В. А. Тихонов
В. А. Тихонов
Весною
Весною
I
I
II
II
КОММЕНТАРИИ
В. А. ТИХОНОВ
КОММЕНТАРИИ
В. А. ТИХОНОВ
ВЕСНОЮ
———————————————
Весною, Тихонов Владимир Алексеевич, Год: 1890
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Леонид Иваныч Кудряшев проснулся поздно. В комнате было и жарко, и душно, а из-за белых коленкоровых занавесок кое-где пробивались лучи солнца, и золотистая пыль клубилась и плавала в них. Шея Леонида Иваныча была влажна от пота, и во всем теле чувствовалась какая-то лень и приятная истома.
Первая мысль, которая пришла ему в голову,— это что сегодня воскресенье и, стало быть, на службу идти не надо, затем он сообразил, что хорошо бы открыть окно в сад, недурно было бы и выкупаться сходить, да, вероятно, вода еще очень холодна, по крайней мере, кроме кузнеца Елисея, никто в городе купаться не начинал. А все-таки — ‘очень хорошо!’.
Голова свежа, на душе светло и покойно, и здоровое, молодое тело так сладко разнежилось… Чудесно!
— Но окно-то открыть тем не менее следует! — И Кудряшев, потянувшись еще раза два, надел туфли, подошел к окну и, подняв занавеску, распахнул раму.— Фу! Как славно!
Целая волна свежего воздуха так и хлынула на него из сада. По распустившимся кустам сирени суетливо копошились воробьи, бестолково чирикая во все свое маленькое горлышко. Со двора доносился веселый крик петуха. Над окном, под крышей, меланхолично ворковали голуби. Воздух такой чистый, прозрачный, молодая, еще маслянистая листва ярко блестит на солнце, сад почти весь уже зазеленел, только старые липы кое-где стоят голыми. Над цветами жужжит пчела, мухи мелькают серыми точками…
Кудряшев присел на подоконник и, ничего не думая, принялся глядеть в сад. Начало чьего-то стихотворения вспомнилось ему вдруг, и он продекламировал:
Я открыл глаза… хоть, право, я не знаю —
Наяву то было или в сновиденье,—
Но кругом сверкало все улыбкой мая,
Но из кущ зеленых раздавалось пенье…
Счастливая улыбка появилась при этом на его молодом и красивом лице. Потом он повернул голову в комнату и, все не переставая улыбаться, оглядел ее давно знакомые стены с дешевенькими гравюрами, свою железную кровать со скомканной постелью, этажерку с книгами, ветхий письменный столик, всегда так тщательно им прибранный. На столе белелась какая-то записка. Кудряшев и по ней скользнул глазами. Потом вдруг соскочил с подоконника, торопливо подошел к столу, взял эту записку в руки, прочитал ее, и сердце у него болезненно заныло, улыбка сбежала с лица, и ее заменило какое-то удивленное и испуганное выражение.
— Ах, да… ведь вот… как же я и забыл совсем…— растерянно пробормотал он и еще раз, уже вслух, прочитал содержание записки: — ‘Петербург, Надеждинская, восемьдесят три, Николаю Ивановичу Кудряшеву. Поздравь меня — женюсь, счастлив. Подробности письмом. Леонид’.
Это была телеграмма, заготовленная им вчера вечером для отсылки его старшему брату в Петербург. За поздним временем она была не отправлена и осталась на письменном столе.
— Как же это я забыл?.. Гм… Вот удивительно!.. Эдакое забыл…— несвязно рассуждал Кудряшев, опускаясь в кресло перед столом.
