Венгрия и славяне, Гильфердинг Александр Фёдорович, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 48 минут(ы)

Гильфердинг А. Ф. Россия и славянство

М.: Институт русской цивилизации, 2009.

ВЕНГРИЯ И СЛАВЯНЕ

Книга Шассена о Венгрии.— Дух и призвание Венгрии.— Славянские государства тысячу лет тому назад.— Нашествие мадьяр.— Язык и характер этого народа.— Влияние мадьяр на судьбу западнославянского мира.— Арпад.— Солта.— Набеги мадьяр.— Св. Стефан.— Его конституция.— Венгрия и древнеславянский мир.— Палатин.— Дворянство.— Мадьяры принимают половцев и ясов.— Мадьяры под Киевом.— Русские в Венгрии.— Отношения мадьяр к туземцам.— Латинский язык и его значение для мадьярского народа.— Трансильвания.— Румыны.— Королевство Хорватское.— Либерализм мадьяр.— Завет св. Стефана.— Древняя Венгрия и древняя Англия.— Панславизм.— Кошут.— Венгерские славяне в войне 1848 — 1849 гг.— Отношения Польши к Венгрии.— Мадьяры и Польская шляхта.— Рыцарство.— Возможна ли борьба мадьяр со славянским миром? — Заключение.

Jean de Hunyad, rcit du XV-e si&egrave,cle, prcd de la Hongrie, son gnie et sa mission. Etude historique par Charles-Louis Chassin. Deuxi&egrave,me edition. Paris, 1859¹.

Десять лет прошло с тех пор, как Венгрия пала пред силами России и Австрии². Венгрия снова заговорила, Европа снова начинает обращать на нее внимание. Снова, как десять лет тому назад, о Венгрии стали появляться во множестве статьи, брошюры, книги. Из числа этих сочинений мы выписали выше заглавие одного и намерены поговорить о нем.

Книга г. Шассена о Гунияде (в наше время принято написание имени согласно венгерской фонетике — Янош Хуняди.— Прим. ред.у вышла теперь вторым изданием. Первое напечатано было во время Восточной войны⁴, но тогда слово о Венгрии было еще несвоевременным. Теперь же книга эта скорее может достигнуть цели, для которой она написана, именно: возбудить в западных народах внимание к Венгрии и дать им понятие о мадьярском народе. Гунияд не есть главное действующее лицо в этой книге. Он взят как тип, как воплощение мадьярского народа и его геройских доблестей. Сам автор говорит в своем предисловии: ‘Книга моя состоит из двух отдельных частей. Первая заключает в себе историческое и философское рассуждение о Венгрии, ее духе и ее призвании. Мы стараемся доказать в нем три великие истины: религиозный либерализм венгерцев, их политический либерализм, их геройство, когда им предстояло жертвовать собою для общего дела. Борьба против светского преобладания католицизма, противодействие <те>ократическим притязаниям Рима, независимость венгерской церкви, постоянно охранявшаяся, сочувствие, с каким принята была реформа Лютера и Кальвина, конституция св. Стефана, ее источники и развитие, ее смысл и значение, непрестанная борьба против австрийского гнета и мер порабощения, принимавшихся австрийским министерством, вопрос о мадьярской народности и враждебных племенах (la question de la nationalit magyare et des races ennemies), наконец, истинный характер войны против турок в средние века, польза естественного союза с турками в современную эпоху (l’utilit de l’alliance naturelle aves les Turcs l’poque contemporaine) — таковы главные точки, на которых мы останавливаемся в этом чересчур коротком обозрении, чтобы объяснить всем, что такое была Венгрия, чему она может служить в настоящих обстоятельствах и чем она будет со временем, что бы ни случилось. Вторая часть обозначена на заглавии прекраснейшим именем, какое только встречается в венгерских летописях: именем Ивана Гунияда. Около этого героя, неизмеримо великого своим мужеством и своею честностью, мы сосредоточили целый период венгерской истории, одну из самых бурных, самых славных ее эпох — крестовый поход против Оттоманов и первые войны с Австрией. Рассказать об этой многотрудной поре самопожертвования — значит, по нашему мнению, напомнить забывчивой Европе о том, как ее некогда хранили и спасали рьяные наездники мадьярские и как ее могли бы еще хранить и спасать их достойные сыны, свободные граждане новой Венгрии’.

Эта программа не только дает понятие о содержании книги г. Шассена, она показывает также, что история поставлена у него в служебные отношения к современности. Он пишет об Гунияде не для науки, не для Гунияда, а для подтверждения примером Гунияда современной политической темы.

Потому мы вправе отстранить здесь Гунияда и обратиться непосредственно к политической теме, составляющей сущность книги г. Шассена. Мы посмотрим, справедлив ли его взгляд ‘на Венгрию, на ее дух и призвание’, как он выражается. Мы считаем тем более полезным обсудить этот взгляд, что хотя г. Шассен говорит от своего лица, однако издатель его книги поместил в предисловии к ней письма некоторых мадьярских корифеев, некоторых знаменитых представителей мадьярской народности, которые выражают автору самую теплую благодарность за его сочинение. Из этого мы заключаем, что его взгляд встретил сочувствие в мадьярских сердцах. Притом во многих статьях и брошюрах, защищающих интересы мадьяр, мы встречаем подобные мысли и воззрения.

Начиная предстоящий нам разбор, мы прежде всего заявляем друзьям мадьярского народа наше искреннее и полное сочувствие к нему. Да и возможно ли не сочувствовать народу, столь доблестному, исполненному благородного энтузиазма, беспредельной любви к отечеству, бесконечной готовности жертвовать собою для общего блага? Надобно иметь австрийское сердце, чтобы не сочувствовать мадьярам. Кто из нас не слыхал от людей, участвовавших в кампании 1849 года, как мадьяры им полюбились, как им было жаль их и как всякому из них хотелось пожать руку благородному противнику? И в настоящее время вся русская литература, какие бы ни были в ней разногласия по другим вопросам, с общим сочувствием следит за возрождением Венгрии, доказывая этим, что сочувствие, родившееся одиннадцать лет тому назад при личном столкновении с мадьярами, перешло у нас в общественное сознание. С какой же стати нам принимать на себя неблагородный и невозможный труд противодействовать этим чувствам? Напротив, мы желаем, чтобы они у нас росли и развивались постоянно, чтобы русские привыкали все более и более уважать многострадальный и крепкий душою народ мадьярский, чтобы они с большим и большим участием следили за его судьбою.

Но именно потому, что мы желаем этого, поднимем мы голос против воззрений, высказанных в книге Шассена, и тех стремлений, которые в них выражаются. Г. Шассен говорит, что, проникнутый пламенным сочувствием к мадьярскому народу, он желал своим пером послужить ему, мадьярские знаменитости, как замечено выше, действительно засвидетельствовали, что он, по их мнению, принес пользу делу мадьяр. А мы, напротив, полагаем, что воззрения, высказанные г. Шассеном, вредны для дела Венгрии, — во-первых, потому что они ложны, во-вторых, потому что они оскорбительны для других народов, и отчасти даже безнравственны, — и что каждый истинный венгерский патриот должен встретить их с неодобрением.

Народы, как люди: в обществе уважают только тех людей, которые сами уважают своих ближних, в обществе отворачиваются от тех людей, которые не умеют понять свое положение и которые хвастливо возвещают миру про свои особливые дары, про особливые подвиги, которые им назначено совершить.

Г. Шассен не только говорит об особливом призвании мадьярского народа в прошедшем, он объявляет о призвании его в будущем. Призвание его в прошедшем было (по словам г. Шассена) — защищать Западную Европу от варваров-турок, призвание его в будущем — защищать, в союзе с турками, Западную Европу от новых варваров, т. е. от России. Многие из читателей наших, прочитав эти строки, спросят нас: зачем мы тратим время на то, чтобы толковать о книге, в которой в наше время пишутся такие пошлости? Но в том-то и дело, что такие взгляды еще не кажутся пошлостями некоторым из важнейших представителей мадьярской народности,⁵ как видно из благодарности, объявленной ими г. Шассену, и что мнения и фразы его могут найти отголосок между мадьярами. Потому только мы и не бросаем этой книги из рук, а продолжаем спокойно вести речь о ней, как будто бы о дельном сочинении.

В истории Гунияда г. Шассена есть целая глава под заглавием: ‘La Hongrie rempart de la civilisation’ (Венгрия — оплот образованности). Защитить своею грудью Западную Европу от азиатских орд, от татар и от турок было, по уверению нашего автора, задачей средневековой Венгрии. Действительно, Венгрия храбро воевала с татарами и турками. Необширный, немногочисленный народ мадьярский сделал, относительно своих сил, чрезвычайно много для отражения этих диких завоевателей. Но если бы автор не сосредоточил своего внимания исключительно на мадьярах, а посмотрел бы кругом и на другие народы, то он сбавил бы восторженности в своих фразах об историческом призвании мадьярского народа в средние века. Вообще, нам кажется, что тут ни о каком особенном призвании речи быть не может. Мадьярский народ жил на пути, по которому и татары, и турки должны были идти, чтобы распространить свои завоевания на счет Западной Европы. Татары и турки наткнулись на мадьяр: мадьяры защищались, но и всякий другой народ на их месте защищался бы и, защищаясь, удержал бы на время татар и турок от нашествия на земли, которые он заслонял собою. В этом отношении другие народы сделали гораздо более для охранения Западной Европы от азиатских орд, а г. Шассен о них умалчивает. Русь приняла на себя первые удары татар, она более всех остановила их напор, Польша столько же сделала, сколько и Венгрия, если не больше, чтобы оттолкнуть их от Западной Европы, а когда они при первом налете сразили и Польшу, и Венгрию, то чехи, с одной стороны, хорваты, с другой, загородили им дорогу и победами своими положили предел их нашествию на запад. Г. Шассен, посвящая свое сочинение истории мадьяр, имел полное право выставить преимущественно их участие в боях с татарами, но почему он не указал на то место, которое их частный подвиг занимает в общей борьбе христианского мира против потомков Чингисхана? Он сознается же, что вместе с мадьярами и Польша спасла Европу от татар: по какому случаю он приписывает эту честь только мадьярам и полякам, тогда как она принадлежит и Руси, и чехам, и хорватам? Потому ли только, что в недавнее время поляки были на стороне мадьяр, а хорваты, чехи и русские стояли против них?

Так же точно смотрит наш автор на борьбу мадьяр с турками. Опять он одним мадьярам с поляками приписывает спасение от них Западной Европы. О других народах, на которых сломилась сила Османлиев, он даже не удостоил упомянуть: ни о русских казаках, ни о румынах, ни даже о сербах и хорватах, которые, конечно, больше сделали, чтобы остановить и отразить турок, нежели мадьяры. Мне возразят, что сербы пали в борьбе, — но сколько сил турки должны были потратить, чтобы сломить их геройское сопротивление. Да и сами мадьяры, наконец, пали тоже, после гибельной битвы у Мухача⁶, большая часть их земли, с столицею Будою, на полтораста лет сделалась турецкой областью, Трансильвания признала верховную власть Порты: а хорваты с частью сербов продолжали геройски отстаивать свою родину и трупами, грудами трупов, загораживали дорогу на запад, которую без них не умели бы защитить малодушные государи австрийские. Обо всем этом г. Шассен умолчал. Он даже не почтил ни одним словом тех сербов и хорватов, которые, сражаясь под мадьярскими знаменами, прославились в числе лучших витязей христианской Венгрии, он даже, увлеченный непонятною слепотою народной исключительности, решился, на основании каких-то странных силлогизмов, отрицать, что благороднейший боец Венгрии, великий Гунияд, был родом не мадьяр, а румын, хотя сам приводит свидетельства древних актов, по которым его отец, By к Бути из Гунида, прозывался Олах, что по-мадьярски значит Валах. Все это выказывает такую узость взгляда, которой мы не ожидали бы от мадьяра, сколько-нибудь добросовестного и образованного, даже в 1848 году, во время самого сильного разгара народного фанатизма в венгерцах, а так пишет в 1859 году, с одобрением мадьярских корифеев, французский автор и думает, что он служит этим делу мадьяр!

