'Весы' (Воспоминания сотрудника), Садовской Борис Александрович, Год: 1939 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

Минувшее: Исторический альманах. 13.

М., СПБ.: Atheneum: Феникс. 1993.

Б.А. Садовской

‘ВЕСЫ’ (ВОСПОМИНАНИЯ СОТРУДНИКА)

Публикация Р.Л. Щербакова

Борис Александрович Садовской (настоящая фамилия — Садовский) — поэт, беллетрист, литературовед и критик, родился 10 (22) февраля 1881 года {В Краткой литературной энциклопедии (далее: КЛЭ) указана неверная дата рождения Садовского — 22 февраля / 6 марта (т.6. М., 1971. Стлб.597).} в г. Ардатове Нижегородской губернии в семье окружного надзирателя удельного ведомства. 18 августа 1932 г. Садовской записал в дневнике: ‘Не знаю, откуда пошли слухи о моем якобы необычайно древнем аристократическом происхождении. Родилась эта легенда в литературных кругах — и там, где Кузмин считался великосветским dandy, приказчик Брюсов — магом и волхвом, Бальмонт — джентльменом, а Феофилактов — Бердслеем,— и я мог сойти за аристократа. Из глупого мальчишеского тщеславия я эти слухи поддерживал, производя наш род от мифического литовского шляхтича {В справочнике под ред. Б.П. Козьмина ‘Писатели современной эпохи’ сообщается: ‘В роду Садовского имеются примеси литовской, греческой и тюркской (половецкой) крови’ (М., 1928. С.227).}, выехавшего на Русь при Лжедмитрии в свите Марины Мнишек. /…/ Дворянство было дано моему отцу только в 1898 г. по Владимирскому ордену’ {Б.Садовской. Заметки. Дневник.// Знамя, 1992. No 7. С. 189.}.

Детские годы Садовского прошли в усадьбе в уездной глуши. Мальчиком он заслушивался рассказами стариков о временах Екатерины и Павла, о Бородинском сражении, участником которого был его дед, о покорении Кавказа… Большое влияние на ребенка оказал отец, Александр Яковлевич Садовский (1850-1927), превосходный знаток старины, все свободное время отдававший изучению истории Поволжья, напечатавший ряд значительных работ в сборниках Нижегородской архивной комиссии {Список его трудов см. в сб.: Памяти А.Я. Садовского. Издание Нижегородской Археолого-этнологической комиссии. 1928.}. В своих ‘Записках’ Садовской вспоминает: ‘Я долго жил в мире древней Руси’ {Записки 1881-1916. ч.2, л.32. Архив Н.С. Ашукина.}. Не случайно первое его стихотворение, опубликованное 6 января 1901 г. в газете ‘Волгарь’, было посвящено исторической теме — временам Ивана Грозного.

С 1892 по 1898 год Садовской учился в Нижегородском дворянском институте, а затем перевелся в гимназию, которую окончил в 1902 г. с довольно посредственными отметками. Учению мешали поочередно сменявшиеся увлечения охотой, театром и танцами. Поступив на историко-филологический факультет Московского университета, Садовской пробыл студентом до 1911 г., но так и не кончил курса {Садовской вспоминает: ‘В январе 1911 года оставил я, наконец, университет, бывший для меня охранительным щитом. Он обеспечил мне досуг для художественного труда и не дал стать ни вьючным животным, ни коптителем небес’ (там же, л. 127).}. На этот раз от занятий отвлекла журналистская деятельность в ‘Весах’, куда его пригласил Брюсов.

Сотрудничество это было весьма активным, оно продолжалось все шесть лет, пока существовал журнал. Удалось выявить свыше 60 публикаций Садовского в ‘Весах’. Таким образом, по числу помещенных там материалов он уступает только Брюсову и Белому, причем нужно упомянуть, что в 1909 г. ему принадлежит рекордное количество публикаций — 24. Хотя свою литературную деятельность Садовской начинал как стихотворец и сам считал себя, главным образом, поэтом, первоначально он приобрел широкую известность как литературный критик. Его острополемические, порой чрезвычайно резкие статьи и рецензии привели к тому, что в стане литературных противников Садовской получил прозвище ‘цепной собаки ‘Весов». Позднее СП. Бобров писал: ‘Нельзя не вспомнить также деятельность г. Садовского в ‘Весах’, где рецензии его, резкие, злые, грубоватые, ловко сшибали с претенциозных позиций не одну ‘почтенную книгу» {Современник. 1914. No 13-14. С.301. О критических заметках Садовского см. также: Д.Философов. Замечательная находка.// Русское слово. 1909. No 148. 30 июля.}.

Темперамент задиристых статей Садовского, как в ‘Весах’, так и в других изданиях (часто он укрывался за псевдонимами Ptyx, Иван Голов, Саади, Мимоза, Борис Нижегородский, Лихутин и др.), тем более удивителен, что сам он никогда не причислял себя к группе символистов. ‘Я по совести,— признавался Садовской,— никак не могу считать себя символистом: я — классик пушкинской школы, затесавшийся случайно в декадентскую компанию…’ {Литературное наследство (далее: ЛН). Т.92. Кн.2. С.309.} Обособленность творческой позиции Садовского отмечалась и критикой. Когда в 1909 г. вышел его первый стихотворный сборник ‘Позднее утро’ (М., издание автора), В.М. Волькенштейн отмечал: ‘Несомненное дарование г. Садовского, серьезное и вдумчивое, его строгий вкус, отчетливая образность стиха, сознательное отрешение от бурной ‘декадентской’ современности — все это выделяет его книгу из множества стихотворных сборников’ {Современный мир. 1909. No 4. С. 107. Подпись: В-н.}. Такой же примерно была и оценка Ю.И. Айхенвальда: ‘Стих у него четкий и ясный, насквозь понятный (в наши литературные дни это — достоинство не из малых), у автора есть дорогая простота, и слова у него — свежие, чистые, без налета манерности. Правда, не всегда у него явственна мелодия, есть некоторая сухость ума, отсутствие поэтического восторга, не слышно родника внутренней певучести и трепета глубоких вдохновений’ {Русская мысль. 1909. No 3. С.55.}.

Пребывание Садовского в лагере символистов в некоторой степени объясняется тем, что в начале своего творческого пути он по-юношески восторженно относился к поэзии и личности Валерия Брюсова. Неизменно хвалебные рецензии на брюсовские книги, стихотворные посвящения на выход его сборников, сопоставление Брюсова с Державиным и Пушкиным — все это выглядело бы грубой лестью, если б не отражало искренних чувств Садовского, считавшего себя верным учеником мэтра. Виктор Гофман отмечает, что при чтении стихотворений Садовского ‘Брюсов вспоминается особенно часто: то и дело брюсовские мотивы, брюсовские размеры, рифмы, Брюсовым придуманная необыкновенная расстановка рифм и т.д.’ {Речь. 1909. No 92. 6 апреля.}.

В ‘Весах’ Садовской прошел хорошую школу литературного мастерства. После закрытия журнала он, за исключением кратковременной службы в редакциях журнала ‘Современник’ и газеты ‘Русская молва’, никогда больше не был штатным редакционным сотрудником, но печатался чрезвычайно активно. Расцвет творчества Садовского падает на период с 1910 по 1916 гг. В это время он с успехом выступает в самых разнообразных жанрах. Один за другим выходят сборники его стихов и поэм {В указанный период вышли стихотворные сборники ‘Пятьдесят лебедей’ (Пб. Огни. 1912), ‘Самовар’ (М. Альциона. 1914), ‘Косые лучи’ (М. Изд-во В.Португалова. 1914), ‘Полдень’ (Пб. Лукоморье. 1915).}, книги повестей и рассказов {Повесть ‘Двуглавый орел’ (опубл.: Русская мысль. 1911. No 7, 8), затем сборники рассказов ‘Узор чугунный’ (М. Альциона. 1911) и ‘Адмиралтейская игла’ (Пг. Изд-во М.В. Попова. 1915) и сборник повестей ‘Лебединые клики’ (там же).}, литературоведческие и критические работы {Важнейшие из них: сборник статей ‘Русская камена’ (М. Мусагет. 1910), ‘Озимь’ (Пг., 1915) и ‘Ледоход’ (Пг. Издание автора. 1916).}. Садовской сотрудничает в ‘Московской газете’, ‘Речи’, ‘Биржевых ведомостях’ и особенно активно в ‘Нижегородском листке’, где было опубликовано около сотни его стихотворений. Произведения Садовского появляются уже не только в декадентских изданиях, но и на страницах солидных ‘толстых’ журналов: ‘Русской мысли’, ‘Северных записок’, ‘Современного мира’, он участвует в эти годы примерно в двадцати альманахах и сборниках, пишет пьесы, миниатюры и скетчи для популярных тогда артистических кабаре ‘Летучая мышь’ и ‘Кривое зеркало’ {В их числе пьесы и монологи ‘Камеристка’, ‘Репетилов в Петербурге’, ‘Вечер у Жуковского’, ‘Мальтийский рыцарь’, ‘Репетилов в Москве’, ‘Последний романтик’, ‘Пушкин в Москве’, ‘Лермонтов на Кавказе’.}, готовит книгу, посвященную жизни и творчеству Афанасия Фета {Книга эта, над которой Садовской работал несколько лет, не была закончена. 11 октября 1913 он писал владельцу издательства ‘Мусагет’ Э.К. Метнеру: ‘Я и не предполагал особенно спешить с книгой и согласен отложить ее печатанье до осени. Мне важно, чтобы издал ее именно ‘Мусагет’ и чтобы Вы не сомневались, как мало значит для меня материальная сторона дела в данном случае, я готов удовольствоваться каким угодно гонораром. В крайнем случае, откажусь совершенно от денег, только бы книга была издана прилично, изящно и хорошо. Я достал много новых материалов, много неизвестных стихов Фета…’ (ГБЛ. Ф.167. 14.39. Л.5). Позднее в библиографических списках произведений Садовского, приложенных к сборникам ‘Озимь’ и ‘Ледоход’, значилась печатающаяся книга ‘А.А. Фет. Жизнь и творения. Хронологическая канва’. Однако, по всей видимости, объявления эти носили чисто рекламный характер.}.

Все более благожелательными становятся отзывы критиков. Так, например, А.Измайлов писал: ‘Из многолюдной, многошумной, суетливой и претенциозной толпы пора выделить имя Бориса Садовского, молодого писателя, в котором уже чувствуется человек, для литературы не безразличный. Садовской пишет рассказы, повести, преимущественно стилизованные, то в окраске потемкинской поры, то в освещении пушкинской эпохи. Пишет и стихи, в которых среди обычных лирических мотивов нет-нет и проскользнет красивая влюбленность в старину…’ {Биржевые ведомости. 1914. No 13942. 9 января.}Столь же высокую оценку прозе Садовского дал С.Бобров: ‘Дарование г.Садовского теперь весьма определилось, у нашего автора уже шесть книг. Из них нужно отметить ‘Узор чугунный’, сборник рассказов, которыми г. Садовской поставил себя в ряды лучших наших стилизаторов (в деле же воссоздания стиля русских тридцатых годов минувшего столетия он, нужно думать, соперников не имеет)’ {Современник. 1914. No 13-15. С.301.}.

Говоря о прозе Садовского, критики того времени обычно причисляют ее к жанру модных тогда стилизаторских поделок. На самом деле это не совсем точно: лишь небольшая часть его рассказов относится к этой категории. Правильнее было бы считать произведения Садовского более близкими к жанру ‘исторической прозы’. В них всегда добросовестно восстановлена по архивным документам и мемуарам современников фактура эпохи, колорит отшумевшего времени. Записные книжки Садовского заполнены словами и оборотами, характерными для тех персонажей, о которых он намеревался писать. Методом работы писателя была не стилизация, а реконструкция исторического фона. К тому же своей целью он ставил не только любовное воспроизводство ‘преданий старозаветной старины’, но и правдивое описание русской действительности XVIII века. Таковы его рассказы о царской жестокости (‘Стрельчонок’), о крепостническом произволе (‘Яблочный царек’), о социальной несправедливости в армии (‘Бурбон’). Не случайно в наше время Садовского считают предшественником советской исторической прозы 20-х годов {КЛЭ. Т.6. Стлб.597.}, литературным предтечей таких мастеров этого жанра, как Ю.Н. Тынянов, О.Д. Форш, Л.П. Гроссман.

Оценивая творческое наследие Садовского, следует выделить литературоведческие работы, не потерявшие в значительной степени своего значения и сегодня. Исследования эти, собранные в книгах ‘Русская камена’ и ‘Ледоход’, а также рассыпанные по страницам периодических изданий и альманахов, носят явный отпечаток брюсовской школы. По поводу ‘Русской камены’ Н.О. Лернер писал: ‘Б.Садовской — хороший, вдумчивый читатель и тонко чувствующий ценитель — эстетик. Большая часть его характеристик если и не оригинальна, то хороша и доказательна’ {Исторический вестник. 1911. No 1. С.331.}. Столь же высокую оценку книги дает и С.М. Городецкий: ‘Характеристики восьми русских поэтов (Державина, Давыдова, Веневитинова, Полежаева, Бенедиктова, Мея, Полонского, Фета) /…/ отличаются одним оригинальным достоинством: строго научный метод исследования соединяется в них с очень ярко выраженным личным отношением автора к тому или другому поэту, острая субъективность уживается рядом со справедливой объективностью’ {Речь. 1911. No 30. 31 января.}.

Однако, несмотря на заметные литературные успехи, Садовской постепенно приходит к убеждению, что он пошел не по той дороге, что ему необходимо переучиваться и даже начинать сначала. 3 августа 1912 г. в его дневнике появляется горькая запись: ‘Надо, надо мне учиться, учиться и учиться. Я круглый невежда, и если дело так пойдет и дальше, мне придется играть назад /…/. Только бы отстояться, накопить здоровья, налиться медом жизни и вернуться к тем истокам, от которых я ушел более десяти лет назад’ {Записные книжки. — ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.2. Ед.хр.24. Л.421 об.}. Духовный кризис совпал по времени с кризисным состоянием болезни, мучившей Садовского с 1906 г. В ‘Записках’ он вспоминает: ‘С 1908 г. ни одного дня не выпадало вполне спокойного. Я жил под стеклянным колпаком. Когда жизнь снаружи стучала по стеклу, нервы отзывались жалобным звоном. Резкое ухудшение началось в 1912 г. после Кавказа. Чем усерднее лечили меня, тем я сильнее страдал. Все знаменитости меня смотрели и все говорили разное’ {Российский архив. С. 179.}.

В этот переломный момент жизни Садовской пересматривает отношение к своему вчерашнему кумиру, Брюсову. Для последнего резкие нападки, которым он подвергся в книге Садовского ‘Озимь’, были полной неожиданностью. Да и не для одного Брюсова. Многие расценили тогда книгу Садовского как случайный истерический выпад тяжело больного человека. На самом деле ‘Озимь’ была итогом мучительных и многолетних размышлений ее автора над собственной судьбой и судьбами русской литературы. Первая статья книги, названная ‘О сальеризме’, писалась, по всей видимости, в начале 1911 г. {Намереваясь отдать статью в журнал ‘Труды и дни’ (где она была опубл. в 1914, вып.7), Садовской писал Е.И. Вольфсон 2 августа 1912: ‘В редакции ‘Речи’ уже года полтора лежит моя статья ‘Сальеризм и современная поэзия’. До сих пор она не напечатана, хотя была в свое время принята. Не согласится ли редакция вернуть мне ее в обмен на другую статью или рассказ?’ (ЦГАЛИ. Ф.1666. Оп.1. Ед.хр.702. Л.2).} Вторая — ‘Футуризм и Русь’, является переработанным докладом, который Садовской подготовил в конце 1913 г. и намеревался прочитать в Нижегородском литературно-художественном кружке {Газета ‘Нижегородский листок’ в заметке ‘Из литературно-художественного кружка’ сообщала 27 февраля 1914 (No 56): ‘Доклад Б.Садовского ‘Футуризм и Русь’, назначенный к прочтению в сегодняшнем очередном собрании, откладывается на неопределенное время ввиду внезапной болезни докладчика’. Программа доклада изложена в той же газете в номере от 26 февраля (No 55).}. Только третья — ‘Юбилей безвременья’, создавалась, скорее всего, специально для ‘Озими’ в 1914 г. Однако и в ней многие мысли были сформулированы Садовским гораздо ранее. Так, например, осенью 1912 г. он отметил в записной книжке: ‘Валерий Брюсов — талантливый человек, но не поэт. Он на любом поприще мог бы всегда выдвинуться. Он настойчив и умеет работать’ {Записная книжка. — ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.2. Ед.хр.24. Л.425 об.}. Эта мысль почти буквально вошла в третью статью ‘Озими’ {Озимь. С.36.}.