И вдруг ему сделалось невыносимо скучно. Он теперь ясно вспомнил все, что произошло вчера вечером, и в душе у него, как черви, закопошились разные мысли, вопросы, сомнения. Ему стало жаль и себя, и этого светлого весеннего дня, который как будто померк уже немного, и своей холостой обстановки, которой он так еще недавно и часто тяготился, и тяготился так же беспричинно, как теперь жалел ее. А главное — ему было страшно! Страшно перед неизвестным будущим, перед новой предстоящей жизнью. Каждый раз, когда ему приходилось менять квартиру, он всегда с сожалением расставался со старой, как бы дрянна и неудобна она ни была, и с чувством безотчетного страха въезжал в новую — незнакомую еще ему. Да, а тут ведь не квартира, тут нечто более серьезное — так как же не оробеть, как же не испугаться перед грядущим? Да и вообще, следовало ли делать этот шаг?.. Хорошо ли он поступил? Не поторопился ли он? Ведь он еще так, в сущности, молод. Что ему? — всего двадцать четвертый год! И почему это раньше он представлялся себе таким стариком, таким уже пожившим человеком? Конечно, если бы у него была мать или сестра, он не испытывал бы такого одиночества, такого неудержимого влечения к домашнему очагу, к семейной жизни… А то их всего только двое — брат да он. Брат служит в Петербурге, его судьба занесла на службу сюда, в этот глухой городишко. И всегда-то он один или в холостой, беспутной компании таких же бобылей, как и он. Сердце измаялось, тут уж всякому исходу обрадуешься. Да, но ведь это всю жизнь на карту ставить!.. Ведь это навсегда! Впрочем, почему же и навсегда? Ну, не понравимся, не сойдемся характерами — и разойтись можно! Что его может удержать?..
— Фу! Что это я за свинство думаю! — спохватился вдруг Кудряшев, отирая рукой запотевший лоб.— Эдакие подлости в голову лезут! Разве время уже рассуждать об этом, когда все произошло… все свершилось…
В дверь кто-то постучался.
— Кто там? — окликнул Кудряшев.
— Встали, что ли?
— А, это ты, Федосья… Сейчас, погоди — оденусь только!
И, накинув на себя старое летнее пальто, он отпер дверь и впустил в комнату кухарку, державшую в руках глиняный таз и медный рукомойник.
— С праздником! — поздоровалась она, добродушно улыбаясь и устанавливая на табуретке принадлежности умыванья.
— Спасибо! — уныло отозвался Леонид Иваныч.
— Умываться-то будете? Да вы что это словно невеселы? Али не выспались?
— Нет, ничего… выспался, кажется…— неопределенно отозвался он, засучивая рукава и принимаясь умываться.
— А наша барышня и по сей час еще спит. Заглянула я это к ней в комнату — разметалась вся, так и пышет. Ну уж и невесту подцепили вы, Леонид Иваныч!
— А что?
— Да одно слово — крупитчатая… Что твоя репа — ядреная… Хошь какому енаралу так впору…
Холодная колодезная вода приятно освежала разгоревшееся лицо и шею Леонида Ивановича, а наивные речи Федосьи. щекотали его самолюбие и успокоительно действовали на приунывшую было душу.
— Да, уж барышня, говорить нечего, пава как есть… Теперича какие у нее плечи, да я таких и не видывала, белая — что твой сахар, али бо — ножки…
‘Да, плечи у Вареньки действительно хороши’,— вспоминал уже со значительно повеселевшим видом Кудряшев, вытираясь расшитым полотенцем и с удовольствием посматривая в маленькое зеркальце на свое раскрасневшееся и мужественное лицо. ‘Вообще фигура у нее очень пластична, да и лицо… Что же, собственно говоря, и лицо ведь довольно миловидно…’
— Да, Леонид Иваныч, талан вам, и говорить нечего,— не унималась между тем Федосья.— Вот теперь у вас домик свой будет, хозяйство… а то что так-то бобылем мыкаться… Мы уж вас теперь не как жильца, а как хозяина почитать станем…
Последние слова кухарки напомнили Кудряшеву, что сегодня как раз срок платить Серафиме Васильевне за комнату и за стол. Деньги, положим, у него были, но в таком ограниченном количестве, что за уплатой следуемых двадцати пяти рублей осталось бы всего-навсего рублей шестнадцать, не больше,— это было крайне неприятно… Впрочем, утешал он себя, Серафима Васильевна теперь уж, вероятно, от всякой платы откажется, хотя предложить, конечно, следует, но не возьмет же она денег за стол и квартиру со своего будущего зятя. А все-таки это очень досадно, что он так подвел себя, в самую-то нужную минуту и без копейки. Ну, да это все вздор, не в этом дело!..
— Ах, да чуть было не забыла! — спохватилась вдруг Федосья, собиравшаяся уже вынести таз.— Письмо ваше сегодня утром доставила…
— Какое письмо?
— Как какое? Да что вчера вечером дали — к Илье-то Марковичу. Али забыли? Ишь ты, счастье-то всю память отшибло!
— Ах, да! — вспомнил Кудряшев.— Ну, что же он?
— Сказали, что зайдут беспременно… Так и скажи, говорит, беспременно, что зайду. Чай-то пить сегодня у господ, поди, будете?
— Да, да… там…
— То-то, не все по-холостому в своей комнатке! — улыбнулась Федосья и вышла из комнаты.
Оставшись один, Кудряшев подошел к окну и снова задумался.
‘И на кой черт я написал вчера Каулину?! — размышлял он.— Да еще к себе зайти просил! Разве он поймет все это? Ему, конечно, и странно, и дико покажется при его-то воззрениях на жизнь… А что такое вчера Серафима Васильевна про дом говорила? Заложен, кажется? Кажется, что заложен… Впрочем, вчера не до этого было. Да, в сущности говоря, не все ли равно, ну, заложен — эка беда! Он получает жалованье — выплатит мало-помалу, и тогда… Да, и тогда навсегда, на всю жизнь уже здесь — в этом Пусто-Озерном переулке, в этом тесном ветхом домишке, по уши в мелких уездных дрязгах и сплетнях, в этой тине, в этом болоте!.. И прощайте навек радужные молодые грезы, университетские мечты, планы, предположения… Все прощай,— сам добровольно подстрижет он свои крылья и заживо замуравит себя в могилу!..’
И Леониду Ивановичу стало опять невыносимо грустно, опять какой-то червяк задрожал у него под сердцем. Он смотрел в сад, а там, как назло, все так ликовало, кипело такою полною, такою радостною жизнью, и слезы начали подступать у него к горлу.
‘Эх, в сущности говоря, какой все это вздор! Ну, и чему создавать себе всевозможные формы, условные отношения, бессмысленные обязанности? Не лучше ли жить совсем так просто, как вон этот воробей?..’ — рассуждал Кудряшев, глядя на хохлатого и задорного воробья, бойко прыгавшего по засоренной дорожке и одним глазом поглядывавшего на открытое окно, а другим зорко выслеживая себе какую-нибудь добычу.
А, ведь это он в гнездо потащил! — сообразил вдруг Леонид Иваныч, увидав, как занимавший его воробей подхватив какую-то соломинку, умчался в голубую даль весеннего неба.— Стало быть, формы-то и обязанности и у воробья существуют. Так в чем же дело-то? В чем же дело? Отчего же ему-то, Кудряшеву, так больно и грустно? Отчего же он так уныл и печален?’
— Леонид Иваныч, вы одеты? — раздался голос за дверью.
— Одет, Серафима Васильевна! — отозвался Кудряшев.
— Так идите чай пить. Варенька уже встала.
Кудряшевым вдруг овладела какая-то робость — он не знал, как он теперь встретится со своей невестой, как они будут держать себя друг с другом. До вчерашнего дня он так смело и уверенно являлся к ним в столовую, так развязно здоровался и так весело начинал о чем-нибудь беседу, а сегодня… Но делать было нечего, и он, оправив слегка перед зеркалом свою прическу, вышел из комнаты.
— А они неужели совершенно спокойны? — задал он себе вопрос, проходя по маленькому коридорчику.
В столовой за чайным столом, сервированным на этот раз более тщательно, чем обыкновенно, сидела Серафима Васильевна и наливала чай. В зубах у нее была неизменная папироска, а смятый чепчик на голове торчал так же криво, как и всегда. Леонид Иваныч подошел к ней и довольно торопливо поцеловал протянутую ему руку. Это ему приходилось делать всего во второй раз: вчера, когда он получил согласие на брак с Варенькой, и вот сегодня. Вчера ему показалось, что рука Серафимы Васильевны пахнет чем-то неприятным — не то луком, не то дрянным табаком. Сегодня этого запаху не замечалось, но тем не менее в голове у него мелькнуло, что неужели ему каждый день придется целовать эту руку.
— Bonjour! {Здравствуйте! (фр.).} Варенька сейчас выйдет! — процедила Серафима Васильевна на его приветствие.
Леонид Иваныч занял свой стул.
— Ну, как спали? — обратилась к нему хозяйка.— Что во сне видели?
— Ничего, благодарю вас, спал хорошо, а во сне, кажется, ничего не видал…— сконфуженно ответил Леонид Иваныч.
— Будто?! — не без лукавства улыбнулась Серафима Васильевна и потом, помолчав немного, заговорила вдруг каким-то сентиментальным, вообще так мало присущим ей голосом: — Ах, я просто еще в себя прийти не могу! Все это произошло так быстро, так неожиданно… Ну, могла ли я ожидать?.. Ведь вы поймите, Леонид Иваныч,— она одна у меня, единственная моя отрада и утешение!.. И потом, вы знаете наши дела!.. Мой муж пропадает бог знает где, мы не видим от него никакой поддержки, а, напротив, только одни неприятности… Я — женщина, воспитанная совсем не в этой сфере, и мне так трудно, так тяжело, и вдруг теперь — Варенька!.. Вы уж не обижайте ее, любите, берегите вы мне мою крошку, а то я… я просто уж и не знаю — я, кажется, не переживу, если она будет так же несчастна, как и ее бедная мать!..— Глаза Серафимы Васильевны, с мольбою устремленные на Кудряшева, при последних словах сделались даже влажны.
— Да полноте… ну что вы, Серафима Васильевна!.. Неужели вы сомневаетесь? — растерянно лепетал молодой человек, упорно глядя себе в стакан.
— Ах, Леонид Иваныч, я знаю, все так говорят сначала, а потом…— хотела было продолжать его будущая теща, но в это время дверь из соседней комнаты отворилась, и в комнату вошла сама Варенька.
Леонид Иваныч приподнялся с места и сделал шаг к ней навстречу. Варенька улыбнулась, кокетливо опустила глаза и протянула ему руку, которую тот почтительно поцеловал.
— Да что уж!.. уж поцелуйтесь как следует! Что там! — разрешила Серафима Васильевна, с умилением посматривая на эту сцену.
Варенька довольно смело подставила свою пухлую щеку. Целуя ее, Леонид Иваныч заметил, что пудра возле уха плохо стерта, а у подбородка разглядел два маленьких красных прыщика.
Когда они снова заняли свои места возле чайного стола, наступило неловкое молчание. Жених чувствовал себя совсем потерянным под маслеными и не то ласкающими, не то скорбящими взглядами Серафимы Васильевны. Барышня же, очевидно, ждала, чтобы он заговорил первым.
— Варя, а у тебя под мышкой-то, кажется, опять лопнуло! — нарушила наконец молчание сама мамаша.
— Разве лопнуло? Ах да! А я и не заметила…— довольно равнодушно отозвалась дочь, прощупывая рукой лопнувшее место.
Замолчали опять.
Варенька так аппетитно жевала булку с маслом и запивала большими глотками чая, что даже вздыхала от удовольствия. Леонид Иваныч сидел понуро и только изредка, прихлебывая из остывшего стакана, бросал короткие взгляды на свою невесту. Серафима Васильевна так и застыла со своей не то скорбящей, не то умиленной физиономией.
‘Отчего это у нее кончик носа всегда так лоснится? — думал про себя Кудряшев, поглядывая на маленький и круглый носик своей невесты,— и потом вот еще около бровей краснота какая-то’.
— Ох-хо-хо! — вздохнула среди общего молчания Серафима Васильевна,— и жаркий же сегодня день будет, совсем лето!
Никто не отозвался.
Кончили чай. Серафима Васильевна принялась перемывать посуду и укладывать ложечки в шкатулку.
— Ну, уж пойдите, пойдите — поворкуйте! Вижу, что вам неймется! — обратилась она к молодым людям, когда они, по обычаю, поблагодарили ее.
— Хотите в сад? — предложил Леонид Иваныч.
— Нет, пойдемте лучше в вашу комнату, я там больше люблю сидеть.
— Да я не знаю, прибрано ли еще там,— сконфузился он.
— Прибрано, прибрано! — заявила вошедшая за самоваром Федосья.
— Ты меня любишь? — обратилась Варенька к Леониду Иванычу, когда они очутились вдвоем в его комате.
— Ах, боже мой, конечно люблю! Что спрашиваешь! — стараясь быть нежным, отозвался тот.— Еще как люблю-то, больше всего на свете!
— Милый! Я тебя тоже! — И руки девушки потянулись к его шее, давая ему возможность разглядеть, что под мышкой у нее действительно лопнуло, но тем не менее Леонид Иваныч обнял свою невесту за талию, прижал к себе и начал целовать…
— И всегда будешь любить? — шептала она, прижимаясь к нему.
— Всегда!
— Милый!..
Кудряшев опустился на кресло перед столом, посадил ее к себе на колени и снова принялся целовать.
— Постой,— остановила его вдруг Варенька,— это что у тебя за записочка лежит?
— Ах, это! Это — телеграмма брату. Вот прочти.
‘Поздравь меня, женюсь — счастлив. Подробности письмом’,— прочитала она.
— Так ты действительно счастлив?
— О да! Я тебе и выразить не могу, как счастлив! — с деланным пафосом проговорил Леонид Иваныч и снова принялся целовать свою невесту, та совсем разомлела…
— Да можно, что ли, войти-то к тебе? — раздался громкий голос за дверью.
— Боже мой! Кто это? — встрепенулась Варенька.
— Это! Это!.. Сейчас! Погоди! Постой! Это — Каулин! — заметался Кудряшев,— Погоди, Илья Маркович, сейчас! — крикнул он, подбегая к двери.
— Ах, боже мой, я не хочу с ним встречаться!..— шептала она.
— Так как же быть-то? Хочешь, я выйду к нему и уведу в сад?
— Нет, не надо… я сама… я в окно вылезу!..
— Так постой, я тебе помогу!..
— Не надо! Не надо! Я сама!
Красивые, полные икры Вареньки быстро мелькнули на подоконнике, и вслед за тем она грузно выпрыгнула в сад.
— Ну, входи теперь! — несколько растерянно проговорил Леонид Иваныч, отпирая дверь и впуская своего приятеля.
— Здравствуй! — буркнул приземистый и бородатый Каулин, неуклюже вваливаясь в комнату.
Кудряшев ждал, что он спросит — почему была заперта дверь, но тот не спросил.
— А я к тебе на минутку.
— Почему же это на минутку?
— Почему на минутку-то? Да у меня, видишь ли, сегодня у самого гости. Хозяйка испекла мне пирог, ну, я и пригласил двух-трех дружочков… Тебя хотел звать, да ты письмо это прислал… Что такое случилось? Зачем я тебе понадобился? — проговорил Каулин, усаживаясь в кресло и принимаясь крутить папироску.
— В чем дело? — переспросил Леонид Иваныч, зашагав взад и вперед по комнате и нервно ероша волоса.— Дело, брат, важное!.. Очень важное! Такое дело… а ты ведь знаешь, что у меня ни одного приятеля, кроме тебя, здесь нет, посоветоваться не с кем, поговорить… впрочем, советоваться уж об этом деле нечего… а по душе поговорить, конечно…
— Ах, черт!.. Ты извини, пожалуйста: я совершенно нечаянно прочитал! — перебил его вдруг Каулин, отбрасывая рукой валявшуюся на столе телеграмму.— Право, нечаянно,— подвернулась под глаза, а я, по своей глупой привычке…
— Не беда, братец мой! — остановил его Кудряшев.— Прочитал — и отлично! Об этом-то я именно и хотел с тобой поговорить. Теперь видишь, в чем дело?
— Вижу! — глухо отозвался Каулин.— На ком же?
— На Вареньке!
— На Ва-рень-ке?!
— Да, на Вареньке! Что ж тебя так это удивляет?
— Нет, ничего… но, знаешь, право… я этого никак не мог ожидать… положительно не мог!
— Почему же не мог?
Каулин как-то весь вдруг съежился, сгорбился и усиленно задымил своей папиросой.
— Почему же не мог? — повторил Леонид Иваныч.
— Да знаешь… после всех тех разговоров… после разных толков, которые…
— Сплетни! — горячо перебил его Кудряшев…— Сплетни, Илья Маркович! Сплетни!!
— Конечно… может быть, и сплетни, но… ведь ты и сам повторял их и даже… кажется, даже верил им… Да, наконец, и… Как хочешь, а дыму без огня не бывает! — последнюю фразу Каулин проговорил совсем тихо, упорно глядя куда-то в сторону.
— Вздор! Положительный вздор! Да, наконец, если бы и так, если бы все это была и сущая правда, то нам-то что за дело?
Илья Маркович с полным недоумением поднял глаза на остановившегося перед ним Кудряшева.
— Да-с! Повторяю: какое нам-то до этого дело? — горячился тот, размахивая руками.— А мы-то что такое? Агнцы непорочные, что ли? Отчего это мы так требовательны к ним, а сами себе позволяем черт знает что? Почему?!
— Да все это так… конечно… да только сплетен-то больно много, то есть я хочу сказать, что… ну, добро бы — так, один кто-нибудь… а то ведь, братец мой, тут целая коллекция… — нерешительно начал гость.
— Все это вздор и вздор! Она мне сама во всем призналась! — опять перебил его хозяин.— Было одно только увлечение, и то… и то она положительно ни в чем тут не виновата!.. А это подлые досужие языки — это ваши уездные кумушки: они рады очернить всех и каждого!.. Конечно жить мы здесь не будем, а уедем куда-нибудь подальше… в Петербург даже, может быть…
Последнее решение пришло ему в голову только сейчас, раньше он и не предполагал, что ему придется выехать из N, и он даже как будто обрадовался этому решению.
— Да что же тебя побудило-то вдруг на женитьбу? — полюбопытствовал Каулин.
— Ах, многое, милый друг, очень многое! Во-первых, мне давно уже надоела эта собачья холостая жизнь, хочется домашнего очага, в норму войти хочется, понимаешь?
— Понимаю! Желание похвальное! Ну-с, а дальше?
— А дальше… Что же тебе еще дальше? Разве мало этого?
— Для того, чтобы пожелать жениться — совершенно достаточно, но чтобы… Почему же ты именно на Вареньке остановился?
Кудряшев молчал.
— Видишь ли, голубчик,— продолжал Каулин, не дождавшись ответа,— читал я где-то, уж теперь и не помню где, что жениться таким образом, как ты женишься, так же глупо, как бросаться в реку для того только, чтобы утолить жажду…
— Это очень цинично, Илья Маркович, и нисколько…— начал было Кудряшев, но, махнув рукой, отошел к окну и задумался. Каулин смотрел на него грустными и ласковыми глазами. Наступило довольно продолжительное молчание.
— Эх, Ленечка, Ленечка! — начал первый Каулин, поднимаясь с места и медленно подходя к своему приятелю.— Брось ты все это, право брось! Пойдем-ка лучше ко мне, поедим пирожка, да выпьем водочки, да подумаем, как бы поприличнее выйти из этого дурацкого положения.
— Нет, тут думать нечего — дело сделано! — тихо и не оборачиваясь проговорил Кудряшев.
— Да полно, милый, ничего еще не сделано! — продолжал Каулин, ласково трепля его по плечу.— Лучше маленькая неприятность теперь, чем всю жизнь потом мучиться…
— Да с чего ты взял… зачем ты это вздумал меня отговаривать? Во-первых, я не такой человек…
— Ну какой ты еще человек? Мальчик еще ты, а не человек!
— Ну, хотя бы и так, хотя бы и мальчик, но, во-первых, я никогда не отступаю от своего слова, а во-вторых, я даже напротив… я очень рад, очень счастлив, что женюсь на Варваре Гавриловне.
— Ну, в таком случае, конечно, и говорить нечего! Тогда незачем было и за мной присылать! — почти холодно проговорил Илья Маркович.— Ну так до свиданья, мне и домой пора: поди, собрались уж там… Может, и ты надумаешь — заходи.
— Не знаю, может быть!
И приятели довольно сухо пожали друг другу руки.
Оставшись один, Кудряшев все еще продолжал стоять перед открытым в сад окном.
‘Итак, дело сделано!— размышлял он.— Я, конечно, должен жениться и женюсь!..’ А все-таки как это неожиданно произошло… Думал ли он еще не так давно, что эта Варенька — эта несколько неряшливая и вульгарная барышня — станет его женой? Давно ли еще он сам повторял разные анекдоты насчет ее слабого сердечка! Конечно, это все вздор — теперь он вполне убедился, что она далеко не такая, как болтают про нее. Она сама и так искренно, так просто во всем созналась и покаялась… Да, в ней положительно есть душа… конечно, это не так легко разглядеть под грубоватой оболочкой, но он воспитает ее, он пробудит в ней все, что только есть в ней хорошего!.. Музыке будет учиться — в Петербурге это вполне доступно. А он так любит музыку… Когда третьего дня она играла ему на своих стареньких фортепьянах давно забытую миром ‘Молитву девы’, так он чуть не расплакался… Сколько воспоминаний: мама покойница любила эту тихую и незамысловатую пьеску… Бывало, отец уедет куда-то, в доме ни души, только он да мама, заберутся они в неосвещенную гостиную, он весь с ножками вскарабкается на старенький диван и дремлет под эти кроткие звуки… В комнате совсем темно, но ему сквозь сон кажется, что он ясно видит свою маму, грустную, задумчивую, милую…
А потом не стало и мамы, а вскоре за ней и отца похоронили. Его увез к себе старший брат в Петербург, и началась эта холостая бесприютная жизнь… Что ж, Варенька добрая девушка, вульгарна немножко, но все это сгладится — это уж его дело… Да зато как она любит его! Как безгранично будет предана ему — она оценит его доброту, его снисходительность… Вчера вечером она у него даже руку поцеловать хотела… Милая!.. А сколько огня, сколько страсти!.. Нет, что тут задумываться, когда он чувствует, что теперь уже жить без нее не может! Некрасива — да зато фигура-то какая, а красота лица — вещь чрезвычайно условная… Он как-то неопределенно улыбнулся и повернул голову, словно надеясь сейчас же увидать свою невесту…
Дверь скрипнула и приотворилась.
— Можно к вам войти? — тихо спросила Серафима Васильевна, просовывая голову.
— Пожалуйста, пожалуйста!
— А я к вам, голубчик, с просьбой: не можете ли вы мне деньжонок дать — сегодня, видите ли, первое число — так просто сил нет: так и тянут со всех сторон.
— Ах… с удовольствием… сию минуту,— заторопился Леонид Иваныч, бросаясь к письменному столу.
— Вот-с, извольте!..— конфузясь, подал он ей следуемые с него за квартиру двадцать пять рублей.
— А что, еще рубликов десяток не найдется у вас? — нерешительно спросила та, свертывая бумажку.
— Еще… есть, то есть вероятно есть… да, вот… вот еще десять… если вам нужно, я могу завтра достать: я вперед под жалованье возьму…— окончательно уж сконфузился Кудряшев.
— Нет, мерси, хватит пока. Вы уж извините, что я так, ну, да думаю — свой человек…— И Серафима Васильевна наклонилась и очень нежно поцеловала его в макушку.
— Маменька! Это черт знает что! Да где вы? — раздался в коридоре визгливый и злой голос Вареньки.— Эта Федосья, дьявол, опять мне юбки подпалила.
— Что вы лаетесь-то? — огрызалась где-то Федосья.
— Чертовка ты, вот что! Чертовка! Чертовка! Чертовка! — визжала Варенька.
— От чертовки слышу! — разошлась и кухарка…
Серафима Васильевна бросилась на выручку… Кудряшев болезненно сморщился, опустил голову на руку и тупо посмотрел на стол.
— Однако что же я? Надо же телеграмму-то отправить, что она тут валяется! — вслух проговорил он и принялся считать слова телеграммы — оказалось тринадцать.
— Экое число-то скверное! Что бы такое сократить? Гм. ‘Поздравь меня — женюсь, счастлив…’ Ну, женюсь, так уж, стало быть, и счастлив! — решил он, и слово ‘счастлив’ было зачеркнуто.
Владимир Алексеевич Тихонов, младший брат А. А. Тихонова-Лугового, родился в 1857 году в Казани. Окончил московскую Частную гимназию Креймана. Офицером принимал участие в сражениях Кавказской армии во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов. К этому периоду относится и начало его литературного творчества. В 1878 году в тифлисской газете ‘Обзор’ был напечатан его первый рассказ ‘Сутки на очереди’, воспроизводивший сцены из военного быта. Впоследствии произведения на эту тему вошли в книгу Тихонова ‘Военные и путевые очерки и рассказы’ (1892).
Сразу же по окончании войны Тихонов вышел в отставку.
В течение пяти последующих лет он был актером, агентом русской торговой фирмы во Франции. В 1882 году поселился в Петербурге, где занялся профессиональной литературной деятельностью. Первый успех принесла ему поставленная в 1884 году в Александрийском театре комедия ‘Через край’, которую одобрил Д. В. Григорович. Затем появились пьесы ‘Байбак’, ‘Козырь’ (получила Грибоедовскую премию), ‘Сушеный-ряженый’, ‘Сполохи’. Не глубокая по сути, но злободневная, насыщенная комическими ситуациями драматургия Тихонова дала Чехову повод называть его ‘российским Сарду’.
Романы и повести Тихонова, рыхлые, нарочито ‘проблемные’, не имели успеха. И, несомненно, самое интересное и значительное в его творчестве — военные очерки и рассказы из жизни купечества, мещанства, интеллигенции. Эти произведения отмечены хорошим знанием жизни, точностью психологических характеристик.
Тихонов был неплохим редактором. В 1891—1893 годы он редактировал журнал ‘Север’, в котором напечатал рассказ Чехова ‘Попрыгунья’ (1892, No 1 и 2), некоторое время редактировал журнал ‘Нива’, ‘Иллюстрированное приложение’ к газете ‘Россия’. В ‘России’ он одновременно подвизался и в качестве фельетониста, театрального и литературного рецензента. Фельетонистом работал он и в газете ‘Новое время’, куда поступил при содействии А. П. Чехова. Рекомендуя его А. С. Суворину, Чехов писал 9 мая 1894 года: ‘Это немножко кутила и немножко Хлестаков, но честный, справедливый и добрый парень, а редактором он был очень недурным’.
Личное знакомство Тихонова с Чеховым произошло в конце 1888 года, а переписка между ними началась немного раньше, весной того же года. Уже тогда для Тихонова была очевидной выдающаяся талантливость Чехова, выделявшая его из литературной среды, к которой они оба принадлежали. ‘Целым театральным событием’ назвал он постановку ‘Иванова’ в Александрийском театре. По его мнению, Чехов использовал ‘возможность шире и свободнее развернуться на сцене, чем это в состоянии сделать наши присяжные драматурги’ {(Без подписи). Заметки,— ‘Неделя’, 1889, 5 февраля, No 6.}. Об отношении Тихонова к Чехову свидетельствуют его письма и выдержки из дневника (‘Литературное наследство. Чехов’, т. 68. М., Изд-во АН СССР, 1960, с. 493—498). Тихонов — автор воспоминаний о Чехове (сб. ‘О Чехове’. М., 1910, с. 219-248).
Умер В. А. Тихонов в 1914 году в Петербурге. В 1914—1915 годах вышло его посмертное ‘Полное собрание сочинений’ в десяти томах (приложение к журналу ‘Родина’).
Написано в 1890 г. Печатается по изданию: Вл. А. Тихонов. В наши дни. Повести и рассказы. СПб., 1892.
1 ‘Молитва девы’ — популярная пьеса для фортепиано польского композитора Т. Падоржевской-Барановской (1838—1862).
Источник: Писатели чеховской поры: Избранные произведения писателей 80—90-х годов: В 2-х т.— М., Худож. лит., 1982. Т. 2.
Вступит. статья, сост. и коммент. С. В. Букчина.
OCR Бычков М. Н.