Пусть мадьяры гордятся доблестными подвигами своих предков — что может быть лучше? Но пусть они и в прошедшем не присваивают себе исключительно того, в чем они были только участниками вместе со многими другими народами. Борьба с азиатским варварством была в продолжение многих веков уделом всей Восточной Европы. Мадьяры приняли в ней по необходимости участие, они сражались храбро, но какое имеют они право величаться званием особливых спасителей европейской образованности? Пусть они взглянут на Россию: не выдержал ли русский народ на своих плечах всю тяжесть Азии? Не он ли стряхнул ее с Европы и отодвинул назад, и доныне еще продолжает неутомимо, непрестанно, от Каспийского моря до Тихого океана, борьбу христианской Европы с азиатским варварством? Но кто из русских когда-либо величался этими подвигами и превозносил свой народ перед другими? А ведь подвиги эти не тем чета, которыми хвастаются мадьяры.

Нет ничего проще и очевиднее, чем историческая роль мадьяр в прошедшем. Нужно быть совершенно ослепленным, чтобы не видеть и не понять этой роли, но г. Шассен не мог ее видеть, потому что роль мадьяр определяется только отношением их к другому, несравненно сильнейшему и важнейшему племени, а г. Шассен этого племени не любит и на всю историю Восточной Европы смотрит исключительно с мадьярской точки зрения.

Мадьяры, как известно, пришельцы в Европе. Они заняли нынешнее свое отечество в последних годах девятого столетия. Долго земля их — степное пространство по обеим сторонам среднего Дуная — переходила из рук в руки, с тех пор как была оставлена римлянами на произвол народов, стремившихся разрушить всемирную империю древности. В этих степях царил Аттила, в них перебывали руги, готы, гепиды, лонгобарды, все эти немецкие дружины, которые шли завоевывать Запад, потом авары раскинули на них свои шатры и сносили туда награбленные богатства близких и далеких стран. Франки, после тяжелой войны, низвергли державу аварскую и почти уничтожили этот дикий народ, несколько лет оба берега среднего Дуная принадлежали к Римской империи, восстановленной Карлом Великим. Наконец, весь этот край перешел в руки славян, не завоеванием, а незаметным наплывом этого племени, в то время начинавшего заявлять свою жизнь в истории. На северо-запад от великой равнины дунайской, в Моравии и под Карпатами, слагалось одно славянское государство, так называемое Велико-Моравское княжество, на юге другое — Болгария достигала уже полного развития своих сил и у же владела нынешней Валахией и Трансильванией. С обеих сторон славяне шли заселять плодородные степи аваров и сеять хлеб там, где так долго кочевала со своими стадами эта хищная орда. Еще в 805 году авары посылали жалобу к Карлу Великому, что им от нашествия славян негде было жить. Скоро они совершенно исчезли, и через несколько лет, при распаде империи Карла Великого, вся нынешняя Венгрия очутилась во власти славян. Болгария занимала юго-восток ее, Моравия — север, а на юго-западе возникло особое славянское княжество Блатенское (названное так от Блатенского озера, Platten-See, по-мадьярски Balaton). Равнины эти, таким образом, сделались средоточием и местом соприкосновения всего западного славянства. Западная часть славянского племени, которая начинала уже распадаться на частные группы и стремиться к разъединению, к образованию нескольких отдельных народов и государств, сноваувлечена была к общению и единству. В равнинах среднего Дуная поселения болгарских славян и сербо-хорватов сходились с поселениями славян закарпатских, здесь могла образоваться точка соединения между северо-западною группой славян, занимавшей в то время все пространство от Эльбы до Вислы и далее, до пределов Литвы, и между группой юго-западных славян, которая опиралась на Черное и Адриатическое моря. В западной половине славянского племени, простиравшейся от Дании до Греции, могло развиться то, что развилось потом в восточной половине, на Руси: единство народное и крепкая организация общественная и государственная. И действительно, как только славяне утвердились в дунайской равнине, ими овладело стремление к единству. То племя и то княжество, которому принадлежала важнейшая часть этих земель, пространство между Карпатами и Дунаем, сделалось весьма скоро и, сколько видно, без всякого насилия средоточием большого славянского государства. В исходе IX века Велико-Моравское княжество (или королевство, как стали называть его) у же владело — на северо-востоке Малой Польшей и частью нынешней Галиции, на юго-западе Блатенским княжеством. Это государство было так сильно, что отразило победоносно все удары Германии. Политическое средоточие всего западного славянского мира, оно сделалось также его духовным средоточием. Сюда, в Великую Моравию, Кирилл и Мефодий перенесли свою деятельность из Болгарии. Христианское просвещение, передаваемое на родном языке и сопровождаемое славянской письменностью, стало разливаться отсюда с неимоверной быстротой во все стороны. Принятое уже болгарами и сербами, оно через несколько лет водворилось уже в Чехии и Малой Польше, в Кракове и Праге. Связь религиозная должна была, разумеется, ускорять и скреплять единство народное и политическое, она должна была вести к тому, чтобы в западной половине славянского мира образовался из всех едва начинавших обособляться племен один великий народ (с некоторыми, быть может, различиями наречий и нравов), как эта связь повела у восточных славян, на Руси, к образованию одного народа из многих племен, живших там в IX веке. К чему все эти предположения? Они нам нужны для того, чтобы понять значение равнины среднего Дуная и историческую роль мадьяр, которым судьба отдала эту равнину. В предположениях, нами сделанных, нет, кажется, ничего произвольного: правильность их очевидно подтверждают факты, последовавшие тотчас за водворением славян в той стране. Если бы не помешала случайность, то западный славянский мир, вероятно, приступил бы в IX веке — к исполнению той задачи, которая, как кажется, лежит на России XIX века: соединившись в единство народное и государственное, он начал бы самостоятельное развитие славянского духа и быта с помощью просвещения других народов, он принял бы самостоятельное участие в самом ходе европейского просвещения. Западному славянскому миру помешала случайность, и эта случайность были — мадьяры. Случайностью я называю их нашествие, разумеется, не потому, чтобы я был поборником того учения, по которому случай является управителем судеб человеческих. Этого вопроса я вовсе не касаюсь и говорю только, что, как факт, вторжение мадьяр в Европу имеет характер случайности: да и не сохраняют ли они до сих пор характера исторической и этнографической случайности? Окруженные славянами, немцами, романцами, они всем одинаково чужие, немец, романец, славянин, не понимая друг друга, все-таки слышат друг у друга какой-то общий строй речи, и всем им одинаково дика и странна кажется однообразно-звонкая речь мадьяра. Славянин, или романец, или немец хотят взаимно выучиться языкам немецкому, славянскому, романскому: для этого им стоит только усвоить себе чужие звуки и слова, но, чтобы заговорить по-мадьярски, для них недовольно выучить мадьярские звуки и слова, они должны, так сказать, перевернуть в голове весь способ выражения мысли в речении. Не только в речи мадьяра окружающие европейские народы слышат что-то чужое, они видят чужое в его характере и быте. Мадьяр носит на себе печать той самоуглубленной гордости, которая отличает азиатские народы от европейских. Хотя он сделался поневоле земледельцем, однако пастушеский быт ему роднее: где может, разводит он стада и сызмала срастается с лошадью, как истый кочевник, просторная пуста (степь) ему необходима для житья, где кончается пуста, кончаются и жилища мадьяр. Разбросанные по пусте, широкие селения их с беленькими домиками сохраняют вид шатров, укоренившихся на одном месте.

В последних годах IX века мадьяры придвинули свои шатры и стада к Карпатским горам. Сначала отраженные великоморавскими славянами, они вскоре опять бросились на них, когда эти славяне сделались неспособными к дружной обороне вследствие внутренних раздоров в княжеском роде и истощены были продолжительной борьбой с Германией. Мадьяры в несколько лет завоевали равнину среднего Дуная, истребили там славян или выгнали их и подчинили себе тех, которые жили на склоне <Карпат>, так же как <румынов>, занимавших Трансильванию. Горные места мадьяры для себя занять не хотели.

Водворение мадьяр на среднем Дунае имело неисчислимые последствия для западного славянского мира. Племя, совершенно чуждое славянам и всей Европе, разделило западный славянский мир на две половины, северную и южную, и не оставило между ними ни одной точки соприкосновения. Западный славянский мир предоставлен был всецело духу обособления, который уже начинал проявляться в нем, когда утверждение славян в Дунайской равнине вдруг остановило западное славянство на этом пути и дало перевес силе единения. Но теперь ничего уже не могло воспрепятствовать началу обособления. Ни в северной, ни в южной группе, отдельно взятой, не было общего средоточия, довольно сильного, чтобы стянуть каждую из них и удержать от распада в самой себе. И северная и южная группа западных славян, со времени нашествия мадьяр, стала вырабатывать в себе по нескольку отдельных народностей там, где в начале были только племена, едва отличавшиеся друг от друга, и которые при иных обстоятельствах, вероятно, также легко слились бы в одно целое, как на Руси поляне, вятичи, новгородские словене и др. Напрасны были усилия могущественнейших государей побороть этот дух обособления и установить единство то в северной, то в южной группе западных славян. Непреодолимая сила народной <особности> уничтожала их труды. Ни Симеону Болгарскому в X веке, ни Стефану Душану Сербскому в XIV, ни Болеславу Жестокому Чешскому в X, ни Болеславу Храброму Польскому в XI, ни Вячеславу II Чешскому в XIII веке не удалось при огромных усилиях связать воедино два славянских народа, столь близких между собою, как чехи с поляками, сербы с болгарами. Южная группа, при всех превратностях судьбы, осталась упорно разделенною на свои четыре народности (болгар, сербов, хорватов и словенцев), из четырех народностей, на которые распалась северная группа (чехов со словаками, лужицких сербов, поляков и, наконец, балтийских славян, подразделенных, в свою очередь, на несколько племен, упорно отвергавших соединение), только три первые уцелели, а последняя погибла под ударами Германии.

Отделенные друг от друга и разъединенные между собой, славяне и северной и южной группы не в силах были сделаться самостоятельными деятелями европейского просвещения наравне с великими народами романскими и германскими. Северная группа, отрезанная мадьярами (вначале язычниками, а впоследствии католиками) от Греции и Болгарии, не могла отстоять православия против усилий римского и немецкого духовенства и с католицизмом приняла весь строй романо-германской жизни. Чехи, поляки, лужичане нравственно, а частью и политически поработились Западной Европе, а балтийские славяне, которые не хотели такого порабощения, должны были остаться неподвижными при своем язычестве и были истреблены Западною Европою, поляки же, чехи и лужичане, вследствие слабости своих сил, сравнительно с силами тяготевшего над ними романо-германского мира, не в состоянии были спасти природных основ своей славянской жизни даже в глубине народных масс: начала романо-германского мира, несомые католицизмом, проникли у них всюду, завладели всем народом, всеми его понятиями, всем его бытом. Страшная реакция против католицизма и германского духа, родившаяся у чехов из предания православного христианства и остатков славянского быта и известная под именем Гуситских войн, вызвала дивные подвиги мужества, она имела огромное влияние на Западную Европу, но не смогла освободить чехов от нравственного подчинения Западу, она только истощила их силы в благородной, но для них самих бесполезной борьбе и имела последствием совершенное их порабощение немецкому племени. А у поляков даже такой реакции не было. Таким образом, историческая жизнь в северной группе западных славян протекла без внутренней самобытности, на почве, подкопанной чужими стихиями и которая поэтому даже не могла долго выдержать на себе никакого самостоятельного государственного здания. Впрочем, разбор явлений исторической жизни у этих народов, явлений, которые все, посредственно или непосредственно, развились из указанного нами начала, такой разбор не относится к предмету нашей статьи. Мы надеемся исследовать их особо.

