* * *
* * *
Вести о гр. Л. Н. Толстом, Успенский Николай Васильевич, Год: 1889
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Н. В. Успенский
— Милый сынок! — говорила мне мать. — Отдай одну графскую лошадку Ванюшке, а то у него только парочка, и он на ней не доедет до Кавказа, тарантас тяжелый, детей куча.
— Что ж, пускай Ваня возьмет Сумасшедшего, которого я заработал пером…
— Да Сумасшедший не годится для такой дальней дороги… на первой же версте он всех растреплет либо завезет куда-нибудь в канаву.
— Нет! — возразил мой отец. — Сумасшедший просто жидок… на нем только ездить верхом…
— Как верховая лошадь она никуда не годится, — заметил я, — отъедет версты две — и сейчас на дыбы, а если затянешь поводья — опрокинется на спину и седока придавит… словом, вам угодно Чалого? Но ведь он не мой… графский…
— Ты его после тож как-нибудь заработаешь пером, для тебя это ничего не стоит, — зажужжали все мои родные…
— Ну, хорошо, хорошо! — воскликнул я. — Позвольте мне несколько подумать…
— Думай, сколько хочешь… потому до отъезда осталось еще целых две недели…
Пока я обдумывал, каким бы манером ‘поддеть на перо’, как выразился отец, другую лошадь Льва Николаевича, судьба готовилась нанести моим родным тяжкий удар… Чалый, как будто с горя, что ему предстоит далекий путь, начал хиреть, перестал есть корм и, повесив голову, в глубокой задумчивости стоял перед яслями… В одно прекрасное утро он заснул мертвым сном…
Сумасшедший, благодаря своей взбалмошности, так-таки и отделался от своей обязанности тащить обремененный многочисленным семейством тарантас за тысячу с лишком верст…
В конце мая я возвратился в Ясную Поляну.
— Лев Николаевич дома? — спросил я кучера.
— Никак нет… Они в Самарской губернии кумыс пьют… Пироговские приезжали, сказывали, что граф купил там вот какую область земли — и не выговоришь: больше десяти тысяч десятин… А что же это вы приехали на одной лошади?
— Да Чалый-то издох…
— Тэ-эк-с… Значит, приказал долго жить. Уж я в те поры, как вы поехали отсюда, подумал: беспременно что-нибудь случится с вами: либо где-нибудь в зажоре искупаетесь, либо лошадей отобьют… Ну, слава Богу, хоть сами-то вживе остались…
— Ты, Алексей, вот что сделай: взамен Чалого поставь в конюшню Сумасшедшего и скажи графу, что я от него отказываюсь…
— Напрасно вы эти слова говорите, Николай Васильевич, первое дело, вы ни в чем не причинны, что у вас пала лошадь… сами знаете: в животе и смерти Бог волен… второе дело, Лев Николаевич терпеть не может Сумасшедшего… за его ухватку… Наконец, того, я должен этому идолу отпускать сено и овес, а без графского разрешения я не могу этого сделать. Сами посудите… А вот лучше всего: не угодно ли вам с дорожки чайку попить со мною да водочкой заняться… Пожалуйте в анжерею… Я теперь наибольшую часть там живу, потому садовник Михей с кругу спился и получил расчет…
Я не отказался от гостеприимного предложения кучера и отправился в знакомую оранжерею, где мы не раз подолгу беседовали со Львом Николаевичем о литературе, о городах как рассадниках разврата, о ‘Происхождении видов’, о любви, а больше всего о кратчайших путях, ведущих человечество к счастью…
— Не правда ли, хорошо здесь? — внося в оранжерею самовар, с веселой усмешкой спросил меня кучер. — Главная причина — здесь много кисловроту…
— Откуда ты взял это мудреное слово?
— А как же! Разве вы не помните: жил у нас химик швейцар… Это я от него занялся… Ну, да и то сказать: пользительная эта наука — химия… дай Бог помереть!.. Прежде, бывало, чистишь, чистишь конюшню-то с утра до вечера и сам не знаешь, какое теперь действие отражает на человека этот самый конюшенный запах?.. А в настоящий, к примеру, момент я и близко-то подойти боюсь к навозной куче… Сейчас зажимаю нос, чтобы, значит, яд не пропитался в дыхательное легкое… Оченно просто: может случиться кровяное зарождение… Ну, и человек, стало быть, погиб… Я уж за себя мужиков заставляю чистить конюшню…
— Прекрасно! Где ж теперь этот химик? Здесь или куда уехал?
— Давно укатил за границу… Да ведь послушайте, Николай Васильевич, разве возможно человеку, будем говорить, полированному и который в своем виде как следствует настоящий учитель, обтесывать, производить в порядок мужицких ребят? Ведь с ними с ума сойдешь: ты ему говоришь ‘алтерия’, а он кричит ‘бугалтерия’, учитель толкует ему, что такое ‘кисловрот’, а он долдонит ‘букиврот’… Да с этим народом, я вам скажу, и святой-то согрешит… Вот от этого от самого швейцар-то и сбежал… Да и все учителя разбежались… потому граф объявил им, что яснополянские школы закрываются навсегда… аминь!..
Прошло около двадцати семи лет со дня моего отъезда на родину из Ясной Поляны. В этот долгий промежуток времени Лев Николаевич успел обзавестись семейством, а свою литературную деятельность ознаменовать двумя капитальными произведениями под названиями ‘Война и мир’ и ‘Анна Каренина’.
Какими-то судьбами мне пришлось проезжать через город Крапивну, где я узнал, что брат гр. Толстого — Сергей Николаевич, с которым мы некогда находились в самых дружественных отношениях, состоит в должности крапивенского предводителя дворянства. Я на время отложил свое путешествие, решившись во что бы то ни стало повидаться с ним, тем более что его приезда в Крапивну ожидали со дня на день. Получив известие, что Сергей Николаевич вместе с Бибиковым (председателем земской управы), ближайшим соседом Льва Николаевича, прибыл в город, я немедленно отправился в квартиру, которую они занимали… Дело было вечером.
— Что вам угодно? — вежливо и с неподдельным участием спросил меня граф.
— Сергей Николаевич, вы не узнаете меня… Помните вы Николая Васильевича Успенского?..
— Боже мой! — отступая назад, с распростертыми руками воскликнул граф. — Да неужели это вы, Николай Васильевич… что же это такое? Как мы с вами изменились… Ай, ай, ай!.. Впрочем и немудрено: целая четверть века пронеслась с тех пор, как вы жили в Ясной Поляне и гостили иногда в моем Пирогове… Садитесь, пожалуйста, давайте с нами обедать… Позвольте вас познакомить: Бибиков, Успенский.
— Да мы давно знакомы с Николаем Васильевичем, — заметил Бибиков, — помните, вы однажды весной приезжали ко мне со Львом Николаевичем…
— Очень хорошо помню, — сказал я, — не забыл даже, как вы со Львом Николаевичем играли в бильярд…
— А вы слышали, брат Лев-то? — с тревожным видом обратился ко мне Сергей Николаевич.
— Что такое?
— Исповедует вегетаризм, пишет для народа книжки, ходит по святым местам в лаптях… Сам себе готовит пищу, ездит по воду с бочкой, а раз одной яснополянской вдове-крестьянке вспахал целый осьминник земли… Да вы, Успенский, хорошо знакомы с тенденциями, которые он проводит в своих книжках?
— Еще бы! Недавно я был сельским учителем, и мне нарочно присылали из училищного совета целые вороха позднейших произведений Льва Николаевича, в которых он проповедует, что богатство — зло, деньги — пагуба, что мужику нужен не надел, который бы обеспечивал его существование, а всего только три аршина земли, что не следует сопротивляться злу и ‘аще хо-щеши совершен быти, раздай свое имение нищим’…
— Ну да! Что вы на это скажете?
— Мне кажется, что Лев Николаевич должен был бы своим примером санкционировать те принципы, которые он проводит в своих книжках. Отчего бы, например, ему не подарить нищим свою Ясную Поляну?
— Он говорит, что она ему не принадлежит и что он сам живет в ней в качестве нищего, ‘из милости’…
— Ну, вот самарскую землю роздал бы бедным крестьянам…
— ‘Эта земля тоже, — говорит, — не моя… кроме лаптей на ногах, у меня ничего нет… Когда мне нужно идти в баню, я и то обращаюсь с просьбой к своим дать мне пятачок’…
При последней фразе мы разразились дружным веселым смехом.
— Дивны дела Твои, Господи! — скрестив руки, с усмешкой проговорил Сергей Николаевич. — Вы теперь, Успенский, куда же направляете свой путь?
— В Питер, если Бог донесет…
— К брату заедете? Он теперь живет в Москве в Хамовниках… я дам вам адрес…
— А не сердится на меня Лев Николаевич?
— За что же? Бог с вами!..
— Помните, я по вашему настоянию сообщил в семействе Ауэрбах о неласковом обращении вашего брата с одним из его учеников…
— Эх, батенька! Да он забыл об этом и думать. ‘В детском возрасте, — говорит, — я не такие дела разделывал’… Пустяки! Непременно заезжайте…
На другой день я отправился в Москву, заручившись подробным адресом Льва Николаевича.
Около десяти часов вечера я сел в вагон третьего класса, и лишь только поезд тронулся от станции Ясенки, как один из пассажиров, протирая занесенное снегом стекло, воскликнул:
— А вот сейчас будет и Ясная Поляна, где живет наш знаменитый беллетрист и философ Лев Николаевич Толстой…
— Как жаль, что ничего не видать! — заметил другой пассажир, стараясь рассмотреть историческую достопримечательность.
— Одним словом, райское местечко, — пояснил пожилой мужчина с длинными волосами, одетый в засаленный подрясник, -мне неоднократно случалось бывать у графа… У него два каменных дома — что твои дворцы!.. Прекрасный сад, анжерея, разные службы и надворные постройки…
— А вот подите, — возразил первый пассажир, — сам обладатель этого райского местечка ходит в лаптях…
— Я так понимаю, — смиренно отвечал подрясник, — на них нашло какое-либо затмение… Так как и с небесными светилами случается затмение, то почему же ему инде не помрачать умы и земных светил, с каковыми достойно есть сопричислить Льва Николаевича…
Вскоре между пассажирами возник ожесточенный спор по поводу воззрений и миросозерцании графа Толстого, по всем углам вагона раздавались слова: политеизм, деизм, дарвинизм, социализм, коммунизм и даже буддизм…
— Но ведь позвольте, — возражал один из оппонентов, — у самого Будды не было, как говорится, ни кола, ни двора, ни куриного пера, и он проповедовал: ‘Блажен муж, не имеющий собственности, и его же стези не ведают ни люди ни духи’… А у графа есть имение, и всем известно, куда он в лаптях пошел… в Оптину ли пустынь, в село ли Спасское к Тургеневу или из Москвы в Ясную Поляну.
— Я об этом не спорю… я хочу только сказать, — густым басом провозгласил на весь вагон другой диспутант, — Толстой в своих книжках для народа намечает те пункты или, так сказать, вехи, которые ведут человечество к земному счастью…
— Какие же это пункты?
— Во-первых: не сопротивляйся злу — р-ра-аз!..
— Другими словами: сиди сложа ручки, когда тебя будут колотить по затылку?.. Еще, позвольте вас спросить, какой пункт ведет людей к счастью?..
— ‘Давай больше, бери меньше’…
— Ах, да! Это значит: корми других посытнее, а сам живи впроголодь…
— Не токмо впроголодь, — подхватил подрясник, — а по Писанию, каждый из нас, могий вместити, обязан питаться акридами… и диким медом…
— Ну, что ж, если все мы, господин паломник, будем питаться акридами, какое значение придадите вы тогда ржи, пшенице, вину и елею?
— Да ведь я говорю: могий вместити… да вместит! А что, конечно, мы по слабости человеческой засеваем рожь, ячмень, горох и всякие злаки…
— По слабости!.. — вдруг разразился громовым голосом один из пассажиров. — Мы едим хлеб по слабости человеческой… Ах ты, ханжа! Уж не переодетый ли ты граф Толстой?.. Сам ты пьешь водку?
— Не брезгую мирским подаянием…
— А если тебе предложить жареного поросенка или утку с капустой, — тоже не откажешься?..
— Паки глаголю: не побрезгую…
— Не только не побрезгуешь, а будешь пожирать сию снедь, аки лев или акула… Как же ты проповедуешь, что не следует употреблять в пищу хлеб?.. Признавайся, — хватая за руку паломника, продолжал оратор, — ты не граф Толстой?!
Все пассажиры разразились громким смехом.
— Отвечай, кто ты.
— Даю вам честное слово, что я не граф Толстой… Я Владимирской губернии крестьянин… был живописцем, потом звонарем при Христовоздвиженской церкви, овдовел, а после того начал странствовать…
— То-то же! Смотри у меня, в другой раз не проповедуй, что люди рождаются на свет для того только, чтобы умереть голодной смертью или от ‘измождения плоти’.
В восемь часов утра наш поезд благополучно прибыл в Москву.
— Эй, барин, барин, пожалуйте! — нестройным хором кричали извозчики, с изумительной удалью, один перед другим, наезжая на пассажиров близ вокзала Московско-Курской железной дороги.
— В Хамовники! — сказал я.
— Один билетик, сударь… Уж и прокачу за первый номер… Останетесь довольны…
Я сел в пролетку и в скором времени очутился чуть не на самой окраине Москвы.
Дом, в котором обитал наш ‘бессмертный и гениальный’ беллетрист, был в полном смысле ‘дореформенный’ барский дом или, как выражаются наши крестьяне, ‘барские хоромы’. Он примыкал к обширному саду и окружен был соответствующими барскому помещению надворными постройками, в числе которых была дворницкая, куда я счел необходимым зайти, чтобы узнать, принимает ли граф.
— По утрам они никого не принимают, — послышался голос из-за печки, — вечером приходите…
Но мне так хотелось повидаться со Львом Николаевичем, что я решился войти в самые ‘хоромы’.
В просторной передней я не встретил ни швейцара, ни слуги и долгое время принужден был осматривать стены, мебель, большое зеркало и ведущую вверх лестницу, устланную коврами и украшенную тропическими растениями.
Но вот послышались чьи-то шаги… я вдруг увидал с апатичной наружностью лакея в накрахмаленной рубашке и во фраке.
— Что вам угодно? — небрежно отнесся он ко мне.
— Могу я видеть графа?
— Они утром никого к себе не принимают…
— Скажите им мою фамилию…
Апатичный лакей поднялся наверх и вскоре вынес следующую, отрадную для меня, резолюцию:
— Пожалуйте!
Поднявшись по лестнице, я прошел зал, увешанный картинами в золоченых рамах, затем длинный коридор, по обеим сторонам которого сопровождали меня двери, напоминавшие меблированные комнаты. Но вот в самом конце коридора показалась коренастая фигура самого гр. Л.Н. Толстого, одетого в широкую блузу, подпоясанную ремнем…
— По утрам я никого не принимаю, — пожимая мне руку, сказал граф, — но вас без чаю не отпущу… Садитесь, рассказывайте, где были и что видели? Мы с вами давненько не видались… У брата Сергея не были?
— Я виделся с ним в Крапивне… Он мне и сообщил ваш адрес.
— Ну, о чем с ним толковали? — садясь в кресло, спросил Лев Николаевич.
— Все об вас… Вы для всего русского народа представляете какой-то неразгаданный сфинкс…
— Ха-ха-ха!.. Это превосходно! Ну, скажите, пожалуйста, за что нарекли меня сфинксом, когда я проповедую одни только евангельские истины? ‘Не сопротивляйся злу’, например…
— Но в Евангелии, Лев Николаевич, этого не сказано, — возразил я, — да и физиология вам докажет, что даже обезглавленная лягушка старается лапой устранить от себя укол булавкой в силу рефлекса…
— Все это я знаю и все это читал… Скажите мне лучше вот что: отчего вы бросили должность сельского учителя?
— Оттого, что не хотелось пропагандировать или, лучше сказать, заражать молодое поколение вашими тенденциями…
— Вот как! Заражать?.. Какие же бактерии вы в них усматриваете?
— Во-первых, вы в своих творениях отстаиваете только свое личное счастье, а во-вторых, вы обстановили свое гнездышко такими нарезными орудиями, перед которыми спасовал бы наш неустрашимый генерал Скобелев… Возмутительней же всего то, что вы свое ‘личное’ счастье прикрываете общественным благом.
Опубликовано в сборнике: Успенский Н.В. Из прошлого. М., 1889.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/tolstoy/uspenskiy_vesti.html.