Владимир Маяковский, Лелевич Г., Год: 1923 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Г. ЛЕЛЕВИЧ

Владимир Маяковский

(Беглые заметки)

В. В. Маяковский: pro et contra / Сост., вступ. статья, коммент. В. Н. Дядичева. — СПб.: РХГА, 2006. (Русский Путь).

OCR Бычков М.Н.

С чего начать? Что взять отправным пунктом исследования? С одной стороны, задорный и безапелляционный Арватов заявляет мне, что ‘вопрос о поэзии — это вопрос о формах языка’ {См. ст. ‘Синтаксис Маяковского’ в No 1 ‘Печати и революции’ за 1923 год.} и что отправляться следует от синтаксиса, эвфонии и т. д. С другой стороны, старик Плеханов сурово напоминает, что форма является производным, вторичным по отношению к идеологии и содержанию.

Чтобы не оказаться в положении Буриданова осла, приходится немедля выбирать, на какой из этих путей вступить: выводить ли социальную природу творчества Маяковского и идеологию последнего из синтаксиса, как это делает Арватов, или из содержательно-идеологической стороны поэзии крупнейшего русского футуриста выводить его формальные приемы, как это делали всегда литературные критики-марксисты, начиная с Плеханова и Меринга.

Рискуя сделаться мишенью кавалерийских рейдов Арватова и Брика, осмелюсь все-таки пойти по второму пути.

I. ВСКОРМЛЕННЫЙ ГОРОДСКИМИ НИЗИНАМИ

Характеризуя идеологию Маяковского, приходится прежде всего остановиться на некоторых положениях, которые могут считаться уже установленными. Маяковский — прежде всего поэт города, точнее городской улицы. Если взглянуть на его произведения, начиная с первых шагов 1909 года и кончая поэмой ‘Про это’, невольно обращает [на себя] внимание одно обстоятельство: все, что лежит вне городской черты, совершенно ускользает из поля зрения Маяковского. Современный большой город, его жители, его ‘пейзажи’, его техника, — вот что нашло себе отражение в стихотворениях и поэмах Маяковского. Это положение можно уточнить: в городе поэта влекут низины, трущобы, гнойники, кошмары социальных язв. Я позволю себе привести почти целиком характерное стихотворение 1910 года:

Я вышел на площадь,

Выжженный квартал

Надел на голову, как рыжий парик.

Людям страшно — у меня изо рта

Шевелит ногами непрожеванный крик

Но меня не осудят, но меня не облают,

Как пророку, цветами устелят мне след.

Все эти провалившиеся носами знают:

Я — ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!

Меня одного сквозь горящие здания

Проститутки, как святыню, на руках понесут

И покажут Богу в свое оправдание.

И Бог заплачет над моею книжкой!

Не слова — судороги, слипшиеся комом,

И побежит по небу с моими стихами под мышкой

И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

В этом стихотворении уже можно заметить острое чувство социальных зол современного города, умение жестокими кричащими образами передать эти язвы, если хотите, некоторое щеголяние своим родством с самыми низшими ступенями классовой лестницы.

II. ОДИН КАК ПЕРСТ

Но тут же бросается в глаза характернейшая черта Маяковского: напрасно искали бы вы указания на принадлежность поэта к определенному общественному слою. Смешно ведь говорить о Маяковском как об идеологе проституток и сифилитиков. И если дальше мы перечтем все дореволюционные произведения Маяковского, нас поразит полное отсутствие у него какого бы то ни было твердого социального базиса. Буржуазия Маяковскому чужда и ненавистна. Фабричные кварталы тоже отсутствуют. Мелкого буржуа поэт презирает. Получается полный разрыв социальных связей. Это прекрасно иллюстрируется характерным признанием молодого Маяковского (1912 г.):

Я одинок как последний глаз

у идущего к слепым человека.

III. ГОСПОЖА ИСТЕРИКА

Наряду с разрывом социальных связей характерна для Маяковского какая-то особая чувствительность нервной системы. Не здоровый, хотя бы яростный гнев, не свирепая злоба, а какая-то издерганность, неврастения, истеричность. Примеров десятки. Возьмем наудачу, например, стихотворение ‘Вот так я сделался собакой’ (1913 г.). Начинаем читать:

Ну, это совершенно невыносимо.

Весь, как есть искусан злобой.

Злюсь не так, как могли бы вы:

Как собака, лицо луны гололобой, —

Взял бы,

И все обвыл.

Или другое стихотворение, написанное двумя годами раньше, — ‘Скрипка и немножко нервно’. Разве эта вещица не соответствует вполне своему заглавию?

Мне могут возразить, что это все — ранние произведения Маяковского, что в своих позднейших стихах главковерх футуристов освободился от неврастенических вывихов. Перейдем к 1916 году. Раскроем поэму ‘Война и Мир’, произведение крупное. Разве протест Маяковского против войны — это протест закаленного, устойчивого революционера? Нет, это — благородный, гуманный, но истерический вопль. Это — голос, звучащий порой форменной достоевщиной. Помните знаменитое покаянное место поэмы:

Каюсь:

Один виноват

В растущем хрусте ломаемых жизней!

Пора, наконец, совершенно ясно разглядеть, что ‘король-то ведь гол’, что здесь мы имеем дело с самой больной достоевщиной.

И, наконец, последняя поэма ‘Про это’. Разве проблема борьбы с мещанским бытом не закутана в этой поэме в такое облако истерических всхлипываний, что диву даешься?

Издерганность, неврастеничность — характернейшие черты творчества Маяковского.

Еще один штрих: яркое преобладание эмоциональной стороны над сознательной, порывов и инстинктов над организацией (я говорю не о процессе творчества Маяковского, а об идеологической стороне готовых произведений). Чрезвычайно верно схватил это сам поэт:

Я вот тоже

Ору —

А доказать ничего не умею!

IV. ВЫВОДЫ НАПРАШИВАЮТСЯ САМИ

Я позволю себе на основании всего сказанного сделать кой-какие выводы. Психология городского жителя, знание и острое восприятие городских низин, бедствий и язв современного города, полный разрыв социальных связей, ощущение выбитого из колеи, одиночество, повышенная нервная чувствительность — представителя какого социального слоя характеризуют все эти черты? Ответ напрашивается сам собой: интеллигентного люмпен-пролетария, представителя богемы.

V. ВРАГ МЕЩАНСТВА, НО КАКОЙ?

Как известно, богема, единственная сила которой заключается в знаниях и даровании, склонна презирать тех, которые не живут, не интересуются этими знаниями и дарованиями. Кроме того, вылетев из колеи уюта и довольства и чувствуя невозможность вернуться в эту колею, представитель богемы начинает поэтизировать свое ‘великолепное одиночество’ и остро ненавидеть теплые гнездышки и их обитателей. Отсюда вражда богемы к мещанству, вражда, имеющая очень мало общего с сознательной враждой к мещанству со стороны пролетариата. И Маяковский — тоже злейший враг мещанства, мещанских норм, мещанских законов и традиций. Его довоенные стихи ‘Гимн обеду’, ‘Гимн взятке’ и множество других злобно и презрительно издеваются над мещанством, протестуют против его засасывающей власти, но протестуют так, как способен протестовать одинокий чудак, а не сознательный боец коллектива.

Вот он, этот протест:

А если сегодня мне, грубому гунну,

Кривляться перед вами не захочется — и вот

Я захохочу и радостно плюну,

Плюну в лицо вам,

Я — бесценных слов транжир и мот.

Это враждебное отношение к мещанству сказалось и в резко враждебном отношении к старой литературе. Ведь представитель богемы не способен организованно бороться за уничтожение существующего порядка, ибо он не связан с массами. В лучшем случае он может выражать свой протест, демонстративно поступая наперекор установившимся традициям. Такой же протест по рецепту ‘а я наоборот’ выразили футуристы по отношению к старой литературе.

VI. Я, МАЯКОВСКИЙ!

Тот факт, что протест Маяковского носил именно такой характер, лучше всего подтверждается прущим из каждой строки индивидуализмом (вернее, инфра-индивидуализмом!) нашего поэта. Весь мир для Маяковского — лишь окружение его громоздкой фигуры. К этому вопросу я еще вернусь, а пока удовольствуюсь одной иллюстрацией. Я возьму книгу ‘Все’, открою оглавление и выпишу несколько заглавий стихов и поэм: ‘Я’, ‘Владимир Маяковский’, ‘Вот так я сделался собакой’, ‘Мое к этому отношение’, ‘Я и Наполеон’, ‘Себе любимому посвящает эти строки автор’ и т. д. В таких случаях принято говорить, что комментарии излишни.

VII. Я, МАЯКОВСКИЙ, И РЕВОЛЮЦИЯ

Наступил 1914 год. Мировая война с грохотом возвестила крушение капиталистического мира. Чуткий и мятущийся Маяковский почувствовал дуновение новой великой эпохи, и разом метнул он свое огромное издерганное тело ‘заре навстречу’. Представитель богемы, деклассированный интеллигент, изнервничавшийся индивидуалист становится провозвестником социального переворота. Становится искренне. Но ветхий Адам остался. Индивидуализм, основное свойство одиночки, остался. Маяковский приял пролетарскую революцию по формулам: я, Маяковский, и революция, я, Маяковский, и пролетариат.

Недаром в революционных стихах Маяковского на каждом шагу крикливо подчеркиваются превосходные качества автора. Хотите примеров? Пожалуйста:

1. Это я

Сердце флагом поднял.

Небывалое чудо ХХ-го века!

2. А этому

Маяковский

Свидетель.

3. А я у вас — его предтеча,

Я, где боль, везде.

4. Я,

Как известно,

Не делопроизводитель.

Поэт.

5. Вот иду я

Заморский страус

В перьях строф, размеров и рифм.

6. Я —

Гениален я или не гениален,

Бросивший безделушки

И работающий в Росте

Говорю вам.

7. Уйду я,

Солнце моноклем

Вставлю в широко растопыренный глаз.

8. Меня не поймаете на слове

Я вовсе не против мещанского сословия,

Мещанам

Без различия классов и сословий

Мое славословие.

9. Я один там был

В барах ел и пил

Попивал в барах с янками джин.

10. Я вам переведу звериный рык,

Если вы не знаете языка зверячьего.

11. Я, воспевающий машину и Англию,

Может быть, просто,

В самом обыкновенном евангелии,

Тринадцатый апостол.

12. Хорошо вам! А мне,

Сквозь строй,

Сквозь грохот,

Как пронести любовь к живому?

13. А я

На земле

Один

Глашатай грядущих правд.

14. Это я, — Маяковский

Подножию идола

Нес

Обезглавленного младенца.

Обязуюсь в случае нужды выписки удвоить. Этот своеобразный эгоцентризм прекрасно вскрывает специфический характер революционности Маяковского.

VIII. РЕДКОЕ РАЗУМНОЕ СЛОВО ИВАНОВА-РАЗУМНИКА

Но окончательно выяснить природу этой революционности можно, только разобравшись в чрезвычайно интересном вопросе, — в вопросе о вещах и человеке в творчестве Маяковского. Еще премудрый Иванов-Разумник подметил, что Маяковский пленен вещами. Левоэсеровский литературный начетчик, как ему по чину и полагается, факта пленения Маяковского вещами объяснить не смог, но материала собрал довольно много. Да собственно и собирать-то его не надо: он сам бросается из каждого угла. Возьмем старое стихотворение 1910 года ‘Вывескам’:

Влюбляйтесь под небом харчевен

В фаянсовых чайников маки.

Обратимся к одной из последних книг: ‘Люблю’.

А я

Говорил

С одними домами.

Одни водокачки мне собеседниками.

Чрезвычайно характерная мелочь: одна из больших поэм Маяковского так и называется: ‘Человек. Вещь’.

IX. А ЧЕЛОВЕК ГДЕ?

В этом отношении очень показательно крупнейшее произведение Маяковского о революции, — поэма ‘150 000 000’, вещь в высшей степени талантливая и яркая. Мы в ней находим бунт автомобилей, воздухов, фонарных столбов, дорог, слонов, поросят, — чего угодно. Нет только одного: живого рабочего и крес тъянина, в действительности совершивших революцию. Когда Маяковский подошел к революции, осевшая на нем вещность задушила человека. А там, где без человека никак не обойдешься, перед нами вырастает абстрактный символический человек с большой буквы. Это его, отвлеченного, призрачного, приветствовал Маяковский в ‘Войне и мире’:

И он

Свободный,

Ору о ком я,

Человек

Придет он,

Верьте мне,

Верьте!

Это его, отвлеченного и призрачного, вывел Маяковский в своей ‘Мистерии-Буфф’. Это он, в лице гигантского Ивана, глядит со страниц ‘150 000 000’. Иван — вот апофеоз абстрактного революционного человека Маяковского. Вспомните встречу Ивана и Вильсона:

В ширь

Ворота Вильсону —

Верста

И то он

Боком стал

И еле лез ими.

Сапожищами

Подгибает бетон

Чугунами гремит,

Железами.

Во Ивана входящего вперился он —

Осмотреть врага —

Да нечего

Смотреть —

Ничего

Хорошо сложен

Цветом тела в рубаху просвечивал.

У того —

Револьверы

В четыре курка,

Сабля

В семьдесят лезвий гнута

А у этого —

Рука

И еще рука

Да и та

За пояс ткнута.

Итак, вместо живого творца революции мы видим вещи и абстрактного символического человека. Но ведь еще старик Плеханов в своем блестящем этюде о Генрике Ибсене писал, что человеческая мысль вступает на путь символов ‘тогда, когда она не умеет понять смысл данной действительности’. Это вполне применимо к Маяковскому.

X. ГДЕ СОБАКА ЗАРЫТА?

В самом деле, достаточно нам припомнить отличительные черты богемы, чтобы отношение к революции Маяковского сделалось совершенно ясным. ‘Богемец’ сросся с городом, но, воспринимая своеобразную прелесть города, он чувствует себя одиночкой, он не связан с каким-либо городским коллективом, не живет жизнью какого бы то ни было коллектива. Поэтому город он воспринимает чисто внешне, как совокупность громоздких и громких вещей. И революция для него, прежде всего, разгром и перетасовка этих вещей. Живые творцы революции, как и всякий коллектив, для него по-прежнему — за семью замками. Когда же ощущается острая потребность в выявлении движущих сил революции, в обрисовке ее подлинного лица, — неспособность дать живой образ приводит к абстракции и символике.

Таким образом, при первой же попытке подвергнуть анализу содержание Маяковского, мы убеждаемся, что перед нами типичный деклассированный интеллигент, подошедший к революции индивидуалистически, не разглядевший ее подлинного лица. Говоря о революции, обращаясь к массам, наш поэт постоянно остается на некотором возвышении, в приличном отдалении от аудитории, никогда не расставаясь со своим ‘великолепным одиночеством’. Эта основная предпосылка проливает свет на формальные приемы Маяковского.

XI. ВСЕ ЧЕРЕЗ УВЕЛИЧИТЕЛЬНОЕ СТЕКЛО

Почему любимым приемом главы российских футуристов является гипербола? Гипербола, возведенная в квадрат и в куб, пронизает собою все творчество Маяковского. Пронизывает настолько, что не стоит приводить примеров. Вы помните:

Город в ней стоит

На одном винте

Весь электро-динамо-механический,

В Чикаго

14.000 улиц

Солнц площадей лучи.

От каждой —

700 переулков

Длиною поезду на год.

Чудно человеку в Чикаго!

Наиболее ярким образцом фантастических гипербол Маяковского является поэма ‘Тридевятый интернационал’, в прошлом году, к великому недоумению читателей, напечатанная в ‘Известиях ВЦИК’.

Ключ к пониманию этого приема — в социальной природе Маяковского. Представитель неврастенической богемы, с высоты своего одинокого пьедестала разговаривающий с массой, воспринимающий революцию внешне, не может не прибегать к гиперболе. Чем более он увлекается огромным размахом революционной борьбы, не схватывая в то же время ее подлинного лица, тем чаще он нуждается в гиперболе, как основном художественном приеме.

XII. МАРКС, СИНТАКСИС, АРБАТОВ И КЛЮЧ К ЗАГАДКЕ

Не менее характерен синтаксис Маяковского. Арватов проделал значительную работу над этим синтаксисом, правда работу черновую, далекую от марксистски-обоснованных выводов, но дающую немалый материал для таких выводов.

Арватов утверждает, что Маяковский ‘начинает говорить в поэзии так, как он, как все говорят в повседневной жизни’.

Это, разумеется, более относится к области добросердечных пожеланий, чем реальных фактов. Арватов настолько увлекся благородным стремлением превратить Маяковского в того плакатного рабочего, которого рисовал сам Маяковский на плакатах ‘Роста’, что, анализируя синтаксис Маяковского, даже не подумал остановиться на инверсии последнего. А ведь инверсия, расстановка слов не в обычном порядке, — любимейший прием Маяковского. Вот уж про последнего, в смысле расстановки слов, смело можно сказать, что он ‘словечка в простоте не скажет, все с ужимкой’. Приведу наудачу несколько образчиков инверсии Маяковского:

1. Упитанные баритоны — от Адама

до наших лет,

потрясающие, театрами именуемые,

притоны,

ариями Ромеов и Джульет.

2. Дней бык пег.

Медленна лет арба.

3. Вдень

заседаний на двадцать

надо поспеть нам.

4. Дым развейте над Зимним

— фабрики макаронной!

5. Старье охраняем искусства именем.

6. Рубите дуб — работать дабы.

7. Слов звонконогие гимнасты.

8. Когда-нибудь да увидит, как хлещет из тела ала.

9. Тореадор хорош как.

10. У прочих знаю сердца дом я.

11. Широким шествием излейтесь в двери те.

Этот каталог можно было бы значительно увеличить. Разве не показывают эти примеры, что ни о каком действительно разговорном синтаксисе Маяковского не может быть и речи? Правильно подмеченная Арватовым ораторская установка речи у Маяковского, взятая сама по себе, ровным счетом ничего не доказывает. Бывают ораторы и ораторы. Одно дело оратор, по душам беседующий с соратниками, — тут и язык, и построение фраз одни (сравни некоторые стихи Демьяна Бедного). Другое дело оратор, презрительно снисходящий до ‘толпы’, — тут и язык и построение фраз другие. Да и мало ли бывает типов ораторской речи?

Самый факт ораторской установки речи поэта ничего не объясняет, если мы не узнаем, что именно говорит поэт, к кому и как он обращается. Если, рассматривая факт ораторской установки речи Маяковского, мы вспомним отличительные черты идеологического содержания его поэзии, если мы припомним вдобавок его постоянные гиперболы, его фантастические образы (превращение в медведя в поэме ‘Про это’, пресловутый людогусь в поэме ‘Тридевятый интернационал’ и многое другое), его напряженную инверсию, — нам станет ясно, что ораторская установка Маяковского является лишь следствием индивидуализма нашего поэта. Естественно, что человек, мыслящий по формуле ‘я и мир’, более способен дружески или враждебно разговаривать с миром, чем дать организованную картину этого мира.

XIII. И КАЖИННЫЙ РАЗ НА ЭТОМ САМОМ МЕСТЕ

Индивидуализм, разрыв социальных связей, отсутствие отчетливой идеологии, — все это сопровождается еще одним характернейшим явлением, — преобладанием формы над содержанием. Гегель когда-то заметил, что классическая литература характеризуется равновесием формы и содержания, а романтическая — преобладанием содержания над формой. Опыт конца XIX и начала ХХ-го века позволяет добавить к этому замечанию старого диалектика, что литература декаданса характеризуется преобладанием формы над содержанием. Практика символистов, футуристов, имажинистов и других бесчисленных ‘истов’ дает достаточно подтверждений этого. Не избег этой печальной участи и Владимир Маяковский. Вспомните хотя бы ‘Наш марш ‘:

Зеленью ляг луг,

Выстели дно дням…

Разве не ясно, что эти слова подобраны вне зависимости от их смысла и общезначимости, исключительно с звуковой точки зрения?

XIV. ПОЭТИЧЕСКАЯ БЕЛКА

Не объясняет ли все вышесказанное основного художественного недочета Маяковского, его ахиллесовой пяты? Каждого внимательного читателя Маяковского поражает одно обстоятельство: у этого талантливого поэта замечается странное однообразие и мотивов, и формы. Глубокого трагического смысла полны начальные строки поэмы ‘Про это’:

В этой теме и личной и мелкой,

Перепетой не раз и не пять,

Я кружил поэтической белкой

И хочу кружиться опять.

Одна тема, одно настроение, одна мысль разрабатываются Маяковским бесчисленное число раз. Его ритм изобретен им, но зато очень мало варьируется. Это происходит оттого, что неспособность разглядеть подлинное лицо эпохи суживает круг тем и заставляет действительно вертеться как белка в колесе в излюбленных темах.

XV. КТО ЖЕ МАЯКОВСКИЙ

Поэтическая физиономия Маяковского в общем намечена. Моя характеристика не совпадает с характеристикой Арватова, который пишет: ‘Поэзия Маяковского — поэзия улиц, площадей, толп. Маяковский, как показывает его синтаксис, — поэт трибуны, поэт социального воздействия и социального действия, безотносительно к темам его произведений’. Разница большая! По Арватову — поэзия улиц, площадей, толп, социального воздействия и социального действия. По-моему — поэзия деклассированного интеллигента, заядлого индивидуалиста, самое социальное действие воспринимающего чисто индивидуалистически.

Как могли получиться такие противоположные выводы у двух людей, пишущих об одном поэте? Дело — в различии методов. В отличие от опоязников, дающих только формальный анализ литературы, Арватов озаглавил свою статью ‘Опыт формально-социологического анализа’. Но так как наш ‘социолог’ тут же заявляет, что ‘вопрос о поэзии — это вопрос о формах языка’, социологический анализ получается довольно (как бы это помягче выразиться?) комичный. Совершенно игнорируя содержание, Арватов, на основании голого анализа формальных приемов Маяковского, пытается делать выводы о социальной природе творчества последнего. Разумеется, выводы получаются несколько (мягко выражаясь) скороспелые. Определять классовую природу поэта на основании формальных приемов значит производить вивисекцию над художественным произведением. Ведь ‘содержание и форма — диалектические антитезы: содержание определяет форму и художественно оформляется через нее’ (платформа группы пролетарских писателей ‘Октябрь’). Только социологический анализ содержания дает возможность правильно оценить форму, после чего возможна общая оценка художника. Поэтому, без сомнения, характеристика, сделанная Арватовым, должна быть признана совершенно необоснованной и ни в какой мере не способной поколебать мои выводы.

XVI. РАСТЕТ

Но еще Гераклит установил, что в мире все течет. Этот диалектический закон сказывается, к счастью, и на Маяковском. Маяковский 1923-го — далеко не то, что Маяковский ну хотя бы 1916 года. Я не говорю о росте поэтического мастерства. Не только и не столько в этом дело, — Маяковский растет идеологически. Недаром ходят слухи, что он усиленно штудирует Маркса. Недаром на одном из диспутов в Центральном клубе Пролеткульта он оперировал (правда, немного невпопад) положениями исторического материализма. Психически, подсознательно Маяковский еще не проникся полностью идеологией и психологией пролетарского авангарда. Художественно он — еще представитель богемы и индивидуалист. Но логически он уже в состоянии (точнее, бывает в состоянии) стать на точку зрения рабочего класса. В этом можно убедиться на примере его агиток, помещаемых в бюллетенях прессбюро ЦК РКП и представляющих из себя не что иное, как чисто логические построения, облеченные в более или менее удачную звуковую и ритмическую оболочку, но не заключающие в себе живого художественного образа.

XVII. ИЛИ — ИЛИ

Трудно сказать, как будет развиваться творчество Маяковского в дальнейшем. Если он не произведет переоценки ценностей и не заменит футуристического сумбура марксистским миросозерцанием, он останется талантливым попутчиком революции, не передавшим подлинного смысла ее. В этом случае, вероятно, он немного добавит к тому, что уже дал.

Если же он произведет над собой большую нутряную работу и отряхнет прах деклассированного индивидуалиста, он сможет превратиться в одного из выдающихся поэтов пролетарской революции. Тогда перед ним откроются новые широкие творческие горизонты.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые: На посту (М.). 1923. No 1. Июнь. Стб. 133—148. Включена автором в его книгу ‘На посту’ (Тверь, 1924. С. 102—113). Печатается по тексту журнала.

Лелевич Г. (псевд., настоящие имя и фамилия — Лабори Гилелевич Калмансон, 1901—1945) — литературный критик, публицист, поэт. Литературную деятельность начал в 1917 как поэт революционной темы — стихи в могилевской газете ‘Молот’, сборники стихов ‘Набат’ (1921), ‘В Смольном’ (1925). С 1917 — член партии большевиков. С начала 1920-х — критик, один из руководителей ВАПП, член редколлегии журнала ‘На посту’ (1923—1924), выступавший с позиций ‘воинствующей’ пролетарской партийности литературы, против различных ‘формалистических’ тенденций в искусстве. Творчества Маяковского Г. Лелевич касался в статье ‘Маяковский-сатирик’ (Наш понедельник (Гомель). 1922. 2 октября), в рецензии на поэму Маяковского ‘Владимир Ильич Ленин’ (Печать и революция (М.). 1926. No 1), в своих текущих литературных обзорах (На посту. 1924. No 1, Сов. искусство. 1925. No 7). Публикуемая статья Г. Лелевича ‘Владимир Маяковский (Беглые заметки)’ неоднократно перепечатывалась (полностью, с сокращениями или дополнениями) в различных литературно-критических хрестоматиях 1920-х для школ, самообразования и т. п. И в ряде критических работ других авторов ощущается взгляд на творчество Маяковского сквозь призму подобной оценки.

С. 784. Я вышел на площадь… — из стихотворения ‘А все-таки’ (1914). В своем сборнике ‘Все сочиненное Владимиром Маяковским. 1909—1919’ (Пг., 1919) Маяковский намеренно сместил время создания некоторых своих произведений (начального периода) на более ранние даты. Г. Лелевич (как и некоторые другие критики того времени) упоминают даты, указанные в этом сборнике.

С. 785. Я одинок, как последний глаз… — из стихотворения ‘Несколько слов обо мне самом’ (1913).

Каюсь / Я / Один виноват… — из поэмы ‘Война и мир’ (строки 660—663).

С. 786. А если сегодня мне, грубому гунну… — из стихотворения ‘Нате!’ (1913).

С. 787. Я возьму книгу ‘Все’… — имеется в виду сборник ‘Все сочиненное Владимиром Маяковским. 1909—1919’ (Пг., 1919).

Но ветхий Адам остался… — то есть человек духовно не переродился, не обновился. Выражение восходит к Посланиям апостола Павла (Рим 6: 6, Еф 4: 22, Кол 3: 9), призывавшего грешных людей ‘стать новыми людьми’, ‘отложить прежний образ жизни ветхого человека, Адама’.

С. 788. Это я / Сердце флагом поднял… А этому / Я / Маяковский / Свидетель… — цитируются строки из стихотворений и поэм Маяковского — ‘Человек’. Вещь, ‘Потрясающие факты’, ‘Облако в штанах’, ‘Бюрократиада’, ‘России’, ‘Приказ No 2 армии искусств’, ‘150 000 000’ и др.

С. 791. Плеханов Георгий Валентинович (1856—1918) — русский философ, публицист, историк, литературный критик, деятель российского и международного социалистического движения. Здесь речь идет о философско-критическом этюде Г. В. Плеханова ‘Генрик Ибсен’ (СПб., 1906).

С. 792. Город в ней стоит / На одном винте… — из поэмы ‘150 000 000’.

С. 793. Упитанные баритоны — / от Адама / до наших лет… — цитируются строки из стихотворений и поэм Маяковского ‘Приказ No 2 армии искусств’, ‘Наш марш’, ‘Прозаседавшиеся’, ‘Радоваться рано’, ‘Поэт рабочий’ и др.

С. 795. ‘Октябрь’ — литературная группа пролетарских писателей, существовавшая в 1922—1925, в 1923 вместе с другими пролетарскими литературными группами составила Московскую ассоциацию пролетарских писателей (МАПП). Установки ‘Октября’ во многом определили творческие и организационные принципы РАПП. Платформа группы пролетарских писателей ‘Октябрь’ была опубликована в том же No 1 журнала ‘На посту’, что и данная статья Г. Лелевича. О платформе ‘Октября’ (и других литературных группировок 1910—1920-х) см. в кн.: ‘Литературные манифесты. От символизма к Октябрю. Сборник материалов’. М.: Федерация, 1929.