Итак, водворение мадьяр на среднем Дунае, мы сказали, предоставило северо-западных славян беспрепятственно духу обособления и принудило их примкнуть, как второстепенные тела, к организму несравненно сильнейшему, романо-германскому католическому Западу, который и заглушил в них свободное развитие славянской жизни. А юго-западных славян мадьяры, напротив, совершенно отрезали от романо-германского Запада и привязали к гниющему организму Византии. Вполне чуждые окружающему миру народов, мадьяры также мало могли быть для славян задунайских проводниками образованности латинского мира, как они не могли служить чехам и полякам звеньями соединения с миром православным⁷. Юго-западные славяне, сербы и болгары, сохранили православное христианство с народным богослужением и народною письменностью, но и они не в состоянии были развиваться самобытно и плодотворно. На северо-западе католицизм и быт латино-германский подточили народную почву и тем обусловили падение, на юго-западе народная почва осталась цела вследствие внутреннего характера православной церкви, которая не только не разрушала существенных стихий славянского духа и быта, а, напротив, давала им приют и освящение, но у сербов и болгар было слишком мало силы, чтобы удержаться от влияния Византии, с которою мадьяры, так сказать, заперли их в одну ограду, и тлетворный воздух гнившей империи заразил, если не народную почву, то всю государственную надстройку. Историческое развитие болгар и сербов было так же лишено внутренней самостоятельности, так же слабо, как развитие северо-западных славян, и еще скорее кончилось падением⁸.

Мы указали на последствия водворения мадьяр в дунайской стране: последствия огромные, роковые для целой половины славянского племени, для всей средней полосы Европы, от Эльбы до Немана, от Адриатического до Черного моря! Вот всемирно-историческое значение мадьярского народа в прошедшем. Что в сравнении с этим их войны с Турцией, с Австрией?

Мысль об этом значении мадьяр была вполне определенно выражена у же чешским историком Палацким, хотя она в его истории поставлена как-то отрывочно и теряется из виду при дальнейшем изложении судеб чешского народа⁹.

Впрочем, дело так ясно, так осязательно, что не видеть и не понять его нельзя без особенного ослепления. Но французский автор книги о Венгрии, о которой мы повели речь, этого не хотел понять, вследствие какого-то, проявляющегося у него везде, неуважения и невнимания к славянскому миру и желая сочинить для мадьяр какую-то первенствующую, не обусловленную никакими посторонними стихиями, роль на востоке Европы. А надобно заметить, что г. Шассен читал определение исторического значения мадьяр, сделанное Палацким, он читал это определение и не понял его смысла, а удовольствовался только этим замечанием, брошенным вскользь: ‘Палацкий написал в одной из своих книг: ‘В то самое мгновение, когда славянские племена готовы были слиться между собою, явились мадьяры и, вонзившись в средину славян, воспрепятствовали их соединению’. Отсюда (продолжает г. Шассен) гнев панславистов против венгров и их постоянные и несправедливые нападки на Венгрию’.

По какому случаю панслависты, как их называет г. Шассен, делали нападки на мадьяр, об этом мы скажем несколько слов впоследствии и увидим, были ли эти нападки несправедливы или нет. Но мы можем с уверенностью сказать, что ни один из панславистов (под этим именем разумею всех людей, желающих развития славянских народностей и их взаимного общения), что ни один из панславистов не питает гнева против мадьяр за то, что они сделали славянам в прошлые века. Гневаться на них за это можно было разве в сентиментальных стихах, как Колар, оплакивавший в своей поэме все жертвы, какие судьба похитила у славянских народов. Это было кстати на известной ступени развития народного сознания у западных славян, при младенческом взгляде, который отличает сочинения Колара, не уничтожая их достоинств и значения. Но с какой стати вздумали бы теперь славяне, более хладнокровно и зрело смотрящие на вещи, гневаться за то дело, которое судьба велела совершить мадьярам? Гневаться на них и на судьбу славяне могли бы разве только тогда, когда бы они узнали, что было бы лучше, если бы самостоятельное и общее развитие славянского мира началось в IX веке, а не в XIX, если бы оно имело основной почвой средину Европейского материка по обеим сторонам Карпат, а не пространство от Белого моря до Черного и до Тихого океана. Что было бы лучше для славянского мира и для всего человечества, никто не решит, и потому никто не почувствует вражды к мадьярам за то, что они лишили западных славян возможности начать в IX веке общими силами самобытное историческое развитие. Мало ли полегло на земле племен и поколений, не достигши полного проявления своих природных начал? Можно жалеть об них, но зная, сколько жертв требует тяжелый ход истории, нечего питать бесплодного гнева против тех, кто погубил эти племена и поколения¹⁰.

Мы знаем историческую роль мадьяр. Роль эта не ограничивается первым временем их пребывания в Дунайской стране, она продолжалась много веков. Мы надеемся, что в настоящее время она кончилась и что для мадьярского народа наступила другая роль. Но останемся пока еще в прошедшем.

Народ немногочисленный, ворвавшийся в средину племен чуждых, несравненно многочисленнейших и сильнейших, каким образом мадьяры могли устоять в завоеванной земле и не быть изгнанными или задавленными общим напором соседей? И вместе с тем, каким образом, удерживаясь среди европейских народов, могли они не утратить своей народности? Удержать свою народность, конечно, было для них возможно вследствие того, что мадьяры не расселялись по всей покоренной ими стране, а столпились в средине ее, в привольных степях, отодвинув туземцев под горы, и что, прикасаясь к трем разным народностям — славянам, румынам и немцам, они не могли подпасть под исключительное влияние ни одной из них. Но каким чудом мадьяры спаслись от изгнания или истребления дружным натиском народов, которые столько пострадали от их вторжения и которые, наконец, должны были соединиться против хищных пришельцев? Почему они не были выгнаны, как гунны, или не были истреблены, как авары? Гунны и авары принадлежали к тому же племени, как мадьяры, они расположились в тех же местах, они были сильнее и страшнее их. Каким же образом мадьяры избежали участи своих могущественных предшественников?

Этот народ одарен был удивительным инстинктом самосохранения. Инстинкт самосохранения составляет, так сказать, существенную черту всей прежней истории мадьяр, и особенно поразителен он в начале их европейской жизни. Судьба как бы нарочно наделила мадьяр в такой удивительной степени этим инстинктом сообразно с необыкновенной опасностью их положения в Европе, дабы могла устоять эта живая стена людей, разделявшая надвое западнославянский мир.

Из всех завоевателей уральского племени одни мадьяры с самого начала умели воздержаться от главной причины, которая увлекла к скорому падению орды Аттилы и Баяна, Алпарслана и Малек-шаха, Чингисхана и Тамерлана¹¹ и участвовала в быстром ослаблении Османлиев: мадьяры не прельстились подчинением себе огромного пространства земель, огромного количества народов. Они тотчас же и, как видно, совершенно добровольно и сознательно ограничили пространство, которым хотели владеть, естественными пределами страны, где они поселились и где получили действительный перевес над всеми другими народностями. Это видно из древнего мадьярского предания о том, как тотчас после покорения всех племен внутри самой Венгрии сын первого завоевателя Арпада¹², Солта¹³, определил границы своего государства: границы эти совпадают с естественными пределами Венгрии¹⁴. Это видно из всех исторических свидетельств, как венгерских, так и иностранных. В порыве воинственной ярости, сопровождавшей приобретение нового отечества, мадьяры стали делать опустошительные набеги на окрестные земли — в Германию, Италию и греческие области, но эти набеги имели единственной целью поживиться добычей и показать свою удаль. Нет следа, чтобы какой-либо из этих набегов был внушен мыслью о завоевании, об утверждении мадьярского господства за Карпатами и южнее Дуная и Савы. Ни в одном из этих набегов не участвовал сам государь мадьярский, это были частные предприятия некоторых старшин для стяжания богатства и славы. Но эти набеги скоро прекращены были, как только Германия собралась с силами для их отражения, и венгры избегли, таким образом, мести со стороны Западной Европы. Едва кончилась эпоха набегов, обусловленная избытком воинственных сил, как главною заботою преемников Арпада сделалось распространение и утверждение христианства между мадьярами. Этим только мадьярский народ мог вступить в европейскую семью. Распространением христианства ознаменовал себя в особенности четвертый преемник Арпада, св. Стефан, которого народное предание именует творцом Венгрии и за которым история должна признать это название. Его учреждениям мадьярский народ обязан своим сохранением. Стефан принадлежит к числу тех великих организаторов, которых судьба посылает иногда младенчествующим народам, окруженным опасностями, несоразмерными с их силами, и нуждающимся в мудрой и крепкой постройке государственного здания, сообразного с их положением. Мы, впрочем, не хотим сказать, чтобы учреждения св. Стефана были личным творением его произвола: как все живые учреждения на свете, они родились из потребностей народа и дали им только сознательную форму и освящение. Венгерские историки не без основания видят зародыши стефановых законов в первых распоряжениях Ар-пада и его сподвижников в Дунайской стране. Возникши из живого источника, учреждения св. Стефана продолжали жить и развиваться при его преемниках, так что, вероятно, многое, приписываемое святому королю, установилось только в последующее время, но критический разбор этого предмета увлек бы нас слишком далеко.

Если мы <сообразим> положение мадьяр — чужого племени, насильно захватившего земли среди европейских народов и подвергнутого опасности быть поглощенным ими либо изгнанным и истребленным, то мы увидим, что, кроме принятия христианства, мадьярам нужен был такой государственный порядок, который, с одной стороны, не заключал бы в себе излишней сосредоточенной власти, а с другой — не отстранял бы единства в правительстве, что следовало, с одной стороны, оставить за мадьярами-завоевателями некоторые преимущества, а с другой — дать подчиненным племенам такие права, которые вызвали бы в них участие к сохранению порядка вещей, созданного мадьярским завоеванием. Как отсутствие правительственного единства было бы очевидной гибелью для мадьяр, так была бы гибельна для них деспотическая централизация, которая поставила бы в зависимость от личных дарований правителя судьбу такого шаткого здания, каким бывает всегда государство, основанное на завоевании: события, разыгравшиеся в тех же местах после смерти Аттилы и Баяна, доказывают это, не говоря о других примерах. Некоторые преимущества мадьяры должны были оставить за собою, чтобы их потомки не имели охоты перерождаться в славян или валахов, но нужно было предотвратить угнетение славянской и румынской народности мадьярскою, чтобы не дать им повода восстать и призвать против мадьяр своих соплеменников с севера, юга и востока. Такова была задача, предстоявшая первому устроителю мадьярской державы. Св. Стефан решил ее с уменьем, которому нельзя не дивиться.

