Весенние сумерки
Весенние сумерки
К. Ельцова
———————————————————————-
Весенние сумерки, Ельцова Екатерина Михайловна, Год: 1903
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Весенние, теплые сумерки, задумчивые и тревожные, незаметно, но неуклонно захватывают улицы и переулки. Погасает бледное, северное небо, светлое, зеленоватое, вдали сгустился туман городской пыли, и стук колес певуче звенит и пропадает, затихая. За толстыми ветвями тополя, словно обсыпанными грубыми почками, краснеет заря, солнце давно село, но не зажглось еще нигде ни одного огонька.
К воротам большого многоэтажного дома с садом, прямо напротив моего окна, стали сходиться какие-то люди, дворник в фартуке, женщина с подвязанными зубами и кривым лицом, и еще женщина, молодая, в сарафане, с гладко зачесанными, блестящими волосами, грызущая подсолнухи и глядящая вдаль переулка бесцветными, белесыми глазами. Около них вертится мальчик, в длинных спустившихся штанах и красном жокейском картузе. Взрослые беседуют, а он видимо скучает и, слушая и глядя в рот женщине, грызущей подсолнухи, жмется у скамейки к огромным сапогам дворника. Он сначала долго приставал к лохматой дворовой собаке, которую усердно тянул за хвост, та терпела, жмурясь и заискивающе оглядываясь на старших, но потом не выдержала, отошла подальше, полизала хвост и улеглась, вздохнув.
Сквозь закрытое окно не слышно, о чем, жестикулируя, говорит женщина с подвязанными зубами. Только то приближается, настойчиво и резко гремя, то затихает тот же певучий грохот пролеток. Будут все обычные, кажущиеся знакомыми фигуры. Два человека в картузах провезли что-то длинное, в бумаге, положенное поперек пролетки, дама в шляпке с лиловыми цветами и рядом согнувшийся, бледный гимназист, в несоразмерно большой форменной фуражке. Извозчики в распущенно-унылых позах людей, которым до отвращения надоели их обязанности, подыгрывая вожжами, тупо глядят на крупы лошадей, и лошади покачиваются дремлющим движением, тою смесью шага и мелкой рыси, которою умеют возить только извозчики. Прошел мороженщик, торопливо, не предлагая товара, потом показалась и скрылась за углом статная фигура городового в белых перчатках. Застучала пролетка где-то совсем близко и стала стихать, не показываясь. Сквозь этот стук даже через двойные окна долетают голоса, на дворе большого дома, у которого собралась прислуга, бегает толпа ребят, и есть что-то однообразное и странно-печальное в их детских, полных оживления криках. На этом дворе, наверное, грязно, душно, запах развешанного в углу на веревках белья и помойной ямы. Кажется, что все это уже когда-то было, — розоватая пыль заката, детские голоса и лохматая собака, с ожесточением грызущая свой хвост, и уже наверное этот замирающий, болтливый грохот колес. Деревья этого садика, такие свежие и пышные в своем зарождающемся весеннем расцвете, скоро распустятся, погyстеют, потом пропылятся насквозь и будет казаться, что листья их сделаны из картона. Камни накалятся, удушливый запах асфальта будет перехватывать горло, переулки опустеют, и из нижних окон подвальных этажей запоют на разные лады пьяные голоса, а воздух в домах и на улице будет такой, какой бывает в театральных курильнях когда набьется тьма народу и нечем дышать. Только дети в стоптанных башмаках и смятых шляпенках бегающие взапуски по двору напротив, будут также бегать и также весело кричать и захлебываться от смеха, от которого делается грустно.
Нехорошо в большом городе весенними и летними сумерками. Какая-то странная фигура показалась на тротуаре. Мужчина, молодой, среднего роста, несколько странно, но очень франтовски одетый. На нем длинное черное платье, не пальто и не сюртук, а что-то среднее и очень модное. Сзади кажется, будто это фрак, но спереди закругляются длинные, тяжелые полы, и над крахмальным, стоячим воротничком ослепительной белизны мягко чернеет полоска бархатного отворота. Из-под франтовской твердой шляпы смотрят красивые черные глаза, уверенно и невыразительно. Глаза красивые, все же лицо, очень смуглое, с темными, выбритыми щеками, с растрепанными кверху, черными усами и заостренной черной бородкой, потертое, ограниченное и нахальное, кажется в сумерках чем-то зловещим и почти страшным. Недаром какая-то девочка, с книжками и линейкой под мышкой, вдруг попятилась, увидя его, и перешла на другую сторону.
Господин с растрепанными усами ходит медленно, уверенными шагами, взад и впереди по тротуару переулка. Пройдет мимо ворот, вдоль забора сада, еще два три дома, и медленно и спокойно поворачивает назад. Нет сомнения, что он ждет кого-то. И ждет так уверенно, что не смотрит на часы. Дождется ли он и кого?
Он некрасив, даже несколько карикатурен и напоминает гримм черных злодеев в мелодрамах провинциальных сцен. Но что-то есть в его сильной фигуре, в манере ходить, в том, как он зажал в руке перчатки, в жесте руки, когда он вынул резко белеющийся в сумерках платок и провел им по красными губами, что наводит на мысль о характере его прогулки. Он ждет непременно женщину. И делается досадно за эту женщину и разбирает любопытство. Кстати и читать трудно, уж темнеет.
Он ходит долго, все по тому ж маленькому пространству. У ворот сменяются лица, нет ни мальчика, ни собаки, появился человек в пиджаке с сапогами в руках, дворник закурили папиросу и, поставив ногу на тумбу, разговаривает с ними. Молодая баба перестала есть подсолнухи и глядит задумчиво перед собой. На дворе все бегают дети, и раздаются голоса.
Незнакомый господин уверенно неторопливою походкою прохаживается по тротуару, быстро оглядываясь на проезжающие экипажи, на прохожих он не обращает внимания, особенно, если те на него смотрят. Мимо него идет женщина, накинув платок, с пакетом из лавочки, мужчина с баками ведет поди руку полную даму, у которой в руках ландыши, а на голове целая клумба фальшивых цветов, пробежали мальчики, мастеровой, с бутылкой. Почти все оглядываются на него, но он издали встречает их глазами и потому не поднимает головы. Он то сокращает пространство, которое выбрал, то идет гораздо дальше и круто поворачивает назади. Раз он остановился, уверенными жестом вынул часы, посмотрели и пошел опять. Если взглянуть на его передернувшуюся спину, на то, как он капризными движением повернули головой и сделал гримасу ртом, то кажется, будто чувствуешь, как бьется у него сердце, как оно начинает болеть несносною, физическою болью. Он ходит уж давно, очень давно. Сколько верст вымерили он своими терпеливо сдержанными шагами. И как изменится все для него, когда вот так еще пройдет полчаса, час, и он уйдете отсюда. Еще как хватает у него самообладания!
Он остановился опять, поглядели вдаль переулка острым, беспокойным взглядом и снова пошел. Он, конечно, не дождется. И хорошо это будет. Хорошо, наверное, для той, кого они ждет… А впрочем, почему это должна быть она? Возможно, что он условился с кем-нибудь, кто обещал ему достать к сроку взаймы. Кто это — приказчик из дорогого магазина, отставной военный, или служащий в консульстве? Похоже на то, что тут замешано что-то коммерческое, деловое. Он уже два раза смотрел на часы. Шаги его становятся нервнее, красные пятна выступили на синих выбритых щеках, и лицо принимает страдальческое выражение человека, борющегося с сильною зубною болью. А вокруг все то же. Прогремела партия пустых ломовиков с перепачканными в кирпиче рабочими, прошел почтальон с сумкой. Тротуары пустеют. Багряные облака, которые давно залегли в глубине переулка, над крышами особняков, потемнели и стали грубо-свинцовые, а по небу разлилась бледно-розовая краска, еще светло, но где-то в окне мезонина заблестел огонек, который в первую минуту кажется прощальным лучом заката, загоревшимся на оконном стекле.
И вдруг стук приближающихся колес беспокойно и странно оборвался.
Извозчичья пролетка стоит среди переулка. Молодая женщина в черном, в большой кружевной, плоской шляпе, неловко подавшись вперед, вынимает из плюшевого мешочка деньги. Извозчик смотришь издали на человека в странном сюртуке и медленно поворачивает. Нет сомнения, что человек этот дождался.
Дама в черном сошла с пролетки деланно медленно и спокойно, в то время, когда он был далеко от нее. Он только что повернулся, испуганный подъехавшим экипажем, и шел к ней. Красные пятна исчезли с его щек, вся фигура натянулась, как струна, но шагов он не ускорил, а также уверенно и тихо шел, молча и остро глядя перед собой. И можно было подумать, что он по-прежнему продолжает свою прогулку, если б в каждом движении его походки, в напряженном спокойствии плеч и в самой выпрямившейся спине не было совершенно особого выражения, показывавшего ясно, что все с этой минуты кругом него — переулок и прохожу и заря — стало для него совсем другим.
И она шла к нему, не спеша. Она была молода, похожа на молодую девушку и, кажется, очень хороша собой. И одета она была хорошо и как будто во все новое. На ней было черное платье, мягкое и длинное, делающее ее гибкую фигуру выше, расстегнутая кофточка с пышным серым газом на груди и вокруг шеи. В руках у неё был черный кружевной зонтик и белый сверток покупки, узкий, на цветной тесемке. Покупка эта, болтавшаяся в ее, может быть, дрожавшей руке, производила странное впечатление, и казалось почему-то, что она взяла ее нарочно, для того, чтоб было видно, чтоб знали люди, что она приехала не только сюда, а была где-то еще, за более хорошими делом, чтоб знал, может быть, это и человек с выпуклыми черными глазами. Ее грудь дышала тяжело и скоро, видно было, как поднималась она под красивой кофточкой, нарядная шляпка, откинутая назад, открывала пышные, светлые волосы, по-модному, но скромно поднятые вокруг овала лица, и все лицо, без вуали, молодое, здоровое и свежее, было тоже открыто. Но оно было так бледно, что казалось трудным определить, сколько ей лет? И большие, прекрасные глаза с выражением суровости страдания, испуганно и гордо взглянула на того, кто подходили к ней.
Он подошел к ней совсем близко, как к чему-то своему, на что он имеет право, и спокойно и почтительно, сверху вниз глядя на ее стройную, чудесную фигуру, приподнял свою шляпу. Они что-то как будто сказали друг другу и, как по давнишнему уговору, пошли рядом, по тем самыми плитами тротуара, по которыми ходили он, дожидаясь. Они, не спеша или стараясь не спешить, пошли и теперь. Она что-то говорила, неся свою колебавшуюся на тесьме покупку, должно быть, что-то совсем незначительное и неважное для них, и на него не смотрела. II было что-то виноватое и жалкое в чертах ее лица, старавшегося скрыть это выражение. Он слушал, ласково и покорно смотря на нее. Его смуглое лицо стало тоже бледно, он, должно быть, не понимали того, что она говорила, a затуманившиеся глаза его точно хотели сказать: ‘Ну, да, это то, что должно было быть. И я знал, что это будет. Если я боялся, что она не придет, это было глупо’. Но столько почтительного восхищения и учтивости было в его позе и наклоненной голове, должно быть, в звуке его голоса, что нельзя было, очевидно, сомневаться в том, что все хорошо, и он хороший. И она вдруг улыбнулась своими резко очерченными, красивыми ртом, открыв белые, мелкие зубы, а все лицо ее, бледное, красивое, вспыхнуло и преобразилось от выражения, рвавшегося наружу, почти мучительного счастья.
Они подходили к воротами дружно, уже не сдерживая шагов, и повернули в мрачный, грязный двор.
Женщина с подвязанными зубами поглядела ими вслед и что-то стала вдруг говорить, горячо, много. О них, или совсем о другом? Дворники снисходительно посмеивался. На дворе уже не было детей. В боковом окне большого дома, наверху, горела зеленым пятном лампа под абажуром. Мимо забора садика, в глубине двора, появились опять они. Шли они к большому подъезду дома, должно быть молча, и так скоро, точно знали, что все равно уже ничего не вернешь…
Потом фигуры их скрылись.
По улицам загорались и блестели тусклыми точками фонари. Группа людей у ворот пропала куда-то, колеса смолкли, и стало вдруг тихо, не по-городски и почти загадочно тихо. Наступали тревожный мгновения уходящего дня и нарождающейся ночи, томительный, как агония. Есть старое поверье, что больные не должны спать в эти часы, сны бывают тогда особенно беспокойные, ничтожные, но слишком яркие и ненужные.
Большой кирпичный дом стоял безмолвно, весь переполненный жильцами и как будто безлюдный. И было что-то в его неуклюжей вышине, в открытых воротах, сквозь которые виднелся пустой, тесный двор, в бесчисленных, немых окнах, с зеленым светом в одном из них, что не предвещало ничего хорошего. Почему-то казалось, что именно этот дом, темный на фоне потухающего розового заката, и двор с садом и забором должны так сильно врезаться в память молодой белокурой женщины, которая вошла туда, что уже никогда она не разделается с этими воспоминаниями. Казалось, что много раз, в путанных и унылых снах, она будет искать эти ворота, входить и не попадать на пустынный двор и с раздражающею тоскою отчаяния спрашивать себя, зачем она делает, когда уже все так давно прошло? И просыпаться на мокрой от слез подушке.
Но все это чуть брезжило далеко впереди.
Теперь можно было сказать только, что она там, с гордыми глазами и улыбкой смущения и смелости счастия. Она там и думает о том, что самые значительные дни ее жизни настали, пришли неизвестно откуда и зачем, и взяли ее в свою власть. Она убеждена, что бесконечно хороша духовно и физически, и что если она сомневалась в этом, то это было лишь тягостное недоразумение, она уверена также в том, что жизнь полна глубокого смысла. И тот, кого она чувствует около себя, чью близость пьет с каждым своим дыханием, не имеет ничего общего с подозрительным человеком, на которого косились прохожие. Ей кажется, что она и только она одна знает это лицо таким, каким оно есть в действительности. и бережет его в своей памяти. Что это неверно — не важно. Вот почему то, что скрылось за мрачными и неприветливыми стенами, на грязном дворе, в пыльных сумерках апрельского вечера, люди называют большим и загадочным словом, — счастьем
Источник текста: журнал ‘Русская мысль’, 1903 г., No 6. С. 16—21.