К. Л. Хетагуров
Владикавказские письма
[Репрессии администрации и малоземелье горцев]
ПРИМЕЧАНИЯ
Владикавказские письма, Хетагуров Коста Леванович, Год: 1895
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Коста. Публицистика. Избранные статьи
Редакция, вступительная статья и комментарии А. С. Малинкина
Государственное издательство Северо-Осетинской АССР Орджоникидзе. 1941
Всем известно, что на северо-восточной окраине Сибири существует остров Сахалин, как бы самой природой предназначенный для ссылки порочных и преступных членов общества. Рядом с этим, никто, кажется, к не подозревает, что на северо-восточной окраине Кавказа имеется для той же цели остров Чечень. Одна между ними существенная разница: на остров Сахалин ссылаются осужденные по суду преступники со всех концов Российской империи, а на остров Чечень — только туземцы Терской области и исключительно только административным порядком.
Опубликованные 20 минувшего декабря временные меры об изменении узаконений административной высылки, как известно, ограничивают исключительные полномочия административных властей тем, что ‘местные власти, убедясь в необходимости удалить, из подчиненной их ведению местности порочное, в том или другом отношении, лицо, делают о том представление министру внутренних дел с подробным изложением мотивов, вызвавших его’. Ввиду же того, что эти временные меры совершенно не касаются тех случаев, когда местные власти убеждаются не в том, что данное ‘порочное’ лицо надо удалить из подчиненной их ведению местности, а лишь в том, что данное ‘порочное’ лицо надо переместить из одного района в другой той же подчиненной их ‘ведению местности, я и хочу сказать несколько слов об острове Чечень, служащем главным пунктом административных перемещений в Терской области.
Казалось бы, что для такой категории лиц, порочность которых карается не удалением, а только перемещением, последнее должно служить не мерой строгого наказания, а только школой уравновешения и разумного применения умственных и физических сил перемещаемого. Казалось бы, что лишая его вредного влияния известной среды, ему тем заботливее дают такую обстановку, где он быстро перевоспитается и сделается полезным членом общества. Но так ли это на самом деле применительно к тем, которых перемещают на остров Чечень?
Островок этот находится в Кизлярском отделе, в 90 верстах от Кизляра и в 23 — 25 верстах от материка.
Окружность его не превышает 30 верст. Почва песчаная, с большою примесью ракушек, и с самой жалкой, какую только можно себе представить, растительностью. Климат убийственно лихорадочный, на всем острове нет и признаков пресной воды.
‘Свободное’ население острова составляют несколько десятков семейств российских крестьян и всякого сброда, существующих исключительно рыбным и тюленьим промыслом, и всецело зависимых от арендатора вод. Кроме того, на острове имеют пребывание две сменные команды в несколько человек с смотрителями во главе: одна наблюдает за казенным маяком, а другая — за войсковыми морскими водами.
В зимние месяцы остров совершенно отрезан от мира, и только с наступлением весны и с освобождением пролива от льдин восстанавливается о ним сообщение. Ведется оно исключительно средствами арендатора вод, от т. н. Конного-Култака — место нахождения главной конторы рыбных промыслов. Вся провизия и вообще предметы потребления доставляются с материка.
Вот в какие Палестины попадает туземец, отрываемый от дорогой ему родины, полной чарующих красот, с пышной растительностью, чистой, студеной водой и здоровым горным воздухом.
Перемещается он не за профессиональное воровство, грабежи, ростовщичество или неуживчивый, буйный характер, нет! Стоит аульному старшине, по тем или другим соображениям, донести по начальству, что он ‘бунтовщик’, как его уже требуют в округ, сажают под арест, а затем без суда и следствия препровождают на остров, на срок от одного до четырех, и более лет, смотря по степени проявления самостоятельности. Перемещаемые обыкновенно натуры недюжинные, честные, правдивые и уважаемые обществом, чем их влияние на общество больше, тем они скорее попадают в немилость, и уже ни возраст, ни семейное их положение, ни коллективная просьба общества не спасают их от перемещения.