Пожалуй, наиболее точную оценку выпадам Садовского дал П.П. Перцов, писавший в заметке ‘Темы и парадоксы’: ‘Я не собираюсь ни спорить с Садовским, ни защищать Брюсова, который по отстранении от шалостей детства, есть, конечно, настоящий поэт, хотя бы и с действительным преобладанием стихии ума. Но ведь эта стихия преобладала, например, и в Баратынском, однако, не помешала ему быть поэтом и вызывать восторг самого светила нашей поэзии’ {Альбом Садовского. — ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.4. Ед.хр.З. Л. 16.}. Любопытно, что даже в ‘Нижегородском листке’ некто Елский осуждал своего земляка: ‘Книга г. Садовского ‘Озимь’ написана тем хлестким и местами претенциозным языком, который способен отпугнуть от нее любителей спокойного, объективного тона в художественной критике. Желчность г. Садовского, как ценителя литературных явлений нашей современности, зачастую убивает впечатление справедливости высказанной мысли’. Приводя примеры несправедливых характеристик, даваемых в ‘Озими’, критик далее замечает, что в ‘ожесточенных нападках Садовского на Брюсова чувствуется какая-то личная раздраженность, которая, естественно, не может способствовать убедительности его суждений об этом поэте’ {Нижегородский листок. 1915. No 129. 15 мая.}.

Трудно не согласиться с последним доводом. Действительно, отходя от модернистского направления, считая, что ему ‘много вредит современная литература и как человеку и как писателю’ {Дневниковая запись от 4 августа 1912. — ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.2. Ед.хр.24. Л.422.}, Садовской выступал против Бальмонта, Белого, Волошина, Гумилева, Северянина, Городецкого… Но все же наиболее яростной атаке подвергся Брюсов. Вполне вероятно, что это объясняется какими-то личными причинами. Какими? Не исключено, что Садовской был раздражен длительным зависимым положением от мэтра, пожалуй, он считал Брюсова виновником гибели ‘Весов’, возможно, не мог простить ему доброжелательного отношения к футуристам или трагической судьбы Н.Г. Львовой, с которой его связывала дружба {Трагическая история любви Брюсова и Львовой нашла отражение в сб. Садовского ‘Морозные узоры. Рассказы в стихах и прозе’ (Пг. Время. 1922).}. Но была еще одна достаточно серьезная причина конфликта, определившая его остроту. Садовской, может быть, отчетливее, чем многие литераторы того времени, ощущал неизбежность социальных катаклизмов, боялся их, не находил для себя места в меняющемся мире. Ему хотелось уйти от действительности в прошлое, сохранить привычный уклад жизни, затормозить неизбежный процесс. Поэтому, начиная с какого-то момента, он видел в модернистах не только своих литературных, но и политических противников {Показательны в этом отношении воспоминания о Садовском В.Ф. Ходасевича: ‘Никогда не забуду, как встретились мы однажды в ‘Летучей мыши’ на репетиции. Кажется, это было осенью 1916 года. Вдребезги больной, едва передвигающий ноги, обутые в валенки (башмаков уже не мог носить), поминутно оступающийся, падающий, Садовской увел меня в едва освещенный угол пустой столовой, сел за длинный, дубовый, ничем не покрытый стол — и под звуки какой-то ‘Катеньки’, доносящейся из зрительного зала,— заговорил. С болью, с отчаянием говорил о войне, со злобной ненавистью — о Николае II, а плачущий Садовской — не легкое и не частое зрелище. Потом утер слезы, поглядел на меня и сказал с улыбкой:

— Это все вы Россию сгубили, проклятые либералы. Ну, да бог с вами’ (Последние новости. 1925. No 1541. 3 мая).}.

К.И. Чуковский, довольно часто встречавшийся с Садовским в этот период, дает ему такую характеристику: ‘Любитель старины, он усердно стилизовал себя под человека послепушкинской эпохи, и даже бакенбарды у него были такие, какие носил когда-то поэт Бенедиктов. /…/ На него надвигались две мировые войны и величайшая в мире революция, а он пытался отгородиться от этого неотвратимого будущего идиллическим своим ‘Самоваром’ {Воспевающий чаепитие сборник ‘Самовар’, вышедший незадолго до начала мировой войны, вызвал своей одиозностью целый поток рецензий в журналах (‘Северные записки’, 1914, No 4, ‘Вестник Европы’, No 5, ‘Современник’, No 13-15), а также в петербургских (‘День’, 11 апреля, ‘Речь’, 12 мая), московских (‘Голос Москвы’, 19 апреля, ‘Руль’, 26 марта, ‘Столичная молва’, 29 марта) и провинциальных (‘Забайкальская новь’, 2 апреля, ‘Русская Ривьера’, 27 апреля, ‘Нижегородский листок’, 16 мая, ‘Волгарь’, 21 июля) газетах. Нарицательными стали строки одного из стихотворений:

Если б кончить с жизнью тяжкой

У родного самовара,

За фарфоровою чашкой,

Тихой смертью от угара!}, стихами своего боготворимого Фета, бисерными кошельками, старинными оборотами стилизованной речи. Конечно, здесь была и литературная поза, но было и подлинное — сознание своей обреченности’ {Чукоккала. М. Искусство. 1979. С.71.}.

В 1916 г. паралич обеих ног заставил Садовского вернуться в родительский дом в Нижний Новгород, где он прожил почти безвыездно до 1928 года. В декабре 1921 г. в заметке ‘Вести о писателях’ петроградский журнал ‘Летопись дома литераторов’ сообщал: ‘Борис Садовской живет в Нижнем Новгороде, пишет ‘Воспоминания’, читает лекции по литературе в Археологическом институте и в Институте народного образования. Им написана пьеса в стихах (эпохи Дмитрия Самозванца). Несмотря на болезненное состояние, Б.Садовской подготовил к печати несколько книг и на вечере в память Блока читал свои воспоминания о нем’ {Летопись дома литераторов. 1921. No 3. С.7.}.

Однако печатался Садовской в эти годы лишь эпизодически: кроме ‘Морозных узоров’, вышел его последний стихотворный сборник ‘Обитель смерти’ (М., 1917, издание автора) и роман ‘Приключения Карла Вебера’ (Пг. Время. 1922). В конце 1928 г. Садовской переехал в Москву и поселился в одной из келий Новодевичьего монастыря. Он по-прежнему продолжал работать в различных литературных жанрах, писал стихи и рассказы, повести и романы, поэмы и мемуары, подготавливал семитомное собрание сочинений {В первый том должны были войти стихотворения (1894-1930). Во второй — поэмы (1907-1930): ‘Она’, ‘Суворов’, ‘Идеалист’, ‘Сны’, ‘Две сестры’, ‘Агасфер’ и др. В третий — пьесы (1909-1921): ‘Пушкин в Москве’, ‘Камеристка’, ‘Мальтийский рыцарь’, ‘Последний царь’, ‘Лиза’. В четвертый — рассказы (1907-1928): ‘Записки Лихутина’, ‘Стрельчонок’, ‘Яблочный царек’, ‘Старик’, ‘Игорев соколик’, ‘Три встречи с Пушкиным’, ‘Солдатская сказка’, ‘Гробовой мастер’, ‘Литературный анекдот’, ‘Ильин день’, ‘Доктор философии’, ‘Святая Елена’, ‘Конец Фауста’, ‘Дама червей’, ‘Белая ночь’, ‘Лейб-компанеец’ и др. В пятый — повести (1912-1930): ‘Бурбон’, ‘Актер’, ‘Побеги жизни’, ‘Табакерка’ и др. В шестой — романы (1910-1926): ‘Двуглавый орел’, ‘Княгиня Зенеи-да’, ‘Кровь’, ‘Приключения Карла Вебера’, ‘Охота’. И в последний — ‘Записки 1881-1916’ (ГБЛ. Ф.669. 1.12. Л.26 об.).}. Но публиковался редко, книги его более не издавались, изредка появлялись отдельные журнальные публикации. Новая читательская аудитория не проявляла интереса к произведения Садовского, да и сам он в пятьдесят лет казался себе глубоким стариком, обломком давно прошедшей жизни {Любопытен отзыв о Садовском, который дает 20 января 1931 г. Т.Г. Цявловская-Зенгер в письме к своей матери, Е.Н. Зенгер: ‘Он вообще очень колоритная своеобразная фигура. Он — разбитый параличом человек, максимальное, на что он способен, это сидеть в креслах. Он не стар. Ему может быть 50 лет. Но при этом необыкновенно интенсивно работающая мысль, он все время пишет, обдумывает романы, весь погружен в творчество. Он похож на вельможу XVIII века, может быть, на Меньшикова в ссылке. Мы были у него с Мстиславом [Александровичем Цявловским]. Он принял нас в небесно-голубом халате, с кружевным воротничком и серебряными бомбочками-пуговицами’ (Семейный архив Е.А. Муравьевой).}. 13 февраля 1931 г. Садовской записал в дневнике: ‘Сейчас только люди моего возраста и старше могут как следует понимать старую Россию. Я пережил исторический перелет небывалой, невообразимой широты и силы. Я езжал в чичиковской бричке, останавливался в тех же гостиницах, на тех же станциях, что и Гоголь, едал те же блюда, видал те же вывески, слышал те же речи. Конец первого тома ‘Мертвых душ’ для меня — живая, близкая современность. И я же застаю аэропланы. Трамваи, автомобили, кинематограф, радио — все это появилось одно за другим на наших глазах. Мечтать поэтому о возрождении России так же глупо, как надеяться на восстановление Древней Греции’ {ГБЛ. Ф.669. 1.12. Л. 14.}.

В середине тридцатых годов обрывается творческий путь Садовского, а 3 апреля 1952 года — жизненный.

* * *

»Весы’. (Воспоминания сотрудника)’, дающие ценный научный материал к истории символизма, неоднократно цитировались различными исследователями, но в полном виде появляются впервые. Автограф, хранящийся в ЦГАЛИ (Ф.464. Оп.1. Ед.хр.3), не датирован. Однако можно предположить, что писался этот мемуарный текст в конце тридцатых годов.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1904-1905

Конец 1903 года застает меня в Москве. Я — студент-филолог второго курса¹.

Нижегородскую гимназию я кончил в прошлом году и поселился в Москве, за Разгуляем близ 2-ой гимназии, где был инспектором Мей². Я живу у тетки, деревянный двухэтажный дом выходит в Елоховский проезд³ против церкви Богоявления, в ней крестили Пушкина⁴. Все эти мелочи о Мее, о Пушкине я знал и любовно помнил.

Утром отправляюсь на конке в Университет слушать Ключевского⁵, Кирпичникова⁶, Герье⁷, Трубецкого⁸, Грушку⁹, возвратясь к обеду, отдыхаю, после чая сажусь читать. За окнами глубокая тишина, разве продребезжит извозчик: автомобилей и трамваев тогда не было.

——

Десяти лет я начал писать стихи, в гимназии носил я прозвище ‘стихоплета’. Когда я был в последних классах, нижегородская газета ‘Волгарь’ напечатала мою балладу ‘Иоанн Грозный’ и еще десятка два стихотворений¹⁰. Осенью прошлого года — уже студентом — отнес я в редакцию ‘Русской мысли’ рассказ ‘Леший’. В.А. Гольцев¹¹ рукопись принял и обещал напечатать.

Помню, как я обрадовал тетку, когда писал о моем успехе в Нижний родным и знакомым. Я еще не знал, что обещания у Гольцева исполнялись редко: их отменял В.М. Лавров¹². И это не со мной единым случалось. Молодой секретарь ‘Русской мысли’ Ю.И. Айхенвальд в любезнейшем письме просил у меня позволения оставить пока моего ‘Лешего’ в портфеле редакции¹³. Портфель этот стал могилой для бедного рассказа, вместо памятника воздвиглась над ‘Лешим’ готическая лысина Виктора Александровича Гольцева. Но мне уже было не до них, я с головой ушел в ‘новое искусство’.

——

Журналы ‘Мир искусства’ и ‘Новый путь’ являлись для меня путями к новому миру. Я делаюсь ‘декадентом’. К утреннему чаю являюсь с книгой, долго сижу, забываясь, за стынущим стаканом. Тетка заботливо смотрит на часы.

— Тебе не пора на лекции?

Встаю, плетусь на конке до Ильинских ворот, оттуда пешком на Моховую, не в Университет, а немного дальше: в библиотеку Ру-мянцевского музея. И читаю, читаю без конца декадентов, русских и иностранных. За обедом тетка беспокоится:

— Ты стал какой-то рассеянный.

Начинаются попытки ‘нового творчества’. В октябре 1903 года иду к Валерию Брюсову на Цветной бульвар¹⁴, знакомлюсь, прошу рассмотреть мои стихи. Отзыв Брюсова суров, но я духом не падаю и продолжаю ‘творить’. Месяца два проходит в литературных пробах, многообразнейшем чтении. Иногда захожу я к Брюсову, даже получаю приглашение от него на литературную ‘среду’¹⁵. В одно прекрасное утро в начале декабря я вдруг сказал себе:

— Баста! Видно не судьба мне быть писателем. Сдам зачет по Марциалу¹⁶ у Грушки, на праздники поеду в Нижний и забуду декадентов.

А. А. Грушка зачел мне семестр, а за два дня до отъезда я взял в библиотеке Александрова на Разгуляе¹⁷ ноябрьский номер ‘Нового пути’, посвященный Тютчеву¹⁸. Читаю письма Тютчева к Майкову и натыкаюсь на такие строки: ‘Приезжайте и привезите с собой возвеличенного Карамзина и ненравственного Раскольника’. Внизу примечание¹⁹:

‘Под Раскольником не разумеет ли Тютчев ‘Преступление и наказание’ Ф.М. Достоевского, которое вышло в том же 1866 г.’. А ведь это неверно, думаю себе: ведь Тютчев говорит о стихотворении Майкова ‘Карамзин’ и о пьесе ‘Странник’²⁰ и просит их привезти.

И вот — сам не зная зачем — послал я издателю ‘Нового пути’ П.П. Перцову краткое письмо, в нем я указал на ошибку безымянного комментатора. Ответа не было, да я его и не ждал. Уехал в Нижний и вернулся после святок. Мог ли я думать, что это письмо решит мою судьбу?

——

Середина марта. Я с теткой расстался и живу один: снимаю комнату у доктора Левитана в Леонтьевском переулке в доме Шкот²¹. Неподалеку в доме Катыка угасает Чехов²². Разумеется, ‘декадентов’ я не бросил, напротив: на столе у меня две первых книжки ‘Весов’ и стихи Ивана Коневского²³, в столе поэма ‘Грядущий’. Эту поэму через год напечатал ‘Гриф’²⁴.

Раз чудным мартовским утром выхожу на улицу и вижу афиши: ‘К.Д. Бальмонт читает в Историческом музее лекцию об Уитмане’²⁵. Возможность услыхать и увидеть живого Бальмонта явилась для меня приятнейшим сюрпризом. Я даже в университет не пошел.

Настал вечер. В аудитории на эстраде бальмонтисты и баль-монтистки, в смокингах, в модных туалетах, из них в лицо я знал издателя ‘Весов’ С.А. Полякова²⁶, Н.Е. Пояркова и седую, как лунь, жену Бальмонта²⁷. Сам поэт — еще молодой и интересный — в изящном фраке, сшитом, вероятно, в Лондоне, встречен взрывом оваций. Волны густых рыжеватых волос над неприятным безбровым лбом, в крошечных глазках холодная дерзость, приплюснутый нос и хищная бородка создают выражение сладострастно-грубое. Интеллект, одолеваемый инстинктом.

Лекция началась, я стоял в проходе. Вдруг мимо меня проплывает стройная и строгая фигура в застегнутом сюртуке. Брюсов! Усевшись в одном из первых рядов, он мечтательно закинул голову, скрестил руки и закрыл глаза. Долго любовался я угловатостью резкого профиля, свободной и грациозной позой. Брюсов походил на половецкого хана, одетого в сюртук. В коридоре мы встретились, он протянул мне руку.

— Отчего вы не зайдете в ‘Весы’?

— Зайду непременно подписаться.

— Да не подписаться, а я вам дам работу. У меня дух захватило.

— Когда же придти, Валерий Яковлевич?

— В любой вторник.

Уж и не знаю, как я дожил до вторника: я был в бреду.

——

Если встать перед огромным домом ‘Метрополь’, то с левой стороны (где памятник первопечатнику)²⁸, войдя со двора в первый подъезд направо, можно подняться на лифте в редакцию ‘Весов’. Помнится, это пятый этаж, двумя этажами ниже жил актер Малого театра О.А. Правдин²⁹.

Брюсовым я встречен приветливо³⁰.

— Перцов переслал мне вашу заметку о письме Тютчева, примечания составлены мною, вы совершенно правы.

‘Так вот где таилась погибель моя’!³¹

Брюсов взял со стола брошюру Боцяновского о Вересаеве³².

— Вы, вероятно, не особенно любите Вересаева. Боцяновский же пишет прямо идиоткие вещи. Так вы их…

Я с восторгом подхватил мысль Брюсова. Еще бы! Quos ego! {Я вас! (угроза) — лат.} Перспектива ‘пробрать’ Боцяновского показалась мне заманчивой.

Рецензия набрана, но в книжку не вошла — не хватило места — и осталась у меня в корректуре. Теперь она вызывает у меня улыбку. Диссертация о выеденном яйце. Но главная идея в основе верна: да здравствует свободное искусство! Боцяновскому от меня досталось на орехи.

Общий неизменно-резкий тон ‘Весов’ легко объясняется молодостью редактора и сотрудников. В самом деле, Полякову и Брюсову по тридцати, Белому, Ликиардопуло³³ и мне по двадцать три года, художник Феофилактов³⁴ немногим старше. Даже у артельщика ‘Весов’ Василия³⁵ едва пробивались усики. Мальчишеская редакция. Мальчишеством, в сущности, и был проникнут этот для многих серьезный и грозный журнал. Мы беззаботно резвились на его страницах.

Строгость Брюсова тоже была напускной: мальчик, изображающий редактора. Но мы его боялись и чтили³⁶. Брюсовская дисциплина мне понятна. Целый год он говорил мне просто ‘вы’, потом я превратился в ‘господина Садовского’ и только на третьем году стал звать меня Брюсов по имени и отчеству³⁷.

Брюсов, Белый, Ликиардопуло, Феофилактов и я были стержнем ‘Весов’, фундаментом и основой за все шесть лет. Случайные сотрудники приходили и уходили, мы оставались бессменно на своих постах. В брюсовом календаре говорится: для рожденных в феврале (как я) март и октябрь имеют значение фатальное. В октябре я познакомился с Брюсовым, в марте попал в ‘Весы’. Брюсов календарь и Валерий Брюсов — каламбур для суеверного ума небезразличный.

——

Две высокие комнаты в стиле ‘модерн’, синие обои, пол паркетный, огромные окна. В первой комнате направо от входа — телефон, слева — вешалка и полка для книг, за полкой — незаметная дверца в каморку Василия, стол перед окном. В простенке — большой портрет Ницше: философ опирается на руку, глаза закрыты, за ним простирает крылья орел. Снимок с этого портрета можно найти в каталоге ‘Скорпиона’ при первой книжке ‘Весов’, только без орла, должно быть, пририсованного позднее³⁸. Тут же портрет-триптих З.Н. Гиппиус в белом со шлейфом платье.

Направо дверь в кабинет редактора. Письменный стол завален бумагами и книгами. Типографские счета, пачки корректур, письма Рене Гиля и Реми де Гурмона³⁹, роскошно переплетенные экземпляры ‘Весов’, рукописи, конверты. В глубине комнаты, справа от входа, стол с книгами, присланными для отзыва, на краю стола, свесив ноги, сидит гипсовая нимфа, всюду статуэтки, безделушки, изящные вещицы. Над шифоньеркой между столами портреты Метерлинка, Пшибышевского с женой, Достоевского, Верлена, Верхарна, много рисунков. На стенах картины Борисова-Мусатова⁴⁰, Феофилактова, Сапунова⁴¹. У задней стены турецкий большой диван.

Здесь собирались мы по вторникам для дружеских бесед. Ни вина, ни чаю не полагалось, не было ни шуток, ни смеха, юмор целиком уходил в статьи. Но как весело было ходить сюда! Как мы любили нашу редакцию!

——

Бальмонт в предисловии к сборнику ‘Будем как солнце’ называет друга своего Сергея Александровича Полякова ‘нежным как мимоза’. Деликатной нежностью дышит все существо издателя ‘Весов’. Русая борода, красноватый нос, сбивчивая с коротким смешком речь, какие-то пугливые движения, взгляд исподлобья и неожиданная детская улыбка. Первое впечатление: интеллигент из героев Достоевского, на Достоевского он и похож немного. Через минуту из Достоевского пробивается великорусский мужичок (Поляковы из крестьян Владимирской губернии), дайте ему полушубок, кушак, рукавицы — интеллигент утонет в лабазнике. Но этот лабазник прошел гимназию и естественный факультет, он переводит Гамсуна⁴², знает языки⁴³, живал за границей, женат на иностранке⁴⁴. Тут возникает назойливый вопрос: не слишком ли были пропитаны ‘Весы’ европейской культурой? Расскажу любопытный случай.

Как-то захожу я днем в редакцию ‘Весов’ и вижу на полу подле дивана старинный ковровый саквояж, набитый пожелтевшими бумагами. Смотрю и глазам не верю. Генерал А.А. Пушкин, старший сын поэта⁴⁵, предлагает редакции ‘Весов’ купить у него архив опеки над пушкинским семейством с 1837 года до половины шестидесятых годов. Тут и опекунские отчеты и какие-то письма, большой (увы пустой) конверт с надписью: 57 отрывков, счета книгопродавцев, знаменитый счет из мелочной лавочки за моченую морошку⁴⁶, корректуры с пометками Пушкина, его записка кондитеру Фильетту⁴⁷ за две недели до смерти с просьбой прислать ореховый пирог…

Генерал просил за все … пятьдесят рублей. Дня через три узнаю: ‘Весы’ от покупки отказались, архив возвращен владельцу. Теперь и ушам не хотелось верить. Положим, у С.А. Полякова могли найтись веские причины для отказа, но ведь тут же были Семенов, Балтрушайтис, Бальмонт: все трое — мужья богатых женщин⁴⁸. Почему не приобрел документы Брюсов, специалист по Пушкину и человек не бедный? А я сам? Неужели не мог я купить пушкинский архив? ‘Странная вещь, непонятная вещь’!⁴⁹ Для меня вся эта история до сих пор остается каким-то литературно-психопатическим казусом, наводящим на интересные размышления.

——

Бальмонт в ‘Весах’ появлялся редко. Бывают знаменитые тенора: поют они до глубокой старости, имя делает сборы, и певец выступает на сцене, пока совсем не осипнет. Таков был Мазини⁵⁰. Как поэт Бальмонт кончился после ‘Будем как солнце’, дальше пошли бесконечные пошлейшие перепевы мексиканских, арабских, австралийских, древне-русских и каких угодно мотивов. Навряд ли кто их читал, кроме рецензентов и наборщиков.

И все же ‘Весы’ каждый год отводили безголосому Мазини почетное место. Только настоящий Мазини, хоть и фальцетом, но пел не фальшиво: у него была выдержка и школа, Бальмонт же, срываясь, пускал то и дело ужаснейших ‘петухов’. Собственно Бальмонтов было двое: трезвый и пьяный, джентльмен и хулиган, поэт и пошляк, неприятны были оба. Анекдоты о пьяном Бальмонте надо бы собрать, пока еще живы современники: получится своеобразный ‘Балакирев’⁵¹.

——

Балтрушайтис и Семенов вместе с Поляковым и Брюсовым основали ‘Скорпион’, оба они переводчики: Балтрушайтис скандинавских⁵², Семенов польских писателей⁵³. ‘Угрюмый, как скалы Севера’, выражение Бальмонта⁵⁴, Балтрушайтис вечно мрачен и молчалив. Здоров он тоже, как скала, хотя Василий уверял меня однажды, будто у Балтрушайтиса ‘туберкулез чахотки’.

М.Н. Семенов, зять Полякова⁵⁵, добродушный толстяк, через дядю своего, сенатора П.П. Семенова-Тян-Шанского, оказывал издательству существенные услуги. Несколько раз ‘Весы’ обвинялись в порнографии, и Семенов всегда улаживал конфликт⁵⁶.

——

Колоритной фигурой тогдашней Москвы является Александр Койранский. Эйфелеву башню можно уменьшить до размеров пресс-папье, превратить в брелок. У Гончарова был подсвечник в виде Эйфелевой башни, подарок Стасюлевича⁵⁷ с парижской выставки 1889 года.

Встречаются писатели, художники, даже философы такого же миниатюрного склада. Куда годится еле видный осколок алмаза — им и стекла не разрежешь — а между тем он настоящий драгоценный камень. В Японии водится карлик-сокол: он с бабочкой не сладит — и все же это благородная хищная птица, а не какой-нибудь воробей.

Койранский был таким же игрушечным декадентом. Маленький, остренький, старообразный — к двадцати годам бородка и плешь — в зеленой студенческой тужурке ‘царского сукна’⁵⁸, Койранский в одно и то же время мыслитель, поэт, живописец, музыкант и театральный рецензент. На всех выставках и первых представлениях можно встретить его рыжую бородку и пенсне, услышать отчетливые резкие суждения. И все в гомеопатических дозах.

Но Койранский служит не просто искусству, а непременно ‘новому’: берется решать задачи нынешнего, даже завтрашнего дня. И, конечно, на деле ловит лишь вчерашний. Читается реферат, Койранский возражает, вы думаете, по существу? — О нет. Но вчера он пробежал только что вышедшую брошюру на ту же тему, и вот выхватил оттуда две-три мельчайших подробности, которых не знает референт⁵⁹.

Койранский пишет стихи. В них нет ни мысли, ни чувства, зато поэту хорошо известно: теперь решается проблема рифмы, об этом говорят теперь и в Париже и в Москве. И Койранский пускает в ход щегольской набор великолепнейших рифм.

Я вечером снимал свой галстук

Вдруг страшный в двери услыхал стук.

От музыки Корещенки⁶⁰

Завоют на дворе щенки.

Седеет к октябрю сова

И мощь когтей слабеет,

Но крепки когти Брюсова,

Хотя он сам седеет.

Спи, но забыл ли прозы Ли⁶¹ том?

Спиноза был ли прозелитом?

Девятисложная рифма: не угодно ли? Это, как выражались старинные армейцы, не фунт изюму.

Рисует Койранский виньетки, концовки, заглавные буквы, разумеется, все в самом декадентском стиле. Обозревая выставки, бранит отсталых Репина и Васнецова, зато поощряет новейшие светила. В первых книжках ‘Весов’ есть его обзоры за подписью Александр ский⁶². Об Айседоре Дункан, Дебюсси, Никите⁶³ Койранский может говорить и писать без устали. И все это не просто, а с форсом, пуская пыль в глаза.

— Третьяковскую галерею надо сжечь,— сказал он мне.

— И море Айвазовского?

— Это сухое море.

Возразить я не посмел: апломб столичного критика подавляет меня, скромного провинциала. Вспоминаю, кстати, отрывок из беседы между Брюсовым и Белым.

— Валерий Яковлевич, знаете, Койранский нарисовал обложку к ‘Стихам о Прекрасной Даме’ и, к удивлению, хорошо.

— Что ж, он человек старательный.

Невозможно точнее выразить суть Койранского. Не усердный, не прилежный, а именно старательный. — Рад стараться! — кричит солдат. Чему рад? Тому, что отличился.

Однако Блок ‘хорошую’ обложку забраковал, и в ‘Грифе’ заменили Койранского другим художником⁶⁴. Из ‘Весов’ он выбыл скоро, после первой виньетки⁶⁵. В ‘Весах’ за виньетки платили известным художникам по десяти рублей, начинающим по пяти. Койранский начинающим не был, но и не был известным, поэтому С.А. Поляков предложил ему семь рублей.

— Семь с полтиной,— оборвал Койранский.

Взял деньги и вышел не простясь.

——

— Сколько вам лет? — спросил меня Брюсов при первом знакомстве.

Мне стыдно стало за свои двадцать два года — такой я взрослый, а ничего не сделал — и я, краснея, солгал:

— Двадцать… скоро.

Брюсов значительно качнул головой.

— Мне тридцать скоро. Потом он говорил не раз:

— Я думал, после тридцати лет не стоит и жить, а теперь вижу, что даже очень стоит.

Моложавым Брюсов оставался лет до сорока. Наружность его описана много раз, особенно красочно и ярко изобразил редактора ‘Весов’ Андрей Белый. Но живопись Белого чересчур сильна. Прыжки пантеры… орлиный клекот… углем намалеванные ресницы… алые губы⁶⁶. Во всем этом явный пересол. Стервятником Брюсов не кричал и леопардом не прыгал, ресницы и губы были у него обыкновенные. Но в Брюсове надо уметь различать его сущность и позу. Белый их путал.

Дело в том, что репутация Брюсова как писателя была испорчена еще лет за десять до ‘Весов’. Долго все журналы и газеты глумились над ним, как над дурачком и посмешищем, ставя его на одну доску с Емельяновым-Коханским⁶⁷. И Брюсов полубессознательно усвоил защитную позу. Скрещенные руки, резкий голос, упругость движений — что это как не постоянная готовность к внезапному отпору, ожидание мгновенно принять и выдержать бой? Эти усвоенные в юности манеры обратились в привычку. Поза во многом выручала Брюсова, но она же и связывала его. Вне позы Брюсов был благожелательный воспитанный человек с милой улыбкой, с добрыми медвежьими глазками. Неизвестно почему Врубель придал взгляду Брюсова какую-то сатанинскую свирепость⁶⁸.

Сила воли — главная черта в характере Брюсова. От Марка Криницкого⁶⁹ я слышал, что в юности Брюсов рассылал приятелям печатные приглашения сразу на целый год, немногие и краткие сроки приемов указаны были там со скрупулезною точностью⁷⁰. От природы необщительный и замкнутый, Брюсов дружил с немногими. На ‘ты’ с ним было человека три-четыре из кружка ‘Русских Символистов’, его школьные товарищи и шаферы⁷¹. Между прочим, в ‘Весах’ 1905 года Брюсов и Белый обменялись полемическими письмами по поводу одной из статей последнего. В этой полушутливой переписке они называют друг друга по имени и на ‘ты’. Но это лишь умышленный прием⁷². Фамильярность в обращении с Брюсовым была немыслима.

Один поэтик в редакции ‘Весов’ вздумал вмешаться в разговор Брюсова с Белым. Брюсов посмотрел на него, помолчал и продолжал свою речь. Но как все это было проделано! Поэтик сразу превратился в маков цвет. В другой раз какой-то пришлый студент развязно вступил с Брюсовым в прения, Тот произнес слова два, и студент мгновенно умолк: ‘заткнулся’ в полном смысле слова. Руки беспомощно взмахнули и опустились, рот раскрылся. Можно было подумать, что дерзновенному студиозусу влетела в рот пуля.

——

Темно-русое руно пышных, едва начинающих редеть кудрей, детский прерывистый голос и наивный смех, нервно дрожащие пальцы, слегка приседающая походка. Алкоголь и никотин еще не успели обесцветить чудесные глаза, погасить вдохновенный пламень ‘очей божественно-пустых’⁷³. Таков Борис Николаевич Бугаев — Андрей Белый — сын знаменитого профессора математики. В поэтической внешности Белого какое-то детское вахлачество, так и ждешь: вот-вот начнет он сосать леденец или собственный палец. Странно видеть на этом ребячьем лице усы.

Стихи свои Белый не читает, а поет высоким приятным тенором, упираясь ладонями в колени и закрывая глаза. Одеваться он не умел. Щеголял то в потертой студенческой тужурке, то в мешковатом неуклюжем сюртуке, должно быть, перешитом из отцовского, то в какой-то кургузой курточке. Страшную школу прошел Андрей Белый: он вырос в профессорской среде. Я думаю, если бы Пушкина или Льва Толстого засадить с пеленок на Арбат в квартиру профессора Бугаева, в общество Стороженок и Веселовских, они бы или кончили самоубийством или сошли с ума⁷⁴. Белый остался жив и здоров, но …

Конечно, художнику все на пользу, и Достоевский только по милости каторги сделался Достоевским, зато человеку такие метаморфозы даром не проходят. Несомненно Белый страдал циклотимией⁷⁵. Разговаривать с ним тяжело. Он слушает только себя, причем избегает смотреть в глаза собеседнику, не отвечает, часто забывается. О чем и зачем говорить с человеком, над которым только что прошел курьерский поезд, которого сняли с эшафота за секунду до казни? Еще можно сравнить Белого с астрономом, открывающим новую планету. Пусть за стеной у него умирает сын, пусть жена изменяет тут же на глазах: он не отойдет от телескопа. Талант Белого колеблется на грани гениальности. Без пяти минут гений.

——

Весной 1904 года в ‘Весы’ приходил по вторникам смуглый высокий юноша моих лет, темноглазый, красивый, с южным профилем. В синей куртке и студенческих ‘диагоналевых’ брюках, он мягко и вкрадчиво становился у книжного стола. Передаст Брюсову какие-то листочки, поговорит с ним вполголоса и опять к столу. Юноша был скромен до того, что даже сесть не решался. Никто в ‘Весах’ не слыхал его голоса. Это был Михаил Федорович Ликиардопуло.

Кто он и откуда, неизвестно. Сам Ликиардопуло рассказывал, что предок его Рикардо, родом итальянец, переселился в Грецию из Генуи и стал называться Рикардопуло, а дети его — Ликиардопуло. В нашем ‘греке’ выгодно соединились положительные черты обеих культур. Меркантильную практичность эллина сдерживал артистический темперамент потомка Тасса. Человек с художественным вкусом и критическим чутьем, Ликиардопуло был превосходный переводчик. Особенно удавался ему Оскар Уайльд. Сотрудничал он и в иностранных изданиях: им переведены рассказы Брюсова на новогреческий язык⁷⁶. Учился Ликиардопуло в Высшем Техническом училище, но скоро вышел из этого заведения.

——

Как без Брюсова нельзя себе представить литературный отдел ‘Весов’, так их художественная часть немыслима без Феофилактова. Его картины, рисунки и виньетки составили впоследствии большой альбом⁷⁷. Изысканность модного костюма и европейской прически Николая Петровича Феофилактова странно противоречила его грубости в обращении и приемах. Он обрывал Ликиардопуло, осаживал меня, но больше всего враждовал с Василием.

— Вы, Василий, себе много позволяете, вот что.

— Я вам не подданный,— отвечал с достоинством Василий. Художник, волнуясь, брал со стола сургуч и нервно ломал его. Василий подбирал обломки, потом предъявлял Полякову счет: ‘С Филактова за поломку сургуча’. (Фамилия коверкалась умышленно).

Василий, молодой, с круглым личиком и маленькими глазками, по весу угадывал, будет ли расходиться книга.

— Эта не пойдет. И книга действительно не шла. Так при мне предсказал он неуспех ‘Прозрачности’ Вячеслава Иванова: разошлось ее всего два экземпляра⁷⁸.

——

‘Весы’ существовали шесть лет, история их естественно распадается на три части: зарождение, расцвет и упадок, по два года в каждой. Все, что я рассказал до сих пор, относится к первому периоду. ‘Весы’ — еще только критико-библиографический ежемесячник, сотрудники только еще сходятся и присматриваются друг к другу. Но основной первоначальный тон журнала за все шесть лет остается неизменным.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1906-1907

В 1906 году совершаются в ‘Весах’ две важные перемены. Во-первых, ‘Весы’ из критического сделались литературным журналом: в них начинают появляться стихи, рассказы, пьесы и даже романы⁷⁹. А во-вторых, Ликиардопуло занял вновь учрежденную должность секретаря редакции.

Возвратясь из Нижнего в январе после четырехмесячного отсутствия, я нашего ‘грека’ не узнал. Говорливый, бойкий, с уверенными манерами, он распоряжался в редакции, как дома. То и дело разговаривал громко по телефону, спорил с Поляковым, приказывал Василию. Модный костюм, пробор, как у Дориана Грея. Он собирает большую библиотеку, ex-libris ему делает Василий Милиоти⁸⁰. С Брюсовым Ликиардопуло теперь на равной ноге.

— Скоро он меня отсюда вот этак.

И Брюсов сделал выразительный жест ногой. Я обращаюсь к Василию:

— Что это, Василий, с ‘греком’ случилось? Его не узнать.

— Силу взял,— задумчиво ответил Василий, покручивая усики. Ликиардопуло ‘взял силу’ только потому, что знал, где раки зимуют⁸¹. Минуя Брюсова, он начал вести дело непосредственно с Поляковым: издателю энергичный секретарь сумел понравиться.

——

За эти годы поза Брюсова слабеет, он держится с нами проще. Как-то в дождливый осенний день мы были вдвоем в редакции.

— Давайте писать буриме,— предложил мне Брюсов.

Через несколько минут изготовил я восемь стихов на заданные Брюсовым рифмы:

С ‘греком’ кушали мы честер⁸²

В честь мамзель Марьон де Лорм⁸³

Я сказал ему: сыр vester*

Вне обычных сырных норм.

Он и жжет и режет горло,

Словно струны ржавых арф,

Будто в рот всадили сверла

Иль стрелу, что травит парф.

* Здесь в смысле ‘западный’.

Из ответного брюсовского буриме на мои восемь рифм мне помнится только второе четверостишие⁸⁴:

Но ты повисла, как рубаха.

Гляжу: мой тусклый взор болит,

В него вознился, как наваха,

Небес окровавленный вид.

Сначала у меня вместо ‘болит’ стояло ‘дифтерит’, но Брюсов попросил изменить эту рифму.

— А то получается нелепость. Между тем, задача буриме и состоит как раз в преодолении нелепостей.

Бальмонт и Семенов в конце 1905 года навсегда покинули ‘Весы’. Оба укрылись за границей. Вместо них в редакции начинают мелькать Волошин и Курсинский.

——

Лет триста назад при дворе европейских государей водились искусственные карлики. Ребенка закладывали в фарфоровый бочонок с отверстием внизу и так держали несколько лет, потом бочонок разбивался, из фарфоровых обломков с трудом вылезал неестественно толстый низенький уродец на тонких ножках. Если такому карлику придать голову Зевса с кудрями и пышной бородой, получится Макс Волошин⁸⁵.

Из-под пенсне и нависших бровей на широком лице беззаботно щурятся маленькие странно-веселые глазки. На косматой голове высокий плюшевый цилиндр, на плечах крылатка. Первому появлению в ‘Весах’ этой потешной фигуры предшествовали частые анонсы редакции о выходе стихотворений Верхарна в совместном переводе Брюсова и Волошина. В конце концов Верхарна перевел один Брюсов, книга вышла в начале 1906 года⁸⁶.

Волошин приехал в Москву из Парижа осенью, в один из вторников он появился в ‘Весах’. После короткой беседы Брюсов взял с полок экземпляр Верхарна, написал на нем несколько строк и передал книгу Волошину, лукаво подмигнув всем нам. Мы с любопытством наблюдали. Волошин, прочитав посвящение, с растроганным видом крепко пожал руку Брюсову, пошел было в кабинет и опять вернулся для нового благодарного рукопожатия.

Пламенное служение ‘новому искусству’ и желание быть оригинальным роднит Волошина с Койранским, однако Койранский по удельному весу таланта значительнее Волошина. Когда мне приходилось беседовать с Волошиным, невольно вспоминался Иванушка из ‘Бригадира’ Фонвизина: ‘Тело мое родилось в России, это правда, однако дух принадлежит короне французской’. Что стал бы делать Волошин без Парижа? Он искренне стремился сблизить русское искусство с западным, тогда как на деле был только посредником между московскими и парижскими декадентами, их ‘коммивояжером’. ‘Трудолюбивый трутень’ — хотелось сказать, глядя на его сизифовы усилия.

Природная недалекость побуждала иногда наивного Макса выкидывать невероятнейшие коленца. То вдруг он ни с того ни с сего печатно ляпнет, что Брюсов родился в публичном доме⁸⁷ — символический оборот, но можно понять буквально — и бедный Валерий Яковлевич спешит заявить фельетонисту Измайлову, что ничего подобного не было⁸⁸. То разразится восторженным фельетоном о том, как голая парижская натурщица в толпе художников, где был и Волошин, прошлась демонстративно по Латинскому кварталу и посрамила навеки всемирное мещанство⁸⁹.

Когда шальным ножом психопата исполосована была картина Репина ‘Смерть царевича Ивана’, все искренно огорчались, один Волошин пришел в восторг. В специальной брошюре доказывал он, что Репин сам виноват⁹⁰: не надо было изображать на картине так много крови, художник получил заслуженное возмездие: кровь за кровь. В ‘Весы’ Волошин все шесть лет давал стихи, свои и переводные, заметки, рисунки⁹¹, и все у него выходило прилично, старательно и бездарно.

——

Волошину, к счастью для него, не дано сознавать своего комизма: он искренно доволен собой и даже счастлив. Оттого дружить с ним легко: человек он покладистый и добрый. Не таков Александр Антонович Курсинский.

Он тоже непоправимо комичен, но и настолько умен, что в силах сознать свое несчастье. Вот почему, терзаемый черной завистью, он вечно со всеми ссорится. Нигде и никогда не приходилось мне видеть более цельного типа полнейшей абсолютной бездарности. Дюжинная внешность ординарного обывателя: маленький рост и большая не по росту голова, стереотипная бородка, оловянные глазки, пошловатые манеры. Хотя бы чем-нибудь, хоть бы уродством, отметила Курсинского судьба. Ничего, как есть ничего: круглый нуль.

Что делать в жизни нулю? Сам по себе он ничего, только прицепившись к единице нуль делается чем-то. Всю жизнь Курсинский искал подходящих единиц. Студентом попадает он в дом Льва Толстого репетитором его младших сыновей, но из общения с толстовской семьей ровно ничего не выносит. Затем сходится с товарищем по факультету Валерием Брюсовым и участвует в составлении сборников ‘Русские Символисты’⁹². Брюсов с Курсинским на ‘ты’, даже приглашает его шафером к себе на свадьбу.

Стихотворные упражнения Курсинского не оставили в истории литературы ни малейшего следа. Время летело, события менялись. Брюсов идет шибко в гору и становится известностью, а Курсинский по-прежнему все остается нулем. И вдруг определяется подпоручиком в армейский пехотный полк. Для меня поступок этот вполне понятен. Военный мундир, по мнению Курсинского, должен был выручить его. Бедняге мерещились военно-поэтические призраки Лермонтова, Фета или хотя бы Надсона. Одного лишь не принимал в соображение: ко всем трем поэтам слава пришла помимо мундира: талант, а не мундир их создал поэтами. О, как был курьезен Курсинский в военной форме!

После японской войны он выходит в отставку⁹³ и одно время бедствует. Старый товарищ Брюсов помог Курсинскому устроиться редактором в ‘Золотом Руне’. Отмечу, кстати, благородную деликатность Брюсова по отношению к друзьям-неудачникам. Он всячески им помогал, щадил их самолюбие, избегал критиковать их. Прекрасная и редкая черта.

В ‘Руне’ я впервые встретился с Курсинским. Редакторский апломб его вызывал улыбку, но какая страшная драма бушевала под комической внешностью этого декадентского Сальери!

— Представь себе, Борис, что за наглость: Эллис прислал нам свои стихи.

— Что же ты сделал?

— Поворотил.

‘Поворотил’, а не просто вернул: это для пущего пренебрежения.

В другой раз вижу: Курсинский берет открытку, пишет крупными буквами ‘никогда’ и прикладывает редакционный штемпель. Это было ответом редакции начинающему поэту на вопрос, когда будут напечатаны его стихи. Вообще с новичками Курсинский держался, как маститый писатель, не имея на это ровно никаких прав. Сам себя называл он ‘опытным литератором’. В ‘Весах’ помещались его заметки под псевдонимом Лидия Млавич⁹⁴.

Редакция ‘Весов’. Полдень. Вхожу в кабинет. Ликиардопуло за столом тихо беседует с человеком в черной маске. Немного пугаюсь, но тут же узнаю в незнакомце Андрея Белого. Здороваюсь, сажусь. Говорим о самых обыкновенных вещах, о новостях, о книгах, но Белый маски упорно не снимает.

— Зачем это, Борис Николаевич?

— Не хочу, чтобы видели мое лицо.

Вышли мы вместе. Белый снял маску и сунул в карман.

— А то попадешь в участок.

На улице старался я не смотреть на него. Эту маску я вспомнил, когда прочел ‘Петербург’⁹⁵.

Изредка бывали в ‘Весах’ беллетрист Михаил Пантюхов, плотный, в студенческом сюртуке, блондин, автор замечательной повести ‘Тишина и старик’⁹⁶, и черненький учтивый поэт Семен Рубанович⁹⁷. Является однажды в редакцию юноша-художник в бедном пальто, без перчаток, робко предлагает рисунки.

— Ваше имя?

— Николай Петрович Крымов⁹⁸. Феофилактов неторопливо поднялся с кресла.

— Вы Милиоти знаете? Он мне говорил про Вас. Я — Феофилактов.

И по-генеральски протянул юноше руку. Увы, судьбы всегда непредвидимы. Года через два прогремевший на всю Европу Николай Петрович Крымов превратился в генерала от искусства, а Николаю Петровичу Феофилактову пришлось навсегда остаться поручиком от ‘Весов’.

——

Важным достоинством нашего журнала следует признать отсутствие ‘дам-писательниц’. Так именовалась особая порода женщин, превосходно изображенная Чеховым⁹⁹. Из наших сотрудниц Гиппиус жила в Петербурге, а Нина Петровская (Н.Останин)¹⁰⁰ в редакции не бывала никогда.

‘Весы’ платили за беллетристику и статьи крупного шрифта по сто рублей с листа, за стихи и мелкий шрифт — построчно десять и двадцать копеек. В 1907 году ‘Весы’ достигли апогея могущества и славы: журнал разошелся без остатка¹⁰¹. Через несколько лет любители с трудом находили у букинистов полные комплекты ‘Весов’.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1908-1909

Мне случалось, покидая Москву, возвращаться иногда чуть не через полгода. Так было в мае 1908 года, проездом на Кавказ заглянул я в редакцию ‘Весов’. Из первой комнаты слышу разговор в кабинете: незнакомый визгливый голос азартно выкрикнул что-то и прибавил площадное трехэтажное ругательство. Я обомлел. Положим, фраза эта раздавалась везде, даже в Государственной Думе, но здесь… в ‘Весах’… Посмотрел я на вешалку: пальто Брюсова. Ущипнул себя: нет, не сплю. Крик между тем повторился и опять закончился ‘русским титулом’. Робко направляюсь в кабинет и сталкиваюсь со смеющимся Ликиардопуло. Вхожу. Все на месте, у стола невозмутимый Брюсов, а перед ним, размахивая руками, мечется и кричит тщедушный молодой человек, лысый, с черной бородкой и красными негритянскими губами. Грязное белье, засаленный сюртук, брюки с бахромой. Нас познакомили: это был Эллис.

Недоумевая, слушал я пламенную речь о каком-то журнале, горячий оратор то и дело подкреплял ее сочными словечками из неистощимого лексикона российской ‘матирогнозии’. Брюсов явно тешился моим смущением, саркастическая улыбка шевелила его усы. Скоро я простился и выехал из Москвы, волнуемый недобрым предчувствием. Оно оправдалось, осенью, когда я увидел Эллиса в роли видного сотрудника ‘Весов’.

Лев Львович Кобылинский-Эллис¹⁰² — был милейший и добрейший человек. Всегда веселый, остроумный и общительный, жил он, как птичка на ветке, благородный бессребреник, рыцарь-идеалист. Но всякое дело, предпринятое с участием Эллиса, неизбежно обрекается на гибель. Вечно переполненный чужими мыслями, он пуст, этот легкомысленный мыслитель. Правда, Эллис не берет идеи напрокат, как Волошин, и нелепо его сравнивать с Курсинским, непроницаемым для всякой идеи, нет: Эллис идеями живет, борется за них, страдает, губит свою карьеру. Но идеи эти все-таки чужие, вот почему впечатлительный Лев Львович меняет их, как перчатки. При этом он умен и образован, не пьет, не курит, с дамами не знается. Все данные для крупного дела, а толку никакого: стихи слабоваты, в статьях нет ‘изюминки’.

Пустоту свою заселяет Эллис довольно удачно: вне чужого содержания является он остряком и памфлетистом, артистически умеет передразнить кого угодно, мастер на пародии, непечатные словечки пускаются им в ход исключительно ради мнимой оригинальности.

— Послушай, Лев, представь Брюсова.

Эллис принимает трагическую позу, делает суровое лицо и голосом Брюсова начинает выкрикивать ряд трюизмов:

— Искусство вечно! Пушкин велик! Свобода есть первое условие свободного творчества!

И мы все помираем со смеху.

——

Страшное наследство легло на крутые плечи Сергея Соловьева. Дед — знаменитый историк, из дядей один — популярный романист, другой — известный философ, тетка — поэтесса, отец — образованнейший мыслитель, мать — художница, бабушка — беллетристка¹⁰³. Подобное наследство не может не обязывать. Но вместе с культурным богатством двух поколений Соловьеву пришлось принять также наследие психопатологическое. Черная туча помешательства медленно двигалась и росла. В двадцать лет имеет он вид тридцатилетнего, усы пробились у него на тринадцатом году, приземистый, тучный, краснощекий, с раскатистым звонким смехом, с блестящими глазами, Соловьев казался юношей цветущего здоровья, аппетитом обладал он неимоверным.

И все это было обманчиво и непрочно, как культ Эллады и Рима, как поклонение Пушкину, как деревенская идиллия с рыбной ловлей и любовью к прекрасной поселянке¹⁰⁴ — все, в чем искал исцеления несчастный поэт. Ничто не помогло.

Соловьев был моим товарищем по классическому отделению историко-филологического факультета. Вместе слушали мы курс латинской грамматики у А.А. Грушки и Петрония¹⁰⁵ у М.М. Покровского¹⁰⁶, присоединялись к нам: третий классик, эллинист В.О. Нилендер¹⁰⁷ и с философского отделения юный поэт Ю.А. Сидоров¹⁰⁸ — оба случайные сотрудники ‘Весов’. Часто обменивались мы шутливыми эпиграммами и дружескими остротами, все это пропало, помню лишь мою пародию на Соловьева:

Пихты стоят пирамидами,

Слышу я чтение Канта.

Там за окошком все ‘ми’ да ‘ми’ —

Скучная трель музыканта¹⁰⁹.

О музыкант, не жалей, томи

Гаммами сердце Сергея!

Свиньи захрюкали флейтами,

Тучная добрая Гея.

Тщательно запер все двери я:

Нет ли шагов осторожных?

Перехитрю ж я Валерия

В рифмах изысканно-сложных.

Соловьеву шутка эта очень нравилась.

Постоянным сотрудником ‘Весов’ сделался он только за последние два года.

——

Лето 1909 года — последнее лето ‘Весов’ — провел я в Москве, предсмертное томление журнала развивалось у меня на глазах. Брюсов еще в марте сложил с себя звание редактора¹¹⁰, теперь он изредка заходит в ‘Весы’ — обыкновенно днем — злорадно любоваться на дело рук своих. ‘Я тебя породил, я тебя и убью’¹¹¹. Разумеется, приглашение Эллиса на амплуа первой скрипки является хитрым тактическим приемом, на подобные приемы Валерий Яковлевич был величайший мастер. Сам он заметно стареет и видимо упрощается: седые виски, сероватый пиджачок, в зубах папироса, ее он не то что курит, а как-то ‘целует’, по меткому замечанию одного художника.

Все чаще появляется в ‘Весах’ С.А. Поляков, растерянный, не знающий, что делать. Былой дисциплины и в помине нет. Ликиардопуло доходит до того, что поправляет брюсовские статьи, с Василием теперь здороваются за руку все, кроме непреклонного Феофилактова, ночующего иногда на историческом диване, я прихожу в редакцию в русской рубашке.

Андрей Белый этим летом начал выпивать. Компанию ему одно время составляли Ликиардопуло и я, втроем отправлялись мы из редакции завтракать в кабачок на Неглинной¹¹². Ликиардопуло совсем почти не пил, на меня алкоголь не действовал никак, Белый же пьянел с первой рюмки. Пить с ним было так же тяжело, как и разговаривать. Расплескивая и проливая на себя налитую рюмку, дрожавшую в ослабевших пальцах, начинал он нести несвязную речь, из деликатности приходилось эти монологи выслушивать. Однажды, приступая к третьей рюмке, Белый дружелюбно чокнулся со мной.

— А я, Борис Александрович, полюбил очень водку… У меня сердце сжалось. — Ну, что тебе Гекуба и что ты Гекубе? — подумал я, глядя на его страдальческое лицо. Белый продолжал, обливаясь водкой:

— Она, знаете ли, ближе к цели…

И потянулся нескончаемый бред. Вот начали проскальзывать неосторожные признания. Я встал.

— Пора домой, Борис Николаевич.

И Белый об руку со мной поплелся на Арбат какою-то старческой походкой.

Последнее время начал бывать в ‘Весах’ поэт Виктор Гофман¹¹⁴, болезненный молодой человек с землистым лицом. Поверх очков надевал он еще пенсне.

Летом женился Василий. Все мы получили приглашение на свадьбу: золотые буквы на розовом атласе, посаженым отцом был С.А. Поляков. Ликиардопуло предложил было поместить ‘приглашение’ в ‘Весах’, его резко оборвал Феофилактов, умевший быть великодушным врагом.

——

Брюсов всегда заботился придать ‘Весам’ известную помпезность: гримируя подходящих людей под масть редакции, он назначал им соответственные роли. Так, молодому поэту и переводчику Максимилиану Шику, солидному юноше в смокинге и с моноклем, дан был громкий титул ‘собственного берлинского корреспондента ‘Весов». И Брюсов и Шик остались довольны¹¹⁵. Постепено Шик нач^л отставать от литературы: его пригласил Художественный театр на должность секретаря¹¹⁶. В конце последнего лета он опять зачастил в ‘Весы’: тесная дружба связывала Шика с Ликиардопуло. Сидят они как-то вдвоем в кабинете, я вышел к телефону, вдруг слышу страшный грохот и крики. Шик барахтается на полу, монокль выпал, галстук развязался, над ним с кулаками Ликиардопуло. Ничего страшного нет, всего только дружеская шутка: Ликиардопуло выхватил из-под Шика кресло. Втроем мы мирно уселись на диван. Однако этот жест оказался символическим: вскоре наш неукротимый ‘грек’ занял кресло Шика в Художественном театре.

——

Ясное летнее утро. Кипит самовар. Жена подает мне газеты, развертываю одну. ‘Скандальный инцидент в Румянцевском музее. Декадент-писатель К. уличен в вырезывании страниц из музейных книг’. Беру вторую. ‘Поступок литератора Кского. У декадентов, как известно, особое понятие и о чести и о праве собственности’. Третья газета еще круче ‘загибает салазки’ декаденту Кобскому и всем декадентам вообще.

Разумеется, я догадался сразу, о ком шла речь¹¹⁷. Эллис готовил большую книгу о символистах¹¹⁸ и за справками ходил в Румянцевский музей. Там по ошибке он вырезал второпях несколько страниц из книги Андрея Белого. В ‘Весах’ эту историю обошли полным молчанием¹¹⁹ и при встрече о ней не упоминали. Что говорить и зачем? Но редакция как-то сразу запустела.

К довершению скандала Эллис исчез. В меблированных комнатах ‘Дон’, где он жил¹²⁰, ничего не знали, номер Эллиса оказался незапертым. И вот на третий или четвертый день уже в сумерки случайно сошлись в ‘Весах’ Белый, Ликиардопуло, я и еще человека два-три. Разговор не клеился, мы грустно сидели, вдруг отворяется дверь и входит Эллис. Без шляпы, оборванный, исхудалый, грязный, с блестящими глазами.

— Подадите вы мне руку или нет? Все разом вскочили и кинулись к несчастному товарищу со словами любви и дружбы. Эллис разразился истерическим припадком.

После он рассказывал мне, что долго скитался по городу, почти потеряв рассудок, не помня себя, вдруг к нему подходит страшная женщина, безносая, в лохмотьях, смотрит в глаза, улыбается и дружески ударяет по плечу. Только тогда он очнулся и побежал в ‘Весы’.

Суд чести отверг наличность злого умысла¹²¹. Для всех, знавших Эллиса, понятно было, что его неприглядное деяние нельзя объяснить ничем иным, как только ребяческим легкомыслием. Но газеты еще долго негодовали: особенно ярился один мелкий журналист из фармацевтов, сводивший личные счеты с критиком ‘Весов’¹²². Брюсов на вопрос мой, что думает он о виновности Эллиса, с улыбкой ответил: истина, как это всегда бывает, должна находится в середине.

——

Скандал Эллиса, хоть и косвенно, но задел ‘Весы’ и, несомненно, ускорил их агонию. К осени почти все видные сотрудники отошли от журнала, им заправлял Ликиардопуло, ведавший также иностранным отделом, главным критиком оставался Эллис, автор руководящих статей. Отзывы о стихотворных сборниках давал Сергей Соловьев, о беллетристике — я (под псевдонимом Ptyx и Иван Голов¹²³). Мало-помалу ‘Весы’ превращались — как выразился Бальмонт — в ‘арену непристойно ведущих себя карликов’¹²⁴. Выступать на этой арене не хотелось, видеть разрушение любимого журнала было выше сил, и я с октября до Нового года оставался в Нижнем.

Лично для меня ‘Весы’ явились превосходной школой, до-воспитавшей литературные мои задатки и давшей им нормальное развитие. Но внутренне ‘Весам’ я был чужд по двум причинам. Во-первых, я, по совести, никак не могу считать себя символистом: я — классик пушкинской школы, затесавшийся случайно в декадентскую компанию¹²⁵. Во-вторых, я всегда сознавал себя лишним в этой среде коренных природных москвичей. Брюсов, Белый, Эллис, Соловьев — все были ‘поливановцы’, связанные с детства неразрывными нитями. Для Брюсова, например, Соловьев так и остался ‘Сережей’, своим и близким человеком, я же был для него только ‘господин Садовской’, пришлый и чуждый выходец из провинции. И однако глубочайшей и искренней благодарностью обязан я памяти Валерия Яковлевича Брюсова, моего покровителя и учителя. Когда он пригласил меня в ‘Весы’, я был безусый мальчик-студент, случайный участник мелкой провинциальной газетки, выходил я из ‘Весов’ возмужавшим отцом семейства¹²⁶, сотрудником виднейших журналов и газет.

В январе 1910 года я возвратился в Москву. ‘Весов’ уже не было. На их развалинах пышно расцветал ‘Мусагет’.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Садовской приехал в Москву 3 сентября 1902 и поступил на историко-филологический ф-т Московского ун-та (Б.Садовской. Записки.// Российский архив. Вып.1. М., 1991. С.147).

² Лев Александрович Мей (1822-1862) получил место инспектора гимназии в конце 1851 и состоял в этой должности около года. (См.: В.Р. Зотов. Вступительная статья к 1 тому Полного собр. соч. Л.А. Мея. СПб. Изд. Н.Мартынова, 1887. C.VII).

³ Агния Яковлевна Алелекова (урожд. Лахутина, 1888-?) жила в доме Дмитриевской в Елоховском проезде.

⁴ А.С. Пушкин был крещен в церкви Богоявления в Елохове 8 июня 1799 (М.А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. М., АН СССР, 1951. С.3).

⁵ Василий Осипович Ключевский (1841-1911), академик, читал в Московском ун-те курс русской истории.

⁶ Александр Иванович Кирпичников (1845-1903), декан историко-филологического ф-та, читал курс истории русской литературы.

⁷ Владимир Иванович Герье (1837-1919) в начале своей педагогической деятельности читал в ун-те курс истории средних веков, позднее преподавал римскую и новую историю. В зимний семестр 1903 вел спецкурс по истории французской революции. Садовской рассказывает о первой лекции Герье: ‘Мне понравилась строгая наружность и точная речь профессора. Все было очень умно и дельно’ (Записки.//Российский архив. С. 147).

⁸ Сергей Николаевич Трубецкой (1862-1905), профессор древнегреческой философии, публицист и общественный деятель, первый выборный ректор Московского ун-та. Для курса, на котором занимался Садовской, он читал историю древней философии и вел семинарий по Платону. В рассказе автобиографического характера ‘Дедовские часы’ Садовской пишет: ‘В низенькой, тесной аудитории старый Ключевский, согнувшись на кафедре, стиснутый слушателями, чуть не верхом сидевшими друг на друге, ровным голосом отчетливо вычитывал об удельных князьях, сутуловатый высокий Кирпичников читал о литературе, ронял порой насмешливые словечки, и князь Сергей Николаевич Трубецкой, пришепетывая слегка и глядя куда-то вдаль, задумчиво говорил о сущем’ (‘Русская молва’, 25 декабря 1912).

⁹ Аполлон Аполлонович Грушка (1869-1929), филолог и археолог, чл.-корр. АН СССР. В 1903 был приват-доцентом Московского ун-та. Садовской вспоминает: ‘Безукоризненно читал о Марциале А.А. Грушка, молодой классик. Это был тип европейского ученого, профессор-джентльмен’ (Записки.// Российский архив. С. 147). Кроме спецкурса по Марциа-лу, Грушка преподавал латинскую грамматику.

¹⁰ Баллада ‘Иоанн Грозный’ появилась в газете 6 января 1901. До отъезда Садовского в Москву ‘Волгарь’ опубликовал 25 его стихотворений, последнее напечатано 25 августа 1902. Счета газеты сохранились в архиве Садовского (ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.1. Ед.хр.154. Л.3).

¹¹ Виктор Александрович Гольцев (1850-1906), публицист, литературный критик и общественный деятель, с 1881 — ответственный секретарь ‘Русской мысли’, а с 1885 — фактически редактор журнала.

¹² Вукол Михайлович Лавров (1852-1912), переводчик, основатель и редактор-издатель ‘Русской мысли’.

¹³ Юлий Исаевич Айхенвальд (1872-1928), литературный критик. 10 января 1903 Айхенвальд сообщал Садовскому: ‘Что касается ‘Лешего’*, то эта картинка, больше ценная по форме, чем по содержанию, могла бы найти себе место на страницах журнала (хотя по своим размерам она более подходит к газетному фельетону). Но поместить эту вещицу одну редакция не находит удобным. Если у Вас со временем найдутся еще наброски подобного рода, то в соединении с ними мог бы увидеть свет и ‘Леший*’. Во всяком случае, может быть, Вы позволите оставить эту картинку в портфеле редакции?’ (ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.1. Ед.хр.16. Л. 1-2). 16 мая 1906 Соколов-Кречетов писал Садовскому: ‘Ваш ‘Леший’ принят и пойдет в тройном номере (июль, август, сентябрь)’ (ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.1. Ед.хр.124. Л.2). Небольшой рассказ Садовского ‘Леший’, датированный маем 1906, действительно был опубликован в журнале ‘Золотое Руно’ (1906, No 7-8-9). Возможно, это более поздняя редакция рассказа.

¹⁴ Более подробно о первом визите Садовского к Брюсову см.: ‘Красная нива’. 1928. No 40. 30 сентября.

¹³ О посещении брюсовской ‘среды’ 26 ноября 1903 см.: Записки,// Российский архив. С.51.

¹⁶ Марк Валерий Марциал (ок.40 — ок.104), римский поэт.

¹⁷ Частная библиотека Ильи Александровича Александрова находилась в доме Сметаниной на Старой Басманной улице.

¹⁸ В ноябре 1903 отмечалось столетие со дня рождения Ф.И. Тютчева.

¹⁹ Имеется в виду примечание к недатированной записке Тютчева, адресованной А.Н. Майкову (Новый путь. 1903. No 11. С. 14).

²⁰ А.Майков в стихотворении ‘Карамзин’, написанном в 1865, воспевал историческую концепцию Н.М. Карамзина (Русский вестник. 1867. No 2). Драматическая сцена ‘Странник’ (там же, No 1), посвященная Тютчеву, создана Майковым по мотивам повести П.И. Мельникова-Печерского ‘Гриша’ (из раскольничьего быта), написанной в 1861.

²¹ Доктор Вениамин Исаакович Левитан содержал частную лечебницу в доме Н.Я. Шкот в Леонтьевском переулке (ныне ул. Станиславского).

²² 12 апреля 1904 А.П. Чехов писал из Ялты А.И. Зальца: ‘Наши в Москве переменили квартиру, адрес теперь такой: Москва, Леонтьевский пер., д.Катык. Это там, где живет Шаляпин’ (А.Чехов. Полное собр. соч. и писем. М. Т. 12. 1983. С.84). Чехов жил в этом доме до отъезда в Баденвейлер.

²³ Ив. Коневской. Стихи и проза. Посмертное собрание сочинений с портретом автора, сведениями о его жизни и статьей Валерия Брюсова о его творчестве. М. Скорпион. 1904.

²⁴ Поэма ‘Грядущий’ опубликована в альманахе книгоизд-ва ‘Гриф’ (М., 1905). В рецензии на альманах Брюсов отмечал: ‘Поразительную нескладицу написал наш сотрудник Б.Садовской под названием поэмы ‘Грядущий’. Рецензии г-на Садовского в ‘Весах’ выдаются скорее трезвостью мысли, ясностью изложения, изобразить бред, как пытался он в поэме, ему совсем не по силам’ (Весы. 1905. No 3. С.62).

²⁵ Лекция К.Д. Бальмонта состоялась в субботу, 13 марта 1904 (см.: П.Минин. Лекция Бальмонта.// Московские ведомости. 1904. No 77. 18 марта).

²⁶ Николай Ефимович Поярков (1877-1918), поэт, беллетрист и критик, автор нескольких заметок, помещенных в ‘Весах’ под псевд. Н.Ярков. Вяч.Иванов доброжелательно оценил первый сборник его стихов ‘Солнечные песни’ (Весы. 1906. No7. С.58-59), гораздо строже была рецензия Б.Садовского на сборник рассказов Пояркова ‘Зеленый шум’: ‘А все-таки рассказы г-на Пояркова скучны, как прошлогодняя ‘Нива’. Герой их везде один и тот же, какой-то полухудожник, полупоэт, изо всех сил торопящийся вдогонку за самоновейшей современностью’ (Весы. 1908. No 12. С.66).

²⁷ Речь идет о второй жене Бальмонта — Екатерине Алексеевне (урожд. Андреевой, 1867-1950).

²⁸ Памятник Ивану Федорову работы Сергея Михайловича Волнухина (1859-1921) был открыт 27 сентября 1909.

²⁹ Осип Андреевич Правдин (Оскар Августович Трейлебен, 1847-1921), актер Малого театра и театральный педагог.

³⁰ Более подробно о встрече с Брюсовым, состоявшейся 16 марта 1904, см.: Заметки. // Российский архив. С. 152.

³¹ Строка из ‘Песни о вещем Олеге’ А.С. Пушкина.

³² В.Ф. Боцяновский. В.В. Вересаев. Критико-биографический этюд. С портретом и факсимиле В.Вересаева. Пб. Типография ‘Энергия’. 1904. Корректура заметки вклеена в альбом Садовского с его пометой: ‘Первая рецензия для ‘Весов’, написанная для майской книжки за 1904 г. и оставшаяся в наборе за недостатком места’. В рецензии подвергается нападкам не только Боцяновский, но и Вересаев: ‘Многие страницы книжки совершенно лишние. Таковы, например, обширные выписки из беседы вересаевских героев, их красноречивые тирады и длинные монологи. Кому нужны теперь эти бесконечные провинциально-наивные споры о Марксе и Бернштейне, о капитале и о фабричных?..’ (ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.2. Ед.хр. 260. Л.1). Можно предположить, что заметка осталась в корректуре не из-за недостатка места. Известно, что ‘Весы’ нуждались в рецензиях в первые годы своего существования. По-видимому, резкий и легкомысленный тон рецензии не понравился Брюсову.

³³ Михаил Федорович Ликиардопуло (1883-1925), о нем см. прим.76.

³⁴ Николай Петрович Феофилактов (1878-1941), художник-график, участник выставок ‘Мира искусств’.

³⁵ Артельщиком ‘Весов’ за все годы их существования был Василий Адрианович Курников, сын владельца трактира на 2-й Ямской улице.

³⁶ Садовской вспоминает: ‘Сотрудники побаивались Брюсова. Однажды переводчик Пшибышевского толстяк Семенов принес вина. Не успели мы выпить по стакану, как загудел лифт с Брюсовым. Замешавшись, Семенов сунул бутылку под стол. Б.М. Рунт, бывшая одно время секретарем ‘Весов’, смущалась порой до слез, отдавая отчет редактору’ (Заметки. // Российский архив. С. 152).

³⁷ Утверждение Садовского опровергается перепиской. Уже с первого письма 1903 года Брюсов обращается к нему по имени и отчеству.

³⁸ Портрет Фридриха Ницше работы Карла Бауера помещен в каталоге книгоиздательства ‘Скорпион’ 1904 года на с. 13.

³⁹ Рене Гиль (Рене Гильбер, 1862-1925), французский поэт. 18 февраля 1904 Гиль писал Брюсову: ‘Я получил первый номер журнала, прекрасного с виду. Господин Волошин сказал мне об обширном издательском плане и совершенно оригинальном характере этого журнала. Я считаю почетным делом для себя участвовать в этом журнале…’ (А.Е. Маргарян. Валерий Брюсов и Рене Гиль. // Брюсовские чтения. 1966. Ереван, 1968. С.523, 524). Уже в февральском номере ‘Весов’ за 1904 появилась первая статья Р.Гиля из цикла ‘Письма о французской поэзии’ (О Р.Гиле см. также: В.Брюсов. Рене Гиль. // Весы. 1904. No 12. С. 12-31). Реми де Гурмон (1858-1915), французский поэт, критик, издатель. Сотрудник ‘Весов’.

⁴⁰ Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов (1870-1905), художник, им был оформлен февральский номер ‘Весов’ за 1905.

⁴¹ Николай Николаевич Сапунов (1880-1912) принимал участие в оформлении 6, 8, 12 номеров ‘Весов’ за 1904 год, 12 номера за 1905 и No 2 за 1906. В архиве Садовского сохранились воспоминания о встрече с художником (ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.1. Ед.хр.4), см. также: Александр Блок в воспоминаниях современников. Т.2. М., 1980. С.53-54.

⁴² В переводе С.А. Полякова в книгоизд-ве ‘Скорпион’ вышли книги Кнута Гамсуна: сб. рассказов ‘Сьеста’ (1900), роман ‘Пан’ (1901) и пьеса ‘Драма жизни’ (1902, 1906 и 1907).

⁴³ В.Г. Лидин рассказывает о своей встрече с С.А. Поляковым: ‘Я спросил его как-то, сколько он знает языков. Поляков ощерился, пегие его усики поползли вверх: он улыбался как-то по-кошачьи.

— Хмы, хмы… не знаю, мой друг, не считал.

Он действительно не считал, сколько языков он знает. Но когда я взялся за карандаш, мы подсчитали свыше двадцати пяти языков, которые знал Поляков, к европейским языкам следовало добавить и китайские иероглифы, в которых он весьма свободно разбирался. Он изучал языки, кажется, до последней минуты своей жизни, полагая, что человеческим познаниям никогда не может быть положен предел, так, под самый конец своей жизни он неожиданно изучил якутский язык и перевел с него какую-то обширную поэму’ (Вл.Лидин. Люди и встречи. М. Московский рабочий. 1965. С. 125).

⁴⁴ Поляков был женат на художнице Софье Ромуальдовне Люссек-Вель-Лузек. 24 июня 1905 И.М. Брюсова сообщала сестре поэта Н.Я. Брюсовой: ‘Говорят очень определенно, говорил Бальмонт и разные другие лица, что 25-го сего месяца, т.е. завтра, Сергей Александрович женится. На г-же Duses, я не рассказывала вам про такую даму? Конечно, все будет тайно’ (ГБЛ. Ф.386. 145.34. Л.21).

⁴⁵ Александр Александрович Пушкин (1833-1914), генерал-лейтенант, командир 13-го Нарвского гусарского полка.

⁴⁶ К.К. Данзас вспоминает: ‘До последнего вздоха Пушкин был в совершенной памяти, перед самой смертью ему захотелось морошки /…/, и когда принесли, Пушкин пожелал, чтоб жена покормила его из своих рук, ел морошку с большим наслаждением и после каждой ложки, подаваемой женою, говорил: ‘Ах, как все это хорошо!’ (А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М. Художественная литература. 1974. Т.2 С.333).

⁴⁷ Жан Фильетт — владелец трактира на Невском проспекте. В архиве опеки сохранилась записка Пушкина от 16 января 1937 с просьбой прислать ‘паштет из гусиной печенки’ (Летописи Государственного Литературного Музея. Кн.5. Архив опеки Пушкина. М. Изд-во Гослитмузея. 1939. С.96).

⁴⁸ Михаил Николаевич Семенов был женат на Анне Александровне Поляковой — дочери московского купца, владельца фабрики, родной сестре С. А. Полякова, Юргис Казимирович Балтрушайтис — на Марии Ивановне Оловянишниковой, дочери московских домовладельцев, Константин Дмитриевич Бальмонт — на Екатерине Алексеевне Андреевой, дочери московского купца, владельца магазина и гостиницы ‘Дрезден’ на Тверской.

⁴⁹ Цитата из письма Пушкина к П.А. Плетневу от 7 января 1831: ‘Теперь поговорим о деле. Видел я, душа моя, ‘Цветы’: странная вещь, непонятная вещь! Дельвиг ни единой строчки в них не поместил’ (А.С. Пушкин. Собр. соч. М. ГИХЛ. 1962. Т.Х. С. 10).

⁵⁰ Анджело Мазини (1844-1926), знаменитый итальянский тенор, в течение шести лет певший в итальянской опере в Петербурге. А.С. Самойлович вспоминает: ‘В 1887 г. /…/в Петербург приехал знаменитый Анджело Мазини — ‘король теноров’. Уже на склоне своей славы — он теперь не выступал более в утомительных для лирического певца ролях в ‘Аиде’ и ‘Гугенотах’, но все еще поражал слушателей феноменальной гибкостью своего горячего и ласкающего исключительного по тембру голоса и неподражаемым pianissimo в лирических партиях своего обширного репертуара’ (Альманах ‘Парфенон’. СПб. 1922. С.52).

⁵¹ Иван Алексеевич Балакирев (1699-1763), доверенный слуга Петра I, Екатерины I и придворный шут при дворе Анны Иоанновны. Отличался находчивостью, смелостью высказываний и остроумием. Своей славой в значительной степени обязан К.А. Полевому, выпустившему в свет в 1830 ‘Собрание анекдотов Балакирева’, составленное на основе фольклорного материала.

⁵² Ю.К. Балтрушайтис переводил не только скандинавских писателей — Г.Ибсена, А.Стриндберга, К.Гамсуна, владея многими языками (свыше десяти), он знакомил русских читателей с произведениями и других иностранных авторов: Г.Гауптмана, О.Уайльда, Г. Д’Аннунцио и пр.

⁵³ Известный переводчик Пшибышевского М.Н. Семенов переводил также с итальянского и немецкого языков. Издательством ‘Скорпион’ была выпущена в 1902 в его переводе книга Г.Ландсберга ‘Долой Гауптмана!’. О связях Семенова с итальянскими литераторами, сотрудниками ‘Весов’, см.: Н.В. Котрелев. Итальянские литераторы — сотрудники ‘Весов’. // Проблемы ретроспективной библиографии и некоторые аспекты научно-исследовательской работы ВГБИЛ. Сб. научных трудов. М., 1978. С.129-158.

⁵⁴ Выражение взято из посвящения сборника К.Бальмонта ‘Будем как солнце’: ‘Посвящаю эту книгу, сотканную из лучей, моим друзьям, чьим душам всегда открыта моя душа. Брату моих мечтаний, поэту и волхву, Валерию Брюсову, нежному, как мимоза, С.А. Полякову, угрюмому, как скалы, Ю.Балтрушайтису…’ Это же сравнение использует А.Белый в кн. ‘Начало века’: ‘Балтрушайтис, угрюмый, как скалы… являлся в желтом пальто, в желтой шляпе…’.

⁵⁵ См. прим.48.

⁵⁶ Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский (1827-1914), прославленный путешественник, глава Русского географического общества, крупный статистик и энтомолог, член Государственного Совета. Обвинение ‘Весов’ в порнографии имело место, например, в июле 1909 (см.: Прекращение обвинения против редактора ‘Весов’. // Речь. 2 августа 1909).

⁵⁷ Михаил Матвеевич Стасюлевич (1826-1911), историк и публицист, профессор Петербургского ун-та, издатель и редактор ‘Вестника Европы’. Его памяти Садовской посвятил статью ‘Литературный рыцарь’ (Русская молва. 1912. No 14. 22 декабря). 18 сентября 1889 Стасюлевич писал жене: ‘Гончарову я подарил башню-подсвечник, и он был доволен и рад, как ребенок, просил очень кланяться тебе, без подарка ему и не приезжай: на выставке в японском отделе или в отделе О.Цейлона и Явы можно найти легко что-нибудь, он в этих странах был на фрегате ‘Паллада» (М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Под ред. М.К. Лем-ке. СПб. 1912. T.IV. C.209).

⁵⁸ Садовской рассказывает: ‘Студенты, строго соблюдающие форму, прозываются пижонами. Парадный мундир кирасирского покроя, на воротнике и обшлагах золотое шитье, у сюртука длинные полы и голубой воротник. Сукно зеленоватого отлива, так называемое ‘царское’, темно-синие рейтузы’ (ГБЛ. Ф.669. 1.9. Л.9).

⁵⁹ Н.И. Петровская в ‘Воспоминаниях’ дает совершенно иную характеристику Александру Арнольдовичу Койранскому (1881-1968). См.: Жизнь и смерть Нины Петровской. Публ. Э.Гарэтто. // Минувшее. Исторический альманах. Т.8. Париж, 1989. С.24.

⁶⁰ Арсений Николаевич Корещенко (1870-1921), композитор, пианист, дирижер и музыкальный критик, автор оперы ‘Ледяной дом’ и балета ‘Волшебное зеркало’.

⁶¹ Возможно, имеется в виду норвежский поэт и романист Юнас Ли (1833-1908), произведения которого неоднократно переводились на русский язык.

⁶² Под этим псевдонимом в ‘Весах’ за 1904 вышли статьи ‘Союз русских художников’ (No 2), ‘Московское товарищество художников’ (No 3) и рецензия на ‘Отчет Московского Публичного и Румянцевского музеев за 1903 год’ (No 5).

⁶³ Артур Никиш (1855-1922), знаменитый венгерский дирижер и композитор, несколько раз концертировавший в России.

⁶⁴ Обложка сборника была выполнена Василием Васильевичем Владимировым (1880-1931).

⁶⁵ Виньетка А.Койранского помещена в ‘Весах’ в No 8 за 1904 (с.71).

⁶⁶ Речь идет о статье А.Белого ‘Валерий Брюсов. Силуэт’, опубликованной в газете ‘Свободная молва’ 21 января 1908 и вошедшей позднее в сильном сокращении в книгу ‘Луг зеленый’ (М. Альциона. 1910). В ней дается такой портрет Брюсова: ‘Холодное лицо, таящее порывы мятежа и нежности. Красные губы стиснутые, точно углем подведенные ресницы и брови. Благородный высокий лоб, то ясный, то покрытый легкими морщинами, отчего лицо начинает казаться не то угрюмым, не то капризным. И вдруг детская улыбка обнажает зубы ослепительной белизны. То хищная черная пантера, то робкая домашняя кошка /…/. Станьте у фонаря. Посмотрите, как он пройдет — пролетит мимо, упругими легкими движениями, точно скачками пантеры, скроется в вечернем тумане — куда: в рабочий свой кабинет, на шабаш в надзвездные края уйдет из редакции ‘вольный сын эфира’ или в заседание общества, где резкий, точно орлиный, голос его разрежет молчание деловым клекотом…’ Любопытно, что в своем стихотворном послании Брюсову от 20 июня 1909 Садовской пишет: ‘Оттуда, с тверди голубой // ты сыплешь свой победный клекот’ (ГБЛ. Ф.386. 101.34).

⁶⁷ Александр Николаевич Емельянов-Коханский (1871-1936), поэт, литератор и переводчик, издатель юмористического журнала ‘Шутенок’ (1910-1916). Одно время был близок к кругу молодых московских символистов. Его взаимоотношениям с Брюсовым посвящена статья С.Н. Тяпкова ‘К истории первых изданий русских символистов’ (Русская литература. 1979. No 1. С. 143-155). Критики того времени, выступавшие против брюсовских изданий, очень часто сопоставляли их со сборником стихов Емельянова-Коханского ‘Обнаженные нервы’ (М. Изд. А.С. Чернова. 1895). Например, Old Gentleman (A.B. Амфитеатров) писал: ‘…творчество всех этих Валериев Брюсовых, Добролюбовых, Емельяновых-Коханских и tutti quanti — творчество, холодно рассчитанное на выгоду, сыграть роль публичного шута, на выгоду быть обруганным влиятельным критиком, потому что такая ругань — для Герострата реклама,— на выгоду, показавшись глупцом, торговать своею фальсифицированною глупостью!’ (Москва. Типы и картинки. // Новое время. 1895. No 7071. 4 ноября. С.2), кроме того, см.: В Московском зоологическом саду. // Семья. 1895. No 40. 8 октября. С.8-10, Петербургские наброски. // Русский листок. 1895. No 286. 15 октября. С.З.

⁶⁸ Об отношении самого Брюсова к портрету Врубеля сведения довольно противоречивы, см., напр.: ЛН. Т.85. С.784, 798.

⁶⁹ Марк Криницкий — псевдоним писателя и драматурга Михаила Владимировича Самыгина (1874-1952).

⁷⁰ Сохранилось отпечатанное типографским способом приглашение на брюсовские ‘среды’ 1903 (ЦГАЛИ. Ф.1223. Оп.1. Ед.хр.5. Л.30).

⁷¹ Шаферами на свадьбе Брюсова были А.А. Курсинский и В.М. Фриче (Брюсовские чтения. 1962. С.294). С Курсинским Брюсов был действительно на ‘ты’, но с Фриче — на ‘вы’.

⁷² Открытое письмо Андрею Белому ‘В защиту от одной похвалы’ (Весы. 1905. No 5. С.37) начинается обращением: ‘Дорогой Андрей. Статья твоя в прошлом номере нашего журнала…’ Ответное открытое письмо Валерию Брюсову ‘В защиту от одного нарекания’ (там же. No 6. С.40) написано Белым в том же шутливо-фамильярном тоне: ‘Дорогой друг! Сущность твоих нареканий, Валерий…’. На самом же деле они никогда не были на ‘ты’ (см.: ЛН. Т.85. С.349-427).

⁷³ Строка из стихотворения Вяч.Иванова ‘Бог в лупанарии’, посвященного А.Блоку (В.Иванов. Cor ardens. M. Скорпион. 1911. Т. 1. С. 142).

⁷⁴ В своих мемуарах А.Белый довольно язвительно отзывается о профессоре западноевропейской литературы Алексее Николаевиче Веселовском (1843-1918), но о профессоре Николае Ильиче Стороженко (1836-1906) вспоминает с большой теплотой (см.: На рубеже двух столетий. М.-Л. ЗиФ. 1930. С. 106-126). В некрологе ‘Николай Ильич Стороженко’ Белый писал: ‘До сих пор с умилением вспоминаю образ покойного профессора, обращенный к нам, детям, добродушный, шутливо-сказочный. Позднее меня пленяла атмосфера очищенного благородства, окружавшая покойного, пленяло и благоговейное уважение к человеческой личности и рыцарское отношение к женщине’ (Весы. 1906. No 2. С.67-68).

⁷³ Циклотимия — легкая форма маниакально-депрессивного психоза.

⁷⁶ Михаил Федорович Ликиардопуло переводил сочинения О.Уайльда, рецензировал новые издания писателя и исследования о нем (см.: Весы. 1905. No 1, 1906. No 5, 8, 10, 12, 1907. No 1, 2, 5, 6, 1908. No 3, 11, 1909. No 11). Всего же в ‘Весах’ он опубликовал 39 рецензий, обзоров и переводов. В библиографии Валерия Брюсова указан рассказ ‘Мраморная головка’, переведенный Ликиардопуло в 1906 на новогреческий.

⁷⁷ Альбом Н.Феофилактова ’66 рисунков, исполненных фототипией и трехцветной автотипией. М. 1908′ вышел в изд-ве ‘Скорпион’.

⁷⁸ Цифра сильно преуменьшена Садовским. ‘Продажные ведомости’ изд-ва ‘Скорпион’, которые вел С.А. Поляков, свидетельствуют, что на 11 ноября 1917 оставались нераспроданными 107 экз. сборника ‘Прозрачность’ при тираже 1200 (Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1978. Л. Наука. 1980. С.7).

⁷⁹ С.А. Поляков 21 июня 1905 обратился в Главное управление по делам печати с просьбой о введении в журнале беллетристического отдела и 7 октября получил на это разрешение (ИРЛИ. Ф.76. Оп.1. Ед.хр.102). По расширенной программе должен был выйти уже последний номер ‘Весов’ за 1905, однако декабрьские революционные события в Москве отодвинули реализацию этого плана (см.: От редакции. // Весы. 1906. No 1. С.94).

⁸⁰ Василий Дмитриевич Милиоти (1875-1943) участвовал в ‘Весах’ как график. Его единственная заметка ‘Несколько слов по поводу каталога русского отдела ‘Salon d’automne» опубликована в No 1 за 1907 (с. 111-112) под псевдонимом В.М-и. Ex-libris Ликиардопуло, выполненный Милиоти в 1906, сохранился в альбоме Садовского (ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.2. Ед. хр.260. Л. 11 об.).

⁸¹ Похожую характеристику Ликиардопуло дает и Андрей Белый. См.: Между двух революций. Л. Изд-во писателей в Ленинграде. 1934. С.315. В.Нилендер в письме к Садовскому от 21 сентября 1908 также сообщает: ‘Ликиардопуло в ‘Весах’ совсем заважничал. Спаивает Сергея Александровича, никогда его не застанешь, вежливостью тоже не отличается’ (ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.2. Ед.хр.148. Л.50 об.).

⁸² Острый сыр, названный по имени города, где началось его приготовление.

⁸³ Марион Делорм (1613-1650), знаменитая французская куртизанка, хозяйка салона, в котором во времена Фронды собирались заговорщики. Ее образ увековечен в произведениях В.Гюго (‘Марион Делорм’) и А. де Виньи (‘Сен-Мар’),

⁸⁴ В архиве Брюсова сохранился записанный на бланке ‘Весов’ набросок ‘Буриме на рифмы Б.Садовского’, датированный 1906 годом (ГБЛ. Ф.386. 15.1. Л.21):

Меня томит твоя качуча

Над темной зеленью долин,

О, ветром зыблемая туча,

Небес осенних долгий сплин!

Но вдруг, как жалкая рубаха,

Ты порвалась — и взор болит.

В него вонзился, как наваха,

Небес разоблаченных вид.

Брюсов любил эту литературную игру и даже принимал участие в конкурсах буриме, организованных журналом ‘Солнце России’. Стихотворение, посланное на второй конкурс под псевдонимом В.Бакулин, было отмечено жюри в числе лучших и опубликовано (Солнце России. 1912. No 117/118. С.5).

⁸⁵ Совсем иначе описывает М.Волошина Д.С. Бабкин, один из первых слушателей Феодосийского Народного ун-та, организованного в 1920 М.А. Волошиным: ‘Внешность типичная для крепкого средних лет русского крестьянина: широкоплечий, плотного сложения, с высокой хорошо развитой грудью, кудлатый. В нем было много силы, энергии…

Только глаза наводили на мысль, что перед вами человек незаурядный. Глаза у Максимилиана Александровича Волошина были темно-карие, лучистые, проницательные, глаза художника-поэта. По художнической привычке он смотрел на людей и окружающую природу с небольшим прищуром, словно отыскивал нужный ракурс, чтобы запечатлеть видимое на полотне или на бумаге’ (Д.С. Бабкин. Максимилиан Волошин (Из воспоминаний). // Русская литература. 1971. No 4. С. 148).

⁸⁶ Изд-во ‘Скорпион’ анонсировало выход книги Э.Верхарна ‘Стихи о современности’ в переводах Брюсова и Волошина в No 1 и 3 ‘Весов’ за 1905. Книга Верхарна в переводе Брюсова выпущена ‘Скорпионом’ в январе 1906.

⁸⁷ В статье ‘Лики творчества’, посвященной выходу в свет первого тома ‘Путей и перепутий’ Брюсова, Волошин писал о детстве их автора: ‘Надо знать географические, климатические и моральные условия, в которых развивался его талант. Надо знать, что он рос в Москве на Цветном бульваре, в характерном мещанском доме с большим двором, заваленным в глубине старым железом, бочками и прочим хламом. (В ‘Urbi et Orbi’ он посвятил целую поэму его описанию.) Как раз в этом месте в Цветной бульвар впадает система уличек и переулков, спускающихся с горы, кишмя кишащей кабаками, вертепами, притонами и публичными домами. Здесь и знаменитая Драчевка и Соболев переулок. Этот квартал — московская Субурра. Улицы его полны пьяными и безобразными, он весь проникнут запахами сифилиса, вина и проституток. Вся юность Брюсова прошла перед дверьми Публичного Дома’ (Русь. 1907. No 348. 29 декабря).

⁸⁸ Заметка Аякса (псевд. А.А. Измайлова) ‘У Валерия Брюсова’ заканчивается словами Брюсова: ‘…был у меня один человек и написал, что я родился и провел юность перед дверьми публичного дома. Помилуйте, я в первый раз узнал это от него. При всей нелюбви к письмам в редакцию, я счел себя вынужденным сказать, что ничего подобного не говорил ему’ (Биржевые ведомости. Утренний выпуск. 1910. No 11631. 25 марта). Действительно, сразу же после публикации статьи Волошина Брюсов в ‘Письме в редакцию’ (Русь. 1908. No 3. 4 января) писал: ‘Как писатель, я, конечно, признаю, что каждый волен по своему разумению судить мои произведения, но полагаю, что моя личная жизнь еще не подлежит суду печати. Довольно беглое, в общем, и ни в коем случае не интимное знакомство г-на Волошина со мною не давало ему права рассказывать своим читателям небылицы о моем детстве, ему вовсе неизвестном. Во всем, что г-н Волошин говорит о моей жизни,— только ряд смешных недоразумений, не более’. По этому поводу см. также фельетон А.Амфитеатрова ‘Vies imaginaires’ (Речь. 20 января 1908).

⁸⁹ Имеется в виду заметка ‘Весенний праздник тела и пляски’ о маскараде парижских художников, состоявшемся 27 апреля по новому стилю. Волошин писал: ‘Толпа расступается, и одна из натурщиц — девушка лет восемнадцати — выбегает на середину двора, сбрасывает с себя одежду и нагая начинает пляску. /…/ И на почерневших мраморных плитах, поросших мелкой травой и бурым мхом, под ясным пологом небесной лазури, перед лицом всего радостного и старого Парижа плывет, бьется, плещется розоватое перламутровое женское тело, в размахе исступленной пляски, как воспоминание древней Греции, как смелый жест Ренессанса, как воплощенная греза мужчины, греза о женщине — цветке, уносимом водоворотом танца, как последний протест язычества, брошенный в лицо лицемерному и развратному мещанству…’ (Русь. 1904. 22 апреля).

⁹⁰ Имеется в виду брошюра ‘О Репине’ (М. Книгоизд-во ‘Оле-Лукойе’. 1913), в основу которой положены фельетон ‘О смысле катастрофы, постигшей картину Репина’ (см.: Утро России. 1913. 19 января) и лекция Волошина на диспуте группы ‘Бубновый валет’ в Политехническом музее (Утро России. 1913. 13 и 16 февраля). Свою лекцию о картине, исполосованной фанатиком А.А. Балашовым, Волошин завершил словами: ‘…необходимо закончить дело, так наивно и такими неудачными средствами начатое Балашовым. Я говорю не о физическом уничтожении ее, а о выяснении ее действительной художественной ценности. Сохранность ее важна, как сохранность важного исторического документа. Но сама она вредна и опасна. Если она талантлива — тем хуже! Ей не место в Национальной галерее, на которой продолжает воспитываться вкус растущих поколений’. Садовской резко осудил точку зрения Волошина. В статье ‘Так было, так будет’ он писал: ‘Один ‘старичок’, больше всего боящийся отстать и остаться за флагом, даже решился протянуть сочувственную руку ‘новым силам’ через варварски исполосованную картину знаменитого художника, которому он не достоин красок натереть’ (Нижегородский листок. 29 апреля 1913).

⁹¹ В ‘Весах’ опубликовано 20 материалов Волошина, единственный год, когда он не напечатал в журнале ни одной статьи,— 1908.

⁹² Поэт, переводчик, журналист Александр Антонович Курсинский (1873-1919) в сборниках ‘Русские Символисты’ участия не принимал. Подробнее о нем см.: ЛН. Т.98. М. Наука. 1991.

⁹³ Курсинский вышел в отставку задолго до русско-японской войны. Он был призван из запаса в связи с дальневосточными событиями (см.: Письма Курсинского к С.А. Полякову. — ИМЛИ. Ф.76. Оп.3. Ед.хр.109. Л.9).

⁹⁴ Под этим псевдонимом Курсинский поместил в ‘Весах’ две рецензии, обе за 1906: на драму М.Могилянского ‘Усталые’ (No 7) и на сборник Б.Лазаревского ‘Повести и рассказы’ (No 10).

⁹⁵ Описанный эпизод относится к середине августа 1906, когда А.Белый переживал нервный срыв из-за отношений с Л.Д. Блок. Позднее Белый вспоминал: ‘Да, я был ненормальным в те дни, я нашел среди старых вещей маскарадную, черную маску, надел на себя и неделю сидел с утра до ночи в маске: лицо мое дня не могло выносить, мне хотелось одеться в кровавое домино и — так бегать по улицам /…/. Тема красного домино в ‘Петербурге’ — отсюда: из этих мне маскою занавешанных дней протянулась за мной по годам’ (Эпопея. М.-Берлин. Геликон. 1922. No 3. С. 187-188). Об этом эпизоде см. также: В.Н. Орлов. Пути и судьбы. М.-Л. 1963. С.631-632, А.Белый. Между двух революций. С.91-92). Тема красного домино начинается в ‘Петербурге’ с первой главы, когда Николай Аполлонович Аблеухов примеряет перед зеркалом ‘масочку с черною кружевной бородой’ и ‘пышное ярко-красное домино, зашуршавшее складками’, и проходит через весь роман. Смысл этой символики раскрыт в послесловии Л.К. Долгополова (А.Белый. Петербург. М. Наука. 1981. С.601-602).

⁹⁶ Михаил Иванович Пантюхов (1880-1910) выпустил отдельным изданием лишь одну повесть ‘Тишина и старик’ (СПб. 1907). В рецензии на нее Б.Садовской писал: ‘Повесть эта ценна как художественная исповедь, как дневник нового человека, пережившего вечные впечатления и сумевшего записать их без рисовки перед самим собой’ (Весы. 1907. No 3. С.84). Перу Пантюхова принадлежат рассказ ‘Вечером в девять’, напечатанный в Альманахе книгоизд-ва ‘Гриф’ за 1903, и критический разбор ‘Сборника товарищества ‘Знание’ за 1903 год’ (Весы. 1905. No 5). Значительный историко-литературный интерес представляют страницы из дневника Пантюхова за 1902-1908, опубликованные посмертно в брошюре ‘Михаил Иванович Пантюхов. Автор повести ‘Тишина и старик» (Киев. 1911).

⁹⁷ Семен Яковлевич Рубанович (ум. в марте 1932), поэт, примыкавший к символизму. Участвовал в мусагетовской ‘Антологии’ (М. 1911) и первом альманахе ‘Лирика’ (М. 1913). В его переводе изд-во ‘Альциона’ выпустило в 1911 ‘Записки вдовца’ П.Вердена, предисловие к которым написал В.Брюсов. В ‘Весах’ публиковался дважды (No 6 за 1908 и No7 за 1909).

⁹⁸ Николай Петрович Крымов (1884-1958), художник-пейзажист, впоследствии народный художник РСФСР. Работы Крымова появились в ‘Весах’ в 1908 (‘Два ландшафта’ — No 3. С.51 и 53, ‘Гроза’ — No 12. С.51). В следующем году он дал для журнала только один рисунок (‘Лето’ — No 9. С.87).

⁹⁹ См., напр., рассказы ‘Драма’, ‘Ионыч’ и др.

¹⁰⁰ О Нине Ивановне Петровской (1884-1928) см.: ЛН. Т.85. С.773-774, Минувшее. Т.8. 1989. С.7-138.

¹⁰¹ А.Белый вспоминает: ‘1907 год ознаменован победою модернизма в мелкобуржуазных кругах, до 1907 года мы — отщепенцы, читатели наши — оторванцы разных классов, несколько десятков эстетов да несколько меценатов типа Мамонтова… Вернувшись в Москву, я впервые столкнулся с новым читателем, не снобы, не одиночки, не дамы из буржуазии, валившие в ‘Общество Свободной эстетики*’, интересовали меня, а учащаяся молодежь из провинции, съехавшаяся в Москву,— студенты, курсистки, юная провинция,— впервые выступила в поле моего зрения’ (А.Белый. Между двух революций. С. 193). Об интересе тогдашней молодежи к новым течениям в искусстве см. также: Н.Кузьмин. Давно и недавно. М. Советский художник. 1982 (С.226-227), В.Милашевский. Вчера, позавчера. Л. Художник РСФСР. 1972 (С.21-33), С.Бобров. Мальчик. М. Художественная литература. 1976 (С.305-314).

¹⁰² Лев Львович Кобылинский (псевд. Эллис, 1879-1947), поэт, критик, автор монографии ‘Русские символисты’ (М. Мусагет. 1910). О немцем.: А.А. Кайев. Неизвестный автограф В.Я. Брюсова. // Брюсовские чтения, 1962. Ереван. 1963. С.412-413, С.С. Гречишкин, А.В. Лавров. Эллис — поэт-символист, теоретик и критик. // XXV Герценовские чтения. Литературоведение. Л. 1972. С.59-62.

¹⁰³ Сергей Михайлович Соловьев (1885-1942) выступал в ‘Весах’ как поэт и критик. Его дед — Сергей Михайлович Соловьев (1820-1879), автор капитальной ‘Истории России с древнейших времен’, бабушка — Александра Григорьевна Коваленская (1829-1914) — детская писательница, один дядя — Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900) — знаменитый философ-идеалист, публицист, поэт и литературный критик, другой — Всеволод Сергеевич Соловьев (1849-1903) — автор популярных в свое время исторических романов, тетка — Поликсена Сергеевна Соловьева (псевд. Allegro, 1867-1924) — художница и поэтесса, издательница журн. ‘Тропинка’, отец — Михаил Сергеевич Соловьев (1862-1903) — переводчик и педагог, мать — Ольга Михайловна Соловьева (урожд. Ковал енская, 1885-1903) — участница выставок Московского товарищества художников, переводчица.

¹⁰⁴ О любви СМ. Соловьева к ‘прекрасной поселянке’ см.: А.Белый. Между двух революций. С.85-87.

¹⁰⁵ Гай Петроний (?-66 н.э.) — римский писатель, которому приписывают авторство романа ‘Сатирикон’.

¹⁰⁶ Михаил Михайлович Покровский (1868-1942), языковед и литературовед, в те годы профессор античной литературы, с 1929 — академик.

¹⁰⁷ Владимир Оттонович Нилендер (1883-1965), переводчик, поэт и филолог. В студенческие годы был членом кружка символистов ‘Аргонавты’, печатался в ‘Золотом Руне’, активно сотрудничал с издательством ‘Мусагет’. Его переводы из Софокла и Эсхила весьма точно передают подлинник и считаются классическими. В ‘Весах’ поместил рецензии на книгу ‘Театр Еврипида’ в переводах И.Ф. Анненского (1908. No 4) и на первый том ‘Очерков по истории Германии в XIX веке’ в издании С.Скирмунта (1905. No 2). О нем см.: А.Белый. Начало века. М.-Л. 1933. С.352-355.

¹⁰⁸ Юрий Ананьевич Сидоров (1887-1909) при жизни практически не печатался. Он участвовал в альманахе ‘Хризопрас’ (М. 1907). Четыре его стихотворения опубликованы в ‘Весах’ (1909. No 4. С. 16-20). Единственный сборник Сидорова ‘Стихотворения’ вышел в 1910 посмертно, з изд-ве ‘Альциона’ со вступительной статьей А.Белого, Б.Садовского и С.Соловьева, там же содержатся биографические сведения о поэте. Пародия Сидорова на Брюсова — ‘Городовой’ напечатана в книге Садовского ‘Ледоход’ (Пг. Издание автора. 1916. С. 164).

¹⁰⁹ Это четверостишие приведено в заметке Садовского ‘Рыцарь в ресторане’ (Лукоморье. 1915. No 45) как пример новаторской поэзии тогдашних стихотворцев.

¹¹⁰ 1 марта 1909 Брюсов послал из Петербурга письмо С.А. Полякову, в котором уведомлял издателя ‘Весов’ и читателей журнала о том, что обстоятельства личной жизни и предпринятые работы заставляют его несколько видоизменить отношение к ‘Весам’. Надеясь быть по-прежнему деятельным сотрудником, он сообщал, что не будет ‘иметь возможности содействовать журналу как-либо иначе’. Далее он писал: ‘Поэтому, с тем большей настойчивостью, я прошу гг. критиков не возлагать на меня, с января 1909 г., ответственности за статьи, напечатанные в ‘Весах’ не за моей подписью’ (Весы. 1909. No 2. С.89).

¹¹¹ Слова, сказанные гоголевским Тарасом Бульбой сыну.

¹¹² В Неглинном проезде (ныне ул. Неглинная) в доме Прибылова находился в те годы трактир Васильева.

¹¹³ Выражение взято из трагедии Шекспира ‘Гамлет’, действие второе, сцена вторая.

¹¹⁴ Виктор Викторович Гофман (1882-1911), поэт и прозаик. Воспоминания Брюсова о нем опубликованы в первом томе сочинений Гофмана (М. Изд. Пашуканиса, 1917). В ‘Весах’, начиная с 1906, Гофман печатался 24 раза.

¹¹⁵ Отношения Брюсова и Максимилиана Яковлевича Шика (1884-1968) — поэта и переводчика — освещены в ст.: Н.Шик. Он был другом Брюсова. // Байкал. 1975. No 3. Об участии Шика в ‘Весах’ см.: ЛН. Т.85. С.270.

¹¹⁶ М.Я. Шик исполнял должность секретаря дирекции в Московском Художественном театре с 1 апреля 1908 по I апреля 1910 (см. ‘Трудовой список’ М.Я. Шика. — ГБЛ. Ф.675. 3.4. Л.4), затем его сменил Ликиардопуло, находившийся в этой должности по 15 июня 1917 (Архив МХАТ’а).

¹¹⁷ Догадаться, о ком идет речь, было нетрудно. ‘Русские ведомости’ писали 5.08.1909: ‘На днях в читальном зале библиотеки Румянцевского и Публичного музеев обнаружено злоупотребление с книгами одного из постоянных посетителей библиотеки, некоего литератора Л.Коб-ско-го, писавшего в декадентских журналах под псевдонимом ‘Эллис». На следующей день в той же газете некто А.Мск. требовал суда над Элли-сом. Но особенно усердствовал в травле ‘Голос Москвы’. Началась она 6 августа заметкой ‘Шарлатаны’, 8 августа появилась статья ‘Господин Эллис’, 9 августа инцидент в Румянцевском музее попал в фельетон ‘Читатель, писатель и издатель’ и 30 августа Wega (псевд. В.М. Голикова) обыграл этот случай, уже хорошо известный читателям, в воскресном стихотворном обозрении:

Возвращаясь из музея,

Декадент, гласит молва,

Удержаться не умея,

Утащил с подъезда льва.

¹¹⁸ Эллис готовил для издательства ‘Мусагет’ книгу ‘Русские Символисты. Константин Бальмонт. Валерий Брюсов. Андрей Белый’.

¹¹⁹ В ‘Весах’ опубликовано ‘Письмо в редакцию’ Эллиса по поводу происшествия в Румянцевском музее с редакционным примечанием, в котором сообщается, что журнал выскажет свое мнение ‘лишь после детального ознакомления с этим делом’ (1909. No7. С. 104).

¹²⁰ М.И. Цветаева в статье ‘Пленный дух’ рассказывает: ‘Эллис жил в меблированных комнатах ‘Дон’, с синей трактирной вывеской, на Смоленском рынке’. Далее она дает описание комнаты Эллиса: ‘…темной, с утра темной, всегда темной, с опущенными шторами — не выносил дня! — и двумя свечами перед бюстом Данте’ (Марина Цветаева. Сочинения. М. Художественная литература. 1980. Т.2. С.258).

¹²¹ В ‘Весах’ No 10-11 за 1909 напечатаны ‘Письмо в редакцию’ Эллиса, ‘Выдержка из копии решения ‘суда чести» и ‘Примечание редакции ‘Весов». Последнее приводим полностью: ‘С своей стороны ‘Весы’ полагают, что дело после расследования его компетентным ‘судом чести** вполне выяснено и что обвинение ‘в преднамеренной порче книг публичной библиотеки’, столь легкомысленно выставленное частью нашей прессы против г. Эллиса, должно считать опровергнутым’ (с. 178, 179). Андрей Белый, хорошо знавший обстоятельства этого неприятного случая, сообщает, что Эллиса в читальный зал ‘допустили с комплектом его же книг, только что подаренных ему ‘Скорпионом’ специально для нужных вырезок и вклеек в рукопись, пользовался же он двойным комплектом: музейским (для справок) и скорпионовским (для вклейки), и раза два, перепутавши книжные экземпляры, выкромсал ножницами — из экземпляров музейских…’ (А.Белый. Между двух революций. С.369).

¹²² По всей видимости, Садовской имеет в виду Ефима Львовича Бернштейна (Янтарева, 1880-1942), поэта, журналиста и театрального критика, одно время близкого к декадентским кругам, сотрудничавшего в 1909 в ‘Голосе Москвы’. А.Белый сообщает, что Янтарев ‘предательски всадил нож в спину Эллиса, оплевав его в дни, когда Эллис был оклеветан’ (А.Белый. Между двух революций. С.260). Н.Е. Эфрос уже после третейского суда в статье ‘Московская пестрядь’ возмущался: ‘И судьи признали прежде всего, что не может быть никакого разговора о краже. Неповинен Эллис в этом грехе. А ведь эту грязную сплетню разнесли по всей России. Не признали судьи и умышленной порчи чужого добра. Нашли лишь большую небрежность. А автору статьи [в ‘Голосе Москвы’. — Публ.] судьи вынесли строгое осуждение: статья написана в непозволительном тоне оскорбительных намеков’ (‘Одесские новости’. 1909. No7966. 14 ноября. Подпись: Коль-коль).

¹²³ Псевдоним ‘Иван Голов’ Садовской взял в память деда, подпоручика Ивана Ивановича Голова (1796-1869), превосходного рассказчика, участника Бородинского сражения и войны за покорение Кавказа. Этим псевдонимом подписаны в ‘Весах’ рецензии на книгу: Ю.Айхенвальд. Пушкин. (Весы. 1909. No 7) и на IX и X альманахи книгоизд-ва ‘Шиповник’ (Весы. 1909. No 9).

¹²⁴ К.Бальмонт в письме в газету ‘Речь’, 28 июня 1909, заявил: ‘Считая роль журнала ‘Весы’, одним из литературных основателей которого был, между прочим, и я, окончательно сыгранной,— видя также, что в этом году он стал систематическим прибежищем для литературных подростков, коим не суждено никогда подрасти, /…/ я отказываюсь от какого-либо дальнейшего участия в этом журнале’.

¹²⁵ В предисловии к своему стихотворному сборнику ‘Позднее утро’ (М., 1909) Садовской писал: ‘Причисляя себя к поэтам пушкинской школы, я в то же время не могу отрицать известного влияния, оказанного на меня новейшей русской поэзией, поскольку она является продолжением и завершением того, что дал нам Пушкин. С этой стороны, минуя искусственные разновидности так называемого ‘декадентства’, которому Муза моя по природе всегда оставалась чуждой, я примыкаю ближе всего к нео-пушкинскому течению, во главе которого должен быть поставлен Брюсов’.

Эти же качества поэзии Садовского отмечались и критикой того времени. Например, С.Кречетов утверждал: ‘Борис Садовской в своей книге ‘Пятьдесят лебедей’ показал себя прекрасным выдержанным стихотворцем с классическим ‘пушкинским’ чеканом стиха и законченной плавностью неторопливо струящегося ритма. Быть может, его классицизм воспринят в значительной мере через В.Брюсова, но, как бы то ни было, на фоне изделий современных борзописцев с их то слишком прилизанной прической, то неряшливо торчащими во все стороны вихрами благородная строгость его строф успокаивает и освежает’ (Утро России. 1913. 12 октября).

¹²⁶ 26 октября 1908 Садовской женился на Лидии Михайловне Саранчевой (Анкета Садовского. — ЦГАЛИ. Ф.464. Оп.1. Ед.хр.153). Этот брак был расторгнут в январе 1910.