В. Дорошевич
Вишневый caд
КОММЕНТАРИИ
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
ВИШНЕВЫЙ САД
Вишневый caд, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1904
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
OCR Бычков М. Н.
Говорят, Л.H. Толстой, который очень любит произведения А.П. Чехова, не признает в нем драматурга.
— Но чеховские драмы хороши, как чеховские рассказы! — возражают ему.
Он, говорят, отвечает:
— Ну, да! Это и есть не драмы, а рассказы. Может быть, Л.Н. Толстой и в этом случае прав.
Может быть, ‘Вишневый сад’, например, скорее повесть в лицах, чем сценическое произведение.
Может быть, в чтении эта повесть производит сильное впечатление.
Великий режиссёр г. Станиславский. Но воображение режиссёра еще лучше.
Вечером, одному, читать финал чеховской повести-драмы — это, вероятно, страшно.
Пустой дом. Запертые двери. Наглухо затворены окна. Старый крепостной слуга лежит на диване. Раздаются удары топора. Рубят вишневый сад.
Словно заколачивают фоб.
Это страшная сцена, и в чтении она, быть может, еще сильнее. Быть может.
Но мне кажется, что чеховская драма и есть настоящий театр.
Освободить театр от ‘театральности’.
Довольно этих ‘условностей’, от которых пахнет ремеслом, довольно этих театральных жестов, каких никто не делает в жизни, интонаций, которых в жизни никогда не звучит, слов, которые в жизни произнести стыдно: скажут — ‘театрально’.
Пусть жизнь остается на сцене, как в спокойных водах отражаются печальные вербы, и веселые цветы, и голубое бездонное небо.
Это будет прекрасно, — потому что все истинное прекрасно.
— Правда ли то, что происходит в чеховской драме?
— Правда.
— Типично это, характерно?
— Типично и характерно.
— Интересно?
— Интересно.
Все вопросы кончены.
‘Вишневый сад’ полон щемящей душу грусти.
Это комедия по названию, драма по содержанию. Это — поэма.
Помещичье землевладение умирает, и Чехов прочел ему отходную, поэтическую, прекрасную.
И в голосе его дрожат слезы.
Помещица Раневская, ее брат Гаев, помещик Симеонов-Пищик, это — morituri*.
Они легкомысленны, безалаберны, беспомощны.
Г-жа Раневская транжирит деньги за границей, разоряясь на какого-то обирающего ее альфонса. И страшно любит дочь.
Все мысли, вся душа ее в Париже, но она ‘страшно любит родину’ и ‘не могла без слез смотреть на поля, когда ехала в вагоне’.
Она гладит и целует шкап, которого не видела 7 лет:
— Мой милый, милый, старый шкап!
И пропускает мимо ушей, когда ей говорят, что умер один из старых слуг.
Она — воплощение беспомощности. Кошелек откроет, — деньга растеряет. Гулять пойдет, — платок, веер все потеряет.
За ними нужна нянька.
Как старый крепостной слуга Фирс, который выговаривает своему седому барину:
— Брючки не те опять надели! Приносит ему пальто:
— Наденьте. Наденьте. Простудитесь. Меняет ему носовые платки.
Они беспомощны, как дети.
‘Как дети’.
Вот это-то и наполняет чеховское произведение щемящей грустью.
Перед вами гибнут, беспомощно гибнут старые, седые дети. И как детей, вам жаль.
Все в жизни застает их врасплох.
Известие, что ‘Вишневый сад’ продан, застает их, когда они танцуют, смотрят фокусы, слушают, как начальник станции читает толстовскую ‘Грешницу’.
Они говорят о материях философских, о том, что такое ‘гордый человек’, в то время, как набатом гудит напоминание:
— Помните, что ‘Вишневый сад’ продают… продают… Что они могут делать?
Жаловаться, плакать, говорить. И говорить-то только, по их мнению, ‘красивые слова’. На самом деле шаблонные, затрепанные.
* Обреченные (лат.).
Они некультурны.
Ничему не учились, ничего не знают:
— Ницше — великий философ! — доказывает, говорят, в своих книгах, что можно делать фальшивые ассигнации. Удивительно!
— А то еще один философ, говорят, пишет, что надо прыгать с крыши. ‘Прыгай’, — ив этом все дело!
И этим детям, слабым, невежественным, избалованным приходится вести борьбу за существование. Что они могут? Просить взаймы. Мечтать:
— Генерал даст взаймы. Тетка-графиня пришлет. Богатый на дочери женится.
Их спасает еще случай.
Железную дорогу чрез имение провели. ‘Отчуждение’. Выплыл!
— Глину какую-то белую англичане в имении у меня нашли. В аренду взяли.
Выплыл! Дышит. Но ведь ‘перед смертью не надышишься’. И конец наступает.
Последний акт — страшный акт. Это ‘жестокий’ акт.
На сцене совершается жестокость. Но и жестокость-то совершается как-то по-детски. Дети так, сами не замечая, совершают ужасные жестокости.
Апофеоз безалаберности.
Весь акт полон суматохи по поводу старого верного слуги, больного Фирса.
—У меня две заботы, — говорит г-жа Раневская, расставаясь с родным гнездом, — первая: больной Фирс.
— Фирса отправили в больницу?
— Ты спрашивал: Фирса отправили в больницу?
— Что Фирс?
Но действительно осведомиться о Фирсе, за суматохой об нем, никто и не догадался. И вот все уехали. Двери заперты. Ставни закрыты. Из своей каморки выходит Фирс. Человека забыли. Так беспокоились, — и забыли. Он ложится на диван:
— Ничего… я полежу…
У него срываются трогательные слова:
— А надел ли Леонид Андреевич шубу в дорогу?.. Не доглядел… Поди, в пальто поехал… Ох, молодо, зелено…
И вздыхая о своем пятидесятилетнем барине-ребенке, Фирс лежит на диване, с которого уже, вероятно, не встанет.
Тихо в пустом доме.
Из сада доносится стук топора. Рубят старые вишневые деревья.
Словно заколачивают крышку гроба.
Кто ж идет на смену этим умирающим людям?
Купец Лопахин.
Студент Трофимов.
Лопахин кулак, из мужиков.
Это был бы кулак, каких мы видели на сцене уже много, — если бы Чехов не дал ему ‘исторического объяснения’.
Лопахин торжествует:
— Здесь мой дед, мой отец на кухню не смел войти. А я — хозяин. Не сон ли?
Но не Лопахин виновен в этом торжестве.
‘Чумазый’, он идет, как исполнитель непреложных велений судьбы. Он только орудие неизбежного.
Он очень любит помещицу Раневскую и ее семью. У него в мыслях нет ее разорить. Он хочет, всей душой хочет ее спасти.
Он дает им средство к спасению.
Разбить имение на участки. Сдать поддачи. Дело верное.
Но что же поделать, когда на деловые разговоры эти большие дети умеют отвечать только вздохами.
— Как? Вырубить наш старый, наш милый вишневый сад?
И ‘Вишневый сад’ идет с аукциона. И Лопахин покупает и рубит сад. Не он бы, так другой.
Другой представитель бодрого, молодого и сильного поколения — студент Трофимов.
Он поет ‘бодрую песнь’.
— На новую жизнь!
Но студент Трофимов седьмой год сидит в университете. Один из тех, про которых говорится в терпигоревском ‘Оскудении’:
— Слава Богу, учится успешно: каждый год с факультета на факультет переходит.
И когда этот Трофимов говорит:
— На новую жизнь! Слышится:
— На новый факультет!
Когда же наша жизнь станет разумной, радостной, светлой, красивой, — говоря любимое чеховское слово, — ‘изящной’?
Во всех чеховских пьесах, всегда, среди предрассветного унылого сумрака светится на самом краю горизонта слабая, бледная полоска утренней зари.
Так и здесь.
Одно из действующих лиц говорит:
— Лет через двести наша жизнь станет… Через двести…
Мне вспомнился узник из ‘Птичек певчих’.
— Этим маленьким ножичком по стене чик, — и через десять лет вы свободны.
Комедия Чехова, трагедия Чехова, повесть, поэма, — называйте, как хотите это стихотворение в прозе, — исполняется в Художественном театре превосходно.
Очень хороша г-жа Книппер.
Очень типичен г. Станиславский. Трогательный образ старого слуги дает г. Артем. И силищей кулака, но и дрожью задетых нежных душевных струн веет от исполнения г. Леонидова. Превосходен г. Москвин в роли приказчика Епиходова, — поистине, художественное создание. И снова удивителен ‘вечно неузнаваемый’ г. Качалов.
Очень хороша и полна поэзии постановка: глядящий в окна весь в цвету вишневый сад, полный щебетом птиц и мягкие, нежные, летние сумерки второго акта. Настоящие поэты и большие художники работают в этом театре.
Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том ‘Сцена’ девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве ‘Петроград’ небольшую книжечку ‘Старая театральная Москва’ (Пг.—М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания (‘Рассказы и очерки’, М., ‘Московский рабочий’, 1962, 2-е изд., М., 1966, Избранные страницы. М., ‘Московский рабочий’, 1986, Рассказы и очерки. М., ‘Современник’, 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти ‘возвраты’ вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется ‘история с полтавским помещиком’. Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, ‘швов’ не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: ‘Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми, все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор’.
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран ‘средний вариант’ — сохранен и кугелевский ‘монтаж’, и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и ‘кугелевского’ издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник ‘Старая театральная Москва’, целиком включен восьмой том собрания сочинений ‘Сцена’. Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — ‘Одесского листка’, ‘Петербургской газеты’, ‘России’, ‘Русского слова’.
Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, ‘неправильного’ синтаксиса Дорошевича, его знаменитой ‘короткой строки’, разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.—М., ‘Петроград’, 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — ‘Русское слово’, 1904, 19 января, No 19.
…Л.Н. Толстой, который очень любит произведения А.П. Чехова, не признает в нем драматурга. — Скептическое отношение Л.Н. Толстого к чеховской драматургии зафиксировано близкими к Чехову людьми, Л.И. Авиловой, П.А. Сергеенко, И.А. Буниным (см. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. П. Сергеенко. Толстой и его современники. М., 1911). ‘Чеховская драматургия и в малой мере не отвечала представлению Толстого о высших религиозных задачах искусства. Но даже в более узком смысле — в понимании драматических конфликтов, характеров — Толстой не был согласен с Чехов’ (В. Лакшин. Толстой и Чехов. М., 1975, с. 384).
Может быть, в чтении эта повесть производит сильное впечатление. — См. письмо Дорошевича к К.С. Станиславскому (раздел ‘Письма).
Альфонс — любовник, находящийся на содержании у женщины. Образовано от имени главного героя комедии А. Дюма-сына ‘Господин Альфонс’.
…начальник станции читает толстовскую ‘Грешницу’. — Поэма А.К. Толстого ‘Грешница’ (1858) — о блуднице, прощенной Христом, — была в репертуаре литературных вечеров и пользовалась большой популярностью.
Ницше… доказывает, говорят, в своих книгах, что можно делать фальшивые ассигнации. — Неточно процитированные слова Симеонова-Пищина, персонажа ‘Вишневого сада’. Ницше Фридрих (1844—1900) — немецкий философ, один из основателей ‘философии жизни’.
‘Чумазый’ — название кулаков из крестьян, мещанства, купечества, разбогатевших после отмена крепостного права на скупке земель у разорившихся помещиков. Кличка впервые была введена М.Е. Салтыковым-Щедриным в ‘Мелочах жизни’ (1886).
…про которых говорится в терпигоревском ‘Оскудении’… — Терпигорев (псевдоним Агава) Сергей Николаевич (1841—1895) — русский писатель, известность ему принесла книга ‘Оскудение. Очерки, заметки, размышления тамбовского помещика’ (1880), запечатлевшая быт и нравы дворянства, жизнь деревни до и после крестьянской реформы.
Одно из действующих лиц говорит: лет через двести наша жизнь станет… — Слова Вершинина из пьесы ‘Три сестры’ (1900): ‘Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной’.
Очень хороша г-жа Книппер. — Книппер-Чехова Ольга Леонардовна (1868—1959) — русская актриса. С 1898 г. и до конца жизни работала в Художественном театре. В ‘Вишневом саде’ выступила в роли Раневской. Талант Книппер-Чеховой отличался глубиной чувств и сдержанностью их выражения, психологической тонкостью и строгостью
Очень типичен г. Станиславский. — К.С. Станиславский играл в ‘Вишневом саде’ Гаева.
Трогательный образ старого слуги дает г. Артём. — А.Р. Артём исполнил роль Фирса.
…веет от исполнения Г. Леонидова. — Л.М. Леонидов играл Лопахина.
Москвин Иван Михайлович (1874—1946) — русский актер. Начинал в провинции, работал в Театре Корша, с 1898 г. в труппе Художественного театра. В ‘Вишневом саде’ выступил в роли Епиходова. Был мастером воплощения русских типов.
Качалов (настоящая фамилия Шверубович) Василий Иванович (1875—1948) — русский актер. Работал в Театре A.C. Суворина, играл в провинции, с 1900 г. состоял в труппе Художественного театра. Обладал большим сценическим обаянием, редким по красоте голосом, пластичностью движений. Был любимым актером русской демократической интеллигенции. Не замыкался в рамках определенного амплуа, создавал образы как исполненные высокого драматизма, так и комедийной остроты. В ‘Вишневом саде’ играл Трофимова.