Казармы, выстроенные для них на острове, рассчитаны на 100 человек, но в них обыкновенно содержится до 150 и более. Лишенные на целую зиму воздуха, тепла и света, питаясь круглый год самой отвратительной пищей, не имея глотка пресной воды, им никогда не позволяют отлучиться из казарм, не позволяют заниматься, наряду с промысловыми рабочими, рыбной и тюленевой охотой, словом, лишают их всякой возможности применения даже мышечной силы, не говоря уже о каком бы то ни было духовно-нравственном усовершенствовании.
В первый же месяц мощный и подвижный туземец бледнеет, осовывается, впадает в тупое равнодушие, заболевает злокачественной лихорадкой, которая, за полнейшим отсутствием даже самой элементарной медицинской помощи, с поразительной быстротой истощая организм, в несколько месяцев доводят его до полного разрушения. Нет почти случая, чтобы кто-нибудь выдержал четырех- и даже трехгодичный курс этой школы перевоспитания туземцев. Вот почему перемещаемых на остров Чечень ‘беспокойных’ туземцев есть полное основание назвать заживопогребенными.
За что же такая незаслуженная кара, за что так непроизводительно гибнут лучшие силы туземного населения области? Для чего такое противоречие гуманным целям государства, которое стремится не к уничтожению входящих в состав его национальностей, а к их гармоническому развитию для общего их блага и долгоденствия? И что, наконец, сделала администрация для осуществления этой великой задачи?
Категорический ответ на этот вопрос мы, к величайшему удивлению, находим в ‘Тероких Ведомостях’. ‘Следует ни на минуту не упускать из виду,— говорит орган терской администрации в передовой статье No 71 от 23 прошлого июня,— доверчиво обращенного на нас восприимчивого взгляда здешнего туземца, жаждущего перенять от нас все доброе, хорошее по содержанию, а не по форме только, хотя последней многие бездарности отдают предпочтение… Между тем, если мы с этой точки зрения окинем цивилизаторскую деятельность наших предков, дедов и отцов, то, положа руку на сердце, должны честно, беспристрастно, сознаться во все-услышание, что вообще немного, к сожалению, ими сделано в этом отношении’ {Курсив наш.}. ‘Сокровища, скрытые в кедрах Кавказа, требуют,— говорится в заключение статьи,— только разумно развитых и честных эксплоататоров, а не полуграмотных, черствых эгоистов, с ловкостью Лисы Патрикеевны удовлетворяющих лишь одним своим животным страстям и чисто индуктивным путем заражающих молодое восприимчивое поколение тем же корыстным отношением к нашей многообещающей родине. Ergo, probe Iaboremus’.
И что мы видим после этого, здесь же, на следующей странице того же номера? Некий Слобожанин (не наш ли. старый знакомый, автор ‘Петербургских писем’ и многих других недостойных печати статей?) пишет из Владикавказа: ‘Чтобы получить более пахоты, жители разделывают, кустарники, и, очищая землю, сеют на ней хлеб. Землю делят подушно, так что иному достается на 7 душ, а работников один, да и тот не умеет копать корни, а потому он сдает свою землю чеченцам для разработку а чистую им же опять продает под посев, всем известно, кто и что такое чеченцы и какие они соседи. Посеял я, положим, бахчу, рядом со мною чеченец, начинают арбузы улетать с бахчи, кустарник рядом у многодушного. Взял чеченец и чистит его, гляди тогда в оба и не забывай ничего в поле на полчаса, не то улетит: топор ли, веревка или что другое, траву вытравят быками, а потом еще и то неудобство: идешь ты по дороге между хлебами, навстречу попадается чеченец, спрашиваешь: ‘Зачем ты здесь ходишь, какая тебе здесь дорога?’ Он отвечает: ‘Тут наш барат взял у солдата пай чистить’ (тут мой брат взял у жителя пай под расчистку). Оставляешь его в покое, придешь домой, слышишь вечером или на другой день: у такого-то украли лошадь, все через то, что напустили на свою землю чеченцев’ Наконец, слобожане додумались, и осенью 1895 года составили общественный приговор, которым воспрещалось отдавать кустарники под расчистку чеченцам и продавать им землю. Этот приговор пришелся не по сердцу одному слобожанину, как многодушному и не обрабатывающему своей земли, а отдающему большую часть надела чеченцам, он начинает пропагандировать, что без чеченцев мы и хлеба есть не сумеем, что без них мы не обработаем своей земли, что приговор составлен нам же во вред. Он успел добиться своего,— продолжает автор, после доноса на энергичного и благоразумного слобожанина,— составлен недавно приговор, допускающий вновь отдавать и продавать землю чеченцам’.
Во всяком случае Слобожанин, не отчаивается и советует, чтобы его сограждане ‘прозрели и воспретили чеченцам разрабатывать свою землю, если же дозволить, то с тем, чтобы за всякую кражу, совершенную во время полевых работ, отвечали бы все чеченцы, которые находятся от места кражи ближе других. Право, образумьтесь, друзья, — в заключение восклицает автор, — и помните, что вы не о пользе порадели, допустив чеченцев на свои поля, а больше во вред!’
Очевидно, Слобожанин всецело проникнут духом знаменитого приказа по Терской области от 15-го марта 1891 года за No 37, где, между прочим, совершенно запрещается проживание туземцев одной национальности в пределах поселения другой национальности и, главным образом, приказа, не особенно давно опубликованного по той же области, о запрещении туземцам ездить и останавливаться в стороне от дорог. Возможно ли практическое применение подобных требований? Чтобы увидеть, следует только, развернуть ‘Терский Сборник’, приложение к терскому календарю за 1894 год.
Вот что мы читаем на 53 стр., в статье Е. Максимова. ‘По всей горной Чечне на дым в среднем приходится 3,43 десятины, а на мужскую душу — 1,23 десятины. В подсчет не включены земли неудобные, которые только в течение 3—4 месяцев, да и то не всегда, могут служить, как пастбище для мелкого скота, т. е. для овец и коз. Если принять во внимание, что крестьяне Европейской России имели в 1878 году в среднем по 1,1 десятины на наличную душу мужского пола, что даже на душу обоего пола (на едока) в 147 уездах, в которых производились земские статистические исследования, приходилось около двух (1,95) десятин надела, то тогда станет понятно, как поразительна велико малоземелье горных чеченцев, имеющих в среднем около 1,23 десятины на наличную душу мужского пола. Землевладения же в размере 0,05 десятины, т. е. 120 кв. сажень совсем не знает ни русский мужик, ни осетин, ни кабардинец, между тем, как земельная собственность, исчисляемая в сотых долях, не составляет исключительно редкого явления в горной Чечне. Сравнивая затем подворное землевладение в России и в горной Чечне, находим, что у государственных крестьян на двор приходится в среднем 15 десятин, у помещичьих — 9, а у чеченцев всего 3,43 десятины, т. е. почти в 2/3 раза меньше. При таком, можно сказать, вопиющем малоземельи качество земельных угодий в горах очень не высоко. Земли многих чеченцев раскиданы участками, которые, в свою очередь, расположены чересполосно, на значительное расстояние друг от друга, нередко лепясь по неимоверным крутизнам и кручам и имея, в большинстве случаев, тонкий слой почвы, нанесенной на участок иногда руками самого же владельца. Бывают случаи, что ливень и град в горах не только уничтожают жатву, но и смывают всю почву участка, старательно накопленную в течение десятков лет’.
В упомянутом выше No 71 ‘Терских Ведомостей’ некий Чермен Цаллагов, описывая такое же неприглядное земельное положение населения Алагиро-Мамисонского ущелья, в-виду слухов о предстоящем генеральном межевании гор, находит, что осетины должны просить подлежащее начальство, чтобы за ними, в память священного коронования, закрепили, как собственность, горные пахотные и сенокосные участки, которыми они бесспорно владеют с незапамятных времен, а остальные земли с пастбищами и лесом на них поступили бы в общее пользование всех жителей ущелья.
Ровно через три недели в No 80 тех же ‘Терских Ведомостей’ появляется передовица ‘Интересы горного дела на Кавказе’ за подписью какого-то вновь испеченного публициста Ив. Булатова. Говоря откровенно, нам редко когда приходилось читать что-нибудь более возмутительное. Более ‘смелого’ жонглирования ни на чем не основанными фразами трудно представить тому, кто хоть сколько-нибудь знаком с элементарными понятиями о нравственном и юридическом праве.
Вполне соглашаясь с Цаллаговым в изображении, как самой природы горной Осетии, так и способов борьбы горца с стихийными явлениями, находя, что автор статьи ‘не погрешил ни на йоту против истины’, Булатов говорит, что ‘единственным логическим выводом из такого положения вещей должна быть мысль о том, что данная местность совершенно непригодна {Курсив все время его.} для целей земледелия’.
А дальше что же? Что должен делать осетин, исходя из этого единственного логического вывода? Булатов ставит ‘Sic’! в передаче слов Цаллагова, что ‘целый ряд поколений сотни лет должен был упорно работать над тем, чтобы очистить кое-какие клочки земли от камней’. Рьяный защитник горного дела на Кавказе никак не хочет понять, что ‘общественные угодья и пастбища, которые самой природой очерчены резкою пограничною (не с Турцией и с Персией, конечно, а с другими горными обществами и народностями Кавказа) линией течением ‘горных рек и вершинами грозных хребтов’, а тем более земли, которые являются ‘результатом упорного труда не одного поколения’, бесспорно, по всем нравственным и юридическим правам, должны принадлежать горцам, потому что они действительно владели ими с незапамятных времен. В том, чтобы, ввиду генерального межевания гор, просить надлежащее начальство закрепить за горцами исторически принадлежащую им собственность,’ Булатов видит даже покушение на государственную и общемировую культуру и под ярким знаменем защиты ее интересов начинает свое поразительное жонглирование. ‘Положим,— говорит он,— если обратиться к свидетельству истории, то эти незапамятные времена, окажется, берут свое начало лишь с момента занятия Кавказа русскими, так как в былые годы, в сумраке веков почтенные осетины не только не владели бесспорно горными теснинами Кавказа, вплоть до естественных границ его на Арарате, но и в двух шагах от сакель не всегда свой нос показывать дерзали’. Можно ли более беззастенчиво клеветать на историю и извратить мысль Цаллагова?
Последний, во-первых, ни одним словом не обмолвился о том, что осетины владели ‘горными теснинами Кавказа вплоть до Арарата’ и не доходил до такого сумасшествия, чтобы рекомендовать осетинам хлопотать о закреплении за ними всей горной полосы Кавказа — от Бештау до Арарата и от Черного до Каспийского моря, во-вторых, надо быть окончательным профаном, чтобы, заявлять, что на Кавказе история землевладения берет свое начало лишь с момента занятия Кавказа русскими и что до прихода последних, осетины ‘и в двух шагах от сакель не всегда свой нос показывать дерзали’…
Осетины на Кавказе никогда не служили враждебным элементам для русских, а в настоящее время верноподданнические их чувства не подлежат ей малейшему сомнению, но это, конечно, может не помешать Булатовым рекомендовать управлению государственных имуществ завершить свою деятельность на Кавказе конфискацией земель неповинных горцев.
Но справедливо ли это?— вот вопрос.
Что мешает горнопромышленникам, истинным пионерам, а не искателям приключений, заниматься своим благородным промыслом на землях, арендуемых у обществ? Чем лучше было положение Садонского казенного рудника и Алагирского серебро-свинцового завода в сравнении с тем, что переживает общество ‘Эльборус’ в Карачае? 17 тысяч аренды, которую общество ‘Эльборус’ дает карачаевцам, служат для первых громадной поддержкой в отправлении своих повинностей, что на одну свою администрацию то же общество, расходует 51 тысячу, и борется оно, по словам того же Булатова, не о дикостью и невежественностью ‘двух с половиной’ аулов карачаевцев, которые, к чести своей, отстояли свои права, а ‘с равнодушием публики’.
Что мешает тем же ‘предприимчивым инженерам’ и господам Булатовым ‘прорезать проволокой подвесных дорог, огласить звуком веселого труда и лязгом заводских машин полные заманчивой прелести для горнопромышленника заоблачные выси, утесы и бездонные пропасти, и дать миллионы заработка местному населению и миллиарды драгоценностей государству? Не эти ли ‘несколько очумевших от голода бараньих стад и горсть недозревшего ячменя’, от которых зависит ‘проблематическое, впроголодь, существование двух—трех тысяч невежественных (по словам Булатова, а не Цаллагова) горцев?’
Что стоит будущим предпринимателям с миллионными оборотами вывести из такого проблематического существования этих несчастных собственников горных трущоб, уделяя им в виде аренды небольшие крохи из своих миллионов?
Что стоит тому, ‘кто истинно любит это трезвое, ласковое, трудолюбивое население горцев-осетин, как полюбил его я’ (Булатов!), так же как он, основать ‘в их беспросветной глуши источник заработка и дисциплинирующего труда’ и, вместо ‘поливания своим потом камней ради сомнительной, убогой жатвы’, дать ему возможность ‘в два месяца, при 8-часовом рабочем дне, зарабатывать без всякого рода риска больше, чем он зарабатывает в течение круглого года в своих заоблачных плешинах?’.
Зачем, наконец, 201 статью горного устава называть лазейкой, когда она прямо требует компенсации поселян соответствующим отводом казенной земли и когда для применения этой меры вовсе не требуется извращать мысль Цаллагова и вытягивать ‘пастушьи’ права осетин до Арарата, Парижа и Сен-Дени, а надо только взглянуть более трезво на дело уравнения населения Кавказа в правах землевладения?…
Но об этом до другого раза.
Статья опубликована в газете ‘Северный Кавказ’ No 61 (1099 от 1 августа 1895 года за подписью Нарон.
Стр. 79. Временные меры об изменении узаконений административной высылки, опубликованные 20 декабря 1895 года, являются ярким показателем половинчатости правительства в обуздании того произвола, который творили на Северном Кавказе местные чиновники.
Стр. 81. Коста цитирует передовую статью ‘Терских ведомостей’, напечатанную за подписью I. N. в No 71 от 23 июня 1896 года.
Стр. 81. Ergo, probe laboremus! (лат.). ‘Итак, будем работать честно!’
Стр. 81. Корреспонденция Слобожанина ‘Слобода Воздвиженская’ напечатана в No 71 ‘Терских ведомостей’ от 23 июня 1896 года. Предположение Коста о том, не является ли автор заметки и автором ‘Петербургских писем’ и других ‘недостойных печати’ произведений, не соответствует действительности. М. Слобожанин (Е. Д. Максимов) в это время на Кавказе уже не работал, да и стиль заметки заставляет предполагать, что корреспондентом ‘Терских ведомостей’ был кто-то из жителей слободы Воздвиженской.
Стр. 82. Коста имеет в виду приказ начальника Терской области Каханова от 15 марта 1891 года, No 37, опубликованный в газете ‘Терские ведомости’, No 26 от 31 марта 1891 гола.
Стр. 83. Цитируемая статья Евг. Максимова опубликована в ‘Терском сборнике’, приложение к ‘Терскому календарю’ на 1894 год, Владикавказ 1893 года. Статья называется: ‘Чеченцы. Историко-географический и статистико-экономический очерк’. Коста, конечно, знал, что М. Слобожанин и Е. Д. Максимов — одно и тоже лицо: это видно хотя бы из поэмы ‘Кому живется весело’, где редактор ‘Терских ведомостей’ и автор ‘Петербургских писем’ отождествляются.
Стр. 83. В корреспонденции Чермена Цаллагова ‘Население Алагиро-Мамисонского ущелья’, напечатанной в No 71 ‘Терских ведомостей’ от 23 июня 1896 года, хорошо обрисованы трудности сельского хозяйства в нагорной полосе Северного Кавказа и острое малоземелье горцев описываемого ущелья.
Стр. 84. ‘Вновь испеченный публицист Ив. Булатов’, автор статьи ‘Интересы горного дела’, опубликованной в No 80 ‘Терских ведомостей’ от 14 июля 1896 года, был крупным промышленником, ведшим горные разработки в Урухском ущелье (Дигория). И. И. Булатову больше всего не понравилось в статье Чермена Цаллагова совершенно законное требование о закреплении горских земель за аульными обществами осетин. Осуществление этого мероприятия (за что так энергично боролся и Хетагуров) лишило бы гг. Булатовых права бесконтрольного хозяйничанья в горах Кавказа.
Стр. 84. Sic! (лат.) — так! Обычно прибавляется в скобках к приведенным чьим-либо словам для подтверждения, что слова эти справедливы, несмотря на их несоответствие взглядам высказавшего их.
Стр. 85. ‘Эльборус’ — акционерное общество по эксплоатации природных богатств Карачая. Организовано в 1889 году. С его деятельностью Коста познакомился во время своего вынужденного пребывания на карачаевском серебряно-свинцовом руднике в 1892 году.