Вра молодости.
Вра молодости.
|
|
|
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В. К—въ.
‘Русское Богатство’, No 10, 1902
Вера молодости, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1902
Время на прочтение: 19 минут(ы)
*) Прежняя Карійская каторга, просуществовавъ около 50 л., въ конц 80-хъ годовъ упразднена переводомъ каторжныхъ на О-въ Сахалинъ и въ Нерчинскіе рудники. Авт.
Мн было 26 лтъ отъ роду, когда, на второмъ году посл окончанія курса въ медико-хирургической академіи, условія службы и воля начальства ршили мою командировку на Карійскую каторгу. Это было въ март 1872 г.
Смутно представлялась мн эта каторга. ‘Мертвый домъ’ Достоевскаго, до глубины души когда-то поразившій меня при чтеніи, былъ чуть-ли не единственнымъ источникомъ моихъ свдній о каторжной жизни и ея обстановк. Въ Иркутск, гд около года я прослужилъ ординаторомъ военнаго госпиталя, также очень мало знали о Кар. ‘Ну, батюшка! Поздравить не съ чмъ!’ — ‘Да, жизнь тяжелая’… ‘Трудно будетъ, хорошаго мало’.— ‘Мерзость настоящая’!— таковы были краткіе, но внушительные отзывы моихъ мстныхъ знакомыхъ.
— Ну, да, вроятно, командировка будетъ непродолжительная,— утшали другіе.— Годъ, два года, ну, самое большее — три… Не можетъ быть, чтобы продержали на каторг дольше…
Забгая впередъ, скажу, что предсказанія эти не сбылись: на каторг я пробылъ цлыхъ десять лтъ, десять лучшихъ лтъ жизни!
Итакъ, приходилось хать въ настоящую terra incognita. Впрочемъ, въ то время меня мало смущало новое назначеніе, Я былъ молодъ, безпеченъ, непрактиченъ въ житейскомъ и служебномъ отношеніи и — что таить грха,— склоненъ иногда покутить на послдній грошъ, залежавшійся въ карман недавняго еще студента. Все это не давало мн серьезно задуматься о близкомъ будущемъ, ожидавшемъ меня въ глухомъ каторжномъ углу. Назначили, значитъ, надо хать,— тмъ боле, что и вообще-то ни о какой блестящей карьер не мечталось.
Мелькало только представленіе о трудности привыкнуть къ военно-служебной субординаціи посл студенческой жизни шестидесятыхъ годовъ. Недавно еще — академія, интересы студенчества, лекціи профессоровъ Грубера, Сченова, Боткина, Якубовича, Руднева, Богдановскаго, товарищество, споры, надежды и ожиданія,— все то свтлое, что дйствительно помогло мн впослдствіи вытянуть тяжелую лямку, не пустить себ пулю въ лобъ, не спиться съ кругу и главное — не примкнуть къ шайк грабителей, набивавшихъ карманы на счетъ арестанта, солдата, служилаго казака… И посл этого недавняго еще праздника молодости — необходимость тянуться въ струнку и ‘исполнять безпрекословно’…
Уже въ самомъ начал моей службы — обученіе субординаціи давало себя знать… ‘Вы знаете-ли, съ кмъ говорите’?.. ‘Вы не понимаете служебныхъ отношеній’… ‘Предписываю съ полученіемъ сего немедленно’… И т. д., и т. д. Все это сыпалось на меня, какъ изъ рога изобилія, сначала очень чувствительно раня молодое самолюбіе. Понемногу чуткость къ этимъ униженіямъ притуплялась, оставляя, однако, въ душ непріятный и тяжелый осадокъ. И я понималъ, что впереди, на Кар, вроятно, предстоитъ еще больше испытаній въ этомъ род…
И, дйствительно, объ этихъ десяти годахъ на каторг и еще о многихъ послдующихъ я вспоминаю теперь, какъ о період долгаго одиночнаго заключенія, можетъ быть, наиболе тяжкаго именно потому, что это одиночество всетаки было ‘на людяхъ’, съ которыми не было ничего общаго…
Оставались только собственные рессурсы, да еще… связи, завязавшіяся еще тамъ, назади, въ храм науки, во время Свтлаго праздника юности…
И, повторяю,— я не могу безъ благодарности вспомнить объ академіи и обо всемъ, что съ нею соединено въ памяти, хотя эти связи въ прямомъ значеніи, т. е. непосредственныя сношенія, взаимная нравственная поддержка, товарищеское содйствіе питомцевъ одной almae matris, для меня, по несчастью, не существовали. Въ самые мрачные періоды моей ‘каторжной службы’, подавленный ея ужасными условіями, готовый искать забвенія въ горькомъ пьянств, съ душой, содрогавшейся отъ ужаса одиночества, я пытался протянуть спасительную ниточку къ свтлому прошлому, завязать хоть письменныя сношенія съ школьными товарищами, боле счастливыми, работавшими въ лучшихъ условіяхъ. Но я былъ несчастливъ въ этой переписк: мои письма, которыя я писалъ въ своей глухой каторжной каморк, передланной въ квартиру врача изъ бывшаго родильнаго пріюта каторжанокъ, съ окномъ, забраннымъ ршоткой и открывавшимъ мрачные каторжные виды,— эти письма уходили въ безвстную даль и пропадали безъ отвта…
Съ первыхъ-же шаговъ на новомъ мст службы у меня вышло ‘столкновеніе’. Причиной его было исполненіе перваго-же начальственнаго порученія: осмотрть въ санитарномъ отношеніи каторжныя тюрьмы. Я осмотрлъ и написалъ донесеніе о томъ, что пришлось увидть…
А видть пришлось, разумется, самыя ужасныя вещи… Переписывая на бло мое донесеніе о санитарномъ состояніи каторги, Иванъ Павловичъ Меньшихъ (фельдшеръ каторжнаго лазарета, старожилъ и знатокъ каторжнаго быта и отношеній,) неодобрительно закачалъ головой.
— Напрасно! напрасно, г-нъ докторъ, написали вы все это,— не понравится! Толку не будетъ, а придираться станутъ ко всякой пустяковин… Смотрите: со свту сживутъ!
— Ничего, Иванъ Павловичъ! Знаете пословицу: Богъ не выдастъ, никто не състъ,— отвтилъ я безпечно.
— Такъ то оно такъ… Пословица такая, дйствительно, существуетъ, только не для нашей Кары. Вотъ увидите сами! Не пришлось-бы покаяться. Написали-бы коротенько: ‘въ санитарномъ отношеніи тюрьмы удовлетворительны’, и было-бы чудесно: волки сыты, и овцы цлы!.. А вы вотъ тутъ пишете: хлбъ съ пескомъ, съ закалой, сырой… Баланда (супъ) съ тараканами, съ мышинымъ пометомъ… Въ камерахъ двойныя нары для спанья, спанье подъ нарами, на облитомъ помоями, заплеванномъ полу. Воздухъ вонючій, невозможно-тяжелый, и того не хватаетъ! Даже жигановъ, въ камерахъ, сосчитали,— сорокъ человкъ голыхъ нашли въ одной верхней тюрьм… Ну, гд-же и когда этого жиганья въ тюрьмахъ не бывало, помилуйте? Отъ сотворенія каторги это ужъ такъ ведется, а вы изъ-за этого станете ссориться съ начальствомъ. Напрасно, г-нъ докторъ, ей-Богу напрасно…
— Что-же длать, добрйшій Иванъ Павловичъ,— куда-же мн ихъ двать прикажете. Голы, какъ Адамъ,— безъ рубахъ и портовъ, заморыши! Разв я ихъ выдумалъ? Виноватъ я, что-ли, въ этомъ?
— Вы не выдумали и не виноваты,— да начальству-то это очень не понравится…
— Ну, и пусть не нравится! это уже дло начальства, а не мое…
Иванъ Павловичъ искоса взглянулъ на меня и больше не сказалъ ни слова…
Донесеніе пошло своимъ порядкомъ и въ скоромъ времени послдовало начальственное требованіе оффиціальной запиской,— чтобы я явился ‘по дламъ службы’.
— Я васъ, батюшка, не литературой посылалъ заниматься,— сказалъ мн полковникъ сердито, указывая на мое донесеніе,— а только осмотрть тюрьмы… А вы что это написали? Богъ знаетъ, что такое! И какъ вы смете касаться моихъ распоряженій?
— Я, г-нъ полковникъ, вашихъ распоряженій не касался, я только писалъ то, что видлъ, по долгу службы…
— Прошу не разсуждать, когда съ вами разговариваетъ старшій! Вы позволяете себ слишкомъ много: третируете служащихъ, чиновниковъ… позволяете себ громко высказываться передъ каторжными о хлб, о камерахъ, о пищ. Кто вамъ далъ это право? Какъ вы смете? Я здсь хозяинъ всему,— вы меня оскорбляете! Губернаторъ былъ недавно видлъ каторгу, нашелъ все въ отличномъ порядк,— а вы тутъ критику вздумали наводить! Кто вамъ позволилъ и какъ вы смли? Я донесу! Вы мн не нужны съ вашей литературой… Прослужилъ безъ году недлю, и уже вздумали указывать начальнику!.. Да знаете-ли вы? захочу,— въ тюрьму на Сахалинъ васъ закатаю, какъ бродягу, безъ суда и слдствія…
Таковъ былъ первый опытъ добросовстнаго исполненія своей обязанности. То, что я сдлалъ, было до такой степени элементарно и просто, что мн не приходило и въ голову написать что-нибудь другое. И вотъ, оказывалось, что эта простая на взглядъ — недавняго студента — вещь является чуть не преступленіемъ съ точки зрнія господствующей суровой практики. Это было явное противорчіе между всмъ что я вынесъ изъ храма науки, и ‘требованіями жизни’. Совершенно понятно, что меня потянуло тотчасъ-же — обратиться къ тому далекому, прежнему, что мн свтило назади. И вотъ, вскор-же посл столкновенія, я сижу въ своей каморк и пишу товарищу (26-го мая 1872 г.) однокурснику въ Петербургъ:
‘Дорогой товарищъ! немного боле полуторыхъ лтъ прошло, какъ видлся я съ тобой въ послдній разъ, спорилъ и горячился. Наше товарищеское житье-бытье въ Питер до 1871 г. осталось для меня, при настоящихъ условіяхъ, единственнымъ утшеніемъ, надеждой, соломенкой, за которую хватается утопающій, чтобы окончательно не задохнуться въ мутныхъ водахъ сибирскаго житейскаго моря. Я не терялъ и пока не теряю вры въ нашу товарищескую связь, хотя и обжигался уже на этой вр. Берусь за перо, вруя и исповдуя, что товарищескія связи не прерываются… Неужели я ошибусь? Что, если такъ, что, если и он оборвутся? Вдь тогда явится другой вопросъ, пожалуй, боле интересный съ житейской точки зрнія: черезъ сколько же лтъ, посл окончанія курса въ Академіи, каждый изъ насъ, окончившихъ, превратится въ завзятаго мерзавца подъ давленіемъ одиночества и житейскихъ условій?..
‘Прости мн, что отнимаю у тебя время на чтеніе этого письма, но, прочитавши его, можетъ быть, не только извинишь, но и отвтишь заживо-замурованному человку.
‘Представь себ такой контрастъ: годъ и восемь мсяцевъ тому назадъ: Боткинъ, Сченовъ, Груберъ, Бородинъ и другіе… Товарищеская семья, книги, литература, вся совокупность вліяній шестидесятыхъ годовъ, и теперь — Карійская каторга, палачъ Сашка со скрученой ременной плетью… тюрьмы, кандалы, полуобритыя, обезображенныя, каторжныя головы,— до 4000 въ совокупности,— свора чинушей большихъ и малыхъ ранговъ, грабящихъ и истязующихъ эту каторгу, безъ всякаго зазрнія совсти! Подневольные, каторжные,— стадо, которое стонетъ и молчитъ, молчитъ и стонетъ… И среди всего этого твой покорнйшій слуга, единственный врачъ на всю каторгу, съ прибавленіемъ тысячи двухсотъ человкъ пшаго казачьяго конвоя, съ пятью наличными фельдшерами при лазарет (а вдь каторга-то разбросана на тридцати верстахъ протяженія) — занимается лченіемъ исполосованныхъ плетьми и розгами нижнихъ частей арестантскаго тла и молитъ Господа Бога только томъ, какъ бы плеть палача Сашки (спеціалистъ своего дла первосортный!) не прогулялась по его собственной спин, здсь, братъ, все возможно въ этой области полнаго начальническаго произвола… Да, жизнь, друже, ударила меня сразу по носу,— не кулакомъ, а плетью палача, пропитанною арестантскою кровью…
‘Пишу теб, а невольныя слезы навертываются на глаза…
‘Въ Питер, какъ ты знаешь, я былъ назначенъ въ Иркутскъ врачомъ для командировокъ при медицинскомъ управленіи. Пріхавъ въ Иркутскъ, въ іюн 1871 г., чинъ-по-чину, явился по начальствамъ и былъ прикомандированъ къ военному госпиталю завдывать сифилитическимъ отдленіемъ. Жизнь пошла новая, съ выучкой военной субординаціи, которой, какъ оказалось съ первыхъ же служебныхъ шаговъ, мы обучались плоховато. Субординація,— это особая наука, довольно простая по виду: держи руки по швамъ, смотри въ глаза начальству весело, не отставляй ноги, не оттопыривай животъ, не перебивай въ разговор, не возражай, исполняй неопустительно, отвчай односложно (руби, какъ топоромъ!): ‘слушаю-съ’! ‘Такъ точно’! ‘Никакъ нтъ’! и т. д. Далась мн эта наука не сразу, а доучиваться пришлось хать въ Карійскую каторгу, около 1200 верстъ дале на востокъ, въ Нерчинскій округъ, на небольшой притокъ р. Шилки, сто верстъ ниже казачьей станицы Стртенской. Ты, года черезъ два, наврное, будешь командированъ за границу: въ Берлинъ, Вну, Парижъ и т. д. для усовершенствованія въ химіи… Ну, вотъ и я, какъ видишь, отправленъ тоже для усовершенствованія, только не въ Парижъ и не въ Вну!..
‘Въ апрл сего 1872-го г. прибылъ я въ Кару. Въ Иркутск жилось не дурно: товарищи врачи (Головачевскій даже однокурсникъ), сослуживцы, книги, журналы, газеты, люди тоже встрчались,— а здсь многогршная каторга и грозное начальство…
‘Устроился я оригинально, да, пожалуй, и черезчуръ оригинально. Поселился въ комнат съ однимъ двойнымъ окномъ около лазаретной кухни, а въ окн желзная тюремная ршетка. Ране въ моей комнат помщался родильный покой арестантокъ (родятъ вдь, шельмы, и въ каторг!), переведенный въ другое помщеніе, а желзная ршетка осталась…
‘Въ комнат деревянная лазаретная кровать, некрашеный столъ у окна и пять табуретокъ. Въ углу, вмсто комода, питерскій чемоданъ, съ ‘лопотью’, какъ здсь называютъ одежду и все къ ней относящееся.
‘Въ пятнадцати шагахъ лазаретное казарменное зданіе, съ желзными ршетками во всхъ безъ исключенія окнахъ, охраняемое денно и нощно часовыми съ заряженными ружьями. Съ 9-ти час. вечера только и слышишь, время отъ времени, протяжное, громкое: ‘Слу-ш-а-а-а-й’!
Постоянныхъ часовыхъ четыре: двое наружныхъ, — фасадный и противоположный, два остальныхъ внутренніе, у входныхъ дверей зданія, которыхъ дв, на противоположныхъ концахъ корридора (35 саж. длины), раздляющаго зданіе на дв равныя половины. Больничныхъ палатъ восемнадцать, по 9-ти на каждой сторон. Больныхъ пока меньше 180-ти не было. Передняя сторона лазарета окаймлена садомъ изъ могучихъ березъ, чуть не въ обхватъ толщиною, и этотъ садъ, издали, скрадываетъ гнилость и убогость дряхлаго зданія.
‘Саженяхъ въ 50-ти отъ задней стороны лазарета возвышается оригинальная сопка (гора), которую величаютъ ‘арестантской каторжной головой’,— половина ея, до верхушки, покрыта лсомъ и кустарникомъ, другая, сверная,— голая,— что придаетъ ей, дйствительно, сходство съ полуобритой арестантской головой. Книгъ, журналовъ, газетъ не имется: любителей этого продукта на Кар нтъ. Что длается на бломъ свт, не знаю. Въ Иркутск въ чтеніи недостатка не было,— здсь этими пустяками не занимаются,— народъ все чиновный: сотники, хорунжій, губернскіе секретари (всего одинъ!), коллежскіе регистраторы, а большинство канцелярскіе служители временъ Очакова и покоренья Крыма. Есть военные, а большинство въ гражданской служб: заурядъ-сотники, заурядъ-хорунжіе. Это особая порода дикобразовъ, бывшая раньше писарями въ штабахъ, войсковомъ правленіи, бригадахъ и т. д. и надвшая офицерскій мундиръ по вол мстнаго начальства, которое и можетъ снять его, до форменныхъ штановъ включительно, по своему усмотрнію, во всякій часъ дня и нощи! Губернскіе секретари, коллежскіе регистраторы, канцелярскіе служители и писарская заурядчина, малограмотные, закорузлые въ подвигахъ воровства и грабительства, царствуютъ здсь надъ всмъ житьемъ-бытьемъ гршнаго стада. Дирижируетъ всмъ этимъ волчьимъ стадомъ полковникъ Марковъ, попавшій на Кару съ береговъ благословеннаго Амура, гд онъ чинно и благородно скушалъ свой врный баталіонъ. Здсь онъ на мст: здсь царство разбоя, невжества, полнаго господства извращенныхъ понятій о прав и чести людской, здсь воры считаются силою, главною въ мір… Грустно и тяжело, товарищъ!
‘Выписывать книги, журналы, газеты пока средствъ не имю: живу на 15-ти рубляхъ въ мсяцъ — это жалованье, квартирныя, столовыя и все, что хочешь,— отъ тюремнаго вдомства за завдываніе лазаретомъ на 280 кроватей, санитарной частью всей каторги, которая разбросана на 80-ти-верстномъ протяженіи, въ 6-ти отвратительныхъ тюрьмахъ. Прибавь еще къ этому: военный конвой,— 1200 человкъ пшихъ казаковъ, плюсъ четыре тысячи каторжныхъ, плюсъ сотни женъ и дтей, добровольно пришедшихъ за мужьями, отцами, матерями, затмъ — офицеровъ, чиновниковъ, ихъ женъ и дтей,— и получится изрядная цифра алчущихъ и жаждущихъ врачебной помощи. На одного врача, пожалуй, и многонько.
‘Слдующаго мн, какъ военному врачу, содержанія 64 рублей въ мсяцъ не получено, ибо затерялъ, по глупости и пьяному длу, нужныя бумаги, выданныя мн въ Иркутск о времени, по которое получилъ содержаніе, и когда эти бумаги выдадутся вновь,— не знаю. Говорятъ ‘дошлые’ люди — не ране пяти, шести мсяцевъ, а до тхъ поръ — помогъ бы Господь хоть съ голоду не издохнуть, а газеты, книги и журналы остаются только въ праздномъ мечтаніи…
‘Къ довершенію благополучія, первое начальническое порученіе заправилы каторги: осмотрть тюрьмы и вообще санитарное состояніе каторги и мое донесеніе о найденномъ показалось ему почему-то личнымъ оскорбленіемъ.
‘Оскорбленіе состояло въ сообщеніи, что каторга живетъ въ помойныхъ, вонючихъ, изгнившихъ ямахъ — зданіяхъ, имя по 5—7 кубическихъ аршинъ воздуха на каждаго заключеннаго, ходитъ на работы полунагая, въ лохмотьяхъ, безъ штановъ, босая и подается миріадами едва не вершковыхъ вшей, не говоря уже о боле благородныхъ наскомыхъ — блохахъ и клопахъ. Человкъ по 15—20 въ каждой тюрьм ходятъ въ костюм праотца Адама до его грхопаденія, имя единственное одяніе (вмсто фиговаго листа) гашникъ отъ портовъ, препоясывающій поясницу. Это ‘жиганье’,— какъ зоветъ ихъ начальство, да и арестантская братія. Костюмъ Адама очень дешевъ,— не спорю, но по ‘смтамъ’ и ‘положеніямъ’ полагается всетаки другой. Здсь на Кар, друже, все по ‘смтамъ’ и ‘положеніямъ’ выдается, начиная съ плетей, розогъ и до золотника соли включительно. Бда лишь въ томъ, что плети всегда выдаются полностью: не убавятъ, не прибавятъ, разв усугубятъ по усмотрнію силу ударовъ. За то жизненные продукты, воздухъ, одежда и все прочее урзывается,— дтишкамъ на молочишко,— по особымъ уже ‘смтамъ’ и ‘положеніямъ’, закономъ не предусмотрннымъ.
‘Вообще, санитарное благополучіе каторги зиждется на трехъ китахъ: ‘параша’, ‘баланда’ и ‘крошево’, какъ подспорье къ этимъ основамъ благополучія, добавляется ременная, крученая, троехвостая плеть, ударомъ которой можетъ быть переломленъ позвоночный столбъ самаго здоровеннаго быка, а не только человка.
‘Объясню теб значеніе и суть этихъ трехъ китовъ каторжной жизни.
‘Баланда’ (прозваніе арестантское) — это супъ, щи, каша, жареное, пирожное и т. д. арестантскаго завтрака, обда и ужина: горячая пищевая смсь мяса, крупы, капусты, таракановъ, мочалы, ‘подболтки’ — ковшъ, два яричной муки для ‘скусу и цвта’ и неограниченное количество воды. Три фунта печенаго хлба, 1/2 фунта мяса (лтомъ 1 фунтъ, время усиленной земляной работы), крупы, картофеля, капусты и т. д., полагающихся по закону, было бы за-глаза достаточно для сноснаго, даже хорошаго обда, но… усмотрніе творитъ ‘баланду’,— что-то ослизлое, грязное, отвратительнаго вкуса и запаха.
‘Крошево’,— зеленые листья капустныхъ вилковъ, кочни этихъ вилковъ, вообще вс капустные отбросы, которые рубятся, квасятся съ прибавкой горсточки соли на ушатъ въ 8—9 ведеръ… Получается червоточина, которой не станутъ сть порядочныя свиньи (если таковыя бываютъ), а каторга стъ поневол… Въ ма мсяц жаровъ особыхъ еще не не было, а ‘крошево’ шевелилось, двигалось, ползало по ушатамъ и воняло, воняло, воняло…
‘И эта дрянь выводится ‘по смтамъ’, ‘положеніямъ’ и ‘справочнымъ цнамъ’ (главнйшая опора всякой бухгалтеріи!) отъ 1 1/2 руб. до 2 1/2 руб. за ведро!
‘Параша’ (fundamentum) — деревянный, ведеръ въ пять-шесть вмстительности, ушатъ, который ставится на ночное время въ каждой арестантской камер, съ 9-ти часовъ вечера до 5-ти часовъ утра, т. е. отхожее мсто переносится въ жилое помщеніе (камеру), для надобностей сорока, пятидесяти человкъ въ теченіе восьми часовъ. Сей сосудъ, самъ по себ находясь на вольномъ воздух, въ пустопорожнемъ состояніи, заставляетъ затыкать носъ мимо-проходящихъ, а внесенный въ теплое помщеніе и переполненный,— нчто совсмъ невроятное и даже описанію не подлежащее. А вблизи его спятъ живые люди, созданные, какъ и мы съ тобою, по образу и подобію Божію…
‘Получивъ мое подробное и добросовстное описаніе этихъ трехъ китовъ въ оффиціальномъ донесеніи (и старался же я отличиться на первыхъ порахъ!), полковникъ потребовалъ меня къ себ ‘по дламъ службы’. Къ грубйшемъ тон, въ неприличной форм аракчеевскаго фельдфебеля, насказалъ онъ мн такихъ комплиментовъ и угрозъ, что меня охватило даже сомнніе, нормальный ли онъ человкъ въ умственномъ отношеніи?’—‘Знаете ли вы,— кричалъ онъ на меня,— что я васъ на Сахалинъ закатаю вмст съ бродягами, непомнящими родства? Вы узнаете тогда, что значатъ личныя оскорбленія! Губернаторъ былъ на Кар недавно, ревизовалъ каторгу и нашелъ все въ отличномъ порядк, а у васъ выходитъ какая-то помойная яма! Просить, требовать буду убрать васъ, какъ неуживчиваго, безпокойнаго человка!’
‘Подучившись достаточно военной субординаціи, я молча выслушивалъ наставленія отца-командира, а на душ было скверно. Исполняя, по совсти, его же порученіе, какъ оказалось, я нечаянно задлъ его слабую струнку: львиная доля всхъ благополучія перепадаетъ ему… Слдуя примру командира, и остальная служебная, чиновная братія отшатнулась отъ меня, какъ отъ зачумленнаго.
‘И теперь я ‘единый’, или даже какъ бы ‘единственный’. Однако, шутки въ сторону: я, дйствительно, очень одинокъ и… понимаю, что спиться на Кар съ кругу не очень трудно.
‘Итакъ, поддержи и отвчай’!
Отвта не было, и 24 мая слдующаго 1873 года я писалъ другое письмо, длясь съ товарищемъ дальнйшими впечатлніями…
‘Дорогой товарищъ!
‘Въ ма мсяц прошлаго 1872 г. я писалъ теб длинное, длинное письмо, вызванное тми желзными, служебно-житейскими обстоятельствами, которыя давили меня безъ всякой пощады и милосердія, но отвта до сихъ поръ не получилъ. Посылалъ письмо страховымъ, адресъ въ Медико-Хирургическую Академію такому-то, но почему-то отвта нтъ. Полагаю, затерялось… Придя къ этому убжденію я снова пытаюсь протянуть ниточку изъ каторги, гд я пребываю врачемъ уже восемь мсяцевъ,— къ товарищамъ, блому свту, ясному солнышку! Порвись эта желанная нитка, тяжело будетъ жить на бломъ свт,— здсь на Кар въ особенности,— и грхъ этой тяжести падетъ и на ваши товарищи, головы!
‘Не хочется врить, чтобы мене чмъ черезъ два года посл выпуска товарищество разрушилось, и, разбросанные дальнимъ угламъ, товарищи были выброшены за бортъ памяти и забыты навсегда. Не спорю, и даже допускаю, что лтъ черезъ двадцать-тридцать какой нибудь врачъ-чиновникъ, нахватавшій большихъ или среднихъ чиновъ,— разнесетъ на славу (не хуже Маркова, грозившаго мн Сахалиномъ) старика-коллегу, уткнувшагося безнадежно въ чинъ коллежскаго совтника и застрявшаго на одномъ мст. Но вдь это еще въ отдаленномъ будущемъ… Два года, прошедшіе съ окончанія нами курса,— такой еще малый срокъ для чиновъ и жизненныхъ благополучій…
‘А вдь товарищескій откликъ можетъ совершить, поистин, чудо: воскресить изъ мертвыхъ человка, заброшеннаго судьбою (должно быть, за прегршенія!) въ отдаленнейшее мсто Сибири.
‘Итакъ, повторяю: врую и исповдую, что товарищи останутся товарищами, а товарищеская семья сохранитъ свои связи, гд-бы изъ насъ кто ни жилъ: ‘низко-ли, высоко-ли, близко-ли, далеко-ли’!
‘Продолжаю описаніе своего житья-бытья…
‘Потянулась Карійско-каторжная жизнь своимъ чередомъ начальственныхъ предписаній, словесныхъ распоряженій, лазаретной, ежедневной работы по пріему и уходу за больными. Мало-по-малу и я втягивался, вглядывался въ невиданный ране порядокъ и обиходъ кандально-каторжнаго люда, съ которымъ приходилось соприкасаться изо дня въ день, во всхъ его большихъ и малыхъ нуждахъ, до… (Боже мой! Боже мой!) присутствованія при наказаніи плетьми по приговорамъ судовъ, а то и по личному усмотрнію заправилы каторги, и лченія этихъ полосованныхъ спинъ…
‘Про эту отвратительную операцію — про эти истязанія временъ варварства и людодства — говорить съ тобой пока не буду, оставляю описаніе ихъ для будущаго, когда уляжется въ душ вся эта мука. Скажу только: избави, Господи, не только присутствовать при этомъ, но даже слышать издали вопли истязуемаго всякому крещеному и не крещеному человку!.. А ужъ врачу быть соучастникомъ этого завдомаго калченія, истязанія, нравственнаго и физическаго, подобія Божія — это пытка, переносимая только въ пьяномъ, ненормальномъ вид!.. Какая горькая насмшка, какое издвательство надъ назначеніемъ врача,— цлителя, утшителя, по профессіи, а не соучастника въ насильственномъ, намренномъ разрушеніи человческаго здоровья, тлеснаго и душевнаго!.. Не укладывается все это въ совсти, въ сознаніи, даже въ привычк, да и можетъ ли быть привычка къ такому гнусному длу? Впрочемъ, Богъ знаетъ! Говорятъ, человкъ ко всякой мерзости можетъ привыкнуть… Неужели правда?.. Нтъ, товарищъ! лучше пулю въ лобъ, лучше пріемъ морфія, чмъ равнодушіе, потомъ привычка, я потомъ, пожалуй, и наслажденіе въ истязаніи… А я видлъ здсь и такихъ… О Господи! Господи! куда это забросила меня злая судьба?.. Отъ всего этого я… пока только начиналъ запивать… Пропадай все: здоровье, надежды, стремленія…
‘Сознанія гадости самой выпивки въ одиночку, къ ночи, потомъ гд и съ кмъ угодно,— я не терялъ, не запускалъ ни на іоту и дла, которое было мн поручено,— но пилъ и пилъ, не сваливаясь съ ногъ и никогда не теряя сознанія… Не задоръ, не буйство вызывали во мн эти отравленія алкоголемъ, а полную пришибленность, сознаніе безпомощности, безсилія помочь чмъ либо беззащитному четырехтысячному патологическому человческому стаду, каторжному люду… Рыдалъ я нердко надъ каторжникомъ, избитымъ плетью и положеннымъ, для излченія, на лазаретную койку, въ особенности надъ избитой плетью женщиной… И странное дло: избитый, окровавленный, лежавшій неподвижно ‘варнакъ’ порой и утшалъ меня… ‘Чего, ваше благородіе, плачешь, убиваешься? Иди-тко ты спать! Насъ, варнаковъ, много на Кар: обо всхъ будешь плакать, изведешься совсмъ не надолго тебя хватитъ. Твои слезы и то уже лучше компрессовъ помогли… Иди-ко ты съ Господомъ Богомъ,— отдохни…’
‘Пьянство,— это было тоже своего рода временное помшательство нравственнаго свойства, вызванное перенапряженіемъ, встряской всего нравственнаго, внутренняго ‘я’… Пожалуй, вышло и къ лучшему: можетъ быть, безъ этого я бы окончательно помшался…
‘Восемь мсяцевъ продолжалось это ненормальное, напряженное состояніе, поддерживаемое скверной каторжной водкой, съ примсями табаку и купороса… Впрочемъ, Богъ съ нимъ, съ этимъ поганымъ временемъ! Что было, то прошло…
‘Главное и самое важное: наступило полное излченіе, а еще легче стало, когда сознался въ своихъ прегршеніяхъ откровенно, безъ всякой утайки, старому другу и товарищу! Аминь!
‘За все это время, т. е. въ теченіе восьми мсяцевъ, ежедневно принималъ, осматривалъ, лчилъ больныхъ, находившихся въ лазарет, я разъзжалъ по тюрьмамъ, по казармамъ сводно-карійскаго пшаго баталіона, составляющаго конвой каторги, исполнялъ начальственныя распоряженія, порученія по осмотрамъ, свидтельствамъ и т. д. Выпивалъ, гд предлагали, ходилъ на родины, крестины (по приглашенію, конечно) семейныхъ каторжныхъ, живущихъ вн тюрьмы, такъ называемой вольной команды, кумился, роднился съ ними и, такъ сказать, завелъ своеобразный, не чиновный кругъ знакомства и родства. Отъ пренебреженія и остракизма чиновной братіи (прости имъ, Царица Небесная!) я уклонился въ совершенно нечиновную, безправную, каторжанскую…
‘Пять наличныхъ фельдшеровъ лазарета: Меньшихъ, Морозовъ, Шотенъ, Васильевъ и Далининъ, люди пожилые, измятые, потрепанные жизнью и бдностью, но простые, сердечные люди — прекрасные товарищи и исполнители, мало образованные, но дорогіе, безотвтные работники — вотъ и весь кругъ моего знакомства! Былъ я за эти восемь мсяцевъ очевидцемъ потрясающихъ происшествій и событій до смертной казни черезъ повшеніе включительно. Былъ свидтелемъ зврскихъ убійствъ цлыхъ семействъ, до грудного ребенка въ колыбели,— каторжныхъ позажиточне, живущихъ своимъ домишкомъ, видлъ смерть или выздоровленіе десятковъ людей посл раненія пулей, штыкомъ, прикладомъ, во время побговъ или при одной попытк къ побгу. Испыталъ на себ проявленіе изумительной честности въ исполненіи даннаго слова со стороны безсрочнаго каторжнаго, наблюдалъ невиданный ‘патологическій’ характеръ, съ желзною волею и невроятнымъ терпніемъ каторжнаго Рожкова, котораго вс здсь называютъ ‘Не нашимъ’… {См. ‘Русское Богатство’, 1902 г., No 5.} И все это въ общемъ помогло противъ отчаянія… Люди везд люди — честные и плуты, благородные и мерзавцы, отвратительные и достойные удивленія,— все тоже! Тотъ же человкъ со слабостями, честностью, героизмомъ, порокомъ, преступленіемъ… Патологія, физіологія, психологія…
‘Репутація у меня создалась двойственная.
‘Вся совокупность чиновниковъ, зиждущихъ на арестантскомъ пайк свое благополучіе, считаетъ меня ‘не своимъ братомъ’, отщепенцемъ карійской корпораціи, случайно заброшеннымъ сюда вреднымъ идіотомъ, съ которымъ нельзя поговорить по душ: ‘Сколько то, или это, иное, или прочее даетъ дохода’. ‘Гд и когда можно ловко сорвать, ухватить, составить авансовый счетъ расхода, по всмъ правиламъ простой или итальянской бухгалтеріи’… ‘Живетъ человкъ почти нищимъ,— на 15 рублей въ мсяцъ (деньги отъ военнаго вдомства все еще не получены), питается чортъ знаетъ чмъ, куритъ простой табакъ, а туда же фордыбачитъ, хорохорится, задираетъ! Бракуетъ ‘крошево’, хлбъ, мясо. Правда, вс его рапорты, доклады и донесенія лежатъ себ, къ счастью, подъ сукномъ, но всетаки — человкъ вредный и неспокойный’…
‘Каторжная братія выработала другое мнніе: она попросту читаетъ меня ‘блаженненькимъ’, ‘юродивымъ’, котораго, пожалуй, не только обидть, но и обмануть гршно будетъ передъ Господомъ Богомъ, да и рукъ марать не стоитъ о такого человка’! ‘Не ругается, не дерется’! ‘Плачетъ надъ избитыми плетью’. ‘Всему вритъ, что скажетъ еыу нашъ братъ о своихъ болстяхъ’. ‘Лзетъ на рожонъ изъ-за нашего ‘крошева’, ‘баланды’ и т. д. и ничего то ему не подлать, не измнить порядковъ, изстари заведенныхъ. На смхъ только себя поднимаетъ! Свернутъ и ему блаженненькому голову, выгонятъ со службы’.
‘Правда, сила обстоятельствъ заставляетъ иной разъ и чиновную братію приглашать меня къ себ въ домъ, посылать за мной лошадь, когда кто либо заболетъ въ семь. Прідешь, осмотришь, сдлаешь что нужно и ‘айда’ опять въ свою берлогу. Когда пилъ — выпьешь, бывало, водки, закусишь, денегъ не бралъ… Но это не измняло общаго отношенія ко мн, какъ къ отщепенцу и вредному человку.
‘И скверныя же штуки продлывала иногда со мной эта честная братія! Такъ, однажды меня, якобы случайно, заперли въ верхней тюрьм, и мн пришлось ночевать вмст каторжными.
‘Въ то время мн опять былъ порученъ санитарный осмотръ тюремъ: ‘осмотрть подробно и донести’. Къ чему собственно эта комедія,— ей Богу, не знаю. За первое донесеніе о такомъ осмотр надругались, грозили, приняли за личное оскорбленіе,— а всетаки: позжай, опять осматривай и доноси. Во всхъ этихъ донесеніяхъ по осмотрамъ я предсказываю тифъ, цынгу, вообще — катастрофу. Не знаю, врятъ или не врятъ, но во всякомъ случа недовольны. Мръ, однако, никакихъ не принимается… Какъ бы то ни было, я уже научился субординаціи и похалъ осматривать. Всхъ каторжныхъ тюремъ шесть, крайнія въ тридцати верстахъ другъ отъ друга, приходилось, осмотрвши одну тюрьму, возвращаться на нижнюю Кару, чтобы на другой день утромъ осмотреть приходящихъ и находившихся въ лазарет больныхъ, потомъ хать осматривать другую, возвращаться опять и т. д. Осмотръ верхней тюрьмы пришлось начать часовъ въ 7 вечера. О прізд и вход моемъ въ тюрьму смотритель зналъ отлично, а въ 9 часовъ (когда проиграли зорю) заперъ тюрьму на имющіеся запоры. Я и остался въ тюрьм, какъ уловленный въ ловушку…
— Ну, братишки, пустите ночевать къ себ своего доктора. Не найдется-ли мн мстечка?— обратился я тогда арестантамъ первой-же камеры.
‘Самымъ радушнымъ образомъ меня пригласили, устроили постель, захвативъ для таковой ‘подстилку’ чуть не у 10 человкъ, и устроили отлично. Спать мн не хотлось и обстановка для сна была необычна, и я чуть не всю ночь разсказывалъ имъ о всякой всячин. На всю жизнь запомнился мн этотъ ночлегъ, и картина, дйствительно, была безъ сомннія, оригинальна и интересна: аудиторія, состоявшая изъ каторжниковъ душегубовъ,— была вся одно вниманіе. И среди кандальниковъ — военный врачъ, въ форменномъ сюртук, съ погонами, запертый съ ними всю ночь разсказывающій сказки сорока патентованнымъ душегубамъ. На другой день я подробно записалъ въ свой дневникъ оригинальную ночевку…
‘Утромъ меня, конечно, выпустили и самымъ униженнымъ образомъ просили не доносить по начальству о случившеммя казус. Я охотно заврилъ честнымъ словомъ, что ни слова не скажу о случившемся: ‘понимаю, дескать, что произошло недоразумніе, ошибка, оплошность’. Въ сущности, я лишь былъ даже доволенъ этимъ опытомъ. Однако, посл, какъ слышалъ, чинуши злорадствовали, что всетаки хоть на одну ночь закатали меня въ тюрьму вмст съ каторжными..
‘Охъ, дружище! Что мн все это злорадство, подвохи, мелкое торжество подлости и всякаго паскудства? А, вотъ отклика, отзыва, товарищеской поддержки моему одиночеству,— вотъ что нужно моей одинокой, заброшенной душ. Отзовись-же! откликнись!’
Но тянулись мсяцы, годы. Почта приходила за почтой въ далекую Кару, а отклика мн не было.
Прошло посл всего этого цлыхъ двадцать три года. Въ ноябр 1895 г., служа въ Чит, я получилъ товарищеское письмо, съ приглашеніемъ ‘принять участіе въ 25-тилтнемъ юбиле окончанія курса’.
‘Привтъ вамъ, дорогіе товарищи,— писалъ я въ отвтъ,— за братской трапезой, 7-го января 1896 г., въ воспоминаніе дня, бывшаго двадцать пять лтъ назадъ! Врьте совсти, привтъ этотъ искренно и сердечно выливается изъ глубины души 50-ти лтняго человка, 25-ть лтъ пребывающаго въ 6.000 верстахъ отъ дорогой нашей Академіи и за все это долгое время не слыхавшаго товарищескаго голоса. Спасибо вамъ за братское привтствіе и призывъ отъ 20-го октября, въ письм товарища А—ви, которое получено на 40-й день посл его посылки… Это письмо произвело въ моемъ сердц блескъ молніи въ темную, ненастную ночь! Оно освтило, хотя на мгновеніе, то далекое прошлое, что называлось товарищеской семьей студентовъ Медико-хирургической Академіи, братски длившихъ съ бднякомъ-товарищемъ послднюю рубашку или оставшійся билетъ, въ 20 копекъ, на обдъ въ Славянской кухмистерской. Спасибо вамъ, товарищи, за эти чудныя минуты, которыя пережилъ я, получивъ ваше письмо: истинно говорю вамъ, прочитавши его, я едва не упалъ въ обморокъ отъ радости,— а ужъ, кажется, 25 лтъ пребыванія въ Дауріи достаточно притупили мою нервную систему…
‘Да, товарищи! Двадцать пять лтъ это большой періодъ въ жизни человка… Но 25 лтъ въ захолустьяхъ далекаго Забайкалья способны унести всю энергію молодости, всю бодрость духа. Я оглядываюсь назадъ, и самому мн длается и горько, и страшно.
‘Вереницы начальствующихъ лицъ, десятки тысячъ каторжныхъ и тысячи тысячъ казаковъ и солдатъ тянутся длинными, длинными рядами въ моихъ воспоминаніяхъ и жутко, страшно и до нестерпимости больно переживать даже въ памяти все прожитое въ эти двадцать пять лтъ! Но во всхъ безобразнйшихъ, невозможныхъ, кажется, положеніяхъ и жизненной обстановк, въ трущоб карійской, въ роли единственнаго врача на 4000 каторжныхъ и 1200 человкъ конвоя, въ теченіе десяти лтъ не видавшаго ни разу даже просто товарища-врача,— вотъ когда сознается и чувствуется значеніе и вліяніе дорогой, незабвенной Медико-хирургической Академіи, съ дорогими именами: Сченовыхъ, Боткиныхъ, Якубовичей, Груберовъ, Богдановскихъ и т. д., значеніе товарищеской семьи студентовъ, оказавшейся разбросанной по всей великой и малой Россіи!..
‘Вчная память сошедшимъ съ земного поприща учителямъ и товарищамъ! Долгой жизни всмъ вамъ, еще собравшимся вкуп и помогшимъ собраться’…
Впрочемъ, и эта переписка блеснула мн не на долго, въ іюн мсяц 1896 г. я получилъ послднее, т. е. второе за 30 лтъ письмо, оканчивавшееся припиской: ‘Любезный товарищъ! если-бы вамъ пожелалось чего либо по служб: выбраться ли изъ таковой глуши, нтъ-ли какой надобности для воспитанія дтей, не откажите также по товарищески откровенно сообщить. Намъ здсь, въ Петербург, подчасъ не одному, такъ другому можетъ оказаться и не труднымъ найти нужную руку: повторяю не одинъ, такъ гуртомъ мы понатужимся, можетъ, и выйдетъ что-либо полезное’.
Отвтилъ откровенно, по товарищески: просилъ не за себя за сынишку 9-ти лтъ, которому необходимо было начинать ученіе въ гимназіи. На этой просьб окончательно прекратила товарищеская переписка, и товарищеская семья, для меня по крайней мр, навки канула въ прошлое…
Все время мн приходилось тянуть свою тяжелую лямку безъ этой роскоши… А лямка была, дйствительно, тяжела: мой трудовой день начинался аккуратно съ 8 часовъ утра. Нердко, впрочемъ, осмотръ больныхъ въ лазарет начинался съ 6—7 часовъ, чтобы имть возможность въ тотъ же день исполнить полученное предписаніе: ‘осмотрть немедленно въ той или другой тюрьм или казарм привезенную муку, соль, мясо, рогатый скотъ’…
Предписанія военнаго и тюремнаго начальства сплошь да рядомъ не сообразовались съ возможностью исполненія: нужно было осмотрть то или другое въ одинъ разъ въ двухъ совершенно противоположныхъ мстахъ: напримръ, въ Усть-Кар и въ Амурской тюрьм,— по 15-ти верстъ въ ту и другую сторону. Къ требованіямъ тюремнаго начальства нердко присоединялись требованія начальства военнаго. Приходилось ухитряться и изворачиваться, чтобы исполнить невозможное. Чаще всего, разумется, дло кончалось внушеніями…
— Мн дла нтъ до другихъ вашихъ порученій! Вы, какъ военный врачъ, обязаны исполнить… При слдующемъ промедленіи буду взыскивать по всей строгости…
— Вы врачъ каторги и обязаны исполнять требованія тюремной администраціи. До другихъ порученій намъ дла нтъ…
И формальное право было на обихъ сторонахъ. Каждый имлъ право предписывать, требовать исполненія и взыскивать за невольное несвоевременное исполпевіе. Необходимо было ‘ладить’, ‘потакать’, ‘принаравливаться’, а этого-то искусства у меня и не хватало! Приходилось вертться, какъ блк въ колес, рыскать, торопиться, напрягать силы, не спать ночей, а замчанія, выговоры, недльные, двухнедльные и даже мсячные аресты, съ исполненіемъ служебныхъ обязанностей сыпались на безталанную голову, какъ изъ рога изобилія!
Доберешься, бывало, поздно ночью до своей комнаты, измученный, пришибленный, потрясенный личнымъ присутствованіемъ при исполненіи приговора — наказанія плетьми: въ ушахъ вой, стоны и крики, а на стол готовая бумага: ‘предписываю завтрашняго числа, въ 11 часовъ утра, явиться въ канцелярію баталіона для освидтельствованія казака и десяти головъ рогатаго скота, пригнанныхъ для довольствія средне-карійской сотни’.
Нердко стны моей комнаты оглашались истерическими рыданіями, казалось, заживо погребеннаго на Кар человка, только никто не видлъ и не слышалъ этихъ рыданій. И никто не захотлъ на нихъ откликнуться…
Но бывали и чудныя, не забываемыя минуты въ этой заброшенной жизни, поднимавшія человка въ его собственныхъ глазахъ на недосягаемую для другого высоту, заставлявшія ‘осязательно’ врить въ человческую душу, въ человческое сердце!
Жизнь такъ или сякъ прожита, голова давно посдла, здоровье расшатано, а вра въ человка осталась!.. Вотъ эта вра, великая вра въ человческое сердце и душу, дала возможность жить, т. е. не жить, а прослужить тридцать лтъ въ Дауріи и сойти со сцены жизни такимъ же бднякомъ, какимъ я началъ свое жизненное поприще…
Съ великой радостью, немалой гордостью и сознаніемъ возможности и другому прожить, не загрязняя своей совсти, ставлю я точку надъ своей жизнью!..
И этимъ я обязанъ — ‘вр своей молодости’.