Вопрос об единодержавии был уже решен до него. Хотя при вторжении в Европу власть князя была весьма слаба и он казался в начале только главою союза почти независимых старшин, соединившихся для общего похода, однако тотчас по водворении на Дунае значение этой власти силою обстоятельств стало все более и более возвышаться. Вероятно, если бы св. Стефан захотел воспользоваться своею победою над частью народа, взбунтовавшейся против введения христианства и вслед за тем покорением Трансильвании (где один из старшин, спутников Арпада, основал было независимое княжество), то он мог бы взять в руки власть неограниченную. Но он этого не сделал. Мадьяры с гордостью указывают на свою конституцию, как на древнейшую в Европе: они имеют на это полное право. Конституция св. Стефана получила свое начало около 1000 г., и, стало быть, с лишком столетием старше английской Magna Charta. Не вдаваясь в подробности ее, мы укажем только на то, что конституция св. Стефана совмещала в себе все условия, бывшие необходимыми для сохранения мадьярской народности в завоеванном ею крае. Королевская власть была довольно сильна, но стране, разделенной на комитаты, предоставлялось полное местное самоуправление, сейм, в котором могли участвовать все дворяне или свободные люди (это было одно и то же: древнее дворянство мадьярское, по своей многочисленности и политическому значению, соответствует шляхте, развившейся потом в Польше), — сейм решал законодательные вопросы и другие важные дела, общие для всей страны, в каждом комитате созывался сеймик или конгрегация, представлявшая в малом виде подобие общего сейма. Замечательно сходство всего этого государственного порядка с древним политическим устройством западных славянских народов. Они также делились первоначально на жупы, совершенное подобие венгерских комитатов, имевших каждый, как и славянские жупы, укрепленное средоточие, где собирался народ в случае неприятельского нашествия, где производился торг, находился суд и жил начальник комитата, ишпан (слово, очевидно, переделанное из славянского жупан). Сходки в славянских жупах и общий сейм в главном городе земли представляют такое же сходство между древним устройством западных славян и мадьяр. Весьма вероятно, или, лучше сказать, несомненно, что государственный порядок Венгрии сложился наподобие того порядка, в котором мадьяры застали туземных славян при водворении своем между ними. Но устройство жуп с их сходками у западных славян подверглось повсюду скорому разложению под влиянием многих посторонних стихий, а у мадьяр, сознательно принятое законодателем за основу всего политического бытия страны, оно утвердилось незыблемо и устояло доныне. Одно учреждение исключительно свойственно Венгрии и возникло как будто бы из стремления оградить государство от опасностей междуцарствия и от столкновения между сеймом и королем. Это была должность палатина. Когда король правил, палатин был верховным судьей и надзирателем пограничных крепостей, оборонявших страну, блюститель закона, он председательствовал на сеймах, хранил государственные уставы и грамоты и передавал королю жалобы его подданных. В случае же отсутствия короля или неспособности его к правлению, а также во время междуцарствия верховная власть переходила к палатину. Нельзя не дивиться тому, что при таких правах палатина эта должность осталась неприкосновенной во все время независимости Венгрии и что как короли не решались уничтожить звание, столь стеснительное для них, так, с другой стороны, никто из палатинов не отважился присвоить себе королевскую власть.

Мы сказали, что политические права (участие в сеймах и сеймиках и другие преимущества, о которых мы не распространяемся) принадлежали дворянству и что дворянами были в Венгрии все свободные люди¹⁵. Они не платили податей, они обязаны были идти на войну по призыву короля. Первоначально этот господствующий класс составляли завоеватели — мадьяры, туземцы были обращены в низшее сословие, лишенное политических прав и жившее большею частью в качестве крепостных людей на землях, которые мадьяры распределили между собою при завоевании. Но мадьяры умели избегнуть исключительности, они не поставили резкой грани между собою и побежденными народами. Мадьярская терпимость относительно других народов упрочила завоевательное государство Арпадово и спасла мадьяр. Терпимость эта проявлялась двояким образом. С одной стороны, мадьяры не только не берегли своих прав исключительно для себя, но охотно делились ими со всеми единоплеменными кочевниками, которые подходили к их границам. Единоплеменников они тотчас принимали как равноправных братьев и отводили им жилища в своих степях. Эти пришельцы, естественно, теряли скоро свои особенности среди родственных мадьяр и органически сливались с ними. Прием пришлых кочевых племен в общество мадьяр начинается на первом шагу их в Европе. Когда мадьяры еще только сбирались перейти за Карпатские горы, они допустили в свою орду семерых старшин половецких (куманских) с их родами и подвластным им народом. При завоевании Трансильвании мадьяры тотчас побратались с так называемыми секлерами, которых предание, может быть основательно, выдает за потомков гуннов, оставшихся там после разрушения Аттилиной державы. Сын Арпада, Солта, принял в мадьярское общество бисенов, внук Арпада, Тотсун, каких-то магометан, выходцев из земли Булар (вероятно, Волжской Болгарии), и водворил их большею частью около Пешта, где они, по принятии христианства, слились с мадьярами. Переход кочевников из черноморских степей в Венгрию продолжался и в последующее время и завершился в XIII веке самым значительным переселением: тогда мадьяры отвели у себя жилища всей орде половцев (куманов) и языгов, или ясов, гонимых татарами, и дали им все права, коими сами пользовались. Этот многократный прилив единоплеменников с востока более всего способствовал внутреннему упрочению мадьярской народности, можно даже полагать, что без последнего и главного приращения сил принятием половцев она давно исчезла бы сама собой.

В отношении к народам европейским древние мадьяры руководствовались мудрой общительностью и терпимостью и тем заставили их забыть зло и обиды завоевания. Эта черта проходит через всю прежнюю историю мадьяр, начиная с первых шагов их на европейской земле. Древнейший русский летописец упоминает о том, как венгры прошли мимо Киева, на пути к своему новому отечеству, древнейший летописец венгерский говорит о том же, прибавляя сказание о войне с Киевским князем и о блистательной победе над ним. Мы вправе не верить сказочным подвигам мадьяр под Киевом, тем более что сам летописец ссылается, для удостоверения в правдивости своего повествования, на народные песни мадьярские, однако едва ли при таком походе могло обойтись без враждебных столкновений. Но и в мадьярском предании война с русскими кончается миром и дружбою, так что при переходе за Карпаты многие русские пошли за мадьярским вождем, поселились в Венгрии и верно служили ее государям: ‘Потомство их, говорит летописец, живет там до нынешнего дня’ (Anonym, reg. Belae notarius, гл. 10). Нет никакого основания отвергать это сказание, но как бы то ни было, обширные поселения русских людей (малороссов) в Венгрии восходят до отдаленнейшей древности, и эти русские жили постоянно в дружбе с мадьярами. Даже события 1848 года не поколебали ее, сколько нам известно. Тяжелее была вначале, без сомнения, участь других славян в Венгрии, а также румынов, как народов завоеванных, но, сколько видно из древних свидетельств, мадьяры не были жестоки в обращении со своими подданными. Они отличались этим от своих предшественников в завоевании Дунайской страны — аваров, свирепость которых на многие века осталась памятною славянам, зато и гибель аваров была ужасна, и обратилась в притчу точно так же, как их жестокость. Предание мадьярское олицетворило в первом завоевателе, Арпаде, дружеское общение с туземцами. Оно представляет его пирующим ежедневно со своими венграми и с другими народами. ‘И соседние народы, — прибавляет мадьярский летописец, — слыша о делах венгров, стекались к князю Арпаду и, добровольно покоряясь, служили ему с великим рвением, а многие сделались у него домашними гостями’. Скоро славяне и румыны стали приниматься в ряды свободных людей или дворян, а с другой стороны, многие из мадьяр вследствие разных обстоятельств, переходили в разряд крепостных. Уже во время св. Стефана в Венгрии, можно полагать, не все дворянство состояло из мадьяр, и не все туземные жители, славяне и румыны, лишены были политических прав. Право местного самоуправления получили, по конституции св. Стефана, одинаково комитаты чисто мадьярские и комитаты, в которых жили почти исключительно славяне и где, по всей вероятности, само дворянство было более или менее славянское. Таким образом, конституция св. Стефана сделалась дорогою не только мадьярам, но и славянам, как хранительница общих прав и вольностей. Венгерские славяне стали сами с ревностью поддерживать устав, на котором держалось все государственное здание, воздвигнутое мадьярами в завоеванной славянской земле. Св. Стефан в своей конституции прибавил еще одно важное примирительное начало: вместе с христианством, принятым из Рима, он ввел латинский язык в Венгрии, не только как язык церкви, но как язык правительственный и административный. Латинский язык, употребление которого в средние века принесло другим странам Западной Европы огромный вред, задержав развитие народной образованности и заглушив много живых народных сил, оказал, напротив, мадьярам неисчислимую пользу, можно сказать, что латинский язык, вместе с конституцией св. Стефана, спас мадьяр от народной борьбы с славянами и с тем вместе от гибели. Язык нейтральный, он предупреждал столкновение обеих народностей в делах общественных и правительственных и ограничивал как мадьярский язык, так и славянский областью частной жизни, где оба могли существовать безобидно друг для друга. Латинский язык был такой жизненной потребностью для Венгрии, что он укоренился там, как нигде в другом месте, и с самого начала сделался не только языком государственных актов, но языком устных прений на сеймах и сеймиках и в судах, языком всех официальных сношений. Всякий житель Венгрии, к какой бы он народности ни принадлежал, выучивался говорить <по-латыни>, коль скоро хотел принимать участие в общественных делах. В таком употреблении латинский язык оставался в Венгрии, как известно, до 30-х годов нынешнего столетия, известно также, в какое замешательство пришли там взаимные отношения народностей, когда отменили официальное значение латинского языка.

Мы говорили до сих пор преимущественно об отношениях, в какие древние мадьяры вступили к славянской народности. В этих отношениях заключался для потомков Арпада вопрос жизни и смерти, ибо очевидно, что главная опасность грозила мадьярам со стороны реакции покоренных славян и их заграничных соплеменников. Мы видели, что чувство самосохранения внушило мадьярам и их первому устроителю, св. Стефану¹⁶, такой образ действия, который не только предупредил восстание славян, но даже позволил им забыть зло, сделанное им мадьярами: во всей прошедшей истории нет следов народной вражды венгерских славян против завоевательного племени, нет таких следов в их народных песнях.

Подобная политика руководила мадьярами и в отношении к другим народностям. Св. Стефан поселил в Венгрии много немецких ремесленников и рудокопов и в Трансильва-нии основал сплошные немецкие колонии. Эти переселенцы получили больше права, и народность их была вполне ограждена. Венгрия издревле славилась своим гостеприимством, люди из разных стран селились там под охраною мадьярской терпимости, и многие приобретали с дворянством все политические права. Только участь румынов в Трансильвании была тяжела. Трансильвания получила устройство, не сходное с Венгрией, она разделена была на три народности: мадьярскую, секлерскую и немецкую, которые управлялись отделенно, сами собою, а общие дела решали совокупно на сейме, румыны же, хотя составляли главную массу населения Трансильвании, не были признаны самостоятельной народностью, имеющей политические права, и те из румынов, которые были признаны дворянами, не являлись представителями своего племени, а заседали между членами привилегированных народностей. Трудно решить, почему древние мадьяры поступили так несправедливо относительно румынов: потому ли, что не боялись этого народа, не имевшего в то время никакого политического бытия, или вследствие случайных причин, которых мы здесь не станем доискиваться.

Через сто лет после основания конституции св. Стефана Венгрия приобрела целое славянское государство, простиравшееся от Дравы до Адриатического моря. Нет сомнения, что дружелюбные отношения, в которые мадьяры умели поставить себя к завоеванным ими славянам, и преимущества конституции св. Стефана были главной причиной того, что хорватский народ, когда прекратилась его древняя династия, добровольно согласился призвать на свой престол род Арпада. Венгрия признала за хорватами полную независимость внутреннего самоуправления, между Венгрией и Хорватией установлена была только политическая связь в лице короля и тех депутатов, которых хорватский сейм отправлял на сейм венгерский представителями интересов Хорватии. Руководствуясь своей мудрой политикой относительно славян, мадьяры не только подписали эти условия, но — надобно сказать к их чести — свято хранили их во все продолжение своего самостоятельного существования. Зато и хорваты грудью стояли за Венгрию.

