[ВЕРНЫЙ ДРУГ]
[ВЕРНЫЙ ДРУГ]
Г. Потанин
Верный друг, Потанин Григорий Николаевич, Год: 1895
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Литературное наследство Сибири, том 5
Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1980.
Зимой 1859 года я жил в Томске и собирался в Петербург & университет. Нередко мне приходилось проходить по тротуару около двухэтажных каменных домов госпожи Гуляевой, и которых помещалась мужская гимназия, и иногда мне приходила в голову мысль: ‘Кто знает, может быть, за этими стенами в настоящую минуту учится будущая сибирская знаменитость, сибирский поэт или писатель, который своими вдохновенными статьями вызовет пробуждение Сибири!’ И в самом деле, в это время в числе, гимназистов находился Николай Михайлович Ядринцев, который потом всю свою жизнь посвятил служению этой русской области и в течение целого тридцатилетия был почти единственным сибирским публицистом, в котором, в нем почт одном, выразилась вся умственная жизнь, воплотилась вся общественная жизнь Сибири. По какой-то причине сибирская жизнь не течет широким и непрерывным потоком, а, как степная река, течет порывисто, омутами. Личности, в которых бьется общественный пульс, появляются в ней одиночками. За тридцать лет до Ядринцева такой одиночкой был Словцов, это не был публицист, но он был местный деятель, историк и статистик. Тогда не было еще в Сибири никаких ученых учреждений, ни географических обществ, ни университета. В одном Словцове сосредоточивалась вся умственная жизнь Сибири, вся ее наука, он совмещал в себе целое географическое общество, целый исторический институт. Таким же, почти одиночкой, является впоследствии и Николай Михайлович Ядринцев после тридцатилетнего затишья. Правда, в это время появились в Сибири и писатели, ученые люди и ученые общества, но все-такй ни одно лицо не соединило в себе столько разнородных видов литературной деятельности, как Ядринцев. Чем только он не был для своей Сибири! Он был и издатель, и публицист, и статистик, и фельетонист, и рассказчик, и сатирик, и этнограф, и археолог.
С гимназистом Ядринцевым я не встретился. Я познакомился с ним уже в Петербурге, куда я приехал за год до него. Он приехал с матерью, которая очень любила и баловала его и не хотела с ним расстаться. Чрезвычайно юный, более похожий на мальчика, чем на юношу, он уже мечтал о литературной деятельности, уже тогда у него был план: в будущем сделаться издателем журнала в Сибири.
Через несколько месяцев по приезде в Петербург мать Николая Михайловича умерла, оставив сыну капитал в 8000 рублей. Эти деньги Николай Михайлович отдал взаймы одному богатому гвардейцу в расчете сохранить капитал в целости, а проживать только проценты с него. По окончании же университетского курса он имел намерение на эти восемь тысяч основать сибирскую типографию. Оказалось, что деньги были ужасно неудачно помещены, они пропали почти целиком, и не более как через год после смерти матери Николай Михайлович обратился в богему.
Третью зиму по приезде в Петербург Николай Михайлович жил на Васильевском острове в Воронинском переулке, тут у одной и той же хозяйки жила целая сибирская колония. Одну комнату занимал Николай Михайлович вместе с Николаем Ивановичем Наумовым, известным сибирским беллетристом, в другой жил Ф. Н. Усов, казачий офицер, слушавший лекции в Академии Генерального штаба, впоследствии административный деятель в Омске, в третьей жил я со студентом Куклиным, иркутским уроженцем, который впоследствии несчастно кончил свою жизнь в Иркутске, и, наконец, тут была еще крошечная комната, ее занимал Иван Алексеевич Худяков, молодой мифолог, собиратель и издатель сказок, ученик московского профессора Буслаева, уроженец Тобольска. Самый бедный из нас был Худяков. Он питался только хлебом с маслом, и больше у него ничего не было. Мы были побогаче, четверо: Ядринцев, Наумов, Куклин и я — обедали вместе, мы покупали картофель, варили в кухне у хозяйки и ели его с маслом — вот и весь обед наш в течение целой зимы.
После этой зимы мы по очереди потянулись в Сибирь. Сначала уехали я и Усов в Омск, вскоре туда же приехал и Ядринцев, предварительно побывав на своей родине в Томске. Из Томска — я помню — он мне написал очень веселое письмо. Он сообщал в нем приятную новость — в его родном городе была открыта публичная библиотека. Тогда повсюду было оживление общественной жизни: в городках основывались библиотеки, которых ранее совсем не было, читались лекции, что было также новостью в провинции, особенно такой, как Сибирь. Это просветительное движение, главным образом, производилось учителями гимназий, в Томске учитель словесности Дмитрий Львович Кузнецов, кончивший курс в Казанской духовной академии, открыл публичную библиотеку при гимназии. В этой библиотеке Николай Михайлович случайно встретился с удивительным человеком Пичугиным. Это был мелкий торговец, жизнь которого была полна приключений. Он обанкрутился, бедствовал, скрывался в притонах с подонками томского населения, поступал на театральную сцену, спасался в раскольничьих скитах, искал там истину и объяснения загадок жизни в творениях святых отцов, а в это время снова обратился к прежней жизни, имел лавку, занимался торговлей и увлекался чтением переводной литературы 60-х годов и грезил об открытии какой-то социологической ‘формулы’, выписывал много книг и раздавал их для чтения учащейся молодежи. Ходил он в больших сапогах с засунутыми штанами за голенища, за эти сапоги Ядринцев в своих письмах называл его ‘томским Чичероваккио’.
В Омске Николай Михайлович устроился гувернером в доме жандармского полковника Рыкачева, он должен был заниматься с мальчиком, его сыном. За обедом — Ядринцев, кажется, имел постоянный обед у Рыкачева — Рыкачев и Ядринцев часто спорили. Ядринцев горячо защищал перемены, которые тогда проводились в русской жизни. Тот же Рыкачев потом был членом следственной комиссии, председателем комиссии был Пилино, но действительным заправилой ее был Рыкачев.
Получив приглашение из Томска принять участие в ‘Томских губернских ведомостях’, Николай Михайлович не задумался оставить ‘город Акакиев Акакиевичей’, как в газете ‘Сибирь’ был однажды назван Омск, и бросить место, которое ou уже имел у Рыкачева, оставив в нем память о себе, как о горячем стороннике новых течений.
Ядринцев явился в Томск и опять очутился без средств к дальнейшему существованию. Он поселился у сестры, которая была замужем за чиновником Смирновым, некоторое время спустя он нашел несколько уроков, которые очень скудно оплачивались,, и с увлечением отдался интересам губернской газеты По субботам собирались немногочисленные сотрудники газеты в квартире редактора Д. Л. Кузнецова вместе с его друзьями и обсуждали назначенные в недельный номер статьи.
Вот в каком виде осуществлялась мечта Николая Михайловича издавать газету для родного края, которая у него родилась еще в Томске до отъезда в Петербург. Он имел в руках сумму, с которою он мог бы начать это дело, но она уплыла из его детских неопытных рук, его деньги ушли на кутежи какого-то гвардейского офицера с куртизанками, и юному сибирскому писателю пришлось дебютировать со своей публицистикой в печатном органе местной администрации. Желание поделиться своими мыслями с сибирской публикой было велико и непреклонно, не приходило в голову задуматься об уместности или неуместности появления в официальном органе, и ‘Губернские ведомости’ на короткое время озарились живым светом от горячо написанных статей Ядринцева, что было тогда же замечено в одной столичной, газете, издававшейся, кажется, при сотрудничестве Гайдебурова.
Ядринцев был создан журналистом, он быстро ориентировался в направлениях и событиях и работал необыкновенно легко и много. День проводил в беготне и сношениях с людьми, забегал в редакции, сновал по канцеляриям, а работал преимущественно по ночам. Фельетон зарождался у него мгновенно и за один присест выкладывался на бумагу. Случалось иногда, что перед самым выходом газеты к нему бегут из типографии с известием, что цензор зачеркнул статью и опроставшееся место нечем наполнить: нет ли готовой статьи? Сначала несколько минут смущения — никакой готовой статьи в портфеле редактора нет — потом оживление в глазах от пришедшей идеи, и Николай Михайлович пишет в типографию с посыльным успокоительную депешу и просит обождать полчаса, проходит полчаса, и от Николая Михайловича в типографию несут фельетон, сюжет которого был взят из разговора, прерванного посыльным из типографии.
В частной беседе Николай Михайлович был увлекателен, он был живой рассказчик, пересыпал беседу остроумными замечаниями и каламбурами, умел схватывать и передавать чужую речь и чужой говор, набрасывать карандашом меткие карикатуры с виденных лиц. С трибуны, на которую ему изредка приходилось всходить, как нервный человек, говорил он не всегда хорошо, удачною речь бывала только когда он был в ударе, в одушевлении, и тогда говорил стремительно и горячо.
В частной жизни это был верный друг и нежный отец. Впоследствии, когда он сделался издателем, я был обязан ему неоднократно тем, что, благодаря его статьям, мои экспедиции получали такие денежные пособия от богатых сибиряков, какие редко давались частными лицами на ученые экспедиции. В молодости, когда друзья Ядринцева были бедны, он делился с ними последним, что имел. Он был слишком непоседлив и неугомонен для того, чтобы из него вышел ученый, он мог быть журналистом, но не кабинетным ученым, ему недоставало усидчивости, умственной сосредоточенности и ровности в характере. По той же причине он не мог быть и педагогом, но он был любящим отцом, он любил играть со своими детьми и доставлять им удовольствие. В разлуке с ними, где-нибудь на границе с Китаем, он не забывал послать им китайских игрушек. Ом умел ниспускаться до детских интересов и их понимания. Я припоминаю, как мы однажды поздно вечером возвращались домой с ним и его женой Аделаидой Федоровной по Садовой или по Фонтанке в Петербурге. Шли по тротуару, он нес под мышкой купленный для детей картонный дом, в узком месте пришлось протискиваться между встретившимися рабочими, один рабочий локтем задел за трубу картонного здания и оторвал ее. ‘Ах, господин,— сказал Николай Михайлович, обращаясь со своей речью скорее к нам, чем к простому человеку,— вы изломали трубу! Как же мы теперь будем топить печку?’ Эти слова были сказаны тоном такого искреннего детского огорчения, что прошмыгнувший виновник этого несчастья, вероятно, подумал, что барин помешанный и сам играет кукольными домами.
Впервые опубликовано без заглавия в кн. Б. Глинского ‘H. М. Ядринцев’. М., изд. Д. И. Тихомирова, 1895.