Виктор Гюго, Полонский Леонид Александрович, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 58 минут(ы)

ВИКТОРЪ ГЮГО.

Нашему вку ‘было два года’, когда въ Безансон родился великій поэтъ, котораго теперь лишилась Франція. Вкъ усплъ съ нимъ состарться и, притомъ, состарлся скоре Виктора Гюго, хотя переживетъ его еще пятнадцатью годами. Мене энтузіазма, мене юношескаго яшра сохранилось въ нашемъ вк, чмъ сколько еще оставалось въ этомъ старц, какъ будто все человчество испытало за равный періодъ времени боле разочарованій и горя, чмъ ихъ выпало на долю единичнаго человка. Поэтому и отношеніе современности къ поэту измнялось. Эмиль Ожье въ рчи передъ гробомъ Виктора Гюго сказалъ, что для Гюго теперь уже наступило ‘потомство’, что Франція справляла теперь не похороны его, но ‘коронованіе’, и примнилъ къ нему стихи, которыми Гюго привтствовалъ останки ‘своего предшественника подъ тріумфальной аркой’, Наполеона:

Matre, en ce moment — l vous aurez pour royaume

Tous les fronts, tous les coeurs qui battront sous le ciel,

Les nations feront asseoir votre fantme

Au trne universel.

Les nuages auront pass dans votre gloire,

Rien ne troublera plus son rayonnement pur,

Elle же posera sur toute notre histoire

Comme un dme d’azur! *).

*) Тамъ склонятся, предъ тобой вс головы, забьются тобой вс сердца, народы вознесутъ твой призракъ на тропъ всемірный. Въ то время исчезнутъ въ слав твоей преходящія тучи и ничто не будетъ затемнять твоей чистой лучезарности, она оснитъ всю нашу исторію, какъ лазоревый сводъ.

Но въ дйствительности для Гюго потомство наставало уже нсколько разъ, такъ смнялись поколнія, приливы и отливы общественныхъ настроеній. Съ двадцатыхъ до конца пятидесятыхъ годовъ Викторъ Гюго жилъ въ несмущаемой ничмъ атмосфер славы. Когда посл дятельнаго участія въ борьб съ государственнымъ переворотомъ и посл двухъ книгъ, въ которыхъ онъ заклеймилъ это преступленіе, вызвав вмст страстное сочувствіе къ себ, Гюго поселился на Джерси, то островъ этотъ сдлался чмъ-то врод о. св. Елены. Гюго представлялся еще выше въ изгнаніи и національный восторгъ уже въ то время, казалось, окончательно увнчалъ его.

Но съ шестидесятыхъ годовъ въ литератур сказалось новое направленіе и романтизму пришлось выдерживать такую же борьбу, столь же безусловное отрицаніе, съ какими онъ въ свое время отнесся къ лжеклассицизму. Настроеніе постепенно измнялось и по отношенію къ Гюго, глав французскаго романтизма. Contemplations, вышедшія въ 1856 году, были послднимъ безусловнымъ его тріумфомъ. Первые два тома Lgende des Si&egrave,cles въ 1859 году вызвали уже замтно скептическое отношеніе. Дале, Misrables, (1862), эта краснорчивая манифестація духа всепрощенія, любви къ бднымъ и падшимъ, произвела большое впечатлніе, но уже въ самой французской критик не оказалось прежняго безусловнаго поклоненія.

Затмъ, Travailleurs de la Mer (1866) и L’Homme qui rit (1869) подали поводъ ко многимъ нареканіямъ. Оказалось, что поэтъ не намренъ нисколько принимать въ разсчетъ новыхъ требованій, смутно отражавшихся въ такъ называемомъ ‘натурализм’, и упорно хочетъ пребывать въ своей легендарности. Новые писатели относились уже нетерпливо къ столь долговременной диктатур, когда вдругъ произошелъ погромъ 1870—71 годовъ. Возвращеніе Гюго въ Парижъ, его Anne Terrible (1872), въ которой выразились со всей силою, свжестью таланта патріотическая скорбь, страстная, слпая любовь къ Франціи, негодованіе противъ покушеній на нее — возвратили поэту всю симпатію, все безусловное удивленіе націи, прочувствовавшей то же, что и онъ, нашедшей въ великолпныхъ стихахъ Гюго выраженіе для своего горя, своего негодованія, своихъ надеждъ въ будущемъ.

Это возложило на голову Виктора Гюго обновленный внецъ царствованія въ современной французской литератур. Никто боле не покушался на его власть, на его престижъ. Онъ перешелъ въ безсмертные и современность съ тхъ поръ окончательно обратилась для него въ потомство. Романъ Quatre-vingt-treize (1874), Histoire d’un Crime (1878), Les quatre vents de l’Esprit (1883) принимались уже, такъ сказать, безъ разбора, какъ нчто такое, къ чему мрки общей, современной прилагать нельзя.

Вотъ это-то необходимо имть въ виду при оцнк произведеній Гюго — и намъ, намъ тмъ боле, такъ какъ насъ не только отдляетъ время отъ большей части произведеній поэта, настроеніе современности — отъ духа того историческаго періода, который произвелъ его, но еще и племенное различіе во вкусахъ, во вншнихъ свойствахъ литературы. Цль первой половины настоящей статьи, останавливающейся на первыхъ по времени созданіяхъ Гюго, и заключается, главнымъ образомъ, въ томъ, чтобы указать на эти различія, уяснить ихъ и настоять на необходимости учета ихъ при оцнк поэта, при самомъ чтеніи его произведеній. Мы будемъ говорить на этотъ разъ преимущественно о самомъ характер поэзіи другаго народа, иного времени.. Это не выведетъ насъ изъ рамки общаго литератунаго очерка, посвященнаго Виктору Гюго, такъ какъ, для достиженія нашей цли, намъ необходимо будетъ представить т условія, среди которыхъ его дятельность началась и которыя создали его такимъ, а не инымъ.

Только принимая въ разсчетъ эти условія и устраняя племенное различіе, національныя особенности литературнаго воспитанія, вш будемъ въ состояніи участвовать, такъ сказать, въ международной оцнк великаго поэта. Произведя все это дифференцированіе, русскіе читатели должны составить себ о немъ понятіе свое, самостоятельное, не поддаваясь тому отрицанію великаго французскаго лирика, которое иметъ источникъ въ положительной враждебности къ самой Франціи. Этимъ мы хотимъ сказать, что не слдуетъ подчиняться тому, что пишутъ о Гюго нмцы. Германія -одна осталась совершенно безучастной къ его смерти. Наиболе литературная изъ большихъ нмецкихъ газетъ, мюнхенская Allgemeine Zeitung, которая чуть ли не въ каждой своей Beilage подноситъ на удивленіе свту многоглаголивые некрологи самыхъ посредственныхъ, никому неизвстныхъ нмецкихъ величинъ, девять дней посл смерти великаго французскаго и величайшаго во всякомъ случа изъ современныхъ намъ во всемъ свт поэта не помщала никакой статьи, посвященной Гюго. Наконецъ, она выступила съ короткимъ, отрицательнымъ разборомъ, въ которомъ Гюго поставленъ ниже Ламартина, и съ видимымъ самодовольствомъ произносится такой приговоръ, что представителемъ Франціи во всемірной поэзіи останется, все-таки, Мольеръ. Другая большая нмецкая, Фоссова газета проводила даже ту мысль, что въ почестяхъ, воздаваемыхъ Франціей покойному Гюго, выражается намреніе сдлать что-нибудь ‘въ пику Германіи’, похвалиться передъ нею такимъ колоссомъ и тмъ величіемъ, какое онъ бросаетъ на свое отечество.

Нелишне будетъ указать при этомъ случа мимоходомъ (хотя это заслуживало бы особаго изслдованія) на медленную, но упорно-систематическую работу, посредствомъ которой нмцы, находившіеся въ прошломъ вк подъ полнымъ вліяніемъ французской литературы, подкапывались подъ ея всемірное значеніе, возвеличивая съ этой цлью англійскихъ авторовъ, начиная съ Шекспира, продолжая Теккереемъ, Диккенсомъ и кончая Элліоттомъ,— работ, которой у насъ несознательно поддался Блинскій. При этой работ какъ ловко они присосдили къ Шекспиру Шиллера и Гте, хотя сами испустили бы вопли негодованія, если бы кто-нибудь (кром французовъ, конечно,) поставилъ Виктора Гюго наряду съ Шиллеромъ. А, между тмъ, собственно какъ лирическій поэтъ и по лирической именно сил, Гюго, несомннно, не только равняется Шиллеру, но во многихъ произведеніяхъ превосходитъ германскаго пвца.

Съ какимъ филистерскимъ самодовольствомъ нмцы распространяются о преувеличеніяхъ и странныхъ сопоставленіяхъ, свойственныхъ Виктору Гюго! Оно равняется только съ тмъ слпымъ, безусловнымъ культомъ, съ какимъ они относились къ непонятнымъ мстамъ у Гте и съ тмъ наивнымъ подобострастіемъ, съ какимъ Вагнеры, современные этому доктору Фаусту, приставали къ нему съ просьбами о разъясненіи темныхъ изреченій. Нмецъ, находя рзкія историческія сопоставленія у Гюго, безъ дальней церемоніи называетъ ихъ вздоромъ, но передъ второй частью поэмы Фаустъ, гд сопоставленія не мене рзки,— благоговетъ, даже когда не понимаетъ, то вруетъ.

Здсь не мсто долго останавливаться на этомъ обстоятельств. Но, чтобы сдланное замчаніе не оставалось совсмъ голословно, я напомню о пренебреженіи, съ какимъ нмцы относились къ Корнелю и Васину, и приглашу желающихъ — припомнить только, въ какомъ смысл и съ какимъ явнымъ намреніемъ превозноситъ, напр., Гервинусъ Шекспира. Онъ восхваляетъ Шекспира не безъ цли какъ бы присвоенія его отчасти Германіи и вмст приравниванія германскаго творчества къ творчеству величайшаго изъ всемірныхъ драматурговъ. ‘По сил рдкаго соединенія универсальности, какою хвалимся охотно мы, нмцы, съ цльностью (Totalitt), которая есть природой англичанъ, Шекспиръ является посредникомъ (steht vermittelnd) между двумя націями- для каждой изъ нихъ онъ одинаково великій примръ и образецъ, для каждой — съ другой стороны, ибо въ немъ соединяется то, чего недостаетъ той и другой изъ нихъ’.

Затмъ, Гервинусъ высказываетъ надежду, что у нмцевъ еще будетъ свой, нмецкій Шекспиръ, но покамстъ приглашаетъ радоваться на англійскаго, тмъ боле, что онъ, ‘все-таки, по крайней мр, принадлежитъ къ нашему племени’. Дале, Гте и Шиллеръ сопоставляются и сравниваются съ Шекспиромъ и Гете прямо и безусловно названъ ‘величайшимъ поэтомъ, бывшимъ посл Шекспира’, и указывается на нераспространенность послдняго среди романскихъ народовъ. Замчательны заключительныя слова книги Гервинуса: ‘Но германское племя достаточно велико духомъ и тломъ, чтобы самостоятельно противу поста вить свой вкусъ вкусамъ южному и древнему (antiken), а развитію этого племени предстоитъ еще столь неизмримая перспектива, что, во всякомъ случа, нашему Шекспиру предназначена не меньшая доля вліянія, чмъ величайшимъ изъ поэтовъ греческихъ и романскихъ’.

Вотъ такой-то именно самостоятельности и въ сужденіи о Виктор Гюго мы ждемъ отъ русскаго общества. У насъ до сихъ поръ Гюго признавался великимъ поэтомъ только тми, кто самъ, съ дтства, непосредственно знакомился съ иностранными литературами. Но число-такихъ читателей не велико. Для всей же публики, составляющей свои мннія при помощи критики русской, значеніе Гюго представлялось спорнымъ. На русскую критику дйствовало, съ одной стороны, національно-враждебное умаленіе поэта нмцами, которыхъ мннія у насъ имютъ какую-то привилегію считаться наиболе ‘серьезными’. Съ другой стороны, наша всегдашняя склонность ухватываться за ‘послднее слово’ во всемъ и носиться съ нимъ напоказъ изъ страха, чтобы насъ не заподозрили въ ‘отсталости’, сдлала то, что въ увлеченіи ‘натурализмомъ’ мы опередили самихъ французовъ. При мн, на одномъ литературномъ обд въ Париж, П. Д. Боборыкинъ провозглашалъ, въ присутствіи В. Гюго, тостъ За процвтаніе французскаго натурализма, которому-де въ Россіи наиболе сочувствуютъ.

При такомъ предварительномъ настроеніи нашей печати относительно Гюго, весьма скромны были первыя строки, посвященныя его памяти русскими газетами. Нсколько словъ робкой похвалы пробивались въ нихъ сквозь ршительныя оговорки. Умеръ, молъ, писатель со значеніемъ въ исторіи литературы, но давно устарвшій, пережившій свою славу. Талантъ его не подлежитъ сомннію, хотя въ немъ слишкомъ много ходульности, слишкомъ мало естественности: Онъ былъ главой французскаго романтизма, которому на смну давно уже явился реализмъ.

Вдругъ газеты увидли, какъ будто это не совсмъ такъ, какъ будто вышеприведенная характеристика не совсмъ полна. Палата народныхъ представителей, муниципальные совты Парижа, Бордо, Ліона, всхъ главныхъ городовъ Франціи прервали засданія при всти о кончин великаго поэта, провинціальныя газеты вышли въ траур, въ первые же дни боле ста обществъ разнаго рода заявили о присылк депутацій на похороны, правительство постановило, ради его, возвратить церковь св. Женевьевы ея первоначальному назначенію — служить ‘пантеономъ великихъ людей’ и ршило похоронить Гюго тамъ, гд хоронили Вольтера и Ж.-Ж. Руссо, въ портахъ Франціи вс суда и въ городахъ ея вс общественныя зданія спустили флаги въ половину флагштоковъ. Наконецъ, похороны получили характеръ исключительно грандіозный: гробъ поэта провелъ послднюю ночь подъ тріумфальною аркой въ Елисейскихъ поляхъ, которая видна въ Париж почти отовсюду, такъ какъ длинный, прямой путь къ ней съ площади Согласія идетъ значительнымъ подъемомъ, тамъ, подъ аркою побды, восптой поэтомъ, стояло тло его въ саркофаг, высотой въ десять саженъ, войска, съ зажженными факелами, окружали гробъ всю ночь, вокругъ на вазахъ врод жертвенниковъ сожигались ароматы, оркестръ Оперы, консерваторія, вс военные и частные оркестры и хоры изъявили желаніе участвовать въ отданіи почестей, такъ что пришлось длать выборъ только по необходимости. Наконецъ, два милліона народу дефилировало передъ его гробомъ съ непокрытыми головами.

Народъ осаждалъ домъ умирающаго Гюго, люди, выходившіе изъ этого дома, плакали, въ газетахъ французскихъ вс вопросы внутренніе и вншніе на нсколько дней отодвинулись на задній планъ, ихъ заслонила смерть поэта. Погребальное же шествіе, по участію въ немъ не только всхъ учрежденій, но массъ народныхъ, было, вмст, и національной скорбью, и національнымъ торжествомъ. А, сверхъ того, стали приходить и отклики англійскихъ изданій. Times отозвался, что изъ всхъ писателей нашей эпохи нтъ ни одного, который бы равнялся Виктору Гюго по геніальности, краснорчію, возвышенности мысли и ея выраженія. Daily News сказалъ: ‘Геній Гюго такъ великъ, энергіею своею такъ превышаетъ обычно-человческое, такъ похожъ скоре всего на силу стихійную, что ему слдуетъ удивляться, не подвергая его обсужденію’. Но наши газеты чутки. Еще и не дождавшись англійскихъ отзывовъ, он по вторымъ, по третьимъ телеграммамъ изъ Парижа уже убдились, что первоначальный тонъ взятъ былъ ими слишкомъ низко, и сразу взяли вверхъ, кто на терцію, кто на квинту, а кто и цлою октавой.

II.

Не надо преувеличеній, которыя заключали бы въ себ фальшь. Свернаго читателя Гюго не можетъ такъ увлекать, какъ онъ увлекаетъ южанина. Тмъ боле для русскаго онъ не можетъ быть тмъ, чмъ онъ былъ и есть для француза. У насъ можетъ показаться и то, что десятисаженный саркофагъ для гроба, хотя бы великаго человка, слишкомъ высокъ, что это — преувеличеніе и ‘битье на эффектъ’. Такъ и въ самыхъ формахъ искусства вообще, а особенно ‘искусства слова’,— того искусства, въ которомъ всего непосредственне отражаются вс особенности національнаго духа. Если нужны сравненія, то для правильной оцнки необходимо помнить, что на юг, если можно такъ выразиться, лиры строятся выше, боле высокій строй находится въ соотвтствіи съ большею раздражительностью нервовъ, большею живостью воображенія.

Взгляните въ лицо южанину, когда онъ говоритъ съ увлеченіемъ: какъ горятъ его глаза, въ какое движеніе приходятъ мускулы, прислушайтесь къ разнообразію и порывчатости его говора, замтьте живость его жестикуляціи. Жало того: если вы были на юг, припомните, насколько тамъ ярче, чмъ у насъ, самыя краски природы. Не только въ глазахъ людей тамъ боле блеска, но вспомните, какъ тамъ сверкаютъ звзды, какъ сине небо, какъ ослпительно солнце. Цвты, даже т, которые и мы имемъ, напр., розы, бываютъ тамъ рзко ярки, для свернаго глаза даже непріятно ярки.

Тамъ, на юг, боле высокій строй и нервовъ, и струнъ, большая яркость красокъ, тамъ коренная антитеза свойственна не поэзіи только, но сопоставленію ослпительнаго дня съ ночью темною, быстрот какъ бы искусственной самаго этого суточнаго перехода. На юг жизнь вся наружу, мысль вся выражается въ слов, слово почти безъ разстоянія отъ дйствія, дятельность широко-общественная, жизнь на форум, и самая мысль человка также постоянно на форум, даже передъ нимъ самимъ, въ уединеніи. Удивляться ли, что вс эти свойства вы найдете и въ южной поэзіи?

Природа тамъ слишкомъ сильна надъ человкомъ. У него боле впечатлній, чмъ грезъ, боле воображенія, чмъ мечтательности, мысль его пластичне, онъ боготворитъ красоту формъ. Тотъ же христіанскій культъ, который у методиста вызываетъ сухую проповдь, мрачную простоту и иконоборство, у южанина выражается всей живостью псни, всмъ разнообразіемъ инструментовъ, всмъ богатствомъ цвтовъ, которые онъ несетъ къ алтарю. Не художники только — святые двигаютъ для него впередъ и покровительствуютъ искусства, какъ св. Францискъ Ассизскій, обновитель живописи, и св. Цецилія, покровительница музыки.

Сил, качествамъ, которыя отсюда проистекаютъ, соотвтствуютъ недостатки. На юг чувство не укрывается, а громко заявляетъ себя. Чувству тамъ мене свойственна стыдливость. Мы, которымъ наружная природа даетъ мене впечатлній, которыхъ она гонитъ къ очагу, замыкаетъ въ дома, оставляетъ наедин самихъ съ собой, мы въ самомъ выраженіи чувства, въ самомъ увлеченіи сохраняемъ боле ‘мры’. Сверная поэзія боле похожа на двственницу, южная — на вакханку. Намъ надо, чтобы самое выраженіе чувства оставляло еще многое угадывать, дополнять, чтобы оно только возбуждало, настроивало слушателя. На юг же этого не хотятъ. Воображеніе тамъ идетъ дальше вашего намека и возбужденіе дальше вашего усилія. Говорятъ: южанинъ любитъ ‘фразу’. Да:, но это не всегда есть пустое, холодное фразерство, какое встрчается и на свер. Южанинъ любитъ ‘фразу’ потому, что ему нужна пластичность, а не неопредленный вздохъ. Увлеченіе ему столь свойственно, что оно само по себ не составляетъ для него ничего необыкновеннаго. Возьмемъ въ примръ хоть тотъ подъемъ духа, который называется веселостью. Англичанинъ и шведъ только при помощи крпкихъ напитковъ могутъ дойти до того веселаго настроенія, которое для итальянца и француза есть нормальное, здоровое состояніе.

И такъ, если въ поэзіи, особенно въ поэзіи лирической, видть отраженіе восторженнаго состоянія души, то ясно, каково будетъ различіе ея на свер и на юг: сверная поэзія старается настроивать слушателя къ восторгу, южная будетъ преимущественно формулировать восторгъ, который самъ по себ возникаетъ слишкомъ естественно и быстро. Она тамъ должна почти исключительно давать образы, сравненія, пластическія формулы, въ которыхъ собственное, искреннее настроеніе слушателей узнавало бы себя. Вотъ то, что не понимающіе различія народныхъ темпераментовъ называютъ ‘фразой’.

Возьмите не романтиковъ, возьмите реалистовъ, но французскихъ. Разв они, имющіе претензію одного точнаго анализа дйствительности, не пишутъ тмъ, что мы называемъ антитезами и фразами? Въ переводахъ приходится ихъ сглаживать. У Золя вы найдете въ описаніяхъ на каждомъ шагу гюговскіе пріемы. Только предметы иные, но пріемы т же, и т рзкія противупоставленія, то злоупотребленіе (на нашъ глазъ) красками, то обиліе антитезъ и яркихъ, законченныхъ опредленій (фразъ), которыми Гюго изображаетъ борьбу титана съ небомъ или пришествіе антихриста, Золя растрачиваетъ на живописаніе кучъ капустныхъ кочановъ, кормящихъ брюхо Парижа, или полокъ, заваленныхъ ‘панскими’ товарами, составляющими дамское счастіе.

Признаемъ за каждымъ племенемъ, за каждымъ народомъ особенности его духа, за каждою эпохой — ея миссію въ исторіи, и только тогда будемъ въ состояніи понимать значеніе отдльнаго явленія, единичнаго дятеля, съ врностью научной, съ принятіемъ въ разсчетъ среды дйствія, соотношенія силъ, обстоятельствъ мста, обстоятельствъ времени. Wer den Dichter will verstehn, muss in Dichter’s Lande gehn.

III.

Викторъ Гюго до такой степени націоналенъ, что намъ нтъ нужды судить о немъ, какъ о субъективномъ мыслител. Въ этомъ смысл онъ — прямая противуположность Гте. Если можно представить себ, отдльно отъ всего, что написалъ Гюго,— геній самой Франціи отъ эпохи реставраціи до эпохи коммуны, геній, выражающійся въ форм лирической поэзіи,— то это и будетъ Викторъ Гюго. И не могъ онъ быть инымъ, несмотря даже на его самопротиворчія. Что же такое этотъ рядъ революцій, какъ не самопротиворчія самой Франціи? Вдь, не партіи же, въ самомъ дл, не различныя ‘крамолы’ создаютъ исторію, какъ поочередно полагали полицейскіе коммиссары всхъ правленій. Ее создавали общій ходъ умственнаго и экономическаго развитія человчества, увлеченія, надежды, ошибки, разочарованія самой французской мысли, которая въ томъ общемъ развитіи имла такую громадную и столь славную долю.

Гюго не только впадалъ въ увлеченія вмст съ Франціею, но, сверхъ того, сама Франція была его увлеченіемъ, безусловнымъ, безконечнымъ. Она была для него не только родиной, она была любовью этого поэта, его Лаурой, Беатрисой. Она представлялась ему совершенствомъ, чмъ-то священнымъ но призванію, жрицею успховъ человчества, культа его свободы и, вмст, жертвою на алтар этого культа.

Это было преувеличеніе патріотизма, да. Но совершенно понятное, естественное, если сообразить, чмъ была Франція въ то время, когда ею увлекся первостепенный поэтъ ея. Вдь, она была увлеченіемъ всего міра. Вдь, и Байронъ, и Уго Фосколо, и Шиллеръ, и Гте явились съ отблескомъ того колоссальнаго огня, который зажегся во Франціи на рубеж нашего вка. Когда началъ писать Гюго, Франція уже боле, чмъ въ теченіе цлаго поколнія, положительно сосредоточивала на себ самое напряженное вниманіе всего образованнаго міра и была именно лабораторіей идей. Это названіе боле всего шло къ тогдашней Франціи, которая хотя и не создавала сама вс новыя идеи, но производила именно опыты надъ ними. Все старинное, освященное временемъ, представлявшееся ненарушимымъ, тысячелтняя монархія, 1800-ти лтняя вра, вковыя сословныя институціи, остатки феодальныхъ среднихъ вковъ, самое дленіе года и мсяцевъ, перешедшее еще отъ римлянъ,— все было истолчено въ революціонной ступ, перегнано въ философской реторт или развяно по втру, какъ прахъ королей, выброшенныхъ изъ Сенъ-Дени.

Повторимъ, что не въ одной Франціи зародились т идеи, которыя вели къ перевороту въ міровоззрніи. Авторъ Философскихъ писемъ, Вольтеръ, и авторъ Общественнаго договора, Ж. Ж. Руссо, оба были въ Англіи, и вліяніе Локка отразилось и на д’Аламбер, и на Дидро. Но именно во Франціи идеи вышли изъ книгъ на улицу и, прежде чмъ успли перевоспитать людей, побудили ихъ дйствовать, потому что, въ силу стеченія обстоятельствъ, он сдлались собственно знаменами для возстанія, которое и безъ нихъ было экономически и политически неизбжно. Только знамена эти довели возстаніе гораздо дальше, чмъ было можно предвидть сперва, придали ему неожиданно широкое, міровое значеніе — политической ломки, слдующей за философскимъ отрицаніемъ. Толпа страстно за нихъ ухватилась, потому что страдала отъ банкротства, бдствовала отъ своеволія, изнемогала подъ бременемъ податей. Но въ складкахъ тхъ знаменъ содержалось безконечно больше, чмъ простое исправленіе экономическихъ и политическихъ недостатковъ. Въ нихъ былъ полный поворотъ отъ преданій къ импровизаціи по чистому разуму и отъ наслдственнаго нрава — къ отысканію природныхъ правъ человка.

Заря этихъ новыхъ идей не была ясной и миротворной, какъ самое ихъ содержаніе. Она была заревомъ революціоннаго пожара, сопровождавшагося ужасами и абсурдами. Дятели для примненія этихъ идей не были готовы и первая французская революція относится къ провозглашеннымъ ею великимъ гуманитарнымъ началамъ почти такъ же, какъ парижская коммуна къ предполагаемому началу организаціи труда.

Только дло разрушенія въ первомъ случа приняло гораздо большіе размры. Какъ бы то ни было, но поле было расчищено, хотя почва не вдругъ измнила свои свойства, и многое изъ прежняго стало вновь вырастать на ней, несмотря на то, что это прежнее и казалось вырваннымъ съ корнями. Отсюда общимъ впечатлніемъ, какое непосредственно оставила по себ революція, было глубокое разочарованіе. Разочарованіе по тремъ причинамъ: по той душевной пустот, какая всегда чувствуется, когда поколебались прежнія убжденія, по тмъ ужасамъ, какіе, казалось, компрометтировали самыя идеи новыя, приходившія на смну старымъ, наконецъ, по той легкости, съ какой свобода, только что провозглашенная, была вдругъ взнуздана, а на мст эфемернаго робеспьерова храма разума возвысилась колоссальная наполеоновская казарма.

Испытанное громадное потрясеніе, приведшее къ сомннію какъ въ старомъ, такъ и въ новомъ, самому себ противорчащемъ, дкое разочарованіе, какая-то злость на самое бытіе окрасили мрачнымъ колоритомъ всю европейскую литературу и, надо замтить, гораздо боле вн Франціи, чмъ въ ней самой. Страданія Вертера Гте, Яковъ Ортисъ Уго Фосколо, Чайльдъ-Гарольдъ Байрона были жгучими проявленіями того пессимизма, который, несомннно, былъ вызванъ французскою революціей, но во Франціи отразился уже только рефлективно, позже и слабе, напр., въ Альфред Мюссе.

Дло въ томъ, что Франція, истерзанная ужасами революціи и войнами имперіи, прежде всего, устала. Впечатлніемъ, въ ней преобладавшимъ въ то самое время, когда сталъ писать Гюго, были именно усталость, жажда успокоенія во что бы ни стало, хотя бы даже съ Бурбонами. Жажда эта чувствовалась, такъ сильно, что тотъ же Шатобріанъ, который въ Refi и Atala уже отражаетъ и во Франціи тогдашній пессимизмъ, назвавшійся въ Германіи Weltschmerzen’, самымъ вліятельнымъ изъ массы своихъ произведеній по справедливости могъ считать Геній христіанства, эту художественную апологію не только религіознаго врованія, но и обрядоваго католицизма.

Надъ всмъ во Франціи преобладала при начал реставраціи усталость. Страна утомилась и отъ революціонныхъ спазмъ, и отъ тамерлановскихъ походовъ Наполеона, и отъ непріятельскаго нашествія, отъ униженія посл славы, отъ громадныхъ денежныхъ пожертвованій какъ на славу, такъ и на униженіе. Обществу хотлось просто жить, вздохнуть свободно и спокойно. Наступила естественная реакція посл столькихъ порывовъ и напряженій. Реакція сказывалась и въ политическомъ настроеніи. Эпоха имперіи — это былъ, такъ сказать, вооруженный вывозъ изъ Франціи революціонныхъ идей. Он вызвали національныя движенія въ Италіи и Германіи. Призракъ итальянскаго единства не хотлъ отречься вмст съ королемъ Рима, а Германія сдлала реальный шагъ къ, объединенію усиленіемъ Пруссіи и Австріи и вновь возникшихъ королевствъ на счетъ мелкихъ владній, сметенныхъ съ лица земли завоевательной революціонной волною изъ Франціи. Когда волна отступила, она оставила позади себя слды этого орошенія. Владтели, поднимая народное движеніе противъ иноземцевъ, общали своимъ народамъ конституціи и хотя большею частью не сдержали общанія, но за то создались вокругъ нихъ — стремленія и надъ ними — право домогательства.

Революція была вывезена изъ Франціи, по крайней мр, на 15 лтъ. Страна желала успокоенія, а правленіе реставраціи было свободой сравнительно съ наполеоновскимъ. Но этой дйствительной потребности въ отдых было еще недостаточно. Нельзя же было примириться съ реставраціею и счесть ее окончательной потому только, что иноземцы-непріятели возстановили тронъ Бурбоновъ, которые до того времени жили у нихъ на пенсіи. Необходимо было чтобы нужда въ отдых, довольство спокойной свободой узаконены были соотвтствующимъ нравственнымъ движеніемъ, чтобы мысль Франціи адаптировала вновь Бурбоновъ, которыхъ Франція матеріально принять была принуждена.

IV.

Ботъ бглый обзоръ тхъ обстоятельствъ времени и мста, среди которыхъ долженъ былъ развиваться необычайный лирическій талантъ, случайно выпавшій на долю одного юноши. Природныхъ талантовъ бываетъ многое множество, какъ смянъ, которыя бросаетъ сятель на ниву. Но приняться и получить полное развитіе могутъ только т, которыя попадаютъ въ такую среду, въ такую комбинацію условій, которая какъ разъ соотвтствуетъ развитію тхъ личныхъ элементовъ, изъ какихъ сами они, эти смена, эти дарованія, сложились.

Указавъ на окружавшія условія и подвергнувъ краткому анализу самую личность Гюго, мы убдимся, что все способствовало къ развитію случайнаго поэтическаго дара его въ сторону лирической восторженности, пиндарической оды, эпической величавости. ‘То былъ вкъ богатырей’, и если для поэтическаго выраженія эпохи нуженъ былъ равный богатырь лиризма, то нельзя не согласиться, что вс обстоятельства сложились для личности поэта благопріятно въ смысл такого именно призванія. Отецъ его происходилъ изъ народа, былъ сынъ мецскаго столяра, пошелъ охотникомъ въ ряды той арміи, какую вызвала революція, когда монархическая Европа стала угрожать ей. Въ самомъ происхожденіи поэта какъ бы нужно было то соединеніе крайностей, та антитеза, которая была такъ сродна его генію. Сижизберъ Гюго, волонтеръ революціи, женился на дочери нантскаго купца, Софь Требюше, которая была волонтеркой въ роялистскомъ возстаніи Вандеи. Онъ — республиканскій солдатъ, она — brigande въ отряд Ларошжаклена.

Въ потомств ихъ проявилась психическая необыкновенность, несерединность. Викторъ Гюго — лирическій геній съ такой силой полета, которую не превышаетъ ни одинъ поэтъ міра, а братъ его, Евгеній, умеръ безумнымъ въ шарантонскомъ убжищ, дочь самого поэта, Адель, и теперь содержится въ частномъ пріют для умалишенныхъ.

Викторъ Гюго родился 16 февраля 1802 года, въ Безансон, гд стоялъ въ то время полкъ его отца, который былъ уже капитаномъ. До пяти лтъ ребенокъ слдовалъ за полкомъ. Капитанъ Гюго проводитъ жизнь въ войнахъ, служитъ королю осифу въ Неапол, потомъ тому же королю въ Испаніи. Капитанъ Гюго производится въ полковники и губернаторы провинціи Авеллино. А когда король неаполитанскій производится приказомъ въ короли испанскіе, то и полковникъ Гюго производится въ бригадиры и гофмаршалы испанскаго двора. Отправляясь драться въ Калабрію, наполеоновскій солдатъ отсылаетъ семью въ Парижъ, потомъ вызываетъ ее въ свое губернаторство, затмъ, ‘переводясь’ въ Испанію, опять отсылаетъ своихъ въ Парижъ, такъ какъ ему еще неизвстно, что будетъ въ Испаніи. Наконецъ, зоветъ семью уже въ Мадридъ. Пятилтній мальчикъ ходитъ, между тмъ, уже въ школу въ Париж, затмъ детъ въ Италію, возвращается на домашнее воспитаніе въ Парижъ и здсь до 9-ти лтъ учится въ саду.

Семья Гюго поселилась въ Париж въ закоулк, въ опуствшемъ монастыр ‘des Feuillantines’, съ огромнымъ садомъ ‘profond, mystrieux’. Въ этомъ саду дти жили, терялись, длали открытія. Садъ этотъ, какъ видно изъ сочиненій Гюго, имлъ большое вліяніе на развитіе въ немъ мечтательности. Кто же училъ его? Опять и наставники точно подобраны нарочно судьбою. Мать — вандейка, фанатически-набожная, аббатъ Ларивьеръ и генералъ Лагори. И такъ, съ одной стороны, сильнйшее вліяніе религіозности, страстной, вынесенной матерью и однимъ наставникомъ изъ личной борьбы, съ другой стороны, вліяніе солдата революціи, притомъ, такого солдата, который не примирялся съ насиліемъ Бонапарта надъ этой революціей. Гененералъ Лагори участвовалъ въ заговор Моро, который убитъ потомъ въ рядахъ русской арміи, и досел лежитъ въ Петербург. Лагори скрывался у m-me Гюго, въ этомъ пустомъ монастыр, а посл вступилъ въ новый заговоръ противъ императора, съ генераломъ Мале, и былъ разстрлянъ на Гренелльской площади.

Вотъ каковы были первые наставники Виктора Гюго. Для настоящаго очерка нужны только т черты жизни его, безъ которыхъ невозможенъ литературный его портретъ. Дтство для этого очень важно. Самъ Гюго сказалъ, что онъ весь таковъ, какимъ сдлало его дтство. Перездъ въ Испанію и пребываніе тамъ оставили въ немъ неизгладимое впечатлніе. На встрчу m-me Гюго былъ высланъ чуть ли не цлый полкъ, даже съ пушками, такъ какъ страна вся горла подъ ногами ненавидимыхъ завоевателей.

Въ Мадрид Гюго былъ помщенъ въ дворянскій коллегіумъ, откуда вынесъ близкое знакомство съ испанскимъ языкомъ и съ ненавистью угнетаемыхъ къ притснителямъ. Впрочемъ, дйствительное посвященіе его въ особенности испанскаго характера произошло скоре посредственно, черезъ разговоры въ семь. Въ дтств на воображеніе его могли дйствовать мрачный палаццо Масеерано, гд жило его семейство, угрюмые портреты грандовъ на его стнахъ, чопорныя доньи въ траур, которыя прізжали въ коллегіумъ, ему могли быть тогда доступны только матеріальныя впечатлнія.

Но уже въ 1812 году эта дйствительность превратилась для него въ сонъ. осифова монархія рушилась и генералъ Гюго, утративъ свое положеніе и титулы въ Испаніи, явился драться въ свое отечество и отразилъ нападеніе на Тіонвилль, который вслдствіе того по мирному трактату 1814 года остался за Франціей. M-me Гюго съ дтьми съ 1812 года снова проживала въ Париж и сынъ ея Викторъ помщенъ былъ въ высшій пансіонъ Кордье, въ которомъ собственно и окончилось его школьное ученье.

Знаніе испанскаго языка и важное мсто, какое должно было занять въ воспоминаніяхъ всей семьи Гюго ея пребываніе въ Испаніи среди почестей, при двор, хотя и новомъ, но шедшимъ во слдъ преданій, а затмъ чтеніе испанскихъ писателей оказали большое вліяніе на литературный вкусъ, вырабатывавшійся въ юнош. Въ пансіон онъ уже сочиняетъ, тринадцати лтъ отъ роду пишетъ множество одъ, идиллій, элегій и прозаическую драму,— произведенія, изъ которыхъ нсколько приложены къ біографіи поэта, написанной его женою {Victor Hugo par un tmoin de sa vie. Жена поэта умерла въ 1868 г., но сочиненіе ея останавливается на 1841 г.}. И вотъ первая эта драма, въ дух Вальдерона, иметъ сюжетъ испанскій, она называется Inez de Castro. Напомнимъ, что и первая игранная драма зрлаго уже молодаго человка Еетапі написана на испанскую тему и съ совершенно испанскими аллюрами.

Величавость и нкоторая напыщенность, наивная, впрочемъ, а вовсе не холодно-эффектированная, какъ думаютъ многіе, не знающіе близко людейюжныхъ, несомннно, развились въ Гюго именно подъ испанскимъ вліяніемъ. Тотъ родъ ‘высокаго’ (sublime), который поразилъ и чистаго классика, автора Cid, Корнеля, навсегда запечатллъ вкусъ великаго романтика Гюго. Это былъ еще одинъ составной элементъ въ томъ талант, котораго образованію содйствовали необыкновенныя, такъ сказать, ‘богатырскія’ обстоятельства и времени, и личнаго происхожденія, и перваго воспитанія.

Біографы разсказываютъ, что тулузская академія признала достойнымъ преміи разсужденіе Avantages de l’Etude, присланное этимъ мальчикомъ, но не ршилась выдать ее только потому, что авторъ говорилъ о себ, что ему только что минуло ‘три люстра’, академія заподозрила мистификатора въ сочинител, который выдавалъ себя за пятнадцатилтняго. Между тмъ, никакой мистификаціи не было. Первыя оды Гюго напечатаны въ 1820 году, но нкоторыя изъ нихъ, какъ видно изъ подписей подъ каждою, написаны годомъ или двумя раньше, когда автору было всего восемнадцать-девятнадцать лтъ. Эти, напечатанныя въ то время оды уже не ребяческія, слабыя, подражательныя попытки, какъ т, которыхъ отрывки приведены его женою. Отдльнымъ изданіемъ оды вышли въ первый разъ въ 1822 году.

Оды эти запечатлны духомъ религіознымъ и легитимистскимъ. Воспитанный подъ полнымъ вліяніемъ матери, которую онъ обожалъ и которой лишился въ 1821 году, поэтъ-юноша былъ подготовленъ именно къ тому, чтобы выразить національную потребность того момента, потребность успокоенія и нкоторой идеализаціи, нкотораго оправданія Бурбоновъ, приведенныхъ вншнимъ врагомъ. Послдними замтными поэтами во Франціи были братья Шенье — Андрей, пвецъ чувствительный, жертва революціи, и осифъ, мене талантливый, драматургъ, а не лирикъ, самъ проникнутый духомъ революціи. Не стоило бы и упоминать о Дюси, который передлывалъ Шекспира.

Литература имперіи была жалкая. Гнетъ не допускалъ ничего самостоятельнаго. Книга m-me Сталь L’Allemagne, въ которой она впервые знакомила французское общество съ самымъ существованіемъ Шиллера, Гте, философовъ германскихъ, наконецъ, самаго нмецкаго общества, была конфискована, причемъ министръ полиціи Фуше сказалъ автору столь понятную намъ фразу: ‘ваша книга иметъ анти-національное направленіе’ (votre livre n’est pas franais). Ничего не было политически нецензурнаго, но книга, содержавшая нчто иное, чмъ задоръ и похвальбу, отдававшая справедливость сосднему народу, доказывавшая необходимость учиться, оказывалась анти-національвой, и m-me Сталь приглашена даже была выхать изъ Франціи.

Затмъ, въ литератур наличной оставался Шатобріанъ. Апологія христіанства Шатобріаномъ, курсы Ройо-Коллара въ Coll&egrave,ge de France, направленные противъ тогдашняго англійскаго эмпиризма, предшественника будущаго позитивизма, и возстановлявшіе идеалистическую традицію Декарта, затмъ, теократическія воззрнія осифа де-Местра и де-Бональда,— вотъ то движеніе мысли, которое соотвтствовало реставраціи и въ которомъ Гюгоюноша былъ лично подготовленъ принять участіе.

Онъ былъ въ то время очень набоженъ, подписывался обоими своими крестными именами ‘Викторъ-Марія’ и исповдывался у знаменитаго, впослдствіи осужденнаго Римомъ, аббата Ламенне. Хранителями этого направленія остались потомъ еще надолго Шатобріанъ и Монталамберъ.

Гюго восплъ Вандею, смерть наслдника престола, герцога Беррійскаго, павшаго жертвою убійства, ‘чудесное’ рожденіе сына его, послдняго представителя лигитимизма, герцога Бордосскаго (графа Шамбора). Съ отцомъ онъ разошелся. Отецъ хотлъ сдлать изъ него военнаго, хотлъ опредлить его въ политехническое училище. Но было уже поздно. Шатобріанъ, прочтя одну изъ одъ Гюго, уже назвалъ его ‘l’enfant sublime’.

Старшій братъ, Абель Гюго, въ тайн отъ Виктора, отдалъ его рукопись книгопродавцу и первыя оды появились въ свтъ. Король Людовикъ XVIII, безъ просьбы поэта, назначилъ ему пенсію въ тысячу франковъ, что дало Виктору Гюго возможность жениться на двушк, которую онъ любилъ съ дтства, Адели Фуше. Пенсія ему была удвоена, но въ обоихъ этихъ королевскихъ дарахъ не было ничего унизительнаго для поэта. Наоборотъ, король далъ ему вторую пенсію вслдствіе полицейскаго доноса, что В. Гюго предложилъ убжище въ своей квартир одному изъ заговорщиковъ, своему другу. ‘Молодой человкъ поступилъ честно’,— отозвался король, когда ему показали перехваченное письмо, и положилъ резолюцію — назначить ему еще первую вакантную пенсію. Такая черта выставляетъ и самого этого короля въ нсколько иномъ вид, чмъ онъ представляется нкоторымъ нмецкимъ критикамъ, презрительно относящимся и къ французскому легитимизму, и къ тогдашнему молодому пвцу его. Едва ли имъ было бы легко подыскать у себя нчто аналогичное не только поэтическимъ красотамъ нкоторыхъ роялистскихъ одъ Гюго, но и приведенной черт Людовика XVIII. Во всякомъ случа, иронизировать надъ пенсіями Гюго не приходится тамъ, гд въ то время вс выдающіеся писатели получали жалованье. Ни тайный совтникъ Гте, ни вновь испеченный дворянинъ фонъ-Шиллеръ не были пожалованы за укрывательство заговорщиковъ, какъ Гюго. Точно такъ же странно, со стороны нмцевъ, укорять В. Гюго тмъ, что король Людовикъ-Филиппъ назначилъ его, какъ члена академіи, членомъ палаты пэровъ, въ которой должны были засдать tontes les illustrations du pays. Соотечественникамъ тайнаго совтника Гте и дворянина Шиллера гораздо было бы естественне обратить вниманіе на тотъ фактъ, что Гюго предавалъ полному забвенію ‘графство’-своего отца, пожалованное первою имперіей.

Теперь, по поводу первыхъ же произведеній Гюго, бросимъ взглядъ на самый характеръ его творчества. Онъ не стыдился своихъ роялистскихъ одъ, и въ предисловіи къ изданію ихъ въ 1853 году замчаетъ: ‘Если справедливо, что Мюратъ могъ показывать съ нкоторой гордостью свой прежній ямщичій бичъ рядомъ съ позднйшимъ скипетромъ, то и мн позволено указать, откуда я вышелъ, и съ гордостью, быть можетъ, даже боле законной, показать на роялистскія оды мальчика и юноши рядомъ съ демократическими стихотвореніями и книгами человка зрлаго, тмъ боле, когда, поднявшись на верхъ этой лстницы, найдено на послдней ея ступени гоненіе и когда настоящее предисловіе пишется изъ ссылки’.

Въ одахъ ни темы, ни форма еще не предвщаютъ романтика. Но въ нкоторыхъ изъ этихъ произведеній поэта проявляется уже вся его сила. Силы въ нихъ даже такъ много, что нельзя ихъ признать ‘классическими’ во французскомъ смысл этого слова, въ смысл ‘поэтическаго искусства’ Боало. Самая музыкальность лучшихъ одъ Гюго, даже при соблюденіи наиболе классическихъ формъ, звучитъ какъ-то непохоже, ново, по сравненію съ прежней французской поэзіею. Музыка его, такъ сказать, оркестрована иначе, въ ней прибавлено металла. Гюго дйствительно пересоздалъ французскую поэзію, и съ этимъ согласны вс, даже и враждебные ему судьи. Не говоря о разнообразіи формы и дух, который сталъ впослдствіи именно духомъ романтизма, Гюго внесъ въ поэзію этого народа элементъ силы, котораго ей не доставало. У старыхъ французскихъ поэтовъ было боле вкуса, чмъ силы, боле правильности рисунка, чмъ богатства красокъ. Относительно ‘оркестровки’, если позволено повторить это сравненіе, Гюго сдлалъ для французской поэзіи то, что Берліозъ и Вагнеръ сдлали въ музык.

Но это еще только вопросъ формы, вопросъ второстепенный. Главная, существенная черта его творчества именно сила. Если поэзія есть образное мышленіе, образное чувствованіе, то нтъ лирическаго поэта, у котораго эта существенная черта поэзіи была бы доведена до такой грандіозности, какъ у Гюго. Для Франціи же особенно это было дйствительнымъ откровеніемъ. До того времени, напримръ, въ числ ‘общихъ мстъ’ критики было мнніе, что французамъ не свойственны ни ода, то-есть именно сильный лирическій порывъ, ни эпическая величавость.. Les Franais n’ont pas la tte pique — Вольтеръ упоминаетъ объ этомъ въ предисловіи къ Генріадгь и хотлъ опровергнуть это мнніе, но вовсе не опровергъ. Что такое вся эпичность вольтеровской героической поэмы въ сравненіи съ полетомъ мысли у Гюго въ его эпическихъ сюжетахъ? То же, что садовой каскадъ въ сравненіи съ водопадомъ.

Недостатки этого же порывчатаго, могучаго полета, который уноситъ васъ сразу на необычную высоту, легко угадать и тому, кто никогда не читалъ Гюго. Во-первыхъ, читатель, у котораго сперва захватываетъ дыханіе, скоро устаетъ отъ самыхъ усилій удержаться въ этой заоблачной сфер, гд, впрочемъ, нтъ ничего туманнаго, а, наоборотъ, все ярко, даже рзко, такъ что иногда глазамъ больно. Во-вторыхъ, самъ поэтъ, поднявшись на такую высоту внезапно, безъ градаціи, безъ той спирали, по какой восходятъ на горы, но, наоборотъ, почти въ прямой линіи, не можетъ уже боле ослабить тона, долженъ держаться самаго верхняго регистра дольше, чмъ бы слдовало по соображенію силъ человческой впечатлительности. Наконецъ, иногда ему все еще кажется мало и онъ положительно нагромождаетъ Пеліонъ на Оссу.

Несправедливо, однако, хотть видть у Гюго только эти недостатки. Надо имть нсколько доброй воли, невозможно къ Пиндару примнять мрку Кольцова, надо въ простот духа отдаться поэту и не смущаться испытываемымъ чувствомъ постояннаго удивленія. Поэзія Гюго, повторю, чисто южная, она даже южне, чмъ французская поэзія вообще, и мн случалось замчать, что итальянцы поддаются увлеченію Гюго боле цльно, чмъ сами французы.

Чтобы показать на живомъ обращик, какимъ явился Викторъ Гюго съ самаго начала, приведемъ нсколько стиховъ изъ оды: Антихристъ, написанной, когда автору былъ 21 годъ. Она начинается такъ:

Il viendra — quand viendront les derni&egrave,res tn&egrave,bres,

Que la source des jours tarira ses torrents,

Qu’on verra les soleils, au front des nuits fun&egrave,bres,

Plir comme des yeux Aourants.

Il viendra — quand la m&egrave,re, au fond de ses entrailles,

Sentira tressaillir son fruit pouvant,

Quand nul ne suivra plus les saintes funrailles

Du juste, en sa tombe attrist…

Il viendra — quand l’orgueil, et le crime, et la haine

De l’antique alliance auront enfreint le voeu,

Quand les peuples verront, craignant leur fin prochaine,

Du monde dcrpit se detacher la chine,

Les astres se heurter dans leurs chemins de feu,

Et dans le ciel,— ainsi qu’en ses salles oisives

Un hte же prom&egrave,ne, attendant ses convives,—

Passer et repasser l’ombre immense de Dieu *).

*) Придетъ онъ въ ту пору, когда настанетъ послдній мракъ, когда въ истопник дней изсякнутъ ихъ потоки, когда на чел траурныхъ полей начнутъ свтила меркнуть, какъ умирающіе глаза… Когда придетъ онъ, плодъ содрогнется въ утроб матери, а праведникъ печально ляжетъ въ могилу, всми оставленный… Придетъ — когда гордость, преступленіе, ненависть нарушатъ древній завтъ и народы, страшась близкаго конца, почувствуютъ, что обрывается цпь, державшая одряхлвшій міръ… Когда звзды встртятся и столкнутся въ огненныхъ путяхъ своихъ, а въ небесахъ, подобно тому, какъ хозяинъ, ожидая позванныхъ гостей, обозрваетъ пустые еще свои хоромы, пройдетъ неизмримая тнь Бога.

Здсь, въ этихъ нсколькихъ стихахъ, которые не особенно даже выдляются среди произведеній Гюго, несомннно, отражаются уже вс т особенности, о которыхъ мы говорили: чисто-южный характеръ его поэзіи, необычайная, несравненная сила лирическаго полета, богатство красокъ, нкоторая неточность рисунка, наконецъ, величавость самыхъ звуковыхъ аккордовъ.

Затмъ дло національнаго вкуса — предпочитать ли эту картинность, это необузданное воображеніе, эти поразительныя сравненія, или большую задушевность, скромность, стыдливость ‘музы’. Мы предпочтемъ послднее, мы скажемъ, пожалуй, что то слишкомъ риторично. Но за то же романскіе народы, когда мы приведемъ имъ обращикъ послднихъ свойствъ, взятый все равно у Шиллера, или Пушкина, или Некрасова, могутъ возразить намъ, съ своей точки зрнія, что обращикъ нашъ не поэзія, а просто проза, положенная на музыку звучнаго стиха. Такъ, переведите французской прозою извстное, такъ нравящееся намъ описаніе украинской ночи въ Полтав^, и французъ, и итальянецъ могутъ сказать вамъ, что тутъ ровно ничего нтъ (съ ихъ точки зрнія), кром простаго, только красиво-ритмическаго перечня самыхъ общихъ явленій ночи. Ночь тиха, небо южное прозрачно, звзды всегда блещутъ, если не закрыты тучами, листья тополей обыкновенно трепещутъ и безъ втра, и единственное личное ощущеніе, личный помыслъ поэта заключается въ томъ подобіи, что воздухъ ‘не хочетъ превозмочь своей дремоты’. А вотъ единственно въ такихъ, субъективныхъ ощущеніяхъ, выражающихся чаще всего подобіями, южный темпераментъ и признаетъ поэзію.

На такомъ основномъ различіи взглядовъ и вкусовъ необходимо было остановиться, такъ какъ въ немъ-то и заключается трудность для француза оцнить вполн Пушкина, напримръ, а для насъ — вмстить столько удивленія къ Виктору Гюго, сколько вмщаетъ въ себя французъ, итальянецъ, испанецъ.

Для сравнительнаго уясненія этого различія во взглядахъ на самое свойство поэзіи можно взять еще въ примръ не мене извстное и прелестное на нашъ слухъ стихотвореніе Лермонтова: ‘Въ минуту жизни трудную’. Переведите прозою, дайте прочесть самому безпристрастному французу, и онъ, наврное, скажетъ вамъ, что въ этихъ стихахъ поэзіи нтъ вовсе. ‘Въ трудную минуту жизни, когда сердцу грустно, я повторяю наизусть (отчего наизусть?) одну чудесную молитву, въ созвучіи ея словъ заключаются благодатная сила и непонятная прелесть, при нихъ сомнніе исчезаетъ, вруешь, плачешь и теб длается легко’. ‘Гд же здсь поэзія?’ — спроситъ человкъ, привыкшій къ поэзіи образности, движенія, неожиданныхъ порывовъ, субъективныхъ сочетаній свтовой призмы. И если вы будете уврять, что это — вещь прелестная, производящая на васъ впечатлніе, то собесдникъ вашъ принужденъ будетъ сказать, что, ‘должно быть, стихъ очень музыкаленъ’, но вотъ и все, что онъ признаетъ.

Легко было бы сдлать такія же выписки изъ Шиллера. Напр.: ‘Drei Worte, nenn’ich euch inhaltshhwer, sie gehen von Munde zu Munde’, или даже изъ Гейне (хотя онъ по характеру ‘южне’): ‘О, Deutschland, meine ferne Liehe, gedenk’ich deiner, wein’ich fast, das munfre Frankreich wird mir trbe, das leichte Volk wird mir zur Last’. Это прелестное мсто въ перевод совершенно исчезаетъ и вы никогда не докажете итальянцу, что здсь есть поэтическое творчество. ‘Когда вспомню о родин, то почти плачу, веселая Франція представляется мн грустной, и легкій народъ становится мн въ тягость’.— ‘Въ этомъ нтъ творчества,— скажутъ итальянецъ и французъ,— за исключеніемъ двухъ маленькихъ и самыхъ ординарныхъ антитезъ: противупоставленія веселому — грустнаго и легкому — тяжелаго. Но поэтъ ничего здсь не создалъ вновь, не создалъ самъ, не далъ никакой субъективной формы чувства,, онъ ограничился голымъ констатированіемъ всмъ изи стной тоски по родин, стало быть, творчества въ искусств олова здсь нтъ. А если стихи, тмъ не мене, производятъ впечатлніе своимъ складомъ, размромъ, то этотъ эффектъ входитъ въ область музыкальности’. Вотъ что намъ скажутъ.

Само собою разумется, что у каждаго изъ выдающихся поэтовъ Свера и юга можно найти произведенія или отдльныя мста, въ которыхъ такое различіе въ воплощеніи ихъ мыслей мене сказывается. Мстами, и Манзони, и Гюго, и въ особенности Ламартинъ берутъ только музыкальнымъ складомъ стиха, дйствуютъ на душу только мелодичностью, а не пластичностью формы. И у Пушкина, Шиллера, Гте, Гейне есть и богатыя картины, и великолпныя сравненія. Но для того, чтобы уяснить основное различіе въ самомъ направленіи, мы должны останавливаться именно на крайностяхъ, сопоставлять такіе примры, въ которыхъ два поэта разныхъ странъ свта сильно дйствуютъ на своихъ соотечественниковъ, а, между тмъ, совершенно безсильны надъ другимъ народомъ.

Намъ казалось, что представлять современному русскому читателю опредленіе Виктора Гюго, какъ одного изъ поэтовъ всемірныхъ, невозможно было безъ нкотораго комментарія, безъ разъясненія различія во взглядахъ на основныя свойства самой поэтической формы. Мы слишкомъ много слышали,— особенно отъ нмцевъ, которые далеко не такъ безпристрастны, какими себя выставляютъ,— о преувеличеніяхъ, ходульности и риторичности Гюго и не можемъ, говоря о немъ, оставить поэта подъ всею тягостью подобнаго предубжденія. Часть, но только часть этихъ упрековъ справедлива въ отношеніи лично къ нему. Значительнйшая часть такихъ обвиненій относится,— надо помнить это,— ко всей поэзіи народовъ романскихъ. Когда Манзони, о ‘ходульности’ котораго нмцы молчатъ, а у насъ не говорятъ, потому что его не знаютъ, сравниваетъ міръ, пораженный изумленіемъ при всти о смерти Наполеона, съ неподвижнымъ тломъ самого героя, отъ котораго отлетлъ духъ, то это тотъ же Гюго. И такъ, упрекая послдняго за преувеличенія, говорите только о тхъ, какія свойственны ему лично, о тхъ, въ которыхъ поражаетъ какая-либо случайная несообразность. Но не обвиняйте самый родъ его поэзіи, иначе это будетъ предубжденіе мстное, національное, провинціализмъ ‘въ сужденіи объ одной изъ высшихъ формъ проявленія мысли общечеловческой.

VI.

Посл крайняго увлеченія — охлажденіе, посл великой борьбы — отдыхъ, а тамъ опять, когда народъ собрался съ силами,— шагъ впередъ по тому пути, какой отыскивается народной потребностью, куда нація влечется боле или мене ясно сознанными стремленіями. Самыя эти стремленія, тмъ боле крайности, ими вызванныя, отрицаются въ моменты роздыха, въ моменты Историческихъ приваловъ толпа разбродится въ стороны, а иногда и усомнится, врна ли дорога. Вспомнимъ исходъ евреевъ, не одинъ разъ они предавались желанію возвратиться назадъ, и въ такія минуты мясная пища, брошенная въ Египт, сильне манила къ себ народное воображеніе, чмъ мистическія прелести обтованной земли. Впереди были общаны вс блага и величіе, позади было рабство и тяжкая работа. Однако, священное писаніе удостовряетъ, что евреи не шли твердо впередъ, по пути прямому, но маловрно блуждали въ пустыняхъ и въ Ханаанъ привели ихъ уже не первые вожди.

Такъ жизнь и развитіе народовъ идетъ впередъ зигзагами, съ уклоненіями въ стороны и отступленіями назадъ. Только съ высоты историческаго наблюденія видна та общая, магистральная линія, которая результируетъ изъ самыхъ уклоненій, если народный инстинктъ въ общемъ угадалъ-таки ее. Въ противномъ случа, видно, по которому изъ неврныхъ путей онъ пришелъ въ гибели, а путь спасенія, какой для него открывался, остается безъ слдовъ и бываетъ затерянъ для самого историка. Однимъ изъ отдыховъ, однимъ изъ моментовъ реакціи въ исторіи французскаго народа была эпоха реставраціи. Вторая имперія такимъ моментомъ не была, по крайней мр, въ смысл нравственномъ. Лучшіе, люди никогда не поддались ей, на защиту ея не всталъ ни одинъ замчательный писатель, кром нсцолькихъ обласканныхъ публицистовъ, въ числ которыхъ дйствительно замтнымъ и былъ одинъ Эдмонъ Абу.

Но реставрація — это было дло иного рода: это была не матеріальная только задержка, не одно вншнее насиліе. Нтъ, она сопровождалась еще нравственнымъ усиліемъ вернуться къ прошлому, увровать снова въ неподвижность, въ окончательность порядка, созданнаго вками, поддерживаемаго церковью и разрушеннаго, казалось, только посягательствомъ высокомрныхъ софистовъ и корыстныхъ злодевъ.

Выше замчено, что В. Гюго націоналенъ, а не субъективенъ. Гте признавалъ только природу, угадываемую великимъ поэтическимъ я, которое возвышается надъ человчествомъ и презираетъ его. Гюго — прямая противуположность такому опредленію поэта. Это геній самаго народа, находящій въ поэт голосъ для выраженія всхъ своихъ стремленій, врованій, надеждъ и колебаній. Самопротиворчія такого поэта неизбжны, потому что это — самопротиворчія его народа. Гюго отразилъ въ себ нсколько нравственныхъ движеній своего народа, вызвавшихъ постепенно т пять перемнъ правленія, которыхъ онъ былъ свидтелемъ.

Онъ не восплъ вс эти перемны — безразлично, наоборотъ, къ однмъ отнесся холодно, противъ другихъ протестовалъ всею своей силою, но т нравственныя движенія, которыми эти политическія перемны были вызваны, онъ отражалъ въ себ вс. Не то что мирился съ ними, нтъ, самъ поддавался имъ, вровалъ въ нихъ вмст съ Франціею, увлекался ими, всегда сливая свою душу съ ея душою и будучи самъ ничто иное, какъ ‘уста, глаголавшія отъ полноты’ души народной.

Въ увлеченіяхъ своихъ онъ не былъ бы искрененъ, если бы впередъ считалъ ихъ преходящими, если бы этотъ пвецъ народныхъ настроеній зналъ, что нкоторыя изъ прославляемыхъ имъ событій исторія вскор должна была упразднить, а нкоторыя побды, представлявшіяся ему въ смысл успховъ прочныхъ, пріобртеній окончательныхъ, были именно только привилами, съ которыхъ вскор приходилось сняться и идти дале.

Такъ, В. Гюго совершенно искренне восплъ ‘реставрацію’, которая означала ‘возстановленіе’ всего, что было священнаго въ преданіи вковъ. Въ предисловіи къ, написанномъ въ 1824 году, Гюго высказывалъ безусловно то убжденіе, которое лежитъ на дн его поэтическаго творчества въ ту эпоху, именно, что ‘современная литература (Шатобріанъ, М-me Сталь, Ламенне) служитъ предвозвстіемъ обществу религіозному и монархическому, которое, безъ сомннія, возникнетъ изъ среды столькихъ древнихъ остатковъ и столькихъ развалинъ недавняго времени’. Роль поэта, писателя вообще, представлялась ему какъ священное призваніе ‘стражей, поставленныхъ на башняхъ ерусалима’ и указывающихъ народамъ пути Божіи. Въ ход событій онъ видитъ ‘единство причинности’ и ‘гармонію результатовъ’. Философія исторіи представляла для него въ ту пору какъ бы откровеніе. ‘Духъ народовъ, въ умиленномъ молчаніи, внемлетъ, какъ въ историческихъ катастрофахъ, смняющихъ одна другую, раздается то таинственное слово, ‘иже свидтельствуетъ во мрак и увщеваетъ: admonet et magna testatur voce per umbras’. Нкоторыя избранныя души собираютъ это слово, оно даетъ имъ силу, и когда громъ его въ событіяхъ умолкаетъ, тогда оно проявляется въ ихъ вдохновеніяхъ, и поученія, идущія съ неба, продолжаются въ псняхъ поэтовъ’.

Воззрніе — чисто религіозное, которое, приложенное на практик, вело бы прямо къ теократіи, какъ вся политическая философія Ж. де-Местра и де-Бональда. ‘Въ ныншнее же время,— продолжаетъ Гюго,— поэтъ обязанъ особенно стараться о томъ, чтобы загладить зло, причиненное софистами… Онъ не долженъ быть ничьимъ эхомъ, разв только божественнаго слова, онъ долженъ помнить то, о чемъ слишкомъ забывали его предшественники, то-есть, что у него самого есть вра и есть родина. Псни его будутъ непремнно прославлять успхи и несчастій его страны, обязанности и восторги, истекающіе изъ его врованій, дабы и современники воспользовались чмъ-нибудь отъ души его, и въ потомств другіе народы не сказали о немъ, что писалъ онъ въ стран, въ которой ничего своего не было: in qua seribebat, barbara terra fuit’.

Вспомнимъ, что Виктору Гюго было въ то время 22 года и что воспитанъ онъ былъ въ дух набожности страстной,— набожности, претерпвшей жестокія гоненія. Что касается взгляда на высокое призваніе поэта, то Гюго сохранилъ этотъ взглядъ во всю свою жизнь, хотя міровоззрніе его значительно измнилось. Но основная неврность въ приведенномъ опредленіи роли поэта является въ примненіи лично въ. самому тому, кто давалъ это опредленіе.’ Гюго самъ былъ именно эхомъ національнаго французскаго духа, а вовсе не пророкомъ, возвщающимъ своему народу новое откровеніе.

Русскій читатель, при вид приведенныхъ сейчасъ строкъ будущаго республиканскаго поэта, быть можетъ, все-таки, поморщится, несмотря на предшествующія объясненія. Это будетъ даже естественно, такъ какъ стоитъ только вспомнить, какое злоупотребленіе длалось впослдствіи изъ примненія подобныхъ теософическихъ взглядовъ къ политик, даже къ наук. Но если и винить двадцатые годы во Франціи за все то, что происходило въ то время тамъ и еще тридцать лтъ спустя въ Германіи, а въ Россіи еще боле долгое время, то, все-таки, справедливо оцнивать каждую эпоху и каждаго писателя, бывшаго подъ ея вліяніемъ, можно только при строгомъ различеніи, въ какихъ размрахъ гд что было. Правильное сужденіе здсь тмъ боле затруднено, что въ тхъ литературахъ, которыя у себя дома не могли открыто осуждать тхъ или другихъ воззрній, а тмъ боле связанныхъ съ ними учрежденій, приходилось преувеличенно, порицать то, что бывало въ томъ же род въ иной стран, хотя оно тамъ было въ гораздо меньшей степени.

Если порядки, существовавшіе во Франціи при реставраціи, сравнить съ тми, какіе одновременно и даже гораздо позже держались въ иныхъ континентальныхъ странахъ, то французская реставрація покажется еще въ значительной степени либеральною. Существовала цензура — это правда. Но гд же она не существовала въ то время? Однако, и печать, и гражданская личность были безъ всякаго сравненія боле обезпечены въ то время во Франціи, чмъ въ остальной континентальной Европ, не только въ то, но и въ гораздо позднйшее время. Разумю здсь такіе порядки, при которыхъ въ патріархальной и не клерикальной будто бы Пруссіи вполн процвтали дореволюціонныя lettres de cachet, только безъ этого названія. Крпость Шпандау бывала переполнена людьми, не угодившими правительству, и такъ продолжалось вплоть до сороковыхъ годовъ. А философическіе нмцы, которые и въ то время смотрли на французскую реставрацію свысока и зачитывались такими либеральными сужденіями о чужой стран, какъ корреспонденціи Генриха Гейне изъ Парижа въ Allgemeine, у себя дома философически разсуждали, что нельзя же всего требовать вдругъ, что король Фридрихъ-Вильгельмъ III уже старъ, что во всякомъ случа онъ отразилъ непріятельское нашествіе и что достаточно съ него и этой заслуги. Вс надежды возлагались на слдующее царствованіе. Но настало оно, и оказалось, что слдующій король ровно ничего новаго не сдлалъ, кром безсильныхъ попытокъ въ смысл опоздавшей реставраціи феодальной идеи, готики и какого-то протестантскаго клерикализма, въ которомъ онъ самъ хотлъ быть чмъ-то врод папы.

А если бы мы хотли припомнить, что происходило въ двадцатые, въ тридцатые годы въ Кургессен, въ Австріи, въ Неапол, въ Моден, въ самой Сардиніи, то французская реставрація представилась бы намъ въ совсмъ иномъ свт.

Все это сказано мною, чтобы выставить въ истинномъ свт, почему В. Гюго могъ, вмст съ большинствомъ французовъ, не только мириться съ реставраціею, въ томъ вид, какъ она дйствительно явилась на первыхъ порахъ, но даже и увлекаться ею, считать ее прочнымъ ‘возстановленіемъ’, воспвать Вандею, смерть герцога Беррійскаго, рожденіе герцога Бордосскаго, коронованіе Карла X, даже походъ герцога Ангулемскаго въ Испанію для ‘возстановленія’ династіи,— походъ, въ которомъ Бурбоны помогали Бурбонамъ, но французская нація играла, въ сущности, унизительную роль — орудія въ рукахъ составленнаго противъ нея же священнаго союза. Дйствительно, это увлеченіе Гюго требуетъ объясненія, извиненія. Онъ самъ впослдствіи не иначе относился къ тому, какъ съ просьбою простить ему заблужденіе молодости, восторженности, всосанной съ молокомъ матери-вандейки. Вспомнимъ, все въ оправданіе или, лучше, въ объясненіе, что не онъ одинъ изъ избранныхъ умовъ подвергся этому увлеченію. Реставраціи считали возможнымъ искренно служить при Людовик XVIII не только такіе почтенные аристократы, какъ Шатобріанъ и герцогъ Ришелье (основатель Одессы), но и такой прямодушный плебей, какъ Гизо, очень похожій по характеру и убжденіямъ на Вилліама Гладстона. Гизо былъ товарищемъ министра, когда возвратился съ Эльбы Наполеонъ, и Гизо послдовалъ за своимъ королемъ въ Генгь, во время его дней. Ламартинъ, впослдствіи трибунъ республиканскій, какъ и Гюго, служилъ въ гвардіи при реставраціи, Альфредъ де-Виньи, третій изъ наиболе выдавшихся поэтовъ той эпохи, также былъ гвардейцемъ при реставраціи.

Судя по однимъ этимъ именамъ, читатель смяо можетъ предположить, что порядки французской реставраціи выдерживаютъ сравненіе не только съ тогдашнимъ порядкомъ въ Пруссіи, но и съ бисмарковскимъ, наступившимъ черезъ полвка. Что реставрація была боле, чмъ дломъ вншняго насилія, что она была дйствительно нравственнымъ и умственнымъ движеніемъ, это доказывается необыкновеннымъ разцвтомъ при ней литературы. К. Делавинь, Ламартинъ, Гюго, А. де-Виньи, Беранже, Скрибъ, Гизо (какъ писатель), Бональдъ, Ламенне, Виллеменъ, Амперъ, Поль-Луи Курье,— эти родоначальники новой французской/ литературы вс начали писать при реставраціи.

Оды Гюго издавались отдльными книгами, но не въ томъ хронологическомъ порядк, какъ он были написаны. Такъ, въ послдней книг, изданной въ 1828 году, есть вещи, написанныя въ 1820, даже въ 1819 годахъ. Повидимому, поэтъ сперва строго придерживался ‘героическаго’ понятія объ од, но впослдствіи включилъ въ ихъ число и такія произведенія, которыя ничего историческаго и религіознаго не заключаютъ, и въ которыхъ проявлялась въ выступившемъ съ такимъ блескомъ и такой силою молодомъ поэт другая сторона, боле задушевная, нжная. Сюда принадлежатъ такія прелестныя по форм вещи, какъ Mose (чисто въ классическомъ род), Эпитафія, Мое дтство, и нсколько проникнутыхъ тихимъ чувствомъ стихотвореній, какъ т, которыя посвящены его жен, Тни ребета и т. д.

Приведя, въ вид примра лирической силы Гюго, нсколько стиховъ, я ограничусь теперь обращиками другаго рода. Таково, напримръ, заключеніе пьесы Мое дтство, въ которой, разсказавъ впечатлнія войны и чужихъ краевъ и неясныя мечтанія, въ его ум возникавшія, онъ кончаетъ такъ:

Mes souvenirs germaient dans mon mo chauffe,

J’allais, chantant des vers d’une voix ‘touffe,

Et ma m&egrave,re, en secret observant tous mes pas,

Pleurait et souriait, disant: ‘C’est une fe

Qui lui parle et qu’on ne voit pas’. *).

*) Въ согртой душ моей всходили смена воспоминаній, а бродилъ, напвая себ въ полголоса стихи, а мать втихомолку слдившая за мной, сквозь слезы улыбалась и говорила: это волшебница съ нимъ говоритъ, невидимо для насъ.

Въ стихахъ Къ тни ребенка, набросавъ самыми блестящими красками счастье чистой души одного изъ тхъ существъ, которыхъ Христосъ ‘звалъ ближе къ себ’, поэтъ, кончаетъ вопросомъ:

Oh! dans le monde auguste, o rien n’est phm&egrave,re,

Dans ces flots de bonheur que ne trouble aucun fiel,

Enfant! loin du sourire et des pleurs de ta m&egrave,re,

N’es-tu pas orphelin au ciel? *).

*) Дитя, ты въ мір величія безконечнаго, гд преходящаго нтъ ничего, ты — среди волнъ счастья, безъ горькой примси. Но, вдали отъ улыбки и отъ слезъ твоей матери, не сирота ли ты въ неб?

Или въ Эпитафіи, которая по величественной простот и законченности стиховъ, дйствительно, какъ будто вырзана въ мрамор, есть такая строфа:

Passant, comme toi j’ai pass.

Le fleuve est revenu же perdre dans за source,

Fais silence, assieds-toi sur ce marbre bris.

Pose un instant le poids qui fatigue ta course,

J’eus de mme un fardeau, qu’ici j’ai dpos *).

*) Прохожій, я прошелъ уже. Рка возвратилась и втекала въ истокъ свой. Въ молчаніи присядь на этомъ разбитомъ мрамор. Скинь на минуту ношу, которая утомляетъ тебя въ пути, и у меня было бремя, и я сложилъ его здсь

Выше уже однажды замчено, что первыя поэтическія произведенія Гюго ни по направленію, ни по форм не были ‘романтическими’. Но этотъ характеръ уже, несомннно, имютъ первые его романы, написанные одновременно съ одами. Онъ проявляется и въ Балладахъ (1826), такъ какъ самый этотъ родъ относится къ романтизму. Въ Балладахъ представляются уже и вс аксессуары романтизма: сюжеты древне-германскіе и испанскіе, шабашъ вдьмъ, элементъ національный, но средневковой и т. п. И рифма здсь — невиданная у ‘классиковъ’, она скоре напоминаетъ дю-Белле, Ронсара, то-есть XVI вкъ,— Ронсара, котораго такъ не любилъ Буало, этотъ непогршимый папа классической поэтики. И не даромъ, въ его отзыв о Ронсар {Art potique.},— странно сказать,— какъ будто звучитъ нота ненависти къ будущему Виктору Гюго. Точно ‘правильный’ семнадцатый вкъ, вкъ подстриженныхъ деревьевъ, ‘храма дружбы’ — въ архитектур я ‘испанскаго шага’ — въ верховой зд, злобно осуждаетъ обоихъ своихъ сосдей, изъ которыхъ втораго какъ будто предугадываетъ и впередъ осмиваетъ:

Rglant tout, brouilla tout, fit unzart sa mode…

Vit dans l’ge suivant, par un retours grotesque

Tomber de ses grands mots le faste pdantesque…

Въ Балладахъ Гюго, такъ сказать, ломаетъ, разбиваетъ прежнюю форму французскаго стиха, и если не ‘выковываетъ’ новую, то, во всякомъ случа, вырабатываетъ свободу. Какъ въ одахъ онъ доказалъ, что французскій языкъ годится для самыхъ сильныхъ лирическихъ порывовъ, такъ въ балладахъ онъ обнаружилъ, что французскій стихъ можетъ быть гораздо разнородне по форм, чмъ было принято у ‘классиковъ’. Этимъ разнообразіемъ и смлостью формы онъ какъ будто бросаетъ имъ перчатку. Несомннно, его увлекало, отчасти даже къ злоупотребленію, мастерство, съ какимъ онъ ‘длалъ’ стихъ. Такъ, напримръ, въ одной баллад вс четные стихи составляютъ только повтореніе послдняго слога стиховъ нечетныхъ. Выходитъ какъ будто эхо:

Mon page, emplis mon escarcelle,

Selle

Mon cheval de Calatrova,

Va!

Иногда эти шалости выходятъ естественны. Такъ, въ другой баілад трехмрный стихъ, слишкомъ короткій, производитъ впечатлніе молодечества и веселья, которыя соотвтствуетъ предмету:

Les quadrilles,

Les chansons,

Mlent filles

Et garons

Quelles ftes!

Que de ttes

Shr les faites,

Des maisons!

Но есть такая баллада, первая строфа которой состоитъ изъ стиховъ двусложныхъ, вторая изъ трехсложныхъ, третья — четырехсложныхъ и т. д., до 10 слоговъ, которыми написана девятая строфа, потомъ, въ томъ же порядк, стихи сжимаются и послдняя строфа — опять двухсложная. Сама по себ баллада эта красива {Она, впрочемъ, помщена не въ Ballades, но въ Orientales.}, но рифма ея, намренно искусственная, уже напоминаетъ стихи, которые были въ мод въ Италіи въ XVII вк и писались такихъ размровъ, что цлое стихотвореніе представляло рисунокъ, напр., пирамиды, круга, рюмки. У Гюго это — шалость генія.

Можно себ представить, какъ злились на это любители ‘чистоты вкуса’ или ‘парики’, какъ ихъ вскор прозвали романтики. Намъ надо теперь поговорить о Гюго, какъ о ‘глав французскаго романтизма’. Баллады, романы Han d’Islande (1823) и Bug Jargal (1825), передланный изъ прежняго, совсмъ юношескаго произведенія, затмъ Notre Dame de, о которомъ упомяну особо, предисловіе къ драм Кромвеллъ (1827), новый сборникъ стихотвореній Orientales (1829),— всмъ этимъ Гюго ршительно уже сломалъ вс условныя преграды, проложилъ новый путь и даже сразу усплъ зайти по немъ слишкомъ далеко. Въ балладахъ онъ впервые мобилизировалъ французскій стихъ, въ названныхъ затмъ произведеніяхъ онъ широко раскрылъ передъ французской публикой совершенно новый міръ или, точне сказать, новые міры, такъ какъ романтизмъ искалъ своихъ сюжетовъ повсюду, лишь бы это было въ области необычнаго, а еще лучше — необычайнаго. Далекія, невдомыя, но угадываемыя эпохи и страны, какъ, напр., Индія или Исландія, средніе вка, элементы германскій и испанскій, христіанство, сближеніе съ народной. (національной) жизнью, необузданность страсти, яркость красокъ, смлость рифмы вообще, эффектность,— вотъ тотъ аггломератъ разнородныхъ данныхъ и идей, вотъ тотъ магазинъ театральныхъ декорацій, которыя доставляли сюжеты и самый характеръ романтизму, съ спеціальнымъ примненіемъ къ Франціи.

Начало этой литературной революціи было естественно-законно. Необходимо слдовало сложить условныя преграды и ширмы, стснявшія кругозоръ, исключавшія правдивый языкъ страсти — во имя академической умренности, эти ‘три единства’, выгнать этихъ римлянъ и грековъ во французскихъ кафтанахъ, въ парикахъ и при шпагахъ, этихъ вчныхъ Дамоновъ, Филидъ, Клеонтовъ и Жеронтовъ, которые были псевдонимами современности, такъ какъ говорили иногда другъ другу marquis и chevalier при классическихъ своихъ именахъ. Надо было заняться своей исторіей, приблизить искусство къ жизни своей и чужой, но реальной. Романтизмъ, по одному изъ своихъ направленій, представлялся въ свое время реализмомъ!, какъ ни далекъ отъ требованій реализма по форм, по самому духу своему, который есть необычайность.

VII.

Романтизмъ, какъ извстно, не явился въ это время какъ нчто совсмъ новое во Франціи. Виктора Гюго слдуетъ признавать не творцомъ романтизма, но главнымъ дятелемъ этого новаго направленія въ литератур французской и однимъ изъ главныхъ послдователей его — въ литератур всеобщей. Сверхъ того, его еще спеціально можно признавать величайшимъ изъ лирическихъ поэтовъ, вышедшихъ изъ европейской романтической школы, и завоевателемъ французскаго театра для романтизма. Вотъ нсколько пространное опредленіе, но оно, какъ мн кажется, довольно точно объясняетъ, въ какомъ именно смысл и до какой степени Гюго правильно называть главою французскаго романтизма.

Большинство вспоминающихъ нын о романтизм и склонныхъ относить чуть не главнымъ образомъ къ Гюго вс вины, вс преувеличенія этого направленія, забываютъ, что романтизмъ явился первоначально какъ начало не только нс-французское, но анти-французское, лишившее французскую литературу той безусловной диктатуры, какая ей принадлежала съ XVII и до послдней четверти XVIII столтія. Возводить романтизмъ приходится къ Шекспиру, въ смысл образца, но не въ смысл вліянія. Величайшій драматургъ, возникшій на рубеж XVI и XVII в., долго стоялъ одиноко. Къ этому образцу обратились, когда пришла потребность обратиться къ нему. Собственно ‘школа’ романтическая возникла въ Германіи, какъ результатъ подъема національнаго духа во время семилтней войны. При Фридрих II въ самой Германіи французское направленіе еще господствовало, самъ король, какъ извстно, признавалъ только ее. Вольтеръ, изгнанный изъ Франціи, торжествовалъ въ Санъ-Суси. Но подъемъ патріотизма, національнаго духа произошелъ въ нмецкой литератур того времени внезапно и произвелъ сразу большіе результаты. Лессингъ, Гте, Шиллеръ, Гердеръ выступили одинъ близко къ другому и были даже сотрудниками въ буквальномъ смысл. Разбойники Шиллера написаны за 11 лтъ до смерти Фридриха II. Гте, не признававшій слова ‘романтизмъ’, сказавшій, что ‘классично то, что здорово, а романтично то, что не здорово’, самъ, тмъ не мене, былъ совершеннымъ романтикомъ въ смысл литературнаго преобразованія, такъ какъ онъ осудилъ знаменитыя ‘три единства’ псевдоклассической сцены.

И такъ, романтизмъ возникъ вн Франціи, въ конц XVIII вка, причемъ, однако, идеи французскихъ энциклопедистовъ и начало революціи не только поддержали французское вліяніе въ литератур всемірной, но и подчинили себ и самихъ нмецкихъ романтиковъ, и величайшаго поэта Англіи Байрона. Шиллеръ въ Донъ-Карлос, Вильгельм Телл является поборникомъ политической свободы. Гте — въ Байронъ во многихъ произведеніяхъ представляются съ оттнкомъ того пессимизма, какой былъ навянъ потрясеніемъ старыхъ врованій. Фаустъ и первыя произведенія Байрона явились въ первые годы нашего вка, когда Гюго былъ еще четырехъ-пятилтнимъ ребенкомъ, онъ былъ мальчикомъ, когда вышли главные романы Вальтера Скотта.

Въ самой Франціи, то отпаденіе литературы отъ классическихъ формъ и приближеніе ея къ сюжетамъ національнымъ, которое вн Франціи возникло какъ реакція національнаго духа противъ французскаго, псевдо-классическаго господства, имло представителей до Гюго, въ роман — Шатобріана, въ лирик и въ театр — Казиміра Делавиня. Его, это патріотическія оды, вызванныя разгромомъ Франціи въ 1818 году, он имли тотъ же смыслъ, что И Anne Terrible Гюго, явившаяся въ 1872 году. Въ театр до Гюго имли успхъ совершенно романтическія пьесы Делавиня: Vpres Sic, Paria. Наконецъ, не надо упускать изъ вида, что за семь лтъ до появленія въ печати первыхъ одъ Гюго были уже изданы первыя псни Беранже (1815). Литература, стало быть, уже значительно склонялась въ сторону отъ классицизма въ самой Фрацціи.

Затмъ выступаютъ одновременно: Ламартинъ, Гюго, Виньи, не упоминая о меньшихъ. Религіозный духъ, какъ одинъ изъ составныхъ элементовъ романтизма (Шиллеръ, Шатобріанъ, Ламартинъ), проявился у Гюго, какъ мы видли, съ большой силою въ одахъ и балладахъ, въ которыхъ торжествуетъ также и духъ національный. Въ романахъ Bug Jargal и Han d’Islande и въ лирическомъ сборник Orientales Гюго, какъ уже упомянуто, пустился на поиски за чужимъ, далекимъ, необычайнымъ, яркимъ и вмст таинственнымъ. Такимъ образомъ, онъ соединилъ уже въ себ, для дальнйшаго творчества и для вліянія своего на литературу, все многоразличное содержаніе того, что называется романтизмомъ.

Orientales, появившіяся въ 1829 году, имли большой успхъ и нкоторые критики (не особенно благосклонные видятъ въ этомъ сборник чуть ли не лучшую часть лирическаго творчества Гюго. Мнніе это я долженъ признать совершенно несправедливымъ. Признаюсь даже, что лично не люблю Orientales. Он кажутся слишкомъ навянными вншней причиной — греческимъ возстаніемъ. Гюго никогда не оставался безъ отклика на вопль угнетеннаго народа и греческія палаты вотировали ему хвалу, при извстіи о его смерти, именно за Но, все-таки, этотъ сборникъ производитъ такое впечатлніе въ полномъ собраніи сочиненій Гюго, какъ будто прежде Востока не было, но вдругъ поэтъ сказалъ: да будетъ, и бысть Востокъ. И бысть не только Востокъ, но исключительно — адмиралъ Канарисъ, города: Миссолонги, Наваринъ, султанъ Ахметъ и т. д., а потомъ Востокъ какъ будто прошелъ и его опять нтъ.

Слдуетъ, однако, признать, что въ Orientales заблудились нкоторыя прелестныя вещи, ничего восточнаго не имющія, таковы, напр., Призраки. Чтобы дать понятіе о совершенств формы, о музыкальности, какой достигъ стихъ Гюго въ то время, приведу здсь цликомъ изъ Orientales маленькое стихотвореніе: Упоеніе (l’Extase):

J’tais seul pr&egrave,s des flots, par une nuit d’toiles.

Pas un nuage aux deux, sur les mers pas de voiles.

Mes yeux plongeaient plus loin que le monde rel.

Et les bois, et les monts, et toute la’ nature

Semblaient interroger dans un confus murmure

Les flots des mers, les feux du ciel.

Et les toiles d’or — lgions infinies,

А voix haute, voix basse, avec mille harmonies,

Disaient, en inclinant leurs couronnes de feu,

Et les flots bleus, que rien ne gouverne et n’arrte,

Disaient, en recourbant l’cume de leur crte:

C’est le Seigneur, le Seigneur Dieu! *).

*) Я былъ одинъ у волнъ въ лунную ночь. Ни одного облака на неб, ни одного паруса на мор. Взоры моя проникали дале міра видимаго.

И вотъ, лса, и горы, и природа вся, казалось, въ смутномъ шепот вопрошали у волнъ морскихъ, у огней небесныхъ.

А золотыя звзды въ безчисленныхъ легіонахъ, то громко, то тихо, тысячами сочетаній и склоняясь огненными внцами, вщали,

И волны голубыя, ничмъ не управляемыя, ничмъ не удерживаемыя, сгибая пну гребней своихъ, говорили:

— Это Господь, Господь Богъ!

Нтъ сомннія, что эти чудесные стихи, по красот формы и по врности, съ какою передаютъ они самое образованіе впечатлнія, самое движеніе чувства, принадлежатъ къ наиболе безупречнымъ перламъ всемірной поэзіи.

Опредленіе Гюго, какъ романтика, приводитъ насъ къ его драм Кромвелль, вышедшей въ 1827 году, или, врне сказать, къ знаменитому предисловію, какимъ она была снабжена, такъ какъ самая драма слаба и не была играна. Но предисловіе это было настоящимъ манифестомъ о войн романтизма, о войн на сцен театральной. Въ этомъ именно предисловіи, настоящемъ документ въ исторіи литературы, безусловномъ и высокоторжественномъ, какъ прилично манифесту, Гюго произносилъ окончательное осужденіе надъ классицизмомъ. Посл этого документа, можно сказать, въ его именно руки достается предводительскій жезлъ въ борьб, и поэтъ становится ‘главою французскаго романтизма’.

Но прежде чмъ обратиться къ Гюго-драматургу, мы должны свести счеты съ Гюго-роялистомъ, легитимистомъ, какимъ мы его знали досел. Ошибки реставраціи, преклоненіе ея передъ ‘священнымъ союзомъ’, этой ширмой, которая была придумана для того, чтобы въ пользу нмецкихъ державъ унизить Францію, закабалить Россію и разстрливать Италію, отвратили отъ Бурбоновъ сочувствіе французской интеллигенціи. Что касалось массы народной, то народъ-фабричный ихъ и прежде не любилъ, а народъ-крестьянинъ смутно опасался при слухахъ о возможности отобранія ‘національныхъ имуществъ’, то-есть, земель, отнятыхъ революціею у дворянства и удловъ и положившихъ основаніе французскому мелкому, крестьянскому землевладнію. Милліардъ вознагражденія, дарованный эмигрантамъ, цензура, высокомрное отношеніе Карла X къ парламентаризму подкапывали Бурбоновъ. А въ это время почву, столь еще нетвердую подъ ними, подсасывала быстро возрождавшаяся на зло имъ, въ совершенно сказочномъ вид, наполеоновская легенда. Забывали гнтъ, вспоминали славу.

Поль-Луи Курье въ добродушно-ядовитыхъ, образцовыхъ по народной сил и чистот языка памфлетахъ, язвилъ людей реставраціи, дворянство, и по поводу національной подписки на пріобртеніе замка Шамбора для наслдника престола, напоминалъ о самыхъ безславныхъ сторонахъ придворнаго режима дореволюціонныхъ Людовиковъ. Беранже припвалъ:

Lord Vilain-ton а tout pris

I’n’у а plus d’argent dans c’gueux d’Paris….

а вмст усиленно работалъ для возрожденія славной былины о побдоносномъ французскомъ цезар. Извстно, что демократъ Беранже и будущіе злйшіе враги втораго изданія имперіи — Викторъ Гюго и Адольфъ Тьеръ — явились представителями и орудіями этой реакціи въ умахъ въ смысл сочувствія къ наполеоновской эпох.

Любопытно видть постепенно видоизмняющееся отношеніе Гюго къ Наполеону, какъ исторической фигур. Даже въ легитимистскихъ одахъ, какъ только онъ касался Наполеона, всегда съ осужденіемъ въ стих его отражалось какое-то особое волненіе. Уже тамъ предчувствуешь то, что онъ сказалъ впослдствіи, въ изгнаніи: ‘странный этотъ человкъ смутилъ справедливость’. Въ одахъ Наполеонъ — убійца герцога Ангіенскаго, преступникъ. Но, все-таки, фигура его слишкомъ величава и поэтъ не разъ къ ней возвращается. Въ извиненіе ему укажемъ на другіе, боле сторонніе примры той фасцинаціи, какою обладалъ этотъ образъ на современниковъ и на ближайшіе къ нему поколнія, укажемъ на Байрона, страстнаго любителя свободы, на прямаго, честнаго Александра Манцони, автора одного изъ лучшихъ стихотвореній, посвященныхъ Наполеону — Il Cinque Magio. Оно такъ славилось, что Наполеонъ III, черезъ нкоторыхъ посредниковъ, предлагалъ итальянскому поэту разныя милости за оду для себя. Добрый Манцони, скажу мимоходомъ, не хотлъ указать на невозможность такого сравненія и отказалъ въ такой форм: ‘son vecchio’ {Я старъ.}.

Уже въ 1825 году Гюго нсколько охладлъ къ реставраціи, иначе не могъ бы написать Les deux, блестящую оду въ честь Наполеона. У итальянцевъ съ французами бываетъ споръ, чья ода лучше: Манцони или Гюго. Мн самому случалось, въ молодости, доказывать итальянцамъ, что ода Гюго лучше. Но это было въ пору столь незрлую, что картинность и порывъ въ поэзіи нравились мн еще боле, чмъ самимъ итальянцамъ. Les deux iles, это — Корсика и Св. Елена.

L fut son berceau!— L за tombe!

Pour les si&egrave,cles c’en est assez.

Ces mots, qu’un monde naisse on tombe,

Ne seront jamais effacs.

Sur ces iles, l’aspect sombre.

Viendront, l’appel de son ombre,

Tous les peuples de l’avenir,

Les foudres qui frappent leurs crtes,

Et leurs cueils, et leurs temptes,

Ne sont plus que son souvenir… *).

*) Здсь была его колыбель, тамъ — могила. Вка не забудутъ этихъ словъ. Міръ новый можетъ возникнуть, можетъ упасть, но т слова не изгладятся. Къ грознымъ островамъ будутъ стекаться, на зовъ его, тни, вс народы будущаго. Мракъ этихъ скалъ, и молніи, бьющія въ ихъ вершины, и бури, ихъ окружающія,— все это говоритъ уже только о немъ.

Въ 1827 году оскорбленія, какими еще осыпалась память Наполеона въ глубоко ненавидвшихъ его чужихъ краяхъ, вызвали со стороны Гюго оду Вандомской колонн: Нкоторыя модуляціи этой оды, очевидно, произвели впечатлніе на Пушкина, такъ какъ он повторяются въ его отповди Клеветникамъ Россіи.

Все это было уже совсмъ въ сторону отъ похода герцога Ангулемскаго въ Испанію. Ода въ честь колонны вызвала неудовольствіе на Гюго въ кружкахъ правительственныхъ. Самый романтизмъ, со всми его смлостями, не былъ одобряемъ при двор, это, все-таки, пахло какой-то революціей. Въ 1827 году, тотчасъ посл Orientales, появляется страстный, дйствительно потрясающій протестъ противъ смертной казни — Le dernier jour d’un condamn. Все это вело Гюго къ неизбжному разрыву съ реставраціею, который, какъ мы сейчасъ увидимъ, вскор и послдовалъ. Для того, чтобы не прерывать дале обзора драматическаго творчества Гюго, можно здсь сдлать небольшой скачекъ въ порядк постепенности его произведеній и упомянуть о роман Notre Dame de Paris, хотя онъ былъ написалъ уже въ 1830 году, посл іюльской революціи и посл двухъ первыхъ игранныхъ драмъ.

Въ Notre Dame проявляются вс стороны его таланта, вс качества, кром блеска стиховъ, и вс недостатки, кром нкотораго ‘усилія’, какое у него иногда обнаруживалось въ позднйшихъ произведеніяхъ: монументальность описаній, яркость средневковаго колорита, интересъ дйствія и тотъ духъ мрачнаго, необычайнаго, таинственнаго, который сообщается читателю и оставляетъ въ немъ особое впечатлніе навсегда. Прибавлю, что мрачнаго здсь даже больше, чмъ въ самомъ архитектурномъ храм Богоматери парижской. Громадный, старинный, какъ онъ кажется легокъ, даже воздушенъ, когда вечернее солнце освщаетъ его верхнія подпоры и придаетъ имъ видъ парусовъ. Но мракъ, искаженія, страданія вполн соотвтствуютъ общему характеру среднихъ вковъ. Напр., затворница въ Notre Dame, это — фигура совершенно въ томъ же дух, какъ L’homme qui rit.

Недостатки романа — чрезмрная чудовищность Квазимодо, который представляется иногда существомъ сверхъестественнымъ, и нкоторая сухость, превосходнаго, впрочемъ, по наглядности рисунка, стараго Парижа. Гюго могъ оживить это описаніе и если не сдлалъ такъ, то, быть можетъ, просто по спшности работы. Для исполненія обязательства передъ издателемъ, Гюго долженъ былъ окончить этотъ романъ въ пять мсяцевъ, а романъ вышелъ не такой, какой въ пять мсяцевъ можетъ быть вполн законченъ, онъ вышелъ грандіознымъ.

Авторъ одной изъ нмецкихъ статей о Гюго {Я долженъ отдать справедливость Allg. Ztg, о которой упоминалъ въ начал своего очерка. Поздне въ этой газет явился вполн приличный essay о Виктор Гюго г. Гуго Клейва.} приводитъ неблагопріятный отзывъ Гте о Notre, которую авторъ Фауста прямо называетъ ‘das abschenlichste Buch das je geschrieben worden’. Гте находитъ, что въ этомъ роман нтъ природы и правды и что дйствующія въ немъ лица — не живые люди, а искаженія. Но въ этомъ отзыв можно видть, за исключеніемъ справедливости, все, что угодно, даже старческую зависть къ молодой слав и крохотно-министерское не благоволеніе къ вольному духу.

То, что выше сказано о спшности работы по поводу вступленія въ Notre Dame, не должно быть понимаемо въ такомъ смысл, что если бы авторъ имлъ въ своемъ распоряженіи не 5, а 10 мсяцевъ или два года, то романъ вышелъ бы совсмъ иной. Я говорилъ только о недостатк нсколькихъ штриховъ, для наведенія которыхъ достаточно было двухъ дней, при спшности работы ихъ не оказалось. Но въ общемъ романъ вылился цльнымъ и едва ли выигралъ бы отъ вылеживанія. Нкоторые писатели сильне въ импровизаціи, чмъ въ медленномъ гравированіи, то, что импровизируется, выходитъ иногда и ярче, и цльне. За годъ до Notre Dame, въ 1829 году, Гюго написалъ въ три недли драму Marion Delorme, которая можетъ служить доказательствомъ тому, что сейчасъ сказано. Она вылилась совершенно цльною, такъ сказать, однимъ почеркомъ. Самъ авторъ въ предисловіи къ ней говоритъ, что въ теченіе двухъ лтъ, которыя протекли между окончаніемъ этой драмы и постановкой ея на сцену, онъ сдлалъ въ ней только незначительныя измненія. Въ теченіе двухъ лтъ онъ не нашелъ нужнымъ ввести существенныя перемны въ то, что было создано въ три недли.

Здсь отступимъ нсколько отъ хронологическаго порядка и соберемъ вмст все драматическое творчество Гюго. Какъ уже сказано въ начал, величіе Гюго — въ поэзіи лирической. Въ ней онъ, если иметъ равныхъ, то, все-таки, ни одинъ поэтъ не превышаетъ его. Въ драм онъ во многихъ отношеніяхъ уступаетъ, не говоря уже о Шекспир,— котораго самъ признавалъ идеаломъ своимъ и учителемъ,— но и Шиллеру. Драматизированная поэма Гте не идетъ при этомъ въ сравненіе. Въ драматическихъ картинахъ Шиллера полотно большихъ размровъ. На немъ умщается народъ, которому въ драмахъ Гюго не хватаетъ мста. И т, и другія картины — историческія, но картина можетъ быть въ четыре квадратныхъ аршина или во всю стну. Въ большой живописной эпопе можно изобразить, какъ въ Валленштейн и въ Телл Шиллера, и массу фигуръ, и, такъ сказать, фигуру массъ, не только дятелей, но и среду дйствія. Но возьмите иную картину Поля Делароша, представляющую всего дв фигуры, и она изображаетъ эпоху, она производитъ ‘историческое’ впечатлніе. У обоихъ поэтовъ, у Шиллера, какъ и у Гюго, есть одинъ недостатокъ общій’, лирикъ постоянно хватаетъ драматурга за руку, останавливаетъ дйствіе и начинаетъ пть. Оба поэта злоупотребляютъ монологами. Такъ, вс знаменитыя ‘рчи’, которыя встрчаются въ драмахъ Гюго — рчь Сильвы передъ портретомъ предковъ (Эрнаны), рчь Нанжиса противъ Ришелье (Marion Delorme), рчь Сен-Валлье (Roi s’amuse), рчь Мильтона Бромвеллю, рчь Ру и Блаза министрамъ — превосходныя лирическія тирады, он годятся боле всего въ Legende des si&egrave,cles. Но при данныхъ обстоятельствахъ он не могли быть произнесены.

У Шиллера это встрчается также, особенно въ

Да возьмемъ хоть такой примръ изъ: человку объявляютъ, что отецъ его ослпленъ тираномъ. Какъ выразится чувство любящаго сына, въ какихъ словахъ выльется негодованіе патріота? Отрывистымъ воплемъ, затмъ проклятіями, быть можетъ. Но мыслимо ли, чтобы человкъ въ такомъ положеніи сталъ пространно разсуждать о томъ, какой великій даръ Божій есть Зрніе и какъ много потерялъ отецъ, лишившись его? Не увидитъ онъ завтра ни цвтовъ, ни того, ни другаго, ни третьяго. Очевидно, здсь уже нтъ правды драматической, здсь чувство запло, лирикъ взялъ верхъ надъ драматургомъ.

Ни Карлъ V, ни Францискъ I, ни Людовикъ XIII не стерпли бы тхъ проповдей о предкахъ, о порокахъ, о казняхъ, которыя авторы преподносятъ имъ въ лиц трехъ смлыхъ стариковъ. Гюго, прибавимъ, впадаетъ въ этотъ недостатокъ гораздо въ большей степени, чмъ Шиллеръ, по личному своему пристрастію къ форм ‘перечня’, къ номенклатурнымъ поясненіямъ мысли.

Перейдемъ къ другимъ недостаткамъ драмъ Гюго. Нтъ въ нихъ единичныхъ фигуръ изъ народа, какъ нтъ народныхъ группъ. У Шиллера гораздо боле разнообразія: и бюргерская семья, и пастухи-охотники, разбойники, солдат. Гюго также выводить иногда людей изъ народа, но длаетъ это съ большей тенденціею, ему нужна нота протеста. Но о нихъ и можно сказать только то, что они вышли изъ народа, совсмъ вышли. Эти люди, министръ и любовникъ королевы, бывшій лакей Блазъ), Дидье мрачный разночинецъ среди маркизовъ и кавалеровъ (Marion Delorme), даже Трибул, шутъ (Roi s’amuse) одушевлены рыцарскими чувствами и говорятъ рыцарскимъ языкомъ. Великодушіе, неустрашимость, гордость, культъ женщины, боле чмъ любовь къ ней,— вотъ т душевные мотивы, которые онъ любитъ преимущественно приводить въ дйствіе. Гюго призывалъ себ въ учители Шекспира, но онъ, все-таки, боле — Корнель и по изображаемымъ характерамъ, и по пренебреженію ко всему не геройскому.

Достоинства, кром безподобныхъ стиховъ, съ лирическими вставками, сценичность, быстрота дйствія, неожиданность развязки, крпость постройки этихъ драмъ (за исключеніемъ Кромвелла и Бурирафовъ). Нагляднымъ подтвержденіемъ этихъ качествъ драмъ Гюго служитъ то, что большая часть его сценаріевъ цликомъ взята для оперъ, въ которыхъ главная потребность дйствія — крупность чертъ, быстрота, живописность, сопоставленіе. Эрнани, Лукреція, Руи Блазъ, Королевскія забавы,— все это взято въ оперы и либретто списаны съ драмъ и только мстами подланы пропуски. Характеристическія черты героевъ у Гюго выступаютъ не въ разговорахъ (какъ то бываетъ у Шиллера), но въ самомъ дйствіи.

Мы упоминали о нкоторыхъ лирическихъ отступленіяхъ. Но что же было длать, когда они такъ просятся наружу изъ души автора-лирика? Драматургъ является слишкомъ снисходительнымъ цензоромъ и пропускаетъ ихъ, пропускаетъ тмъ легче, что и публика, и критика поощряютъ такое ‘злоупотребленіе и неестественность. Критика, положимъ, указываетъ, что они замедляютъ дйствіе, но сама же любуется ими до такой степени, что именно они попадаютъ въ хрестоматіи. Недавно вышла довольно хорошо составленная брошюрка съ извлеченіями изъ разнородныхъ произведеній Гюго и продается издателемъ Гетцелемъ на сооруженіе памятника. Есть тамъ кое-что и изъ драмъ, но что же, главнымъ образомъ?— три изъ тхъ самыхъ рчей, которыя мы принуждены осудить, какъ неестественныя. А публика? Вдь, она апплодируетъ именно посл тирады, не иначе. Каждой изъ перечисленныхъ выше чисто-лирическихъ рчей она рукоплещетъ и восторгается. А вотъ такая сцена у того же Гюго: Дидь и Саверни въ тюрьм, ожидаютъ смерти. Саверни проситъ: ‘скажи мн что-нибудь объ этомъ?’ И вотъ, Когда Дидь, въ простыхъ и не длинныхъ словахъ, напоминаетъ товарищу, чтобы онъ не поддался въ послднюю минуту слабости, что отвчаетъ Саверни? Онъ спитъ. Разв такому мелкому и простому, но мастерскому штриху въ изображеніи характера станутъ апплодировать?

Это взято изъ Marion Delorme,— пьесы, въ которой есть вс достоинства драмъ Гюго и почти нтъ недостатковъ. Положимъ, въ ней нтъ философской глубины Шекспира, но какое обиліе, какая ясность и какая врность типовъ! Сама Марія Делормъ, эта ‘благородная барышня’, превратившаяся въ куртизанку, лицо историческое, но въ исторіи не представляющее ничего типическаго,— куртизанка увлекательная и ничего боле. Личность ея блдна въ мемуарахъ, которые свидтельствуютъ только о ея красот и модности. Гюго одушевилъ ее искренней любовью, Marion — прототипъ Маргариты Готье Дюма. Типъ сложный, превосходно выдержанный. Она любитъ въ самомъ дл, прежней жизнью гнушается, она нжна, робка. Но посмотрите, когда случайно появившійся маркизъ напоминаетъ ей о ея знакомыхъ въ той, прежней жизни, какъ врна та черта, что она два раза смется, сама невольно спрашиваетъ о двоихъ и потомъ гонитъ все это прочь, вмст съ маркизомъ.

Онъ самъ, этотъ блестящій маркизъ де-Саверни, для котораго всякій пустякъ важенъ, а жизнь — копйка, разговоръ его, въ которомъ столько шаловливой легкости и простоты, а вмст изящнаго нахальства,— типъ совершенно художественный. Разговоры между аристократами офицерами анжуйскаго полка, мрачность, отсталость и достоинство британскаго барона, старика Нанжиса, этого обломка отъ феодальной скалы, которую добиваетъ Ришелье, наконецъ, Людовикъ XIII, король робкій передъ министромъ и передъ женщинами, но недовольный, ненавидящій всесильнаго кардинала и, прежде всего, смертельно скучающій,— все это чудесная галлерея историческаго ‘жанра’.

Людовику такъ горька жизнь, такъ тосклива зависимость, онъ готовъ свергнуть иго, знаетъ, что одного его слова достаточно для этого и вмст онъ же предостерегаетъ любимаго придворнаго не говорить слишкомъ громко о Ришелье. Людовика мучитъ мысль, что жизнь его безъисходна, онъ любитъ говорить даже съ шутомъ о смерти, которая не хуже жизни, хотя страшна, а, между тмъ, такая тоска, дождь идетъ…

Быстрота дйствія, образцовая простота остроумнаго діалога, въ которомъ стихъ, всегда художественный, изгибается согласно съ естественностью хода, нердко отрывистыхъ разговоровъ, такъ что онъ и замтенъ только тмъ, что все выходитъ какъ-то складне, эффектне, чмъ въ проз,— вотъ остальныя качества Marion Delorme. Тмъ, кто наслышался о ‘ходульности’, ‘неестественности’, ‘напыщенности’ Гюго, совтую прочесть Marion Delorme. Нивъ одной пьес ни Шиллера, ни Шекспира нтъ такой простоты и столь художественной техники.

Это была первая, по времени, драма Гюго, написана она еще въ послдній годъ реставраціи. Вокругъ Гюго въ это время собиралась группа молодыхъ писателей, которыхъ прозвали le cnacle. При чтеніи Marion Delorme передъ директоромъ ‘французской комедіи’ къ членамъ дружескаго кружка присоединились и другіе писатели. Имена присутствовавшихъ тамъ стоитъ назвать, хотя бы съ цлью напомнить, что вырасло въ литератур при реставраціи. При чтеніи находились: Виньи, Сент-Бвъ, Мюссе, Дюма, Бальзакъ, Делакруа, Вилльменъ, Мериме, Сулье. Marion Delorme называлась въ то время Un duel sous Richelieu.

Цензура воспретила представленіе этой пьесы. Ее ‘шокировала’, конечно, ‘неморальность’. Во французской литератур, а согласенъ, можно боле чмъ въ каждой иной встртить вещей, написанныхъ съ не особенно нравственною цлью. Таковы, напр., нкоторыя произведенія г. Зола. Положимъ, и онъ будто бы castigat describendo, если не ridendo. По вещи, имъ осуждаемыя, онъ такъ размазываетъ, такъ самъ въ нихъ смакуетъ, снабжаетъ такъ усиленно животность своего рода поэзіею, что какъ-то не особенно врится въ его цль нравственную, а боле вроятной цлью кажется просто ‘успхъ’. Иначе, собственно въ видахъ простаго реализма, для чего же понадобилось бы придавать реальности столько добавочныхъ красокъ, даже возсоздавать что-то врод земнаго рая (Paradou) для двойнаго грхопаденія, изображать столь нердкій случай подъ особо-предназначеннымъ для него, что-то прообразующимъ собою деревомъ познанія и называть по именамъ вс цвтки, которые при этомъ присутствовали?

Ничего подобнаго нтъ ни въ Marion Гюго, ни въ Маргарит Дюма-младшаго. Оба просятъ только допустить, что въ женщин, которую судьба сгубила, можетъ, все-таки, остаться хоть какое-нибудь человческое чувство, что она можетъ возненавидть позоръ и обновиться любовью. И оба, Дюма и Гюго, не ршились даже примирить такой фактъ съ жизнью, допустить возможность побды этого факта надъ дйствительностью. Об эти женщины терпятъ оскорбленія отъ тхъ, кого любятъ, отталкиваются ими и слышатъ ‘прощеніе’ при смерти. Неужели и это, все-таки, еще безнравственно?

В. Гюго обратился къ королю. Карлъ X подтвердилъ запрещеніе цензуры, быть можетъ, ему было непріятно видть на сцен предка не очень отдаленнаго. При этомъ король сказалъ смшную вещь: ‘Я очень люблю ваши стихи, для меня есть только два поэта: вы и Дезожье’. Нсколько напоминаетъ комплиментъ Григорія XVI Ламартину, посл каковаго комплимента папа спросилъ его: ‘et comment va М. Paul de Kock?’

Чтобъ ‘утшить’ ‘своего поэта’, Карлъ X хотлъ возвысить его пенсію до 4 тысячъ франковъ. Но Гюго отказался отъ пенсіи. Запрещеніе цензурою его пьесы было послднимъ ударомъ роялистскимъ иллюзіямъ поэта. Ровно черезъ годъ (въ іюл 1830 г.) онъ привтствуетъ революцію. Отмтимъ при этомъ черту деликатности. Посл іюльскихъ дней 1830 года, когда цензура была уничтожена, театръ тотчасъ предложилъ автору поставить Marion, разсчитывая на успхъ тмъ большій, что нкоторыя черты Людовика XIII могли быть отнесены зрителями къ королю только что изгнанному, Marion могла имть успхъ de circonstance. Но Гюго отказалъ и, только когда прошелъ еще годъ и публика уже перестала заниматься Карломъ X, онъ позволилъ играть Marion.

Прежде нея былъ представленъ Hernani. Когда цензура запретила первую пьесу, авторъ тотчасъ принялся за Hernani, такъ какъ этотъ сюжетъ давно уже былъ имъ намченъ. Надъ Эрнани онъ работалъ больше, а именно мсяца полтора, такъ какъ 1 октября 1829 года уже состоялось представленіе.

Это первое представленіе Эрнани составило событіе въ борьб романтизма съ классицизмомъ. Я какъ-то сказалъ въ начал статьи, что у южныхъ народовъ идея очень скоро выходитъ изъ книги на улицу, а между южнымъ словомъ и южнымъ дйствіемъ почти нтъ разстоянія. Это буквально примнимо къ борьб романтизма съ классицизмомъ. Борьба эта выразилась при первомъ представленіи Эрнани всеобщей свалкой въ партер. Романтизмъ, такъ романтизмъ, и bas les perruques! Восторженные воины романтизма, въ ихъ числ извстные писатели и художники, на зло этимъ ‘мщанамъ’ классикамъ, одлись, такъ сказать, во вс литературные элементы, изъ которыхъ складывался романтизмъ: кто пришелъ въ театръ въ короткомъ плащ Генриха III и въ соотвтствующемъ берет, другой пришелъ матросомъ, третій — революціоннымъ incroyable’емъ, четвертый — средневковымъ монахомъ. И ‘такихъ’ пришли многіе десятки. Вс, во славу романтизма, давно отростили себ бороды и длинныя гривы. Буржуа, приличные, гладко выбритые, съ ужасомъ и ненавистью смотрли на вторженіе этихъ косматыхъ и необыкновенныхъ людей. Теофиль Готье, напримръ, этотъ поэтъ изящества во что бы то ни стало, этотъ ювелиръ слога, пришелъ съ цлой папахой взъерошенныхъ волосъ и въ багровомъ жилет — цвта крови.

‘Филистимляне’, то-есть буржуа, предводимые академическими старичками, съ отвращеніемъ отнеслись и къ пьес, и къ ея сторонникамъ. Гд только былъ стихъ слишкомъ смлый, по ихъ понятіямъ, они громко смялись. Напримръ, когда Эрнани, догадавшись, что старикъ Сильва — его соперникъ, произнесъ совершенно натуральный стихъ: ‘старый дуракъ, онъ самъ ее любитъ’ —

Vieillard stupide, il l’aime,

то это былъ взрывъ ‘адскаго’ хохота. Или: вотъ самъ Эрнани произноситъ свою тираду (не изъ длинныхъ и совсмъ умстную), посл того какъ донъ-Карлосъ (императоръ Карлъ V) спасъ ему жизнь, сказавъ, что ‘этотъ сеньоръ принадлежитъ къ моей свит’… Тогда Эрнани въ слдъ ему:

De ta suite о roi! Oui, de ta suite, j’en suis,

Nuit et jour pas pas je te suis….

то-есть, что онъ, сынъ разореннаго, опальнаго гранда, разбойникъ, высматриваетъ короля, чтобы убить его. Смхъ начался съ ‘деликатныхъ’, которымъ показалось безграмотнымъ повтореніе: ‘къ твоей свит, я принадлежу’. Но и вс буржуа-классики засмялись на вру и зашикали. При другихъ мстахъ стали свистать. Понятно, что т необычайныя существа, которыя пришли въ театръ для того, чтобы истоптать ногами классицизмъ, не могли остаться равнодушными. Они начали бить ‘филистимлянъ’, и Теофиль Готье билъ… Романтики оказались сильне, потому что врили въ будущность, мшавшихъ представленію выгнали, и оно дошло до конца, среди неистоваго восторга. Но за этой битвой послдовали другія, при слдующихъ представленіяхъ.

Разсказываютъ, что тутъ же, въ театр, издатель Бодуэнъ купилъ рукопись Hernani и отсчиталъ 6 тысячъ франковъ Виктору Гюго, у котораго было въ карман всего 50 франковъ.

Довольно соблазнительно остановиться на, а затмъ и на другихъ драмахъ Гюго, представить нчто врод этюда о его ‘театр’. Но для соблюденія нкоторой пропорціональности въ стать надо отказаться отъ этого. Пусть то, что сказано выше по поводу Marion, замнитъ боле подробную характеристику.

Скажу только, что лучшія пьесы Гюго, посл Marion, это Lucr&egrave,ce Borgia и Hernani, лучшія въ смысл драматическомъ.

Въ Marion и въ Lucr&egrave,ce больше всего движенія, правды въ развитіи дйствія и простоты въ словахъ дйствующихъ лицъ. Въ нихъ же, а, сверхъ ихъ, еще въ Roi s’amuse и въ Ruy Blas есть и правда историческая. Здсь приходится сдлать двойноеразличеніе. Во-первыхъ, повторяю, что Marion и Lucr&egrave,ce — лучшія пьесы въ смысл драматическомъ, но въ Hernani и въ Roi s’amuse есть за то превосходныя лирическія вставки, которыя, положимъ, вредятъ дйствію и неправдоподобны на сцен, но, все-таки, представляютъ такія поэтическія красоты, которыхъ т дв пьесы (Marion, Lucr&egrave,ce) лишены.

Во-вторыхъ, упомянувъ объ исторической правд, приходится, замтить мимоходомъ, что эта правда бываетъ двоякая: соотвтствіе лицъ, изображаемыхъ на сцен, съ тмъ, какими ихъ представляетъ исторія, и затмъ врность передачи духа, нравовъ, манеръ дйствовать и говорить въ данную эпоху. Первая правда можетъ быть соблюдена въ самомъ блдномъ, ничтожномъ произведеніи, вторая — важне, однако, отступленіе отъ фактовъ историческихъ, все-таки, можетъ быть включено въ недостатокъ и во всякомъ случа требуетъ оговорки.

Великіе драматурги вообще не особенно церемонились съ правдою фактовъ. Вдь, если проврить по исторіи шекспировскихъ Коріолана, Брута и Кассія, Генриха VIII, то окажется совершенно произвольная идеализація. Не говорю уже о томъ, что у Шекспира Коріоланъ иметъ артиллерію, въ Богемію дутъ моремъ, а Дельфы оказываются островомъ. У Шиллера Johannes parricide является въ Телл, хотя преданіе относитъ Телля къ другому времени, и такъ дале. У Гюго идеализирована Marion Delorme, положимъ, это фигура ничтожная въ исторіи и съ нею можно было обращаться по произволу. Но Лукреція, дочь Александра Борджіа, очернена всми клевета мы ея враговъ. Поэтъ представилъ намъ тотъ образъ Лукреціи, какой созданъ былиной, но не исторіей.

Но историческая правда въ смысл врнаго колорита эпохи и въ Лукреціи, и въ Эрпани, и въ Блаз&#1123, поразительна.

Есть неправдоподобія. Такъ, въ Лукреціи дважды отравляютъ, въ Эрнани разбойникъ, который поставилъ себ цлью жизни месть королю, оказывается вдругъ великодушнымъ грандомъ, когда можетъ убить его, Руи Блазъ, по чужому приказанію, старается влюбить въ себя королеву, забывая, что тотъ, кто ему приказалъ это, можетъ всегда выдать его тайну. Но сходныя, хотя, быть можетъ, и меньшія невроятности можно указать и у Шекспира, и Шиллера. У нихъ же найдется излишній анализъ чувствъ въ самые критическіе моменты дйствія. Этимъ недостаткомъ страдаютъ отчасти Hernani, въ особенности Roi s’amuse. Есть и высокопарность въ обихъ этихъ пьесахъ, высокопарность романская, не свойственная великому англичанину и великому нмцу. Напр., когда шутъ Трибуле ставитъ ногу на трупъ Франциска I (какъ онъ думаетъ) и произноситъ сперва нсколько отрывочныхъ, простыхъ словъ, а потомъ говоритъ:

Maintenant, monde, regarde moi.

Ceci c’est un bouffon, et ceci c’est un roi!

то это вовсе не высокопарность, это истинный, потрясающій драматическій аффектъ. Но когда, затмъ, онъ на цлой страниц расписываетъ, какъ великъ тотъ король, который у него подъ ногой, вспоминаетъ при этомъ мариньянскую битву, то это несомннная фальшь.

Не будемъ останавливаться на драмахъ Marie Tudor и Angelo (1835), написанныхъ прозою. Марія ‘кровожадная’ изображена врно, но средою авторъ не владетъ, какъ владлъ въ ціи, въ испанскихъ и французскихъ драмахъ. Въ Angelo есть характеристическое мсто, которое доказываетъ, что не только стихъ иногда увлекалъ Гюго къ пространнымъ изложеніямъ: Анжело, тиранъ падуанскій, на двухъ страницахъ въ проз объясняетъ свою зависимость отъ Венеціи.

Остается упомянуть о томъ порядк, въ какомъ появились драмы Гюго. Посл Hernani и Marion написанъ былъ Le Boi s’amuse. Эта пьеса была играна въ 1832 году одинъ разъ, несмотря на іюльскую революцію, она оказалась, все-таки, нецензурною. Дальнйшія представленія были воспрещены министерскимъ распоряженіемъ, которое было вызвано соображеніями, весьма разнородными. Во-первыхъ, нецензурнымъ казалось ‘разоблаченіе’ короля Франциска I, который признается одной изъ національныхъ славъ и обыкновенно называется ‘Мариньянскимъ героемъ’, хотя онъ же былъ павійскимъ плннымъ, то-есть имлъ свой Седанъ посл своего Сольферино. Во-вторыхъ, признавалось неудобнымъ выставлять покушеніе на жизнь короля въ то время, какъ въ Людовика Филиппа однажды уже стрляли. Roi s’amuse былъ игранъ во второй разъ уже только въ 1882 году и, надо сказать, безъ особеннаго успха. Но Hernani, возобновленный въ 1880 году, былъ принятъ восторженно.

Лукреція Борджіа была поставлена въ 1833 году и Марія Тюдоръ въ томъ же году, Анжело — въ 1835, Бургграфы — въ 1843 г. Вс драмы имли большой успхъ, кром послдней. Слово burgrave (Burggraf), повидимому, очень нравилось Виктору Гюго, оно часто у него встрчается, когда онъ хочетъ изобразить темную эпоху среднихъ вковъ, высшее развитіе феодализма (особенно въ Legende des si&egrave,cles). Но въ пьес, которая носятъ это названіе, дйствующія лица не столько живыя лица, сколько готическія олицетворенія пороковъ и добродтелей. Вообще В. Гюго въ области германизма ‘былъ въ гостяхъ’ и напрасно онъ ходилъ туда въ гости. въ домъ-Карлос Шиллера хотя и духъ, и языкъ очень мало напоминаютъ Испанію, но, все*таки, есть знакомство съ исторіею, какъ у Гюго въ Маріи Тюдоръ. Но каждый драматургъ лучше у себя дома: Гюго въ романскомъ, Шиллеръ въ германскомъ мір. Только Шекспиру удавались Венеція, Верона, даже расположеніе городовъ врно: онъ или былъ въ нихъ, или много слышалъ о нихъ отъ очевидцевъ. И, сверхъ того, онъ — Шекспиръ.

Боюсь, чтобы читатель не увидлъ въ тхъ пояснительныхъ сопоставленіяхъ, которыя встрчаются выше, намреніе возвысить В. Гюго, какъ драматическаго поэта, на мсто, ему не принадлежащее въ этой области. Желая выразиться короче, повторю только, что въ общемъ я и не думаю отрицать превосходство Шиллера надъ Гюго — въ драм. Главная сила и высшее мсто его въ лирик.

VIII.

Битву ‘при Эрнани’ можно признавать за видимую побду романтизма. Эта литературная революція предшествовала, такимъ образомъ,— въ фактахъ наружныхъ,— революціи политической, іюльской революціи 1830 года, всего нсколькими мсяцами. Об он назрвали въ теченіе половины періода реставраціи. Франція скоро разочаровалась въ Бурбонахъ, которые въ изгнаніи ‘ничему не научились и ничего не забыли’, такими и сошли со свта въ лиц графа Шамбора, съ его пресловутымъ блымъ знаменемъ, которое буквально помшало ему воцариться во время септенната 1877 года.

В. Гюго восплъ восторгъ, возбужденный знаменитыми тремя іюльскими днями, которымъ поставленъ новый памятникъ на мст, гд въ старину возвышалась Бастилья. Въ Feuilles d’automne, вышедшихъ въ 1831 году, преобладаетъ нота интимная, радость на дтей своихъ, и есть прелестныя вещи, внушенныя этимъ чувствомъ. Но въ томъ же сборник есть сильное стихотвореніе, изъ котораго можно привести нсколько характеристическихъ строкъ:

Je suis fils de ce si&egrave,cle! une erreur, chaque anne,

S’en va de mon esprit, d’elle meme tonne,

Et, dtromp de tout, mon culte n’est rest,

Qu’il vous, sainte patrie et sainte libert.

Затмъ посл перечня разныхъ современныхъ событій, онъ оканчиваетъ такъ:

Oh, la muse же doit aux peuples saus dfense,

J’oublie alors l’amour, la famille, l’enfance,

Et les molles chansons, et le loisir serein,

Et j’ajoute а ma lyre une corde d’airain *).

*) Я сынъ своего вка, одно заблужденіе за другимъ, какъ годъ за годомъ, уходятъ отъ меня, само какъ бы удивляясь тому, какъ оно могло быть. Освободясь отъ всего обманчиваго, я сохранилъ культъ только теб, святая родина, и теб, святая свобода…. Да, муза обязана служить беззащитнымъ народамъ, я забываю тогда любовь, и семью, и дтей, и нжныя псни, и свтлый отдыхъ, я въ лир своей прибавляю страну желзную.

Въ Chants de crpuscule, изданныхъ въ 1835 году, есть нсколько стихотвореній, посвященныхъ ‘тремъ днямъ’, которые Гюго, довольно не кстати приравниваетъ къ побдамъ Наполеона. Но энтузіазмъ, возбужденный успхами революціи, которые казались вмст и освобожденіемъ отъ иностранной указки, былъ дйствительно великъ, и не могъ не увлечь Гюго, бывшаго Тиртеемъ славы народной. юльскихъ героевъ онъ приравниваетъ къ солдатамъ революціи и имперіи:

Vous tes bien leurs fils! c’est leur sang, c’est leur me

Qui fait vos bras d’airain et vos regards de flamme,

Ils ont tout commenc: vous avez votre tour.

Votre m&egrave,re c’est bien cette France fconde

Qui fait, quand il lui plait, pour l’exemple du monde,

Tenir au si&egrave,cle dans un jour *).

*) Да, вы ихъ дти, ихъ кровь, ихъ душа даютъ рукамъ вашимъ силу и взглядамъ вашимъ огонь. Они положили начало, теперь ваша очередь. Вы достойны своей матери, этой Франціи плодотворной, которая, когда захочетъ, вмщаетъ въ одинъ день цлое столтіе.

Несмотря на восторженное отношеніе къ новой революція, Гюго, въ превосходной од Sunt lacriniae, воздалъ честь памяти Карла X, умершаго въ 1836 году. Ода эта помщена въ сборник стихотвореній, носящемъ названіе Voix intrieures и посвященномъ памяти отца поэта, генералъ-лейтенанта графа Гюго, умершаго въ 1828 году. Этотъ сборникъ вышелъ въ 1837 г. Въ немъ замчательна небольшая поэма L’arc de triomphe, въ которой поэтъ представляетъ себ развалины Парижа, засыпанныя временемъ, и среди нихъ тріумфальныя ворота, какъ тысячелтнюю руину. Въ Chants de crpuscule и въ Voix intrieures сказывается, во многихъ мстахъ, мимоходомъ, какъ бы вздохъ поэта надъ отлетвшимъ догматическимъ врованіемъ. Любовь въ дтямъ также продиктовала здсь поэту прелестныя вещи, наприм., А des oiseaux envols. Въ предисловіи къ послдующему собранію стихотвореній, Les rayons les ombres, появившемуся въ 1840 году, самъ поэтъ называетъ тогдашнее свое настроеніе ‘вторымъ періодомъ мысли автора’. Просматривая теперь эти предисловія, которыхъ обыкновенно не читаешь, пробгая знакомые томы, останавливаюсь на такой авто-характеристик поэта, которую я могъ бы принять за эпиграфъ для начала настоящаго, посвященнаго ему очерка: ‘Кому угодно было читать мои стихи, тотъ знаетъ, что хотя авторъ ихъ и допускаетъ иногда, въ нкоторыхъ случаяхъ, неопредленность и полусвтъ въ мысли, но въ выраженіи ея это случается съ нимъ гораздо рже. Не отказывая въ признаніи великой поэзіи свера, которая въ самой Франціи иметъ превосходныхъ представителей, онъ лично всегда имлъ сильную склонность къ форм южной, точной. Онъ любитъ солнце, любимая книга его библія. Виргилій и Данте — его божественные учители. Все его дтство было ничто иное, какъ долгій періодъ мечтанія, перемшаннаго съ изученіемъ наукъ точныхъ’.

Для освщенія преобладавшей въ Гюго стороны — объективности, проникновенія національнымъ чувствомъ, намъ необходимо часто справляться съ тми его произведеніями, которыя имютъ характеръ политическій. Духъ народный, согласно съ призваніемъ поэта, по его представленію, подчинялъ себ въ Гюго его личное, человческое чувство, его субъективныя стремленія, однако же. вовсе не уничтожилъ въ поэт этотъ внутренній міръ. Такъ, въ Rayons dies ombres, рядомъ съ новымъ стихотвореніемъ о Карл X, можно указать прелестную элегическую пьесу: Pust esse d’Olimріо, одну изъ лучшихъ у Гюго. Мысль та, что человкъ освоиваетъ свои чувства и важнйшія событія своей жизни съ природою (мысль — чисто-‘южная’), а, между тмъ, эта обстановка природы и кажущаяся ея отзывчивость даются человку только на время, какъ бы ссужаются на срокъ, а потомъ отбираются назадъ:

Dieu nous prte un moment les pr&egrave,s et les fontaines,

Les grands bois frissonnants, les rocs profonds et sourds

Et les cienx azurs, et les bois, et les plaines,

Pour у mettre nos coeurs, nos rves et nos amours.

Puis il nous les retire. Il souffle notre flamme.

Il plonge dans la nnit l’antre on nous rayonnons,

Et dit la valle, o s’imprima notre me.

D’effacer notre trace et d’oublier nos noms *).

*) Богъ ссужаетъ намъ на время луга и ключи, трепещущіе лса, глубокія и глухія ущелья, лазоревые небеса, озера и долины, и мы помщаемъ въ нихъ наши сердца, наши мечты и привязанности. Потомъ онъ отнимаетъ ихъ. Задуваетъ нашъ огонь, погружаетъ во мракъ ту пещеру, въ которой мы блистали, и той долин, въ которой запечатллась душа наша, велитъ изгладить нашъ слдъ и забыть наше имя.

Это естественное противорчіе идеи безконечности, какою запечатлвается каждое глубокое чувство, съ фактомъ непрочности, съ которымъ мы должны считаться, съ большой силою и съ чудесной нжностью передано здсь на отношеніи природы къ человку, или, лучше сказать, на диссонанс въ ея измнчивости тамъ, гд онъ самъ не измнился, на ея неизмнности тамъ, гд у него радость смнилась на горе.

Къ этому же періоду творчества относится замчательный очеркъ Mirabeau, котораго поэтъ, впрочемъ, слишкомъ идеализировалъ, видя въ немъ, главнымъ образомъ, не личность трибуна, но образъ самой революціи. Замтимъ, что и самую революцію Гюго не только почиталъ за провозглашенныя при начал ея идеи, но и обожалъ за то, что она была одной изъ ‘славъ’ Франціи. Повторяю, онъ былъ народный бардъ, а не самостоятельный мыслитель. Упомянемъ еще о превосходныхъ описаніяхъ природы въ книг Rhin, вышедшей въ 1842 году.

Такъ какъ призваніе поэта Гюго видлъ въ дятельномъ участіи въ народныхъ длахъ, приглашая поэта не удаляться въ пустыню, но жить съ людьми, участвовать въ борьб за дло свободы и справедливости, раздлять ихъ радости и горе, то было естественно, что онъ желалъ участвовать въ политическихъ длахъ. Но при іюльской монархіи условіемъ такого участія былъ имущественный цензъ, довольно высокій, такой, во всякомъ случа, что его могъ имть picier, но не имлъ Гюго. Король Людовикъ Филиппъ открылъ ему доступъ въ сферу законодательную, назначивъ его въ 1845 году членомъ палаты пэровъ. Гюго не состоялъ ни въ какихъ отношеніяхъ къ новому правленію. Оно обезпечивало свободу, оно возстановило статую Наполеона на вандомской колонн, перевезло прахъ Наполеона съ острова св. Елены и помстило въ отел Инвалидовъ, оно возстановило и трехцвтное знамя, знамя республики,— однимъ словомъ, старалось опереться на вс ‘славы’. И хотя само оно никакой славы вновь не создавало, кром той, весьма существенной, что Франція при немъ была счастлива, но Гюго не имлъ поводовъ и возставать противъ этого порядка. Голосъ его раздавался и тогда въ защиту гонимыхъ, хотя бы цлямъ этихъ гонимыхъ онъ и не сочувствовалъ.

Такъ, въ палат онъ произнесъ увлекательную рчь противъ законовъ объ изгнаніи и потребовалъ возвращенія права жить во Франціи Бонапартамъ, которые современемъ отплатили ему за это изгнаніемъ. Такъ, онъ обратился къ королю съ просьбой о помилованіи одного изъ виновниковъ покушенія на жизнь Людовика-Филиппа. Покушеній этихъ было не мене 11-ти, но Людовикъ-Филиппъ продолжалъ держаться своей системы. Однацо, онъ отвергъ ходатайство Гюго о помилованіи преступника. Наканун дня казни, поэтъ дважды прізжалъ къ королю и не засталъ его или не былъ принятъ. Въ послдній изъ этихъ напрасныхъ пріздовъ, въ полночь, когда онъ думалъ встртить короля при возвращеніи во дворецъ, Гюго, расписываясь на поданномъ ему лист бумаги, вздумалъ обратиться къ королю во имя умершей его недавно дочери и недавно же родившагося внука, графа Парижскаго, и вотъ, къ имени своему онъ прибавилъ стихи:

Par votre ange envole ainsi qu’une colombe,

Par ce royal enfant, doux et frle roseau,—

Grce encore nne fois! Grce au nom de la tombe!

Grce un nom du berceau! *).

*) Во имя твоего ангела, отлетвшаго, какъ голубь, во имя царственнаго ребенка, нжнаго и ломкаго, какъ стебелекъ, еще разъ — помилуй! Помилуй ради могилы, помилуй ради колыбели!

Боле дятельное участіе въ политическихъ длахъ Гюго принялъ въ законодательныхъ собраніяхъ республики 1848 года. Замчательно, что на выборахъ въ учредительное собраніе В. Гюго явился кандидатомъ консервативной партіи, по числу голосовъ, поданныхъ за него въ Париж, онъ былъ седьмымъ, и имя его стояло непосредственно передъ именемъ Людовика-Наполеона Бонапарта. Но поэтъ, какъ человкъ убжденія и независимости, не принадлежалъ ни къ какой партіи и вотировалъ въ каждомъ отдльномъ случа, какъ внушала ему совсть. Вслдствіе того, партіи, эти котеріи программъ, поочередно обвиняли его въ неврности. Такъ, само собою разумется, что онъ, вмст съ ‘красными’, подавалъ голосъ за отмну смертной казни, за неразршеніе судебныхъ преслдованій противъ Луи Блана и Ледрю-Роллена, за отклоненіе благодарности диктатору Каваньяку, который не только разгромилъ баррикады соціалистовъ въ кровопролитные іюньскіе дни 1848 года,— въ этотъ моментъ проглянула ‘коммуна’ за 23 года до поднятаго ею надъ Парижемъ зарева,— но и разстрливалъ безоружныхъ людей десятками на улицахъ. Въ то же время, Гюго голосовалъ за одно съ консерваторами противъ тхъ мръ, которыя клонились къ перевороту соціальному, противъ національныхъ мастерскихъ и ‘права на трудъ’, противъ прогрессивнаго налога на имущество и капиталъ.

Газета Evnement, которую основалъ Гюго въ 1848 же году и въ которой участвовали его сыновья, Карлъ и Францискъ, Поль Мрисъ и Августъ Вакери, братъ Карла, мужа одной изъ его дочерей, также высказывалась за безусловныя начала справедливости, великодушія, свободы, но съ устраненіемъ законодательной передлки общественныхъ условій. Въ силу того обаянія, какое имла для поэта наполеоновская легенда, онъ, доврчивый къ людямъ, защищалъ въ своей газет кандидатуру принца Людовика-Наполеона въ президенты республики. Исповданіе своихъ политическихъ воззрній онъ изложилъ въ своемъ воззваніи въ избирателямъ въ національное собраніе въ 1848 году.

Не мшаетъ сдлать извлеченіе изъ этого воззванія, во-первыхъ, потому, что Гюго, сравнивая здсь ‘дв’ республики, могъ дать полный просторъ любимой своей антитезической форм, и превосходно ею воспользовался, во-вторыхъ, и потому еще, что сдланное имъ сопоставленіе ярко выражаетъ различіе между партіей, хотя и радикальной даже, но только либеральной, и, съ другой стороны, партіей насильственныхъ соціальныхъ опытовъ. ‘Возможны дв республики,— говоритъ Гюго,— одна сорветъ трехцвтное знамя и вывситъ красное, передлаетъ вандомскую колонну на мдные гроши, въ словамъ: свобода, равенство, братство прибавитъ: ‘или смерть’, произведетъ банкротство, разоритъ богатыхъ, не обогативъ бдныхъ, уничтожитъ кредитъ, который есть общее достояніе, и трудъ, который каждаго кормитъ,разрушитъ собственность и семью, выставитъ человческія головы на пикахъ, подозрніемъ станетъ наполнять тюрьмы и убійствомъ опорожнять ихъ, убьетъ свободу, задушитъ искусство, обезглавитъ народную мысль, отринетъ Бога, введетъ снова въ дйствіе дв роковыя машины, которыя бываютъ неразлучны — ассигнаціонный станокъ и гильотину,— однимъ словомъ, станетъ длать хладнокровно то, что люди 93 года длали въ изступленіи. Другая республика можетъ быть союзомъ всхъ французовъ, а современемъ и другихъ народовъ, на начал демократическомъ, учредитъ свободу безъ похищенія и насилій и такое равенство, которое не будетъ препятствовать естественному развитію каждаго, наконецъ, братство не монаховъ, но свободныхъ людей, всмъ дастъ даромъ образованіе, какъ солнце даетъ свтъ, внесетъ милосердіе въ законъ уголовный и примиреніе въ законъ гражданскій, умножитъ желзныя дороги, возростить лса, увеличитъ цнность почвы, она будетъ исходить изъ того принципа, что каждый человкъ долженъ начинать съ труда и кончать собственностью, будетъ уважать наслдство, которое есть только рука помощи, протягиваемая отцомъ своимъ дтямъ изъ могилы, потрудится мирно надъ ршеніемъ великой задачи общаго благополучія и, не сходя съ реальной почвы, постарается осуществить великія мечтанія мудрецовъ — поставить власть на томъ же основаніи, какъ свободу, то-есть на прав, подчинитъ силу уму, упразднитъ мятежъ и войну, эти дв формы варварства, сдлаетъ изъ порядка законъ для гражданъ, а изъ мира законъ для націй, будетъ жить и просіяетъ, возвыситъ Францію и подчинитъ себ міръ,— представитъ, однимъ словомъ, величественныя объятія человчества передъ взорами удовлетвореннаго Бога. Изъ этихъ двухъ республикъ вторая называется — цивилизаціей, первая — терроромъ, Я готовъ посвятить жизнь одной, чтобы стала невозможной другая’.

Въ своей домашней жизни Гюго испыталъ въ 1843 году большое горе. Дочь его Леопольдина утонула вмст съ своимъ мужемъ, Карломъ Вакери, катаясь въ лодк съ парусомъ на Сен. Гюго былъ въ это время въ Испаніи. Поэтъ страстно любилъ своихъ дтей, и изъ-за нихъ, конечно, полюбилъ дтей вообще, онъ перенесъ эту приверженность на внуковъ — Жоржа и Жанну, дтей сына его Карла, который умеръ въ 1871 году. Второй сынъ поэта, Францискъ-Викторъ, умеръ въ 1873 году. О другой дочери, Адели, которая живетъ въ убжищ умалишенныхъ, уже упомянуто. Горе при потери старшей дочери внушило лучшія стихотворенія въ сборник, носящемъ названіе Contemplattons, появившемся не скоро, а именно уже въ 1856 году, во время изгнанія.

Идея ‘великодержавности’, дятельной роли въ международныхъ длахъ не дала республик 1848 года установиться настолько, насколько установилась ныншняя. Потребовались страшныя несчастія для того, чтобы принудить Францію довольствоваться внутреннимъ успхомъ, не соединяя двухъ стремленій, несовмстимыхъ. И то Франція едва ли еще примирилась съ этой мыслью — быть примромъ политическаго самоуправленія. Дальнія экспедиціи, предпринятыя ныншней республикою, и страстность, съ какой ниспровергаются въ ней министерства именно по поводу вншнихъ неуспховъ, какъ бы свидтельствуютъ о чемъ-то иномъ. Римская экспедиція 1848 года — вотъ та ошибка правленія диктатора Каваньяка, изъ которой истекло и избраніе претендента на ворону въ вожди народовластія.

Смутно, но, все-таки, почувствовалось, что для успха такихъ длъ, какъ соперничество съ Австріей въ Италіи, съ одной стороны, устраненіе возможной коалиціи монархической Европы — съ другой, слдовало обратиться въ военный лагерь. Для итальянской кампаніи, хотя она уже привела въ Римъ, требовался, однако, Наполеонъ, для поддержанія папской власти вн Франціи и сдерживанія элементовъ, совершенно противуположныхъ въ самой Франціи, нужно было ‘сильное правительство’. Такое правительство уже и явилось въ каваньяковской диктатур. Избраніе Наполеона — это былъ только дальнйшій шагъ въ томъ же смысл. Думали придать ‘сил’ еще ‘прочность’ и ‘авторитетъ’ унаслдованнаго имени. Изъ обломковъ іюньскихъ баррикадъ въ Париж и гарибальдійскихъ баррикадъ въ Рим состроились президентскія кресла втораго Наполеона, логически, хотя и преступно преобразившіяся посл въ престолъ его.

Самый составъ втораго народнаго собранія, законодательнаго, которое явилось на смну учредительному, былъ консервативне. Консерватизмъ былъ, такъ сказать, въ воздух, еще, пахнувшемъ порохомъ Каваньяка. Поэтъ, который въ учредительное собраніе явился въ качеств кандидата консервативнаго, въ законодательномъ собраніи перешелъ окончательно къ ‘краснымъ’, къ демократамъ, на крайнемъ фланг у которыхъ были соціалисты. Въ 1850—1851 годахъ явились попытки ограничить всеобщую подачу голосовъ и подвергнуть пересмотру только что вотированное прежнимъ собраніемъ уложеніе. Викторъ Гюго и Ламартинъ оба возставали противъ этихъ мръ и оба почерпали свои аргументы изъ соображеній историческихъ, а не изъ паролей разныхъ партій. Рчи Гюго бывали сильны, какъ его лирическая поэзія, особенно когда онъ являлся въ роли обличителя. Такова была знаменитая рчь по поводу пересмотра конституціи, въ которой поэтъ клеймилъ консерваторовъ за ихъ вчный страхъ передъ державами, клеймилъ тхъ, ‘кто при малйшемъ стук бросается внизъ, прикладываетъ ухо въ земл и прислушивается, не детъ ли иностранная артиллерія’.

Однако, ей дйствительно суждено было придти, суждено было громить дорогой Виктору Гюго Парижъ, черезъ 20 лтъ посл его ораторскаго обличенія ему пришлось быть ереміею своей страны, написать L’аппее Terrible. Но еще прежде, въ самой Франціи, Виктора Гюго должна была обмануть любимая имъ и украшенная имъ наполеоновская легенда, ‘традицій славы’ должна была начать съ преступленія и окончить безславіемъ, а пвца своей богатырской лиры, Виктора Гюго, она обрекла на изгнаніе.

Леонидъ Полонскій.

‘Русская Мысль’, кн. VI—VII, 1885

ВИКТОРЪ ГЮГО.

Читайте также: