Альфонсъ Додэ.
Альфонсъ Додэ.
Видніе кольмарскаго судьи.
Видніе кольмарскаго судьи.
‘Отечественные Записки’, No 10, 1878
Видение кольмарского судьи, Доде Альфонс, Год: 1873
Время на прочтение: 4 минут(ы)
До того времени, пока онъ не присягнулъ императору Вильгельму, не было человка счастливе маленькаго судьи Доллингера, когда онъ являлся въ засданіе кольмарскаго суда, въ своемъ ток, надтомъ на бекрень, съ своимъ толстенькимъ брюшкомъ, и тройнымъ подбородкомъ, красиво лежавшимъ на кисейномъ галстук.
‘А славно я сегодня вздремну’, казалось, говорилъ онъ себ, садясь, и весело было смотрть, какъ онъ вытягивалъ свои толстыя ножки, и погружался въ свое большое кресло съ кожанымъ мягкимъ кружкомъ на сиднь, кружкомъ, которому онъ обязанъ былъ тмъ, что посл тридцати лтъ сидячей жизни, сохранилъ ровный нравъ и хорошій цвтъ лица.
Бдный Доллингеръ!
Этотъ самый кожанный кружокъ погубилъ его. Ему было такъ хорошо на ‘своемъ насиженномъ мстечк, что онъ предпочелъ лучше сдлаться пруссакомъ, нежели оставить его. Императоръ Вильгельмъ сказалъ ему: ‘Сидите, сидите, г. Доллингеръ!’ И Доллингеръ остался сидть, и теперь онъ совтникомъ кольмарскаго суда, достойно отправляющимъ правосудіе именемъ его берлинскаго величества.
Вокругъ него ничто не измнилось. Это все тотъ же судъ, полинялый и монотонный, все та же зала, съ лоснящимися скамейками, какъ въ церкви, съ голыми стнами, съ жужжаніемъ адвокатовъ, и все тотъ же полусвтъ надаетъ изъ высокихъ оконъ съ саржевыми занавсками, все то же большое распятіе. Перейдя къ Пруссіи, кольмарскій судъ не унизилъ своего достоинства: въ немъ по прежнему стоитъ бюстъ императора, въ глубин преторіи. Но, однакожъ, несмотря на это, Доллингеръ чувствуетъ себя здсь чуждымъ. Какъ онъ ни углубляется въ свои кресла, но ужь прежней сладкой дремоты нтъ, и если ему случается еще когда нибудь заснуть въ засданіи, то онъ видитъ страшные сны…
Доллингеру снится, что онъ на высокой, высокой гор. Что онъ тамъ длаетъ одинъ одинешенекъ, въ судейской одежд, сидя въ своемъ большомъ кресл, на этой громадной высот, гд ничего не видно, кром чахлыхъ деревьевъ, да тучи мошекъ? Доллингеръ и самъ не знаетъ. Онъ ожидаетъ съ холоднымъ потомъ на лбу, дрожащій отъ страху. Большое красное солнце встаетъ по ту сторону Рейна, позади сосенъ Шварцвальда, и по мр того, какъ оно восходитъ, внизу, въ долинахъ Танна и Мюнстера, отъ одного конца Эльзаса до другого слышится непрерывный гулъ, шумъ шаговъ, стукъ колесъ, и все это ростетъ и приближается, и у Доллингера сжимается сердце. Вскор кольмарскій судья видитъ, что по длинной извилистой дорог, поднимающейся по бокамъ горы, тянется печальный, безконечный кортежъ: весь эльзасскій народъ назначилъ себ свиданіе въ этомъ проход Вогезовъ, для того, чтобъ торжественно эмигрировать.
Впереди дутъ длинныя телеги, запряженныя четырьмя волами: телеги, которыя во время жатвы встрчались наполненныя снопами, и на которыхъ теперь нагромождена мебель, пожитки, рабочіе инструменты, большія кровати, высокіе шкапы, ситцевыя занавски, прядки, маленькіе дтскіе стулики, старинныя праддовскія кресла — завтныя сокровища, хранившіяся въ семь, повытасканныя изо всхъ угловъ, и съ которыхъ втеръ сметаетъ священную пыль домашняго очага. Цлые дома отправляются на этихъ телегахъ. За то он и подвигаются крехтя, и волы съ трудомъ тащятъ ихъ, какъ будто почва удерживаетъ колеса, какъ будто частицы сухой земли, оставшіяся на плугахъ, заступахъ, боронахъ, грабляхъ, еще боле затрудняютъ движеніе, длая изъ этого отъзда что-то похожее на вырываніе съ корнемъ. Позади возовъ тснятся безмолвная толпа, это люди всхъ званій и возрастовъ отъ старыхъ стариковъ въ треуголкахъ, дрожащихъ, опирающихся на палки, до курчавыхъ мальчугановъ, въ бумазейныхъ панталонахъ, на одной подтяжк, отъ разбитой-параличемъ бабушки, которую несутъ на плечахъ молодцеватые парни, до младенцевъ, которыхъ матери прижимаютъ къ груди своей, здоровые и бодрые, также какъ и слабые и несчастные, т, которые будутъ солдатами въ слдующемъ году, и которые участвовали въ этой ужасной войн, кирассиры съ отнятыми ногами, плетущіеся на костыляхъ, худые, изнуренные артиллеристы, изодранные мундиры которыхъ еще пахнутъ плесенью прусскихъ казематовъ. Все это дефилируетъ гордо по дорог, на краю которой сидитъ кольмарскій судья, и, проходя мимо его, вс отворачиваются отъ него, съ выраженіемъ гнва и отвращенія на лиц.
О! несчастный Доллингеръ! Онъ хотлъ бы спрятаться убжать, но невозможно. Его кресло вдлано въ гору, его кожанный кружокъ вдланъ въ кресло, и самъ онъ привинченъ къ кожанному кружку. Тогда онъ понялъ, что онъ здсь, какъ у позорнаго столба, и что этотъ позорный столбъ поставили такъ высоко для того, чтобъ стыдъ судьи былъ виднъ издалека. И шествіе продолжается, деревня за деревней. Т, которые съ швейцарской границы — гонятъ огромныя стада, т, которые съ Саары — везутъ свои тяжелые инструменты въ фурахъ для руды. Потомъ идутъ города, весь фабричный людъ съ прядиленъ, ткачи, дубильщики, называльщики, наконецъ, буржуа, духовенство, раввины, судьи въ чорныхъ робахъ и въ красныхъ робахъ. Вотъ и кольмарскій судъ, съ своимъ старымъ президентомъ во глав. И Доллингеръ, умирая отъ стыда, хочетъ закрыть руками лицо, и о руки его отнялись. Хочетъ зажмуриться, но вки его остаются открытыми, неподвижными. Нужно, чтобъ онъ видлъ и чтобъ его видли, и чтобъ онъ не потерялъ ни одного изъ тхъ презрительныхъ взглядовъ, которые бросали на него мимоходомъ его товарищи.
Этотъ судья у позорнаго столба — это нчто ужасное! Но еще ужасне то, что вс его близкіе въ этой толп, и что они какъ будто не узнаютъ его! Его жена, его дти проходятъ мимо, опустивъ голову. Можно подумать, что и они тоже стыдятся его! Даже его маленькій Мишель, котораго онъ такъ любитъ, уходитъ навсегда, даже не взглянувъ на него. Только одинъ старый президентъ его остановился на минуту, чтобъ сказать ему вполголоса:
‘Пойдемте съ нами, Доллингеръ. Не оставайтесь здсь, другъ мой…’
Но Доллингеръ не можетъ встать. Онъ волнуется, онъ зоветъ, а шествіе продолжаетъ идти цлые часы, и когда оно удалилось, съ наступленіемъ вечера, во всхъ этихъ прекрасныхъ равнинахъ, усянныхъ колокольнями и фабриками, воцаряется молчаніе. Весь Эльзасъ ушелъ, только одинъ кольмарскій судья остается на верху, пригвожденный къ своему позорному столбу, сидящій и несмняемый.
Вдругъ сцена перемняется.
Деревья, черные кресты, ряды могилъ, толпа въ траурныхъ одеждахъ. Это кольмарское кладбище въ день какихъ-то торжественныхъ похоронъ. Вс городскіе колокола звонятъ. Совтникъ Доллингеръ умеръ. Чего не могла сдлать честь, то сдлала смерть, она отвинтила несмняемаго судью отъ его кожаннаго кружка, уложила во всю длину человка, упорно желавшаго сидть.
Видть себя во сн умершимъ, оплакивать самого себя, нтъ ощущенія ужасне этого. Съ надорваннымъ сердцемъ, онъ присутствуетъ на своихъ похоронахъ. Но всего боле сокрушаетъ его то, что въ этой огромной толп, тснящейся около него, онъ не видитъ ни одного друга, ни одного родственника. Никого изъ Кольмара, все одни пруссаки. Прусскіе солдаты споровождали гробъ, члены прусской магистратуры распоряжались похоронной процессіей, рчи на могил его произносились все пруссаками, и земля, которую бросали на него, и которая казалась ему такой холодной, увы! была прусской землей.
Вдругъ толпа разступилась почтительно. Великолпный блый кирассиръ, скрывавшій подъ своимъ плащомъ что-то, походившее на большой внокъ изъ иммортелей, приблизился къ могил. Кругомъ послышалось:
‘Вотъ Бисмаркъ, вотъ Бисмаркъ…’ И кольмарскій судья подумалъ:
— Вы оказываете мн большую честь, ваше сіятельство, во еслибъ тутъ былъ мой маленькій Мишель…
Страшный взрывъ хохота помшалъ ему кончить… Хохота безумнаго, скандальнаго, дикаго, неудержимаго…
— Что это съ ними? спросилъ себя въ ужас судья. Онъ привстаетъ и смотритъ. Графъ Бисмаркъ благоговйно положилъ на могилу судьи его кружокъ, его кожанный кружокъ, съ надписью: ‘Судь Доллингеру, отъ прусской магистратуры. Вчная память и глубокое сожалніе’.
Отъ одного конца кладбища до другого вс смются, хохочутъ до слезъ, до упаду… и эта шумная, грубая прусская веселость отдается даже въ глубин склепа, гд мертвецъ плачетъ, подавленный стыдомъ, опозоренный…