Со своею терпимостью относительно чужих народностей мадьяры соединяли постоянно полную религиозную терпимость. Г. Шассен в своем введении к истории Гунияда, посвятил целую главу доказательству религиозного либерализма мадьяр. В самом деле, они даже в самую темную пору средних веков упорно отвергали вмешательство папской власти в светские дела, и православные постоянно пользовались у них свободой вероисповедания. В этом отношении, по крайней мере, трансильванские румыны не были унижены, как в политических правах. В самой Венгрии православная вера была вначале сильно распространена и, как кажется, до XIII века преобладала между мадьярами над католицизмом. Она уступила ему мало-помалу вследствие постоянного усиления западного влияния и недостатка общения с Востоком, а также вследствие стараний латинского духовенства, которое св. Стефан одарил огромными материальными средствами. Нет никаких следов, чтобы мадьярское правительство стесняло свободу православных и предпринимало против них гонения. Венгерские русины могли сохранить православное исповедание неприкосновенным во все время самостоятельности Венгрии и обращены были в унию только ревностью австрийского правительства (окончательное их присоединение к униатам совершилось в 1768 году)¹⁷. Веротерпимость должна была сделаться таким же основным правилом для мадьяр, как терпимость к народностям, ибо последняя не могла существовать без веротерпимости, а терпимость в деле народностей была, как мы видели, жизненным условием для существования самого мадьярского народа. Католицизм не привил к мадьярам своей исключительности, его нетерпимость не соответствовала их потребностям. Потому нигде, как между мадьярами, реформа, проповеданная Лютером и Кальвином, не нашла столь скорого и полного отголоска. Еще в XVI веке протестантство сделалось господствующим вероисповеданием мадьяр. Для защиты свободы вероисповедания они вели кровавые войны с австрийским правительством. Чтобы восстановить католицизм в мадьярском народе, нужны были все ужасы императора Леопольда I¹⁸ и его палачей, иезуитов, ужасы, которым трудно найти подобных в истории рода человеческого, нужна была политика, избравшая себе девизом: faciam Hungariam captivam, postea mendicam, deinde catholicam (обращу Венгрию в рабство, потом в нищенство, наконец в католичество). Но и девятимесячные казни в Эпериес, которые превосходят по жестокости истязаний и числу жертв все, что совершилось на земле бесчеловечного, не могли сделать католицизма господствующим исповеданием мадьяр. При первой возможности они снова заставили Австрию признать вместе с древними конституционными правами Венгрии свободу вероисповедания. Хотя численный перевес между мадьярами остался, со времени гонений Леопольда, на стороне католиков, однако реформатская вера до сих пор называется в Венгрии ‘мадьярскою верою’ по преимуществу, события 1860 года показали, как мадьяры, верные памяти своих великих вождей, Бочкая¹⁹, Текели²⁰ и Ракоци²¹, умеют отстаивать свободу совести.

Все, что мы сказали об образе действия прежних мадьяр и началах их политической и религиозной жизни, свидетельствует о том, как высоко мы ценим этот народ, как высоко мы ценим благородные предания, завещанные ему историею. Никто из мадьяр не обвинит нас в недостатке сочувствия к их славному прошедшему. Во многом мы здесь почти повторяли слова мадьярского панегириста, г. Шассена. Но в исходной точке нашего взгляда мы с ним не согласны. Мы того мнения, что роль мадьяр в прошедшем обусловливалась преимущественно их положением среди славян и что их терпимость в отношении к народностям и вероисповеданиям и все основные начала их гражданского устройства были необходимым последствием чувства самосохранения, которым судьба так богато одарила мадьярский народ и его первых законодателей. Г. Шассен, не обращая никакого внимания на особенность положения мадьяр в Европе, приписывает, напротив, все это природному либерализму, которым будто бы мадьярский народ отличается между всеми племенами Восточной Европы. Нам трудно поверить, чтобы были племена по природе либеральные, а другие — по природе нелиберальные, нам даже такое мнение кажется несовместным с идеей о возможности развития в роде человеческом. Либерализм и нелиберализм народов зависит не от врожденных стихий, а от тысячи обстоятельств, творимых, изменяемых и разрушаемых ходом истории. В одном положении народ действует и, действуя, привыкает мыслить либерально, в другом положении он является нелиберальным, часто народ, под влиянием внутренних и внешних обстоятельств, из нелиберального делается либеральным, из либерального — нелиберальным, часто в одно и то же время народ является в одних отношениях либеральным, в других — нелиберальным. Отчего Древний Рим, когда в его внутреннем гражданском устройстве господствовал либерализм, насколько могло быть либеральным древнее общество, был страшным деспотом в отношении ко всем другим народам, а когда дал у себя простор громадному деспотизму, стал либеральным к подвластным племенам? Отчего Англия так либеральна у себя дома и в Канаде, в Австралии и так нелиберальна в Индии и на целом Востоке? Отчего, наконец, сами мадьяры в 1847 и 1848 годах выставляли себя представителями либеральных начал в отношении к Австрии и поступали так нелиберально с хорватами, сербами, румынами? Странно читать в книге г. Шассена, что в Восточную Европу явилась с каким-то природным либерализмом завоевательная орда Арпадова, эта ближайшая соплеменница гуннов и аваров, половцев, татар и турок, как допускает сам г. Шассен. Дело в том, что эта орда по природе не была ни более, ни менее либеральна, чем все выходцы из азиатских степей, вторгавшиеся поочередно в Европу. Но мадьяры, или их первые вожди, умели понять, что если они не уживутся в своем новом отечестве со всеми племенами, какие нашли там, то накличут на себя такую грозу, которая их сотрет с земли. Вот отчего мадьяры и стали действовать либерально относительно народностей и религий. Сознание существенной необходимости для мадьярского народа ладить с другими племенами в его земле было так живо и сильно в эпоху первого его устроения в Европе, что св. Стефан в своем завещании к сыну выразил в следующем странном изречении свой взгляд на основания могущества государств: ‘Помни, — писал он Эмерику, — что государство, единое по языку и по быту, бывает слабо и шатко’ (unius linguae uniusque moris regnum imbecille et fragile est). Как понять это правило первого венгерского законодателя, прямо противоположное тому, что всеобщий политический смысл признает залогом силы и стойкости всякой державы? Очевидно, мысль о необходимости для Мадьярского государства состоять из нескольких народностей, взаимно признающих свои права, до того овладела сознанием творца венгерской конституции, что он перенес эту норму в свое представление о государстве вообще: видя, как пагубно было бы желать сделать Венгрию государством одного народа, он вообразил, что разнообразие народных стихий составляет существенную потребность всякого вообще государства.

Но г. Шассен не разделяет мнения св. Стефана и сожалеет, что преемники великого законодателя соблюдали его правило (разумеется, покуда на троне Венгрии не сидели австрийцы). Он говорит: ‘Все преемники короля-апостола следовали его опасному наставлению… Как нарочно, они воздерживались от мадьяризации румынов, что было для них чрезвычайно легко’ и т. д. Несколько ниже г. Шассен продолжает: ‘Постоянная децентрализация была доведена (у мадьяр) до крайних пределов. Не только мадьяры позволили румынам, славянам и немцам удержать подле них свою народную особность, но даже, когда делали завоевания в Болгарии, Боснии, Сербии, России, Молдавии, Валахии, Чехии, Польше или Австрии, они не отваживались слить в обычаях и языке завоевания эти со своими собственными владениями. Мало того: всем иностранцам, какие бы они ни были, жидам, измаилитам и цыганам, а также поселившимся в некоторых свободных городах итальянцам, грекам, французам, — мадьяры оставляли предания и обычаи их предков. По излишней ревности они не раз принуждали силою к обращению в христианство, но никогда не производили вооруженной пропаганды в пользу своей народности. Нестройные части целого связывались одна с другою только конституцией св. Стефана… Такая система, слишком сложная и не довольно крепкая, чтобы создать единство среди разнообразия, помешала Венгрии сделаться тем, чем сделалась Франция со времен Людовика XI и Ришелье, — народом, обеспеченным в своем будущем, неразрушимым, неделимым, потому что разнородные племена, из которых она некогда слагалась, были слиты друг с другом и составляют один народ. Франция подверглась вооруженному нашествию: ее не разрезали на части. Победители не могли лишить ее естественных границ, Рейна, Альпов, Пиренеев и Атлантики, потому что между этою рекою, этими горами и этим морем встретили цельный народ. Венгрия неспособна выдержать операцию вроде договоров 1815 года: события последних лет доказали это слишком прискорбным опытом. Она была бы свободна и велика в настоящее время, если бы имела некогда, как мы (т. е. французы) своих уравнителей (нивелёров). В этом мы не сомневаемся’.

Напрасно г. Шассен старается затем загладить бездушную жестокость взгляда, выраженного в этих строках, фразами о ‘великодушии’ мадьяр, ‘которое дозволило родиться и существовать этому плачевному учению’ (cette dplorable doctrine — т. е. терпимости в отношении к народностям) и другими излияниями гуманитарной фразеологии. Все-таки учение, которое помешало мадьярам истребить славян и румынов в своих владениях, остается плачевным, по мнению г. Шассена, все-таки он сожалеет, что мадьяры, когда им удавались завоевания в чужих землях, не налагали на тамошних жителей своего языка и своего быта: что, разумеется, могло быть достигнуто, если только было возможно, уничтожением одной части населения и страшными насилиями над другою. По какому же праву, спросим мы г. Шассена, он осуждает иезуитов и австрийцев за резню в Эпериес, за потоки крови, пролитые для водворения католицизма в Венгрии? Человеку, излагающему подобные мнения, прямая дорога — в иезуитский орден. Родись г. Шассен в XVII веке, а не в XIX, он не довольствовался бы мысленным истреблением славян и румынов в пользу мадьярской народности, он, вероятно, вместе с Колоничем и Караффою, истреблял бы вещественно мадьяр-протестантов в пользу католицизма. Если бы мы не принимали в соображение расстояния между словом и делом, между теорией и исполнением, то пришлось бы даже поставить Колонича и Караффу²²выше г. Шассена: ибо Караффа и Колонич могли верить в католицизм, как в единоспасающую церковь, а г. Шассен не может верить в единоспасительность мадьярской народности.

Мы не обратили бы внимания на приведенные мнения нашего автора, которые должны внушить отвращение всякому его читателю, если бы события нашего времени не сделали нужным напоминать мадьярам заветное правило: ‘Какою мерою мерите, отмерится вам’. Желая положить на славян и румынов мадьярский язык и мадьярскую народность, они тем самым оправдывают Австрию, когда она старается онемечить их самих: или пусть они докажут, что мадьярская народность абсолютно лучше немецкой.

Развитие централизации и подведение всего под один уровень, наподобие Франции, этот недостигнутый идеал Венгрии, по мнению г. Шассена, — было для Венгрии совершенной невозможностью. Полагать, что она могла и должна была стремиться к этой цели, доказывает полнейшее непонимание самых условий ее существования. Мы надеемся, что представили довольно ясно причины, по которым мадьярский народ, если хотел жить в Европе, должен был руководствоваться полной терпимостью в деле народностей и вероисповедания и держаться начал децентрализации и самоуправления, завещанных ему конституцией св. Стефана, в противном случае, его ожидала участь гуннов и аваров. Как же возможно было при таких условиях следовать централизующей и все подводящей под один уровень политике Франции? Да и составляет ли такая политика особенное счастье для страны? Внутреннее чувство мадьяр не обмануло их: никто из природных королей их никогда не помышлял об уничтожении конституции св. Стефана, а потом, когда Венгрия перешла под власть Габсбургской династии, с какою беспримерною стойкостью оберегала она свое древнее уложение с его двумя основными началами — местным самоуправлением и свободою исповедания! Сколько крови пролила для них! Мадьярский народ чувствовал, что с ними отстаивает самое свое существование. Недаром называл он конституцию св. Стефана и свободу исповедания палладиумом своей народности. Это сознание коренилось так глубоко, что когда Австрия пыталась уничтожить свободу исповедания и ограничить права протестантов и православных в пользу католицизма, то против нее вооружались не только православные и протестанты, но сами католики-мадьяры. Это мы видели недавно, и то же самое повторялось при всяком нарушении со стороны Австрии начала свободы совести, даже в XVII веке, когда религиозный фанатизм был в самом разгаре, когда готовилась уже в Европе страшная тридцатилетняя война, вождем мадьяр, восставших для защиты религиозной свободы, сделался католик, Стефан Бочкай, который и принудил императора Рудольфа II к подписанию Венского договора, объявлявшего полную свободу протестантам в Венгрии (1606 г.). Не тот путь, по которому развивалось государство во Франции, предстоял Венгрии. Все существенные ее стихии могли, напротив, уподобить ее Англии во внутреннем развитии. Венгрия в начале XI, Англия в начале XII века получили уже основания конституционного порядка. И в Венгрии, и в Англии эти основания были аристократические, запечатлены были следами недавнего завоевания, но они, с одной стороны, не уничтожали значения верховной власти и вследствие этого не могли вести к образованию олигархии, а с другой, давая полный простор местному самоуправлению, открывали доступ в конституционную жизнь народным стихиям и несли с собою примирение завоеванных с завоевателями. Во всем этом древняя Венгрия сходилась с древней Англией. Но Англия на этих основаниях построила одно из великолепнейших зданий человеческих, а Венгрия?.. Органическому развитию Венгрии помешала, с одной стороны, многочисленность и сосредоточенность завоевательной, мадьярской стихии, которая не могла слиться со стихией завоеванной, славянской, как норманны слились с англосаксами, а с другой стороны, Венгрию задержала опасность ее положения. Со дня наступления турок все силы ее должны были направиться к борьбе за независимость, за христианство, внутренняя, гражданская жизнь страны сделалась для нее второстепенною заботою. Вскоре опасность от внешнего врага принудила Венгрию искать опоры в династии, которая располагала или должна была располагать силами всей Германской империи и состояла в ближайшей связи с могущественнейшей державой тогдашней Европы, с усерднейшей противницей ислама, с Испанией. А попавши под скипетр Габсбургов, Венгрия тем самым прощалась с возможностью внутреннего развития. Ныне, в XIX веке, ей приходится отстаивать еще те существенные условия ее бытия, которые восемьсот лет тому назад положены были в основание ее политических и гражданских учреждений.

Между тем как Венгрия, с XV века до XI, билась и тратила все свои силы, чтобы только сохранить возможность существования, чтобы отразить турок и устоять под властью Австрии, — славянский мир вокруг нее менялся. Поочередно упадали, на западе и юге, славянские народы, некогда разрозненные мадьярами и шедшие с тех пор путем обособления и одностороннего развития, одни за романо-германской Европой, другие за Византией. А на востоке слагался и расширял свою державу другой славянский народ, более цельный, огромный, и в котором сосредоточилась судьба славянского мира. Наконец, в наше время западные славянские народы, упавшие, лишившиеся политической самостоятельности, стали сознавать причины своего падения и захотели сойти с того пути, который привел их уже к гибели и мог вести дальше к совершенному уничтожению. Эти народы стали сознавать, что причиной гибели, которою кончилась прошедшая история каждого из них, — было, во-первых, взаимное обособление и отчуждение, а во-вторых, неразрывно связанный с этим отчуждением упадок собственных народных, славянских начал и господство чужих стихий, разрушивших у них народный и государственный организм. Вместе с этим сознанием родилась внушенная естественным чувством самосохранения потребность устранить причины прежней гибели и заменить их тем, что нужно было славянским народам для их спасения и будущего преуспевания, т. е. заменить прежнее обособление и отчуждение сближением и общением, прежнее подобострастие к чужим стихиям — развитием своей собственной народности, одним словом, родился панславизм. Таково, действительно, его точное определение, такова его сущность, очищенная от клевет и нелепых вымыслов, какие на него навязали враги его, а у панславизма природных врагов немало. Природные враги панславизма суть все те, коим выгодно было падение славян, для коих еще выгоднее бы было их совершенное уничтожение и которые поэтому не могут желать их возрождения и развития. Таким образом, в нелюбви к панславизму сходятся австрийцы и все их друзья и все приверженцы Германии, турки и все люди, желающие продления их власти в Европе, наконец, даже некоторые из греков, желающие поддержать преобладание греческого элемента в славянских землях Турции. Все это всячески старалось подавлять распространение панславизма, все это взводило на него небылицы, чтобы сделать из него пугало. Таким образом, говорили, смотря по публике, к какой относилась речь, с одной стороны, что панславизм есть скрытая форма западных революционных идей, приспособленная к востоку Европы, с другой стороны, что он есть орудие русского правительства для распространения его господства на запад и юг. Все возгласы о панславизме, которые нам случалось читать во множестве книг и брошюр, направленных против этого нового начала, в сущности, повторяют, с большею или меньшею расточительностью фраз, с более или менее патетическими указаниями грозящих от панславизма ужасов — то или другое из вышеприведенных обвинений. Противники панславизма не обратили внимания на то, что эти два обвинения взаимно уничтожают друг друга, что нельзя поверить, чтобы панславизм был союзником революционных идей, когда в то же самое время выставляют его орудием русского правительства и обратно. Но они рассчитывали на людское легковерие и, действительно, находили, особливо прежде, сильный отголосок, как на западе, так и на востоке Европы. Им дела не было до того, как нелепо само по себе каждое из двух обвинений, взводимых ими на панславизм. Скажите, не было ли нелепостью обвинять в связи с западными революционными идеями направление, которое хотело освободить славян от зависимости в отношении к Западу и обращало их к нормальному развитию собственных народных начал? Не было ли нелепостью обвинять живое начало панславизма в том, будто оно орудие русского правительства? Можно ли было допустить предположение, чтобы люди, стоящие во главе разных славянских народов, лучшие, наиболее уважаемые их люди, увлекающие за собою мнение своих соотечественников, захотели служить кому бы то ни было орудием? Противники панславизма не хотели подумать о том, что сколько, с одной стороны, невероятно, будто бы это учение было орудием чужой политики, или, если бы оно было таким, могло не потерять тотчас всякое значение, столько же, с другой стороны, законна и неизбежна у славянских народов любовь к России и стремление сблизиться с нею. Сущность панславизма заключается в идее общения и взаимности славянских народов: что же значила бы эта идея, если бы исключен был обширнейший, самый могущественный и наиболее исполненный живых сил народ славянский? Сущность панславизма заключается в развитии в каждой из славянских земель народных славянских начал: что же значила бы эта идея, если бы исключен был тот славянский народ, у которого эти начала сохранились в наибольшей чистоте и силе!

Мне нечего оправдывать панславизм: это одно из тех стремлений человеческих, которые оправдывают себя сами и которых не могут остановить никакие клеветы, никакие усилия противников. Мне нужно было объяснить точное значение панславизма только для того, чтобы определить необходимые последствия его для Венгрии.

Как в прошедшем историческая роль Венгрии обусловливалась ее положением относительно славянского мира, так обусловливается она этим положением и в настоящее время. Но самое положение Венгрии относительно славянского мира совершенно изменилось под влиянием идеи панславизма. В прежнее время мадьярский народ держал западных и южных славян в вещественной раздельности и способствовал чрез это их внутреннему разъединению и всему развившемуся на основании разъединения историческому ходу, который кончился, как нам известно, поочередным падением всех западных и южных славян. Роль мадьярского народа в общей истории славян была, по существу своему и по своим последствиям, враждебною для них, хотя сами мадьяры старались уживаться и ладить со славянами и этим держались. Теперь славяне отказываются от прежнего разъединения и всех сопряженных с ним начал и стремятся к соединению, если не материальному, то умственному и нравственному. Станут ли мадьяры препятствовать этому новому началу, проявившемуся в жизни славян, и держать их по-прежнему в разъединении? Это невозможно. Мадьярам пришлось бы бороться вещественным средством против начала невещественного, им пришлось бы употребить свое материальное положение между северо-западною и юго-западною группою славян, как средство уничтожить между ними возможность общения, обмена мыслей и союзного действия. В наше время, при нынешнем состоянии Европы, такая роль немыслима. Какою бы китайскою стеною посреди славян ни захотели сделаться мадьяры, ток идей через нее проникнет и ее мало-помалу разрушит живой рост народов, ею разделяемых. Но Боже сохрани мадьяр от бесплодной роли китайской стены между славянами, сознавшими свое братство и стремящимися к единению! Если они не слепы, то они должны видеть, что история в настоящее время идет к возрождению славянского племени во всех его ветвях, к проявлению его природных сил, к его сознательному и общему действию в судьбах человечества. Горе мадьярам, если они захотят мешать: исторически ход сокрушал и не такие народы.

А вначале мадьяры захотели мешать славянам в новом фазисе их развития. Зато как скоро и как горько почувствовали они свою ошибку.

При первом появлении панславизма мадьяры встрепенулись. Они почуяли тотчас, что дело зашло о самых жизненных их интересах. Внимание их тем более обращено было на панславизм, что он провозглашен был впервые в их же земле: знаменитый Колар был венгерский словак, он жил и действовал в Венгрии, его поэма ‘Дочь Славы’ напечатана была в Пеште в 1832 году. Понятно почему именно среди венгерских славян родилась идея панславизма: для них всего осязательнее была их разрозненность и слабость, которая от этого происходила, и поэтому всего ощутительнее потребность союза и нравственного единения. Мадьяры отнеслись к новому началу, как обыкновенно делают в подобных случаях люди, которым не хочется менять старый порядок вещей, где они занимают преобладающее место, на новый, выгоды которого для них сомнительны: они отнеслись враждебно к возрождению славянских народностей и к их единению. Они стали сейчас приписывать материальную цель этому единению и испугались мысли о слиянии всех западных и южных славян в одно славянское государство, которое стерло бы с лица земли чужой народ, водворившийся среди них. Мадьяры немедленно признали и провозгласили панславизм и вообще идеи славянской народности своим опаснейшим врагом.

Мы не станем описывать здесь ни распространения народного самосознания и стремлений к единению между славянами, ни борьбы этих начал с мадьярами, которые, со своей стороны, выставили принцип мадьярской народности и, пользуясь выгодами своего положения, захотели наложить ее посредством насильственных законодательных мер на всех славян, живущих в Венгрии и землях, исторически с нею соединенных. Испуг их перед панславизмом был так велик, что они не считали себя безопасными, покуда в пределах Венгрии останется хоть один славянин. В каких-нибудь двенадцать дет (с 1836 по 1848 год включительно) мадьяры в борьбе с неведомым дотоле врагом совершенно оторвались от основного начала всей прошедшей своей истории, от того начала, которому они обязаны своим существованием в Европе, от терпимости относительно народности. Те люди, которые простирали до крайних пределов нетерпимость, приобрели тогда самую огромную популярность между мадьярами и стали во главе их, например Кошут, говоривший, что он не признает в пределах Венгрии никакой другой народности, кроме мадьярской. Как далеки эти слова от древнего завещания св. Стефана: unius linguae uniusque moris regnum imbecille et fragile est. Но зато св. Стефан на восемьсот с лишком лет обеспечил мадьярский народ, а Кошут в один год сгубил его.

Известна история междоусобной войны, вызванной в 1848 году исключительностью и нетерпимостью мадьяр и противодействием развившегося у славян сознания собственной народности. Эта междоусобная война, которая длилась 14 месяцев, которая опустошила целые области и свела в могилу десятки тысяч людей, принадлежит к числу самых горьких явлений современной истории. Славяне оплакивают ее столько же, сколько и мадьяры, и кажется, можно произнести над нею беспристрастный приговор.

Но не таков приговор, произносимый над этою войною г. Шассеном и товарищем его, мадьяром, г. Ираньи, которые посвятили описанию ее особое сочинение. У них мадьяры повсюду являются благородными рыцарями, славяне, и преимущественно их двигатели, панслависты, — агентами, купленными Австрией и сеявшими, для пользы ее, мятеж против благородных и справедливых мадьяр. Кажется, время прошло писать историю в таком тоне. Если гг. Шассен и Ираньи не стыдятся выписывать из старых газет и выдавать за правду подобные клеветы на славянское движение у хорватов, сербов и словаков венгерских, то почему бы и нам не выписать, также из старых газет, и выдать за правду, что все движения, бывшие во Франции против народного конвента в 1793 и 1794 годах, все восстания в Вандее, в Лионе, в Тулоне и проч., были произведены ‘золотом Питта и Кобурга’, как гласила фраза того времени? Но славяне вступили в союз с Австрией и помогли ей покорить Венгрию. Это вовсе не доказательство, чтобы движение их проистекло из австрийского источника, так же, как добровольный переход тулонских жителей на сторону Англии во время революции не подаст никакому разумному человеку повода предполагать, чтобы восстание Тулона против конвента было, в сущности, делом Англии. Тулон восстал и имел на это свои причины, ему угрожала опасность: тогда он, не видя ни с какой другой стороны помощи, забыл природную французскую антипатию к Англии и бросился в ее объятья. Так точно поступили, в подобных обстоятельствах, венгерские славяне. Можно сожалеть о печальной необходимости, заставившей их, когда не было никакой другой точки опоры, стать под австрийское знамя. Но укорять их в этом мадьяры не имеют никакого права: зачем они в то время, когда славянское движение было еще совершенно народно и не имело ничего общего с австрийскими интересами, зачем они в то время отвергали всякое примирение со славянами, провозглашали их бунтовщиками и настаивали упрямо на безусловном их подчинении безрассудным требованиям ультрамадьярской партии? Зачем они искали союза с явными врагами славянских народов, с Турцией и с франкфуртским парламентом, который, со своей стороны, также раздражил славян требованием абсолютной германизации в Чехии и других славянских землях немецкого союза, как пештский сейм безусловным отрицанием прав славянской народности в Венгрии. Гг. Шассен и Ираньи хвалят эти союзы и указывают на Оттоманскую Порту и на ‘либеральную, единую (unitaire) Германию’ как на естественных союзниц мадьярского народа в будущем. Мы совсем другого мнения и полагаем, что союз такого рода был бы для них гибелью. Заключая союз, надобно иметь в виду, во-первых, чтобы союзник обладал действительною силою (иначе какая от него польза?), а во-вторых, чтобы дружба с ним не возбудила вражды с теми стихиями, с которыми находишься в ближайшей связи. Что же Порта Оттоманская может сделать в пользу мадьяр? А союз с нею будет всегда возбуждать негодование сербов и хорватов, с которыми мадьяры живут вместе. Какая была сила у франкфуртского парламента? Но положим, что когда-нибудь унитарная Германия сделается существенностью, однако союз с нею, если он только будет направлен против славян, о чем именно и помышляют гг. Шассен и Ираньи, естественно, подымет против мадьяр чехов и их ближайших соплеменников, словаков, т. е. все население северо-западной Венгрии: выгодно ли это будет?

Наконец, гг. Шассен и Ираньи указывают на третьего союзника для мадьяр против славян или панславизма, как они выражаются, — на Польшу. Действительно, между обоими народами существует издавна сочувствие, и оно проявилось в 1848 и 1849 годах помощью, которую мадьяры получили от польских выходцев. Сочувствие это в прежнее время обусловливалось общею борьбою против турок, а еще более общим аристократическим или, лучше сказать, шляхетским направлением. Не знаю, задавал ли себе кто-нибудь вопрос о влиянии мадьяр на образование в Польше шляхетства? Это влияние должно было существовать, как нам кажется, и существовать весьма сильно. Мы не предполагаем, чтобы оно шло с противоположной стороны, т. е. чтобы Польша имела в этом отношении влияние на Венгрию, как потому что в Венгрии, где общественный порядок основан был на завоевании, аристократическая стихия была явлением естественным и необходимым, а в Польше, в земле славянской, где общество сложилось без участия завоевания, шляхетство имело характер неестественного нароста, искажения жизни, это подтверждается уже и тем, что у мадьяр аристократическая стихия стояла во главе общественных учреждений с самого начала их гражданственности, с конституции св. Стефана, а польское шляхетство стало развиваться гораздо позднее.

Как бы то ни было, мы видим разительное сходство между старым польским понятием о шляхте, содержащей в себе исключительно всю полноту народной и государственной жизни, всю ржечъ посполитую, и между старым мадьярским понятием о дворянском народе, совмещающем в себе также всю полноту политической жизни страны. Оба народа, польский и мадьярский, заслужили славу рыцарских народов (peuples chevaleresques, как их величают французские публицисты, в том числе и г. Шассен). Общие рыцарские наклонности могли служить им связью в прошедшем, память об этой связи сохранилась и в старинной пословице: Wgier, Polak dwa bratanki, Так do szabli, jak do sklanki (венгерец, поляк — два братца как при сабле, так и за стаканом), но в настоящее время рыцарство, ни как учреждение действительно существующее, ни как дух учреждения минувшего, не может представлять народам ни опоры, ни условий плодотворного развития внутри или полезной связи во внешних отношениях. По существу своему, рыцарство есть учреждение противочеловеческое и противо-христианское: ибо, делая некоторых людей как бы привилегированными представителями нравственного благородства, признавая за ними как бы монополий доблестей, делающих их достойными гражданской свободы, оно тем самым, в принципе своем, отвергает нравственное благородство и эти доблести во всех прочих людях: стоит только вспомнить переход французского слова vilain от понятия ‘поселянин’ к понятию человека бесчестного, низкого душою. Рыцарство является смягченною и облагороженною степенью древнего общественного устройства, противопоставлявшего гражданина рабу, в котором отвергалось не только нравственное достоинство, но и всякое человеческое право. Новый мир все более и более понимает безнравственность учреждения и самого понятия рыцарства и сбрасывает их с себя повсеместно. Счастливы страны, которые избавились от рыцарского духа совершенно (как, например, Англия и Франция)! Еще счастливее те страны, в которых его никогда не бывало (как, например, Америка и Россия с целым православным миром). И горько ошиблись бы те страны, которые хотели бы еще основать что-нибудь на рыцарском начале, как мечтают некоторые из мадьяр и поляков. Мы показали несостоятельность одной основы, на которой хотели утвердить союз мадьяр с поляками против остальных славян. Другая основа, о которой особенно распространяется г. Шассен, это — антипатия поляков к панславизму. Действительно, в 1848 году многие поляки стояли против своих братьев — славян, сербов, хорватов и др. Действительно, поляки долго отстраняли себя от стремления к единению и самобытному развитию народных начал, которое овладело всеми другими славянами, западными и южными, от Лузации до Македонии, и которое не осталось без сочувственного отголоска в России. В другом месте подробно разобраны причины этого отчуждения поляков от общего, всеславянского движения их соплеменников. Эти причины заключаются в ‘рыцарской’, шляхетской стихии, которая проникает в польскую жизнь, польские воззрения. Внутреннюю несостоятельность этой стихии мы только что показали, она также мешает сближению поляков с другими славянами, чуждыми рыцарскому духу, а главное, не дозволяет им искренно признать начало народности, составляющее всю основу новой жизни прочих славян, потому что это начало принудило бы их отказаться от старых своих притязаний на восточную Галицию, на половину Малороссии, на Белоруссию и Литву. В самом деле, поляки могут выдавать эти земли за польские только в том случае, если шляхта будет почитаться, как в былые времена, содержащей в себе всю полноту народной жизни, ибо эти земли польские только по шляхетскому сословию, а не по народу. Неправое притязание мешает им вступить чистосердечно в славянское общение. Но шляхетский взгляд на вещи не устоит перед духом времени, и поляки откажутся от него, как отказываются уже лучшие, здравомыслящие их люди. Они уже видят, что вся будущность Польши заключается в ее сближении и единении с остальным славянским миром. Мадьяры не могут рассчитывать на Польшу как на будущую союзницу против развития славян, их окружающих, в будущем она может быть их союзницей только в таком случае, если они сами искренно сблизятся со славянами.

На какую сторону мадьяры ни посмотрят, они везде увидят невозможность борьбы со славянским миром, с идеей единения и народного развития, которая все более и более его одушевляет. Уже 1848 год показал им невозможность борьбы. Какие бы ни были причины, способствовавшие победе славян и какое бы ни было разочарование, которое сопроводило эту победу, одержанную с помощью Австрии, общий, основной смысл исторического урока ясен: мадьяры не могут бороться с новым стремлением, которое овладело славянскими племенами и которое западные публицисты называют панславизмом. Мадьяры так и поняли этот урок, но, к несчастью, слишком поздно для предупреждения катастрофы 1849 года. Последние заседания тогдашнего венгерского сейма, уже удалившегося из Пешта и собравшегося в Сегедине, были посвящены уничтожению всех тех мер, которыми мадьяры хотели наложить свой язык и свою народность на прочие племена Венгрии, особливо на славян, изготовлено было новое законоположение, дававшее простор всем народностям в этой стране и отстранявшее все то, что побудило хорватов и сербов взяться за оружие против мадьяр. Прежний фанатик безусловного господства мадьярской стихии в Венгрии, г. Кошут, в 1851 году, во время своего изгнания в Малой Азии, издал проект будущей организации своего отечества и в этом проекте отвергал все прежние свои положения, предлагал славянской и другим народностям полнейшую свободу развития, полнейшее равенство с мадьярской, уступал сербам право выбирать себе воеводу, наконец, отказывался от всех недавних притязаний Венгрии на подчиненность Хорватии и Славонии, оставляя между ними только федеративную связь. Сегединские законы и Кошутов проект были всенародною исповедью мадьяр в грехе, который они совершили против славян. Мы настолько верим благородству мадьяр, что понимаем их в этом именно смысле и не считаем их лишь обманчивыми обещаниями, данными в минуту опасности, в надежде их не исполнить в день торжества²³. Мы хотим также верить тем выражениям дружбы, которыми мадьяры с тех пор осыпали своих сограждан славян, мы хотим верить чистоте их намерений при совершившемся в последнее время сближении их с сербами, хорватами и чехами. Но если их дружба действительно искренняя, если их намерения в отношении к славянам действительно чисты, то зачем мадьяры хвалят и благодарят автора книг вроде тех, которые издает г. Шассен, где возрождение славянских народов, где русский народ и все славянство осыпаны отвратительнейшею бранью и клеветою, где чистые и честные деятели славянского возрождения, из коих многие запечатлели свой подвиг кровью, представлены какими-то низкими орудиями чужих интриг? Зачем мадьяр, г. Ираньи, поставил свое имя рядом с именем г. Шассена на одном из таких сочинений? Те славяне, которые прочитают эти книги, будут иметь полное право усомниться в искренности и добросовестности нынешней дружбы к ним мадьяр. Еще большее право будут они иметь не верить им и готовиться против них, если справедливо то, что мы слышали, будто мадьяры, заискивая дружбу более сильных славянских племен, сербов и хорватов, в то же самое время притесняют народность словаков, менее сосредоточенных и потому слабейших, будто они скрытым образом стараются мадьяризовать словаков и не хотят признавать их народности наравне с хорватской и сербской, на том основании, что последние имеют за себя историческое право, а словацкая народность не имеет таких прав. Мы надеемся, что, к чести мадьяр, эти слухи окажутся ложными или что если есть между ними люди с подобными взглядами, то их мнение замолкнет перед заслуженным негодованием всех мадьярских патриотов²⁴. В самом деле, можно ли в таком вопросе ссылаться на историческое право, когда право это основывалось на уничтоженных ныне в Венгрии (самим мадьярским сеймом 1848 года) привилегиях сословий и когда в этом праве не было помину о начале народности, о коем ныне идет речь? Отстраняя совершенно это начало, средневековое историческое право венгерское давало фактически полное равенство всем народностям и своею терпимостью обеспечивало, как мы видели, внутреннюю безопасность Венгрии: а теперь некоторые люди основываются на этом самом праве, чтобы отказывать народности словаков в равном признании с мадьярской! Но положим даже, что историческое право было бы за мадьяр в этом вопросе (а мы показали противное): как могут благоразумные мадьяры обращать внимание на историческое право, коль скоро оно противоречит новому жизненному началу, от которого зависит и современное преуспеяние, и вся будущность мадьярского народа!

Мадьярский народ прожил всю свою историческую жизнь среди славянского мира. Несравненно слабейший, по малочисленности и одинокости своей в Европе, он в прежние века держался тем, что умел ладить с окружающими его жилища, а отчасти обитающими с ним вместе славянскими народами, разъединенными между собою не только во внешней деятельности, но и во внутреннем сознании. Ныне славянские народы устремились к умственному и нравственному единению и к общей самостоятельной деятельности. Недавний опыт доказал мадьярам, что они бессильны воспрепятствовать этому движению. Поставленные судьбою среди славянского мира, они должны учиться ладить с ним при новом его направлении, как ладили с ним в былые времена.

На огромном пространстве Восточной Европы, от Белого моря до Адриатики, от Чешских гор до Кавказа, раскинуто поле для славянского племени: но среди этого пространства, среди восьмидесяти миллионов славян, его занимающих, судьба поставила несколько небольших, чужих славянам, своеобразных народов. Таковы на северо-западе полтора миллиона <литвы>, на юго-западе около двух миллионов албанцев, на юге с лишком восемь миллионов румынов, таковы в средине, у западного края, пять миллионов мадьяр. Неразрывно связаны все эти народы со славянским миром, обусловленная самою природою, связь эта проходит чрез всю их прошедшую историю: она вся вращалась в кругу славянского мира, никакая сила этой связи не расторгнет. Вступить во вражду со славянским миром для этих народов было бы безрассудством. Пользуясь разрозненностью славян, тот или другой из этих народов мог бы получить временный успех в распре со своими ближайшими славянскими соседями: но к чему бы это повело? Есть ли у этих народов материальная сила для постоянной борьбы со славянским миром? И что еще важнее, есть ли у них духовная сила, которая оправдала бы их соперничество со славянами? Какие самобытные, жизненные начала могут <литва>, румыны, албанцы, мадьяры, внести в развитие человечества? И вот, в настоящее время, когда весь славянский мир начинает сознавать себя, когда он начинает сознавать свое призвание к самобытному, жизненному подвигу в развитии человечества, мы хотели бы сказать этим народам, и в особенности мадьярам, которым посвящена была наша речь, мы хотели бы сказать им: ‘Соедините ваши сердца со славянами, соедините с ними ваш труд. Среди славянского мира нашлось место для вашего доблестного и своеобразного народа: найдется место и для вашего доблестного, своеобразного труда в великом подвиге, который должен быть предпринят славянским миром для всего человечества’.

СПб. Ноябрь 1860

Венгрия не случайно привлекла внимание А. Ф. Гильфердинга. В силу своего географического положения Венгрия разделила южных и западных славян. В описываемое время Венгрия занимала границы, значительно отличающиеся от современных. В состав Венгерского королевства, ставшего частью монархии Габсбургов, тогда входили Словакия, Хорватия, сербская область Воеводина и Трансильвания, включавшая земли половины нынешней Румынии. Сами венгры составляли лишь около половины (7 из 17 миллионов) жителей королевства. Современная Венгрия занимает лишь треть территории прежнего королевства.

В описываемое время венгры активно, и не без успеха, стремились мадьяризировать подвластных славян. Так, еще в Средневековье мадьяризировалась практически вся аристократия Хорватии и других славянских земель. Род хорватских правителей (банов) Зринских, прославившихся в XVI—XVII веках борьбой с турками, вошел в историю как род венгерских графов Зриньи. Когда в 1849 г. погиб в бою против русских войск национальный венгерский поэт Шандор Петефи, еще был жив его отец, простой словак Петрович. Как раз после 1860 г. мадьяризация приняла в Венгрии характер массовых гонений на всех немадьяр. Доходило до запрещения говорить на славянских языках в школах и на улицах, фамилии переделывались на венгерский манер. Результатом была ответная реакция славян, приведшая в 1918 г. к распаду Венгерского королевства в границах ‘короны Святого Стефана’

Исторический и этнографической очерк А. Ф. Гильфердинга позволяет понять причины венгерской славянофобии, венгерского национального характера и особенностей политики страны, упорно поддерживавшей господство над славянскими землями. В 1867 г., то есть уже после публикации данной статьи А. Ф. Гильфердинга, Венгрия стала частью дуалистической Австро-Венгерской империи, в которой имела свое правительство, армию и все атрибуты государственности. Только три министерства — обороны, иностранных дел, почт и телеграфа, — были общеимперскими. Венгерское правительство проводило политику жестокой мадьяризации славянского и румынского населения. Понятно, что в 1918 г., после поражения Австро-Венгрии в Первой мировой войне, населенные нацменьшинствами земли Венгерского королевства предпочли отделиться. В годы Второй мировой войны именно реваншистская политика толкнула венгров на союз с Гитлером. После второго поражения Венгрия стала частью ‘социалистического лагеря’, но по-прежнему отличалась прозападными настроениями.

Говоря об этой статье А. Ф. Гильфердинга, обратим внимание на взвешенные и корректные суждения автора, весьма уважительно оценивавшего венгров как нацию.

¹ Повествование XV в., с предшествующим описанием Венгрии, ее гения и миссии. Исторические этюды Шарля-Луи Шассена. 2-е изд. Париж, 1859 (фр.).

² Писано в 1859 г.

³ Янош Хуняди (1407—1456) — венгерский полководец, прославившийся победами над турками, национальный герой Венгрии. (Прим. ред.)

⁴ Имеется в виду Крымская война 1853—1856 гг. (Прим. ред.)

⁵ Этого мало: в настоящее время, когда австрийское правительство развязало мадьярам руки и дало полную волю их стремлениям, эта мысль сделалась, как известно, общей темою, единодушно провозглашаемою всеми органами мадьярской печати, всеми мадьярскими ораторами и политическими вождями.

⁶ Мухач (или Мохач) — место в Южной Венгрии, где в 1526 г. венгерское войско под командованием короля Лайоша II было разгромлено турками, при этом погиб и король, и цвет венгерского рыцарства. Битва при Мухаче считается началом установления турецкого господства над значительной частью Венгрии. (Прим. ред.)

⁷ Надобно помнить, что в эпоху, в которую определилось последующее развитие западных славян, средства сообщения мыслей были ничтожны и производились от народа к народу почти исключительно непосредственным соприкосновением.

⁸ В этом очерке я не упомянул о двух небольших народах, принадлежащих этнографически к группе юго-западных славян, но которых местные условия подчинили другим влияниям. Это словенцы и хорваты, которые примкнули к западному миру: северные словенцы к Германии, южные словенцы и хорваты к Италии, наконец, северные хорваты, испытывая на себе и немецкое, и итальянское влияние, в государственной жизни примкнули к Венгрии и заимствовали многое у мадьяр. Внутренней самостоятельности эти народы не имели, и еще менее других западных славян пользовались политической независимостью.

⁹ Вот что он говорит об этом (Dejiny nrodu ceskho I, 225): ‘Вторжение мадьярского народа и водворение его в Венгрии принадлежит к числу важнейших событий всемирной истории, никогда судьба не поразила славянского мира ударом, который отзывался тяжелее на целые века. В девятом столетии славяне расширили поселения свои от границ Голштинии до Пелопоннеса, и хотя они, вследствие старинной своей разрозненности, разделены были между собою многоразлично, однако повсюду выказывали они себя храбрыми, восприимчивыми и деятельными. В середине обширной полосы, занятой ими, начинало, под рукою Ростислава и Святополка, образовываться зерно, успешное развитие которого обещало в будущем прекрасный цвет просвещения христианского и вместе народного, расположение, которым оно пользовалось и от Рима, и от Цареграда, ручалось за бесконечный, можно сказать, успех его развития. К этому зерну примкнули бы со временем, по внутреннему и внешнему побуждению, все племена славянские, от него они получили бы, вместе с христианством, если не новые политические учреждения, то, по крайней мере, образованность новоевропейскую и притом народную, умственную и промышленную деятельность, единство языка, письмен и литературы. Как на Западе, под влиянием Рима, возникла монархия Франкская, точно так же возникла бы на Востоке, не без влияния Византии, великая держава Славянская, и Восточная Европа получила бы тысячу лет тому назад другой вообще строй, нежели как то случилось. Но тем, что мадьяры, ворвавшись в самое сердце возникающего организма, истребили это сердце, уничтожены были навсегда все такого рода надежды. Члены великого тела, еще не успевшие срастись, распались снова, ибо чужая стихия насильно внедрилась между ними. Стоя одиноко, не зная никаких общих целей, каждый член с тех пор заботился единственно о себе самом, тратил свои силы в ничтожных стычках с соседями и никогда уже не был в состоянии твердо противостать иноземцам, соединенным крепкою сосредоточенностью, основанною на общих их выгодах. Эта разрозненность, это раздробление славян, их продолжительное пребывание в язычестве и, наконец, особенность их местоположения, подвергавшего их необходимости в продолжение многих столетий отражать от Европы налеты диких азиатских орд, — все это объясняет нам, почему некоторые ветви славянские, как то: бодричи, велеты и полабские сербы, мало-помалу совершенно погибли, а остальная часть славянского племени, несмотря на свою восприимчивость и природную способность, тем не менее отстала не на одно столетие от народов западных, пользовавшихся большим спокойствием’.

¹⁰ Эти строки выдадут, быть может, повод обвинить нас в фатализме. Трудно не сделаться в некотором смысле фаталистом при размышлении о ходе истории. Но это не такой фатализм, который уничтожает личную и народную деятельность и ответственность. Всякий человек и всякий народ окружены враждебными стихиями. Если эти стихии восторжествуют и человек или народ погибнет, то — по собственному бессилию, по собственной вине. Так было и в том случае, который мы здесь рассматривали. Если мадьяры вломились в сердце западного славянства и раздробили эти племена, то виноваты были сами славяне: внутренним раздором и отсутствием взаимной поддержки они приготовили победу врагу, который, пока не возникли у них раздоры, тщетно пытался к ним ворваться.

¹¹ Предводители азиатских орд, вторгавшихся в Европу. Аттила (ум. в 453 г.) — предводитель гуннов, Баян — хан аваров, Аль-Арслан и Мелик — вожди турок-сельджуков, Чингисхан — монгольский завоеватель, Тамерлан (Тимур) — среднеазиатский завоеватель. (Прим. ред.)

¹² Арпад (ум. в 907 г.) — вождь венгерских племен, переселившихся в 896 г. на земли славянской области Паннония современной Венгрии. Родоначальник династии Арпадов, царствовавших в Венгрии до 1301 г. (Прим. ред.)

¹³ В наше время принято написание имени как Жольт (907—947) — венгерский князь, сын и преемник Арпада. (Прим. ред.)

¹⁴ За исключением юго-западной границы, где летописец хотел, как кажется, узаконить авторитетом древности современные ему притязания Венгрии.

¹⁵ Со времени св. Стефана звание свободных людей, но не дворян, стали получать также горожане (бюргеры), жители привилегированных ‘свободных королевских’ городов, по большей части переселенцы из Германии, им даны были также политические права.

¹⁶ Святой Стефан (Иштван) — первый король и креститель Венгрии, правил в 1000—1038 гг., канонизирован церковью, память 16 августа. (Прим. ред.)

¹⁷ См. об этом статью: ‘Уния Венгерских Русинов’ (‘Русск. Беседа’, 1858, IV). Там же приведены вкратце свидетельства о распространении православной веры между мадьярами в древнее время.

¹⁸ Леопольд I (1658—1705) — австрийский император, при котором Венгрия была отвоевана у турок. Проводил также жестокое преследование протестантов. (Прим. ред.)

¹⁹ Бочкаи Иштван (1557—1606), венгерский политический деятель, руководитель антигабсбургского движения 1604— 1606 гг., которое закончилось признанием династией Габсбургов свободы вероисповедания для протестантов. (Прим. ред.)

²⁰ Текели (Текей) Имре (1657—1705) — граф, предводитель восстания против Габсбургов в 1678—1685 гг. Его жена была матерью Дьердя Ракоци. (Прим. ред.)

²¹ Ракоци Дьердь (Георгий) (1676—1735) — предводитель восстания венгров против Габсбургов в 1703—1711 гг. (Прим. ред.)

²² Колонич Леопольд (ум. в 1707 г.) — кардинал, правитель Венгрии в 1690-х гг., прославился преследованиями протестантов. Караффа — неаполитанский род, давший целый ряд деятелей католицизма, в том числе великого инквизитора и папу Павла IV, о котором, вероятно, и идет речь. (Прим. ред.)

²³ Современные события показывают, как мало искренности было во всех этих мадьярских уверениях и обещаниях.

²⁴ Увы! Эти сведения не только оказались верными, но, когда Австрия дала мадьярам волю и власть, они и с сербами, и хорватами стали поступать так, как прежде поступали с бесправными словаками.

ВЕНГРИЯ И СЛАВЯНЕ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: