над ним в течение всей его ссылки. Многим из декабристов были даны различные льготы и сделаны смягчения их участи, Раевский не испытал милости. Только при вступлении на престол императора Александра II он получил прощение, но чин ему не был возвращен. Раевский не раз пытался вступить в службу по гражданской части, его энергия обращала на себя внимание генерал-губернаторов, и четверо из них, по рассказу Раевского, входили о нем с представлением к государю — но получали отказ. ‘Что ж было причиной такой немилости? Государь [Николай Павлович] считал меня виновнее других, но доказательств не было’ {Русская старина, 1902, No 3, с. 603. Ввиду этих данных о деятельности Раевского, представляется неверным сообщение Е. И. о том, будто В. Ф. Раевский играл значительную роль при главном управлении Сибирью. В этой же заметке Е. И. о Раевском сказано, что он был человек умный и энергичный, но не внушающий к себе симпатии. Приводимое нами в тексте свидетельство доктора Белоголового исправляет это заключение. Заметка Е. И. в ‘Русской старине’, 1873, No 5, с. 720.}. Н. А. Белоголовый, воспитанник декабристов, знавший их жизнь, сохранил память о Раевском. Вот строки из его ‘Воспоминаний’, относящиеся к Владимиру Федосеевичу и дающие несколько черт из истории его сибирской жизни и характеристики: На Камчатник к Волконским ‘несколько раз в лето приезжала семья Трубецких, зачастую привозя с собой двух барышень Раевских. Раевский тоже был политический сосланный, проживший также десятки лет в Сибири, и хотя был сослан одновременно с ними, но не считался принадлежащим к их кругу и, кажется, на каторге с ними не был. О нем и его семье я мало могу сказать: жил он в селе Олонках, в 60-ти верстах от Иркутска, и имел, кроме жены, двух дочерей и двух сыновей¹⁰⁰, дочерей он оставил при себе, а сыновей отправил для воспитания в Россию. Сам Владимир Федосеевич Раевский держал себя как-то особняком и, должно быть, редко выезжал из Олонок, потому что мне ни разу не пришлось его видеть ни у декабристов, ни в городе, репутацию он имел человека весьма умного, образованного и острого, но озлобленного и ядовитого’ {Белоголовый Н. А. Воспоминания и другие статьи. М., 1897,, с. 57.}.

Таким образом, мощным ударом судьбы была разбита жизнь, с юных лет отданная подвигу деятельной любви:

Но гром ударил в тишине…

Как будто бы в ужасном сне,

На бреге диком я бесплодном,

Почти безлюдном и холодном,

Борьбой измученный пловец

Себя увидел, как пришлец

Другого мира… {*}

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 377¹⁰¹.}

В ‘другом мире’ всю жизнь заполнила тяжелая борьба за существование… Но неужели и внутренняя жизнь была поглощена этой борьбой? Неужели исчез без возврата ‘высоких дум, страстей заветный пламень’ и были изгнаны из памяти все надежды юной жизни?

Текут вперед изгнанья годы,

Все те же солнце и луна,

Такая ж осень и весна,

Все тот же гул от непогоды… {*}

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 374.}

Как же теперь относился Раевский к книге своей жизни, к тем ее страницам, на которых записана ее трагедия, к тем убеждениям, которые одушевляли его в покинутом им мире? Ответы на эти вопросы дают стихотворения, писанные им в Сибири:

Я вопрошал у совести моей

Мою вину… она молчала,

И светлая заря в душе моей сияла!..

Но ведь он видел, что ‘цели он желанной не достиг’ {Там же, с. 379.}, он знал, что осталось непонятым то, во имя чего он боролся, он не находил у людей признания ни своим трудам, ни своим мечтаниям. Много нужно было силы душевной и религиозного идеализма, чтобы не отчаяться в деле всей жизни…

И что ж от пламенных страстей,

Надежд, возвышенных желаний,

Мольбы и набожных мечтаний

В душе измученной твоей

Осталось?

Вера в Провиденье,

Познанье верное людей,

Жизнь без желаний, без страстей,

В болезнях сила и терпенье,

Все та же воля, как закон,

Давно прошедшего забвенье,

И над могилой сладкий сон! {*}

{* Там же, с. 378¹⁰².}

Идеалистические верования спасали от душевной гибели и Раевского и других декабристов. Отношение к ним, высказанное современниками, отсутствие сочувствия могли огорчать, но не убивали их. За подвиг свой, по оригинальному выражению Раевского, он ждал только улыбки людей!

С набожной мечтою

И с чистой верой — не искал

Я власти, силы над толпою,

Не удивленья, не похвал

От черни я бессильной ждал,

Что скажут люди — я не знал!

Я не был увлечен мечтою {*}.

{* Русская старина, 1890, No 5, с. 377. }

Раевский не сетовал на людей за их незаслуженное отношение к нему, и в своем послании он дает дочери следующий завет:

Люби людей, дай руку им в пути,

Они слепцы, но, друг мой, наше дело

Жалеть о них и ношу их нести.

Нет, не карай судом и приговором

Ошибки их. Ты знаешь, кто виной,

Кто их сковал железною рукой

И заклеймил и рабством, и позором {*}.

{* Там же, с. 379.}

Сила религиозного чувства поддерживала идеализм в сердцах осужденных и помогала им переживать все невзгоды жизни, а у Раевского было еще одно утешение. У него была почти мистическая вера в то, что его дети посвятят свою жизнь служению высоким думам и страстям, и их жизнь станет непосредственным продолжением жизни отца:

Бог видел все… Он труд мой освятил…

Он мне детей, как дар святой, заветный,

Как мысль, как цель, как мира ветвь, вручил!

Итак, мой друг, я волей безотчетной

И мысль, и цель тебе передаю.

Тот знает их, кто знает жизнь мою {*}.

{* Там же¹⁰³.}

В представлениях Раевского между жизнью его детей и его загробною участью существует таинственная связь. Конец его послания к дочери — этого завета ей — грозное и мистическое откровение:

Когда я в мир заветный отойду,

Когда меня не будет больше с вами,

Не брошу вас, я к вам еще приду —

И внятными, знакомыми словами

К отчету вас я строго призову.

От вас мои иль вечные страданья,

Иль вечное блаженство — все от вас!

Исполните надежды и призванье —

И труд земной пройдет, как день, как час,

Для нераздельного небесного свиданья {*}.

{* Там же, с. 380.}

КОММЕНТАРИИ

Сборник избранных работ П. Е. Щеголева характеризует его исторические и литературные взгляды, общественную позицию. В подобном составе работы исследователя публикуются впервые. Составитель стремился представить особенность творческого метода Щеголева, как синтез литературного и исторического поисков, становление в его творчестве исследовательской проблемы — ‘Русская литература и освободительное движение’. Весь материал представлен по двум разделам: в первом разделе помещены статьи, посвященные ‘первому революционеру’ А. Н. Радищеву, ‘первому декабристу’ В. Ф. Раевскому, А. С. Грибоедову и его роли в движении декабристов, А. А. Дельвигу, и воспоминания о Л. Н. Толстом. Во втором разделе — статьи, посвященные А. С. Пушкину и его роли в освободительном движении. Следует сразу же оговориться, что этот состав статей отнюдь не исчерпывает всего творческого наследия П. Е. Щеголева по данным вопросам. В этот сборник не вошли работы исследователя, посвященные Н. В. Гоголю, В. Г. Белинскому, И. С. Тургеневу и т. д. При включении в книгу статьи ‘Возвращение декабриста’ удалось воспользоваться лишь публикацией из нее ‘Воспоминаний В. Ф. Раевского’, бывших в распоряжении П. Е. Щеголева, и местонахождение которых сейчас не установлено.

Все статьи печатаются по тексту последних прижизненных публикаций исследователя (за исключением статей ‘Зеленая лампа’ и ‘К истории пушкинской масонской ложи’) и основными источниками являются сочинения П. Е. Щеголева (‘Исторические этюды’. Спб., 1913, ‘Декабристы’. М.—Л., 1926, ‘Из жизни и творчества Пушкина’. 3-е изд., испр. и доп. М.—Л., 1931). С целью приближения библиографического описания к современным издательским требованиям и в то же время стараясь сохранить авторскую манеру подачи материала, решено было, в ряде случаев, вводить редакторские и авторские уточнения, заключая их при этом в квадратные скобки. Во всех остальных случаях современное библиографическое описание дано в тексте комментариев. При публикации без оговорок исправлены явные описки, опечатки. Слова и заголовки, дополняющие текст, заключены в угловые скобки.

Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами, исключение составляют тексты публикуемых документов. Купюры, сделанные в свое время П. Е. Щеголевым, чаще всего по цензурным и редакторским соображениям, восстановлены в угловых скобках.

Все цитаты из сочинений и писем Пушкина приводятся по изданию: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений (Академия наук СССР). Т. I—XVI, 1937—1949, и т. XVII (справочный), 1959, т. II, III, VIII, IX — каждый в двух книгах — 1, 2, при отсылках в тексте даются том (римская цифра) и страница (арабская).

Впервые сделан перевод иноязычных текстов, при переводе пушкинских текстов было использовано академическое издание сочинений поэта.

ВЛАДИМИР РАЕВСКИЙ

(ПЕРВЫЙ ДЕКАБРИСТ)

Впервые под названием ‘Владимир Раевский и его время: Биографический очерк, (род. 1795 — ум. 1872)’ — Вестник Европы, 1903, No 6, с. 509—561. Своеобразным подступом исследователя к теме явилась его статья ‘Раевский Владимир [в тексте ошибочно — Василий. — Ред.] Федосеевич’, помещенная в Энц. cл. Брокгауз — Ефрон, 1903, т. XXIV (51), с. 103—104. Первые отдельные издания, под заглавием ‘Первый декабрист Владимир Раевский: Из истории общественных движений в России в первой четверти XIX века’ (Спб., 1905, 1907), перепеч.: Щеголев П. Е. Исторические этюды. Спб., 1913, с. 152—252, он же. Декабристы. М.—Л., 1926, с. 7—58 (с приложением всеподданнейшего доклада И. И. Дибича. — Там же, с. 59—70).

Тема, поднятая в свое время П. Е. Щеголевым, успешно разрабатывается и в советское время. Об исследованиях и публикациях этих лет см.: В. Ф. Раевский. Материалы о жизни и революционной деятельности. Иркутск, 1980—1983, т. 1—2. В первом томе названного издания, вышедшего в серии ‘Полярная звезда. Документы и материалы’, приведена библиография работ по данной теме (с. 5—6).

¹ Строки из стихотворения В. Ф. Раевского ‘Послание дочери Александре’ [1848 г.]. — В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы о жизни и революционной деятельности [Далее — Материалы…]. Т. 2. Материалы судебного процесса и документы о жизни и деятельности в Сибири. Иркутск, 1983, с. 304, впервые — Русская старина, 1890, No 5, с. 377.

² См.: Выписка из ‘Записок’ В. Ф. Раевского, находившихся в распоряжении П. Е. Щеголева. — В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 377—378.

³ Раевская Наталья Федосеевна, в замужестве Алисова, воспитывалась в Смольном институте благородных девиц.

⁴ Раевская Александра Федосеевна, воспитывалась в Смольном институте благородных девиц, после выпуска из института постоянно жила в родовом имении Хворостянка, завещала свою долю родительского наследства детям брата-декабриста, но сестры (Любовь и Надежда) не выполнили ее волю, и дети Раевского, как и он сам, не получили завещанного.

⁵ Раевская (в замужестве — Горолецкая) Мария Федосеевна.

⁶ Раевский Александр Федосеевич, штабс-капитан лейб-гвардии Уланского полка.

⁷ Раевский Григорий Федосеевич, отставной корнет.

⁸ Раевская (в замужестве — Бердяева) Надежда Федосеевна, в 1831 году у нее, по доносу Василия Раевского, были изъяты письма и другие бумаги брата-декабриста, ее муж — Бердяев Николай Николаевич.

⁹ Раевская (в замужестве — Попова) Вера Федосеевна, училась в Харькове и Москве, ее муж — Попов Иоасаф Александрович (1818—1875), предводитель дворянства г. Новый Оскол Курской губ. Поповы, будучи бездетными, с 1861 года воспитывали младшего сына В. Ф. Раевского — Вадима. С этой семьей Раевский поддерживал теплые родственные отношения. В 1865 г. В. Ф. Попова-Раевская завещала имение племяннику, но после его смерти к ней фактически перешло все литературное наследие, завещанное Вадиму отцом. Судьба этого наследия неизвестна.

¹⁰ Раевская (в замужестве — Веригина) Любовь Федосеевна, ее муж — Веригин Александр Михайлович (1809—1875), помещик Курской губ. С этой семьей В. Ф. Раевский никаких родственных отношений не поддерживал, так как сестра фактически присвоила себе его долю родового имения и не помогала брату, когда он в этом особенно нуждался.

¹¹ Раевский Андрей Федосеевич, штабс-капитан л.-гв. Уланского полка, поэт переводчик, член Вольного общества любителей словесности.

¹² Раевский Петр Федосеевич, отставной корнет, после смерти отца, других братьев, ареста В. Ф. Раевского, стал единственным распорядителем имения и всех средств семьи, которые тратил на кутежи и привел все хозяйство в состояние упадка. Первым публикатором материалов своего деда-декабриста выступил Раевский Владимир Вадимович, состоявший в переписке с редактором ‘Исторического вестника’ С. Н. Шубинским и П. Е. Щеголевым.

¹³ Раевский В. Ф. Послание дочери Александре.— В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 303. Первая публикация стихотворения — в журнале ‘Русская старина’, 1890, No 5, с. 376.

¹⁴ См.: Письмо В. Ф. Раевского к сестре В. Ф. Поповой от 21 мая 1868 года.— В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 460.

¹⁵ Об участии А. Ф. Раевского в журнале ‘Вестник Европы’ в 1809 г., ‘Цветнике’ (1809—1810) и ‘Украинском вестнике’ (1816—1819) см.: Русская периодическая печать (1702—1794). М., 1959, с. 105, 133, 159. Кроме того, А. Ф. Раевский является также автором книги ‘Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов’ (М., 1822, ч. 1—2) и переводчиком с немецкого книги эрцгерцога Карла ‘Правила стратегии, объясненные описанием похода 1796 года в Германии’ (Спб., 1818, ч. 1).

¹⁶ Раевский В. Ф. Мой формуляр. — В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 344.

¹⁷ Академик М. В. Нечкина приводит интересное свидетельство о том, что именно В. Ф. Раевскому и его другу Г. С. Батенькову принадлежал замысел создания тайного общества еще накануне Отечественной войны 1812 года (см.: Нечкина М. В. Движение декабристов. М., 1955, т. 1, с. 106—107, 131—132).

¹⁸ Восстание декабристов. Документы. М., 1976, т. XIV, с. 93, ЦГАОР СССР, ф. 48, оп. 1, д. 11, л. 109—109 об.

¹⁹ Письмо В. Ф. Раевского к сестре В. Ф. Поповой от 21 мая 1868 года. — В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 461.

²⁰ См.: Личные и служебные документы В. Ф. Раевского. No 1. Формулярный список ‘о службе и достоинстве’ майора 32-го Егерского полка В. Ф. Раевского. 1821 г. — В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 1.

Документы о революционой деятельности и судебном процессе. Иркутск, 1980, с. 59, 61.

²¹ Там же, с. 58.

²² См.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 377.

В трактате ‘Дух законов’ (‘De l’sprit des lois’) Ш.-Л. Монтескье выступает против абсолютизма, провозглашает основные принципы демократии: свободу слова, печати, собраний, требует равенства всех граждан перед законом, осуждает рабство. Ж.-Ж. Руссо в своем трактате ‘Об общественном договоре, или принципы политического права’ (‘Contrai social’) выразил идею народного суверенитета и право народа вернуть себе свободу, узурпированную тем или иным деспотом.

²³ См.: Формулярный список…— В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 1, с 60.

²⁴ Там же, с. 60, 61.

²⁵ Декабрист Иван Дмитриевич Якушкин, живший в 1837—1856 годах на поселении в Ялуторовске, после отбытия срока каторги неоднократно встречался в Иркутске с В. Ф. Раевским.

²⁶ Раевский В. Ф. Предсмертная дума.— В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 301.

²⁷ Там же, с. 305.

²⁸ Раевский В. Ф. Послание дочери Александре.— В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 305—306.

²⁹ Раевский приводит имена генералов, отличавшихся наиболее жестоким отношением к нижним чинам. Издевательства командира л.-гв. Семеновского полка, полковника Шварца, привели к возмущению полка в 1820 году. Восстание было подавлено, а Шварц по суду был уволен, но вскоре опять был возвращен в армию. В 1850 году генерал-лейтенант Шварц, будучи командиром дивизии, вновь был отстранен от службы ‘за злоупотребление властью, жестокие наказания и истязания солдат’. Не меньшим служебным ‘рвением’ отличался и командир 6-го пехотного корпуса генерал-от-инфантерии Л. О. Рот, имевший в армии прозвище ‘Рвот’.

³⁰ M. M. Сперанский в 1819—1821 годах был генерал-губернатором Сибири.

³¹ Н. С. Мордвинов был в числе тех государственных деятелей, которого декабристы предполагали ввести в состав Временного правительства после переворота (см.: Семенова А. В. Временное революционное правительство в планах декабристов. М., 1982).

³² См.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 303.

³³ Там же, с. 461.

³⁴ Там же.

³⁵ Там же, с. 377.

³⁶ Там же.

³⁷ ‘Донесение Следственной Комиссии’. Печатано по высочайшему повелению в Военной типографии Главного штаба е. и. в. Спб., [1826], 95 с.

³⁸ Тургенев Николай Иванович, член Союза благоденствия, в начале 20-х годов отошел от активной общественной деятельности и уехал за границу. После восстания 14 декабря 1825 года был заочно приговорен к смертной казни, замененной пожизненной каторгой, в Россию не вернулся, умер в Париже (см.: Tourguenef N. La Russie et les Russes. Bruxelles, 1847, t 1—3, T. 1. Mmoires d’un proscrit, T. 2. Tableau moral, poltique et social de la Russie, T. 3. De l’avenir de la Russie, первое русское издание: Тургенев Н. Россия и русские [т. 1], ч. 1. М., 1907, т. 2. Очерки политической и социальной истории. М., 1907).

³⁹ См.: Из писем Николая Ивановича Тургенева к его братьям. 1826—1827.—Русский архив, 1895, No 8, с. 465—483, Письмо Н. И. Тургенева к императору Николаю Павловичу (1827).— Там же, No 9, е. 30—32, Письмо Н. И. Тургенева в Париж к брату его Александру Ивановичу и к Жуковскому (1827).— Там же, No 11, с. 339—345, Фомин А. А. Николай Иванович Тургенев в письмах к своим братьям (Из собрания писем Павла Васильевича Жуковского).— Русская старина, 1901, No б, с. 235—275, Николай Иванович Тургенев в своем оправдании (Из бумаг Павла Васильевича Жуковского). Сообщ. А. А. Фомин.— Там же, No 8, с. 267—283, No 9, с. 632—641, No 10, с. 207—220, No 11, с. 327—340, No 12, с. 649—680.

⁴⁰ См.: Письмо В. А. Жуковского к императору Николаю Павловичу.— Русский архив, 1895, No 8, с. 519—520, Записка В. А. Жуковского о Н. И. Тургеневе.— Там же, No 9, с. 13—29.

⁴¹ О позиции Н. И. Тургенева (см.: Нечкина М. В. Движение декабристов. М., 1955, т. 1, с. 13—14, 17).

⁴² Бурцов Иван Григорьевич, полковник, член Союза благоденствия, сторонник умеренных реформ, противник радикальных взглядов и Пестеля, им был уничтожен список членов тайного общества, изъятый в 1822 году при аресте В. Ф. Раевского, что лишило судей главной улики против декабристов. Погиб на Кавказе в 1829 году. Комаров Николай Иванович, полковник, член Союза благоденствия, после 1821 года отошел от активной деятельности в обществе, во время следствия вызывался для дачи показаний в Петербург, их ‘чистосердечие’ и ‘подробность’ лишили его уважения бывших товарищей, узнавших о его предательстве, застрелился в 1853 году.

⁴³ Имеется в виду восстание Черниговского полка 29 декабря 1825 — 3 января 1826 года, руководимого С. И. Муравьевым-Апостолом.

⁴⁴ Волконский Петр Михайлович, бывший в 1826 году министром императорского двора, приходился дядей декабристу С. Г. Волконскому.

⁴⁵ См., Щеголев П. Е. ‘Катехизис’ Сергея Муравьева-Апостола: (Из истории агитационной литературы декабристов).— Минувшие годы, 1908, No 11, с. 50—80, перепеч.: Щеголев П. Е. Декабристы. М.— Л., 1926, с. 229—259).

⁴⁶ Охотников Константин Алексеевич, член Союза благоденствия, близкий друг В. Ф. Раевского, в 1822 году вышел в отставку в чине майора, последние годы жил в Кишиневе.

⁴⁷ Непенин Андрей Григорьевич, член Союза благоденствия, в 1826 году был привлечен к суду, затем уволен в отставку и выслан в Тульский у. под надзор полиции.

⁴⁸ Юмин Иван Матвеевич, член Союза благоденствия, привлекался к суду, но был освобожден за предательство в деле В. Ф. Раевского.

⁴⁹ Таушев Николай Степанович, член Союза благоденствия, после 1825 года уволен со службы и отдан под надзор полиции.

⁵⁰ Письмо А. С. Пушкина В. А. Жуковскому от 20-х чисел января 1826 года (XIII, 257).

⁵¹ Пушкин А. С. Генералу Пущину. Впервые опубликовано П. О. Морозовым в академическом издании собрания сочинений поэта (Спб., 1912, с. 38, примеч., с. 480). Датируется 1—15 июня 1821 года.

⁵² См.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 317. Здесь идет речь о Липранди Павле Петровиче, брате И. П. Липранди, адъютанте генерала Сабанеева, впоследствии генерале-от-инфантерии.

⁵³ См.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 377—378.

⁵⁴ См.: Пфаффиус А. Е. Архиепископ Ириней.— Вестник Всемирной истории, 1901, No 7, с. 120—144.

⁵⁵ Речь идет о Муравьеве Александре Николаевиче, инициаторе и одном из организаторов Союза благоденствия. С обществом он порвал еще до событий 1825 года, но тем не менее был арестован и приговорен к ссылке в Сибирь без лишения прав дворянства, был городничим в Верхнеудинске, в 1828 году — в Иркутске, впоследствии — председатель Иркутского губернского правления, губернатор в Тобольске, а в 1856—1861 годах — в Нижнем Новгороде.

⁵⁶ См.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 309.

⁵⁷ См.: Вестник Европы, 1903, М’ 6, с. 509—561.

⁵⁸ Письмо Н. С. Алексеева к А. С. Пушкину от 30 октября 1826 года.— XIII, 300.

⁵⁹ Ошибка — следует: Русский архив, 1874, кн. 1, стб. 116. Письмо А.. С. Пушкина к П. А. Вяземскому от 2 января 1822 года — XIII, 34.

⁶⁰ Ошибка — следует: Русская старина, 1884, Ns 6, с. 534. Пушкин А. С. <Примечания> к ‘Цыганам’ — XI, 22.

⁶¹ Речь идет о книге французского географа К. Мальтебрюна ‘Prcis de gographie universelle’ (‘Курс всемирной географии’. Париж, 1810—1829, т. 1—8).

⁶² Пушкин А. С. Записка В. Ф. Раевскому от 24 января 1822 года — XIII, 36. Подлинник записки был у П. Е. Щеголева, местонахождение его в настоящее время неизвестно. Впервые была опубликована П. А. Ефремовым в четвертом издании сочинений поэта под его редакцией (Спб., 1905, т. VIII, с. 590).

Речь идет о книге С. Сестренцевича, митрополита всех римско-католических церквей России ‘История Тавриды’ (‘Histoire de la Tauride’. Брауншвейг, 1800, т. 1—2).

⁶³ Русский архив, 1866, стб. 1255 (см.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985, т. 1, с. 313).

⁶⁴ Русский архив, 1866, стб. 1256 (см.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 314).

⁶⁵ Русский архив, 1866, стб. 1407 (см.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 328).

⁶⁶ См.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 342— 543.

⁶⁷ В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 308—309.

⁶⁸ Уголино делла Герардеска, граф Доноратико, правитель Пизы, глава гвельфов, в 1288 году был свергнут гиббелинами во главе с архиеписвопом Руджиери дельи Убальдини (ум. 1295) и заточен в тюрьму вместе со своими сыновьями и внуками, где и был уморен голодом. Эта история стала одним из сюжетов 32—33 песен ‘Божественной комедии’ А. Данте.

⁶⁹ См.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. / Ред., ст. и примеч. С. Я. Штрайха. М., 1937, с. 87—88.

⁷⁰ См.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 351.

⁷¹ Черновое стихотворение ‘В. Л. Давыдову’ было написано Пушкиным около 5 апреля 1821 года (II, 179). Те — итальянские карбонарии, возглавившие неаполитанскую революцию в июле 1820 года, которая была подавлена в марте 1821 года австрийскими войсками. Та — политическая свобода.

⁷² См.: Эфрос А. Рисунки поэта. Изд. расширенное и перераб. [М.,] Academia, 1933, с. 218—220.

⁷³ См.: Пушкин А. С. <3аметки и афоризмы разных годов>: ‘Только революционная голова, подобная Мир<або> и Пет.<ру> может любить Россию — так, как писатель только может любить ее язык. Все должно творить в этой России и в этом русском языке’ (XII, 178). В академическом издании сочинений поэта (Л., 1978, т. VII, с. 352) текст печатается без скобок и вопросов: ‘Мирабо’, ‘Петру’.

⁷⁴ См.: <В. Ф. Раевскому>:

‘Везде ярем, секира иль венец,

Везде злодей иль малодушный,

Тиран льстец

Иль предрассудков раб послушный’ (II, 265—266)

⁷⁵ Пушкин А. С. Чаадаеву (‘В стране, где я забыл тревоги прежних лет…’) — II, 187, написано в 1821 году.

⁷⁶ Письмо К. Ф. Рылеева к Александру Сергеевичу Пушкину от 5—7 января 1825 года. — XIII, 133, впервые — ‘Полярная звезда’ на 1861 год, кн. 6. Лондон, 1861, с. 33, в России — П. И. Бартеневым (Девятнадцатый век. Спб., 1872, кн. 1, с. 377).

⁷⁷ Русский архив, 1866, стб. 1450—1451 (см.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 342, 343).

⁷⁸ Книга Клии — книга истории, Клио (миф.) — муза истории.

⁷⁹ Русская старина, 1887, No 10, с. 134 (см.: Раевский В. Ф. Полное собрание стихотворений. Вступит. ст. А. В. Архиповой и В. Г. Базанова. Подготовка текста и примеч. В. Г. Базанова. 2-е изд. М.—Л., 1967, с. 157—158. Библиотека поэта. Большая серия).

⁸⁰ Речь идет об опубликованных в ‘Русской старине’ (1871, No 1, с. 73) набросках думы ‘Вадим’ (см.: Рылеев К. Ф. Полное собрание стихотворений, 2-е изд. Л., 1971, с. 328—330. Библиотека поэта. Большая серия).

⁸¹ До ареста В. Ф. Раевский сумел опубликовать лишь девять стихотворений в период с 1816 по 1825 год в журналах: ‘Дух журналов’ (1816), ‘Украинский вестник’ (1817, 1818), а после его закрытия — в ‘Украинском журнале’ (1824, 1825). Последние публикации говорят о том, что Раевским были отосланы в редакцию стихотворения накануне ареста в 1822 году.

⁸² См.: Одоевский А. И. Полное собрание стихотворений. 2-е изд. Л., 1958. Библиотека поэта. Большая серия.

⁸³ Назначение генерал-майора С. А. Дурасова председателем Комиссии военного суда объясняется расположением и доверием к нему вел. кн. Михаила Павловича (см. о нем: История лейб-гвардии Литовского полка. Варшава, 1887, с. 25, 123).

⁸⁴ Об этом см. подробнее: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2.

⁸⁵ См.: Определение I Департамента Правительствующего Сената по делу В. Ф. Раевского, Петербург, 2 ноября 1827 года.— В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 284.

⁸⁶ В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 304.

⁸⁷ См.: Доклад И. И. Дибича Николаю I. Петербург, 15 октября 1827 года.— В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 277. Об обстоятельствах дела корнета Г. Ф. Раевского (см.: Доклад вел. кн. Константина Павловича Николаю I. Варшава, 14 апреля 1827 года.— Там ж е, с. 246— 247).

⁸⁸ См.: Определение I Департамента Правительствующего Сената по делу В. Ф. Раевского. Петербург, 2 ноября 1827 года.— В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 284.

⁸⁹ Заметка В. Ф. Раевского к тексту приговора по его делу <1842>.— Там же, с. 293.

⁹⁰ Там же, с. 284. Подписано Николаем I 15 октября 1827 года.

⁹¹ Письмо В. Ф. Раевского сестре В. Ф. Поповой от 21 мая 1868 года.— В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 462.

⁹² Имеется в виду Раевский Вадим Владимирович.

⁹³ В заметке ‘Поступок господ Поджио’ (газ. ‘Будущность’, 1861, No 15, 4 авг., с. 119) говорилось о том, что племянники декабристов А. В. И. В. Поджио присвоили себе их имение и тем самым будут осуждены общественным мнением, так же как ‘…имена госпожи Бердяевой и госпожи Веригиной, которые, соединясь обе вместе, обокрали родного брата своего Владимира Федосеевича Раевского’ (см.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 516).

⁹⁴ Жена В. Ф. Раевского — Раевская Евдокия (Авдотья) Моисеевна, урожд. Середкина.

‘Но грудь моя была как камень…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Беспечная, зачем ты встретилась со мной?

Зачем ты старика узнала?

Вся жизнь его загадка для тебя,

Ты с тайн его не снимешь покрывала.

Не встретишь с ним ты радостного дня!

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты к сердцу не прижмешь дрожащею рукою

Венчального кольца!

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Она сказала мне отрадное живи!

И раны сердца залечила!

Упал с души моей свинец,

Ты мне дала ключи земного рая —

Возьми кольцо, надень венец,

Пойдем вперед, сопутница младая’.

1 августа 1829 года.

Впервые — Русская старина, 1890, No 5, с. 369 (с пометой с. Олонки). Посвящено В. М. Середкиной, на которой он женился в конце 1829 года. О ней см.: Струве Б. В. Воспоминания о Сибири. Спб., 1889, с. 26—27.

⁹⁶ Раевский Михаил Владимирович, сын В. Ф. Раевского, в 1857 году юнкер артиллерийской бригады в Чите, затем — войсковой старшина, с 1861 года переведен в Варшаву в корнеты Смоленского уланского полка. В 1863 году за храбрость произведен в поручики и награжден саблей на ‘анненской ленте’, в 1864 году вернулся в Олонки, где скончался в 1882 году и похоронен рядом с родителями.

⁹⁷ См.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 464—465.

⁹⁸ См. там же, с. 466.

⁹⁹ У В. Ф. Раевского было три дочери: 1) Раевская Александра Владимировна, в 1848 году вышла замуж за горного исправника, затем смотрителя Александровского винокуренного завода волынского дворянина Бернатовича Карла Осиповича. В начале 60-х годов уехала с мужем на Волынь. Овдовев, вторично (в 1865 году) вышла замуж за красноярского окружного врача Г. А. Богоявленского, 2) Раевская Вера Владимировна, с 1850 года была замужем за Федором Владимировичем Ефимовым (1823—1882). В 1859 году он служил в Чите исполняющим должность областного прокурора Забайкальской обл., в 60-е годы был председателем и прокурором Иркутского окружного суда, в 1867 году — председателем Енисейского губернского суда. В 1903 году Вера Владимировна жила в Томске, 3) Раевская Софья Владимировна, в 1866 году окончила Иркутский девичий институт, пианистка. Ее муж — Прокопий Яковлевич Дьяченко, в 1879—1889 годах начальник III Отделения общего губернского управления Енисейской губ. Софья Владимировна с семьей жила в Красноярске, где и скончалась. Там же, до своей смерти (1978 г.) жил ее внук, Борис Николаевич Дорман, правнук декабриста.

¹⁰⁰ Сыновья В. Ф. Раевского: 1) Раевский Александр Владимирович, в 1860 году чиновник Главного управления Восточной Сибири, 2) Раевский Вадим Владимирович, с 1861 года воспитывался в семье бездетной сестры декабриста В. Ф. Поповой, учился в Харькове и Москве. Умер в г. Морквино Новооскольского у. Курской губ. Его сын, Владимир Вадимович, был первым публикатором писем своего деда-декабриста, 3) Раевский Валерьян Владимирович, служил писарем сельской управы в Олонках, заседателем в Усть-Балейской волости, в 1865 году служил в суде в Иркутске, в 1870 году — в окружном полицейском управлении в Красноярске. Похоронен на церковном кладбище в с. Куда, 4) Раевский Константин Владимирович, умерший младенцем, 5) Раевский Михаил Владимирович, 6) Раевский Юлиан Владимирович, с 1854 года вольноопределяющийся Забайкальского казачьего войска, участник Амурской экспедиции, с 1855 года офицер Иркутского казачьего конного полка, заведующий Кутулакским участком переселенных казаков, с 1858 года адъютант военного губернатора Забайкальской обл. М. С. Корсакова, с 1860 года адъютант П. П. Липранди в Варшаве, в 1864 году произведен в ротмистры и, уйдя в отставку, вернулся к родителям Олонки.

¹⁰¹ Раевский В. Ф. Послание дочери Александре [1848 г.]. — В кн.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 303.

¹⁰² Там же, с. 305.

¹⁰³ Там же, с. 306—307.

Читайте также: