Весеннее.
Весеннее.
I.
II.
III.
IV.
——
Иванъ Васильевъ.
‘Современникъ’, No 5, 1914
Весеннее, Васильев Иван, Год: 1914
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Ходитъ, ходитъ по своду небесному апрльское ясное солнышко,— высматриваетъ: а и все ли тло блое зимы-красавицы позарыли въ землю темную его слуги-ручьи расторопные? Не выглядываютъ ли гд, изъ овраговъ лсныхъ, ея плечи сахарныя, съ руками, словно гагачій пухъ мягкими?
И какъ увидитъ что,— стрляетъ оно, златоокое, стрлами жгучими, что ангелы Божіи въ кузняхъ Христовыхъ въ ночь подъ самое Благовщенье выковываютъ. Падетъ та стрла въ кое мсто: — тотчасъ свтлая, свже-льдистая струйка, глядишь, и бжитъ со звономъ радостнымъ, о новой жизни всмъ тварямъ благовствуя.
И радуется всякая тварь, слушая псни т звонкоручьистыя, отъ самого свта-солнца рожденныя…
Выползъ на улицу, костылемъ можжевеловымъ подпираясь, старый Никита. Къ шапк овчинной облзлой ладонь приставилъ, — вокругъ поглядлъ — и предовольно синими губами жмакнулъ: весна… Стало, и впрямь чекотухи безпрокія — бабы правду сболтнули…— Ишь, разбираетъ ее какъ, весну-то: ровно холостую бабенку безмужнюю…
И добро усмхается Никита… Сладко ему, старому псу, отъ улыбки звонкой веселаго солнышка, отъ поцлуевъ упругихъ втерка молодого,— отъ этого запаха пьянящаго, бодраго…— Знакомый онъ, запахъ то: то ли навозомъ конинымъ отдаетъ, то ли отъ бревенъ избяныхъ солонянкой пахучею… Да и отъ земли-матушки тоже объ эту пору важкій духъ идетъ: духовита она, талая…
Щурясь, кустистыми бровями двигая, къ огороду поковылялъ.
Вязнутъ, расползаются въ липкой грязи древнія ноги… Во,— совсмъ утопъ!..
‘Ахъ, ты, Господи…’
Потрясъ бороденкой серебряной ддъ, разстояніе смрилъ: а не дойтить, вдь, пожалуй… ‘Зря,— думаетъ,— Ванюшку я отослалъ: эвося, тынъ то твой,— гд…’
Потопался еще,— измучился, словно пять верстъ прошелъ… Но нтъ толку: все такъ же далекъ завтный тынъ… Выходитъ, что на одномъ мст топочетъ онъ, какъ баба въ деж, какъ ражій котъ въ мычкахъ… И поршилъ было совсмъ повернуть назадъ, старый,— да вдругъ…
— Дай пособлю теб, дло!..
Звонкій такой голосъ бабій Оглянулся: стоитъ чуть не рядомъ молодушка.— Платье ситцевое подоткнуто — юбку видать бумазейную съ разводами полинялыми, подъ мышкой же валекъ держитъ и крутеши блья мокраго.— Мыла, должно…
Обрадовался:
— Пособи, пособи, касатка,— дай теб Вотъ здоровья… Застрялъ, вишь, я…
Идетъ Никита, на плечо молодухино опираясь, подъ ноги — не споткнулся бы!— смотритъ,— да и на провожатую свою нтъ-нтъ, и взглянетъ:— незнакомое вовсе лицо… А крпенькая такая…
Примтила молодуха: къ уху, волосами сдыми заросшему, губу приблизила — крпокъ ужъ на ухо былъ Никита,— спрашиваетъ:
— Чего глядишь, ддъ?— Може, неловко теб?
— Н, н,— что ты, ловко:
Но охватываетъ ддову спину согнутую молодая рука: легче идти…
— Что ты скажешь: стары, ухъ, какъ стары стали ноженьки,— лепечетъ Никита, благодарно стыдясь,— да не о томъ, слышь, гадаю я, на тебя глядючи…— Что-то лицо у тебя, молодуха, незнакомое… Ась?
Костылемъ черную грязь ковырнулъ.
— Чья будешь?
— А я — невстка Мотюхина. Изъ Васютниковъ брата. Може знаешь,— Павлюка Семаченкова внучка…
— Павлюка?— пожамкалъ опять губами старикъ:— Павлюкъ Семаченковъ. Въ Васютникахъ?— ‘Нтъ, такого не знаетъ онъ… Вотъ, Сидоркина Павлюка — другое дло: въ бабки малышами играли… Демидъ тоже…
— А, можетъ, и зналъ когда, да забылъ.— Девять десятковъ прожилъ, вдь, на свт,— не шутка: по годамъ, что по кочкамъ, памяпжу растерялъ… Всего не упомнишь…
Но ворочается старая память, ровно крылья мельничныя скрипучія: Павлюкъ… Павлюкъ… Знакомо, какъ будто.
— Да это не Оськи ли Купленника пріемышъ, Павлюкъ-оть этотъ?
— Во-во…
— Ну, такъ знаю, касатка,— знаю…
И въ воспоминанія темныя погружаясь, кашлялъ Никита: кхе-кхе… Передъ собой глядлъ — времена давнія съ ласкіою тихой ощупывалъ — говорилъ:
— Оська то, чай, повытчикамъ былъ, — такъ не знать, слава Те, Господи- — Давно, при крпости еще: Хлбъ-соль водили, какъ же Оська: — крпкій мужикъ былъ, хозяйственный: барское блюлъ, да и своего упускать не любилъ, покойникъ,— царство ему небесное,— пользовался:
Туманитъ глаза подслпые, ветхіе старая быть: экая уйма времени прошла надъ головой его лысой! Сверстники — которые были, такъ вс, почитай, ужъ померли — Вотъ, хотъ бы и Демидъ и Оська:
— Павлюка-ть онъ замсто сына когда взялъ?— Когда Алекся у него поршили. Вотъ,— у Семачихи бабы и взялъ.— Гулящая она была, Семачиха, блаженная,— не дай Богъ: вс, почесть, парни къ ней ходили, всхъ пріймала.— Ну, и Оська съ ей тоже путался,— а какъ сгибъ Алексй, мальчонку и взялъ, чтобы, значитъ, срамоту свою добрымъ дломъ покрыть.
Смются, скачутъ въ лужахъ весеннихъ веселые зайчики, съ втромъ шалымъ перемигиваясь, заливается трелью порхающей въ ясномъ неб солнцелюбъ жаворонокъ,— да ничего не чуетъ — не видитъ — не слышитъ Никита.— Всколыхнулась душа, что болото стоячее,— пузырями со дна поднимаются облики, временемъ стертые — И невдомекъ ему, старому, что къ рчамъ его гладкимъ, годами обточеннымъ, только краемъ ушка молодуха льнетъ, что думаетъ про себя она думушку улыбчивую о радостяхъ весеннихъ. Говоритъ:
— Алексй то — нтъ не знаешь?— за собаку пострадалъ.— Пала, слышь, собака борзая у князя, любимая.— Говорили промежду дворни тогда, что хлба съ иглой будто Васька-выжлятникъ ей далъ, — чтобы, стало быть, Оську спихнуть: Оська то, кром, что вытчикомъ, еще досмотрщикомъ былъ за псарней за всей. Можетъ и зря, а можетъ, и правда это,— Господь ихъ вдаетъ: на грхъ мастера нтъ,— а только сдохла собака:
‘Ну, сейчасъ къ князю, понятно: ‘Такъ, молъ, и такъ, Ваше сіятельство,— Заграй сдохъ…’
‘А князь, голубка, лютой,— ухъ, лютой былъ, упокой, Господи, его душеньку гршную: бывало, по двадцать, по тридцать человкъ въ день поролъ,— во-какъ!.. Да поролъ то не какъ-нибудь, не спрохвала,— шкуру вовсе спущалъ… Помню, мн разъ за лыки — лыки я въ лсу дралъ, а князь на меня и нарвался — влетло: до полсотни сосчиталъ, а что дальше было, не помню.— Духъ вышибло, на рогож въ подвал ночью очнулся,— да недли дв цлыхъ бабы мои изъ спины щепки выковыривали.
‘За лыки… Тутъ же, можно сказать, собака,— дло не грошовое, сотельное.— Вотъ, ты и смекни: что въ душ у псарей длалось, когда князь на Заграя на мертваго въ псарню поглядть припожаловалъ?— глазъ не подняли — тряслись!..
‘Ну, что жъ?— Постоялъ у мертвой собаки князь, въ пузо собачье сапогомъ лаковымъ пнулъ,— къ Оськ:
— Ты, байтъ, что жъ это со мной, сукинъ сынъ, длаешь, а?— Тутъ полеванье на носу, не сегодня-завтра Волхонскіе. да Шереметевы графы нагрянутъ, а ты… Ну, что я безъ Заграя буду длать?! Ты, что ли, на волка ползешь?
‘Подступилъ этакъ къ Оськ, кулакомъ у носа сучитъ, а самъ оретъ: ‘А знаешь ли ты, такъ твою, да пере-этакъ твою мать,— что собаки мн — что дти родныя?’
‘Да кулачищемъ то ка-жъ трахнетъ — сразу въ кровь… Второй разъ — и съ ногъ долой…
‘Лежитъ Оська ни живъ, ни мертвъ, въ глазахъ у него круги разные, искры… изо рта, изъ Несу кровушка хлещетъ,— а князь надъ нимъ, какъ котелъ, — черный такой съ лица, пречерный… Стоитъ, что есть мочи оретъ. И пальцами этакъ перебираетъ,— сердце свое боретъ… Потому — любилъ онъ Оську, случись съ другимъ — заскъ бы…
‘Такъ, крикомъ, отошелъ понемногу князь,— съ лица посвтллъ.
— Вставай,— говоритъ.
‘Всталъ Оська.
— Дти есть?
— Есть, князь-государь, сынъ,— Алексемъ звать…
— Ну, такъ тащи ты своего Алекся завтра въ контору: я т-теб покажу, какъ собакъ морить.
‘Съ тмъ и ушелъ князь. На завтра — господская воля, извстно,— приходитъ Оська съ сыномъ въ контору, а тамъ ужъ и бумага заготовлена: сдать, значитъ, въ солдаты немедля… Ну, и сдали…
‘А черезъ годъ, слышно, всть пришла: убитъ Алексй подъ Вастопелемъ — городомъ въ турской земл… Тужилъ тогда Оська, злобился,— ихъ!..— Одинъ, вдь, у него Алексй былъ. ‘Убью, говоритъ,— и князя, и Ваську убью…’ Одначе, перегорлъ, обошелся…
Глянулъ Никита, на тынъ провалившимися внутрь глазами. Слезу выронилъ:
— Перегорлъ… Да и какъ не перегорть, милуша?— Господь, вить!. — Тогдашніе то господа — разв такую силу имли? Нон,— э, што-о… Гноемъ сгноятъ и суда никакого… Вцпился за тынъ темной рукой сморщенной, палкой подперся:
— Ну, спаси тя Христосъ, милуша,— довела старика. Пропалъ бы я, старый — Хе-хе…— Ишь, глаза то вострые…
Повернулась бабенка,— и ушла бы совсмъ, задомъ вертя, да вспомнилъ ддъ, что назадъ идти той же дорогой придется. Покликалъ — сказалъ:
— Ванятку то, слышь, пошли,— по времени пришелъ чтобъ: застряну…
Отозвалась звонко: молъ, ладно! и зашагала, думая о ласкахъ мужнихъ: посл поста — разршеніе, а любитъ ее, кареглазую, мужъ молодой, желанный. Какъ не любить?— И статна то она, и красива… И тло у нея, какъ сбитое, крпкое. Поженились же только въ мясодъ прошлый: цвтокъ любви не успла посбить костылемъ злая доля.
И вздыхаетъ — вздымается грудь молодая подъ казакиномъ изъ сраго сукна домотканнагоv.
А старый Никита, за тогнъ держась, до амбара, что середь огорода имъ же самимъ когда-то поставленъ былъ, добрелъ и на ступеньк отлично приладился.— Точно воробушекъ срый на жердочк: услся, костыль промежду ногъ поставилъ, на костыль руки сложилъ,— подбородкомъ оперся и изъ-подъ навсистыхъ бровей посматриваетъ.
Ишь ты,— мняется все… Съ каждымъ годомъ мняется… Ковалевскій боръ, къ примру,— гд онъ?— Такъ, торчатъ себ, словно метлы, березы смяныя, а понизу ихъ кустарничекъ жиденькій стелется:— вырубило. Раньше то ни пройти, ни прохать было, на двадцать верстъ сплошь тянулся лсище. Дичи этой, волковъ, медвдей сколько было. А теперь…
‘Что жъ, плодится человкъ. Вотъ, хоть бы и его, Никитину деревню взять: когда воля открылась, всего пять дворовъ было. А теперь — тридцать съ хвостикомъ, поди, наберется… И всмъ мсто-ть надо…
Вдохнулъ Никита влажный воздухъ, густой отъ запаховъ таліой земли и пригртой соломы на крыш, къ хрустальному звону далекихъ ручейковъ прислушался, на поля чернопгія взоромъ мужицкимъ любовно глянулъ, закручинился.
То-то, что мсто всмъ надо:. Людей много.— Затй много: чугунки пошли — красу Божію порушили, ‘лса съли, люди черезъ силу развелись — тснота ущемила: куды-ль ни пойди, въ какой уголъ ни сунься, всюду на человка наткнешься.— Вонъ, на что ужъ, кажись, болото, мохъ,— а и его, гляди, высушили, распахали… Противъ Бога идутъ изъ-за тсноты…
Супятся блыя брови Никитины:— и что жъ за жаднющая это тварь — человкъ,— какъ подумаешь!.. Все то онъ одинъ захватить хочетъ, и все то ему мало всего,— а того не возьметъ въ толкъ, несытъ безпонятная, что на свт Творцомъ всякой, что ни на есть, животин мсто дадено. Въ Писаніи то что сказано? ‘Всякое дыханіе да хвалить Господа’,— вотъ… Всякое дыханіе:— значитъ, бери свое,— землю, примрно,— и больше, чмъ теб положено, не ширься, другимъ не мшай, дороги къ свту Христову не загораживай’Такъ-то, вотъ, по-Божес-ки еж-ели,— думалъ Никита:— лсъ — зврямъ, болото — гадамъ, а вода, и воздухъ — рыбамъ и птицамъ. Надо теб лсина,— возьми, но возьми по мр, всего не рушь,— о другихъ Богомъ созданныхъ помысли, вдь, и имъ надо… Такъ куда теб!.. Все человкъ оттягалъ, заграбасталъ… Одинъ надо всмъ хозяйствовать хочетъ,— экой сутяга вселенскій…
Устало раскинулись мысли у стараго,— подумалъ онъ, на зыбь сверкающую глядючи водъ весеннихъ:
— А и то сказать: всякая тварь въ самой себ свое осужденіе носитъ.— Золъ и завидущъ волчище срый — и нтъ зато утоленія злоб его и зависти: вчно голодный, вчно за шкуру боясь, бродитъ онъ, какъ Каинъ древній, постояннаго мста не знаючи.
Такъ и жадности человческой — предла нтъ, но нтъ и утоленія. И не будетъ конца этой мук метаній жадническихъ…’